Эпизод первый

Количество метров стремительно увеличивалось. Сердце бешено колотилось, со лба лил пот. Икроножные мышцы стали сначала ныть, потом болеть, затем и вовсе забились. Дыхание стало громким и тяжёлым. Пётр Алексеевич бежал уже третий километр на беговой дорожке. Отгремел Новый год, наступили долгожданные новогодние праздники, и Ручкин решил озаботиться своей физической формой. На сегодня он запланировал пробежать четыре километра во что бы то ни стало. Немного сбавив скорость, он взял в руки бутылку с минеральной водой, открутил пробку и сделал два небольших глотка, слегка смочив горло. Настроение было хорошим, и даже боль в мышцах приятная. Впереди ещё несколько дней отдыха, а потом нужно приниматься за работу. Запланировано много: серия статей в газете, два телеинтервью и в задумках небольшой цикл передач. Миру пора узнать про красную землю. Естественно, с корректировками. С очень большими корректировками. Звук СМС немного отвлёк журналиста от бега. Пётр Алексеевич выставил минимальную скорость на тренажёре и взял телефон в руки. СМС было от Монахова: «Позвони, как сможешь. Это срочно». После последних пережитых событий они очень сдружились, и Ручкин вспомнил, что обещал на праздниках приехать в Тулу попить пивка и поболтать. Пётр Алексеевич с трудом домучил оставшиеся километры, сходил в душ, переоделся и вышел на улицу уставший, но довольный. Заведя двигатель и оставив машину прогреваться, он набрал номер историка.

— Алло, — раздался голос Монахова в трубке.

— Здорово, Гена, — поприветствовал его журналист, — как жизнь, как Новый год встретил?

— Хорошо, — сумбурно ответил Геннадий, — ты даже не представляешь, зачем я тебе звоню!

— Ты меня прям заинтриговал. И зачем же?

— Сидел я вчера в компании одного уважаемого человека за чашечкой чая, и он мне кое-что интересное рассказал.

— Даже так! Что за человек? Что рассказал?

— Одноклассник мой. Работает заведующим отделения в психиатрической больнице.

— Всегда приятно иметь друга-психиатра, — весело подметил Ручкин, — особенно в наше время.

— Ты не спеши ёрничать, — осадил его Монахов, — он частенько, когда мы встречаемся, рассказывает мне интересные случаи.

— Кто о чём, а вшивый о работе.

— Да подожди ты, дай договорить.

— Всё, молчу, говори.

— Поступил к ним недавно пациент, без документов, без всего. Кто, откуда, неизвестно. Но самое интересное то, что пациент мнит себя каким-то божеством. Называет себя чуть ли не богом и всё время повторяет, что расправится с хранителем.

Ручкин напряженно замолчал.

— Чего молчишь-то? — спросил Геннадий.

— А что сказать? Мало ли какой бред несёт психически больной человек.

— Ну да, ну да. А ещё он произносил такие слова, как кинжал и Анна. Никаких ассоциаций не всплывает?

— Всплывает, — недовольно ответил Пётр Алексеевич. — Но мало ли тому объяснений?

— Какие, например? — удивлённо спросил историк.

— Мог где-то слышать, например от Анны Серафимовны. Кто знает, чем она занималась последние пятьдесят лет? Или, например, Аветис кому-нибудь проговорился, а тот со временем сошёл с ума, вот теперь это и всплывает при болезни в виде бреда.

— Ну, вроде как логично, но, согласись, странно. Ты бы не хотел проверить эту историю?

— Нет, — категорически ответил Ручкин. — Даже если этот человек и имеет какое-нибудь отношение к хранителям, это уже не моё дело. Я сложил с себя полномочия. Да и приключений с меня хватит. Наелся я ими на всю жизнь.

— Ты уверен?

— Да.

— Ну что ж, — произнёс Геннадий, — значит, тебе пора как журналисту на покой. Ну, ничего, будешь вести какую-нибудь кулинарную передачу, писать статьи про надои коров. Тоже ведь работа. Но, если передумал, я договорился на завтра с врачом, он разрешил поговорить с этим пациентом.

— Пока, — злобно ответил Пётр Алексеевич, — и отключил телефон.

Приоткрыв окно, он закурил сигарету и включил радио. Откинувшись на спинку сиденья, он с шумом выдохнул дым в белый потолок автомобиля. Конечно же, он поедет. Никуда не денется. Осталось только объяснить жене свой очередной отъезд в праздничные дни. Выкинув недокуренную сигарету в окно, он воткнул передачу и тронулся в сторону дома.

* * *

Автомобиль подъехал к шлагбауму и остановился.

— Всё, дальше пешком, — сказал Монахов, кряхтя, вылезая из машины.

Ручкин заглушил мотор, закрыл дверь, пикнул сигнализацией и огляделся вокруг. Территория больницы была большая. Они стояли возле шлагбаума, рядом с которым располагалась будка охраны. Вдали виднелись множественные корпуса больницы. Среди них были как двух-, так и пятиэтажные здания.

— Сколько же здесь корпусов? — спросил журналист.

— То ли шестнадцать, то ли двадцать, — точно не помню, — ответил историк, поёжившись от холода.

— Ого, — присвистнул Пётр Алексеевич.

— И это только те, где содержатся больные. Плюс ещё здание администрации и всякие хозяйственные постройки.

— Признаться, я в таком учреждении первый раз.

— Когда-то надо начинать, — подбодрил его Монахов, хлопнув по плечу. — Ну что, пошли?

Они двинулись в путь по аккуратно расчищенной от снега дорожке. Журналист шёл, с любопытством рассматривая местные окрестности. Постройки были старые, некоторые даже очень. Везде на окнах были решётки, и на улице не было ни души. Территория поражала размахом. Между корпусами было насажено большое количество деревьев, возле некоторых зданий были огороженные деревянным забором площадки для прогулок.

Наконец они подошли к пятиэтажке. Из неё выходило два подъезда, по одному в каждом конце здания. Геннадий Викторович уверенно открыл дверь и начал подниматься по лестнице.

— Нам на третий, — сказал он идущему позади Ручкину.

Они поднялись на третий этаж и остановились возле единственной железной двери с надписью: «Психиатрическое отделение № 1». Возле двери был звонок. Монахов коротко нажал на него и отступил от двери. Через минуту послышался звук ключей, вставляемых в замочную скважину. Дверь со скрипом отворилась, и в проёме показалось недовольное лицо медсестры.

— Чего надо? — произнесла обладательница белого халата.

— Нам к Василию Ивановичу, — произнёс Монахов.

— Сейчас узнаю, — произнесла женщина и захлопнула дверь, заперев замок.

— Строго тут, — заметил Ручкин.

— А то, — согласился с ним историк.

Минуты через две процедура повторилась. Послышался звук поворачиваемого ключа в замке, и дверь отворилась. На этот раз это был Василий Иванович.

— Привет, Вась, — произнёс Геннадий.

— Здорово, Ген. Давайте проходите, — сказал врач, впуская посетителей и торопливо закрывая дверь.

Пётр Алексеевич оказался в длинном коридоре, который простирался налево и направо. Вдоль стен коридора было множество дверей. В правом крыле были больные. Кто-то сидел, прислонившись к стене, кто-то ходил взад и вперёд, а кто-то с интересом наблюдал за журналистом, что-то говоря и показывая на него пальцем.

— Пройдёмте в мой кабинет, — произнёс врач, достав связку ключей и открыв дверь.

Монахов с Ручкиным вошли внутрь, а доктор закрыл за ними замок.

— Давайте знакомиться, — произнёс психиатр. — Рыбин Василий Иванович. Заведующий отделением.

— Ручкин Пётр Алексеевич. Журналист.

— Знаю вас, — улыбнулся Рыбин, — видел, слышал.

Врач был высокого роста и достаточно плотного телосложения, с небольшим животом. На вид ему было лет 40‒45. Очки в маленькой аккуратной оправе, куце смотрелись на его большом лице. Рыбин был лысый, а отсутствие волос на голове компенсировала аккуратная бородка клинышком.

— Я так понимаю, вас интересует наш Иван? — спросил психиатр. — Гена мне сказал, что вы хотели бы с ним поговорить. Правда, непонятно, зачем вам это?

— Так значит, его зовут Иван? — вопросом на вопрос ответил Пётр Алексеевич.

Заведующий слегка улыбнулся, одними кончиками губ, а затем произнёс:

— Кто его знает, как его зовут. Документов при нём не было, родственников пока не нашли. У нас тут частенько такие неизвестные обитают. Называть же их как-то надо, вот и зовём их Иванами. В этом году это Иван первый.

— Василий Иванович, а как он к вам попал и что про него известно? — попытался выяснить Ручкин.

— Да как все, на скорой привезли, перед Новым годом. Гонялся он по улице за прохожими, вот его полиция и забрала. Потом, в отделении заметили, что ведёт он себя неадекватно, вызвали медиков, а уж они его сюда и доставили. И действительно, на лицо продуктивная симптоматика, агрессия, бред, галлюцинации, ну и так далее. Документов при нём никаких. Впрочем, это и не удивительно, такие их при себе и не носят. Я думаю, он вообще из другого города.

— Даже так? — удивился журналист.

Заведующий опять слегка улыбнулся, а потом произнёс:

— Вы даже не представляете, какие расстояния способны преодолевать душевнобольные.

— Василий Иванович, а можно с ним немножко пообщаться? — просительно произнёс Ручкин.

— Да можно. Чего нет-то. Я сейчас отведу вас в комнату для посетителей, а медсестра вам его приведёт.

Врач вновь открыл дверь и вывел посетителей в коридор, закрыв снова за собой дверь. Они прошли пару метров до следующей двери. Психиатр опять достал свою многочисленную связку ключей, отворил дверь и впустил Ручкина с Монаховым.

— Если хотите разговорить его, угостите Ваню сигаретой, — посоветовал Рыбин.

— А разве в больнице можно курить? — удивился журналист.

— Официально нельзя, — тихо произнёс Василий Иванович. — Но попробуйте им запретите. Тут здоровому человеку сложно отказаться от этой пагубной привычки, а здесь психически больной. Вот мы и закрываем на это глаза. А сигареты тут в цене.

Психиатр постоял ещё немного, а потом добавил:

— Сейчас медсестра вам его приведёт. Я буду у себя, потом ко мне зайдёте.

Дверь закрылась. Монахов с Ручкиным остались одни. Комната для посетителей особой роскошностью не обладала. Посередине стоял стол, вокруг было несколько стульев, привинченных к полу, на единственном окне — железная решётка. На стене висел перечень разрешенных продуктов и вещей для больных.

— Знаешь, я что подумал, Ген, — подал голос Пётр Алексеевич, читая перечень, — а что если мы с тобой сошли с ума? И нет никакого кинжала, хранителей и всего, что было.

— Исключено, — категорически произнёс Геннадий Викторович. — Я тут аккуратно у Васи поспрашивал: если бы мы оба сошли с ума, то бред бы у нас был абсолютно разный и галлюцинации разные. Это как в Простоквашино, помнишь? Это гриппом болеют вместе, а с ума сходят по одиночке.

Их разговор прервала открывшаяся дверь. Медсестра ввела больного. Недовольно посмотрев на Монахова, она произнесла:

— Вот вам Ванюша. Если что, я за дверью.

Ивану на вид было лет тридцать. Широкие плечи и достаточно спортивная фигура были облечены в больничную пижаму. Серые, ничего не видящие глаза смотрели в пустоту. Лицо было опухшее и одутловатое от медпрепаратов. Волосы коротко стриженные, местами с лёгким налётом седины. Он прошёл несколько метров вперёд и сел за стол. Поколебавшись, рядом с ним аккуратно сел и Пётр Алексеевич. Некоторое время они молчали. Ручкин достал из кармана пачку сигарет, вытянул одну и положил перед больным.

— Спасибо, — неожиданно произнёс Иван.

— Меня зовут Пётр Алексеевич. А тебя? — предпринял попытку познакомиться журналист.

— Нет.

— Что нет?

— Нет. Ты хранитель, — ответил больной и взял в руки сигарету.

Ручкин и Монахов удивлённо смотрели на Ивана.

— Повтори, что ты сказал? — произнёс журналист.

— Ещё сигарету дай, — попросил Иван.

Пётр Алексеевич достал из пачки сигарету и протянул больному. Тот взял её в руку и спрятал в карман вместе с первой. Потом немного помолчал, глядя на стену, а затем, повернувшись и глядя в глаза Ручкину, произнёс:

— Ты хранитель, хоть и бывший. Я знаю это.

— А ты кто? — робко спросил журналист.

— Я бог, — ответил Иван и громко и вычурно засмеялся. — И я тебя убью, я всех вас убью.

Затем вскочил, подбежал к двери и принялся в неё колотить.

— Ванюша, ты что буянишь? — спросила медсестра, открыв дверь. Затем отвесила ему лёгкий подзатыльник и, злобно глянув на Ручкина, произнесла:

— Пойдём в палату, Ваня.

Ручкин с Монаховым остались в недоумении.

— Что это было? — спросил историк.

— Не знаю, — ответил журналист, почесав подбородок. — Но он определенно что-то знает. Он почувствовал меня, понимаешь. Он очередной винтик во всей этой истории.

— Ты точно с ним раньше нигде не встречался?

— Абсолютно.

— И что думаешь делать? — спросил Монахов, усевшись на подоконник.

— Мне надо с ним ещё раз поговорить. Желательно это сделать в его обстановке.

— Не понял тебя?

— Думаю полежать здесь денёк. Как ты считаешь?

* * *

— Да вы с ума сошли! — кричал Василий Иванович, ходя кругами по своему кабинету. — Хотите сюда попасть, пожалуйста. Идите в приёмный покой, и, если вы нуждаетесь в госпитализации, вас обязательно положат. Но официально, со всеми документами. — Вы хоть понимаете, о чём просите? Это вам не какая-нибудь терапия, это психиатрическая больница. Тут через одного шизофреники и убийцы.

— Даже так? — удивился Пётр Алексеевич, выслушивая гневную тираду.

— Да, те кто по суду признан невменяемыми, тоже содержатся здесь.

— Вась, послушай, — начал уговаривать врача Геннадий Викторович, — это всего на один денёк. Всё будет тихо и аккуратно.

— Да? А если твоего журналиста ночью кто-нибудь из больных подушкой придушит? Что я потом на суде говорить буду и как оправдываться, что пустил постороннего человека в отделение?

— Здесь и такое возможно? — удивлённо спросил историк.

— Здесь всё возможно. Вы что, ещё не поняли, в какое отделение попали?

— Послушайте, — продолжил уговаривать врача Ручкин, — мне очень надо с ним поговорить, но, чувствую, это будет не так просто. Дайте мне один день. В конце концов, могу хорошо заплатить.

Лицо Рыбина покраснело, а руки сжались в кулаки.

— Вон пошли отсюда, — произнёс он, указав рукой на дверь.

— Ну Вася, — принялся успокаивать Монахов друга, — ты не обижайся. Пойми, очень надо. Ты же главный в своём отделении, никто не узнает, всё будет аккуратно.

— Да вы мне хотя бы объясните, зачем он вам нужен? — снова вспылил заведующий.

Ответом ему была тишина. Пётр Алексеевич не знал, что ответить. Правду сказать он не мог, врач всё равно не поверит. Даже наоборот, поспособствует его попаданию сюда на вполне законных основаниях. Но и какая-нибудь другая веская причина ему на ум не приходила. Обстановку спас Монахов.

— Послушай, Вася, — начал говорить он, подойдя к психиатру вплотную. — Посмотри на мою руку, что видишь?

Заведующий посмотрел на кисть историка, на которой не хватало одного пальца.

— Этот ваш Ваня знает кое-что про тех людей, что это сделали, — продолжил Геннадий.

— Мне казалось, что этим делом занимается полиция и что все виновники мертвы? — спросил психиатр, мигом остывший.

— Так-то оно так, но есть в этой истории кое-что, что знает только этот человек. Ваш больной. И только Пётр Алексеевич сможет разговорить его. Прости, я сейчас многого не могу сказать тебе, но это очень важно для меня. Ты же знаешь, Макс для меня был очень близким другом, а потом предал меня, приставив пистолет к виску. Для меня важно до конца во всём этом разобраться.

Василий Иванович резко замолчал. Видно, что ему стало немножко неудобно. Он подошёл к столу, сел в своё кресло и забарабанил пальцами по подлокотнику. Было видно, как в его мозгу боролись эмоции.

— Ну, хорошо, — снисходительно произнёс Рыбин, — допустим, пустил я Ручкина в отделение. Как я объясню медсёстрам и санитаркам, что у нас в отделении больной без документов, удивительно похожий на известного журналиста.

— Ну, насчёт похожий, то это не проблема, — парировал Монахов, — мы его так загримируем, мама родная не узнает. А вот с первым надо подумать. Неужели никаких вариантов?

— На каждого больного тут такая куча бумаг заводится, ты даже себе не представляешь. Но есть другая идея.

— Какая? — в один голос вскрикнули Монахов с Ручкиным.

— А что если вы побудете в качестве практиканта? — задумчиво произнёс Рыбин. — Даже не так, вы побудете медбратом на испытательном сроке. А что, это идея. Кадров у нас постоянно не хватает, испытательный срок для новеньких — частая практика у нас. Закреплю вас за медсестрой, она вам всё покажет, расскажет, да и времени пообщаться с больным у вас будет предостаточно. Да и по шапке в случае чего я не сильно получу.

— Отлично! — воскликнул журналист. — Когда приступать?

— А завтра и приступите. Я как раз завтра дежурю по больнице. Медсёстры завтра в смене адекватные, предупрежу их. Так что к восьми часам жду вас, Пётр Алексеевич, в отделении. Только вот с внешностью поработайте

* * *

Геннадий Викторович смотрел на журналиста, жуя фисташки и запивая их пивом.

— Усы мы тебе приклеим, — сказал он задумчиво, — с волосами что делать? Может, налысо побрить?

— А париком не проще обойтись? — ответил Пётр Алексеевич, разглядывая своё лицо в маленькое зеркало.

— Ну, как вариант. Очки наденем и всё, никто и не узнает. Только парик нужно светлый. Будешь блондином.

— Зачем?

— Сыграем на контрасте.

— А где парик и усы то возьмём? — спросил озадаченно Ручкин?

— Да есть у меня, — хитро ответил Монахов.

— Да? И откуда?

— Только обещай, что не будешь смеяться? — попросил историк.

— Неужели ролевые игры? — смеясь, задал вопрос журналист. — Чего молчишь-то? Угадал?

— Неважно, — насупившись, ответил Геннадий Викторович. — Есть и есть.

— Ладно, — примирительно произнёс Пётр Алексеевич, — как думаешь, что это за человек?

— Ты про Ивана?

— Про него, или кто он там.

— Не знаю. Мыслей вообще никаких. А у тебя?

— Есть одно предположение, но я не уверен. Вообще, такое чувство, что я опять ввязываюсь во что-то неприятное.

— У тебя был выбор, мог остаться в Москве с женой.

— Да не было у меня выбора, это уже мой крест.

— Ладно, хватит лирики, — произнёс Монахов, допивая пиво, — пошли наряжаться.

 

Эпизод второй

В семь часов пятьдесят минут высокий блондин с роскошными пшеничными усами и в очках в тёмной оправе стоял возле двери в отделение. Раздался звук открывающегося замка, и в двери показался сам Василий Иванович.

— Вам кого? — недовольно спросил он. — Сегодня нет посещения больных.

— Василий Иванович, это я, Ручкин, — произнёс блондин.

Рыбин всмотрелся в лицо журналиста, зачем-то слегка присел, приподнял очки и восторженно произнёс:

— Надо же, а я вас и не узнал. Проходите.

Мужчины прошли в кабинет заведующего. Психиатр сел за стол и предложил присесть Ручкину.

— Ну, как настроение? — спросил врач.

— Не очень, если честно. Интересно, кто придумал приходить на работу в восемь утра или вообще к определённому времени? Это же попирание всех свобод человека. Как можно хорошо работать, когда хочется спать? На мой взгляд, надо, чтобы человек выспался, не спеша позавтракал и с хорошим настроением пришёл на работу. И производительность труда, глядишь, повысилась бы, и на работу как на праздник.

— Тогда бы наступил хаос, — заметил психиатр.

— А может быть, наоборот, люди бы стали добрее, — в противовес высказался Ручкин.

— Возможно, — примирительно ответил Рыбин. — Ну а пока это не так, давайте приступать к нашей работе.

— Я готов.

— Для начала убедительная просьба: всё, что вы увидите и услышите в отделении, должно остаться в этих стенах. Ни слова, ни фрагмента, никакого упоминания в газетах, СМИ и так далее.

— Обещаю, — ответил Пётр Алексеевич.

— Хорошо. Тогда небольшой инструктаж. В отделении две медсестры, на первом и втором посту. Первый пост недалеко от входа, второй пост возле палаты ООР.

— Что это?

— Палата особого охранительного режима. Туда попадают все вновь прибывшие и буйные. Если в течение десяти дней у пациента не выявлено признаков агрессии и возбуждения, то тогда он переводится в палату общего режима. Больные из этой палаты не имеют права никуда выходить, только в туалет, и то, если не выказывают признаков агрессии. Едят и получают лекарства они тоже там. Ваш Иван лежит именно в этой палате, так как поступил к нам недавно. Медсёстры и санитарка дежурят по двенадцать часов, после восьми они сменятся. У вас же будет уникальная возможность провести здесь сутки. Вкратце я вам рассказал, остальное объяснит медсестра, я её уже предупредил. А сейчас идите переодевайтесь, а мне нужно бежать принимать смену. Дежурить я буду в другом корпусе, если что, медсестра со мной свяжется. И ещё один момент, пользование мобильными телефонами в отделении запрещено как среди больных, так и среди персонала, за исключением врачей, но их сегодня здесь нет, так как праздники. Поэтому сдайте, пожалуйста, свой телефон.

Ручкин молча протянул мобильник.

— Не обижайтесь, такие правила. Мало ли, больной выхватит телефон и куда-нибудь позвонит. Или вы нечаянно фото чего-нибудь сделаете. Да и к тому же мне так будет спокойней.

Пётр Алексеевич быстро переоделся в хирургический костюм, и врач проводил его к медсестре. Медсестру звали Галина. Женщина средних лет, небольшого роста, слегка полненькая с тёмными короткими волосами. При первом общении отрицательных эмоций она не вызывала.

— Утро у нас начинается с переклички, — начала вводить Ручкина в курс дела Галина. — Вот тебе ключи от палат, заходишь в каждую, выгоняешь всех оттуда и дверь закрываешь на замок.

— Как выгоняешь?

— Да как хочешь. На, держи ключи.

Ключей в связке было семь, по количеству палат. Необходимо было выгнать всех больных в правую часть коридора, в которой он делал расширение в виде небольшого холла. Журналист решил начать с первой палаты. Уверенно открыв дверь, он увидел пятерых лежавших на кровати мужчин. Остальные две кровати пустовали. Никто на Петра Алексеевича не обратил внимания.

— Выходим на перекличку, — крикнул Ручкин, пытаясь сделать голос как можно более уверенным.

Четверо встали сразу и нехотя побрели в коридор, один остался лежать. Ручкин подошёл к нему и вновь произнёс:

— На перекличку.

Мужчина, закутанный в одеяло, с седыми усами и редкой седой растительностью на голове, взглянул на журналиста и произнёс:

— Ты кто? Что-то я тебя здесь раньше не видел.

— Медбрат я новый.

— Интересно, — произнёс мужчина, раскрыл одеяло и резво присел на край кровати. — А как зовут?

— Пётр Алексеевич.

— Пётр Алексеевич, — есть сигаретка? — с надеждой в голосе спросил душевнобольной.

— Нет.

— Жаль, — расстроено произнёс седовласый. Встал с кровати и прошуршал в мягких тапочках в коридор.

Пётр Алексеевич вышел за ним и закрыл дверь палаты. Осталось обойти ещё шесть. Новоиспечённый медбрат повторил процедуру во второй и третьей палате. На удивление, в них всё прошло гладко. Четвёртая палата встретила Ручкина тяжёлым запахом носков, ударившим сразу и без предупреждения в нос. Почти все обитатели палаты, увидев вошедшего медработника, молчком вышли в коридор, кроме одного, сидящего на кровати.

— На перекличку, — уже привычно произнёс Ручкин.

Мужчина с крупными коровьими глазами и круглым маслянистым лицом взглянул на говорящего и произнёс:

— Новенький, да?

— Да, — ответил журналист.

— Есть курить?

— Нет.

— Плохо, — ответил круглолицый и схватил Ручкина за запястье. Хватка была сильной и крепкой. — Знаешь, новенький, тут не все надолго задерживаются. Так что, если хочешь здесь спокойно работать, каждую смену с тебя пачка сигарет. Понял?

— А ты сам-то кто? — спросил Пётр Алексеевич, пытаясь не показать страха.

— Я Лёха. У кого ни спроси, меня тут все знают. Так что ты подумай, касатик.

Он выпустил руку Петра Алексеевича и, насвистывая «Мурку», вразвалочку пошёл в коридор.

В пятой палате все вышли беспрекословно, лишь один пациент облаял журналиста и, удовлетворившись этим, вприпрыжку выбежал в холл. В шестой палате его снова ждали трудности. Один из больных лежал на кровати и смотрел в потолок стеклянными глазами.

— Товарищ больной, выходим на перекличку.

В ответ тишина. Ручкин потряс его за плечо — ноль эмоций.

— Курить хочешь? — решил пойти на хитрость журналист.

Пациент в ответ моргнул глазами.

— Пойдём в коридор, — приподнимая за руку больного, произнёс Пётр Алексеевич.

Больной нехотя встал, Ручкин вывел его из палаты, прислонил к стене и закрыл дверь на замок.

«Чую, эти сутки будут непростыми», — подумал про себя журналист, заходя в последнюю палату. В ней сидели трое мужчин на одной кровати и о чём-то вяло разговаривали.

— На перекличку, — вновь произнёс псевдомедбрат уже набившую оскомину фразу.

Мужчины одновременно недовольно взглянули на журналиста и продолжили своё занятие.

— На перекличку выходим, — вновь повторил журналист, но уже более жёстко.

Мужчины нехотя встали и, не переставая что-то обсуждать, покинули помещение.

Началась перекличка. Все собрались в холле. Кто-то из больных сидел на диване, кто-то на кресле. Иные стояли и смотрели на Ручкина, другие сидели, прислонившись к стене, и дремали.

— Арбузов? — начала перекличку Галина.

— Я.

— Аюмов?

— Здесь.

— Баранников.

— Здесь.

— Валетов?

— Я.

— Горбенко?

— Тут.

И так до конца списка, в алфавитном порядке. Перекличка закончилась, все сорок два человека были на месте. Галина прикрыла тетрадь и пошла в палату ООР отмечать больных, находившихся там. В ней тоже все были на месте.

— На завтрак, — зычным голосом крикнула Галина и пошла, гремя ключами, открывать дверь комнаты приёма пищи.

Люди гуськом потянулись за ней. Кто-то нехотя, а кто-то с радостью. Вошла толстенькая буфетчица с двумя железными вёдрами в руках и поставила их на стол, на котором стояли пустые металлические тарелки и железные ложки. Больные по одному подходили к буфетчице, та зачерпывала большим половником манную кашу из ведра, клала в неё ложку и отдавала больному. Галина разносила хлеб и какао.

Подойдя к Ручкину, она тихо произнесла:

— Стоишь здесь, смотришь, чтобы не было никаких происшествий.

Пациенты начали приём пищи, громко гремя ложками. Один из них, худенький паренёк лет восемнадцати с лёгким пушком под носом, зачерпнул ложку каши и кинул её в сидящего напротив пожилого мужчину. Тот резко вскочил и, заплакав, бросился бежать к выходу.

— Иванов, — крикнула грозно буфетчица, — перестань буянить. А ты, Кроликов, сядь на место.

Иванов тут же сделал невинный вид, а Кроликов, вытирая ладонью глаза, пошёл за свой стол. Ели недолго, после чего Галина принесла тетрадь и поднос с таблетками.

— Смотри, — сказала она Ручкину, — подходишь к столу, спрашиваешь фамилию, в списке находишь названия таблеток, берёшь их с подноса и даёшь больному. После чего смотришь, чтобы он их выпил, затем просишь показать язык и, если всё хорошо, идёшь дальше. Всё понял?

— Да.

Задание оказалось несложным, но очень нудным. Пётр Алексеевич справился с ним минут за двадцать. После чего Галина включила больным телевизор, и они переместились в холл.

— Ну а мы тоже позавтракаем, — весело сказала медсестра и уселась за стол, накладывая себе кашу. — Ты-то будешь, Петь?

— Нет, наверное. Какао только попью, — ответил, присаживаясь за стол, Ручкин, наблюдая, как буфетчица собирает тарелки. — А за пациентами кто следит?

— Люська посмотрит. Санитарка наша.

Ручкин молча смотрел, как Галина аппетитно уплетает манную кашу, и мелкими глотками пил какао. Какао было дрянь, но выбирать не приходилось.

— Ну как тебе тут, Петя? — спросила, жуя, медсестра?

— Непривычно, — честно признался журналист.

— А до этого где работал?

— На скорой помощи, фельдшером, — соврал Пётр Алексеевич.

— Ну да, у нас работа специфическая, — начала наставлять Галина, — с ними как с детьми, кого-то надо припугнуть, какого-то похвалить, кого-то наказать. Главное, не показывать страха, они это мигом чуют. Они должны тебя не бояться, а именно уважать, иначе у тебя ничего не получится. Ясно?

— Ясно. А почему они тут все полусонные ходят?

— Так от таблеток, спать хотят. Поэтому так нехотя из палат и выходят. Некоторые прямо стоя и засыпают. Ну, ничего, сейчас поедим, Люська полы помоет в палатах, там обед, а после него и запустим их на тихий час.

— А кто вторая медсестра?

— Жанка. Тоже, кстати, на скорой раньше работала. У неё свой пост — палата ООР. Там сейчас семеро лежат. Вроде все, тьфу-тьфу-тьфу, спокойные. Ванюшка к нам поступил перед Новым годом, тоже вроде тихий. Там работая простая, смотри за ними, чтобы чего не случилось, судно подавай или утку, кто поспокойней, можно и в туалет выпустить. Если кто буянить начнёт, то к кровати привязываешь и звонишь дежурному врачу.

Пётр Алексеевич, морщась, допил какао.

— Да ты не переживай, — заметив его лицо, сказала медсестра. — Привыкнешь. Надеюсь. А то с мужчинами у нас здесь туго.

Закончив трапезу, они переместились в холл. Основная задача Ручкина состояла теперь в том, чтобы следить за пациентами, отгонять их от окна и не разрешать им заходить в правое крыло отделения, где находились кабинеты заведующего, ординаторская, сестринская и кабинет старшей медсестры. Галина села заполнять многочисленные документы, санитарка мыла полы в палатах, громко работал телевизор. Душевнобольные были заняты кто чем. Часть из них, расположившись на диване и креслах, смотрела новости, другие ходили по коридору, третьи тихо дремали на корточках, прислонившись спиной к стене. Один из больных, тот худенький парень с пушком на губах, который кидался кашей, стоял в двух метрах от зарешёченного окна, боясь подойти ближе, и с тоской смотрел на падающий снег. Неожиданно Пётр Алексеевич заметил, как в конец коридора, туда, где находился туалет, пошёл Иван. Решив, что это удачный момент, журналист направился следом за ним.

Туалет Ручкина поразил. Во-первых, дверь не закрывалась на замок за отсутствием последнего, в целях безопасности. Во-вторых, кабинок не было. Стояли вдоль стены пять унитазов, на одном из которых справлял нужду старенький дедушка. Возле другой стены находились в ряд умывальники. Возле зарешёченного окна расположился один из больных и курил в приоткрытую форточку. Иван стоял рядом и тоскливо смотрел на дым.

— Угощайся, — произнёс Пётр Алексеевич, подойдя к Ивану и протянув ему сигарету.

Тот молча взял её в руки, достал из кармана зажигалку, прикурил и жадно затянулся. Закурил и Ручкин.

— Ты думаешь, я тебя не узнал? — произнёс больной, держа сигарету трясущимися пальцами. — Узнал. Ты же тот самый хранитель. А где же Анна?

— Послушай, как там тебя? — начал подбирать слова журналист, — я могу тебе помочь, только скажи, кто ты, откуда знаешь про хранителей и про Анну?

— Я бог, — без эмоций ответил Иван, — я всё знаю.

— Что тебе надо? — попытался зайти с другой стороны Ручкин.

— Я бог, мне ничего не надо, — ответил пациент, выкинул окурок в форточку и вышел из туалета.

«Ну ничего, первый контакт налажен», — подумал про себя Пётр Алексеевич и пошёл исполнять свои новые обязанности.

Наступило время обеда. Он проходил так же, как и завтрак, за тем исключением, что блюд было больше. Затем наступила стандартная процедура раздачи таблеток. Выполнив эту задачу, Пётр Алексеевич чуть не потерпел фиаско. К нему подошла Галина и объяснила, что после обеда некоторым больным положены инъекции и нужно по списку пригласить их в процедурную. После того как необходимые пациенты были собраны, медсестра протянула ему лоток с набранными шприцами и попросила сходить его в палату охранительного режима сделать двум пациентам уколы. Вот тут журналиста мог ждать провал, так как уколы он делать не умел, а видимого повода отказать Галине не было.

— Боишься, что ли? — ухмыльнувшись, произнесла медработник.

— Боюсь, — ухватился за спасительную соломинку Пётр Алексеевич.

— Ладно, — улыбнулась она, — сегодня сама сделаю, но ты привыкай, они не кусаются. Во всяком случае не все и не всегда.

Наступило время тихого часа. Пациентам открыли палаты, и большинство с удовольствием легли на кровати. Ручкин сидел на первом посту и с тоской смотрел на пустой коридор. Он всё ждал, когда Иван в очередной раз выйдет в туалет. Идти напрямую в палату не хотелось, так как их разговор могла услышать медсестра, у которой возникнет тут же куча вопросов. Но если совсем будет безвыходная ситуация, так придётся и поступить. С самого начала у Петра Алексеевича было одно логическое объяснение, до конца оно не подтвердилось, но подвижки были. Торопить события тут было нельзя, дабы не расстроить тонкую психическую организацию Ивана. То, что он больной, Ручкин был почти уверен. Оставалось лишь подтвердить всю свою теорию доказательствами, а уже потом думать, что со всем этим делать. Ну, ничего, времени до следующего утра ещё было предостаточно. А тут в отделении был свой целый мир, со своими законами и порядками. Например, были свои авторитеты и свои старожилы. Журналист с удивлением узнал, что некоторые здесь находятся годами. Это те, кто были признаны по суду недееспособными, от которых отказались родственники. Один из них, Кроликов, живёт тут уже двадцать лет, получает пенсию, и для него это отделение — дом родной, другого мира он уже и не помнит, да и не хочет знать. Есть, конечно же, и те, кто попадает сюда однократно и больше никогда не возвращается. Целый мир, о котором девяносто девять процентов жителей страны даже и не подозревает. Ну и не надо, наверное, им знать. У каждого своя жизнь и у каждого свой собственный мир, в котором он король, и только от него зависит, как будет развиваться его государство. У кого-то мир страшный, похожий на фильм ужасов, а у кого-то прекрасный, как восход солнца. У кого-то весь мир в одной квартире, а кому-то и планеты мало. Но каждый из них имеет право на жизнь, и каждый из них надо уважать. У Петра Алексеевича было одно любимое занятие: он любил заглядывать в чужие миры.

Размышления журналиста прервал подошедший мужчина. Был он правильного телосложения, одетый в байковую рубашку и спортивные штаны. Глаза его с любопытством смотрели на Ручкина, нос его был небольшой и острый, а лицо выглядело интеллигентным. На голове у него были редкие единицы седых волос.

— Разрешите представиться: Яков Михайлович Планер, — произнёс он. — А вы наш новый медбрат?

— Да, — ответил Ручкин.

— Позвольте полюбопытствовать, как вас зовут?

— Пётр Алексеевич.

— Очень приятно, Пётр Алексеевич, — прошамкал не полным ртом зубов душевнобольной. — Надолго к нам? Или как получится?

— Как получится.

— Я понимаю, с нами нелегко, — произнёс Планер, облокотившись на стойку. — Я за пять лет, что тут нахожусь, столько сотрудников перевидал, жуть. Кто-то задерживается надолго, а кто-то, как вы, как получится.

Было видно, что пациент очень хочет поговорить. Не каждый день тут появляются новые лица, а со старыми все темы давно избиты.

— Вы тут пять лет находитесь? — решил поддержать разговор Ручкин.

— Где-то около того, — ответил Яков Михайлович, — конечно с редкими перерывами на воле. У меня же свой маленький домик в деревне и кот Васька. Умный жутко. А вот родственники меня визитами не балуют, боятся меня. А я что: чувствую, что мне плохо становится, так сразу еду в больницу ложиться на лечение. Вот сейчас курс пройду и снова к себе в деревню. Интересно, как там Васька мой? Наверное, замёрз и кушать хочет. Снегу-то в этом году ого-го сколько намело. Но ничего, он дождётся, не впервой. Вы сегодня до вечера с нами или до утра?

— До утра.

— Это хорошо. Сегодня вечером смена хорошая будет. Лариса Геннадьевна, медсестра, которая вечером придёт, женщина хорошая, хоть и импульсивная. Главное, что с душой. А ведь душа, она не у каждого есть, Пётр Алексеевич. Иной раз смотришь, солидный человек, умный, хорошо одетый, а на поверку так пустой оказывается. А что человек без души? Так, набор мяса и костей. И полведра крови. А вы, Пётр Алексеевич, с душой, я это сразу приметил.

— Спасибо, — сдержанно ответил журналист, опасаясь, что разговор перейдёт в опасную плоскость.

— Я, кстати, в молодости хорошим музыкантом был, — продолжил беседу Яков Михайлович. — Да, выступал в ресторанах, песни пел, на гитаре играл. Наливали, конечно, так потихоньку и пристрастился к зелёному змию. А потом что-то пошло не так. Голоса начал слышать. Поначалу не придавал этому значения, а потом дальше — хуже. Вот Василий Иванович, он голова, хороший врач. Выхожу всегда отсюда как новенький. И с алкоголем завязал, десять лет уже как ни-ни. А на гитаре до сих пор играю. Пальцы, правда, уже не те, но всё равно кое-что ещё могу. Вы, кстати, приходите ко мне на концерт.

— Когда?

— Да сегодня вечером. Василий Иванович всегда разрешает мне с гитарой приходить. Правда, лежит она в сестринской. Лариса Геннадьевна, добрая душа, в свою смену всегда даёт мне минут двадцать побренчать. Так что жду вас. Придёте? — с надеждой в голосе спросил Планер, наклонившись к Ручкину.

— Приду.

— Яков, это что такое? Почему не в палате? — раздался голос Галины.

— Так не хочу я спать, Галина Петровна, — начал оправдываться душевнобольной.

— Не хочешь спать, лежи, книжки читай, — ответила медсестра, подойдя к посту. — Ну-ка, марш в палату.

— Обязательно приходите, — шепнул на ухо Ручкину Планер. — Я в четвёртой палате лежу.

Договорил и медленно пошёл к себе.

Незаметно подошло время ужина. Всё прошло так же в будничном режиме: тарелки, таблетки, уколы. Наступило время второй смены. Старая ушла, вместо неё пришла новая. Лариса Геннадьевна оказалась крупной комплекции женщиной постбальзаковского возраста. Голос у неё был громкий, звонкий и не терпящий возражений. Говорила она много, порой без умолку, порой не всегда к месту. Женщиной она оказалось очень деятельной, ходила быстро, размахивала руками. Больные выполняли её указания беспрекословно. Она быстро выгнала всех из палат, построила, шустро провела перекличку, включила пациентам телевизор и позвала журналиста пить чай. Ручкину только и оставалось, что удивляться такой прыти.

— Ну, рассказывай давай, — сказала Лариса, насыпая себе в чай четыре ложки сахара.

— Чего рассказывать? — недоумённо спросил Пётр Алексеевич, отказавшись от сахара.

— Да всё рассказывай. Кстати, почему сахар не ешь, болен чем?

— Нет, не болен, — ответил Ручкин, отказавшись и от предложенных эклеров. — Просто не ем сладкое.

— Да ты что, а как же так? Мозгу-то нужна глюкоза.

— Ну, позволяю себе утром одну-две конфетки. Мне хватает.

— За фигурой, значит, следишь, — громко хлебая чай, сделала заключение медсестра. — Спортсмен, небось? Ну да, фигура у тебя ничего такая, — бесцеремонно оглядев журналиста, вынесла вердикт медработник.

— Так, занимаюсь для себя, — ошалев от напора, произнёс Пётр Алексеевич.

— А я вот не могу без сладкого. Это для меня как наркотик, — пояснила Лариса Геннадьевна, взявшись за второй эклер. Сам-то женат? — продолжила допрос она.

— Да.

— Понятно. А откуда будешь? Из Тулы или из области?

— Из Тулы.

— А я из Липок. Слышал про такой городок?

Ручкин, конечно же, не слышал, но на всякий случай, ответил утвердительно.

— Муж, дети, собака, всё как положено, — продолжила пытку разговором Лариса. — Ты животных-то любишь, Петя?

— Люблю, — ответил журналист, краем глаз замечая через открытую дверь столовой, как Иван направился в туалет. Нужно было срочно вежливо прервать разговор. — Лариса Геннадьевна, я пойду покурю? — предпринял попытку Ручкин, опасаясь того, что медсестра тоже окажется курящей.

— С ума, что ли, сошёл? — удивлённо выпучив глаза, произнесла она.

— А что такое?

— Какая я тебе Лариса Геннадьевна? Просто Лариса. Ясно?

— Ясно, Лариса.

— Вот так-то лучше. Ладно иди кури, куряка.

Пётр Алексеевич быстро ополоснул кружку от чая и спешно направился в туалет. В туалете стоял дым коромыслом. В отсутствие медсестры больные, воспользовавшись свободой, оккупировали туалет. Курили одновременно человек десять. Некоторые из них, заметив Ручкина, попытались спрятать дымящиеся сигареты, другие же не обратили внимания. Журналист с трудом нашёл нужного ему человека. Тот стоял в углу и чего-то ждал.

— Угощайся, — повторил привычную процедуру Ручкин.

Иван молча взял протянутую ему сигарету, так же молча прикурил и выдохнул дым под потолок, добавив тумана в помещении. Пётр Алексеевич на мгновенье задумался, как же ему построить диалог.

— Так как тебя зовут? — начал вновь Ручкин.

— Я бог, — ответил душевнобольной.

— Хорошо, давай поиграем в ассоциации, — предложил журналист. — Хранитель?

В ответ тишина.

— Кинжал?

Снова никакой реакции.

— Анна? — перебирал варианты Пётр Алексеевич.

Мужчина лишь молча курил сигарету.

— Анна Серафимовна? — попробовал ещё одну попытку Ручкин.

Иван удивлённо посмотрел на журналиста. В его глазах что-то промелькнуло.

— Анна Серафимовна, — произнёс Пётр Алексеевич уже более чётко и по слогам.

Иван весь задрожал и покрылся холодным потом. Лицо его сделалось бледным.

— Анна Серафимовна Раскова, — вновь произнёс журналист.

Больной задрожал ещё сильнее и начал беззвучно открывать рот в попытках что-то сказать.

— Ну же, — произнёс Ручкин.

— А, а, а, Аветис, — наконец выговорил Иван.

Пётр Алексеевич широко улыбнулся, цепочка сложилась, а потом медленно и вкрадчиво произнёс прямо в лицо больному:

— Бештау.

Иван выронил сигарету, быстро-быстро начал тереть руку, затем с криком выбежал из туалета. Журналист поднял с пола сигарету, смыл её в унитаз и тоже вышел в коридор. Настроение стремительно улучшалось. Многое стало ясно, осталось проверить одну деталь. Но не сейчас, для этого у него есть вся ночь и часть утра.

— Где тебя носит? — схватив за руку лжемедбрата, прокричала в ухо Галина.

— А что случилось?

— Тебя там Яшка ждёт, весь испереживался, я ему гитару принесла.

Ручкин быстрым шагом направился в четвёртую палату. Войдя, он увидел, что Планер сидит на кровати и с умным видом настраивает гитару. Напротив него, на соседней койке сидели трое больных, приготовившись слушать маэстро. Возле дальней стены, накрытый красным одеялом, не реагируя на происходящее, громко храпел четвёртый больной. Пётр Алексеевич встал тихо возле стены. Планер заметил его, слегка улыбнулся, надел очки и принялся играть популярную мелодию. Играл он и вправду хорошо, даже отлично. Пальцы левой руки ловко бегали по ладам, а пальцы правой виртуозно плавали по струнам. Он сыграл ещё одну известную мелодию, затем спел песню из советского фильма. Пел он тоже хорошо, несмотря на лёгкую шепелявость из-за отсутствия части зубов. Голос у него был в меру высокий, с приятным бархатным оттенком. Он удивительно гармонировал с аккомпанементом.

— А сейчас я спою песню, которую я написал больше десяти лет назад. Она называется «Костёр любви». Яков Михайлович начал играть мелодичное медленное вступление, а затем запел:

Прозвучал последний аккорд, и песня закончилась. В тишине незаметно вошедшая Лариса Геннадьевна громко шмыгнула носом, утёрла рукавом халата слезу и произнесла:

— Трогательно-то как. Ты мне слова потом, Яша, перепиши.

Незаметно наступило время отбоя. За окном уже давно стемнело. Большинство больных уже разошлись по своим палатам и улеглись в кровати. Оставалась небольшая часть сидящих на диване, перед телевизором. Но и их разогнала деятельная Лариса Геннадьевна. В отделении наступила тишина. Медсестра попросила Ручкина приглядеть за отделением, а сама ушла вздремнуть в сестринскую на пару часиков. В этот раз в задачу Петра Алексеевича входило следить за тем, чтобы в отделении было тихо, и совершать обход палат каждый час.

Ручкин уселся на посту и принялся размышлять о текущем дне. Как же ему не хватало мобильного телефона. Сейчас он бы позвонил, посоветовался бы с Монаховым, возможно, набрал бы Аветиса, чтобы выяснить кое-какие подробности. Да хотя бы просто посидеть в интернете. И к тому же надо было позвонить жене. Когда появляется свободное время, сразу в голову лезет много мыслей, нужных и ненужных. Ненужные мысли журналист старательно гнал прочь, а нужные, как назло, не шли. Был один логичный вариант объяснения событий, Иван — это бывший напарник Анны Серафимовны, Иванов. То зло, которое убил Аветис, или думал, что убил. Скорее всего, просто ранил. Тогда ему сейчас должно быть лет восемьдесят, если не больше, — размышлял Пётр Алексеевич. С другой стороны, быть может, ему гораздо больше, сто, двести, триста, да сколько угодно лет. «А выглядеть он может на сколько хочешь», — вспомнив пример Энштена, подумал журналист. Тогда возникает другой вопрос: что он делает здесь? Лечится или это коварный план? Если лечится, могут ли такие, как Энштен или Иванов, сходить с ума? А почему бы и нет? Может, удар кинжалом нарушил его психическую организацию. Или ещё что с ним произошло. Допустим. А если взять за версию, что он здоров. В чём смысл этого представления? Ручкин больше не хранитель, да и вообще мог сюда и не поехать и никогда не узнать о том, что здесь содержится этот больной. Слишком много «если бы». История не терпит сослагательных наклонений. Да и в простые совпадения Пётр Алексеевич в последнее время все меньше верил. Где-то в глубине души какое-то чувство подсказывало ему, что Иванов действительно психически нездоров. Но чувства к делу не пришьёшь. Необходимо было с кем-то посоветоваться. Но пока было не с кем. В любом случае надо было удостовериться на сто процентов, что это действительно тот человек, которого Аветис порезал кинжалом пятьдесят три года назад. От этих всех размышлений у Петра Алексеевича разболелась голова, и он решил пройтись по коридору, заодно совершить обход палат. Начать решил с седьмой, так как она ближе была к посту.

Войдя в палату, журналист сначала не понял, что происходит. В полумраке стоял больной, в одних трусах, и пытался закинуть свою футболку на лампу ночного освещения, расположенную над дверью. По технике безопасности в отделениях такого типа палаты должны быть ночью переведены на ночное освещение.

— Ты что делаешь? — шёпотом спросил журналист.

— Вы извините, Пётр Алексеевич, — прекратив попытки накрыть лампу, произнёс мужчина. — Просто в глаза свет бьёт, заснуть не могу, а спать очень хочется.

— Так если спать хочется, спи. Чего ерундой заниматься.

— Не могу при свете спать, никак не усну. Это с детства у меня.

— Так ведь не положено лампу закрывать, — назидательно произнёс Пётр Алексеевич.

— Так все так делают, — разведя руки в стороны, произнёс мужчина.

Ручкин о чём-то подумал и тихо вышел из палаты, прикрыв дверь и ничего больше не сказав. В остальных палатах было то же самое: везде, где майками, где рубашками, были занавешены лампы. В одной из палат Пётр Алексеевич заметил, как один из душевнобольных совершает странные движения под одеялом. Но потом, вспомнив, что у психически больных людей повышено либидо, так же тихо покинул помещение, прикрыв за собой дверь. В последней палате, одна из кроватей пустовала. «Наверное, в туалет вышел», — подумал Ручкин и тут же решил это проверить. Быстрым шагом он дошёл до конца коридора и распахнул дверь. На подоконнике сидел круглолицый мужчина с коровьими глазами и курил. Увидев вошедшего медбрата, он произнёс:

— Сам пришёл?

— Мы знакомы? — спросил Пётр Алексеевич, входя в санитарную комнату.

— Забыл, что ли, уже меня? Лёха я.

— Точно, вспомнил.

— Ну, так что надумал? Дань платить будешь? — дерзко произнёс Алексей.

— Какую дань? — смеясь, спросил журналист.

— Пачка сигарет каждую смену.

— А если нет, то что? — с вызовом улыбаясь, спросил Ручкин, подойдя поближе.

— Вариантов много, — размышляя, произнёс пациент. — Например, пойдёшь ты ночью один в туалет, а тебя по голове кто-нибудь ударит, и будешь потом ходить и улыбаться, — Алексей громко рассмеялся: ему очень понравилась сказанная им шутка.

— А если тебя кто-нибудь ударит? — спросил Пётр Алексеевич, грозно нависнув над мужчиной.

— А я что, я же больной, с меня и спрос маленький. А вот расскажу Василию Ивановичу, что ты меня бил, он тебя мигом отсюда вышвырнет, — ловко парировал пациент.

Ручкину стало немного стыдно. Действительно, он, взрослый, здоровый, адекватный мужчина, угрожает психически нездоровому человеку. Но уйти просто так или промолчать было нельзя. Во-первых, тогда уже Алексей никогда не будет уважать его и при случае станет пользоваться моментом. А во-вторых, гордость и самоуважение не позволяли. Нужно было срочно что-нибудь придумать. И он придумал.

— А знаешь, — начал говорить журналист, — мне кажется, что ты себя неадекватно ведешь. Что если я сейчас позвоню дежурному врачу и мы тебя привяжем к кровати?

— Это же неправда! Я скажу, что всё не так, — возмутился пациент.

— Как ты думаешь, кому он поверит: мне или тебе?

— Ладно, — затушив сигарету об подоконник и сплюнув на пол, произнёс Алексей, — пока один ноль. Но мы ещё встретимся с тобой.

— Пренепременно, — бросил вслед больному журналист.

Пётр Алексеевич вернулся на пост и устало сел на стул. Сон медленно и неотвратимо наваливался на него, признаться, за текущий день он очень устал. Внезапно зазвонил стационарный телефон. Его звон, как набат, разносился по отделению. Немного поколебавшись, Ручкин взял трубку.

— Алло, — произнёс он.

— Не «алло», а правильно говорить «первое отделение слушает», — ответили на том конце провода.

— Первое отделение, — исправившись, ответил журналист.

— Молодец. Расслабься. Не узнал, что ли?

— Нет.

— Это Василий Иванович.

— А, Василий Иванович, простите, не узнал. Богатым будете.

— Буду, — буркнул в трубку врач. — Ты извини, я раньше хотел позвонить, да забегался что-то. Как ты там? Всё хорошо?

— Работаю в поте лица. На вверенной вами территории без происшествий.

— Смешно, — фыркнув в трубку, произнёс заведующий. — Ладно, давай, до утра.

Следующие два часа Пётр Алексеевич безуспешно боролся со сном. В неравной борьбе выигрывал последний. Ручкин ещё раз прошёлся по палатам, один раз покурил и начал засыпать, сидя на стуле. Положение спасла внезапно появившаяся Лариса Геннадьевна. Она сладко зевнула, потянулась и произнесла:

— Спать хочешь? Иди в сестринскую, поспи. Часиков до пяти можешь смело залипнуть.

Уговаривать дважды журналиста не пришлось. Он взял ключ у медсестры, дошёл до нужной двери, открыл замок и, не включая свет, рухнул на диван.

 

Эпизод третий

— Возьмите котика, — говорила маленькая девочка проходящим мимо людям.

Кто-то скромно улыбался, кто-то стыдливо прятал взгляд, а кто-то безразлично проходил мимо. На улице было холодно. Девочка, одетая в розовый пуховик, вязаную красную шапочку и такие же варежки, притопывала ногами о холода и дула в маленькие ладошки.

— Возьмите котика, — произнесла она очередному прохожему.

— Ну-ка покажи, кто там у тебя? — произнёс, остановившись, мужчина.

Девочка расстегнула молнию на пуховике, и оттуда показалась маленькая мохнатая мордочка. Большими влажными глазами котёнок смотрел на человека снизу вверх.

— И как его зовут? — деловито спросил прохожий.

— Не знаю, — тонким голосом ответила девочка, — я его на улице нашла. Он замерзал. Возьмите котёнка, — вновь повторила она с надеждой в глазах.

— Дитя, это жизнь. Выживает сильнейший, — философски изрёк мужчина. — Брось это блохастое существо и иди домой.

Котёнок испуганно убрал мордочку обратно в недра пуховика, а девочка застегнула молнию. Вечерело. Мороз крепчал. Щёки девочки задубели на морозе, а на ресницах появился иней. Никто из проходящих мимо людей не хотел спасать животное. Вздохнув, ребёнок побрёл домой. Войдя в подъезд и поднявшись по лестнице на свой этаж, девочка остановилась перед входной дверью. Расстегнув пуховик, она посадила котёнка на пол. Тот, обретя твёрдую поверхность под лапками, радостно замурлыкал и принялся тереться головой об ногу ребёнка. Рука дотянулась до звонка, и через мгновение дверь открылась.

— Мама, можно он будет жить у нас? Он очень хороший. Посмотри, какой он красивый.

Котёнок, радостный, что обрёл дом, засеменил в квартиру.

— Пошёл вон, — крикнула женщина, пнув ногой маленькое существо. Раздался жалобный визг. — Маша, я же говорила тебе не водить в дом животных, — произнесла с укором женщина и, схватив девочку за капюшон, затащила в квартиру, захлопнув дверь.

Котёнок грустно посмотрел на дверь и, съёжившись, уселся возле стены.

Пётр Алексеевич поднимался по ступеням, насвистывая весёлую мелодию. Увидев дрожащее животное, он остановился и присел на корточки.

— Это кто тут у нас такой? — ласково произнёс Ручкин, приподняв котёнка на вытянутые руки. Неожиданно маленькие когтистые лапы начали расти и увеличиваться в размерах, превращаясь в человеческие руки. Они сомкнулись на горле журналиста и начали его душить. Кошачья морда превратилась в лицо Иванова. Воздух кончался, в глазах потемнело.

Пётр Алексеевич резко вскочил с дивана, часто дыша. Лицо его было в холодном поту. Рот пересох. Нащупав в темноте выключатель, он включил свет, налил из графина воды и жадно выпил.

«Приснится же такое, — произнёс он, смотря на себя в зеркало. — Так и с ума сойти недолго». Ручкин как будто бы до сих пор ощущал сомкнутые пальцы на своей шее. Выйдя в коридор и дойдя до поста, он спросил у заполнявший журналы Ларисы, который сейчас час.

— Без десяти пять, — ответила медсестра, взглянув на Ручкина, — а ты чего такой бледный?

— Да так, приснилось что-то.

— Эх, впечатлительная ты натура, Петя, — с укором произнесла Лариса Геннадьевна. — Я тебе правду скажу, только ты не обижайся. Хорошо?

— Да какие обиды.

— Не сможешь ты здесь работать. Не твоё это всё.

— Я и сам знаю, — ответил журналист.

— Ладно, сходи кофейку попей, а то выглядишь как жёваный носок.

Пройдя в комнату приёма пищи, Пётр Алексеевич взял кружку, насыпал в неё ложку дешёвого кофе и залил кипятком. Очень хотелось спать. Ручкин сделал глоток кофе. Не хватало молока, так как он любил кофе с молоком, но это уже непозволительная роскошь в данной ситуации. Сев на стул, он принялся мелкими глоткам давиться горячим невкусным напитком. От данного издевательства над своим организмом его оторвала медсестра Татьяна. Та самая, которая сидела в ночную смену на посту в палате охранительного режима. Это была милая, симпатичная девушка лет тридцати пяти.

— Пётр Алексеевич? — робко проговорила она.

— Да, — ответил журналист, слегка улыбнувшись, — можно просто — Пётр.

— Хорошо. Вы не посидите на посту, а то спать очень хочется, а я бы как раз тоже кофейку попила.

— Да-да, конечно, — выливая в раковину противную субстанцию, проговорил журналист.

Это был очень удачный момент. Стараясь скрыть свою радость, Пётр Алексеевич не спеша направился на пост.

Палата особого охранительного режима представляла собой помещение с одним окном, естественно, зарешёченным. Палата была большая. Стены, окрашенные в когда-то темно-коричневый цвет, а со временем всё больше отдающий в желтизну, упирались в плохо побеленный потолок. Кроватей было восемь. Расставлены они были вдоль стен. Посередине палаты стоял длинный стол для приёма пищи, и вдоль него лавочки. Обитатели палаты спали — кто мирно, а кто беспокойно. Кровать с Ивановым была совсем рядом с постом. «Вот он, шанс», — подумал Ручкин. Действовать нужно было сейчас. Медсестра могла вернуться в любой момент. Пётр Алексеевич сделал несколько шагов по направлению к палате и замер. Иван спал спокойно, лёжа на спине, мирно и беззаботно посапывая. В памяти всплыл сон, и Пётр Алексеевич явственно представил, как Иван открывает глаза и его руки смыкаются на горле журналиста. Встряхнув головой и сбросив наваждение, Ручкин наклонился над больным и задрал ему правый рукав. На предплечье сиял алым продолговатый шрам. Удовлетворившись увиденным, журналист вернул одежду в исходной положение и со скучающим видом уселся за стол. И как раз вовремя. В этот момент в палату вернулась Татьяна. Сухо поблагодарив его, она села на своё рабочее место, а журналист вернулся в коридор.

Время тянулось медленно. А под конец смены оно как будто остановилось. Но всё рано или поздно имеет свойство заканчиваться. Закончились и двадцать четыре часа, отведённые Ручкину в психиатрическом отделении.

— Ну что, удалось что-то выяснить? — спросил Василий Иванович, когда журналист переодевался.

— Да. Многое. Спасибо вам.

— Не за что. Но больше на такую авантюру я не подпишусь. Если бы не Гена…

— Я вас понял, — перебил его журналист. — Скажите, Василий Иванович, а вы уверены, что ваш Иван действительно болен?

— Вы хотите поставить под сомнение мой диагноз? — недовольно спросил заведующий, приподняв левую бровь.

— Нет-нет, что вы. Ни в коем случае. Я имел в виду, существует ли вероятность того, что он симулирует?

— Лет пятнадцать назад я бы вам ответил, что нет. Так как был молод и самоуверен.

— А сейчас?

— А сейчас я вам скажу нет однозначно. Так как я уже не так молод и самоуверен, но достаточно опытен. И это не бахвальство.

— Я вас понял, — удовлетворившись ответом, произнёс Ручкин. — Тогда ещё один вопрос: что могло послужить причиной, так сказать, его помешательства?

— Кто бы знал. В медицине столько всего неизвестного. Психиатрия — это лишь одно из неизведанных пятен на теле человечества. Но есть определённые пусковые факторы: например, авария, сильный стресс, травма и так далее.

— А могло ли быть этим фактором, скажем, ранение ножом?

— Каким ножом? — удивился врач.

— Ну не ножом, кинжалом, да чем угодно. Факт нападения.

— Насилие, — подытожил психиатр. — А почему нет?

— Даже если этот человек обладал железной нервной системой?

— Это жизнь. Сегодня ты здоровый и сильный, а завтра больной и никому не нужный.

— А если так и не найдутся его родственники? — задал очередной вопрос журналист?

— Так и останется у нас, до конца дней своих. Мало ли у нас таких?

Пётр Алексеевич, устало сел в автомобиль и завёл мотор. Спать хотелось неимоверно. Информации было много, но предстояло её тщательно обдумать. А мозг уже отказывался работать. К Гене, твёрдо решил журналист. Поспать, а потом уже что-то думать. Журналист быстро отряхнул машину от снега, прогрел и поехал. Дорога в праздничные дни была пуста, но ехать было тяжело из-за снежных заносов. На середине пути Ручкина начало клонить в сон. Лучший способ от сна за рулём, разработанный именно им, — это петь или говорить. Говорить было не с кем, и Пётр Алексеевич громко запел: «Поле, русское поле…»

Припарковав во дворе Монахова автомобиль, Пётр Алексеевич открыл дверь и вышел.

— Вы тут машину не ставьте, — произнесла взявшаяся из ниоткуда женщина.

— Почему? — наивно спросил журналист.

— Это моё место.

— В каком смысле, ваше?

— Я здесь ставлю свою машину, — путано начала объяснять женщина, — а вы поставили свой автомобиль под моими окнами. Убирайте его отсюда.

— Во-первых, я поставил автомобиль на проезжей части. А во-вторых, судя по вашей логике, из окна моей машины виден ваш дом, уберите его отсюда.

— Не надо мне хамить! — закричала женщина.

— Я вам не хамлю.

— Я здесь давно живу и постоянно ставлю на это место свой автомобиль, — начала истерить автолюбительница. — Это моё место.

— Вы его купили? Тогда покажите документы.

— Я здесь снег чистила, — голос женщины постепенно переходил на крик.

— Это очень полезно для здоровья, — произнёс журналист, закрывая машину.

— Сволочь, скотина, — орала женщина. — Понаехали тут.

Пётр Алексеевич не спеша шёл к подъезду историка под звук извергаемых проклятий и попутно думал о том, что в психиатрической больнице гораздо больше адекватных людей, чем на улицах. Во всяком случае от них знаешь, что ожидать.

Геннадий Викторович открыл дверь и сонно произнёс:

— О, живой, а я уж думал тебя психи съели. Ты чего на телефон не отвечаешь? Я тебе вчера целый день звонил.

— Рыбин твой телефон отобрал, — ответил Ручкин, заходя в квартиру.

— Да я уж знаю, дозвонился ему вчера.

— Ты знаешь, что у тебя очень странные соседи во дворе? — произнёс журналист раздеваясь.

— Да не обращай внимания, — буднично ответил историк, — я уже привык. Но ты лучше с ними не общайся, вдруг это заразно.

— Буду осторожен.

— Рассказывай, как всё прошло.

— Ген, без обид, сейчас два желания: сходить в душ и завалиться спать. А потом обязательно всё расскажу в мельчайших подробностях.

— Ну ладно, — обиженно произнес Монахов. — Ванная прямо, душ направо.

— Знаю.

Полдня Геннадий Викторович не находил себе места, сгорая от любопытства. Сначала он лежал, глядя в потолок, потом смотрел по телевизору однообразные, похожие друг на друга новогодние передачи. В обед он сходил за пивом, через час заказал роллы. Наконец Ручкин проснулся.

— Ну как спалось? — спросил историк, истекая слюной на роллы.

— Ужасно. Голова чугунная. Такое ощущение, что меня всю ночь били.

— Ладно, садись есть и рассказывай.

— О! В честь чего банкет? — радостно спросил Пётр Алексеевич, открывая пиво.

— Праздники же!

Первые минут десять Ручкин уничтожал еду и поглощал алкоголь. Монахов удивлённо смотрел на друга и старался не отставать, боясь, что ему ничего не достанется. Насытившись, журналист всё рассказал.

— Во дела, — произнёс историк, дослушав рассказ.

— Сам удивляюсь.

— И что думаешь делать?

— Не знаю, ты что скажешь?

— Хороший вопрос, — задумался Геннадий. — А ты уверен, что психически нездоровый Иванов не опаснее, чем раньше?

— Ну а какие у меня варианты? Убить его? Так я уже даже и не хранитель.

— Аветису надо звонить, — подвёл итог Монахов.

— А вот сейчас и позвоню, — произнёс журналист, достав телефон и набрав номер.

Ручкину понадобилось ровно пять минут, чтобы вкратце описать ситуацию.

— Петя, убей его, убей, доделай то, что я не смог сделать, — кричал в трубку старик.

— Аветис, при всём уважении к вам, я не могу просто взять и убить человека.

— Скажи мне, в какой больнице он лежит? Я прилечу, приеду и сам его убью.

— И как вы это сделаете, без кинжала?

— Я голыми руками его придушу. А лучше скажу тому человеку, которому ты отдал кинжал, чтобы он приехал и убил его.

— Кинжал служит для защиты, а не для нападения, — начал успокаивать Аветиса Ручкин. — И в конце концов ситуация неоднозначная. Не надо торопиться. Надо тщательно всё обдумать.

— Некогда думать, Петя. Зло не дремлет.

— Дремлет, ещё как. Своими глазами видел.

— Петя…

— Я перезвоню, Аветис, как только что-то решу, — закончил разговор Ручкин.

— Я всё слышал, — произнёс Монахов, глядя на молчавшего журналиста.

— Убить я его не могу, — задумчиво произнёс Пётр Алексеевич. — Да и не смогу. Фролу тоже рассказать нет возможности. Хотя я уверен, что он тоже будет разделять моё мнение. Ситуация патовая.

— Да, непростая. Предлагаю заказать пиццу, так как ты всё съел, и продолжить банкет. А утром что-нибудь решим. Мозгу нужна перезагрузка, — произнёс историк, звякнув бокалом.

* * *

Проснулся Пётр Алексеевич от того, что рядом кто-то громко пел. Он попытался пошевелить рукой, но не смог. Что-то его крепко держало. Открыв глаза, он начал озираться по сторонам. То, что он увидел вокруг, повергло его в шок. Он лежал в палате, привязанный к кровати.

— Где я? — прохрипел журналист. От волнения в горле пересохло.

Повернув голову направо, он увидел мужчину, лежащего на кровати и пускающего пузыри. Сглотнув слюну, чтобы хоть как-то смочить горло, он попытался встать, но не смог. Не давали привязанные руки. Снова кто-то запел. Теперь журналист мог определить, что звук доносится слева. Взгляну туда, он увидел другого мужчину, сидящего на кровати, обхватившего руками колени и раскачивающегося в такт песнопениям. Пел он что-то на немецком, точнее определить было нельзя в силу незнания этого языка.

— Где я? — ещё раз, но уже тихо проговорил Ручкин.

Мужчина слева только сильнее начал петь.

— Люди, ау! — начал кричать журналист. Ему стало страшно.

На шум подошла медсестра. Лицо её показалось знакомо. Она наклонилась над кроватью и произнесла:

— Чего орешь?

— Вы кто? Где я нахожусь?

— Здрасте, приехали. Как будто не помнишь?

— Нет, — ответил журналист и вгляделся в лицо медсестры. Его тут же прошиб холодный пот, а сердце бешено заколотилось. Это была Лариса Геннадьевна.

— Ну что зенки вылупил? — спросила она.

— Лариса Геннадьевна, вы зачем меня привязали?

— А чтобы ты не носился по отделению и не пытался всех зарезать.

— Я? — удивлённо спросил Ручкин. — Что вы несёте? Зачем вы меня привязали?

— Дурной ты человек, я тебе уже объяснила. А то бегал тут, кричал: я хранитель, я хранитель.

— Да развяжите меня, в конце-то концов, — закричал Пётр Алексеевич и попытался порвать верёвки.

— О, смотри, опять буянить собрался, — произнесла Лариса. — Сейчас доктора позову.

Медсестра удалилась, и Ручкин принялся оглядываться вокруг. Сомнений быть не могло: он находился в психиатрической больнице, в палате особого режима, привязанный к кровати. Но как он здесь оказался? Засыпал ведь в доме Монахова. Больной, находящийся слева, снова запел. Но уже на французском. «Надо же, полиглот какой», — подумал журналист. Зашёл врач. Пётр Алексеевич узнал его.

— Василий Иванович, что происходит? Что за нелепая шутка?

— Я смотрю, вы меня уже узнавать стали. Это хорошо, значит, идёте на поправку, — произнёс заведующий.

— Да что тут, чёрт возьми, происходит? — вновь закричал Ручкин и яростно забился, пытаясь встать.

— А может, и не идёте на поправку, — задумчиво произнёс психиатр.

— Развяжите меня, — успокоившись, произнёс журналист.

— Пока не могу. В целях безопасности других больных, медперсонала, да и, собственно, вашей.

— Хорошо, давайте поговорим.

— Давайте, — сказал Рыбин, усевшись на край кровати.

— Что я здесь делаю? — медленно и отчётливо проговорил Пётр Алексеевич.

— Вы находитесь на лечении, в психиатрической больнице, — с такой же интонацией ответил врач.

— Допустим. И как же я здесь оказался? Ведь мы с вами только утром расстались.

— Голубчик, мы не расстаёмся с вами уже три месяца.

— Какие три месяца? — вновь вспылил Ручкин. — Что вы несёте? Вы пьяны?

— Вы ничего не помните? — с лёгкой иронией спросил Рыбин.

— Нет.

— Это бывает. С другой стороны, то, что вы вышли из своего выдуманного мира, это уже прогресс, так что ничего, голубчик.

— Какого мира? Я вас не понимаю, объясните.

— Объясню. Вы попали ко мне в отделение три месяца назад с сильным галлюцинозом и бредом. Всё твердили про какую-то красную землю. Дальше состояние ваше ухудшалось, вы называли себя хранителем и даже умудрились однажды во время приёма пищи ткнуть ложкой в грудь нашего доктора, Самуила Степановича. В конце концов вас пришлось принудительно зафиксировать, чтобы вы никого, и себя в том числе, не покалечили. Но я смотрю, терапия дала положительный результат. Хотя, признаюсь, вы очень интересный случай.

— Этого не может быть?

— Почему?

— Доктор, кто я? — растерянно спросил журналист.

— Вы Ручкин Пётр Алексеевич. И я рад, что вы успокоились. Будете и дальше себя хорошо вести, мы вас отвяжем.

— Я не верю. Это всё не по-настоящему.

— Наш мозг — вообще удивительная штука, — по-доброму улыбнувшись, ответил психиатр и погладил журналиста по плечу.

— А как же Фрол, Аветис? Их тоже не было?

— Кто такой Фрол, не знаю. Наверное, очередная ваша галлюцинация. А насчёт Аветиса, посмотрите налево, — снова улыбнувшись, ответил заведующий.

Ручкин медленно повернул голову вправо: мужчина, поющий песни, затянул композицию Шарля Азнавура. Журналист вгляделся в его лицо и с ужасом обнаружил, что это был Аветис.

— Не может быть, — произнёс Пётр Алексеевич и обессиленно уронил голову на подушку. — Скажите, Василий Иванович, вы знакомы с Геннадием Викторовичем Монаховым? — попытался ухватиться за последнюю соломинку журналист.

— Конечно, знаком. Это мой друг. А вам, Пётр Алексеевич, нужно успокоиться и принять таблеточку.

Василий Иванович достал из кармана блистер, выдавил одну таблетку и протянул руку ко рту журналиста.

— Ну же, Пётр Алексеевич, будьте послушным пациентом, откройте рот.

— Что это?

— Это седативный препарат.

— А где Геннадий Викторович? Он не мог меня бросить? Он меня навещал?

— Конечно, навещал, — успокаивающе проговорил доктор. — И ещё раз скоро придёт.

— Неужели всё то, что со мной было, это лишь плод моего воображения? Не могу поверить. Ведь всё было как наяву.

— Реальность порой бывает обманчива, — хитро ответил Рыбин.

— А ведь ещё вчера я сидел с Геной и пил его любимый коньяк. Вы же знаете, он обожает крепкие напитки. Неужели этого не было?

— Было, не было — вам сейчас трудно во всём разобраться. Ничего, выпьете ещё с Геннадием коньячку, да мы все вместе выпьем, когда вы вылечитесь. Откройте рот, выпейте таблеточку.

— А ведь Гена любит пиво, и крепкие напитки у него не в почёте — это раз. — Насмешливо проговорил Пётр Алексеевич. — Но вы не могли об этом знать, потому что не знакомы с ним. Это два. И как так получилось, что я с московской пропиской лежу в Туле? Потому что вы не знаете, откуда я. Это три. Аветис, конечно, похож, именно так он, наверное, выглядел пятьдесят три года назад, но как сейчас он выглядит, вы знать не можете. Вы воспроизвели его образ таким, каким видели его тогда. Это четыре. Ну и, в конце концов, поправьте рукав, господин Иванов, шрам видно. Это пять.

— А ты наблюдательный, — проговорил доктор. Лицо его начало стремительно меняться, и перед ним возник Иван.

— Так что за цирк, Ваня, и где я нахожусь? — спросил журналист.

— Это не цирк, — пожимая плечами, произнёс Иванов. — Это твой сон. Ты уж прости, я тут чуть-чуть пошалил.

— И как ты в него попал? Как это всё работает?

— Да элементарно. Все хранители приобретают после расставания с кинжалом какую-нибудь способность. Вот это твоя.

— Моя способность — сны? — удивлённо произнёс Ручкин.

— Да, но непростые. Со временем поймёшь.

— И что же ты делаешь в моём сне? — зло спросил Пётр Алексеевич, дёрнув руками. Вязки на руках порвались, и он смог сесть и посмотреть прямо в лицо Ивану.

— Дело в том, что это не совсем я.

— А кто?

— Я его душа. Иванов сошёл с ума, а я нет.

— Не понял?

— А чего тут непонятного, — произнёс Иван, пряча руку в карман. — Ни разу с душой не разговаривал?

— Нет. Во всяком случае с чужой.

— Из-за того, что Аветис когда-то ранил нас кинжалом, мозг не выдержал и сошёл с ума. Хотя это, наверное, не самый плохой вариант. Могли вообще умереть. Но вот теперь связь с мозгом нарушена, и я не могу управлять этим телом.

— Ты ещё попроси, чтобы я тебя пожалел, — с сарказмом произнёс Ручкин.

— Ну, мог бы и пожалеть. Я ведь ранимая, — произнёс Иван и сделал жалостливое лицо.

— К чему весь этот маскарад, палата, образ Василия Ивановича?

— Так, пошутила немного. Ты ведь первый, с кем я общаюсь за многие десятилетия.

— Эх, тёмная ты душонка, — произнёс Пётр Алексеевич и отвесил подзатыльник Иванову.

— Но-но, без рук.

— И что теперь? — задал вопрос журналист.

— А ничего, — ответила душа. — Это твой сон. Хочешь, проснись, а хочешь, ещё как-нибудь зайду.

— А с Иваном что?

— Да ничего. Ходил сколько лет дурачком, так и будет ходить. А может, местные врачи и смогут ему помочь. Ох, тогда мы развернёмся.

— Ну, уж это вряд ли, — со злой усмешкой произнёс Ручкин.

— Это ещё почему?

— Я буду теперь следить за тобой.

— Ну следи. Всегда рада пообщаться. Кстати, его Сергей зовут. Ну, пока.

Пётр Алексеевич резко вскочил с кровати. Минут пять он сидел, глядя в стену, пытаясь осознать, что это было. Потом посмотрел на свои запястья, потёр их. Ощущение, что на руках были верёвки, было очень явственным. «Что же это теперь, я и поспать нормально не смогу? — спросил сам у себя журналист. — Теперь всегда такая ерунда во снах будет приходить?» Он встал с кровати, оделся. Монахов ещё спал. Ручкину очень захотелось пройтись, подышать свежим воздухом и подумать. Вышел на улицу. Нечищеный двор, жирные хлопья снега, падающие с неба, морозный воздух. Красота. У него теперь есть свой дар. Что он принесёт, радость или горечь, неизвестно. Главное, грамотно им распорядиться.

— Возьмите котёнка, — раздался голос девочки, стоящей на углу дома. Ручкин посмотрел в эту сторону.

Девочка, одетая в розовый пуховик, вязаную красную шапочку и такие же варежки, стояла во дворе, притопывая ногами от холода, и дула в маленькие ладошки.

— Возьмите котика, — произнесла она очередному прохожему.

— Ну-ка покажи, кто там у тебя? — произнёс, остановившись, мужчина.

«Где-то я это уже видел», — вдруг подумал Ручкин, глядя на происходящее.

Девочка расстегнула молнию на пуховике, и оттуда показалась маленькая мохнатая мордочка. Большими влажными глазами котёнок смотрел на человека снизу вверх.

— И как его зовут? — деловито спросил прохожий.

— Не знаю, — тонким голосом ответила девочка, — я его на улице нашла. Он замерзал. Возьмите котёнка, — вновь повторила она с надеждой в глазах.

— Дитя, это жизнь. Выживает сильнейший, — философски изрёк мужчина. — Брось это блохастое существо и иди домой.

Котёнок испуганно убрал мордочку обратно в недра пуховика, а девочка застегнула молнию.

Дитя — это жизнь, — произнёс вместе с мужчиной журналист и, улыбаясь, двинулся к девочке. Он вспомнил, где это видел. Продолжение этой истории он знал. И он мог её изменить.

— Тебя как зовут? — спросил Пётр Алексеевич, подойдя к ребёнку и разглядывая его.

— Маша, — тоненьким испуганным голосом ответила она.

— Маша, давай сюда котёнка, — произнёс журналист, протянув руки.

Девочка сначала посмотрела недоверчиво, потом, не веря своему счастью, спросила:

— Вы возьмёте его к себе?

— Нет, — ответил Ручкин, — но я знаю того, кто ему будет очень рад.

Маша расстегнула пуховик и достала животное. Ручкин аккуратно взял теплый комок и, прижав груди, пошёл к дому.

— Спасибо вам, дядя, — крикнула вслед девочка.

Пётр Алексеевич вмиг преодолел лестничные пролёты и, радостный, зашёл в квартиру, встретив там сонного историка, стоявшего в трусах на кухне и заваривающего кофе.

— А ты где был? — спросил Монахов, выйдя к журналисту. — А это кто у тебя?

— Это твой новый друг, — произнёс Ручкин, поставив котёнка на пол.

Котёнок, оказавшись в тепле и почувствовав опору под ногами, подошёл к историку и начал тереться головой о его ногу, громко мурлыкая.

— Маленький какой, — присев на корточки и погладив по мягкой шёрстке кота, улыбнувшись, произнёс Геннадий. — Ты где его взял?

— Во сне.