К источнику шли медленно, походкой праздных, беспечных людей. Лобов открыл тугую дверь бассейна и пропустил вперед Ирину. Впрочем, бассейн — слишком громко сказано, это был квадратный сарай из потемневших от паров источника досок на тарелочке голубого озерка.

— Как здесь ужасно жарко! — притворно капризно воскликнула девушка. — Это прямо ад в раю.

Лобов торопливо, с незабытой армейской проворностью, разделся, прошел по настилу из предбанника к воде и окунулся по грудь. Его будто бросили в огонь, тело, подобно губке, стало набухать, наполняться сырым, зудящим жаром, этот жар ударил в голову, и на лбу выступила испарина, холодящая лоб, как компресс, а в висках застучало. Лобов почувствовал свое сердце, и стук его, как стук метронома, был поразительно чист и гулок.

Ирина задержалась в дверном проеме и с тихой, по-детски светящейся сопричастностью улыбкой смотрела на Лобова.

Нельзя шевелиться, иначе тело вновь охватит зудящее пламя и сердце, как торопливый путник, застучит в висках. Он говорил девушке глазами, что ему хорошо, и приглашал ее. Лобов полулежит в воде, упираясь пальцами ног в зыбкий, горячий, с белыми камнями известняка песок; тело кажется каким-то маленьким, необычно белым, вроде бы заспиртованным.

— А я боюсь, — выдыхает стыдливо она.

Он не может понять, чего она боится: его или жары. Он поднимается на настил, садится так, чтобы задуваемая ветром прохлада доставала лицо.

— Ладно, — = говорит Ирина. — Только я совсем чуть-чуть окунусь.

Она сбрасывает на скамью халат, проходит по настилу к самому мелкому месту в источнике, теперь уже сбоку от Лобова, нагибается и плавными, поглаживающими движениями руки начинает разгонять сине-зеленую, ослизлую пену водорослей.

Он помогает ей, и руки их иногда встречаются. В голубизне воды белые ладони похожи на двух резвящихся рыбок.

Она опускается в воду, как бы обрекая себя на адские муки, с перехваченным от огненной воды дыханием, зажмурив крепко-накрепко глаза. Лицо ее тут же покрывается розовыми, нездоровыми пятнами. Не прошло и трех минут, как она уже поднялась на настил, и, слегка пошатываясь, будто шла по палубе, поддерживаемая Лобовым, направилась в предбанник.

Он не на шутку испугался за Ирину, он же знал, что в источнике не всем можно купаться, что вода сильно действует на сердце. Он подал ей полосатое влажное от пара полотенце, открыл наружную дверь, и вместе с лучами солнца прохлада ворвалась в предбанник. К густому запаху водорослей, напоминающему запах печеных яблок, добавился горчичный запах папоротника, который рос по берегам источника еще с тех далеких времен, когда по высокотравным долинам ходили неуклюжие и смирные, так и не сумевшие защитить себя от земных невзгод мамонты.

— Вот и прошло все, — говорит Ирина, чтобы успокоить Лобова.

Она уронила лицо на полотенце в согнутых руках, плавным движением головы откинула упавшие вперед волосы, которые блеснули теплой каштановостью в простреле солнечного света из двери, полотенцем прикрыла грудь, концы его, как кашне, забросив за спину. Потом она поднялась, не снимая полотенца с груди, запахнула халат, прилипший к влажному купальнику, повторяя округлость линий молодого легкого тела.

Лобов надел синий спортивный костюм, не скрывавший заметно округлившегося живота и жировых складок на боках, которые словно размывали былую спортивность фигуры.

Они вышли на улицу, и яркое солнце в прохладе июльского северного дня показалось им подарком из далекого детства.

Сопки, подступившие со всех сторон к пяти домикам Горячих Ключей, с черными редкими валунами-бородавками на склонах, увитые у основания гирляндой редких кустиков, с небольшими ледниками, слезящимися светлыми ручейками все короткое лето, стеной прикрывали лощину от набега северных ветров. Здесь, на дне каменного мешка, всегда было тихо, и только где-то в вышине, над сизыми вершинами сопок, гоготал ветер.

Лобов и Ирина идут медленно, как бы повинуясь ленивому течению жизни в Горячих Ключах, обусловленному самой целью приезда, потребностью души отдыхающего человека, наконец-то убежавшего от обыденности.

— Мне вчера приснился всадник на корове, у которой были ветвистые, как у оленя, рога.

— А дальше что было? — спросил Лобов.

— А дальше ничего, просто проскакал мимо — и все. Было страшно, я проснулась и долго не могла заснуть.

Лобов обернулся. Ирина, на полшага отставшая от него, остановилась, и в глазах ее промелькнуло ожидание, всегда волнующее даже тех, кому уже довелось испытать разочарование в финале мелодрамы, начавшейся с украденного или подаренного поцелуя.

Он удивлялся, как быстро теперь взрослеют девушки. Приобретая к девятнадцати годам рассудочность тридцатилетних, они в душе остаются детьми и потому, как перегруженные на один бок корабли, рискуют потерпеть крушение даже в незначительный шторм.

С первого дня, с той самой минуты у гостиницы, когда Лобов впервые увидел Ирину, он почувствовал, что на него как бы надвигается прошлое.

Когда-то сокурсница по институту Лига вошла в его жизнь и осветила все вокруг. Так было несколько лет, а потом свет стал постепенно меркнуть и иссяк. Изредка под пеплом ревности и разочарования вспыхивало в памяти слабое, бледное его отражение, не способное ни осветить, ни согреть.

Лобов хотел понравиться Ирине, но не так, как другим женщинам, скажем, сверстницам, когда желание, грешное, лениво не замечаемое, вовсе не осуждаемое, диктовалось одним: добиться победы, пусть не всегда радостной, а затем вскоре забыть. Он боялся молодости своей новой знакомой, как боятся недосягаемых целей, не хотел быть униженным или выведенным из приятного равновесия.

— О чем вы рассказываете на выступлениях? — неожиданно лукаво сощурившись, спрашивает Ирина. Ее влажные губы слегка разомкнулись, и блеснула режущая глаза желтизна золотой коронки.

— Можно сесть с нами в вертолет и…

— А работа?

И по ее глазам, вдруг вспыхнувшим то ли надеждой, то ли желанием поехать куда-нибудь, он понял, что она о нем сейчас подумала хорошо. Опять на душе у него стало тепло, и будто волна приподняла его и окутала ответной нежностью к Ирине. Но тут же он посмеялся над собой: ах, какая приятная душещипательная банальность, ах, этот маленький роман с белощекой нецелованной девочкой!

Месяц назад Лобову позвонили из обкома комсомола и, как журналисту и работнику музея, предложили подготовить небольшую лекцию по истории молодежного движения области и поехать в районы Чукотки во главе агитбригады. Так, ранее почти незнакомая четверка: два самодеятельных композитора, поэт и он, — Лобов, — оказались здесь, у горячего минерального источника, бьющего из толщи вечной мерзлоты. После выступления в пионерском лагере агитбригадовцы решили задержаться на день-два: доведется ли еще искупаться в воде, по целебности равной знаменитым источникам Баден-Бадена в горах Шварцвальда.

Позавчера, когда солнце еще не зашло, но уже было прикрыто самой высокой вершиной сопки на северо-западе, когда поселок Горячие Ключи лежал на дне синего озера тени, они вчетвером возвращались с прогулки и возле гостиницы — длинного невысокого здания с маленькими окнами и широким крыльцом —.увидели двух девушек и мужчину в фуражке с голубым околышем, в кожаной куртке пилота. Они сразу поняли, что это гости из райцентра, расположенного в сорока километрах от источника.

Лобов шел чуть-чуть впереди и слышал обрывок шутливого разговора.

— Без адюльтера жизнь слишком пресна. Потом, о чем бы писали в романах? Наконец, женщины умерли бы от скуки, — сказала одна из девушек.

— Ты, Коленька, пожалуйста, возмутись. Ума не приложу, как можно заявлять такое на пороге загса, — как бы продекламировала вторая девушка (теперь-то он знал, что это говорила Ирина). Скрытая, но улавливаемая неестественность слегка царапнула сознание Лобова, он еще тогда подумал о девушках, как о провинциальных фифочках, которые старались казаться умнее, чем были на самом деле.

Лобов учтиво поздоровался.

— Мы должны потеснить вас, потому что женская половина гостиницы на ремонте, — открыто, смело глядя на мужчин, заговорила старшая девушка — русоволосая, с красивыми запоминающимися губами. — Конечно, непрошеный гость хуже… Но мы ж не виноваты. Правда?..

— В нашей «казарме» места хватит, — поэт Полонов картинно протянул обе руки в сторону гостиницы.

И вот тут Лобов встретился со взглядом второй, более молодой девушки, которую он рассматривал украдкой. Лобов по-мальчишески покраснел. Через взгляд, как по шаткому, готовому в любое время рухнуть мостику, через пропасть настороженности и скованности успел пробежать гладкий и добрый божок доверия, ухмыляющийся беззубым младенческим ртом. И потом, позже, когда они знакомились официально, на глазах у всех, называя друг другу свои имена, он, тридцатилетний, намного старше девушки, назвал себя не Борисом Ивановичем, а Борисом, повинуясь нашептыванию того розоворотого божка. Когда они сидели всей компанией на крыльце гостиницы, когда пили чай со смородиновым вареньем, привезенным девушками, Лобов и Ирина перебрасывались незаметно взглядами, и гладенький божок доверия все бегал и бегал по мостку, радуясь своей веселой работе.

Утром девушки ушли за грибами. Лобов с нетерпением ждал возвращения Ирины, однако старался выглядеть беззаботным и веселым, неудачно острил. Ребята, заметив это, подшучивали над ним, а гладенький божок сидел на розовом облачке под сердцем у Лобова и тихонько грустил. Когда в конце дня вернулись усталые грибники, божок очнулся и повеселел. Всей компанией пошли гулять, и получилось так, что Лобов все чаще и чаще оказывался рядом с Ириной, а то вдруг она сама подходила к нему.

Наутро Николай и подруга Ирины Стелла решили подняться на перевал, а если хватит сил, то и на сопку. Говорили они о своей прогулке с преувеличенным спокойствием, как о деле обыденном, но всем стало ясно, что им хочется побыть вдвоем, что ради этого они, наверное, и приехали к источнику. Они вышли перед самым обедом и вскоре затерялись в складках перевала, зеленевших на буграх тальником и серебрившихся ивняком у ручьев в низинах. Ирина предложила Лобову пойти искупаться в источнике.

— Вот возьму и назло всем поеду с вами к Ледовитому океану, — сказала она после долгого молчания шутливо-капризным тоном. — Ну почему меня не посылает в командировки больничное начальство!

Лобов заметил, что Ирина не обращалась к нему ни на «ты», ни на «вы». Они находились между «вы» и «ты», как пешеходы в арифметической задаче между пунктами А и Б. От «вы» веяло осенним холодом, а они как бы перескочили в отношениях в иную климатическую зону, где была уже весна. Но говорить «ты» еще не пришло время.

Лобов и Ирина поднимались по ступенькам залитого солнцем крыльца. Лобов поддерживал девушку под локоть, и память, как катапульта, выбросила его из настоящего в прошлое.

Вот так же он поднимался по ступенькам с другой. Была она в подвенечном платье, с идеальными строгими чертами лица знатной римлянки. По сторонам с цветами в руках стояли мальчишки из детской спортивной школы, которой руководил отец невесты. Тесть ждал их у двери Дворца бракосочетания, в поблескивающем, подобно рыцарским латам, дорогом костюме, сверкая в улыбке белизной крупных зубов, гордо поигрывая глазами. И тут же память высветила финал: та, что некогда была в подвенечном платье, похожая теперь на ведьму, бегала с растрепанной головой по комнате, швыряла в чемодан вещи, а заодно швыряла в него, Лобова, оскорбительные слова.

Лобов открыл гостиничную дверь, прошел узкие сени, дернул за ручку вторую дверь, пропустил вперед Ирину. И тут грянул торжественный «Свадебный марш» Мендельсона. Это приехавшие с Лобовым музыканты, перемигиваясь, лихо наигрывали мелодию марша на баянах. Полонов, в белой сорочке с расстегнутым воротом, не в такт махал руками, его женственное лицо разрумянилось.

— С омовением вас, друзья! — прокричал Иван Васильевич, не переставая дирижировать. Слово «омовение» он произнес так же торжественно, как произносят слово «венчание».

Музыканты (оба Володи) положили баяны, наполнили рюмки. Ирина попыталась было отказаться от коньяка, но все стали ее уговаривать, и она, махнув отчаянно рукой, выпила.

Под звуки вальса «Амурские волны» Полонов протянул руку девушке, легко и стремительно закружил ее. Танцевал он на цыпочках, ибо был чуть ниже Ирины, и это его, наверное, смущало. Вскоре он устал и передал партнершу Лобову.

Глаза у Ирины задорно, весело блестели. Они сделали один, другой, третий круг, и тут Борис почувствовал, что девушка как-то обмякла, потяжелела. Ирина присела на кровать, продолжая как-то странно улыбаться.

— Коньяк мы выпили, — начал на шутливо-грустной ноте Полонов. — А через три часа к нам прибудут высокие гостьи.

— Выдвигай боевую задачу, — заулыбался Володя-маленький.

— Нашим молодым друзьям, — тут Иван Васильевич прищурился, провел жирную дугу взглядом от Ирины к Лобову, как бы ею соединяя их навеки, — надлежит навести порядок в «казарме». У нас же более ответственная миссия. Расходы, разумеется, взвалим на хрупкие мужские плечи.

Когда Ирина и Лобов остались в комнате одни, девушка все время сидевшая молча на кровати, извинилась и прошла за ширму.

— Я принесу воды, — сказал Лобов.

— Хорошо, я только переоденусь.

В сенях, в маленькой кладовке, среди поломанных стульев, порванных ватных матрасов, груды пустых стеклянных банок и бутылок, Лобов разыскал ведро, швабру и мешковину. Вышел на крыльцо, спустился по уже покосившимся и ворчливо поскрипывающим ступенькам и как бы поплыл в солнечности дня к источнику, держа в руке легкое, маленькое ведро. Когда это было? Вот так же он пил вместе с прохладным воздухом золотистую упругость солнца, ощущая ее в себе и даже чувствуя, как эта солнечность переполнила его и он как бы слился с гулкой свежестью сентябрьского дня. Лига почти сразу после свадьбы настояла поехать на выходные в машине ее отца в Ростов Великий, где она любила бывать, где ей, как она говорила, всегда хорошо и спокойно.

В гулкой синеве росистого утра, сквозь печальную желтизну сентябрьских лесов (осень в тот год пришла рано), как бы обтекавших оранжевые «Жигули», мчались они, взлетая на пологие холмы по наезженной дороге, по которой века назад брели толпы богомольцев, с исступленностью веруя в силу святых мощей; мимо монастырей, где в тесных кельях под высокими куполами церквей от имени Христа продавалось очищение от грехов бренного мира; мимо Александровской слободы — пристанища Ивана Грозного, где в царских хоромах от звенящего удара посохом истекал кровью любимый сын царя; мимо дышащего вольной голубизной Плещеева озера, по которому, испуская белые клубочки пушечных выстрелов, шли под парусами боты Потешного флота Петра Великого к другому озеру — к озеру Неро, над которым, отражаясь в синеве вод, парил белокаменный с золотыми и серебристыми куполами великий Ростовский кремль.

Он вспомнил, как они бродили по тесному двору кремля, где когда-то ходил переполненный заботами о могуществе епархии неукротимый опальный митрополит Иоанн Сысоевич; как стояли на площади перед белокаменной громадой Успенского собора, который как бы распарывал голубизну безоблачного неба тусклой серебристостью своих пяти шлемовидных куполов, а четыре маленьких купола звонницы оглашали некогда округу необычной силы и красоты музыкой своих пятнадцати колоколов; как любовались церковью Одигитрии, со стен которой лучилась розовая печаль орнамента; как ходили они по гулким хоромам митрополита средь древних икон, где в позолоте и пурпурных красках остались бессмертные души неизвестных ико-,нописцев, и святые устало смотрели на них с Лигой; как вышли на берег озера Неро, как, взявшись за руки, долго стояли у самой воды и смотрели вдаль, задыхаясь от ветра, голубизны и солнца; как потом они пошли по дороге к Спасо-Яковлевскому монастырю, и Лобова неожиданно охватило желание поехать далеко-далеко, где жизнь, воплотившись в красоту, была бы бесконечной. И он стал говорить Лиге о дальних дорогах, о Севере, о котором в детстве прочитал много книг, и она соглашалась с его дерзкими планами. Казалось, никогда больше они так друг друга не любили. Именно там, в Ростове Великом, они решили после института поехать на Север.

Солнце коснулось вершины самой высокой сопки, и голубая тень медленно приближалась к поселку.

Лобов, засучив рукава, босой, широкими, размашистыми движениями водил по полу палкой, на конце которой была намотана влажная тряпка. Ирина в джинсах и белой майке вышла из-за перегородки. Продолговатое припухлое смугловатое личико девушки было болезненно бледным, но карие глаза оставались веселыми.

— Ну а я что буду делать? — спрашивает она.

— Руководи.

— Между прочим, мыть пол — это женская работа.

— Между прочим, мыть пол — совершенно мужская работа.

— Что-то должна же я делать?

— Развлекай меня.

— Каким образом?

— Лучше всего петь, но можно рассказать басенку; можно сплясать, но опять же лучше прочитать что-нибудь, Маяковского или Вознесенского.

— А я люблю Уитмена.

В гостиницу вошли Стелла и Николай, веселые, порозовевшие от ходьбы.

— Ба, у вас тут уже порядок! — воскликнул Николай.

— Ждем гостей, — пояснил Лобов.

Вошел Полонов с портфелем, в котором что-то весело позванивало, а вскоре появились довольные баянисты: они раздобыли угощение — яйца, огурцы, кур.

Рыхлые, белотелые поварихи из пионерского лагеря — Света и Элла, блондинки, с воздушными химическими завивками (а ля мулатка), в коротких шелковых цветастых платьях, не заставили себя долго ждать. Знакомились со всеми, подавая пухлые, горячие ручки, отвечали на вопросы ангельскими голосами.

Сели за стол, уставленный как бы в тон празднично желтеющим, выскобленным доскам бутылками коньяка с золотистыми этикетками.

Полонов провозгласил витиеватый тост за здоровье поварих, и те зарозовели стыдливо и благодарно. Рюмки наполняли часто, тостов было много: пили за хорошую погоду, за тех, кто в море и дрейфует на льдине, пили за здоровье, за жизнь на других планетах, до которой, собственно, не было никому дела, за любовь.

Шумели, спорили безалаберно, подшучивали друг над другом, и гостьи, освоившись, стали заразительно хохотать; сочные, круглые лица их раскраснелись, как у горячей печи, глаза лучились преданной добротой, как у истосковавшихся по веселым компаниям людей. Потом они стали просить, чтобы сыграли их любимую песню, и, когда Володя-маленький растянул меха баяна, они дружно, с чувством подхватили:

Курносая Света так старалась, выводя трудные высокие ноты, что вскоре посадила голос и, обиженно покашливая, замолчала.

Потом отодвинули стол в сторону и начались танцы. Свете приглянулся Володя-маленький, она приглашала только его, что-то шептала ему на ухо и смеялась до слез.

Выбор Эллы пал на Полонова.

— Вы верите в любовь с первого взгляда? — хлопая длинными ресницами, спрашивала она.

— Что вы! Я в женскую любовь вообще не верю…

Веселье было в полном разгаре, когда Ирина предложила Лобову пойти погулять.

Вышли за поселок. Небо было розовое, чистое, без единой звезды. Солнце совсем на короткое время скрылось за горизонтом. Темно-фиолетовые вершины сопок как бы парили над густой тенью в лощине. Стылый ветерок шевелил еще сочную и тугую траву, белые головки отцветающей пушицы.

Они подошли к небольшому ручью, заросшему осокой и тальником. Синяя вода бежала по ослизлым зеленым камням, старалась наклонить осоку, но та, недовольно шелестя, тянулась туго из воды, разрезая ее лезвиями стеблей.

— Смотри не намочи ноги, — прошептала предостерегающе Ирина, неожиданно перейдя на «ты», когда Лобов наступил на скользкий камень, и, спохватившись, замолчала.

Дорога поворачивала по течению ручья за узкую полосу кустарника, потом тянулась вверх, огибая подножие сопки. За кустами они остановились, он обнял Ирину, и она, теряя себя в каком-то сладком тумане, потянулась к нему.

Поднялись на перевал, прошли его плоскую вершину. Перед ними далеко внизу открылось большое, розовеющее в синеве земли озеро. Теперь они шли по кочкастой, пружинящей сухой тундре, иногда спотыкались и смеялись радостным, наполненным ожиданием смехом.

Почти у самого озера, под крутым берегом, стоял небольшой деревянный балок с прокопченной железной трубой. Они подошли к балку, Ирина остановилась, и на лице ее опять появились нездоровые розовые пятна.

— Мы с ребятами рыбачили здесь в первый день, но ничего не поймали, — пояснил Лобов и, открыв дверь, вошел в балок.

— Тут кто-то недавно был, — Ирина потрогала ромашки в стеклянной банке на маленьком столике у окна. — Чисто очень.

Балок был узкий, деревянный топчан занимал почти половину его площади, у двери стояла круглая железная печурка.

— Весной тут живут охотники. На озере много дичи, — Лобов достал из стола пустой закопченный чайник. — Чай пить будем?..

— Нет. Нужно просто затопить печку — люблю, когда гудит огонь.

Он принес сухих дров, растопил печь. Потом принес большую охапку травы, из которой торчали крупные белые головки ромашек, розовые соцветия иван-чая. Он бросил траву с цветами на топчан, и в балке, как в весеннем парке, запахло ромашковой терпью. Огонь торопливо поедал сухие тонкие, кем-то заранее приготовленные дощечки от ящиков. Вскоре труба у основания печи покраснела и засветилась в полумраке балка таинственно и радостно. Балок наполнялся сухим жаром.

Ирина стояла у топчана, поглаживая тонкими пальчиками белые лепестки ромашек.

О чем она думала? Когда он подошел, она протянула ему руку. Он поцеловал прохладную ладонь. Губы у Ирины дрогнули и влажно разомкнулись.

Ирина стесняется своей наготы и, когда Лобов поворачивает к ней голову, прикрывает его глаза горячей ладонью. Он подтягивает ее руку к губам и целует исступленно и благодарно.

«Не сон ли это?.. Кому я, к черту, нужен, лысеющий, некрасивый!»

Лобов поворачивается и целует ее волосы, шею, грудь, и ее губы тянутся к нему.

— Ты должен обо мне все знать, — говорит она, берет его руку и подносит к ложбинке на груди. Он чувствует шершавый, тугой рубец. — Это после операции. Ее сделали три года назад — у меня порок сердца. Понимаешь, я теперь совсем не боюсь смерти.

— Как же ты поехала на Север?

— Мама никогда бы меня не отпустила одну, но мы со Стеллой уговорили ее. Стелла ушла от мужа и решила поехать к подруге по мединституту. Я даже не доучилась в медучилище.

Ирина все время чего-то страшилась, ей все чудилось, что кто-то идет к балку, заглядывает в окно.

— Ну подумай, кто теперь придет сюда? — успокаивал он.

— Стелла будет волноваться. Как я хочу, чтобы Коля оказался хорошим, ведь она его совсем-совсем мало знает.

Потом они идут по берегу озера, шурша крупной галькой, и в застывшей воде отражается разгорающаяся зарница. Вот-вот должно показаться солнце. Лобов бережно поддерживает Ирину под руку.

К дороге шли по тундре, потом поднимались на перевал. Укатанная машинами дорога серела в синеве утра. Выглянул краешек Солнца, и на озере тревожно закричали гуси. Лобов с Ириной стали спускаться с перевала, как на дно океана, в синюю тень лощины.

У гостиницы присели на скамеечку, В запруде, недалеко от бассейна, увидели знакомые головы: две курчавые женские и две гладкие — мужские. Купающиеся выскочили на берег и с гиканьем побежали к снегу в овраге, который был недалеко от запруды. Они смеялись, барахтались в снегу, бросали друг в друга снежки.

Утром всех разбудили возгласы:

— Вертолет! Вертолет!

Накинув одежду, агитбригадовцы выбежали на крыльцо. Вертолет делал большой разворот над сопками. В синеве радостного чистого утра зелененький маленький вертолетик с белым брюшком походил на кузнечика, озабоченно стрекочущего в сизой вышине. Нацелив стеклянный лоб на голубое озерко источника, вертолет стремительно, точно падая, стал спускаться вниз. Вот от напора ветра задребезжали стекла в окнах гостиницы, туго захлопала полиэтиленовая пленка на крыше теплицы, взметнулась кругами пыль с земли.

Грузились быстро, бортмеханик торопил.

Элла, стоявшая у вертолета с подругой, достала из кармана белого фартука пеликена — маленького улыбающегося чукотского божка, — подала его Полонову.

— На вечную память, — краснея, произнесла она.

— Да вы что! — удивился Иван Васильевич. — Я в женскую любовь не верю.

Однако пеликена взял и галантно поцеловал Элле руку.

На крыльце гостиницы Лобов увидел Ирину. Она стояла в накинутой на плечи сиреневой курточке, подтянув углы воротника руками к подбородку, как будто под холодным проливным дождем. В сутолоке сборов Лобов даже не успел проститься с девушкой. Он передал портфель ребятам и побежал к гостинице, ему вслед что-то кричали, но из-за гула мотора ничего нельзя было расслышать.

— Так уж получилось, — сказал Лобов, взяв тонкую руку девушки. — Вертолет, ребята… глупо все…

— А Стелла с Николаем пошли за грибами к озеру. Они всю ночь бродили по тундре, — зачем-то сказала Ирина, все всматриваясь и всматриваясь в Лобова.

Он повернулся и увидел Полонова, который махал ему рукой из вертолета.

— Не уезжай, пожалуйста, не уезжай… — Ирина, словно стыдясь своих слов, своего порыва, прижалась на мгновение к Лобову, пряча лицо у него на груди.

Ветер от винтов почти сбивал с ног, машина подрагивала, как лодка на мелкой зыби, и он побежал к вертолету.

— Ночи тебе мало! — накинулся ошалело Иван Васильевич.

— Я остаюсь, — во всю мочь закричал Лобов. — Бросьте мой портфель.

— Тебя, твою… — закричал, краснея от натуги, Иван Васильевич. — Ты же поездку губишь!

— Это не по-джентльменски, — завопили Володи.

Из кабины спустился разгневанный бортмеханик.

— Вы там долго еще? Горючего у нас в обрез!

— Он решил не лететь, — показывая на стоящего у дверцы вертолета Лобова, прокричал на ухо бортмеханику Полонов. — Куда мы без него? Он наш руководитель.

— Тащи его, — крикнул бортмеханик.

Лобова ловко подхватили под руки и, будто куль муки, втянули в машину.

Когда Лобов поднялся и посмотрел в иллюминатор, Горячих Ключей не было видно, и он даже почувствовал как будто облегчение: значит, так и должно быть.

…Последующие дни командировки превратились для Лобова в утомительный, изматывающий безрадостностью бой с самим собой. Он возвращался мыслями к своему прошлому, к семейной жизни, вспоминал работу в редакции, где, от него требовали, как и в семье, всего времени, а он хотел покоя, думал о своих мелких житейских неудачах. Он прятался от настоящего за забором неудач прошлого, пугая самого себя тем, что, кроме новых невзгод и разочарований, настоящее ничего ему не сулит.

Когда память о Ирине начинала мучить его, он вспоминал последнюю ссору с бывшей женой. Прошлое, отдаленное тремя годами, становилось как бы явственнее настоящего.

Как банальна вся эта мерзкая история! Он вернулся из командировки не ко времени. Лига спокойно закурила, закинув ногу на ногу, уселась в кресло.

— Ты должен проявить по отношению ко мне определенную терпимость. Я этого хлыща (она имела в виду сбежавшего ее приятеля) не люблю. Он красивый, но совершеннейший дурак. Без лести — ты умнее.

— Спасибо, но ты и меня не любишь, — он был еще спокоен.

— Только без лишних эмоций… Ты тут не прав, но не об этом теперь разговор. Даже в Библии говорится, что терпимость вознаграждается.

— Ах, Библия! — И его прорвало: — Ты дрянь, ты давно изменяла мне, и я тебя ненавижу.

Вскоре она уехала, оставив Лобову квартиру, — отец устроил ее заведующей спортивным отделом в какой-то областной газете на материке.

Сцены из прошлого отрезвляли Лобова.

Из Уэлена агитбригадовцев повезли на вельботах в Инчоун — дальше на запад, к мысу Сердце-Камень. В поселке зверобоев, пропахшем рыбой, из-за тумана и шторма они просидели две недели. По утрам они с надеждой смотрели в окно, но не было видно даже соседнего дома. Им осточертело лежать в маленькой гостиничной комнате, встречаться с одними и теми же людьми в столовой, есть треску с сухой картошкой, слышать сочувственные слова; осточертело бродить среди рядов маленьких деревянных домиков, обитых несколькими слоями рубероида, прижатых к скале, продуваемых штормовым ветром, чувствовать себя беспомощными перед непогодой и одиночеством.

И тут подвернулась совершенно неожиданная оказия: гидрографическое судно, установив маяки на побережье, возвращалось на базу и стало на рейде у поселка Инчоун, чтобы пополнить запасы топлива.

Через сутки они обогнули мыс Дежнева — самую северо-восточную точку Чукотского полуострова, прешли Берингов пролив и вышли в Берингово море. Берегов не было видно, судно шло будто в капсуле, подавая тоскливые, тревожные сигналы.

Лобов стоял на палубе, с щемящей тоской смотрел в сторону берега, где был райцентр, где жила Ирина, где были Горячие Ключи, вспоминал, как он увидел ее впервые. Он не уходил с палубы до тех пор, пока не закоченели от холода руки.

В каюте, пропахшей банным духом водяного отопления, мучил утробный, выворачивающий душу гул дизелей. Лобов лежал на крохотной койке, намертво прикрученной к полу, смотрел перед собой и, когда тоска по Ирине становилась нестерпимой, вспоминал Лигу, последнюю ссору с ней. Но теперь он уже знал, что ему все равно не убежать от себя, не спрятаться за неудачами прошлого.

Он давно стеснялся произносить слова счастье и любовь. Как стерлись и устали они от частого бессмысленного употребления! Он теперь понимал, что истинное чувство помогает человеку видеть мир добрым и светлым, каким его, наверное, видят дети. Он думал, что главное в жизни — это научиться верно любить. Именно верно, ибо это особенно важно.

Через трое суток, у бухты Провидения, туман отступил, открылись серые, истосковавшиеся по солнцу берега.

На следующий день агитбригадовцы на самолете улетели домой. Над Горячими Ключами, Уэленом, Инчоуном все еще висел густой туман. Лобов готовился в единственно возможный теперь для него путь.