Душная темная ночь висит над деревней. Духота лежит между домами, деревьями, осязаемая, вроде даже твердая, такая, что ее можно резать на куски и увозить куда-то.

Изредка темноту рассеивает мутноватый свет луны, выныривающий из облаков. Луна светит недолго, тотчас облака, неизвестно куда бегущие, закрывают ее. В эти короткие минуты, отнятые светом у темноты, мир вокруг преображается. Мягко и трепетно блестят листья на тополе, словно игрушки на незажженной елке, лужицы на асфальтной дорожке, идущей от дома к калитке, политой еще с вечера; соседний дом, утопающий в зелени и неожиданно выплывающий из темноты, с холодным отсветом на окнах, кажется каким-то огромным белым животным, пасущимся в зарослях.

Темнота несет в себе тревогу. Точно такая тревога, неопределенная и непонятная, на душе Бесцветова. Он сидит на крыльце дома с сигаретой во рту.

Вчера, когда Бесцветов получил деньги за дом и положил их на сберкнижку, он не чувствовал тревоги. Спокойный, деловой и очень рассудительный человек, каким сам себя считал Бесцветов и каким считали все знавшие его люди, он отрезал то, что уж было не семь, а сто семь раз отмерено.

Продать дом и переехать в город Иван Николаевич решал не один год и не два. Шутка ли, бросить все нажитое и уехать черт-те куда! Хотя черт-те куда было не совсем верно, потому что в городе, куда Бесцветов собирался, он бывал несколько раз.

Лет десять назад, а то все пятнадцать, младший брат Виктор после службы в армии подался на стройку крупного завода. Вскоре обзавелся там семьей, получил хорошую квартиру — короче, прижился. Наведываясь в родную деревню, брат вначале робко, а потом все настойчивее и увереннее стал предлагать Ивану переехать в город.

— Что у вас тутова за жизнь! — говорил он. — Света белого не видите. Зимой у вас грязь, а летом такая пылища, что и не продохнешь. А работаете от зари до зари: тут совхозная работа, тут хозяйство на руках. Я прихожу домой чистый, вымытый и нет у меня забот, кроме одной: об шикарном отдыхе думаю. Выпью, бывает, винца и телевизор смотрю — это кайфую, значит.

Рассказывал он о городской жизни с интересом, весело, гордо, то и дело повторяя слово «шикарно». Виктор работал токарем на том же заводе, который когда-то строил, получал хорошо, собирался купить машину. И хвастался перед сельчанами так, что даже Ивану было неудобно.

Ездил Иван в город, жил у брата, подолгу жил — примерялся, но решиться на переезд не мог. Тогда мать жива еще была, отец-то погиб на фронте, и она держала на месте.

— Родились мы деревенскими, — говорила старуха, собрав губы трубочкой — сердилась, значит, сильно, — и помрем деревенскими. Виктор хоть и считает себя городским, но он же самый раз деревенский. Похороните меня тутова, а потом и лытайте, глаза уж не будут видеть. Не буду я тамова на городском лежать. Тутова у нас простор, лес рядом.

Потом средняя сестра с мужем переехала в город. Виктор устроил их на работу, помог выхлопотать квартиру. Сестра тоже стала приезжать и уговаривать старшего бросить все и махнуть к хорошей жизни — городской, в которой ей самой больше всего нравилось то, что в квартире была горячая вода.

— Одно это удовольствие в жизни дает, — говорила она.

Мать померла, а Иван Николаевич все не решался на переезд. Жизнь и здесь, в совхозе, наладилась: заработки пошли хорошие, снабжение улучшилось, льготы всякие появились. Но тут жена и дети принялись за «работу». Дочка захотела по музыкальной линии учиться, а в деревне возможности не было, сын решил стать хоккеистом. Ну сыну-то девять лет и с него спрос невелик, но все-таки. Жена вовсе покоя не давала.

— Что я каторжанка какая всю жизнь коров за дойки тянуть?! — говорила она, как всегда преувеличивая тяжесть своей работы. — С утра и до ночи на этой ферме торчу. Придешь, так дома то свиньи, то куры, то огород. Младший брат Виктор машину купил, по курортам разъезжает, справный такой, холеный, и сестра, вона, копит деньги, а мы мечтать не можем.

— На кой те машина? — сердился Иван, понимая, что жена сама не знает, зачем она ей нужна. — Я шофер, так когда надо — совхозную возьму.

— Возьме-ешь? Так это ж государственная. Ты свою возьми. И потом не было бы родни, не было бы куда податься, а то…

— До пятидесяти лет я тут, в деревне, дожил, мать схоронил и что убегать теперь?

— Из-за твоей настырности да твердолобости вся семья, значит, счастья должна лишиться?

Жена представляла жизнь в городе сплошным отдыхом, сплошным достатком, сплошной радостью. Переубедить ее в этом было нельзя.

— Дойки у коров ты не тянешь, аппарат тянет. В халатике белом работаешь, премии отхватываешь, в газете про тебя писали, — пытался отговорить жену Иван Николаевич.

— Ты за меня кажный день в четыре встаешь? — набрасывалась та на него и розовела вся от злости. — Ты в этом навозе ковыряешься? (Здесь жена тыкала пальцем на собственный хлев.) Ты в огороде с тяпкой спину гнешь? Сядешь в свою машину и был таков.

Если уж говорить правду, то его работа тоже не мед. Летом, когда начиналась уборка, он садился на комбайн и даже спать за штурвалом приходилось; зимой без дела не сидел — шоферил. Признаться, и ему надоело изо дня в день вставать чуть свет и возвращаться поздно; надоели пыль, мазут.

Тяжел был на подъем Бесцветов старший, а тут подвернулся хороший покупатель дома: сколько Иван запросил, столько тот и дал, торговаться даже не стал.

И закрутилась машина.

Бесцветов понес заявление на подпись к директору. Это было после работы, когда контора опустела, но Николай Сидорович сидел в своем кабинете и что-то писал. Он всегда задерживался допоздна.

Бесцветов присел к столу, положил перед директором заявление. Николай Сидорович, не обращая на него внимания, продолжал писать. Волосатая, крупная рука его медленно двигалась по белому листу, бумаги, на котором оставался четкий буквенный след.

— Заметку в областную газету пишу, жалуюсь, что не хватает рабочих рук, — проговорил он, не поднимая лобастой головы. Помолчал, затем спросил: — Решился?

Иван Николаевич кивнул головой.

— Я давно слышал, будто собираешься, да думал, что это говорильня. Выходит… — Директор посмотрел большими выпуклыми глазами на Бесцветова. Обидное презрение застыло в них. — Отговаривать не буду, — не отговоришь. Какого черта дом продал кому не следует?! Работники мне нужны, а не… — директор произнес довольно крепкое словцо.

Бесцветов сидел угрюмый, нехорошо было внутри, точно желудок набит мылом.

— Жена с детьми навалилась, — промямлил он, оправдываясь.

Директор пыфкнул, отложил бумагу, поднялся из-за стола и стал ходить по кабинету, заложив руки за спину. Коротконогий, большеживотый, он был медлителен и неуклюж.

— У меня у самого дети в город убежали, — доверительно начал он. — Жена не хуже твоей теперь пилит, мол, пора на пенсию и к детям. А чего мне там? Тут-то все свои.

— Сам бы и я не тронулся, для них все, — вставил Бесцветов. — Им же эта жизнь радости не приносит. А без радости чего уж…

— Чего тут не жить? Рядом лес, луга, речка — наслаждайся красотой, — говорил директор как бы себе, видно, думал уж о своих детях.

— Не в этом, Николай Сидорович, дело. Жена у меня терпеливая, а тут, видать, вконец приперло, захотелось ей, глядучи на других, при городском комфорте пожить. Всякий ищет, где получше, — говорит Иван Николаевич и краснеет. Сам-то он не ищет лучшего.

— Лучше? Так бы мы все в рай захотели, да нет его. Жизнь везде по-своему хороша. Я бы траур объявил: нет еще одного землепашца. Умер в тебе, Иван, землепашец-то. У нас ты фигурой был, а там неизвестно кем еще будешь. Придет время, и мы понастроим дома с санузлами.

— Жизнь-то одна.

— Раньше хуже было, вспомни? Ничего, жили.

— То раньше, а теперь время другое, и ждать никому не хочется.

Директор сел к столу, подмахнул заявление, протянул его Бесцветову, но в глаза не посмотрел — отвернулся.

Иван Николаевич ушел тогда из конторы с тяжелым чувством. Пришел домой, довел жену до слез, но изменить уж ничего было нельзя.

Месяц назад они уехали в город. Живут пока у брата Виктора. Жена устроилась уборщицей в магазин и вроде довольна. Сам Иван, по протекции Виктора, заполучил хорошее местечко: возит директора завода, на котором работает брат. Начальник обещает помочь с квартирой. Дочка бегает в музыкальную школу и от счастья ног под собой не чувствует, а сын попал в городскую детскую команду хоккеистов и не расстается с клюшкой. Тренер говорит, что из него выйдет большой толк.

Сидит Бесцветов на крыльце и курит. Проходит последняя ночь в доме, где родился, где, собственно, и жизнь его прошла. Приехал вот из города за окончательным расчетом, припозднился и остался ночевать.

Легко дохнул ветерок, качнулись на огороде подсолнухи, жестко шелестя листвой. Опять стало тихо. Жаркий воздух липнет к телу. Пахнет сладковато, дурманяще лебедой, недавно накошенной в овраге за деревней и лежащей теперь ворохом у хлева.

Вновь появляется круглый, четкий диск луны. Видно забор, калитку и дом через улицу. Опять поблескивает и асфальт, и листва на тополе и даже пыльная дорога.

Иван вздыхает, тушит сигарету, задрав голову, смотрит на луну. Быстро проносятся тонкой пеленой облака, и, кажется, что-это сама луна куда-то мчится сломя голову Куда она?!

Вот большое облако закрывает луну — вновь все канет в густую тревожную темноту.

«Странно все вышло. Можно сказать, что я не помню себя вне этого дома, а получил за него деньги, и он уж не мой, и чувства к нему другие, — думает Иван. — И к прожитому чувства другие, будто и за это я деньгу отхватил».

Скрипит легко дверь, на крыльцо выходит новый хозяин дома. Он невысокого роста, с большой гривой волос, живот выпадает из брюк. Спрашивает:

— Не спится, Иван Николаевич? — В голосе лень и праздность сытого человека.

— Беспокойно что-то, — поежившись, отвечает Бесцветов.

— Чего тебе беспокоиться? Получишь в городе квартиру и заживешь в свое удовольствие. Деньжата теперь есть, а остальное приложится, — в голосе нового хозяина теперь, как кажется Бесцветову, чувствуется не то ирония, не то вообще недоброжелательность: мол, так тебе и надо, мучайся. — А я до сих пор не могу привыкнуть к тутошней жизни, хоть и прошел полный месяц. У нас-то, на Крайнем Севере, по-теперешнему времени давно все работают — там день-деньской. Вот и мне не спится.

«Это он мою душу разбередил своею радостью, радостью приобщения к земле, счастьем блудного сына, наконец-то вернувшегося домой, — думает Бесцветов. — Ишь как всему рад, что и ночами не спит».

Эта радость, которую новый хозяин дома Олег Лукич не скрывает, наводит на мысль: не придется ли и ему сломя голову бежать из города в деревню и умиляться этой жизнью, ругать себя за некогда совершенное.

— Тут все в зелени, а у нас, брат, на Севере, голо и холодно. Люди пальто все лето не снимают. Деньги-то нелегко достаются, — начинает рассказ словоохотливый Олег Лукич. Голос у него бархатистый, приятный, и кажется Ивану Николаевичу, что он его слышал давным-давно. — Двадцать лет отдубасил на Чукотке — это не шутка. В пургу замерзал, тонул в реке, горел, однажды даже волки у моей машины паслись и, как видишь, ничего, живу. Да, повидать пришлось!

Новый хозяин неожиданно поднимается и уходит в дом. Вскоре он возвращается, позванивая рюмками и бутылкой.

— Водки немного осталось, — шепчет он. — Давай по рюмахе пропустим, чего ей киснуть-то? Я гляжу, у тебя настроение, словно давление в худом баллоне, опять упало.

— Еще бы, — отвечает Бесцветов, беря в темноте, на ощупь, налитую рюмку. — Смотрю на тебя и думаю: как бы мне не пришлось в городе душой по деревне томиться.

— Это придется, — уверенно подхватывает Олег Лукич. — Я те правду скажу, что все двадцать лет, которые я прожил на Севере, меня не покидала тоска по нашей русской деревне. Бывало, то луг снится, то лес, то речка с ветлами. Встану и хожу, хожу всю ночь по квартире, и хоть криком кричи от тоски. Зимой особенно тяжело было. А зима там девять месяцев. У меня в чукотской квартире пол был зеленый, стены зеленые, занавески на окнах — тоже зеленые, даже скатерть на столе и та была зеленая. На стены картин разных понавешал, на которых русская природа. Признаться, это все плохо помогало. Мечтал: отработаю срок и прямо в деревню махну. Деньжат подкопил и… Хорошо здесь у вас! — заключает Олег Лукич и лениво сплевывает в темноту.

— Теперь у вас, а не у нас, — вставляет раздраженно Иван Николаевич.

— Да ты нос не вешай! — весело, шутливо восклицает Олег Лукич, уловив раздражение в голосе Бесцветова. — Соскучишься по деревне, так и не за горами она — приедешь. Живи у меня хоть год, словом не попрекну. Совсем худо станет, так построишься или купишь дом. Дома-то всегда будут продаваться. Люди не перестанут искать, где жизнь лучше.

«Хорошо тебе так рассуждать, — думает Бесцветов. — Всю жизнь бабочкой порхал по свету, а тут попробуй…»

Но Бесцветов разом успокаивается. Выпитая ли водка тому причина или рассудительные слова бывшего северянина.

— И впрямь, чего нюни-то распускать. Деревня от меня не уйдет, коли на то пошло. — Бесцветов смеется глухо, утробно, будто вовсе не смеется, а кашляет от неудачной затяжки сигаретой.

— Чего ты? — спрашивает Олег Лукич и тоже тихо смеется.

— Смешно. Полчаса назад на душе так гадко было, хоть возвращай тебе деньги и все тут.

— Деньги поздно возвертать, плакаться тоже поздно. Давай-ка по рюмочке…

Выныривает из-за туч луна, виден большущий кусок чистого, слегка голубоватого неба. Опять дохнуло прохладой. Жара качнулась, но никуда не поплыла, все так же стоит, привязанная к домам, деревьям.

Звонко, дробно застрекотал сверчок в кустах сирени.

— К дождю, что ли, духота такая? — спрашивает Олег Лукич.

— Нет, дождю не бывать, — уверенно отвечает Бесцветов. — Тучи высоко, разгонит их.

— Как же без ветра-то?

— Вверху что-то происходит. Мы не чувствуем, а там что-то происходит. В жизни всегда так, — философски заключает Иван Николаевич.

— Я, как и ты, в свои предчувствия верю. Хочу рассказать одну историю, — уверенно, торопясь, словно ему не дадут рассказать, начинает Олег Лукич. — Лет пять назад, я тогда на КРАЗе ходил по зимнику, произошел такой случай. Везли мы стройматериалы на один прииск. Километров триста нужно было по зимнику отмахать. На Чукотке самое страшное — это пурга. Прихватит в дороге, с машиной занесет, потом сутки откапывайся. Тут мороз собачий стоит, ветерок небольшой, то, что нужно. Подъехали к реке, я глянул на лед и сразу почувствовал неладное. Говорю старшому по колонне, мол, я провалюсь. А он: «Ты что, спятил? Все проедут, а ты провалишься?» Я говорю, мол, чувствую это. Он меня с моим предчувствием послал в одно место. А у меня так прямо ноги подкашиваются от страха, хоть бросай машину и беги в тундру сломя голову. — Олег Лукич затягивается сигаретой, наливает только себе в рюмку водки, выпивает. Ищет руками закуску, не находит ее, ахает сокрушенно и уходит в дом.

«Так-то он хороший мужик, — думает Иван Николаевич, вглядываясь в кромешную, жаркую темноту. — Поговорить с человеком может, может в его доверие войти. Бесшабашный больно, ни за что не переживает, привык, видно, к большим деньгам».

Олег Лукич появляется на крыльце с тарелкой, садится подле Бесцветова и, дыша ему в лицо, говорит:

— Склероз, приготовил закусь и забыл.

Теперь он наливает водку в обе рюмки. Бутылку и рюмки подносит к лицу, чтобы хоть что-то разглядеть.

— Я еще одну прихватил, — шепчет заговорщицким голосом он. — Баба пока спит, чуть-чуть можно.

— Может, в самом деле много будет? — для приличия сопротивляется Бесцветов, но выпить ему хочется: на душе стало хорошо, раскрепощенно. — Мне рано на автобус вставать.

— Чего вставать-то? Если рано, так можно и не ложиться, — смеется бывший северянин. — Когда еще нам придется по махонькой опрокинуть?

— Действительно, — говорит Бесцветов и думает: «Чего нам встречаться-то? Ты идешь своей дорогой, а я своей».

Выпивают за скорый дождь, который нужен теперь полям, которого ждали все, о котором много во всех деревнях говорили и которого не было с самой весны.

— О чем я тебе рассказывал? — спохватился Олег Лукич.

О рассказе он все время помнил и не терпелось ему начать его, не начинал, а ждал, когда слушатель сам попросит об этом. Приятнее рассказывать, когда чувствуешь, что слова твои в цене.

— Как через речку переправлялся и провалился, — напоминает Бесцветов.

Он был совершенно уверен, что рассказчик должен провалиться, иначе зачем тогда говорить обо всем.

— Ага, точно, провалился все-таки, — подхватывает несколько обескураженный Олег Лукич. — Колонна переправилась, еду последним, лед трескается, и мой КРАЗ спокойненько идет на дно. Я в воде оказываюсь, цепляюсь за лед, а течение вглубь тянет. Впиваюсь в лед ногтями, до крови, а силы уходят… Шофера бегут на выручку, рядом уже, а я коченею и отпускаю руки. Меня все-таки вытаскивают, а мороз-то за пятьдесят и ветер. Одежда на мне сразу застывает — двинуться не могу. До берега-то, где стоят машины, метров триста. Приволокли меня мужики, воткнули в кабину, сорвали одежду, стали растирать, дали спиртяги. Ничего, даже насморк не подцепил.

Ни огонька кругом. Тихо, мир заснул крепко и, кажется, навсегда. Даже собаки, одурев от жары, не лаяли. А тучи движутся, несутся куда-то. Бег их виден по луне, то появляющейся, то исчезающей.

Долго они сидят на крыльце, говорят, счастливые каждый по-своему. Один счастлив тем, что купил хороший дом, там, где ему хотелось, что впереди у него спокойная, обеспеченная жизнь, к которой он стремился все годы, живя там, на Крайнем Севере, средь сопок, льдов и холода. Будущая жизнь ему виделась бесконечным зеленым, теплым летом, с рыбалками, прогулками по лесу, сладостным копанием в огороде. Другой — что пристроил семью, что никто теперь не ропщет. Сам он поверил в свое счастье только сейчас, в подпитии. Раньше-то счастья он не видел, а теперь вот оно, перед ним, будто скатерть-самобранка, на которой разложены все выгоды городской жизни.

— Куда работать-то пойдешь? — неожиданно спрашивает Бесцветов.

— Чего мне работать? Сто шестьдесят пенсия, у жены сто двадцать рубчиков, кое-что осталось от сбережений. Хватит? Буду заслуженно отдыхать.

В голосе Олега Лукича такое самодовольство, что Бесцветова прямо передернуло.

Иван Николаевич не завидовал Олегу Лукичу. Он не представлял жизни без работы. Он и в отпуске никогда не сидел сложа руки, а тут впереди месяцы, годы безделья.

«Что за радость? От праздности можно и свихнуться. Работал бы, мужик-то еще очень крепкий».

Допив вторую бутылку, они уходят спать. Идут через все комнаты, шарахаясь от стены к стене. Бесцветов поддерживает Олега Лукича. Неожиданно тот визгливо, как-то вульгарно запевает:

В комнате, где спала жена нового хозяина, скрипнула кровать, приоткрывается дверь.

Бесцветов видит женщину в чем-то совершенно белом, полупрозрачном. Из окна падает на нее свет луны, появившийся в очередной раз. Взгляда от женщины нельзя оторвать. Бросаются в глаза темные пятна на груди и чуть ниже живота.

— Нажрался, иди-от! — шепчет злобно она.

«Не любит тебя, Олег Лукич, баба-то», — думает Бесцветов, и ему становится нехорошо, даже стыдно.

Ложатся в одной комнате, маленькой, уютной, в которой когда-то спала дочка Ивана Николаевича, и всегда в ней жил Виктор, наведываясь из города.

Олег Лукич, сбиваясь, путаясь, начинает рассказывать очередную длинную историю из жизни на Чукотке.

Бесцветов уж не слушает его — надоело. Думает, как распорядиться деньгами, полученными за дом, что выделить сестре и брату. Не обидеть бы их, нужно решить все справедливо.

В открытое окно медленно втекает легкая прохлада, появившаяся под утро; доносится суховатый, тонкий запах чайной розы, посаженной Иваном Николаевичем года два назад под окнами. Отдохнув, набравшись сил, вновь начинает звенеть сверчок. Под утро пение его бывает густым и самозабвенным.

Стал вспоминать, как вернулся с фронта с двумя тяжелыми ранениями, а дома нет — разрушило бомбой. Как на худой лошаденке возил бревна из леса, рубил сруб, как пилил вертикальными пилами кругляк на доски. От ран и усталости он часто терял сознание, но отдыхать некогда было. Потом дом сгорел — молния в него угодила, благо дома никого не было, и уж новый построили каменный, с помощью совхоза — добротный, рассчитанный на долгие-долгие годы.

Вспомнил Иван и про свою свадьбу, которую сыграл, как только срубил избу. Маринка его тогда была молодой, худенькой и красивой. Потом, с годами, она огрубела, раздалась вширь, теперь комплекцией на мужика больше похожа. Невольно сравнил свою жену с женой Олега Лукича, и в горле от чего-то загорчило.

Бесцветов так и не заснул до рассвета. Все передумал за свою жизнь, а в хмельной голове крутилась и крутилась строчка из знакомой с детства песни:

В комнате посветлело. Иван Николаевич приподнимается и глядит на часы — пять. Он встает с кровати и начинает одеваться.

Олег Лукич, привольно раскинув руки, влажно похрапывая, спит на соседней койке. Складки на его полном, слегка заросшем черной щетиной лице, разгладились, рот приоткрыт. Во сне Олег Лукич кажется моложе своих пятидесяти шести лет.

«Тяжело ему будет привыкать в деревенской жизни, — думает Бесцветов. — Схлынет теперешняя беспечность, придут утомительные будни — тоскливо без дела станет, без успокаивающего и очищающего душу дела». О своих предстоящих бедах и неувязках Иван Николаевич уж не думает, теперь не предвидит и не предчувствует их. Ему кажется, что новая жизнь в городе им начата основательно, добротно: все пристроены к понравившемуся делу, жильем семья будет вот-вот обеспечена.

Олег Лукич крутит головой, сладостно чмокает губами и открывает глаза.

— Ты куда в такую рань? — спрашивает он Бесцветова.

— Шестой час уж, а в семь автобус, — шепчет Иван Николаевич.

Олег Лукич спускает с кровати ноги, тянется за брюками, висящими на стуле. Иван Николаевич замечает, что ноги у него сильные, заросшие волосом. «Крепок еще мужик, ничего не скажешь!» — завистливо думает он.

— А голова-то, го-ло-ва!.. Тяжело жить в деревне без нагана. — Олег Лукич трет свой большой лоб и добавляет: — Сейчас что-нибудь придумаем.

— Будет думать-то, куда уж? На автобус опоздаю, — шепчет сердито Бесцветов, вспомнив ночные слова жены Олега Лукича. Но похмелиться ему хочется, голова и у него болит. — Как бы супружница твоя ни того…

— Да не, она у меня под пятой ходит, — как-то больно уж неуверенно говорит новый хозяин.

Он уходит в другую комнату и долго о чем-то шепчется там с женой. Вот жена его начинает упруго ходить по дому.

«Уговорил, — облегченно вздыхает Бесцветов. — Такую королеву нелегко уговорить».

Появляется Олег Лукич.

— Пойдем умываться, завтрак сейчас будет готов, — говорит он.

На улице свежо, солнце только взошло, от легкого ветра покачивается безросая листва на подсолнухах, цветах, тополе. В еще слабом, розоватом свете солнца зелень выглядит молодой и сочной.

Иван Николаевич подходит к умывальнику, стоящему под яблоней, и внимательно рассматривает его. Умывальник не такой, что был у Бесцветова: тяжелый, чугунный, прибитый к столбу, врытому в землю. Этот — блестящий, никелированный, элегантный и очень красивый. Вместо бревна у него стойка, покрытая лаком и раскрашенная под березу, а вместо табуретки, что была у Ивана Николаевича, тумба с белой раковиной. Тумба тоже покрыта лаком.

Иван Николаевич подосадовал, что сам такого умывальника раньше не смастерил — просто ведь и красиво.

— Кто делал-то? — вытираясь полотенцем, спрашивает он Олега Лукича.

— Плотник совхозный. Четвертную содрал. Туалет тоже думаю перестроить: выгребную яму вырою, унитаз поставлю — все как в лучших домах будет.

«За такую деньгу умывальник я бы получше сделал, — думает Бесцветов. — Руки до такого пустяка не доходили, все некогда было».

Они поднимаются по крыльцу в дом.

— Угол, что к сараю ближе, слегка проседать стал, — говорит Иван Николаевич, решив напоследок раскрыть все, даже мелкие, недочеты в доме, которые раньше скрывал, дабы не сбавили цены. — Подлей под него бетона, а то стена потрескается. В крыльце пора опорные столбы подменить, лет десять они, поди, сгнили. Крыльцо-то качается.

— Сделаю, я все сделаю. Внутри планировку думаю изменить: комнат поубавлю, залу расширю. В огороде порядок наведу, сирень выкорчую и посажу смородину — рекордсмена витаминов. Брокколи разведу.

— Что это такое?

— Брокколи? Лечебная капуста. Она сердце исцеляет, желудок и нервы. Облепиху посажу. Двести лет хочу прожить. — Олег Лукич самодовольно хохотнул.

«Он все под свое удовольствие подгоняет, — думает Бесцветов. — Нас городить комнатушки в доме нужда заставляла: надо было сначала сестре с мужем где-то жить, потом племяшу, тут дочь подросла. Чего ему-то, какие заботы без детей?»

Жена Олега Лукича, еще очень молодая на вид, приветливо встречает Бесцветова, усаживает за стол. Она в длинном цветастом, из японского материала, халате. В доме от ее опрятного вида становится веселее и, как кажется Бесцветову, даже культурнее.

«Чего ей? — думает Иван Николаевич. — Поди, всю жизнь не работала, а в конторе бумажки перебирала, да языком чесала. Попробовала бы она, как моя Маринка…»

Он тяжело вздыхает.

— Давай по рюмашке, — говорит Олег Лукич, торопливо наливая в стаканы. — Выпьем теперь за то, чтобы у нас все на ять было, чтобы душой и телом мы свое счастье пили и, главное, здоровы были.

Жена бывшего северянина тоже из стакана хватила, лицо ее разом залилось краской, глаза весело заблестели. Холеная, красивая, она стала какой-то свойской, простой.

— Простите, что угощение у нас все магазинное. Приедете в следующий раз, так я пирогов напеку, мяса нажарю особым способом, нашим северным, салатов наготовлю. Кухарить-то я люблю.

— Да что вы! Что вы!.. — завосклицал Бесцветов. Он забыл имя и отчество теперешней хозяйки и потому обращался к ней только на «вы». Вообще-то он ей не верил, даже тому, что она любит готовить. Тот ночной ее шепот в адрес мужа, с которым она теперь была наигранно ласкова, не выходил у него из головы, и он-то убивал в нем всякое желание верить этому человеку. — Вы, собственно, не суетитесь. Я и так доставил вам уйму хлопот. Будете в городе, заходите.

— Нет уж, мы городом по горло сыты, — перебивает Бесцветова Олег Лукич. — Он в печенках у нас сидит — надоел, не приведи господь, своею сутолокой.

— Исполнилась наша мечтеночка! — взмахнув нежными руками, говорит хозяйка. — Теперь будем оборудоваться как следует. Мебель шикарную купим, музыку: магнитофон, проигрыватель и заживем развеселенько.

«Повеселиться-то мы все не прочь, — думает укоризненно Иван Николаевич. — Работать когда ж будем? Кто за нас хлебушко растить будет?»

Этот вопрос неожиданно наводит Ивана Николаевича на мысль, что и он сам хлеб теперь растить не будет, что и он попал в число «семерых с ложкой». Бесцветов старается не бередить душу дальнейшими размышлениями, берет поданную ему Олегом Лукичом рюмку и молча, торопливо выпивает.

— Зла, собака! — кивая на водку, говорит Олег Лукич. — И кто ее только пьет? Какие такие человеки-звери? Ха… ха… ха!

Бесцветов тоже улыбается.

Жена Олега Лукича Виктория умиленно поглядывает на мужа, но Бесцветов не верит и в это ее умиление.

— Наливочку будем делать, — мягко говорит Виктория, обращаясь только к Бесцветову. — Свое, домашнее всегда питательнее и полезнее. Я уйму всяких рецептиков насобирала.

Прощание было нудным, но, к счастью, недолгим. После взаимного притворного приглашения приезжать друг к другу Бесцветов вышел на крыльцо. Подумал, что больше уж никогда не ступит на этот порог, и в голове от волнения так застучало, что он тихо ойкнул.

У калитки Иван Николаевич останавливается и с трудом, будто ему должны выстрелить в лицо из двух стволов, оглядывается. На крыльце бывшего его дома стоят мужчина и женщина и машут руками — прощаются. Он в полосатой, режущей глаз яркостью пижаме, а она — в японском, еще более ярком халате. Они кажутся какими-то странными заморскими птицами на крыльце этого скромного крестьянского дома.

Он в ответ машет рукой и почти бежит по улице от калитки.

Автобус вел знакомый шофер и все пытался разузнать, как Бесцветов устроился на новом месте. Иван Николаевич отвечал односложно, мол, нормально, и вскоре шофер отстал от него.

Сначала автобус мчится по улице, и Иван Николаевич взволнованно и грустно смотрит на проплывающие мимо дома. Потом он идет по лесу, и так же грустно и взволнованно Бесцветов смотрит на деревья и кусты. В душе что-то путалось, рвалось и кипело.

Лес расступился, и дух захватило от привольной шири лугов. В открытые окна автобуса врывается горьковатый, крутой запах разнотравья: пушицы, клевера, полыни, мяты.

Солнце уж над лугами и развеяло утреннюю синеву. Высоко в небе жаворонок. Чиж-ви-ик тю-фу-уу! Одурела птаха от небесной сини и красоты земной.

Далеко, далеко у горизонта виднеются облака, белые до ломоты в глазах. Они тянутся от земли в синь неба, и кажется, что по ним можно уйти в бесконечность.

Ох, как бы он побежал туда, в синь эту!

Сердце у Бесцветова застучало так отчаянно, что он еле удержал в себе крик. Захотелось бросить все и навсегда остаться в этих лугах, убежать в бесконечную даль, с детства манящую его и любимую им.

Грудь разрывало это всесильное желание. В голове у Ивана помутнело. Он сидел напрягшись, как натянутая струна, вцепившись руками в сиденье с такой силой, что из-под ногтей выступила кровь.

— Во саду ли в огороде… — шепчет он, и в глазах туманится от слез.