Прозвище Распутница Дарья Семеновна Порываева получила после того, когда в шестьдесят три года пятый раз вышла замуж. Сверстницы, подруги и знакомые ее, особенно те, что состояли в законном браке, с ярой недоброжелательностью встретили очередное замужество Дарьи Семеновны.

— Опять в ней, который уж раз, кровь взыграла, — шушукались женщины во дворах. — И в старости угомониться не может.

Новый муж Дарьи был на три года моложе ее. Может, потому-то и поползли всякие слухи о распутстве Дарьи.

Софокл Никодимович Грызлов, бывший работник Министерства путей сообщения, а в последнее время начальник кадров одного из управлений железных дорог, вышел на пенсию в пятьдесят пять лет и был неизлечимо болен. Болезнь съедала Грызлова медленно, внешне незаметно. Лекарства тормозили течение болезни, но радикального успеха не приносили.

Ширококостный, нескладно высокий, с большой удлиненной головой, в неизменном полувоенном кителе с какими-то нашивками на рукавах, значение которых знали только специалисты-путейцы, в фетровой широкополой Потертой шляпе, он ходил по улицам пригородного поселка гордый, независимый, как английский лорд. За эту внешнюю нескладность, независимость Софокла Никодимовича сразу в поселке невзлюбили, стали называть за глаза неуважительно — Дворецкий.

— Шла бы, так уж за доброго человека, — возмущались поселковые сплетницы, — а то за ентим верблюдом натерпится страху на старости лет.

Знакомство Порываевой с Грызловым произошло месяца через три после того, как Грызлов переехал на постоянное жительство в поселок, в небольшую деревянную дачу с газовым отоплением, которая находилась неподалеку от четырехэтажного каменного дома, в котором проживала Дарья Семеновна, бывший токарь механического завода.

В этом четырехэтажном каменном доме находился продуктовый магазин. Грызлов часто приходил туда по утрам. Бывало так, что он с Дарьей Семеновной стоял рядом в очереди, иногда встречался в дверях или на улице, на крыльце магазинчика. Всегда он, не уступая дороги, проходил мимо.

Дарья давно приметила приезжего: тюселок небольшой и все тут как на ладони. Несмотря на внушительный, независимый вид, выглядел он неухоженным, а восковая желтизна безрадостного некрасивого лица говорила о том, что приезжий тяжело болен. Дарье Семеновне было жалко этого человека. «Ему бы на солнышке сидеть, а он по магазинам в очередях выстаивает, — горевала она. — Дети, поди, разлетелись во все стороны и позабыли о нем, родственников нет, а жена небось давно померла».

Ничего не зная о человеке, Дарья уже сочинила всю нелегкую его жизнь, неудачи по службе, болезнь, разочарование в детях. Не новы неурядицы в нашей жизни, и судьбы пожилых так похожи одна на другую.

В пригородный поселок на маленький заводишко Дарья попала в самом начале войны. Родители Дарьи померли еще до войны, а муж погиб в самые первые дни боев. Дарья об этом узнала уже в эвакуации, в госпитале, куда ходила по ночам дежурить от завода, где встретила своего односельчанина, ровесника мужа, с которым они вместе ушли на фронт и воевали в одном полку.

Дарья выучилась на токаря и уж после войны в родную деревню не вернулась, хотя работа на заводе, жизнь городская нравились ей куда меньше, чем работа на земле и жизнь в деревне.

От второго брака у Дарьи осталась дочь. Двенадцать лет назад восемнадцатилетняя дочь из-за неудачной любви наложила на себя руки.

Первого мужа Егора Дарья не любила, не любила и второго мужа Алексея, попавшего в нетрезвом виде под машину года за четыре до гибели дочери. За Егора Дарья вышла по настоянию родителей: Егор был из зажиточной семьи. За Алексея она пошла лишь потому, что устала от одиночества и еще из жалости к нему. Алексей парень был хороший, красивый, душевный, но губило его пристрастие к «зеленому змию». Когда Дарья выходила за него, то надеялась отучить парня от водки… Но старания ее оказались напрасными. Алексей был человеком слабохарактерным и, как Дарья ни билась, привычки своей не бросал, хотя все время клялся и божился бросить пить. Он редко приносил домой получку, а если Дарья перехватывала деньги, то все равно умудрялся со временем все пропить. Благо хоть, не в пример Егору, Алексей даже в пьяном виде не поднимал руки на Дарью.

Третий раз Дарья вышла замуж уж в годах, когда ей было под пятьдесят. Это был, пожалуй, самый счастливый для нее брак. Правда, брак был не официальный, просто собрались знакомые, сослуживцы и отметили начало совместной жизни Дарьи с Николаем. Николай приехал на их завод перенимать опыт работы бригады токарей. Пробыл он на заводе месяц, сошелся с Дарьей и остался насовсем. Кто ж тогда знал, что у него в другом городе жена и двое детей?

Николая Дарья любила, да и он ее любил. За год, пролетевший так быстро, Николай ни разу не обругал, не обидел и не унизил Дарью. И не называл иначе, как моя дорогушенька. В праздники дарил цветы, любил побаловать ее дорогими конфетами. Счастливее того года не было в жизни Дарьи.

Когда приехала жена Николая с младшим сыном, раскосеньким худеньким пугливым мальчишкой, который все время держался за подол матери, боязливо поглядывая на отца и чужую тетю, поняла Дарья, что не может она быть счастлива, когда несчастливы другие.

Всю ноченьку проплакали они с Колей и распрощались навсегда. Обещал писать, но, как уехал, так и… Может, оно и лучше, что забыл он все, забыл их любовь, их совместную недолгую жизнь. Со временем и у Дарьи зарубцевалась сердечная рана.

Четвертый раз Дарья вышла замуж, когда ей стукнуло пятьдесят три и она готовилась уже пойти на пенсию. К тому времени она работала не токарем, как прежде, а в инструменталке, но все равно получала хорошо.

Познакомилась Дарья Семеновна с Елизаром Савельевичем на кладбище. На кассира Елизара Савельевича в тот год обрушилось несколько несчастий. Во-первых, он совершил довольно крупную растрату, дело передали в суд. Учитывая заслуги Елизара, его безупречную работу в прошлом, суд счел возможным смягчить приговор, определив условно меру наказания с возмещением убытка, нанесенного государству. Елизару Савельевичу пришлось продать дом, часть имущества. Жена, которая была на пятнадцать лет моложе Елизара, в горькую минуту сбежала. Тут тяжело заболела и вскоре умерла его престарелая мать.

Без денег, пристанища (Елизар жил у дальнего родственника на птичьих правах) бывший кассир находился в отчаянном положении, и Дарья пожалела его.

Больше всего Дарью поразило то, с каким старанием Елизар ухаживал за могилой матери.

Для самого Елизара предложение Дарьи было таким необычным, что он не поверил в него. Бывший токарь Дарья Семеновна Порываева, женщина уважаемая, приятная, еще крепкая, хорошо сохранившаяся, несмотря на все житейские навзгоды, могла рассчитывать на более подходящего человека, чем он, обанкротившийся Елизар.

Долго, уже живя в квартире Дарьи как законный муж, Елизар не мог поверить в то, что Дарья бескорыстно связала с ним свою судьбу. «Может, мне деньги вернут? — думал он. — И она про это вынюхала». Но краденые деньги, разумеется, не могли вернуть, и это даже Елизар понимал. «Может, она хочет мне выхлопотать большую пенсию и сама будет при деньгах?» Но в деньгах-то Дарья не нуждалась. Тратила она на себя, особенно после гибели дочери, крайне мало, а зарплата была большая, так что деньги у нее водились.

Елизар Савельевич пришел к выводу, что уважает его Дарья за прошлые заслуги. Когда-то он считался лучшим кассиром в районе, о нем даже была статья в газете, он получал грамоты, и его портрет как-то висел на доске Почета. Со временем бывший кассир уверовал в то, что Дарья Семеновна вообще обязана с подобострастием относиться к нему.

Елизар, почувствовав себя хозяином положения, стал помыкать новой женой. И ему это нравилось, ибо после пятилетнего услужничества молодой жене, которая бросила его сразу после растраты, он вкусил теперь прелесть барства.

Дарья выполняла всякую прихоть четвертого мужа с покорностью богобоязненной христианки, она считала, что за жизнь Елизару вдоволь пришлось хлебнуть горюшка и теперь он — имеет право на покой.

В доме бывшим кассиром была установлена жесткая экономия во всем. Каждый заработанный Дарьей рубль брался на учет, и сама Дарья не имела права потратить и копейки без ведома Елизара. В большую амбарную книгу хозяин старательно и аккуратно записывал все расходы. Свою скромную пенсию Елизар не получал, ее переводили на сберегательную книжку. Дарье Семеновне же он говорил, что пенсию пока высчитывают, возмещая прошлую растрату.

Кадыкастый, с большими вывернутыми губами, приплюснутым носом, высоким лбом, Елизар походил на одного известного киноартиста и этим тоже гордился.

— Я мог бы в кино сниматься, мог бы прославиться, — говорил он Дарье, — если бы я в семье артистической родился и образование соответствующее получил.

Воспрянув от прошлых потрясений, через год Елизар Савельевич вроде как помолодел. Стал он куда-то уезжать. Возвращался поздно вечером, блаженно ухмыляясь, покручивая седые усы, загадочно поблескивая глазами. Весной он вовсе исчез, прихватив с собой кое-какие ценности Дарьи Семеновны и то, что было ими скоплено за прожитые два года.

О ценностях Дарья не жалела и жаловаться никуда не пошла. То, что ее так нагло обокрали, она перенесла спокойно. Пока не было Елизара, даже за могилой его матери ухаживала. Вообще-то она знала, что Елизар непременно вернется. Была уверена она почему-то в этом.

Так оно и получилось. Месяца через четыре, в канун осенних холодов, Елизар объявился. Был он худой, заросший рыже-бурой щетиной, с синими кругами под глазами, в потрепанном пиджачке, найденном, видно, на свалке. Пришел поздно вечером, как мышь проскользнул в открытую Дарьей дверь и сразу бухнулся на колени, горько заплакал. Слезы так сильно лились из его глаз, что вскоре от них стал мокрым пиджак на животе.

— Прости, прости, окаянного, — лепетал он, стараясь поймать и поцеловать руку Дарьи. — Будь она проклята, эта грабительница, эта распутница молодая, эта ведьма электронная! Сгубила она жизнь мою, вновь ограбила, вновь испепелила душу мою.

— Да встань ты, встань! — взмолилась Дарья, готовая сама разрыдаться.

После гибели дочери Дарья особенно тяжело переносила всякие неудачи других. Так уж устроены русские женщины: коли жалко человека, так они и душу без оглядки ему отдадут.

— Я ж и прошлую растрату ради нее совершил. В тюрьму чуть она меня не загнала. И опять эта подлая баба вышвырнула меня, — причитал Елизар.

В доме вновь был введен строгий учет получаемых Дарьей денег и беспощадная экономия на всем.

Второй раз Елизар сбежал через полтора года, в канун первомайских праздников, по привычке прихватив накопленные за это время деньги и кое-что наиболее ценное из одежды Дарьи.

По всему было видно, что Елизар сбежал на лето, и потому Дарья о беглеце не горевала. Но ни осенью, ни зимой блудный муж не вернулся. Не вернулся он и через год и через два, а как-то на кладбище в самом дальнем, заброшенном углу Дарья увидела свежий небольшой холмик без памятника и оградки и сразу поняла, что это могила Елизара Савельевича. Кладбищенский сторож подтвердил потом это.

Могила бывшего кассира вскоре заросла травой, и через год ее уж трудно было найти. О Елизаре Дарья как-то разом забыла, точно его никогда и не было. Собственно, от бывшего кассира ничего не осталось, даже фотографии.

Несколько лет Дарья жила одна. Томилась одиночеством, она уж не могла, чтобы за кем-то не ухаживать, кому-то не сострадать, о ком-то не беспокоиться. Вот тут-то и повстречалась Дарья с Грызловым: он застрял в дверях магазина с тремя сетками, набитыми продуктами.

— Давайте я вам помогу, — угодливо подхватив самую тяжелую авоську, сказала Дарья.

Грызлов даже не взглянул на помощницу и всю дорогу до самой дачи молчал, как сыч. У калитки Дарья стала прощаться, но Грызлов энергично кивнул женщине, давая понять, чтобы она шла следом за ним.

Дача у Грызлова была прочная, но такая неухоженная и запущенная внутри, что Дарью это просто поразило. Полы были черные от грязи, на окнах — пыль и паутина, на кухне — горы мусора, а прусаки изгадили все обои. Грызлов отдышался, затем полез в карман, достал пятерку, сунул ее Дарье и буркнул:

— Позвольте дать вам указание привести здесь все в порядок.

Три дня Дарья мыла пол, скоблила подоконники, подклеивала новые обои, оттирала дверные ручки, выносила мусор, вытирала пыль с мебели.

Дача прямо-таки преобразилась. Грызлов размяк, подобрел. Вообще-то он любил во всем порядок, только этот порядок должны наводить другие.

Вечером, когда Дарья собралась уходить, Софокл Никодимович пригласил ее на чай, но Дарья отказалась, уж больна она устала в этот день. Тогда Грызлов предложил женщине еще пять рублей за ее старание и скромность, но и от денег она отказалась. Тогда Грызлов степенно, с достоинством предложил:

— Позвольте предложить вам стать моей законной женой.

Не могла Дарья отказать Софоклу Никодимовичу.

Жалко ей было этого больного одинокого человека и согласиться так вот сразу тоже не могла. Уж больно все карикатурно получилось.

— Я женщина самос… — открыла было рот Дарья, но ее тут же перебил хозяин дачи.

— Я одинок, имею хорошую пенсию, как работник путей сообщения пользуюсь льготами на железной дороге. А если у вас имеется муж, то позволю дать вам совет оставить его.

— Мужа у меня нет, но женщина я самостоятельная и ни в чем не нуждаюсь. И пенсия у меня хорошая…

Дарья лихорадочно пыталась найти причину, которая хоть как-то оправдала бы ее желание связать судьбу с этим странным, мосластым, сутулым, похожим на верблюда человеком.

— Смею вас уверить, что вы живете в кирпичном доме, а это крайне вредно для здоровья, — привел Грызлов последний и, как казалось ему, самый веский аргумент.

— Это так, действительно. У меня к тому же ревматизм, а он-то в сырости… а камень завсегда… У вас дача деревянная и относительно просторная.

Дарья подумала, что этого совсем мало, чтобы людям объяснить очередное замужество. И так уж о ней чего только не говорят. Ну и пусть всякое болтают. Не может же она всем объявить, что выходит за Грызлова потому, что жалко его, что ей больно видеть, как этот человек, на старости лет, съедаемый болезнью, страдает от неухоженности и одиночества.

— А где жена ваша, где дети ваши? — после долгого молчания, зная наперед ответ, спросила Дарья.

— Что касается жены, то смею вас заверить, что она умерла десять лет назад. Дети же, дочь и сын, получили хорошее образование, обеспечены мною и довольны своей жизнью. Но смею вас заверить, что в старости мы для детей становимся обузой. А я человек гордый и не желаю ни для кого быть обузой. Даже для государства я не желаю быть обузой. — Грызлов гордо вскинул большую лошадиную голову, вперив неподвижный взгляд в потолок.

— Как звать-то вас? — тихо, робея, спросила Дарья.

— Софокл Никодимович. Отец мой из бедных крестьян, а в молодости был в услужении у профессора но философии. Надеюсь, что в нашей совместной жизни мы будем друг к другу относиться независимо и с уважением, — добавил Грызов таким не терпящим возражения тоном, будто сообщал о подписании акта о безоговорочной капитуляции Дарьи Семеновны.

Порываева сказала, что подумает о предложении Софокла Никодимовича, но на следующий день с чемоданом и небольшим узлом — вот и все ее нехитрые пожитки — перебралась на дачу. Позже она перевезла цветной телевизор и холодильник ЗИЛ.

Поселилась Дарья в небольшой угловой комнатке. Софокл Никодимович размещался в другой.

Через месяц Грызлов и Порываева сходили в загс и расписались. Встречались супруги по утрам на кухне, молча пили чай и расходились по своим комнатам. Потом Дарья готовила обед. Обедали опять вместе и большей частью молча или перекидывались несколькими словами о погоде. Вечером ужинали, смотрели до девяти часов телевизор, а затем расходились по комнатам.

В магазин Дарья ходила сама, большей частью утром, после завтрака, когда меньше было в очередях людей. Правда, к этому времени почти все молочные продукты разбирали, но знакомые продавщицы по старой дружбе кое-что оставляли ей.

Каждый месяц Грызлов выделял Дарье на питание по пятьдесят рублей, а тратила она раза в два, три больше, так что от Дарьиной сторублевой пенсии почти ничего не оставалось.

Софокл Никодимович большую часть времени лежал на кровати и бессмысленно смотрел перед собой. Иногда он читал. Большей частью читал военные мемуары прославленных полководцев. Но любимой книгой был «Атлас железных дорог СССР». Карты он рассматривал внимательно, с каким-то непонятным подобострастием, часто что-то отмечая на них, иногда восклицая:

— Вот теперь-то видна их ошибка. Промышленность вон куда перебазируется, а ветку только сейчас тянут. А я еще когда говорил, а я еще когда настаивал подвести туда железку.

Это независимое, спокойное течение жизни, хотя ленивым его не очень-то назовешь — нужно было постирать, сварить обед, убраться, заштопать носки, ветхое белье, — каким-то образом повлияло на Дарью Семеновну. Она все чаще и чаще стала вспоминать прожитое, все чаще стала перелистывать свой толстый, из серой грубой бумаги фотоальбом. В десятках снимков запечатлены мгновения ее долгой жизни. Вот самый первый и самый старый снимок, у деревянной, скособочившейся старой сельской школы стайка ребятишек, в центре полная, со спокойным, умным взглядом учительница. Дарья стоит с краю, испуганная, робкая, как птичка. Ей тринадцать лет, она впервые видит фотографа, прибывшего из города.

Какая она нескладненькая, какая она худенькая и носатенькая, ну вылитая синичка!

А вот она с первым мужем, плечом к плечу. У него жесткие, ежиком волосы, нагловатые, холодные глаза навыкате, широкая грудь, тонкие, злые губы. Когда он, пьяный, ее бил, то делал это с каким-то изуверским наслаждением. Короткий боксерский взмах руки — и она проваливается в синюю, влажную пещеру обморока. Когда она открывает глаза, он, нагло ухмыляясь, говорит: «Не перечь мне, дура, когда я в затуманенном самогоном сознании».

И на этой фотографии у нее испуганное, чужое лицо. Нет, не фотографа она тут боится. У дорогого муженька в кармане початая бутылка, и ему не терпится выпить. Это они на базаре в городе — продавали картошку. Дарья упросила мужа зайти и сфотографироваться. Зачем? Так ведь чувствовала она, что недолго выдержит такую жизнь. Думала, что потом-то, когда уж ее не будет, спохватится муженек, посмотрит на фотокарточку и зальется слезами, что не уберег такую жену, что не жалел, не относился к ней как подобает.

Теперь Дарья знает, как глупа была, как чудовищно заблуждалась. А вот она уже на заводе. Она в широком комбинезоне, стоит у токарного станка и смеется. Это ее фотографировали для местной газеты. Фотограф больно сильно упрашивал, чтобы она засмеялась. Не до смеха в ту военную пору было. По четыре нормы давала в смену. И откуда брались силы?

Вот попалась в руки фотография подруги — Ксении Липочкиной, по прозвищу Липчик. Она со всеми девчонками на заводе дружила и еще этим оправдывала свое прозвище.

Где теперь Ксения, в какой бетонной клетке-квартире доживает свой век? Жива ли она? Липчик, милый Липчик, ты уже тогда так часто болела!

Долго смотрела Дарья Семеновна на широкоскулое, плоское, с азиатчинкой лицо подруги — аж сердце стало щемить.

На обороте фотокарточки написано старательным почерком: «Если встретиться нам не придется, если так уж сурова судьба, пусть на память тебе остается неподвижная личность моя. Август 1948 года».

Вот и осталась одна «неподвижная личность» да эти строчки.

А вечерами, надев скромные ситцевые платьица, они бежали с Ксеней на танцы в парк культуры. Заводские подростки с чубами, в белых рубашках старательно дули в медные трубы, и захватывающие душу звуки вальса пропитывали синий воздух вечернего парка. Пахло сиренью, расцветшим жасмином, в кустах целовались и объяснялись в любви, шелестели березки, в зеленой траке стрекотали кузнечики, и всем, даже мигающим в высоком небе звездам, хотелось счастья.

После танцев подружки шли домой, смеялись и с наивной робостью ждали, что их кто-нибудь догонит, возьмет под руку и произнесет шепотом самые простые и самые необходимые в мире слова.

Для подростков они были слишком взрослыми, а их ровесников так мало: их ровесников не пощадила война.

В альбоме было несколько фотографий с пикников в лесу, проводившихся в праздники заводам. Вот Дарья с Липчиком в компании мужчин. В руках у девушек стаканы с вином и бутерброды с колбасой… Подруг принуждают выпить, а они робеют и перед мужчинами и перед фотографом. В углу на корточках плечистый лысоватый мужчина с мускулистыми длинными руками землекопа или плотника. Он в майке с большой цифрой девять на груди, в серых брюках и белых начищенных мелом или зубным порошком матерчатых туфлях, белизна которых все время резала глаза. Это Даниил Скурадин, заводская знаменитость — фрезеровщик и центральный нападающий футбольной команды.

В день, когда сделана эта фотография, Дарья с Липчиком случайно оказались в компании футболистов.

Ах, как вскружило потом голову вино в стакане, который Дарья держит на фотографии, не решаясь выпить! Но вот сейчас она поднесет к губам стакан, морщась, переборов стыдливую робость — столько незнакомых мужчин рядом! — выпьет, футболисты загалдят одобрительно, а Липчик несказанно удивится Дарьиной прыти, и сама, зажмурясь, как перед прыжком с кручи, набрав полную грудь воздуха, последует ее примеру, а потом стыдливо и испуганно будет прятать глаза.

Скурадин поднимается и целует в губы не ее, Дарью, а Липчика, и все орут: горько! Даниил, весело похохатывая, отходит от Липчика и уж больше ни разу не смотрит на нее, а все время поглядывает на Дарью, как бы говоря, что ее он будет целовать иначе, что для нее он приготовил иную милость. И Дарья больше не отойдет от этого лысеющего длиннорукого футболиста. А он будет смеяться и куражиться и будет незаметно подмигивать Дарье, а потом шепнет, чтобы она шла к обрыву, в молодой березнячок.

Было уже прохладно, солнце зашло, и синева вечера подрагивала меж густых, еще тонких молоденьких березок. В березняке было сыро, высокая трава пахла грибной прелью, попискивали комары и где-то далеко в лесу, напуганная шумом гуляющих, кричала кукушка. Не ощущая глинистой прохлады земли, Дарья до боли целовала длиннорукого футболиста.

Больше всего в альбоме было производственных фотографий. Вот Дарья среди своих учениц, лупоглазых визгливых девчонок; вот она в президиуме заводского собрания, сама в строгом темном костюме, и рядом сидящие с ней, такие же, как и она, важнолицые загалстученвые и закостюмленные; вот ей вручают какую-то грамоту: ей пожимает руку директор завода, полный, мешковатый мужчина, он что-то говорит, и рот его на фотографии остался навечно некрасиво открытым.

Эти фотографии почти не будили в ней воспоминаний.

В альбоме не было снимков дочери. Почему Ольга уничтожила их перед смертью, Дарья не знала. Странно, но дочь и вещи свои сожгла. От нее ничего не осталось, и Дарья воспринимала это как плохое знамение.

Призывала Дарья к Грызлову медленно, как медленно и болезненно прирастает чужая ткань. Они все больше и больше задерживались на кухне после завтрака, но обычно молчали и не смотрели друг на друга, точно стыдились.

Как-то Софокл Никодимович изрек за ужином:

— Железная дорога, смею вас уверить, — это кровеносная система страны. В судьбе человека, как в капле воды, отражается судьба страны. Мы все, смею вас уверить, связаны с железной дорогой. Если разом перерезать железные дороги, то земной шар задохнется. Земной шар через неделю превратится в свалку.

Дарья Семеновна подобострастно закивала головой. Почему земной шар задохнется, она не поняла, но живо представила себе остановившиеся по всей земле поезда, разрушенные железнодорожные мосты, горы грузов на вокзалах и толпы людей, кричащих, требующих транспорта. Ей стало жутко, и она призналась в этом Софоклу Никодимовичу.

На следующий день, уже за завтраком, Грызлов, не глядя на Дарью Семеновну, сказал:

— Смею вас просить послушать короткие тезисы мемуаров, которые я намерен начать писать зимой этого года.

Он принес на кухню общую коленкоровую тетрадь, развернул ее на середине и стал глухо, нараспев, как обычно декламируют свои стихи поэты, читать.

— Первый раздел: «Светлая пора юности» — такой заголовок. Тезис: показать светлую пору рождения, зверскую забитость деревни, революционное ее пробуждение, любовь отца к спиртному и тяжелую судьбу матери; показать переезд в город, новое, революционное формирование сознания отца под влиянием профессора философии Кряжева, мое дикое городское детство; показать первые годы учебы в комсомольской ячейке. Раздел второй: «Светлая пора мужания» — таков заголовок. Тезис: показать благотворное влияние первой любви к дочери бывшего купца Калинова, совместный побег с ней в Москву, скитание по большому городу, жизнь в трудколонии, первые годы учебы в железнодорожном училище, раскрыть мечту о воздухоплавании. Раздел третий: «Светлая пора трудовых свершений» — таков заголовок. Тезис: показать начало трудовой деятельности, работу по строительству участков железной дороги на Дальнем Востоке; воссоздать годы войны, годы восстановления после разрухи; показать переезд в Москву и работу в министерстве под руководством талантливого организатора Осипа Витальевича Огрызкова. Заключительный раздел будет называться: «Раздумья и размышления». Тезисы я еще не составил, но в этом разделе я думаю изложить подробно все предложения по коренному улучшению работы железных дорог в настоящее время, а также дать советы руководству по использованию старых кадров.

Софокл Никодимович захлопнул тетрадь, снял очки и стал смотреть в окно, на сосну, которая росла на участке, на ее золотистый в лучах солнца ствол, струной убегавший в небо.

Дарья Семеновна была искренне восхищена широтой замысла, вообще стремлением Грызлова поведать людям о своей тяжелой жизни, поделиться с ними мыслями о пережитом. И когда она, стала сбивчиво, волнуясь, говорить об этом Софоклу Никодимовичу, тот самодовольно крякал и благодарно кивал длинной, тяжелой головой.

Теперь вечерами они подолгу сидели в просторной зале, склонившись над картой Советского Союза. Грызлов водил желтым пальцем по красным нитям железных дорог и рассказывал, где он бывал. А бывай он почти во всех городах, на больших станциях от Москвы до Владивостока. Придерживая палец на кружочке, обозначавшем город или станцию, Грызлов называл дату посещения данного места, количество подвижного состава, наличие депо, состояние железнодорожного полотна, количество работающих на станции, ее категорию. Хотя данные были десятилетней давности, но они впечатляли. А больше всего Дарью Семеновну поражала память Софокла Никодимовича.

— Смею вас заверить, что теперь железнодорожник не тот. Пала дисциплина, пала у людей память, пала ответственность. Раньше, бывало, идешь по улице в форме железнодорожника, а тебе все дорогу дают — уважение выказывают. Войди в любой ресторан, в любой магазин — все везде вне очереди возьмешь. А сколько книг и фильмов было про железнодорожников! Вы думаете, отчего теперь нехватка кадров на железных дорогах? Льготы нынче есть, большие льготы, а людей, смею вас заверить, все равно не хватает. Почему? А тут все очень просто. Нет нынче песен о железнодорожниках. Да, да, обычных душевных песен. В юности-то поешь, поешь, а там, глядишь, форму наденешь, а потом, когда ты в форме, тут уж можно с тебя дисциплину требовать.

Вспоминая, Софокл Никодимович почти никогда не упоминал о детях и жене. И Дарья Семеновна поняла так, что жену Софокл Никодимович не любил. Правда, о сыне он как-то сказал: «Этот типус за рубль мать родную продаст». Страшно сказал, и Дарья Семеновна, по натуре своей боязливая и тихая, прониклась после этого особым состраданием к Грызлову, а сына его боялась.

Почти три года они прожили вместе, и вот пришел тот день, о котором Дарья вообще-то старалась не думать.

Накануне вечером Софокл Никодимович почувствовал какую-то странную ломоту в теле. Спать он лег пораньше. Утром не вышел к завтраку.

Дарья Семеновна, прождав с полчаса, неторопливо, как бы плывя, направилась через просторную залу к комнате мужа. И когда она пересекла залу с круглым столом посредине, с голубым массивным абажуром, свисавшим перевернутой корзиной с потолка, с черным старым буфетом и кожаным диваном в углу, почувствовала, вернее, даже ощутила как что-то холодное и неприятное — беду.

Грызлов лежал на кровати бледный, что-то бормоча в беспамятстве. Его крупный рот был безвольно раскрыт, сухой бледный язык провалился внутрь, щеки впали, веки подергивались, редкие седые волосы почему-то торчали, точно их специально взъерошили.

— Товарищ министр! Товарищ министр! — донеслось глухое, утробное бормотание до обомлевшей, остановившейся в центре маленькой комнатки Дарьи. — Гайки, гайки надобно подкручивать. А вы все на созние… Вот я, вот я… Ах, как они красиво бегут. Всем подкручивать надо а особенно начальникам. Подвижной состав должен быть всегда в исправности. Вы за это ответите! Возьмите, возьмите все… Темно, видите, темнеет? Где свет-то? Зачем вы прячете свет? Зачем же вы толкаете меня в эту трубу?! Я боюсь ее, я боюсь ее… Верочка, это ты пришла? О, как тяжко мне! Деньги я оставляю сыну Константину. Десять тысяч — большие деньги… Он будет доволен. А Шурочке я оставляю дачу. Видишь, я не обидел ее. Дачи теперь дорогие. Я же знаю, что она мне неродная дочь. Не отпирайся, я все знаю. Я виделся с ее отцом. Он все подтвердил. Ты не виновата, я знаю, что ты не виновата. Ты его не любила. Это все вышло случайно. Ты и меня не любила, а я, я…

Он стал кашлять, странно, сухо кашлять. Грудь его вздымалась, и он отчаянно, как утопающий, хватал ртом воздух.

Дарья Семеновна наконец пришла в себя. Она выскочила из комнаты, накинула пальто и в домашних тапочках выскочила на улицу. Телефон-автомат находился недалеко, через дорогу, у продуктового магазина.

Шел мелкий, холодный осенний дождь. Небо было затянуто серо-синей дождевой тучей. Морось тихо шелестела еще зелеными, но грубо-тяжелыми листьями сирени, трава у тропинки была жесткой и сырой — Дарье нелегко было идти, в тапочках, которые быстро промокли и спадали с ног.

В волнении Дарья Семеновна при вызове «скорой помощи» назвала свой старый адрес, потом спохватилась и назвала адрес дачи Грызлова. Девушка, записывавшая по телефону данные, сердито огрызнулась:

— Прежде чем звонить, нужно думать.

Когда Дарья бежала назад на дачу, она понимала, что смерти от ее пятого мужа не отвратить. И она вдруг стала совершенно безучастной ко всему. Что-то сильное, как порывы ветра, смыло в ней чувство боли и тревоги.

Она побоялась входить в комнату Грызлова. Вообще она боялась покойников. Она стояла на веранде и высматривала «скорую помощь».

Когда приехали врачи и прошли вслед за Дарьей Семеновной к Грызлову, он был уже мертв.

В этот же день приехала сестра Грызлова, маленькая полненькая молчаливая женщина, прибыл сын Константин. У него были вороватые, холодные глаза, вытянутое, как у отца, лошадиное лицо. Приехали еще какие-то родственники. Тут же было прочитано завещание покойного. Дарья в нем не упоминалась.

На даче теперь было много людей, и все старались показать, что Дарья Семеновна здесь лишняя. Вечером Дарья Порываева собрала чемодан и перешла в свою квартиру в четырехэтажном каменном доме.

Схоронили Софокла Никодимовича Грызлова, как он и завещал, в дальнем углу кладбища, ближе к линии железной дороги, которая проходила рядом с кладбищем. И днем и ночью, громыхая колесами на стыках, сотрясая воздух и землю, проносились мимо тяжелые составы.

Со дня похорон Дарья Семеновна больше ни разу не была на могиле Грызлова. Через год могила бывшего работника министерства, как и могила бывшего кассира, обильно заросла травой и со временем сровнялась с землей.

Доживала Дарья свой век тихо, никуда не выходя из своей квартиры на втором этаже четырехэтажного каменного дома. Смерть Дарья почувствовала дня за три. Она еще ходила но была так плоха, что поняла: приспел ее срок.

Она растопила печь, сожгла фотоальбом, письма, кой-какие бумаги и все свои мало-мальски ценные вещи. Дарья уходила из жизни и ничего не хотела после себя оставлять. Она поняла, почему это же сделала и ее дочь.

Померла Дарья в одночасье. Утром она решила помыть пол. Нагрела воды, подмела пол, с трудом помыла его и вдруг почувствовала усталость и неимоверную тяжесть на сердце. Дарья прилегла на диван, вскоре заснула и больше не проснулась.

О смерти Порываевой узнали через несколько дней. Похоронами занимались люди из заводского домоуправления. Они были удивлены тем, что в квартире не нашлось никаких вещей: многие считали, что два последних замужества обогатили Дарью.