Допущено к распространению

Издательским Советом

Русской Православной Церкви

ИС Р17-619-0727

 

Предисловие

Дорогие читатели!

Многие православные России знают об удивительном «стоянии» девушки Зои из Куйбышева, которая окаменела во время танца с иконой святителя Николая Чудотворца в руках. Но этот случай не был уникальным, подобные ему происходили и в других городах России, просто они не стали так широко известны.

Об одном таком случае рассказывается в увлекательной и душеполезной повести «Лальские тайны»: в Страстную Субботу 1942 года несколько девушек Лальска спешили на танцы, но им преградил дорогу незнакомый старец. Он посоветовал девушкам вместо клуба пойти в храм, на что одна из них, Валентина, ответила задорным смехом и танцем прямо на мостовой. Наутро девушка окаменела, тело её стало как деревянное. Последовавшие за этим события удивительны и чудесны, они укрепляют в вере и предостерегают не чтущих православные святыни.

Повесть основана на реальных событиях и написана по воспоминаниям верующих Лальска.

Прочитав эту книгу, вы также узнаете:

– почему на Литургии никогда не бывает пусто

– что такое семейный крест и в чем его тяжесть

– почему фальшивомонетчик Цыган явился с повинной

– в чем мера жизни

– как лальская комсомолка Валентина стала прозорливой старицей

– что делать, если твой начальник творит дела неправедные, а ты не можешь этому воспрепятствовать

– почему принял монашеский постриг игумен Савватий

– как Архангел Михаил открыл и спас свой монастырь

– об удивительном путешествии в горный греческий монастырь и монастырь на острове Тасос

– как преподобный Иосиф Исихаст сам строил свой храм

– о чудесах святителя Николая Чудотворца

– и многое другое

Книга написана по благословению и с молитвой. Помощи Божией всем её читателям во всех благих начинаниях! Храни Господь!

Ольга Рожнева

 

Мера жизни

Сергей: Мне исполнилось сорок два года, когда я попал в страшную аварию. В больницу поступил в сознании. А потом все забыл: неделя до аварии и неделя после – стерлись начисто. Короткая память пропадает при такой травме. Мне потом рассказали, как после работы мы выпили и поехали в ночной клуб. Я тогда часто пил – любил это состояние легкого и не очень легкого опьянения, когда настроение приподнятое. Любил музыку, рестораны. Много курил. Мне регулярно приходилось вести переговоры с бизнес-партнерами, а после переговоров, известное дело, культурная программа: застолье, сауна…

Так-то жили мы с женой хорошо. Зарабатывал я всегда прилично. Мы с ней увлекались дайвингом, на яхте путешествовали. Дочка росла, все для нее было самое лучшее. Я много ездил по своей стране и по другим странам в командировки. Видел у нас в России много очень умных, образованных людей, которые жили совсем бедно. А мне как-то все само шло в руки. И поэтому, если Лена упрекала меня, что часто пью, я обычно отвечал: «Я вас кормлю – что вам еще нужно?!»

За несколько лет до аварии ездил на юг в командировку. Меня хорошо встретили, мы изрядно выпили после переговоров. И вот ночью меня нашли пьяного у гостиницы с сильно разбитой головой и сломанной голенью. Сложный был перелом, и нога висела на тканях. В возбуждении уголовного дела милиция отказала: было непонятно, что произошло. То ли меня машина сбила, то ли я с лестницы упал и приполз. Страховая компания меня опрашивала, а что я мог сказать? Упал, очнулся, гипс? Это был серьезный знак, предупреждение такое. Но я этого знака совершенно не понял, не внял ему и продолжал вести прежний образ жизни.

И вот, когда мы ехали после работы в ночной клуб, чтобы там продолжить и, так сказать, усугубить, моя машина влетела под фуру. У меня есть фотография, я вам покажу: глядя на разбитую машину, можно только удивляться, как ее водитель смог остаться в живых.

Мне рассказали врачи, как они меня проинформировали:

– У вас разбит череп, сильно пострадало лицо, почти оторван нос, вытекает жидкость. Также сломаны ребра и повреждены легкие.

И я ответил:

– Тогда убейте меня. Я не хочу быть обузой близким.

Лена: В Бога мы верили, как это принято говорить, в душе. Перед аварией как раз окрестили дочку. Пришли в церковь взбудораженные, веселые, а на душе у меня как-то тревожно было. Что-то смущало, беспокоило. Священник благословил выучить молитвы – я выучила «Отче наш». До этого даже и не знала.

Перед аварией вечером поговорила с Сережей по скайпу. Он был в другом городе в офисе по работе. Когда отключилась – думаю: что бы мне почитать вечерком. И вот крутится у меня в голове имя Серафима Саровского. Это было совершенно непонятно и удивительно: человек я нецерковный и совершенно не знала, кто такой Серафим Саровский и как он выглядит.

Вышла в интернет и прочитала о нем. Это было – что-то! Его житие меня просто потрясло! Как гром среди ясного неба! Я заплакала – и решила ему помолиться.

Это было совершенно удивительно, потому что никогда раньше желания помолиться у меня не возникало. Потом прочитала: когда Господь хочет кого-то спасти, внушает людям молиться за этого человека. Тут же в интернете нашла молитвы – и помолилась за мужа, дочь, нашу семью. Как узнала позднее – все совпало во времени: я молилась в первый раз в жизни за своего мужа, когда его машина летела под фуру и жизнь его висела на волоске.

После молитвы уснула. Утром звоню Сергею – а он трубку не берет. Внутри все оборвалось, время остановилось. Звоню его коллеге. Отвечает: он не пришел на работу. Был день рождения нашей дочери, вечером ждали гостей, ее подружек, родственников – а я готовить ничего не могу, все из рук падает. Мама Сережи спрашивает: «Что с тобой?» А я боюсь ей сказать, вдруг он просто где-то лишнее выпил. Отвечаю: «Все в порядке!»

Он не появился и к вечеру – тогда мы с мамой стали его искать. Очень быстро узнали, что Сережа в реанимации, доставлен в тяжелом состоянии. Мы поехали в больницу.

Врач посадила нас вначале, только потом стала говорить:

– До операции он сказал нам: «Мою жену зовут Лена». Значит, Лена – это вы? Вашему мужу сделали трепанацию черепа. Он в коме. Когда выводить будем – пока не знаем. После таких травм непонятно: узнает ли он вас? Сохранит ли интеллект? Сможет ли сам ходить и даже сам есть?

Компаньон по бизнесу немного навязчиво ходил везде за нами, присутствовал при всех разговорах с хирургом, пристально наблюдал… Переживал за бизнес, поскольку многое держалось именно на Сергее. Я за бизнес не переживала – думала только о его жизни. Я его очень люблю.

Меня послали за вещами Сережи. Все было пропитано его кровью. На обручальном кольце тоже кровь. Это было страшно. Наконец нас впустили в палату. Мы его увидели: у него была большая черная голова, разбухшая от отеков – как воздушный шарик. Переломано основание черепа, раздроблены лицевые кости, почти оторван нос. Весь в проводах и трубках, леденящий душу звук аппарата искусственного дыхания… Но он теплый, у него поднималась грудь и билось сердце – мое любимое большое сердце!

Сергей: Три недели комы и две недели между жизнью и смертью. Мне давали сильнодействующие наркотики – человек не спит, но ничего не чувствует и не соображает. Постепенно дозу лекарств стали снижать – и я постепенно начал немного чувствовать и что-то понимать. Запомнилось, как ко мне пришел мой отец, а я сижу в кресле. И отец смотрит на меня испуганно и спрашивает у врача:

– Он теперь всегда такой будет?

И у меня мозги так медленно соображают: какой – «такой»? И потом вижу себя как бы стороны: бессмысленный, отсутствующий взгляд и слюни текут изо рта, стекают по подбородку. Из глаз слезы текут.

Полный идиот. И тогда мне самому стало страшно. Я начал осознавать себя.

Особенно запомнилась ночь, когда я уже почти полностью все осознавал. Помню, как мне было плохо, как хотел пить – и не мог дотянуться до стакана с водой на тумбочке. Оказывается, мышечная масса теряется очень быстро, и я сильно ослаб. А попросить воды не мог – не было голоса. Санитары – молодые парни, видимо, не понимали, что я не могу дотянуться до воды. Пить жутко хотелось – я испытывал настоящие муки. Пытался поднять руку – и сил не хватало. Единственное, что мог, – пальцами шевелить. И я стянул с пальцев датчики для измерения пульса – тогда прибежали санитары, снова укрепили датчики и пригрозили, что свяжут меня. А воды не дали.

Когда Лену пустили наконец, она сразу догадалась, что я хочу пить. Спросила:

– Почему вы не давали ему воды?!

Они ответили:

– Так вот же на тумбочке стакан с водой стоит!

Лена: Мне не разрешали находиться с ним в реанимации, но я уже знала, что нужно делать, – нужно молиться. Каждый день читала акафист преподобному Серафиму Саровскому. Три раза в день читала канон за болящего. Не могла есть и пить, не могла спать. Как будто, когда я не молюсь, ему хуже.

Как-то ночью лежала дома в постели, но спать не могла – душила боль, меня всю колотило. С закрытыми глазами начала повторять имя Господа нашего Иисуса Христа: «Господи Иисусе Христе, Господи Иисусе Христе…» И это была, как я сейчас понимаю, моя первая Иисусова молитва.

И вдруг – как вспышка перед глазами – Пресвятая Богородица с Младенцем Христом. Такая, какой Она изображена на Владимирской иконе. И я перестала трястись – ощутила мгновенное утешение. Пришла уверенность, что все будет хорошо.

Потом я поняла, что мне нужно на исповедь. Никогда в жизни не исповедовалась. И даже не понимала – не видела своих грехов: а в чем же я грешна? Вроде бы и грехов-то никаких нет! Тому, кто привык к исповеди, это может быть непонятно, но на самом деле нецерковному человеку, который никогда не прибегал к таинству Исповеди и не совершал каких-то грубых грехов, бывает совершенно непонятно: в чем каяться?

Но, судя по канонам, которые я читала, я точно была грешная. Если даже преподобный Серафим Саровский называл себя грешником, что было говорить обо мне?! И я стала молиться:

– Господи, дай мне увидеть мои грехи!

И через неделю я осознала эти грехи. Поняла так ясно, что грешна в том, и в этом, и в другом. Мало того, что осознала. Раньше я думала: за что мне такая трагедия?! А теперь пришло чувство: да я по своим грехам достойна и большей скорби!

Сергей начал выходить из комы в конце февраля. Двенадцатого марта его перевели из интенсивного отделения терапии в общее. К концу марта выписали и назначили курс реабилитации. В середине мая он снова начал работать.

Сергей: Окончательно осознал себя я только в марте. Были мысли: зачем я выжил?! Я не мог пройти пешком двести метров! Сил не стало, а я всегда был крепким и сильным мужчиной. Бывшие друзья куда-то все пропали… На прежней работе я пока не мог работать – да я ходил с трудом! Когда на тебя деньги сыплются – у тебя много друзей. Куда они потом все делись – я не знаю… Ни одного не осталось!

Но к Богу я не пришел. Начал читать про познание самого себя, увлекся нейролингвистическим программированием – НЛП.

Лена сильно изменилась за два с половиной месяца. Мы всегда хорошо понимали друг друга. А тут я перестал ее понимать. Я-то как бы два месяца спал и проснулся таким же, каким был раньше. А она за это время прошла огромный, как я сейчас понимаю, путь.

Лена: Я действительно сильно изменилась за два месяца. А он – нет. И он меня не понимал. Все рассказывал мне про НЛП. Я уже не могла жить без молитвы, начала соблюдать посты, а он говорил мне:

– Не зацикливайся на религии! На Бога надейся – а сам не плошай!

А у меня не было еще никакого понимания о православии, никаких убедительных аргументов. Только вера. И еще у меня были Пресвятая Богородица и преподобный Серафим Саровский.

Я стала иначе относиться к жизни: стала равнодушна к мирским развлечениям, к вещам. Дала обет: не покупать обновок и косметики. Я мечтала раньше отпуск на яхте провести – и вдруг все это потеряло для меня ценность, стало пустым времяпрепровождением. Кто испытывал действие призывающей благодати, которую Господь дает впервые приступающему к Нему человеку, – тот меня поймет. А Сережа не понимал…

Я давала ему читать духовные книги, пыталась что-то рассказать, а он раздражался, и мы ссорились. И вот один раз мы поссорились, я сильно рассердилась – и вдруг ощутила, что стала такой, как раньше! Даже хуже, чем раньше! Благодать отступила от меня – и я снова почувствовала интерес к миру, и этот мир обрушился на меня всеми своими соблазнами! Прежние страсти всколыхнули душу.

И тогда я осознала, что это произошло промыслительно – для того, чтобы я поняла состояние Сережи, поняла, что только благодать Божия даровала мне все. Это не я сама такой верующей и ревностной стала – это все действие благодати, дар Божий! И если благодать отступит от меня – я все потеряю!

И я перестала спорить с мужем. Больше не пыталась его обратить в веру. Стала только молиться за него: «Господи, дай ему веру!»

Так прошел год. Мы жили мирно, я утром и вечером молилась. И Сережа стал вставать рядом со мной. Но жаловался, что у него нет веры. Я продолжала молиться за мужа. Прошел еще год. Сергей полностью восстановился. Только шрамы по контуру лица, впрочем, малозаметные, напоминали о страшной аварии. Мы поехали в паломническую поездку.

Сергей: В нашей группе была монахиня, мать Нина. Она сказала мне:

– Синай – это гора пророка Моисея. Здесь Сам Господь говорил с пророком из куста Неопалимой Купины, здесь Моисей получил Заповеди… Вы не случайно оказались в этом священном месте. Будешь подниматься на гору – вспомни все свои грехи. Иди и читай Иисусову молитву!

И вот мы поднимались ночью на гору – и я читал Иисусову молитву и старался вспомнить свои грехи. Ничего не вспоминалось, точнее, вспоминалось, но как-то вяло: да, есть грехи… у всех есть грехи… и у меня тоже есть грехи…

Было холодно, дул ветер, изредка снизу, из мрака, появлялись бедуины-торговцы, быстро обгоняли нас и исчезали в темноте. Огромное звездное небо, холодные горы, острые зубцы скал, черные провалы, светлячки-фонарики в руках паломников, силуэты верблюдов. Отчего-то вспомнил Честертона. Этот благородный рыцарь-командор писал иногда необычные слова, словно пытаясь увидеть в тварном нетварное: «Здесь живет верблюд, наш странный друг, доисторический домашний зверь. Никто не знает, был ли он диким, и, глядя на него, нетрудно подумать, что звери вообще были когда-то ручными».

Понял, что отвлекся от молитвы, – и стал снова повторять: «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного!» Вокруг царили какой-то космический, нездешний холод и неотмирная тишина, которую нарушало только шуршание ног о мелкие камни. Я шел и молился – и сначала мне казалось, что я занимаюсь каким-то совершенно бессмысленным и бесполезным делом. Зачем я вообще полез на эту гору?! Для чего повторяю эти странные слова, которые называют молитвой?!

Нас в детстве воспитывали атеистами. Я ходил в атеистический кружок. По заданию учителей рисовал атеистические плакаты. Я всегда был лидером – как-то получалось, что люди ко мне тянулись. Занимался туризмом в школе – устраивал туристические слеты, ездил в пионерские лагеря. Был примерным комсомольцем, комсоргом, председателем совета дружины. Даже в «Орленок» ездил. Верил в коммунизм. А теперь я поднимался на гору Синай и читал Иисусову молитву. Это было нелогично, непонятно… И я не знал: и зачем я это только делаю?!

А потом что-то стало меняться. Я не понимал, как и почему, но что-то стало очень сильно меняться во мне. Со мной происходили странные вещи – отчего-то я чувствовал себя все больше и больше грешным… Внезапно у меня перехватило дыхание и потекли слезы. Я шел, плакал и думал: «Что доброго сделал я в жизни?! Вот умру – кто пожалеет?! Мать, жена и дочь. И все… Кому я нужен – такой грешный жук навозный?! Как я жил?! Как мог потратить лучшие годы своей жизни так глупо, впустую, гоняясь за бесконечными развлечениями?! Драгоценное время, которое проводил пьяным, с сигаретой в руках, забывая утром о том, что делал вчера?! Среди людей, которых считал друзьями и которые исчезли, как только попал в беду?!»

Мы поднялись на вершину – и начался восход солнца. Огромное красное светило поднималось медленно, освещая необычные, неземные горы, словно сохранившие свой первозданный вид от сотворения мира. Время будто застыло здесь, остановило свой ход. Светилось все небо, краски менялись, переливались, сияли.

А я уже плакал взахлеб, слезы текли не переставая. Не хотел плакать – слезы сами лились. И я почувствовал: все – это новая жизнь! Господь дает мне еще один шанс! Он оставил меня в живых для покаяния. Чтобы жить между страхом и надеждой.

Чтобы искупить свои грехи. Нужно молиться, нужно делать добрые дела! Это был перелом в моей жизни.

Лена: Он заплакал на вершине горы и плакал потом всю дорогу. Во всех монастырях он забивался в угол, прятался – и плакал там. Я видела, что он молится от всего сердца. Я просила, чтобы Господь дал ему веру, – но даже сама не ожидала, что это произойдет с ним так сильно, так явно…

Он начал исповедаться, причащаться. Потерял интерес к мирским развлечениям. Больше не пьет. Курил двадцать пять лет – бросил. Его жизнь полностью изменилась. Мы стали ездить на Валаам, в Вырицу, к святому Александру Свирскому, в Оптину пустынь.

Я поражаюсь тому, как Господь отвечает на молитвы!

Сергей: Я стал снова хорошо зарабатывать. Объявились старые друзья. А мне больше неинтересен прежний образ жизни. Я их спрашиваю: «Для чего вы живете?» А они шарахаются от меня и отвечают:

– Серега, да ты расслабься! Тебе нужно войти в колею, стать таким, как прежде!

А у меня такое чувство: я спал – а теперь проснулся.

Но если раньше у меня не было веры в Бога, то сейчас пока еще не хватает веры Богу – я все еще переживаю за завтрашний день, беспокоюсь. Нет и смирения. Гордыня настолько крепко во мне сидит – трудно с ней бороться. Всегда хотелось быть первым, а теперь я учусь смирению.

Мы с партнером по бизнесу решили не нанимать уборщицу – офис небольшой, сами приберемся. И он очень быстро скинул все обязанности по уборке на меня. И вот я мою полы в офисе, мою туалет, убираю и за себя, и за него. Говорю ему: «Ножки подними». Я раньше бы его избил – а теперь только «ножки подними». Я пытаюсь рассказать ему о Боге – но он пока не особенно слушает.

У нас перевозка грузов из других стран, и вот батюшка из нашего храма попросил привезти из Германии сто килограммов зондового детского питания для больного ребенка одной прихожанки – такого качества питание только в Германии делают. Я предложил партнеру помочь им за счет фирмы – он мне отказал. Тогда я вложил свои деньги и помог ребенку. Просил еще как-то партнера помочь храму – он тоже отказал, сказал: «Нам эти деньги не вернутся». Я снова помог из своих.

Но я не хочу его осуждать – вспоминаю, каким был сам. Может, мне его Господь послал для того, чтобы я себя вспоминал и боялся стать прежним. А его сердца Бог коснется – он, может, в сто раз меня лучше станет.

 

Житейское море

У двери реанимации

На жестком стуле сидеть было неудобно, и ноги сильно затекли – Таня не чувствовала неудобства. Смотрела не отрываясь в матовую стеклянную дверь, но толстое стекло надежно скрывало все происходящее в реанимации.

Высокая пожилая санитарка в конце коридора, шмякнув тряпкой в старое ведро, сочувственно поделилась с закрывающей дверь гардеробщицей:

– Девочка-то все сидит… И выгнать ее жалко… Тут, видать, на стуле и ночевать собралась…

Седая гардеробщица отозвалась решительно:

– Скажи: больница закрывается! Пусть завтра приходит! Может, хоть поспит где-нибудь – а то у нее у самой вид уж больно больной…

Синяя лампа над стеклянной дверью, синий тревожный полумрак. За больничным окном кружит февральская метель, бросает в окна пригоршни снега. Дочка Машенька, наверное, замерзла, и некому укрыть ее мягким домашним одеялом. Сама Таня не чувствовала холода, не помнила, когда ела, – весь мир для нее сейчас сосредоточился за дверью этой реанимации.

Она хорошо знала, что там происходит: сама уже несколько лет после окончания медицинского колледжа работала в отделении реанимации областной клинической больницы.

Таинственное отделение. Во-первых, почти закрытое для посторонних. Во-вторых, за плечами каждого попавшего сюда стоит смерть. А смерть – это всегда тайна. Она дышит в затылок. Поджидает слабеющий пульс на сонке, вылетевшую дренажную трубку, любой просчет, любой промах врача.

Реанимация – на стыке двух миров. Бывает, лежат еще живые, а мозг мертв. Бывает, наоборот, отключают от системы – а почивший оживает. Здесь как нигде близок Господь и ангелы-хранители не дремлют. Врачи тоже чувствуют легкое дыхание смерти и слышат шум ангельских крыльев. Они не думают об этом, они отмахиваются от мистики – иначе можно сойти с ума. Но их души знают больше, чем допускает рассудок.

Аппарат наркозный, аппарат искусственной вентиляции легких. Монитор на пять параметров: оксиметрия, артериальное давление, электрокардиограмма, частота дыхания, температура. Монитор нейромышечной передачи, монитор глубины анестезии. Дефибриллятор, аспиратор, электрокардиостимулятор. Ультразвуковой аппарат с системой навигации для анестезии, пункции и катетеризации центральных и периферических сосудов. Набор для интубации трахеи. Дренажные трубки. Оголенные люди. Открытые раны.

Посторонние от одного вида оборудования бледнеют. Многие процедуры без привычки даже наблюдать страшно. Не выдерживает психика неподготовленного посетителя вида близкого ему человека с несколькими дренажами, торчащими из живота, катетером в мочевом пузыре и интубационной трубкой в горле. Таня была подготовленной.

По каждым показаниям разработаны алгоритмы. Нужно делать все быстро и точно. Впадение в кому среди полного здоровья? Венозный доступ с последующей инфузионной терапией, ЭКГ, общий и биохимический анализ крови. СКТ. МРТ. Беседа с родственниками, выяснение причины комы.

Если пострадавший поступает с ДТП и находится в тяжелом, бессознательном состоянии, есть большой риск, что он перестанет дышать и просто умрет на каталке. Поэтому первым делом производится интубация трахеи и подключение к аппарату искусственной вентиляции легких, катетеризация подключичной вены, противошоковая терапия (гормоны, рефортан). При потере крови – введение плазмы и эритромассы.

Таня хорошо знала все алгоритмы интенсивной терапии, была готова к самым тяжелым случаям. Она не была готова только к одному – к тому, что сама окажется посторонней в этом отделении. Будет сидеть за стеклянной дверью, бессильная помочь.

Сколько себя помнила – всегда мечтала стать врачом. Мама не успевала стирать и сушить ее игрушки: дочка ставила им уколы и без конца закачивала воду в мягкий мишкин зад, мазала чем придется ухо зайцу, проводила операции. Мама болела диабетом, и Таня мечтала изобрести лекарство от этой болезни.

У нее очень хорошо шла математика в школе, учительница предрекала ей чуть ли не славу Софьи Ковалевской и была поражена до глубины души, можно сказать, оскорблена в своих лучших чувствах, когда любимая ученица поступила не на матфак, даже не в мединститут, а просто в медицинский колледж.

А у Тани в одиннадцатом классе умер папа, и мама сказала: «Институт не потянем – иди, доча, на фельдшера». «Как правило, высокие стремленья находят злого недруга в судьбе, привыкшей палки ставить нам в колеса»… Таня росла домашней, скромной девочкой и с мамой спорить не стала. Поступила легко.

Этой сероглазой девушке с толстой русой косой было много дано от природы, а от себя она добавила еще любознательность, трудолюбие, ответственность. Ничего удивительного, что быстро стала лучшей студенткой на курсе. Не понимала, как можно не учить предмет, готовить шпаргалки, – как же потом работать без знаний?

Родись она в начале века – пошла бы учить крестьянских детей. Или на фронты Первой мировой – медицинской сестрой. Вполне могла бы ее легкая фигурка облечься и в монашеский подрясник.

Окончила с красным дипломом, конечно. Работу тоже искала посложнее – хотелось людям помогать. Взвалила на плечи сразу почти неподъемное – пошла в реанимацию. Мама поглядывала тревожно:

– Доча, не надорвись! Сердечко у тебя слишком нежное – побереги себя!

Мертвые глаза у живого человека

Действительно, на работе первое время сильно плакала. Потом стало легче, но все равно многое принимала слишком близко к сердцу. Бывали такие пациенты, которые западали в душу. Это зависело от многого: от времени, проведенного рядом с ними, от возраста, от самих людей. Некоторые умирали быстро, почти сразу после поступления: есть травмы, несовместимые с жизнью. Таким, конечно, сочувствовала, но не успевала к ним привыкнуть, чтобы оплакивать. Умирали совсем старые, в елее мастите, как сказано в Писании: «И скончался Авраам и умер в старости доброй, престарелый и насыщенный жизнью». Это было одно. А когда юные – это совсем другое.

Палата – три пациента и ее стол. Неутомимые софиты под потолком. Всегда свет. Вечно уставшие глаза. Неумолкаемый свист, писк, потрескивание мониторов и приборов. Стон, бред, крик, храп, предсмертное хрипенье. Кровь, гной, кал, рвотные массы.

Самым добрым врачом в их реанимации был Андрей Палыч – высокий, рыжий, кудрявый. Настоящий профессионал и к тому же веселый человек. Видимо, юмором ограждал себя от стресса. Иногда помогал Тане и шутил: «Я там больному хавчик подготовил!» Это означало, что он собрал питательную капельницу, и Тане осталось ее только подключить.

Когда у кого-то из пациентов начинались боли, он командовал Тане:

– Плесни-ка ему кеторольчика в вену!

В реанимационных палатах сестры и санитарочки регулярно проводили генералку: выкатывали все кровати, тумбочки, аппараты, штативы для капельниц в коридор и дезраствором обрабатывали стены, потолки – все, что можно обработать. И вот как-то раз их Палыч шествовал мимо и внезапно с серьезным выражением лица схватил штатив, будто микрофон, и, как настоящий рок-певец, громко затянул:

– Сим-о-о-о-на, девушка моей мечты!

На главном аккорде в реанимацию зашел главврач…

Те, кто попадали сюда, редко находились в сознании. Когда приходили в себя и им становилось лучше, их чаще всего отправляли в профильное отделение.

Но попадались и такие, кто лежал достаточно долго. Они успевали войти в душу – незаметно, ненароком. Просто рассказывали что-то – короткое, но важное для них. А ты мог тоже чем-то поделиться. Невзначай. И тогда происходило сближение, и они становились уже не просто очередными пациентами, а личностями, близкими людьми, обретали прошлое и настоящее, воспоминания и мечты. Когда умирали такие – она плакала, как в первый год работы. Напарница уговаривала:

– Таня, не сближайся с пациентами, не разговаривай с ними, не узнавай ничего о них, кроме того, что касается лечения. Не позволяй им войти в твое сердце! Оно не безразмерное!

А у нее так не получалось. Первым, кто сильно запал в душу, был парень, упавший с мотоцикла. Сильный, красивый, молодой – и безнадежный. Он сломал шею, а когда происходит такая травма, все, что ниже перелома, полностью выпадает. Такой больной даже дышать сам не может, потому что все, что ниже, не работает. Если выживет – начинается застойная пневмония и, чаще всего, летальный исход.

И вот этот парень был безнадежен. Множество неоперабельных язв в кишечнике. Из-за того, что нарушена иннервация, кровь текла из заднего прохода, как лава. Она видела, как отчаянно хотел он жить. Не хотел умирать в полном сознании в белой холодной палате среди чужих людей, для которых он был не Васькой, как звали друзья, не Васильком, как мама, а просто пациентом.

Она жалела его, подходила чаще, чем нужно, чтобы как-то утешить, поддержать, вытирала ему влажными салфетками лицо – и он плакал. Плакал и все пытался поцеловать ей руку в благодарность за то сочувствие, которое читал в ее глазах.

Тяжело на душе бывало также, когда состояние человека улучшалось и его уже собирались переводить в профильное отделение, а он внезапно впадал в кому и умирал. Такое случалось при травмах головы.

Такие травмы – они очень коварные. Многих больных медики не могут спасти, потому что погибает мозг. Если больному, находящемуся в бессознательном состоянии, приоткрываешь веко и зрачок на свет сжимается – мозг жив. А когда зрачки не реагируют на свет – мозг умер. Таким пациентам смачивали роговицу, предохраняя ее от пересыхания, а жить они могли еще долго.

Обычно больных с травмой головы переводили на искусственную вентиляцию легких: гематома сдавливает важные центры дыхания, и может начаться гипоксия. Бывает, больной хороший, и вроде несильно пострадал, и сам хорошо дышит, и неопытный врач не переводит его на искусственную вентиляцию легких. А у него развивается после травмы отек – медленно, незаметно. На третьи сутки начинается гипоксия, состояние ухудшается – и больной впадает в кому. Вот только что человек был живой, и вроде состояние хорошее, и сам дышит – и вдруг кома. Поднимаешь веко – а зрачок уже неживой. Мертвые глаза у живого человека. Это страшно. И уже никакой надежды.

Ее дочка тоже была безнадежна. Она умирала сейчас там, за этой стеклянной дверью, – а Таня даже не могла быть с ней рядом.

Зыбкие волны житейского моря

Почему это случилось именно с ней? Жизнь складывалась так счастливо: любимая работа, замужество по любви. Муж Андрей – умный, добрый, заботливый. Хорошо зарабатывал, помогал по хозяйству.

Она чувствовала себя очень счастливым человеком. Родился сын, хорошо рос, развивался – на радость родителям. Потом дочка – тоже радость. Муж помогал купать детишек, не чурался сам памперсы поменять – был хорошим отцом. Таня часто звонила ему, спрашивала, когда придет с работы: рядом с ним ей всегда становилось уютно, спокойно. Она могла иногда вспылить – он никогда не отвечал резкостью. Улыбнется:

– Что ты рычишь, котенок?

И она сразу успокаивалась.

И вдруг такая трагедия – страшная болезнь Машеньки. Диагноз смогли поставить только в Москве – заболевание двигательных нейронов спинного мозга. Редкая болезнь.

И все рухнуло. Началось заболевание внезапно, на фоне полного здоровья. Как прав был святитель Игнатий «Брянчанинов): «Все мы ходим по зыбким волнам житейского моря, колеблемого и возмущаемого различными превратностями. Какая неверная стихия под ногами нашими! Мы не можем знать, что случится с нами чрез кратчайшее время. Самые сильные превращения в жизни нашей совершаются неожиданно, внезапно».

Как-то вечером она доставала дочку из кроватки – а у малышки ручонки обвисли и висят как тряпочки. Лежит как лягушонок – и ничего у нее не двигается: ни ручки, ни ножки. Бросились по врачам. Она сама перевернула гору литературы. И когда в Москве поставили диагноз, поняла: это все, конец. Заболевание врожденное, но у некоторых больных проявляется не сразу, в более позднем возрасте. Если стартует до года – значит, тяжелая и быстро прогрессирующая форма. Дочке был всего месяц.

Когда у Машеньки начались дыхательные затруднения, Таня испугалась: умрет некрещеная. Она купала дочку дома каждый день, и та даже пальчиком не шевелила, а когда батюшка погрузил ее в купель – она прямо вскинула обе руки вверх, так что все ахнули. Тогда появилась надежда.

Надежда окрепла, когда очень хорошо подействовал препарат прозерин: исчезли дыхательные расстройства.

Один день ничего не решит

В Москве сказали, что требуется очень сложное лечение и это будет стоить больших денег. Времени ждать нет. Таня обратилась за помощью – и им помогли. Простые, незнакомые люди переводили на счет – кто сто рублей, кто пятьдесят, кто пятьсот. Спаси их Господи за их милосердие! Помогли организации, где работали они сами, родители, друзья.

С тех пор Таня тоже внимательно читала просьбы о помощи и отзывалась на них. Переводила деньги. Даже если в кошельке оставалось немного – все равно переводила. Хоть сто рублей. Девчонки с работы смеялись:

– Дурочка! Чем помогут твои сто рублей?!

– Девочки, мои сто, ваши сто – и собираются миллионы!

Нужная сумма на лечение Машеньки была собрана в феврале. Дули ледяные февральские ветры, мели вьюги. Нужно было ехать в Москву в медицинский центр – а у дочки комбинезончик такой тощенький, осенний. И она решила съездить на рынок, купить хороший теплый комбинезон. Мама просила:

– Вы же деньги собрали, езжайте!

А она ответила – никогда не забудет свои слова:

– Мама, один день ничего не решит!

Купила Машеньке чудесный сиреневый комбинезон – мягкий, теплый. И они с Андреем повезли дочку в Москву. Ехали счастливые: деньги собраны, им помогут. И вдруг Машенька перестала дышать и посинела. Таня закричала – и муж свернул к первой попавшейся на пути больнице. Это оказалась очень хорошая Российская детская клиническая больница, но не тот медицинский центр, куда они ехали.

Дочку подключили в реанимации к аппарату искусственного дыхания. Приехал врач из медицинского центра, осмотрел ребенка и вздохнул:

– Все. Мы больше ничего не сможем сделать – время ушло.

Как Таня кричала! Она просто кричала в голос, и прибежали медсестры, ей вкололи успокоительное. Муж как-то быстро уехал, и она осталась наедине со своим горем. Так окончилась счастливая жизнь Тани.

Бальзам на душу

Четыре месяца Машенька лежала в реанимации, и Таня первое время просто сидела днями на стуле в коридоре, забывая о еде, обо всем. Пила воду из-под крана в туалете и снова возвращалась на свой пост. Потом ее стали гнать, сетовать, что вид у нее – краше в гроб кладут и скоро она сама отправится на тот свет – раньше дочери. Это несколько встряхнуло ее, и она огляделась вокруг, прошлась по окрестностям, сняла самый дешевый номер в ближайшей гостинице. Купила в ближайшем магазинчике хлеб, пакет кефира. Есть совершенно не хотелось. Но нужно было поесть – она должна оставаться здоровой и сильной. Силы могут понадобиться.

Порядок был такой: в одиннадцать утра и шесть вечера из реанимации выходил доктор. Его уже ждали мамочки – бледные, трепещущие, часто в слезах. Доктор, усталый, озабоченный, громко сообщал сведения о детях: «Вашему ребенку лучше. Вашему ребенку хуже…» И все расходились до следующего раза.

Как-то Таню осенило. В одиннадцать утра она выслушала очередные сведения о детях, но в гостиницу не пошла. Поехала к святой блаженной Матронушке. Выстояла огромную очередь на морозе. И когда зашла в уютный теплый храм, убежище от зимних вьюг и жизненных ветров, увидела, что прямо у входа есть такая дверочка, за ней небольшая келья, где обрезают принесенные Матронушке цветы. Нужно зайти и сказать:

– Можно, я поработаю во славу Божию?

Они спрашивают:

– Сколько часов вы можете поработать? Час, два, целый день?

И тебя ставят либо на подсвечники, либо на цветы. Еще нужно чистить ковры, скрести скребком пол. Таня делала всю работу, какую давали. Работаешь и просишь у матушки Матронушки. Только она и не дала сойти с ума, потому что Таня находилась в страшном состоянии – просто страшном. У нее то появлялась робкая надежда, то совершенно исчезала, и это мучительное колебание приводило в отчаяние. А тут блаженная утешала – хоть ковры чистишь, а все равно легче.

Обычно Таня работала до половины пятого, чтобы успеть к шести вечера в реанимацию. Как-то раз она заработалась – сама не поняла, как: все время на часы посматривала, чтобы не опоздать, и вдруг будто выпала из настоящего. Глянула на часы, а время уже шестой час. Никак не успеть доехать до реанимации. Тогда Таня села на лавку и заплакала. Девчонки обняли:

– Что ты плачешь?! Значит, тебе здесь нужно быть!

И она стала работать дальше. Наконец в семь вечера женщины присели в келье, стали разбирать записки. Нужно было уходить, и Таня на прощание подошла к мощам святой. Приложилась – и неожиданно, но совершенно реально Матронушка накрыла ее своим покрывалом. Стоит Таня – и словно бальзам на душу ей течет. И стало так хорошо, так легко! Будто Матронушка пожалела и взяла на свою многострадальную душу и ее скорбь. Это было как материнское объятие – такое сильное ощущение ласки, заботы, утешения. Очень сильно! Таню словно притянуло к раке с мощами, так что она не могла оторваться, подняться, и совершенно не хотела – настолько хорошо ей было под покрывалом блаженной Матронушки. Таня не испугалась, будто так и должно было быть. Ей казалось, что прошло очень много времени рядом со святой, и хотелось, чтобы это утешение длилось, не заканчивалось.

Лежит ваша красавица, песни поет

И после этого все изменилось. Таня пришла в реанимацию с утра, задолго до одиннадцати часов, никак не могла дождаться появления врача. Врач вышел, как обычно начал рассказывать о состоянии детей. Рассказал одной мамочке – она ушла, рассказал другой – и она ушла. И наконец Таня осталась наедине с врачом. Она смотрела на него со страхом: вот сейчас он сообщит ей о смерти дочери. Но он улыбнулся:

– Все хорошо. Лежит ваша красавица, песни поет.

– Как это песни поет?!

Таня хорошо знала: когда трубка стоит в горле, голосовая щель не смыкается и человек не может звуки издавать. Но доктор сказал:

– А пойдемте, посмотрите.

Таня еще знала: посторонних никогда, ну или почти никогда, не пускают в реанимацию. Но доктор добавил:

– Что же вы сразу не сказали, что мы коллеги? Я вас специально последней оставил, чтобы с собой провести.

Таня думала, что уже и глазок открытых не увидит у дочурки, а тут – лежит Машенька и маме улыбается. Открыла свой беззубый ротик – и улыбается. И так мелодично агукает, курлыкает – на самом деле, словно песенку поет на всю реанимацию. И Таня подумала: «Это все молитвами матушки Матронушки»…

С того самого дня она приходила, как все мамочки, к одиннадцати, ждала, пока они все уйдут, и, переодевшись в белый халат, шла к дочке. Доктор ничего не говорил ей, просто открывал дверь и пропускал вперед. Он разрешил Тане самой ухаживать за Машенькой: делать санацию – отсасывать аппаратом мокроту, делать массаж, кормить через зонд. Врачам, как и самой Тане, было понятно: домой младенец уже не вернется, с аппарата ее не снимут. И просто поухаживать за дочкой, побыть с ней – это последнее, что оставалось Тане. Последнее, что было в ее силах и возможностях.

Доктор мягко сказал ей, что они не практикуют такого, но сделали для нее исключение, потому что Таня – реанимационная сестра. Как они только узнали, что она работает в реанимации? В истории болезни записали при поступлении ее профессию, но до этого дня никто ею не интересовался.

Четыре месяца лежала Машенька в реанимации. Болезнь ослабляет мышцы, а сердце – это большая мышца. И в конце концов ее маленькое сердечко остановилось. Ей исполнилось семь месяцев. Наступили майские праздники, но в 2007 году май стоял холодный, дул сильный ветер. Машенька лежала в маленьком гробике в одном костюмчике, и Тане все казалось, что дочке холодно. Она пыталась укрыть ее, но окружающие не понимали, боялись за ее рассудок, оттаскивали от гробика.

Могла ли святая блаженная Матрона вымолить младенца от смерти? Многих она поднимала от смертного одра. Но, видимо, был какой-то Промысл Божий о Машеньке.

Не всё мы можем понять здесь и сейчас, какие-то тайны Божии откроются нам только в вечной жизни.

Но Матронушка помогла Тане: устроила так, что она смогла провести рядом с дочкой ее последние месяцы, облегчила скорбь, утешила своей молитвой, уберегла от лютого уныния и холодного отчаяния.

Не узнала своего мужа

Пока Таня была с Машенькой, ее сын жил с бабушкой. Сначала думали, что Сережа побудет с папой. Но не получилось: Андрей начал пить. Он мог оставить сына голодным, а сам напиться. Тогда бабушка забрала Сережу к себе, а Андрей все четыре месяца пил.

Когда Таня вернулась домой – она не узнала мужа. У них всегда были такие доверительные отношения, родство душ какое-то. А теперь ее встретил чужой человек – далекий, холодный, пьяный. Когда Машенька только заболела – он вместе с Таней возил дочку в больницу, плакал, узнав о диагнозе. Начал меняться, когда узнал, что болезнь неизлечима. Стал упрекать жену: родила больного ребенка. Высказал как-то, что не может простить ей и потерянного дня, когда она поехала покупать малышке теплый комбинезон.

Таня в реанимации несколько раз снимала дочку на видео – как она агукает, как улыбается. Пыталась показать мужу, и он начал смотреть, а потом заплакал и сказал:

– Не снимай ее больше!

Все эти аппараты, мониторы в реанимации – для Тани они были привычны, а для Андрея слишком страшны.

Если бы кто-то сказал ей раньше, что ее добрый, спокойный муж так изменится – она рассмеялась бы этому человеку в лицо. Андрей не стал прежним, даже когда Таня снова забеременела и родила здоровую дочку Леночку. Мир в семью больше не вернулся.

В пьяном виде муж начал поднимать на нее руку. Первый раз ударил, когда картошка на плите не успела свариться к его приходу: Таня провозилась с детьми и замешкалась с ужином. А когда ударил впервые – словно что-то сломалось в нем самом, и потом ударить ее для него стало легко и привычно. Бил всегда в пьяном виде, протрезвев, искренне просил прощения. И она прощала. Все надеялась: вернется прежний Андрей, любимый, добрый, нежный. А он не возвращался.

Как-то раз она вязала Леночке платье из нежно-розовой пряжи. И муж, разозлившись на какой-то пустяк, выхватил у нее из рук эту пряжу, порвал очень красивое, почти связанное платьице, сломал спицы. Потом он стал агрессивным и в трезвом виде.

Еще через некоторое время начал избивать ее всерьез – садился верхом и бил. Сломал челюсть, перебил нос. После перелома челюсти долго не могла нормально есть, немели подбородок, губы, нарушился прикус. Неоднократно после побоев ее тошнило, кружилась голова – видимо, были сотрясения мозга. Гематомы в области глаз прятала под темными очками. Но подруги и коллеги и так все понимали: трудно не заметить опухший сломанный нос, синяки под глазами, кровоподтеки.

И она все равно прощала его. Как она могла так долго терпеть? Боялась, что не сможет обеспечить детей? Продолжала любить? Надеялась на то, что вернется ее прежний Андрей? Терпела шесть лет.

Она поняла потом: сильно жалела его. Ведь у нее была Матронушка – а у него никого. Ее спасла вера, а он сломался. Еще поняла: она позволяла так обращаться с собой из-за чувства вины. Это чувство было очень сильным: ведь это действительно она родила больного ребенка, и это она поехала покупать теплый комбинезон бедной малышке вместо того, чтобы лететь на крыльях в больницу. Чувствовала вину, желала наказания – и получала его.

Как-то перед Восьмым марта, тогда Таня еще любила этот весенний праздник, муж спросил у нее: что подарить? Она удивилась: в его голосе звучала прежняя нежность. В день праздника нарядилась в свое любимое лиловое платье – Андрею оно когда-то тоже нравилось. Приготовила салаты, горячее, накрыла праздничный стол и ждала его. Надеялась на цветы. Он всегда раньше дарил ей цветы. В воздухе пахло весной, воробьи купались в лужах, звенела капель, и душа оживала, радовалась, надеялась на счастье. Она смотрела в окно, а в голове кружилось радостное, щемящее душу:

А он все не шел. Уже спали дети, и наступали сумерки, и тихая радость в душе сменилась тревогой и страхом. Она переоделась в халат и позвонила, ответа не было, и она перезвонила еще раз, а потом еще. Дозвонилась и робко спросила, когда придет, – лучше бы она этого не делала. Он и пришел – совершенно пьяный и страшно злой, что жена помешала ему проводить время с друзьями – и не только с друзьями, как она узнала позже. Расшвырял все ее старательно приготовленные, с любовью украшенные салаты по стенкам. Проснулись и громко заплакали дети.

Большое пятно от салата на стене расплывалось, как кровь, и она почувствовала смертельный холод. Этот холод был приближением тени смертной, она узнала ее – недаром работала в реанимации. И действительно, он вышел из кухни, глаза бессмысленные, пьяные, и пошел на нее с ножом. Спасло то, что она стояла недалеко от входной двери и успела выскочить. Задыхаясь, бежала по ступенькам, босые ноги скользили по обледеневшей к вечеру дороге. Упала, больно ударилась коленкой, обдирая руки, вскочила и снова бежала. Если б не убежала – убил бы.

А когда он, пьяный, уснул, вернулась. Крадучись, собрала детей и ушла из дома с одним пакетом. Так закончилась ее семейная жизнь. Он не преследовал ее, не поехал за ней к матери: через неделю привел в дом другую женщину, моложе Тани на пять лет. А через полтора года зарезал новую жену. У той остался маленький сын. Когда убил, постучал к соседке и сказал заплетающимся языком:

– Вызовите «скорую», там жене что-то плохо стало.

Соседка пошла, а та лежит – мертвая, с ножом в груди. Потом соседка рассказывала, что Андрей протрезвел немного, сел на пол рядом с убитой и горько заплакал.

Если будет воля Божия – твоя мама выйдет из комы

Людмила Константиновна, мать Тани, приятная женщина средней комплекции, с русыми кудрявыми волосами до плеч и серыми, как у дочери, глазами, выглядела намного моложе своего возраста и была человеком добрым, но строгим. Регулярно исповедовалась и причащалась. Переживала, что пришла к Богу уже в зрелом возрасте и не приучила дочь к церковным Таинствам: Таня ни разу в жизни к ним не прибегала, хотя в церковь ходила.

Дочь старательно скрывала от мамы побои мужа, а поскольку жили они в разных городах – ей это удавалось. И теперь Людмила была в шоке от приезда дочери с внуками к ней: разрыв дочери с зятем стал для нее ударом.

Безвременная смерть мужа, смерть внучки, а теперь и крах Таниной личной жизни – похоже, последний удар в череде скорбей стал для Людмилы Константиновны роковым. Она резко постарела, стала часто недомогать, и к Таниным многочисленным заботам добавился уход за матерью. Скоро подоспел и диагноз, подтверждающий то, о чем дочь, как медик, уже и сама догадывалась: рак поджелудочной железы.

Болезнь стремительно набирала ход, превращая цветущую женщину средних лет в изможденную старуху. Первое время ее духовник, отец Павел, приходил к ним домой. Когда начались боли, Людмила Константиновна возроптала и отказалась исповедаться и причащаться, твердо и мрачно сказала:

– Если бы Он был – Он бы меня исцелил!

Вскоре после этого у нее начались жуткие страхи: она в ужасе смотрела в пространство рядом с собой и видела то, что закрыто человеку в обычном состоянии. Отец Павел благословил Таню читать девяностый псалом, и когда она молилась – мама спокойно засыпала, напряженное лицо разглаживалось, умиротворялось.

Потом мама перестала кушать и целый месяц ничего не ела. Таня поставила ей катетер и вводила питательную смесь в вену – такое кормление полностью обеспечивает организм необходимым. И за счет этого мама прожила этот месяц. Таня вводила ей кровоостанавливающие лекарства – но понимала, что нужно прекратить лечение и не мучить умирающую. Потом мама впала в кому. Изо рта у нее начала сочиться кровь, появился жуткий запах распада. Таня сидела рядом с мамой с пеленкой в руках и собирала текущую тонкой ниточкой алую струйку. Сидела и молилась.

Вызванный батюшка наотрез отказался причащать умирающую в бессознательном состоянии, и Таня впала в ступор: значит, ее верующая мама уйдет без причастия?! Уйдет вот такая – в ропоте, в отрицании, в ожесточении?! Отец Павел дал Тане читать книгу отца Даниила Сысоева и твердо сказал:

– Если будет воля Божия – твоя мама обязательно выйдет из комы, покается и причастится перед смертью.

Он мог сказать это кому-нибудь другому, но только не реанимационной сестре. У Тани вырвался нервный смешок: она хорошо знала, что из такой комы люди не выходят.

Когда начинается кровотечение изо рта – это означает, что пошел распад опухоли, продукты распада отравляют организм токсинами, и больные впадают в токсическую кому. Эти токсины – они никуда не деваются, они отравляют организм все больше и больше, и поэтому из токсической раковой комы больные практически не выходят. Даже сама кровопотеря ведет к смерти: выходит вся кровь – и больной умирает.

Но на седьмой день кровотечение прекратилось, и обессиленная Таня, спавшая урывками, отключилась. Проснувшись, она не поняла сначала и решила, что видит продолжение сна. Мама в полном сознании сидела на кровати и спрашивала у дочери, который час и что случилось: почему они обе в постели. Стоял август, окна в доме были открыты, свежий ветерок гулял по комнатам. Таня принюхалась – ушел отвратительный запах. Этого не могло быть, это было совершенно исключено, но ее мама сидела на кровати, как будто никогда не болела, и просила покушать.

– Что тебе приготовить, мамочка?

– А вот там на столе – что? Арбуз? Отрежь мне кусочек!

В конце августа с машин продавали арбузы, и Таня купила один детям – спелый, сочный, сахарный, тающий во рту. Таня не верила собственным глазам: мама с большим удовольствием ела арбуз. Это было настоящее чудо!

Ласковый ветер шевелил занавески, ласковый луч скользил по стенам, и мама улыбалась – совсем как до болезни. Таня срочно позвонила батюшке, и отец Павел немедленно приехал. Он сказал ей:

– Вот видишь, я же тебе говорил, а ты усмехалась. Сарра тоже усмехалась – а там, где Господь хочет, изменяется естества чин.

Пока они разговаривали в коридоре, послышались шаги – бывшая умирающая прошествовала мимо них своим ходом в туалет, и у Тани от изумления подкосились ноги.

Людмила Константиновна долго исповедалась батюшке. Что она видела в своей коме? Каких видений сподобилась? Это осталось тайной. Но у нее больше не было ропота, не было сомнений, ушло безверие. Рядом с батюшкой и Таней оказался мужественный человек, готовый исповедать свою веру перед лицом смерти. После исповеди отец Павел причастил Людмилу Константиновну.

Когда батюшка ушел, она позвала дочку и взяла с нее обещание, что Таня будет регулярно исповедаться и причащаться. После этого утомленная больная крепко уснула. Больше она уже не проснулась. Через два часа у нее началось агональное дыхание Куссмауля – слабые редкие дыхательные движения малой амплитуды, и Таня стала читать канон на исход души. И так удивительно совпало: с последними словами канона мама отошла ко Господу.

Таня позвонила отцу Павлу, и он сказал:

– Сегодня двадцать восьмое августа. Я знал, что она уйдет на Успение: твоя мама всегда очень почитала Пресвятую Богородицу, каждый день читала Ей акафист, и вот Божия Матерь взяла ее с Собой.

Отец Павел дал Тане ключи от небольшого храма в честь святителя Николая Чудотворца – в нем служба была только по выходным дням. Таня занималась организацией похорон, а саму точила мысль: храм такой маленький, на улице жара, вот придут люди маму проводить – и ужаснутся запаху.

Когда она, затаив дыхание, открыла большую, тяжелую дверь храма – не почувствовала никакого запаха. Подошла к маме – от тела исходило благоухание. Запах такой церковный – тонкий, приятный аромат. Так благоухает самый лучший ладан. Таня взяла маму за руку – и ее рука тоже пахла этим тонким ароматом. И сама Людмила Константиновна лежала такая красивая, мирная, будто и не было страшной болезни.

«Что же ты мамин наказ не выполняешь?»

После смерти мамы Таня долго читала по ней Псалтирь. Ходила в храм, но по-прежнему не могла решиться на исповедь. Почему? Сама не могла объяснить. Как-то позвонила подруга, и Таня долго не понимала, что случилось, так сильно рыдала Ирина в трубку.

С Ириной они познакомились в Российской детской клинической больнице, у нее тоже ребенок лежал в реанимации, правда, его лечение закончилось благополучно. Ирина имела специальность переводчика, знала несколько языков и при этом умудрялась воспитывать пятерых детей. Также она оказалась человеком верующим и часто с детьми ходила в храм. Именно она посоветовала тогда Тане поехать к святой блаженной Матронушке.

И вот сейчас у Ирины стряслась беда: будучи беременной шестым ребенком, она узнала на УЗИ, что плод имеет множество аномалий и синдром Дауна. Врачи настаивали на аборте, но она отказалась. Видела на УЗИ сердечко ребенка…

Таня не знала, чем помочь подруге, пыталась утешить, успокоить. На следующий день Ирина позвонила снова: узнала, что в выходные в храм приезжает Оптин-ский старец Илий (Ноздрин), и предложила вместе попытаться попросить молитв старца.

Когда батюшка вышел, около него мгновенно образовалась толпа народу, и Таня встала в уголочке. Старец пошел к выходу, и Таня наконец решилась подойти к нему. И сама не поняла, как оказалась рядом с батюшкой. От неожиданности и близости старца она закрыла лицо руками и начала плакать. Всегда была не робкого десятка, а тут – плачет как дитя малое и остановиться не может.

Выглянула из-под руки, а батюшка улыбается ей. Так ласково, что слезы сами высохли. И все слова куда-то пропали. Стоит и молчит. Тогда старец сам обратился к ней:

– Что же ты мамин наказ не выполняешь?

Таня только потом сообразила: откуда же он узнал про материнский наказ?! А тогда призналась робко:

– Я просто боюсь, батюшка. Никогда в жизни не исповедалась. Груз тяжелый на душе. И так страшно первый шаг сделать!

– Благословляю тебя ходить на исповедь к священнику этого храма, отцу Дионисию. И не забывай, что все это по молитвам твоей мамы! Храни Господь!

Тане показалось, что разговор со старцем длился минуты две, не больше. Но подруга сказала ей, что она находилась рядом с батюшкой десять минут. Ирине тоже удалось поговорить со старцем, и она плакала от радости: он пообещал помолиться за нее и младенца и благословил каждый день читать «Богородице Дево, радуйся».

Нужно сказать, что на следующем УЗИ у младенца не выявили никаких аномалий – здоровый ребенок. Такое чудо по молитвам старца… Не так давно Татьяна исповедалась и причастилась в первый раз в жизни. Она растит сына и дочь и перешла работать в онкологический диспансер. Что еще добавить? Пожалуй, только то, что имена героев рассказа изменены по их просьбе.

Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!

 

Лальские тайны

От автора. Наверное, все православные России знают об удивительном «стоянии» девушки Зои из города Куйбышева (ныне Самара), которая в 1956 году окаменела во время танца с иконой святителя Николая Чудотворца в руках и в таком состоянии находилась сто двадцать восемь дней – с Рождественского поста до Пасхи. Когда-то, узнав об истории, я задавалась вопросом: насколько этот случай уникален и не было ли похожих на него случаев в нашей стране?

История с девушкой Валентиной, которая произошла в городе Лальске, и стала ответом на мой вопрос. Эта история и легла в основу настоящей повести, написанной мной по благословению и при содействии настоятеля Благовещенского собора Лальска священника Романа Зайца.

15 июля 1980 года. Решила вести записи в дневнике каждый день, посмотрю, как получится.

Сегодня, в полдень, я добралась до места своего распределения. Доехала чуть живая: грунтовая дорога от Лузы до Лальска – та еще! С одной ее стороны уложены плиты, которые лежат не очень ровно. Да вдобавок плиты эти давно разъехались в разные стороны под давлением тяжеленных лесовозов. Вот и получается тряска изрядная… Ну ничего, главное – доехала!

Девчонки из группы завидовали, что меня, как отличницу, распределили не куда-нибудь в село, а в старинный город Лальск. Да еще и с предоставлением собственного жилья! Это просто здорово!

Правда, городок совсем маленький, больше на деревню смахивает, зато все здесь дышит стариной: дощатые настилы тротуаров, проселочные, густо покрытые пылью дороги, деревянные избы и старинные каменные дома, добротные такие, прошлого века и даже позапрошлого, – это я как учитель истории и опытный краевед могу точно сказать. Много смешанных домов с каменным фундаментом и деревянной надстройкой, лепные фронтоны… Флигели, чеховские мезонины, откуда льется мягкий зеленый свет абажуров, – что-то близкое, родное, знакомое… Так и кажется, что из какого-нибудь мезонина раздастся тихое и печальное: «Мисюсь, где ты?»

По количеству населения Лальск тоже больше на село походит – жителей тысяч пять-шесть, не больше. А вот высоченные старинные церкви, изумительно красивые, соединенные арочными переходами, сделали бы честь любому губернскому городу. Еще нужно будет в музей краеведческий обязательно сходить – люблю я все это: старые вещи, старые пожелтевшие фотографии – хранители времени. Удивительно: человека уже давным-давно нет, а буфет хранит прикосновение его рук, кресло помнит тяжесть тела, книга – касание пальцев. Словно хозяин передал своим вещам частицу тепла, частицу души, память о себе. Связь времен.

Прямо с автобусной остановки пошла в школу, оформляться. Нашла быстро, да тут и искать-то нечего: все близко. Старое деревянное здание с огромными окнами и высоченными – метра четыре высотой – потолками. В каждом кабинете – своя дровяная печка. Топить, наверное, нужно долго, уж слишком потолки высокие, пока прогреется такой класс… Пахнет краской, чистотой, старые парты томятся в ожидании своих шустрых хозяев.

Директора не было на месте, завуч строгая, но, кажется, заботливая, сказала, что они меня ждали, что на работу нужно выходить в конце августа. Двадцать шестого – педсовет. Еще сказала, что мне очень повезло: в этом году школа переедет в новое каменное здание с большим актовым залом и прекрасным спортзалом, так что я буду учить детей в новой школе.

Потом она попросила двух девочек-старшеклассниц отвлечься от покраски парт и напоить меня чаем. Одна из них, черноволосая, веселая, спросила меня, в каком классе я буду учиться, и сильно смутилась, узнав, что я учитель, а не ученица. Меня угостили пирожками с картошкой. Съела сразу три. Еле удержалась, чтобы не взять четвертый.

После чая, по просьбе завуча (забыла ее имя, нужно было сразу записать), вторая девочка, рыженькая, с веснушками, Ася, проводила меня в мое новое жилье, недалеко от школы. Шли мы с ней почти всю короткую дорогу молча: она сильно смущалась, вспыхивала румянцем до самых рыжих корней волос на все мои незатейливые вопросы о школе и городе и отвечала так коротко и односложно, что я перестала и спрашивать.

Мы с Асей пришли к небольшому одноэтажному деревянному дому по улице Красноармейской. Комната с отдельным входом, с торца, оказалась неожиданно маленькой и темной, с единственным небольшим окном, покрытым толстым слоем пыли. У меня появилось подозрение, что раньше здесь были сени или кладовка. Круглый, покрытый непонятного цвета скатертью стол, старинный темно-коричневый буфет, такой же старинный комод, табурет, узкая кровать с железными шариками на железных спинках, на койке – сильно продавленный посередине матрас, тонкое солдатское одеяло не первой свежести. Нужно будет его постирать в речке. В углу пустая божница. Кривое зеркало в рассохшейся раме. Стены грязные, в углу паутина. Печка тоже старая, с трещинами. Затхлый кисловатый запах.

Вышла на улицу, осмотрелась. Недалеко – колокольня и два больших, старинного вида храма. Познакомилась с соседями – молодая семья несколько цыганистого вида. Четверо чумазых детишек мал мала меньше копошились с другого конца дома: кто в куче песка, кто со сломанным велосипедом.

Хозяйка семейства, жгучая брюнетка Тамара, высокая, полная, с крупными чертами лица, но довольно красивая, ответила на мои вопросы. Рассказала, где хлебный магазин, где продуктовый. Про красивые храмы рядом с домом сказала: «Слева, кажется, Воскресенский собор, справа вроде Благовещенский, но мы в них не ходим, и тебе там делать нечего, что и спрашивать зря»…

Разговаривала она со мной неохотно и как-то грубовато. Несколько раз повторила:

– И чего только занесло тебя в наши края?! Чего тебе дома-то не сиделось?!

То ли не в настроении была, то ли я ей не понравилась – пока непонятно. Показала мне также мой сарайчик с дровами и заросший бурьяном небольшой участок земли тоже с торца дома. Да, не так я себе представляла жилье для молодого специалиста!

Ну ничего, ведь я оптимист! Приведу все это в порядок, наведу уют… Достала мамину фотографию в рамочке – и отчего-то начала плакать. Слезы лились сами. Мамочка, почему ты ушла от меня так рано?!

Мне так одиноко, мамочка, так одиноко на белом свете! Сначала бабуся, а потом ты… Вы обе бросили меня! И мне так плохо!

16 июля. Что-то я вчера расклеилась. Ночью тоже спала неважно, было прохладно в комнате, а одеяло слишком тонкое. Очень холодное жилье, ветер дует из всех щелей – как я буду жить здесь зимой?

Ночь оказалась светлой – здесь в июле белые ночи.

Шуршали мыши, и я несколько раз просыпалась от шороха: в незанавешенном окне тускло мерцали серые сумерки, странные тени копошились в углу, пронзительно кричала ночная птица. Мне хотелось спрятаться с головой под одеялом, но оно так неприятно пахло…

Я засыпала, снова просыпалась, сердце колотилось, перехватывало дыхание от непонятного страха, и мне казалось, что это тени старых хозяев комнаты, недовольных моим появлением здесь, скрипят старыми половицами, качаются на некрашеном табурете. А на самом деле это конечно, были просто мыши – ведь я уже взрослая и не верю в привидения, духов, ангелов и прочие сказки.

Мне срочно нужен кот! Такой толстый и серьезный кот, от одного вида которого мыши навсегда покинут мою квартирку. Этот кот будет сидеть рядом со мной и важно следить, как я проверяю тетради моих будущих учеников. И когда я улыбнусь какой-нибудь забавной ошибке – он будет смотреть на меня понимающе и тоже улыбаться по-своему, по-кошачьи. И нам будет уютно вдвоем. И никаких странных теней в углах этой чужой комнаты.

С утра мне стало лучше. При солнечном свете все выглядит гораздо привлекательней. Ничего, Дашка, прорвемся! Мама звала меня Дашуткой… Больше меня так никто не зовет и звать не будет.

И любить не будет, так как она… Стоп! Я не буду плакать! Вот ни за что не буду! Буду сильной и смелой – такой, как хотела видеть меня мама. Сейчас пойду и все разведаю.

Пишу вечером. Обнаружила колодец рядом с домом, вода вроде бы чистая, вкусная. Ледяная – зубы ломит! Нашла в дровянике старое корыто, постирала одеяло и скатерть. Толком не отстирались, но уже нет неприятного запаха. Повесила их на забор на солнышко – пусть пахнут солнцем и травами. Помыла окно и пол. Дверь в комнату не закрывала весь день – затхлый запах вроде бы ушел.

Еще нашла в старинном буфете посуду: кастрюля, сковорода, кружки, тарелки. Тарелки даже, можно сказать, красивые, с цветочками голубыми, ничего, что немного сколотые. Вот у меня и свое хозяйство образовалось. Прибегала вчерашняя рыженькая Ася, покраснев, молча вручила мне сетку с картошкой, бутылку растительного масла, пачку чая и булку хлеба. Живем!

Нужно будет сахару купить. Может, варенья раздобуду у местных…

В дровянике нашла еще старую, совсем темную икону. Непонятно, кто на ней изображен. Хотела оставить ее лежать, где лежала, – на дровах, но не смогла. Бабушка Людмила, маленькой я звала ее баба Мила, так верила в Бога, так молилась перед иконами – и я взяла эту старую икону и поставила ее на комод.

Милая моя, хорошая бабуся, если бы было правдой все, о чем ты мне в детстве рассказывала, разве бы осталась я совсем одна?! Разве бы ты бросила меня?! Ведь ты была еще и не старой! А мамочка?! Так. Всё, не буду больше, а то опять начну хныкать… А икона пускай стоит – на память о бабе Миле.

17 июля. Сегодня спала лучше: хоть и тревожно, и часто просыпалась, но смотрела на икону – и как-то быстро успокаивалась и засыпала снова. Утром мне показалось, что икона стала светлее. Но этого не может быть, видимо, просто вчера я плохо ее разглядела. Кто на ней – по-прежнему не разобрать.

С соседской половины доносится детский гам, но так, приглушенно. А на улице – полная тишина, народу совсем не видно. В соседнюю избу только кто-то постоянно заходит и выходит. Магазин там, что ли? Нет, вроде не магазин. Кто там живет? Отчего все туда идут? За самогоном? Нет вроде… С детьми идут, старушки в платочках, женщины молодые… Таинственное что-то… Обожаю тайны!

Сегодня я гуляла по Лальску. Ну что сказать о нем? Затерянный в тайге городок. Русский Север, самый глухой угол Вятской земли, образцовая глухомань… Речка Лала прохладной серебристо-голубой лентой огибает город. Произносишь: «Лальск» – словно круглые камушки перекатываются во рту, дудочка-жалейка выводит печальные трели, бело-молочный туман стелется над полем…

Безлюдные сонные улочки. На улице Пролетарской пролетариата не видно. В маленьком, в два окна, домике – столовая, на двери замок. На одном из домов плакат: нарисовано большое ведро и под ведром подпись: «На пожар являться с инвентарем!» Лопухи, бурьян, крапива, колодезный журавель. Устал, по всей видимости, старый город Лальск. Не нравятся ему, возможно, новые названия старинных улиц: Ленина, Демьяна Бедного, Социализма. Что-то у отцов города с фантазией не очень…

Шла по улице Социализма – спину словно огнем буравил чей-то тяжелый взгляд, чувствовала его лопатками, аж мурашки побежали. Оглянулась – никого. Дом с забитыми ставнями – нежилой, но аккуратный. Такое чувство, словно наблюдают оттуда. Стало не по себе в этом странном безлюдном городе. Пошла быстрее, почти побежала, потихоньку успокоилась. Ощущение того, что за мной наблюдают, пропало. «Если у вас паранойя, это еще не значит, что за вами никто не следит». Ха!

Фикусы и герань в открытых окнах, горячий ветерок чуть колышет тюлевые занавески, на подоконниках спят толстые, важные лальские коты. Вот такого мне и нужно! Только взять котенком – чтобы он привык и был совсем-совсем мой!

На улице высокая худая старушка, в длинной до пят юбке и старинного покроя серой блузке с высоким воротничком-стойкой под горлышко, множество маленьких перламутровых пуговичек на солнышке блестят, катает синюю коляску с большими железными колесами. Ворчит на хныкающего внука:

– Урас на тебя напал, что ли?! Аль попеть захотел? Еще гунь!

«Урас» – это «каприз», «еще гунь» – это что-то типа «еще попробуй, похнычь мне». Да за этой бабушкой можно записывать! Мы диалекты в кружке изучали. Люблю это дело. Нужно будет позаписывать местный фольклор, как на практике в университете записывали старинные песни и былины. Северорусское наречие – старинное, этот говор сохранил особенности русского языка времен Иоанна Грозного…

Вот, скажем, о худом теленке говорили: «Телушка-та морная!» Или: «Глико, че диется…» – «Погляди, что делается!» А то предлагали отведать окрошки: «Сопи ну-ко! Укусная ведь окрошка-то!» Вроде бы слова непонятные, а смысл – понятен!

Еще запомнила былинку-шутку. Гость Усольского уезда спрашивает у местного жителя: «Почему у вас говорят «буди» и что это означает?» Местный житель отвечает: «Не, у нас так не говорят, буди в Устюге!»

– Чево снуешь туды-сюды?

А это старушка, кажется, меня спросила.

– Это вы мне?

– Тебе-тебе! Ходит туды-сюды, как баровна… Платок повяжи на голову – напечет… Эво како ерило севодня – день-то выладився! Учительша новая, небось?

– Да, историю буду преподавать…

– Молочка надоть?

– Спасибо, я с удовольствием…

– Вон мой дом, вишь, с синими ставнями. Заходи опосля, вечерком. Баба Галя я.

Молочка налью аль простокишу. Простокишу любишь?

Киваю усердно головой, но пока не знаю, люблю ли я ее простокишу – то есть простоквашу. Улыбаюсь бабушке, а ей мне улыбаться особенно некогда. Ушла баба Галя, увезла скрипучую коляску и хнычущего внука, и опять все тихо, глухо, а у меня сердце замирает: одна, совсем одна в новой жизни. Когда-то в детстве я мечтала о путешествиях и приключениях, и вот теперь чем не приключение?! Все новое, таинственное, неизведанное!

Пишу вечером. В соседнюю избу без конца идет народ, какое-то столпотворение для этого тихого городка. Вот опять женщина пошла – голова низко опущена, платочек к глазам прижимает – плачет, что ли? К кому они все ходят? Кто там живет? Нужно будет разгадать эту тайну.

Ложусь спать, для записей уже темновато, хотя полной темноты нет – просто сумерки. Этого тусклого сумеречного света вполне достаточно, чтобы свободно ходить по избе и не включать ночные фонари на пустынных лальских улочках. Покой, полный штиль, и тугая осязаемая тишина, которую, кажется, можно потрогать. Белые ночи – как в Ленинграде…

18 июля. Снова осматривалась, гуляла. Попала в общественный музей. Он пока совсем небольшой, еще только рождается, но его работники – энтузиасты! Мечтают сделать музей краеведческим, мечтают о выставках. Эх и хорошо там было! Историк-краевед в музее – что овечка на пастбище.

Этот прохладный старинный двухэтажный особняк до революции находился во владении простого инженера бумажной фабрики Прянишникова. В наше время не то что инженер, а и директор фабрики такой особняк вряд ли себе построит. Мне были рады, завели для меня сверкающую сталью музыкальную машинку Прянишникова. Заскрежетала старая машинка, поднапряглась – и странная грустная мелодия разнеслась по гулким комнатам особняка, давно покинутого своими хозяевами.

Нужно записать то, что узнала об истории Лальска. В этих краях издавна жили русские вперемежку с чудью. В 1570 году новгородцы, числом около шестидесяти человек, бежали от немилости царя Иоанна Грозного. Долго они странствовали по полям, лесам и чужим весям, пока не приметили себе место, подходящее для жизни. Основали Никольский Лальский Погост в шестьдесят четыре двора и построили на берегу реки Лалы деревянную церковь во имя святителя Николая Чудотворца, заступника путешествующих.

Уже в 1711 году возвели внуки и правнуки тех новгородцев свой первый каменный храм в честь того же любимого ими святого. Заведующая музеем сказала мне, что здесь его края. Дескать, основатели города молились святителю Николаю, чтобы он стал хранителем этих мест. Совершенно серьезно причем все это рассказывала. Вот какой народ здесь дремучий!

Моя баба Мила, кстати, очень почитала Николу Чудотворца, но у нее образование было два класса церковноприходской школы, а заведующая музеем – молодая женщина, наверняка с высшим образованием… Такие вот дела…

На стенде об истории Лальска прочитала, что золотым веком для города был восемнадцатый. Тогда по денежному обороту Лальск входил в восьмерку самых богатых русских городов. Именно в эти годы город украсили семь великолепных белокаменных храмов. Зачем так много храмов на такой маленький городок – ума не приложу! На колокольне лальские граждане Попов и

Рысев повесили знатные часы: их огромные длинные стрелки были видны за километр, и каждый житель города мог знать, сколько сейчас времени. А для тех, кто жил в окрестных деревнях и рассмотреть стрелки не мог, раздавался бой часов, по тембру напоминавший бой часов знаменитой Спасской башни Кремля.

Жизнь здесь текла размеренная, мирная, по ночам город обходил караульщик, через каждые пятнадцать минут стучал в колотушку: свидетельствовал, что в Лальске все спокойно.

Также здесь жили купцы-удальцы: купец Иван Саватеев трижды по государеву указу водил караваны через Сибирь в Китай. Торговый путь лежал через Ярославль, Устюг, Лальск, Соль-Каменную, Тюмень, Тобольск, через Балагинский острог, где перегружались на верблюдов, через китайское село Наун в Пекин. Государевы караваны насчитывали по восемьсот человек и везли из далекого Китая фарфор, чай, чернила, даже жемчуг.

Из Лальска же везли местных белок и куниц, чьи теплые и богатые меховые шкурки красовались даже на старинном гербе города. Местные хвалились «знатным торгом мягкой рухлядью», то бишь мехами. Эх, на мое бы да убогое пальтишко такую мягкую рухлядь – я бы не отказалась! В 1710 году прибыль предприимчивого купца Саватеева составляла 1Л4 часть всего государственного годового дохода России. Молодчина Саватеев! Знай наших!

Отважные лальские купцы ходили также по морям-океанам, и благодаря их странствиям были, оказывается, открыты неизвестные берега Камчатки и Аляски, острова Алеутской гряды.

Все эти купцы были как на подбор еще и благотворители, что опровергает расхожее мнение о толстопузых купчинах, набивающих свой карман… Денежки свои многочисленные эти нетипичные (или типичные?) купцы жертвовали на храмы, на странные дома (то бишь странноприимницы), помогали бедным согражданам. Лальский купец Бобровский основал приют для подкидышей и богадельню для престарелых и убогих. Купец Сумкин фабрику бумажную построил, а бумага его получила золотую медаль в Лондоне, серебряную – в Париже… Эти же неугомонные купцы построили в Лальске театр с собственной театральной труппой – во как!

Я подошла поделиться своим восторгом по поводу таких замечательных купцов к заведующей музеем, но она ответила печально:

– Все это, девушка, в прошлом… Сейчас у нас в лесах волков много развелось, в город заходят – недавно у заправки собачку съели. Да-да, не удивляйтесь – слопали! Только голова и осталась… Без ушей… Да… знал наш город и лучшие времена… А вы заходите к нам! Вы же истории учить будете детишек – вот и будем сотрудничать. Будете к нам в музей с ребятами ходить!

20 июля. Познакомилась поближе с бабой Галей, теперь я каждый день беру у нее молоко. Каждый день, потому что холодильника у меня нет, пью свежее. Вкус этого молока необыкновенный – чистый, чуть сладковатый, с приятным ароматом… Баба Галя продает мне его совсем дешево, смотрит жалостливо, приговаривает: «Пей, доча, эка морная…» Я потом внимательно посмотрела на себя в свое старое зеркало в рассохшейся раме: лицо худое, шея тощая. Действительно «морная». Глазищи большие, хвостики белобрысые в разные стороны торчат. Сюрреализм какой-то… И есть все время хочется, а денег мало осталось, нужно экономить…

Икона на комоде явно стала еще светлее, это очень странно. Этому должно быть научное объяснение, только пока не знаю, какое… Кто изображен на иконе – пока непонятно.

В соседский дом продолжается наплыв народу – идут и идут. Домик, главное, такой неказистый… Спросила у бабы Гали, она сказала, что там живет болящая Валентина. На мой вопрос, чем эта Валентина болеет, ничего не ответила. Сказала только: «Валечка – человек Божий! Господь ей многое открывает…» Я невольно скептически хмыкнула и, конечно, зря не удержалась, потому что баба Галя обиженно поджала губы и замолчала. Молча налила мне полный стакан своей простокиши и отправилась на огород, всем своим видом показывая, что недосуг ей со мной лясы точить. А простокиша хороша: густая, вкусная, сытная!

21 июля. Баба Галя добрейшей души человек, но если рассердится – мало не покажется! Записывать за ней вятский говор можно бесконечно! Сегодня, пытаясь утихомирить внука, на которого «урас напал», приговаривала: «Сейчас ухват возьму и глазенки тебе повыковыриваю!» Вот такая скупая любовь северных народов!

23 июля. Вести дневник совсем некогда, прости меня, мой дорогой дневничок! Готовлюсь к урокам, пишу конспекты. Хожу купаться в речке Лале, гуляю.

Пока ни с кем, кроме бабы Гали, не подружилась. Пыталась наладить отношения с соседями, но черноволосая цыганистая Тамара как-то сердито смотрит на меня прищуренными глазами, на вопросы отвечает неохотно, сквозь зубы. И я перестала подходить к их половине дома. Недавно, возвращаясь с прогулки, увидела, как Тамара стоит у моего окна, прижавшись носом к стеклу, и рассматривает мою убогую комнатенку. Что она там хотела увидеть?!

В другой раз она сыпала у моего порога что-то типа мака или уж не знаю что и странно водила руками. Увидев меня, фыркнула сердито и ушла, не отвечая на мое недоумение.

После этого мне всю ночь снились кошмары. Какие-то ужасные существа лезли в окно и дверь, а от иконы на комоде вспыхивали лучи, эти лучи тянулись к страшилищам, касались их и как бы попаляли. И страшилища пропадали один за другим, а потом снова лезли, карабкались в окно, тянули ко мне свои жуткие лапы и снова пропадали от светящихся лучей. И я так плохо спала и всю ночь металась по кровати. Утром встала с тяжелой головой, меня знобило, внутри сидел какой-то холодящий душу, липкий страх.

Икона на комоде стала еще светлее, и теперь стали четко видны очертания мантии. Это явно какой-то святой. Я зачем-то взяла икону в руки, через силу вышла вместе с ней на улицу, присела на завалинке. Светило солнце, птицы пели, букашки всякие ползали – и эта обыденность, обычность летнего утра подействовала на меня успокаивающе. Постепенно ушел озноб, а вместе с ним и тянущий липкий страх.

24 июля. Сегодня, как обычно, проходила мимо одного из соборов и решила заглянуть: здесь могут быть старинные фрески, иконы и другие предметы старинного быта. Собор – большой, просторный, гулкий и совсем пустой, только за свечным ящиком – маленькая седая старушка. Глаза внимательные, платок по самые брови. Она молча смотрела на меня и ничего не говорила. Потом опустила голову и снова стала перебирать свои свечи. Я поняла, что это, наверное, означает, что мне можно сюда зайти и все посмотреть.

Прошла вглубь, и мои шаги гулко разносились по всему собору, нарушая его глубокую тишину. А потом я остановилась и прямо не могла больше двигаться – была как-то оглушена этим старинным храмом, сама не знаю почему, он на меня очень сильно подействовал. Я замерла на месте, и вдруг вокруг меня тонко запахло чем-то церковным, наверное, ладаном. Запах усиливался, шел волнами, мгновение – и все вокруг наполнилось благоуханием. Солнечные лучи освещали старые иконы, перебегая от одного образа к другому, и глаза изображенных на иконах оживали, наполнялись светом и смыслом.

Я почувствовала себя странно, очень странно – не могу найти слов: какая-то странная сила, которая проникала во все клеточки моего тела, как-то приподнимала его, делала легким, почти бесплотным. Мне стало страшно от этих непонятных чувств, и я беспомощно стояла на одном месте, не двигаясь. А храм – огромный, полный света и воздуха, живой, смотрел на меня ликами своих икон, прямо внутрь, прямо в меня, и мне казалось, что те, кто на этих иконах – они совсем живые!

А потом у меня вдруг потекли слезы – да так обильно, что пришлось закрыть глаза. И в это время я явно почувствовала, что меня Кто-то обнимает – я ощущала тепло ладоней на своей спине. Такое ласковое тепло и еще странное, невыносимо странное чувство, что я ВЕРНУЛАСЬ домой!

Вот такое наваждение! Это правда, что религия – опиум для народа, да еще какой опиум! Вот я просто зашла сюда, и уже такое творится… А ведь я материалист, историк!

Старушка за ящиком, видимо, поняла, что со мной что-то не то происходит, подошла, взяла за руку, повела и усадила на лавку. Принесла мне чистый, пахнущий каким-то тонким церковным запахом белый платочек и кружку холодной воды:

– Пей, детонька, не бойся!

Я осторожно вытерла слезы этим непонятно пахнущим платочком, выпила воды и глубоко вздохнула. На меня сочувственно смотрели из-под темного платка ярко-голубые, совсем не старушечьи глаза:

– Ты, что, детка, никогда в храм не заходила раньше?

– Заходила, еще в детстве, с бабушкой.

– А храм-то какой был?

– Городской, начала века. Он закрытый стоял долго, а потом его открыли, и мы с бабушкой в него ходили. Пока бабушка не умерла…

– Наш собор, детонька, триста лет назад возвели, и все это время отсюда молитва ко Господу поднимается… Намоленный храм-то… Некоторые приезжают, городские, да кто в старых храмах не бывал – очень чувствуют старину и намоленность нашего собора. Бывает, в обморок хлопаются, кто непривыкший к церкви… А то зайти не могут…

– Ну, может, здесь зона какая-нибудь аномальная, может, у людей давление скачет!

Старушка посмотрела на меня с плохо скрываемой жалостью:

– Ты, детка, небось, в духовный мир не веришь?

– Нет, конечно!

– Меня Мария Петровна зовут, детка. Я раньше как ты, такая же была… Прямо узнаю себя в тебе… Я ведь учительница бывшая, комсомолка, активистка…

– Вы?!

– Что – не похоже?! Ничего, Господь милостив, долготерпит… Вот и меня терпел… Я когда-то с мамой болящей Валентины, Феклой… знаешь нашу болящую Валентину-то?

– Она в соседнем доме живет, но я ее не знаю. Я недавно тут… Тоже учительница. Истории.

– Детонька, да ты ж такая молоденькая, да сколько же тебе лет-то?

– Двадцать два.

– Надо же, а я думала, лет семнадцать.

– Мария Петровна, вы про Феклу стали рассказывать.

– Да, детка. Когда-то мы с Феклой, мамой нашей Валечки, лучика нашего светлого, комсомолки были рьяные. Я-то помоложе ее была, посмирней держалась, а она… Заводила была… Мы с ней иконы жгли – с религией боролись! Сносили иконы из домов – да в костер бросали. Вот оно как… Сейчас грехи свои замаливаю. И за себя прошу прощения, и за почившую Феклу. А простит ли Господь – не знаю… Разве Валентина, дочка ее, отмолит… Господь ее молитвы слышит…

– Простите меня, пожалуйста, Мария Петровна, но я в молитвы не верю. Всему на свете рациональное объяснение есть!

– Ишь ты! Как зовут тебя, детка?

– Даша… То есть Дарья…

– Так вот, Дарья, расскажу я тебе недавнюю историю. У нас тут недалеко клуб есть. Раньше это был храм Иоанна Предтечи, потом советские власти в клуб его переделали, кресты и купола убрали, а так это храм. В каждом храме есть ангел, который этот храм охраняет. В клубе сейчас женщины работают, аккурат в алтаре сидят. Но они, все трое, верующие, ведут себя с благоговением. Мы с ними уже всякое думали: если им рассчитаться, уйти с работы, чтобы греха на душу не брать, так могут принять атеисток каких-нибудь… Будут там курить или ругаться… Так что наши девчата работают, не увольняются. Сценарии для праздников сочиняют, бухгалтерию ведут.

А в Великом посту, особенно в Страстную седмицу, они никогда никаких увеселительных мероприятий не проводят. Ну, пост Великий длинный, может, викторину какую познавательную и проведут для школьников, а уж в Страстную седмицу – ни-ни! Это уже все знают, и даже начальство с них ничего не требует. Сидят себе, бумажки перебирают.

Так вот. Приехали к нам в эту году аккурат на Страстную седмицу артисты. К нам иногда приезжают артисты всякие – хоть и не самые известные. То певцы, то цирковые… И вот эти артисты говорят, дескать, выступать будут и нужно им порепетировать. Наши девушки из клуба стали их отговаривать, но они никак не вразумлялись: для неверующих все седмицы одинаковы… Поднялись они в Страстную Пятницу на сцену, туда, где раньше солея была. Только начали свои песни-пляски репетировать, как напал на них ужас. Что уж там они увидели – этого они нам не рассказали. Только врассыпную, с криками заполошными бросились из клуба бежать. Сели в машину – и укатили. И даже никакого концерта не провели… Вот так ангел храма их вразумил! Ну-ка, дорогая Дарьюшка, придумай мне теперь свое рациональное объяснение этому происшествию!

– Мария Петровна, я ведь там не была, с артистами не разговаривала… Кто знает, что могло их так напугать…

– Ладно. А вот у нас в сторожке Успенской кладбищенской церкви живут монахини. Так вот они мне говорили, что всегда знают, когда привезут покойника на отпевание. Думаешь, как они знают? А в этот день, с самого раннего утра, в дверь храма кто-то стучит железной ручкой-кольцом. Сколько они ни выбегали – никого никогда не видно. А этому какое у тебя будет рациональное объяснение?

Я молчала – какое тут может быть объяснение?! Галлюцинация слуховая? У всех сразу?! Мария Петровна тоже помолчала, а потом сказала приветливо:

– Ты, Дарьюшка, приходи в наш храм на службы. А еще сходи к болящей Валентине – она ведь соседка твоя? Проведай больного человека! А видела, какая у нас тут колокольня красивая?

– Видела. Только она у вас на Пизанскую башню похожа. Отчего это?

Мария Петровна посмотрела на меня с недоумением, потом закивала головой:

– Это ты, детка, про ее наклон на северную сторону?

– Ну да. Почему колокольня такая странная?

– Так это ее в тридцатые годы безбожники пытались тракторами уронить. А она так и не упала! Что сказать, детка… В Воскресенском соборе тюрьму сделали, потом училище открыли, механизаторов-трактористов готовили. Собор-то высокий – так они приделали второй этаж, подшили потолок. Фрески известью замазали, лепнину отбили… Слава Богу, осталось большое распятие над зашитым потолком! Им, наверное, собор и сохранился-выстоял. Оно и сейчас подростки в нашем храме окна камнями бьют, из рогаток стреляют, а милиция родная бездействует – поощряют хулиганов против Церкви пакостить.

– Знаете, Мария Петровна, я краеведением увлекаюсь. Собираюсь со своими учениками историю края изучать. Можно будет и по храмам вашим старинным пройти с экскурсией. Тогда они из рогаток-то и не будут больше…

– Это ты, Дарьюшка, хорошо придумала, про краеведение… Только боюсь, директор-то ваш, Евгений Николаевич, не позволит тебе по храмам детей водить. Он у нас атеист, да еще какой – воинствующий!

– Простите, Мария Петровна, да ведь я и сама атеистка…

– Ты-то?! Ну какая же ты, детонька, атеистка?! Ладно-ладно, не хмурься! Хочешь, детка, на колокольню подняться?

– Я? На колокольню?!

– Сходи-сходи! Красота Божия! Я и сама, помоложе была, часто поднималась – любовалась. Наши прихожане тоже любят наверх подниматься – посмотреть окрестности. На колокольне одно время даже парашютная вышка была. Только по площадке особенно не разгуливай, там ограждения с одной стороны нет – колокола оттуда скидывали, когда церкви разоряли. Так ты просто у люка постой, а дальше-то не ходи.

Сначала я хотела отказаться от предложения Марии Петровны, а потом подумала: это же настоящее приключение! Кто же от приключений отказывается?! И я пошла на колокольню. Совсем одна. На ржавой железной двери висел огромный амбарный замок, и я уже решила, что Мария Петровна пошутила надо мной, но потом заметила, что этот огромный замок – бутафорский. Его желтая от ржавчины дужка просто болталась, не вставленная в отверстие старого замка – бывшего хранителя колокольни.

Я с трудом сняла замок и толкнула дверь. Она нехотя поддалась и со страшным скрипом медленно распахнулась. Пахнуло прохладой. Вверх, в темноту уходили ступеньки. Стало жутковато. Я подумала немного и взяла амбарный замок с собой, чтобы никто не мог закрыть дверь снаружи и сделать меня пленницей этой колокольни. Заточенная в башне белокурая красавица! Смех за кадром… Тяжелый холодный замок тянул руку, и я оставила его на одной из некрашеных ступенек, рассудив, что подниматься за ним сюда точно никто не будет.

Медленно-медленно, осторожно поднималась по шатким лестницам и узкому коридорчику наверх, и у меня захватывало дух. Несколько раз хотела повернуть назад, но потом сказала себе: «Держись, Дашка, не трусь!» И когда моя голова наконец поднялась над люком, я еле удержалась, чтобы не закричать от страха. Кое-как, на ватных ногах, вылезла, выползла на мостки и села, не смея встать на ноги. С одной стороны действительно не было ограждения, только кирпичный бортик около метра высотой, за которым площадка просто обрывалась вниз. Немного пообвыкнув, стала оглядываться по сторонам. И то, что я увидела, стоило всех моих страхов при подъеме.

Это было просто что-то непередаваемое! Я влюбилась в этот город – дивный город Лальск! Попробую описать. Дома внизу казались игрушечными, а дальше, во все стороны, уходила бесконечная тайга, сменяя краски от изумрудного до синего у самого горизонта. Лесам не было конца и краю – какой-то изумрудный океан с лесными волнами! Эти волны двигались, тихо шумели, жили своей лесной жизнью, скрывая в таинственной глуши своих маленьких и больших обитателей, питая их своими таежными дарами. И больше ничего на свете не существовало – только Лальск и бесконечная тайга… И я – маленькая точка в этой бесконечности… Дул сильный ветер, и мне казалось, что сейчас он подхватит меня и понесет, как маленькую пташку, над всеми этими просторами… Как жаль, что нет рядом моих милых мамочки и бабуси Милы, им бы точно здесь понравилось!

Всё – больше писать не могу. Рука устала. Спокойной ночи, дневничок!

25 июля. Баба Галя больше не берет с меня денег за молоко. Нужно будет потом отблагодарить ее. Еще она дала мне ведро картошки и сетку моркови. Картофель здесь крупный, а морковка просто огромная. На песке овощи хорошо растут. На будущий год нужно будет самой посадить овощи. Сегодня я ужинала у бабы Гали, ели жареную картошку с малосольными огурчиками, такими крепенькими, ароматными, с пупырчиками. Эх, хорошо!

За ужином баба Галя рассказала мне три истории – местный фольклор. Нужно записать, пригодится мне как краеведу.

Первая история, чудесная

Соседи бабы Гали – бабушка Катя, ее дочь Наталья с мужем и внучка Танечка. Молодые часто ругались (рядились, как здесь говорят), никак у них миру не было, все выясняли между собой, кто в доме хозяин. Как-то в октябре пошли они на шабашку – укладывать дрова у поселковой бани. Трехлетнюю дочку взяли с собой. Девочка бегала вокруг родителей, играла с выпавшим снегом и опавшими листьями. Тут молодые, как обычно, разругались и на какое-то время перестали обращать на дочку внимание. Когда же спохватились – оказалось, что ребенок пропал.

На поиски Танечки вышли все родственники, соседи и знакомые. Были проверены все мостки, сарайки, дровяники, бани, канавы, тщательно досмотрены улицы и переулки, но эти усилия оказались напрасными. Октябрьская погода в этих местах народ не балует, ночью шел снег. На следующий день, утром, тринадцатого октября, бабушка Танечки побежала в Благовещенский храм. И там, стоя на коленях перед иконой Николая Чудотворца, она слезно молилась, прося Угодника Божия не оставить в беде и сохранить чистого и невинного младенца.

Весь следующий день и всю ночь поиски родственников и добровольцев не прекращались ни на минуту. Шансов найти девочку живой становилось все меньше: середина октября в Лальске, почти самом северном поселении Кировской области (севернее – только Верхнелалье, в тридцати километрах от Лальска), часто отмечается снегом и заморозками.

Третий день исчезновения ребенка пришелся на великий праздник – Покров Пресвятой Богородицы. Прихожане Благовещенской церкви молились на литургии о заступничестве Пресвятой Богородицы, святителя Николая Чудотворца и просили Бога о чуде! В конце службы разлетелась радостная весть: Танечка нашлась! Живая и здоровая!

Чудесной оказалась история исчезновения и спасения ребенка. Девочка, предоставленная самой себе, играя, стала бегать за какой-то собачкой, и эта собачка увела ребенка на окраину Лальска. Холод, снег, две ночи на улице.

Родители рыдали от счастья и клялись друг другу больше никогда не ругаться. Потрясенная бабушка суетилась на кухне, готовила для внучки всякие вкусности и слезно причитала:

– Как же ты, матаня моя, не замерзла, как же ты голодная столько времени провела?!

Девочка ответила:

– А меня дедушка кормил!

И на недоумение родителей пояснила, показывая пальчиком на бабушкину икону Николая Чудотворца:

– Вот этот дедушка со мной был! Он овечек пас и со мной разговаривал. Кормил меня. И мне было тепло рядом с ним. Он очень добрый!

Родные смотрели то на Танечку, то на икону Николая Чудотворца и плакали. А за окном шел снег.

История вторая, тоже чудесная

Эта история произошла с племянником бабы Гали. Виктор – шофер. Как-то, недалеко от Лальска, он застрял на вовсе разбитой дороге. Дело шло к вечеру, и дорога была совершенно пустынной. Чего только водитель ни делал, но машина с места не трогалась. Виктор помучился, помучился, а потом закрыл машину и решил идти пешком до города.

Он совсем уж было собрался домой и присел на пригорке передохнуть. Откуда ни возьмись – старичок. Невысокий, худенький, светленький. Подошел к шоферу, поздоровался и рядом присел. Спросил хлеба. У Виктора с собой был тормозок на дорожку. Он достал свои припасы, угостил старичка. Тот поел, поблагодарил, помолился, встал и пошел. А на прощание сказал: «С Богом поезжай!» Виктор сел за руль и решил еще раз попробовать завести машину. Машина легко тронулась с места и так же легко, без видимых усилий, покатилась домой.

История третья, просто забавная

Произошла с невесткой бабой Гали. Сын женился на городской девушке Валентине. На покосе сказала ей свекровь: «Пойди на мост, молочка холодного принеси». Дошла Валентина до ближайшего моста через реку – молока на мосту нет, под мостом тоже нет. Пришла к свекрови и говорит, что молока на мосту нет, украли, видимо. Пришлось объяснять непонятливой, что мост – это сенки, коридор от входной двери до двери в саму избу. В общем, все долго смеялись.

26 июля. Сегодня снова заходила в музей. Мне были рады! Показала записанные за бабой Галей истории, чтобы подтвердили их истинность. Сказали, что все это правда. Оказывается, история с потерявшимся ребенком и спасением его неизвестным никому «дедушкой» здесь уже случалась много лет назад. В доказательство дали прочитать выдержку из летописи Воскресенского собора.

Переписала ее полностью: «Истинное происшествие. Двадцать шестого числа июня сего 1924 года мальчик младенец Василий пяти лет с другими мальчиками в четвертом часа пополудни погнали коров в поскотину ко кладбищу. Домой Василий не воротился. Дома его не хватились до вечера. Вечером стали искать по улицам и у знакомых, но нигде его не оказалось. Подняли тревогу, заявили милиции. Последняя распорядилась поднять граждан города на поиски пропавшего ребенка. Искали непрерывно четыре дня и четыре ночи по лесам, по лугам и в болоте, неводили в реке, но все поиски были без результата, напрасны.

На пятый день, тридцатого июня под вечер, один гражданин рубил дрова в лесу версты за две от города и не заметил, как к нему подошел мальчик Василий. Мальчик попросил у гражданина есть, и тот дал ему немного черного хлеба, взял и понес в город к родителям. Отец пропавшего мальчика – гражданин города Лальска портной Осип Федоров Матренинский. На вопрос, чем мальчик питался, тот отвечал: «Мне дедушка приносил хлеб и молоко».

Гражданин Матренинский живет около монастыря. В этот день были обычные, ежегодно совершаемые, молебствия с иконой Покрова Божией Матери в том квартале. Жители Лальска часто обращаются с просьбой к духовенству отслужить молебны на дому. И Матренинский молебствовал у себя на дому. Только что у него отмолебствовали, вскоре и принесли его пропавшего сына Васю живым».

27 июля. Сегодня был сильный ливень. У меня, оказывается, крыша протекает в трех местах. Подставила кастрюлю там, где капало больше всего. Очень хотелось побегать босиком под дождем, как в детстве, но удержалась: вдруг будущие ученики увидят?!

Воздух чистый, свежий после дождя, сильно пахнет травами. Почистила под окном и у двери: вырвала самую высокую крапиву и бурьян. Икона на комоде стала еще светлее. И не просто светлее – на ней появляются краски. Теперь уже явно виден святой в красной мантии с книгой в руках, на мантии золотые кресты. Даже не знаю, что с этим делать. Отнести икону в краеведческий музей или в храм к Марии Петровне? Нет, мне почему-то очень не хочется с ней расставаться. А если мне опять приснится кошмар?!

Вечером ходила к бабе Гале за молоком, дома был ее сын, Константин Петрович. Пока баба Галя доила корову, мы с ним разговорились. Он работает в газете «Северная правда». На вид ему лет сорок, полный, лысый, с тяжелыми веками на одутловатом лице. Кажется, он несколько, как бы это помягче выразиться, злоупотребляет. Узнал, что я историк, и стал предлагать мне написать о моей соседке – болящей Валентине. Разоблачить шарлатанку. Она, оказывается, людей обманывает, предсказания им всякие делает, делает вид, что лечит. Вот почему к ней так много народу идет. Наживается, в общем, на чужом горе.

Я спросила, почему он сам не напишет, и он ответил, что уже писал, а я, дескать, человек новый, образованный, историк к тому же, молодое поколение ко мне прислушается. Думаю, что мне на самом деле нужно обязательно все разузнать и написать правду: нельзя людей обманывать!

Тут пришла баба Галя, и Константин Петрович замолчал, только подмигнул мне. Я поняла, что он не хочет при маме говорить, может, эта шарлатанка нашу бабу Галю тоже вокруг пальца обвела…

28 июля. Ура! У меня теперь есть свой собственный кот! Чудесный рыжий кот, как раз такой, о каком я мечтала. Правда, он совсем еще маленький, но уже очень важный, толстенький, серьезный. Он родился у бабы-Галиной кошки, и хитрая кошка прятала всех трех котят на сеновале, чтобы Константин Петрович их не утопил. А сегодня с утра они спустились с сеновала, и баба Галя разрешила мне выбрать себе котенка и еще сказала, что будет выделять молоко на его кошачью долю. И мой Рыжик сам ко мне пошел. Сегодня он ночевал у меня дома, и даже мыши перестали шуршать – испугались моего кота, хоть он еще и малыш! Я знала-знала, что так и будет!

Сегодня ходила смотреть новое здание школы – совсем рядом со старым, недалеко от моего дома, Деревянными тротуарами от угла улицы Красноармейской метров пятьсот. Нужно пройти пару домов, музей, музыкальную школу и свернуть налево у большого двухэтажного здания сельсовета. После вчерашнего ливня пересечь улицу Ленина в этом месте довольно сложно – грязь непроходимая. Интересно, что будет осенью?!

Постояла, полюбовалась школой, уже можно сказать – своей! Представила, как буду вести уроки, рассказывать интересно-интересно… Мамочка говорила, что у меня есть дар рассказчика… Обязательно расскажу ребятам об их родном городе, и о его основателях, и о том, каким чудесным был Лальск раньше… Материал еще нужно будет набрать…

На обратном пути зашла в музей. Меня уже встречают как старую знакомую. Нисколько не удивились, что туфельки мои все в грязи. Рассказали следующую историю: когда-то, до революции, улица Ленина, та самая, где сейчас так грязно после ливня, называлась Большая и была мостовой. Причем не только дорога была замощена, но и тротуары. Эта мостовая придавала Лальску очень респектабельный вид!

Но! В семидесятые годы один партийный районный начальник приказал дорожникам мостовую разобрать! Начальник дорожного участка отказался этот приказ исполнять, в тот же день рассчитался с работы и уехал вместе со своей семьей подальше. Но мостовую все-таки разобрали, и из ее камушков выложили этому партийному начальнику территорию у дома! А улица Ленина погрузилась в непроходимое болото!

Вообще, эта история достойна пера Салтыкова-Щедрина, а не моих скромных усилий доморощенного летописца Лальска… Но что делать?! На безрыбье, как говорится, и рак – рыба…

29 июля. Мышей больше не слышно – испугались моего Рыжика! Теперь у меня есть свой собственный кот! Я писала конспект урока – а он сидел рядом и следил за моей ручкой, потом забрался ко мне на колени и тихо мурлыкал. Уже видно, что он вырастет очень умным. И мое одиночество кончилось! Рыжик очень любит простокишу бабы Гали. Отдала ему свою порцию.

Сегодня я решила зайти наконец в соседний дом и во всем сама разобраться. Вечером напишу.

…Продолжаю вечером. Сегодня у меня произошло самое странное знакомство с самым странным человеком, которого я когда-либо в жизни видела. Пошла, значит, я в соседний дом. Зашла в ограду, на крыльцо, потопталась нерешительно в сенках, подошла к двери – а за дверью полная тишина. Мне стало как-то не по себе. Подумала: может, хозяева отдыхают, болящая спит… Наверное, в следующий раз загляну.

Только подумала, как из-за двери тихий голос позвал:

– Дашутка! Заходи, доченька! И хозяева не отдыхают, и болящая не спит – милости просим!

Эти слова меня просто подкосили. Я стояла как вкопанная и не знала, то ли мне убегать, то ли все-таки зайти. А из-за двери голосок снова позвал:

– Дашутка, доченька, не бойся!

От этих ласковых слов у меня перехватило дыхание. Я глубоко подышала с минуту, шмыгнула носом и решительно толкнула дверь.

Я не сразу осмотрелась, потому что никак не могла оторвать глаз от болящей – она лежала в большой комнате на кровати, выстеленной досками, и смотрела прямо на меня. У нее было совсем молодое лицо, даже не лицо, а личико – кругленькое, прозрачное, с девичьим румянцем на щечках. Она улыбалась так приятно, так нежно, что я сразу почувствовала к ней расположение. Голосок такой тихий, нежный, бархатный:

– Подойди, доченька, не бойся! Вот на стул присядь… зови меня «тетя Валя». Чего ты так испугалась?

– Я не испугалась. А откуда вы мое имя знаете? Соседи рассказали? А почему «Дашутка»?! Меня так никто не зовет!

– Ты хотела сказать: больше так меня никто не зовет?

И тут я начала плакать. Я плакала и плакала, слезы лились, и мне почему-то совсем не было стыдно. А моя странная собеседница молчала и смотрела на меня большими ласковыми глазами. Потом она сказала:

– Мамочка твоя и бабуся молятся о тебе, доченька… Они за тобой присматривают…

А икону-то ты с комода убери – на божницу поставь, там ей место. Да попроси в соборе у Марии Петровны лампадку, она тебе бесплатно ее даст, старенькую такую, красненькую… И маслица тебе плеснет. Ты лампадку-то затепли перед иконой. Кто на ней изображен – знаешь?

Я сквозь слезы помотала головой. Глаза у меня расширились и стали, наверное, по блюдцу:

– Не знаю… Старичок какой-то…

– Ну, не знаешь, так уже догадываешься! Не тот ли это старичок, что тридцать девять лет назад мне явился?! Это, доченька, не просто старичок. Это хозяин земли Лальской, твоей бабуси Милы любимый святой – Никола Угодник.

Она знала имя моей бабушки! Знала не только ее имя, знала даже, как я бабусю называла в детстве! Это было чересчур для меня! Я соскочила со стула как ошпаренная и попятилась к двери. А болящая ласково сказала:

– Ты иди сейчас, доченька, иди. Завтра приходи ко мне. Да будь осторожна: будет тебя соседка твоя, Тамара, чем угощать – не бери у нее ничего. Она, видишь, зарится на твою часть дома, а лукавый ее подучает пакости делать. Она и сама не хочет, а делает… Ты на нее не серчай, а брать все же – ничего не бери. Иди с Богом!

30 июля. Я поставила икону Николы Угодника на божницу. Икона стала совсем светлой, красивой, яркой – как будто недавно написана, и образ святого виден явно и отчетливо. У него внимательный, серьезный взгляд, высокий лоб с залысинами, небольшая округлая и кучерявая борода, красная мантия, на плечах золотые кресты. Над головой – нимб, над нимбом, по обе его стороны надпись: СТЫИ НИКОЛАЕ.

По нижнему полю написано: «Написася стая икона в лето 1855 го ме августа въ 20 день совершися». Это значит, ей более ста лет… Кто были люди, которые молились перед этой иконой? Где они сейчас? Почему икона оказалась в сарае и превратилась в черную доску? Почему она сейчас заиграла всеми красками?

Я сходила к Марии Петровне и попросила у нее лампадку. И она мне сразу ее дала. Лампадка старенькая, красного цвета. Еще дала лампадного масла и несколько свечей. Деньги не взяла, сказала, что это ее припасы. Больше писать пока не могу. Все это слишком чудесно для меня.

31 июля. Сегодня соседка Тамара принесла мне две шаньги с творогом. Я не хотела их брать, но она все равно их оставила у меня на табуретке у порога. И быстро ушла.

Я не успела оглянуться, как мой Рыжик залез на табуретку и съел кусочек творога из шанежки. А потом походил-походил по комнате и вдруг упал – и умер. Умер мой кот! Я схватила Рыжика в охапку – он был еще теплый. Висел у меня в ладонях, как тряпочка. Я заметалась по комнате, потом выскочила в огород, пробежала туда-сюда, и мне хотелось кричать на всю улицу, но я сдержалась.

Потом неожиданно для самой себя я бросилась к тете Вале. Забежала к ней, даже не постучавшись, даже не подумав, что могу испугать больную, но она не испугалась – как будто ждала меня. Посмотрела ласково и сказала мне своим нежным голоском:

– Дашутка, милая, давай сюда своего Рыжика. Положи мне его на грудь. Не бойся, не бойся. Сейчас-сейчас. Присядь, милая, подожди чуток.

Тетя Валя закрыла глаза и стала шептать что-то. Она даже знала, как зовут моего котенка! Я расслышала слова «Господи, помилуй!» и поняла, что она молится. Я сидела, и все внутри у меня дрожало, а мой Рыжик лежал на груди у тети Вали как тряпочка. Он лежал так, лежал, а потом, совсем неожиданно, потянулся, зевнул, раскрыл свои прекрасные глазки и начал мурлыкать. А милая тетя Валечка вся побледнела как полотно. А я, плакса противная, опять начала плакать, как в прошлый раз, когда была у нее.

5 августа. Писать мне некогда, но нужно все равно все записать. Я теперь каждый день хожу к тете Валечке. Она – удивительный человек! И с ней случилась удивительная чудесная история.

Я буду все это подробно записывать. Зовут тетю Валечку – Валентина Прокопьевна Мургина. Она родилась четвертого сентября 1922 года. Сейчас ей пятьдесят восемь лет, но выглядит она моложе, гораздо моложе – как юная девушка. У нее очень молодые глаза, пальчики как свечечки, девичий румянец на щечках. Такое чувство, что она не постарела с того самого дня, как с ней произошло одно невероятное событие. Разговаривает тетя Валечка тихо, ласково, она очень обходительная. Очень-очень добрая. Я не понимаю, как такое могло случиться, но за короткое время она стала мне как родная. Я прямо люблю ее. Когда я говорю ей об этом, она серьезно отвечает:

– Это потому, доченька, что я молюсь о тебе. Господь дарует близость душ. Любовь Божия объединяет людей.

Невероятное событие произошло так. В 1942 году тете Валечке исполнилось двадцать лет. Она, как и большинство ее подружек, работала в заготконторе. Шла война, и жизнь была тяжелая, голодная. Но молодость брала свое, и после работы девушки бегали в клуб, смотрели кино, танцевали. Все они были комсомолками, воспитывались атеистками. Шел Великий пост, но, конечно, никто из них не постился. И вот как-то, четвертого апреля, Валечка с подружками бежали на танцы. Когда они подошли к перекрестку, навстречу им вышел старичок. Высокий лоб с залысинами, сам в подряснике – в длинной черной одежде. Взгляд такой внушительный, властный…

А от перекрестка одна дорога ведет в клуб, а другая – в храм. И старичок строго сказал девушкам:

– Не время сегодня для танцев. Страстная Суббота – полное безмолвие, ангелы на небе плачут. Идите в храм!

Девушки ничего не ответили, стайкой пробежали мимо старичка. Только Валечка остановилась. Она засмеялась, задорно притопнула ножкой, сделала несколько танцевальных па, покрутилась на месте и побежала за подружками. Но уже в тот момент, когда она все это делала, странный холодок прошел по ее телу, и ей стало не по себе. Она обернулась – старичок смотрел вслед девушкам строго и печально.

Все было как обычно в клубе, интересный фильм, потом танцы, но Валечке было не до фильма, не до танцев – строгий и печальный взор старичка так и стоял у нее перед глазами. Она ушла домой одна, не дожидаясь подружек.

А утром Валечка не смогла встать с постели. Тело стало деревянным, и она не могла двинуть ни рукой, ни ногой. Не шевелился ни один член ее тела – сохранилась лишь возможность говорить. Мать ее, Фекла, еле руки свела ей на груди: думала – умрет.

И вот тут в дом зашел вчерашний старичок. Он посмотрел на девушку и сказал ей, что будет лежать она сорок лет. Валечка растерялась, не могла вымолвить ни слова, а старичок ушел.

Так тетя Валечка стала лежать. Это даже подумать страшно: каково это молодой девушке, моей ровеснице, полной жизни, полной сил и энергии, – внезапно оказаться прикованной к кровати. Не иметь возможности встать, погулять по саду, пойти на речку, почувствовать прохладу воды на разгоряченном от солнышка теле, взобраться на колокольню, полюбоваться простором и вдохнуть полной грудью свежий воздух… Не иметь возможности работать на любимой работе, да даже просто почесать себе нос!

Постепенно бедная тетя Валечка вся иссохла. Но она не просто лежит – она постоянно молится. Еще она много читает, у нее есть специальная подставка для книг, которую ставят ей на грудь. Я не знаю, как тетя Валечка стала такой, как сейчас, мне это трудно пока понять, но она необыкновенный человек! Она видит, слышит и понимает намного больше, чем обычные люди.

Но все-таки это просто ужасно – вот так лежать почти сорок лет! Когда я стала жалеть ее, она мне ответила:

– Не жалей меня, Дашутка! Если бы ты знала, доченька, как я счастлива! Как благодарна святителю Николаю Чудотворцу и Господу за их милость ко мне! Ведь я могла остаться такой, как была… А они привели меня к покаянию…

А когда я спросила, откуда она узнает все, она ответила:

– Господь по молитве открывает. Да и не знаю я ничего! Так просто говорю, да вдруг и угадаю…

Но это не так! Она очень многое знает!

10 августа. Мой Рыжик подрос немножко. Он самый умный котенок на свете! Я каждое утро подливаю маслице в лампадку перед иконой святителя Николая Чудотворца. С утра пишу конспекты, а потом бегу к тете Валечке. Ей очень нужна помощь! Я протираю ее тройным одеколоном. И вот удивительно: бывает, неделю лежит человек в больнице, а у него уже пролежни, а тетя Валечка почти сорок лет лежит – и ничего!

Однажды врач из Ленинграда приезжал, предлагал ее маме Фекле отвезти дочь к нему в клинику, но мама не согласилась. Сейчас Феклы уже нет в живых. После ее смерти за тетей Валечкой ухаживают ее двоюродная сестра с мужем по фамилии Ципилевы. Очень хорошие люди и любят тетю Валечку, но они работают и не могут находиться с ней весь день. К ней также часто приезжают бабушки из разных мест, и некоторые остаются пожить и поухаживать. Часто приходит бабушка Фаина Павловна, она показала мне, как нужно обтирать больную, мазать ей ножки мазью.

Интересно, что время от времени кожа тети Валечки покрывается как бы панцирем, похожим на целлофан, а точнее, на слюду. Она оказывается как бы в рогоже. Я видела, как с нее эту «рогожу» снимали. «Рогожа» легко отслаивалась, отколупывалась. А под ней кожа – розовая-розовая.

Тетя Валечка улыбается: «Как в бане вымылась».

11 августа. Сегодня рассматривала фотографию тети Валечки, сделанную в 1942 году, за несколько дней до ее болезни. Милое девичье лицо – она точно не изменилась с того времени!

Рядом на серванте увидела сильно пожелтевшую газету «Северная правда» от пятого апреля 1942 года – день, когда девушка слегла и больше не вставала. «Одеревенела», как про нее говорят. Спросила у тети Валечки – она ответила, что эту газету ее мама Фекла оставила на память. Я почитала немножко, а там сводка с фронта:

«Кавалерийская часть, где командиром товарищ Тимофеев, в ожесточенных боях с противником за два дня уничтожила 1630 немецких солдат и офицеров. Артиллерийским огнем разбиты 6 вражеских танков и 37 автомашин. Над полем боя очередью из зенитного пулемета сбит немецкий бомбардировщик. Четыре летчика взяты в плен»…

Как будто в прошлое окунулась… У меня оба деда на войне погибли…

12 августа. К тете Валечке приходит очень много людей, многие к ней обращаются за молитвенной помощью: скот ли заболеет или в семье что приключится. Она принимает не всех, как-то чувствует, кто к ней идет, видит людей сердцем. Некоторых не пускает даже на порог. Очень много молится. Ее научили молитве ее духовный отец и монахини, которые живут в сторожке рядом с храмом. Я раньше даже не догадывалась о существовании монахинь, а теперь мне очень интересно все-все о них узнать! Также у тети Валечки часто бывает дьякон Иван Федорович, он живет по соседству. Еще к ней приходит священник, он ее исповедует и причащает. Мне пока не очень это понятно, но я надеюсь все узнать.

Это просто удивительно, какой огромный мир был скрыт от меня, и я даже не догадывалась о его существовании…

Тетя Валечка знает мысли людей. К ней приходила при мне одна женщина, которая потом мне рассказывала следующее. Она пришла с какой-то просьбой, а в сумке у нее лежали яблоки. И она думала: “Отдать болящей или детям унести?” А Валентина Прокопьевна в ответ на ее мысли сказала ей: “А яблочки-то детям отнеси!” И даже не видела при этом, что лежит в сумке!

Как жаль, что мамочка и бабуся Мила никогда не узнают тетю Валечку, они бы полюбили ее так же, как я! Баба Галя была очень рада, когда я рассказала ей про то, что я теперь хожу к Валентине Прокопьевне. Сказала:

– Ходи, мила дочь, ходи! Это тебе милость Божия, что ты с ней познакомилась…

И послала тете Валечке банку своей первоклассной простокиши.

15 августа. Пару дней назад при мне к тете Валечке приходила одна женщина, Катерина. Она строила себе новый дом. Я чистила картошку, а когда вышла с кухни, Катерина как раз спрашивала у тети Валечки что-то о строительстве да о том, когда она в новый дом въедет.

А тетя Валечка, всегда такая обходительная, тут почему-то ничего ей не ответила. Катерина снова стала спрашивать, а тетя Валечка молчит, не отвечает. Потом смотрю: она глазки закрыла, словно ей спать хочется. Так ничего и не сказала. Это было удивительно, потому что тетя Валечка всегда с людьми очень приветлива, все от нее уходят утешенными.

Ушла Катерина, не дождавшись ответа. А сегодня я узнала, что она скончалась ночью, – видимо, сердечный приступ. Так и не пожила в новом доме…

16 августа. Сегодня тетю Валечку причащал священник. Его зовут отец Иоанн Парамонов, он митрофорный протоиерей (так она сказала, нужно будет потом спросить, что это означает). С ним вместе приходила монахиня, мать Евдокия. Когда отец Иоанн ушел после причастия, она осталась. Они читали с тетей Валечкой благодарственные молитвы, а потом тетя Валечка отправила нас на кухню: она после причастия ни с кем не разговаривает – молится.

Я смотрела на свою новую знакомую круглыми глазами – раньше для меня монахи были людьми из прошлого века. Представляла их мрачными и угрюмыми фанатиками. Это совсем не так! Мать Евдокия – добрая и веселая! Научила меня на скорую руку стряпать посикунчики – так смешно здесь называют маленькие горячие пирожки, из которых сок течет. Вообще эти посикунчики обычно делают с мясом, но тетя Валечка и мать Евдокия мяса не едят, и мы готовили с капустой. Нужно было защипывать края пирожков особенно тщательно, чтобы капустный сок не вытек во время жарки на сковороде. Получились посикунчики на редкость вкусными – мягкими, нежными и сочными.

Мать Евдокия рассказывала мне о священнике, который приходил причащать тетю Валечку. Сказала, что по милости Божией и по желанию Николы Угодника, почти все священники здешние – непростые. Она еще застала в живых схиигумена Павла Хотемова – прозорливого старца. Он отошел ко Господу почти столетним.

А перед тем как приехать отцу Иоанну Парамонову, в середине семидесятых годов, матушке Евдокии приснился Никола Угодник и сказал: «Пойди-ка, Евдокия, в Благовещенский собор. Там увидишь человека Божия!» Во сне же мать Евдокия побежала в храм, исполняя наказ.

А в соборе на входе у них стоит деревянная скульптура святителя Николая Чудотворца Можайского. Евдокия подходит к святому и спрашивает: «А где же Божий человек?» Святой отвечает ей: «У Царских врат!» Она заглядывает в центральный придел и видит: стоит слева у Смоленской иконы Божией Матери «Путеводительницы» священник и молится. И слышит Евдокия, как святой говорит ей об этом священнике: «Он молится за весь мир!» Когда приехал в Лальск отец Иоанн – мать Евдокия его сразу узнала.

17 августа. Тетя Валечка мне очень многое рассказывает. Теперь я знаю, что такое духовная жизнь. Это целая наука. У тети Валечки есть необыкновенные книги, они старинные, ей носит их читать отец дьякон. В первый раз, когда он принес их при мне, он не хотел их показывать и смотрел на меня с недоверием. Но тетя Валечка сказала:

– Не опасайся, отец. Эта девочка еще за нас с тобой молиться будет… Она сама не представляет, какой путь Господь ей уготовил.

И тогда отец Иоанн достал три старые книги. Одну из них тетя Валечка дала читать мне. Это необыкновенная книга! Называется «Собрание писем Оптинского старца иеросхимонаха Амвросия к монашествующим», изданная в Сергиевом Посаде в 1908 году. Я никогда в жизни не читала ничего подобного! Думаю, если бы ее прочитали мои бывшие сокурсницы, они обязательно стали бы верующими людьми. Просто невозможно прочитать такую книгу и остаться неверующим! Тетя Валечка велела мне открыть 184-е письмо старца и прочитать вслух:

«Мужайся, и да крепится сердце твое. Если решились мы для спасения души своей идти путем благочестия, то да не забываем апостольских слов: еси же хотящий благочестно жити… гоними будут (2 Тим. 3: 12), если не по-древнему, различными муками, то по-новому, различным поношением… Если же еще, по немощи нашей, не можем при поношении радоваться, то, по крайней мере, да не скорбим паче меры. Если же от слабости нервов не можем побороть и одолеть скорбных и оскорбляющих мыслей, то всячески да соблюдаем себя от ропота. Если же и до сего доходило дело, то да познаем немощь нашу, и да смирим себя пред Богом и людьми, и покаемся. Познание своей немощи и смирение – тверже всякой иной добродетели».

Я не поняла, почему она сказала мне читать эти строки, а она добавила:

– Выпиши себе и перечитывай, когда меня не будет. Тогда поймешь. И вообще повыписывай себе на память из этой книги советы – старец Амвросий Оптинский был великим человеком…

18 августа. Отец дьякон рассказал нам с тетей Валечкой такую историю. В прошлом году один лальский паренек из армии вернулся. И подарила ему мама, Вера Аркадьевна, кольцо. Да не простое колечко, а старинное, церковное – «Спаси и сохрани». И вот тридцатого апреля, вечером, колечко на руке у сына по какой-то причине лопнуло, а утром сынок засобирался на праздник – демонстрация трудящихся, друзья и пиво! Да мама, памятуя Страстную неделю и сломанное колечко, сына из дома не выпустила. А потом стало известно, что была в тот день массовая и очень жестокая, с жертвами, драка. И сын и мама считают, что не вернулся бы он с гулянья.

Да, нужно знать, когда можно повеселиться с друзьями, а когда лучше дома остаться…

Еще отец Иоанн принес нам с тетей Валечкой почитать старинную рукопись Богоявленской церкви. Там приводится рассказ лальского жителя Иоанна Григорьева, у которого четырехлетняя дочка была при смерти от гнойника на лице. Иоанн заказал молебен Господу нашему Иисусу Христу, Его Нерукотворному Образу, отнес дочку в храм и причастил. После этого он отлучился в соседнюю деревню и боялся по возвращении увидеть свою дочку в гробу. Вместо этого в тонком сне ему явился ангел или какой-то святой в белой одежде и объявил о чудесном исцелении ребенка. Когда Иоанн вернулся домой – его дочка была совершенно здорова!

Мне очень понравился старинный язык рукописи! Сейчас перепишу в дневник оригинал этой истории! Как чудесно!!!

«О Божия благоутробия милосердие! В лето от сотворения мира 7174, от рождества по плоти Бога Слова 1667, индикта четвертого месяца апрелия в 22 день, бысть же чудо преславно и удивления достойно в Лальском погосте. Бе человек, имя ему Иоанн Григорьев. Бе ему дщи, имя ей Марфа, четырех лет сущи от рождения своего. Приключися ей в нощи внезапная болезнь сицевая: правое око и половина вся лица ея вельми опухла, и из око того шел гной велик с кровию; он же видя на дщери своей такое Божие посещение, нача молити Всемилостивого Спаса, и обет свой полагати, итти бе ему в церковь Богоявления Господня спет молебен Нерукотворенному Образу Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа.

Он же иде в новую церковь со дщерию своею к Божественной литургии. Стоя в церкви и моля Всемилостивого Спаса со слезами о исцелении дщери своея, видя скорбь в ней велию и чая скорыя смерти. Во время Божественного Причащения причастил ея священноиерей Иоанн Пречистых Божественных Таин. По отпусте литургии иде Иоанн в дом свой, скорбя и сетуя.

Того ж месяца в тридцатый день иде Иоанн за Лалу реку в деревню Микулино, и того дня в полуденное время спящу ему, и виде в тонце сне человек в белых ризах одеяна и глагола ему, повелевая идти ему в дом свой и виде дщерь свою ходящу и око ея здраво, только под оком малое знамя, и во вторый день дщерь его неделе совершенно. Видя такое Божие милосердие, славя и хваля Бога со всем домом своим».

20 августа. Сегодня с утра тетя Валечка была очень печальная. Когда я стала спрашивать, ничего мне не отвечала. А в обед пришла какая-то начальница из райсобеса, высокая, крупная, кудри желтые, обесцвеченные. Она начала кричать на тетю Валечку. Оказывается, им в райсобес пришла жалоба: болящая Валентина притворяется, а сама тунеядствует – день лежит, а ночью ходит. Видимо, кто-то по злобе написал или из зависти.

Моя милая тетя Валечка никак не оправдывалась, она грустно смотрела на эту представительницу власти, а та кричала на нее и распалялась все больше и больше. А потом она подошла к тете Валечке и схватила ее одеяло. Я попыталась защитить мою дорогую, но эта женщина была выше и намного сильнее меня и оттолкнула меня, как пушинку.

А мы с бабушками, что приходят ухаживать за больной, обычно просовываем под нее руку и протираем ей спинку, но не переворачиваем. Несмотря на то что тетя Валечка вся иссохла и тельце у нее стало как у семилетней девочки, перевернуть ее почти невозможно – она вся как деревянная. Поэтому мы просто белье подпихиваем под нее и халатик сверху на ручки одеваем, так чтобы спинка халата была наверху. А ножки у нее как прутики, и подошвы сильно болят, на них даже нет кожи, просто как бы беленькое такое мяско. Я уже пообвыкла, а с непривычки, конечно, увидеть такое…

И вот эта начальница из райсобеса торжествующе сдернула одеяло с тети Валечки и рывком задрала ей халатик. Видимо, она ожидала увидеть здоровое тело притворщицы, но то, что она увидела, повергло ее в глубокий шок. И эта начальница заплакала. Слезы сами побежали у нее из глаз, она опустилась на стул и долго плакала. А потом стала просить у нас прощения. А у тети Валечки только одна слезинка из глазика и побежала. И ничего она не сказала, ничем не укорила обидчицу…

Я же была очень-очень сердита за такое надругательство над моей милой тетей Валечкой и стала выговаривать этой женщине, стыдить ее, но родная прервала меня и своим тихим нежным голоском стала ее же и утешать. Мне же необычно строго сказала:

– Разве ты забыла, что вчера читала?!

21 августа. Записываю наставления преподобного Амвросия Оптинского, как советовала тетя Валечка.

«Господь устрояет нашу душевную пользу часто и чрез неприятные обстоятельства».

«Не живи как хочется, а живи как Бог приведет».

«Пред судом Божиим имеют значение не характеры, а направление воли. Знайте, что характеры имеют значение только на суде человеческом, и потому или похваляются, или порицаются; но на суде Божием характеры, как природные свойства, ни одобряются, ни порицаются. Господь взирает на благое намерение и понуждение к добру и ценит сопротивление страстям, хотя бы человек иногда от немощи и побеждался чем. И опять судит нерадение о сем Един, ведый тайная сердца и совесть человека, и естественную его силу к добру, и окружающие его обстоятельства».

«Мы должны жить на земле так, как колесо вертится: только чуть одной точкой касается земли, а остальными непрестанно вверх стремится; а мы как заляжем на землю – и встать не можем».

«Нужно жить – не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать, и всем мое почтение».

Завтра заведу отдельную общую тетрадь и постараюсь переписать красиво советы преподобного Амвросия Оптинского.

22 августа. Сегодня у тети Валечки отец дьякон рассказывал о духовном мире и о том, какие духовные явления случаются. Мне потом сразу вспомнилось, как я шла по Лальску – и спину словно огнем буравил чей-то тяжелый взгляд, чувствовала его лопатками, аж мурашки побежали. Оглянулась – никого. Тетя Валечка сказала, что это было духовное явление. Страхование называется. Записываю рассказ отца Иоанна полностью.

«Есть у нас такой алтарник Андрей Феодосиевич. Ему уже за семьдесят. Много лет трудится в нашем Благовещенском храме и живет в церковной сторожке. Алтарничает, на службе читает Шестопсалмие и Апостол… Жизнь ведет монашескую – все время в трудах и молитве. Ежедневно совершает большое молитвенное правило.

Однажды ночью, читая Псалтирь в сторожке, он услышал очень громкое и стройное звучание флейты. Доносившаяся музыка была так прекрасна, что Андрей Федосеевич перестал молиться и заслушался, как зачарованный. Выйдя через некоторое время на улицу – никого не обнаружил. Решив, что это было искушение, дал себе зарок: на подобные случаи внимания не обращать.

Но на следующий день все повторилось снова. Играла флейта рядом со входом в сторожку. Алтарник, забыв о Псалтири, слушал чарующую музыку, потом выходил из сторожки и… никого не находил. В один из таких дней, когда некто давал очередной концерт, с целью отвлечь раба Божьего от молитвы – Андрей Федосеевич заткнул уши и, встав на колени перед святыми образами, стал молиться усердней. Вдруг звуки музыки с улицы проникли в саму сторожку – он закрыл глаза и стал молиться еще усердней. Мелодия сбилась, рассыпалась на нестройные звуки и вовсе замолчала. Больше таких искушений у алтарника не было».

23 августа. Сегодня у меня был необычный день: я совершила путешествие в прошлое! Произошло это так. Пришла я, как обычно, к тете Валечке, протерла ей супчик, накормила обедом, а потом стала просить рассказать о старине, о том, какие раньше люди интересные жили в Лальске. Тут как раз заглянул в гости отец Иоанн, и тетя Валечка отправила меня с ним на городское кладбище, чтобы он мне показал могилки известных в городе людей и рассказал о них. Записываю все, что узнала.

Кладбище в Лальске старинное и чудесное, словно таинственный город в городе. Такими таинственными бывают только старые кладбища в старых городах… Высокая каменная ограда, тяжелые ворота с коваными фигурными решетками, изготовленные давным-давно, когда современных жителей города и на свете не было… На многих могилах даты восемнадцатого и девятнадцатого веков!

Зашли мы на кладбище средь бела дня, но там, под тенью деревьев, царил странный сумрак. Стало мне как-то жутко… Мурашки побежали по коже, в затылок стылым ветром подуло. Только что летний зной голову припекал – а тут, пожалуйста, леденит спину и стылым обдувает. Если бы не отец дьякон рядом, я бы, пожалуй, сбежала.

А он привел меня первым делом к могилке старца Павла Хотемова. На ней маленький железный крестик и табличка: «Схиигумен Павел. 01.01.1864—15.03.1963». Почти сто лет прожил! Рядом березка. Отец Иоанн сказал, что старушки срывают с нее листья и готовят из них чудесное лекарство.

Рассказал про схиигумена Павла. Он был подвижник и прозорливец. Жил в сторожке при Успенской кладбищенской церкви. Его дети очень любили. А некоторые хулиганистые мальчишки нахватались от атеистов-родителей и дразнили старца. Обзывали по-всякому. Вшивиком называли… А он как-то посмотрел на них грустно и сказал как бы с печалью: «Вы пьяницами станете». И на самом деле: выросли эти мальчишки и стали отъявленными пьяницами…

Старец помнил на память больше шестисот имен людей, за которых постоянно молился. Чтобы успеть совершить проскомидию и вынуть частицу за поминаемых – приходил в храм за несколько часов до начала обедни. Был постником. Ему часто приносили угощение – бабы пирогов настряпают, ватрушек напекут… Он посмотрит-посмотрит на эту стряпню, да и скажет с улыбкой: «Ой, ой, сильно хорошие, да жалко». Так и уйдет – не отведает.

Один раз отец Иоанн (он тогда был мальчишкой-алтарником) сидел в сторожке рядом со старцем. А к тому очередь целая: один идет – просит помолиться за болящего, другой в скорби утешения ищет, третий совета спрашивает… Сидит Ванечка и думает про себя: какая ноша-то тяжелая у батюшки Павла! Сколько народу к нему идет да за скольких он молится… Изнемогает ведь старец под ношей такой… Пресвятая Богородица, Матушка, да помоги же ему! Никола Угодник, подсоби батюшке нашему! Святый великомучениче и Целителю Пантелеймоне, да пошли же ему здравие!

Тут старец разговор прерывает, с табуретки своей колченогой встает и низко Ванечке – это ему-то, мальчишке, – кланяется…

Другой случай был. Ванечка как-то в скорби душевной в храме стоял. Стоит – хочет от сердца помолиться, да на людях как-то неудобно. Подошла к нему одна старушка и говорит:

– Что ты пнем стоишь, поди сюда, сын милый! Вот перед иконой Пресвятой Богородицы встань и молись от сердца!

Говорит она так, а сама берет руки Ванечки своими худыми слабыми ручонками, вверх воздевает и – со слезами:

– Пресвятая Богородице, спаси нас!

И как только она это сказала – и у Ванечки сердце отверзлось, молитва полилась да слезы потекли… Помолился от души – и Пресвятая скорбь облегчила.

Побежал он потом в сторожку к отцу Павлу:

– Батюшка, батюшка, вот меня одна старушка как молиться учила! Она плакала – и я сам заплакал…

А старец сидит – глаза прикрыл и молчит.

Ванечка испугался – может, чего ляпнул не так. Отец Павел глаза открывает и – ему:

– Да все так, сынок! Это я просто ходил на ту старушку посмотреть…

Вот какой старец был!

А однажды в церкви Михаила Архангела схиигумен Павел сказал своим бабкам: «Пойдемте, выйдем из храма – что-то покажу». Вышли они, оглядываются: ахрама-то и монастыря нету, вместо них – пустое место. Вскоре монастырь и закрыли.

Отец дьякон помолчал и промолвил задумчиво:

– Вот, Дашенька… Я часто на могилку к отцу Павлу хожу… Посижу – и ровно на душе становится. Иногда зимой все заметет – не пройти на кладбище. А у меня какая-нибудь скорбь случится – так я его прошу: «Ой, дорогой отец Павел, помоги ты мне на земле жить!» И вот попрошу так – глядишь, он мне и приснится. И точно сытый просыпаюсь, и скорбь отходит…

А еще он у нашей болящей Валентины духовный отец был – это он да его чада, монахини, научили нашу Валентину молитве. Думаешь, почему она стала такой, как сейчас? Из беспечной девчонки в старицу превратилась?

– Не знаю…

– Молитва и покаяние, Дашенька. И духовное руководство старца Павла…

И – удивительное дело: постояли мы у могилки отца Павла – и вокруг словно посветлело. Ушел холодок потусторонний… Стало мне совсем не страшно! Нужно запомнить – как хорошо отец Иоанн сказал: «И ровно на душе становится»… Мир, значит, в душе…

Потом мы пошли к могилке блаженной Екатерины. Она жила еще в прошлом веке, в совсем другой жизни. В городе в те времена не было водопровода, не было и пожарных насосов, и если случался пожар, было очень трудно его потушить. Как-то раз загорелся дом известного в Лальске купца Шестакова. Блаженная Екатерина прибежала на пожар, подняла руки горе – и огонь сразу погас. Одной молитвой потушила сильный пожар, от которого мог сгореть весь город!

Благодарный купец Шестаков поселил блаженную у себя в доме, выделил ей отдельную комнату. Постелили ей пуховые перины на печи, мягкие да пышные, а она перины побросала на пол, натаскала себе на печку разных железяк, да на них и спала. Еще Шестаков распорядился, чтобы Екатерину кормили как его самого, но блаженная, кроме сухарей и чаю, ничего не ела.

К ней приезжало множество народу – прозорливая была.

Сохранилась такая история: приехали родители одной девицы к блаженной. Спрашивают Екатерину: выдавать ли дочку замуж насильно? Уж который по счету жених сватается – а она всем отказывает! Блаженная вскочила, закричала: «Выдавать, выдавать!» Потом схватилась за голову: «Ой, как голова болит! Ой, как голова болит!» Больше ничего приезжим не сказала.

Вернулись родители домой – а девица умерла. Как рассказали домашние, перед смертью она схватилась за голову и вскрикнула: «Ой, как голова болит!»

Отец Иоанн объяснил мне так:

– Сначала духовное, потом все остальное. Вначале было Слово… Блаженные из щепочек дом строили и молились – а рядом по их молитве дом рос как на дрожжах. Они молились – и чашкой чая пожар тушили…

Мне было очень странно слушать такие речи, все-таки я материалист. Точнее, была им когда-то…

Потом мы подошли к могилке Ивана Степановича Пономарева – первого краеведа и главы города, издавшего в 1897 году книгу об истории Лальска.

Да, это наш человек! Краевед! Он еще, по словам отца дьякона, открыл несколько училищ в Лальске, две библиотеки, телеграф и почту!

Постояли у памятника этому замечательному человеку, а потом отец Иоанн тихонько напел мне песню молодых лальских купцов, очень старинную, записанную как раз Иваном Степановичем Пономаревым:

Пел ее отец дьякон протяжно и грустно. Так перед глазами и встали все эти молодые купцы, уходящие с караваном в чужие земли, – вернутся аль нет? И все те, кто лежит здесь, тоже слушали эту прощальную песню…

А у меня в голове крутилось еще:

Потом отец Иоанн показал мне могилку известного не только в Лальске, но и во всей дореволюционной России протоиерея Алексея Попова. Он был членом Государственной Думы, писателем, автором книги «Быт священства». На свои средства построил под Устюгом теплый зимний храм с колокольней. Пока зимний храм строился, служил в летнем. Стояли морозы, но ревностный батюшка не пропустил ни одной службы. Прихожане стояли в шубах, а священник же шубу не наденет… Сильно застудился, заболел, пошла горлом кровь.

Врачи приговорили к смерти, а он продолжал служить и молиться – и полностью выздоровел.

Вот такое кладбище – город в городе…

Кроме кладбища рядом с Лальском, оказывается, множество братских могил… Здесь был отдел Пинюглага. Заключенные – верующие, бывшие дворяне, крепкие крестьяне, прозванные кулаками, священники и даже архиереи – строили здесь в тридцатые годы железную дорогу на Сыктывкар – извилистую, как попало. А потом уже готовую дорогу стали выпрямлять. Трудов человеческих не жалели, да и заключенных за людей не считали. Строили ту дорогу, строили, сорок пять километров построили – да и бросили. Так и пропали труды даром. Вот такая дорога… А по бокам-то все косточки русские…

Этот рассказ про Пинюглаг и дорогу на костях человеческих мне, как комсомолке, было совсем уж дико слышать. Но я отцу дьякону верю. Общаясь с ним и с тетей Валечкой, я за месяц узнала больше, чем за несколько лет… Словно повязка была на глазах – и сняли. А глазам смотреть больно – не привыкли они к такому яркому свету…

24 августа. Отец Иоанн принес нам с тетей Валечкой книгу того самого протоиерея Алексея Попова, чью могилу вчера видели мы на лальском кладбище. Называется книга «Воспоминания причетнического сына», год издания 1913. Как у отца Иоанна только и сохранилась такая литература?! Спросила – говорит: отец любитель был, собрал роскошную библиотеку. Только отец Иоанн эту библиотеку много лет в амбаре прячет…

Книга потрясающая! Читала тете Валечке вслух: она, как и я, любит слушать про старую жизнь… Перепишу себе несколько отрывков, потом почитаю своим ученикам о народном быте:

«До сих пор я хорошо помню тот невыносимо жаркий летний день, во время сенокоса, когда и без работы человек задыхался от зноя, распрелая трава острию косы не уступала, матушка изнемогала, я обессилел, а батюшка косил и очень гневался, что ни мать, ни сын косить не могут (мне было тогда лет девять, а матушке – двадцать девять). Как ни боялся я родительского гнева, обнаружения которого могли быть печальными для меня и для матери, но, несмотря на это, я положил косу, ушел в траве за куст и горько заплакал, заплакал сознательно не столько о своем бессилии физическом, сколько о той несчастной доле духовенства, а особенно доле причетнической, в какой тогдашнее духовенство находилось…

Когда я был так юн, что не годился ни на какую работу, тогда мне, как старшему между детьми семьи, поручалось нянчиться с ними, заведовать домом во время отлучки родителей на работу в поле или на сенокос, и в то же время приготовлять уроки по чтению. Пища, состоящая из хлеба и соли, оставлялась мне на столе, под покровом скатерти. И сидишь, бывало, целый летний красный день в грязной и душной избе со своими питомцами, одного из них качая в люльке и кормя молоком из рожка, а за другим, еще нетвердо ходящим по полу, следя глазами, чтобы он гулял благополучно.

Однажды случилось, что родители мои, уйдя на целый день на сенокос, по обычаю оставили мне с детишками хлеба и соли, но хлеба не нарезали и ножа не оставили. Пришла пора – захотелось есть. Я к столу. Соль и каравай хлеба тут. Хлеба, однако, не нарезано, и ножа на столе нет. Как быть? Отломить из каравая хлеба я не мог, а грызть каравай – не берут зубы. Наконец, увидел я рукоятку ножа на полице. Но это высоко. Отошел, посмотрел еще раз на желательный предмет издали и сообразил, что если я встану на лавку и подпрыгну, то, пожалуй, могу схватить с полицы нож. Подпрыгнувши с лавки вверх, я почувствовал, что только затронул пальцами нож, а схватить его не мог. Где же он?

Между тем начинаю чувствовать что-то теплое у себя на голове. Поднимаю руки и нахожу там воткнувшимся в самое темя головы моей нож… выдернув из головы нож, я облился кровью. Руки, лицо и рубашка у меня стали уже в крови, а это непорядок, думалось мне. Надо, стало быть, остановить течение крови, но чем и как? Я пошел в сени к кадке с водою, взял ковшик, зачерпнул воды и давай поливать голову водою. Кровь вскоре или не вскоре, также не помню, остановилась.

Вымыл я нож, наколупал им из каравая хлеба, поел с детишками и успокоился. А когда пришли родители, я рассказал им подробно о своем приключении. Они осмотрели голову, перекрестились и сказали, что меня спас Бог. Да, именно Бог, и потом многажды в последующей моей жизни спасавший от бед различных и смерти напрасной. Замечательно, что голова моя нимало не болела, а глубока ли была на голове моей от ножа рана, я не знаю, мои родители ничего мне о том не сказали…

Покойного нашего поэта – народника тронула и вдохновила судьба «Русской женщины», порезавшей на работе косулею «ноженьку голую»… Что написал бы он, если бы увидел то, что я видел, даже пережил непосредственно. Как вам нравятся эти темы для поэта или художника: «Девятилетний ребенок (сын причетника), горько плачущий на сенокосе от изнеможения» или «Матушка-попадья сгребает навоз с телеги в поле под тучею овода, который, жаля, кусая, жужжа, уже истерзал давно ее лицо, руки и ноги до крови… «Но Некрасов не видал этих заурядных картин нашего прошлого…»

Интересно читать, как питались крестьяне и духовенство, – у меня от одного чтения аппетит разгулялся!

«Кто из сельского духовенства так жил и работал, тот был сыт и одет не хуже по крайней мере среднего достатка крестьянина. У него и пища была сносной; в скоромные дни бывали и щи скоромные с забелой или свининой и молоко всякое, а в постное время редька с квасом, овсянка или горох, картофель… Что касается кушаний холодных и жарких, то это уже роскошные блюда, подавались только по великим праздникам, и состояли они: холодные – из студени или телятины, из сайды или волнух (грузди росли не каждогодно, огурцы же не вырастали, не росла и капуста), а жаркое – из баранины или мороженой селедки. Делалась иногда и яичница, жарилась и картофель, даже варилась в великие праздники и каша пшенная…»

Еще меня поразил рассказ о страшном граде:

«Град был неправильной формы, в виде больших кусков сахара, даже сросшихся вместе. Он избил стены деревянных построек, сбил всю окраску с каменных стен церковных, сровнял с землею все хлебные растения в трех деревнях прихода и у духовенства, так что и косить потом его было нелегко, а жать было нечего. Бурею же раскрыло дома, сорвало церковную крышу и раскидало доски по полям на расстоянии полуверсты, как листья бумаги. Об окнах и говорить не приходится. Они были выбиты совершенно, да с какою силою! Градины, выбивая стекла и рамы, от силы ветра стремительно падали на пол, а отсюда разбрасывались во все стороны, летели на печи и полати. Трудно было в избах спасаться от ушибов. Я помню, как мой дед-старец, стоя на коленях на голбце, молился Богу и говорил, что во всю жизнь свою не видел такой беды…

Но замечательно вот что. Когда в последующие дни прихожане закрывали временно кое-чем церковь, то серьезно или шуточно жители пощаженных бурею деревень оскорбляли пострадавших укорами в беззакониях таких, в каких, мол, мы не повинны, почему и помилованы Богом. Если это были и шутки, то шутки неуместные и весьма оскорбительные для потерпевших. Но эти несчастные не оправдывались. За них сказал, также бурею, слово Божественной правды Сам Господь. Ровно через неделю прошла такая же грозовая туча и над деревнями, пощаженными первою бурею, и у них пораскрыла дома, повалила огороды и стога сена и уничтожила на полях хлеб. Не судите, да не судимы будете. Ах, если бы мы всегда помнили эти великие святые слова вечной правды Божией!»

25 августа. Завтра педсовет. Начинается моя учительская биография… Очень переживаю. Тетя Валечка меня успокаивала, сегодня с ней вместе читали акафист святителю Николаю Чудотворцу.

19 декабря 1980 года. Давно не писала дневник: некогда. По-прежнему много времени провожу у моей дорогой матушки Валентины. Матушка дала мне молитвенное правило, которое я усердно исполняю утром и вечером.

Теперь я настоящая учительница, и мне очень нравится работать с детьми. Познакомилась с коллективом – очень хорошие люди! Правда, есть такие, кто косятся на меня: осуждают, что хожу в храм и к матушке Валентине. Директор Евгений Николаевич – очень добрый человек. Защищает меня от нападок нашего главного богоборца – школьного партийного секретаря, хоть сам, к сожалению, и атеист. Он инвалид – сильно хромает с юности. Это, оказывается, была такая романтическая история… Ехал наш Евгений Николаевич, совсем еще молоденький, к своей любимой девушке (будущей жене) на поезде, очень торопился на свидание, да и спрыгнул на ходу. Сломал ногу, и она неправильно срослась.

А у меня с романтикой дела никак не складываются… Наш физрук, мечта лальских модниц, пытался за мной ухаживать, но мне он почему-то совсем не нравится… Рассказала матушке, что никак не складывается у меня с женихами, а она ответила строго: «Это не твой путь, доченька!» Помолчала и добавила: «Береги себя! Господу нужна жертва чистая». Я не совсем поняла, что она имеет в виду…

Рыжик вырос, стал большим, пушистым, очень умным и серьезным котом. Обожает сидеть рядом со мной по вечерам, когда я готовлюсь к урокам, читаю или молюсь. Надеюсь, что сама я тоже повзрослела. Вспоминаю, как приехала в Лальск несмышленой девочкой, – смех, да и только…

Теперь я знаю, как провести урок и классный час. Как сделать, чтобы твои ученики перестали шуметь и слушали тебя внимательно. Еще знаю, что такое канон и акафист, сорокоуст и клирос, а также умею топить печь, варить в печи обед, утеплять дом к зиме, чинить забор. Еще выучила много вятских словечек. Вот, например, сейчас надену я упаки, по-местному валенки, и шойды (варежки), возьму пихло (зимнюю лопату) и пойду снег отгребать от двери, а то, пожалуй, на работу с утра не выйдешь!

3 декабря 1981 года. Целый год не брала в руки дневник. Писать было совсем некогда: уроки в школе, храм по выходным – директор уже дважды вызывал меня на ковер по этому поводу. Все свободное время, кроме подготовки к урокам, провожу у матушки Валентины. Вот пошел уже сороковой год, как прикована матушка к постели. В последнее время она стала совсем прозрачной, плоть ее истончилась до предела, только дух живет и молится.

На днях матушка сказала, что скоро закончится моя учительская работа – нет на нее воли Божией. Сказала еще, что вести уроки истории так, как мне бы хотелось, мне не дадут. А так, как пишут в учебниках – о вождях пролетариата и всемирной роли Октябрьской революции, – мне и самой не захочется. Я и сама это уже знала, но все равно слова матушки застали меня врасплох. Когда спросила у нее, какой же мой путь, она ответила:

– Как умру я, доченька, так вскоре ты и уедешь из Лальска. Обиды на гонителей своих не держи. Запомни слово: «Пюхтица». Не спрашивай пока ни о чем, Господь тебе Сам все откроет.

7 декабря 1981 года. Сегодня умерла матушка Валентина. Отошла ко Господу моя драгоценная, моя незабвенная духовная мать. Царствие Небесное!

10 декабря 1981 года. Когда хоронили мою духовную мать, блаженную матушку Валентину Прокопьевну Мургину, – скопление людей было просто немыслимое! Скольким же она помогала! Каждый день читаю Псалтирь по матушке. Мы решили собрать о ней свидетельства. Будем расспрашивать тех, кто к ней приходил, и записывать.

11 декабря 1981 года. Оказалось, что собирать свидетельства о матушке совсем не так просто. Многие люди приезжали к ней из других городов, сел, деревень, и сейчас этих людей очень сложно найти. Другие смотрят подозрительно: зачем нам эти записи, что мы собираемся с ними делать, нет ли намерения отнести свидетельства куда-нибудь в органы…

18 декабря 1981 года. Воспоминания о матушке Валентине, которые удалось собрать:

Анна Авенировна Селякова (Михайлова), учитель истории Лузской средней школы № 2: Я выросла в вере: с детства приучала нас всех к ней бабушка Пелагея Егоровна, глубоко верующая и очень умная женщина. Она дружила с болящей Валентиной, ухаживала за ней и часто брала меня к ней. Когда бабушке было некогда или нездоровилось, она посылала меня в Лальск к Валентине с передачками: или поминальники в церковь от учецких старушек (Учка, где мы жили, – в пятнадцати километрах от Лальска) отнести, или еще что для самой Валентины, гостинцы например. Валентина не чувствовала себя ущемленной, была в курсе всех дел, расспрашивала меня про моих родных, про бабушку, про соседей, будто она сама бывала в нашем селе и всех знает.

Я считаю, что она обладала даром пророчества. Причем она старалась не лишить человека надежды, если чувствовала, что что-то не так. Когда я собиралась после школы поступать в институт в 1972 году, то очень тщательно готовилась. Английский язык, например, изучала по программе подготовительных курсов пединститута и по окончании их получила справку, дающую право преподавать в школе. Я надеялась, что это будет плюсом при поступлении. Перед тем как ехать в Киров, бабушка по обычаю повела меня к Валентине. Пришла я, села скромненько на скамейке. А Валентина, разговаривая с бабушкой, все на меня поглядывает. А у меня уж вот-вот слезы брызнут: до того я переживала. “Ты не расстраивайся, – говорит мне Валентина. – Ничего тебе не скажу, обнадежить не могу. Но я думаю, что ни делается – все к лучшему”. Бабушка меня всю дорогу успокаивала: “Не сказала ведь Валентина, что не поступишь!” Я стала готовиться еще с большим рвением. Сдала вступительные экзамены хорошо, уехала домой, стала ждать вызова. А его нет и нет. Поехала сама в институт, где узнала, что лишь одной сотой балла не хватило.

Как же было стыдно возвращаться! Через реку переезжали, даже броситься в воду хотелось, а на берегу так и не села в автобус – лесом убежала домой. Вспомнила тогда слова Валентины, что нет худа без добра, успокоилась. И мне предложили работать в Алешевской школе (в тринадцати километрах от дома) учителем русского языка (учителей в районе не хватало). Через год снова поехала поступать. Конечно, многое уже подзабылось, но поступить очень хотелось. Конкурс на исторический факультет (куда, кстати, посоветовала мне идти Валентина) был еще больше: девять человек на место (в прошлом году – шесть).

И опять поехали к Валентине болящей. Тут я уже и чувствовала себя поувереннее: все ж поработала. Она заулыбалась, увидев меня: “А я знала, что вы придете. Ой, какое солнышко над вами светит! Поступишь, поступишь! Все сбудется, что задумала. Поезжай с Богом!” Я успешно сдала экзамены и поступила, выучилась.

До сих пор душу греет ее улыбка. Рядом с ней не было тяжелого чувства растерянности, как обычно бывает при виде тяжелобольного. Она воспринималась как нормальный, дееспособный человек. И в моей памяти до сих пор живет эта очень симпатичная, душевная, очень добрая, прозорливая женщина. Я ставлю на помин ее души свечи в церкви, записано ее имя в моих святцах. Когда заболела бабушка, все просила меня до могилы Валентины дойти. “Дойди до березы, – говорила бабушка. – Вся могила-то у ней изрыта, даже березу-то и то ободрали”. Видимо, даже береста с березы, что рядом с могилой растет, помогает.

Фаина Павловна Хренова: У нее ноженьки-то болели – подошвы. Мазью помажу, завяжу. А потом вечером хотела мазать – они сухие, кожицей затянулись. Это было перед смертью, в последние дни. Руки у нее извело, пальцы согнуло, ногти впились. А чувствовала немного кожный зуд. Мне было очень жалко, что у нее ножки болят. Один раз стала с койки слезать, когда мазала у нее ступочки, да ногу-то у нее и поцеловала. Она посмотрела на меня, ничего не сказала, а я говорю: “Вот у меня лучше бы заболели”. А вечером стою дома, картошку чищу, и в ногу левую, под лодыжку, кольнуло. Так и у меня нога разболелась. Я к ней пришла и сказала об этом. “Разве больной-то лучше тебе быть, чем здоровой! Ищи мне теперь человека ухаживать». А потом говорит: “У иконы возьми мазь, помажь”. А сама молится. Я помазала, и ноге полегче стало. “Постепенно, – говорит, – изживет”. И правда, потом поджила нога. А то уж было у меня все жилки разошлись кверху.

Я Валентине говорю как-то: “Валя, вот к тебе народ ходит. Ты все говоришь, что ничего не знаешь, а сама все что-то ответишь им”. “Что на ум придет”, – говорит. А ведь что скажет – то и будет. Это уж точно.

Глафира Николаевна Шарина, Лальск: Я жила в Лузе, а в церковь когда в Лальск ездила, так всегда шла к Валентине и ее матери как домой. Они мне как родные были. Придешь к Валентине, а она расскажет, что ты думаешь, все мысли прочтет. Издалека к ней ездили. Даже из Нижнего Тагила… С племянниками она выводилась. Все рядом с ней играли. Она про все знала, где что лежит в доме. Порой что-нибудь кто ищет, а она подсказывает: «Да зайди в кладовку, там на полке лежит».

Однажды была такая пурга, глаз не расщуришь, Фекла (мать Валентины) говорит: «Давай поужинаем!» – «Погоди, сейчас Глафира придет». Та расхохоталась: «Какая Глафира в этакую непогодь из Лузы пойдет!» Что ж, поужинали, а я и захожу, тогда мать с Валентиной переглянулись: «Что я говорила!» – улыбалась взглядом Валентина. «Глафира, поешь каши, там в кринке, в печи осталось», – предлагает Валентина. А я люблю «ясную» кашу, достала, стала есть, наелась – больше некуда, а в кринке-то не убавляется – того больше стало. Я дивлюсь, а Валентина только улыбается.

На правой руке у нее только два пальца ходили, а левая только так дышала. Однажды Фекла стояла в церкви и что-то неладное почувствовала: будто кто шилом тычет: иди домой! Прибежала, а на лице у Валентины кот сидит. Что бы было, не приди она вовремя?

Я шестнадцать лет прожила в Котласе, а выйдя на пенсию, приехала в Лальск и купила тут себе домик. А раньше в Лузе жила. Стали ко мне свататься. А мне идти неохота. «Уеду в деревню, там никого нету!» – думаю. Валя улыбается да и говорит: «Ты еще не подумала, а бес-то уж туда пошел» Ведь правда и есть: молодой парнишка там, в деревне, за мной увязался. Я ему говорю: «Я ведь тебе как мати!»

Приехала в Лальск, дом купила, а на ремонт кирпича-то недостает. Где бы обломков взять хоть. «Поди, – говорит Валентина, – под собор, все там развалено». Так и вправду, там на три печи бы достало кирпича».

Василий Иванович Ципилев: Жена моя настояла на том, чтобы взять Валентину к себе после смерти ее матери. “Докормлю, – говорит, – до смерти”. Квартиру пришлось бросить. Переехали в ее дом. Перестилали у нее постель, обтирали, в баню уж не носили, помыть – тазик подставляли, протирали одеколоном (коробками “Тройной” покупали). Она добрая до детей была: сядут на нее, играют. Когда жена умерла, а мне с детьми и с ней стало трудно, ухаживали по очереди старушки. Одна уезжает, другая приезжает. Из Вологодской области даже, по очереди передавали. Люди приезжали к ней за помощью, за советом, рассказывали ей про свою жизнь, спрашивали: разводиться с мужем, например, или повременить. Одной как обрежет: “Разводись”, а другой: “Повремени”. Иной раз иду с работы – не знаю, как и в дом войти: столько народу придет, везде сидят. Часто подсказывала, где что найти. Собирает жена белье в баню. “Что ищешь-то там? – спрашивает. – Не в том ящике у тебя”. Хотя и не видела, куда та клала вещь.

В тот день, как умирать, утром говорит: “Вася, возьми там деньги на похороны”. Я говорю: “Чего там деньги считать, у меня свои есть”. А она: “Не хочу, чтобы вы на меня свои тратили”. Книжку достал. “Нет, не в этой”, – говорит, а сама лежит так, что ей и не видно, что я там достал. “Вот в этой”, – говорит. И вот в тот день, когда просила меня деньги на похороны взять, на работу мне позвонили где-то в обед: Валя умерла.

Глафира Ивановна Ципилева: Память у Валентины была хорошая. Она рецепты все знала. Сама не могла делать, а подсказывала. Она совсем неподвижная была, один лишь пальчик на руке слегка шевелился. А взгляд умный. Для нее пластинки выписывали, любила музыку. Даже каталоги грампластинок были. Скромная была и очень терпеливая. Ночью, уж как ей неловко бы ни было (мало ли что), не разбудит, не простонет. Утром упрекнешь: «Что ж не будила-то?» – «Вам ведь на работу, зачем же тревожить?»

Бывало к ней много людей, из разных мест. Почитали ее. Она денег не брала. У нее было какое-то предчувствие. Она даже не знала, где вещи лежат, а говорила. Из многих городов приезжали, ей вопросы задавали, допустим, можно ли разводиться или нет. Она говорит: “Нет, надо повременить”. И через месяц приезжает та женщина и благодарит за то, что остановила ее тогда от поспешности. Некоторых не принимала.

Когда умерла Валентина, люди просили, чтоб не анатомировали ее. А врач Черняева все же анатомировала: нужно было узнать, отчего все же такое ее состояние было. Потом вскоре врач та уехала из Лальска, а куда и почему – не знаем. Говорят, все у Валентины было детское, а органы здоровые.

Потом вот Пелагея Егоровна Михайлова рассказывала. У нее была нога больная. Так вот она пришла к могилке, колупнула земельки, к ноге приложила, и боль прошла. Или вот женщина одна с проблемой мысленно обратилась к Валентине, и это помогло. Тогда эта женщина поставила ей веночек новый на могилку. А в первое время, как Валя умерла, за могилкой смотрю: опять принесли веночек, опять… Придешь: тропка в снегу протоптана.

Татьяна Васильевна Русанова (Ципилева): Моя мама и тетя Валя были двоюродные сестры. Мама умерла, когда я была еще совсем маленькая, в 1978 году. Отец остался один. Тетя Валя была добрая, и всегда у нее кто-нибудь был из посетителей, часто приходил священник ее исповедовать, причащать. Долгое время у нас хранились письма из Канады, от ее друга юности. Он вроде так и не женился, всю жизнь прожил один. Иногда к нам приходят люди и просят проводить на могилу к Валентине, хотят попросить ее помощи.

Алевтина Яковлевна Смелова: Я не была знакома с Валентиной болящей, но от мамы и от учительницы нашей школы Натальи Васильевны Лузгаревой знала о ней. Наталья Васильевна часто у нее бывала, а я с ней отправляла передачки для Валентины и как бы заочно спрашивала ее о чем-нибудь личном, просила поставить за ее здравие свечку в церкви. Даже когда Валентина умерла, я обращалась к ней за помощью, и мне она помогала – я в этом уверена.

Нина Павловна Васильева, бывшая учительница: Церкви, кроме Лальской, в округе не было, поэтому все из нашей деревни Савино ходили туда, а это около тридцати пяти километров, пешком. Моя мама водила и меня, показывала дом Валентины, рассказывала о ней. С ее рассказов и рассказов соседей по деревне знаю, что очень и очень многие к ней обращались за молитвенной помощью: скот ли заболеет или в семье что приключится – все к ней оттуда, из Савино, ходили.

Мария Ивановна Петрова: Ходили на могилку к матушке Валентине после снегопада. Тропинок ни к одной могиле нет – а к ее могилке тропинка всегда протоптана! Все ходят!

19 декабря 1981 года. Сегодня меня вызвал директор. Сказал, что мое поведение переходит все границы и обо мне говорили уже на районном партийном уровне. Еще сказал, что больше он не сможет защищать меня и закрывать глаза на мое несоответствие моральному облику современного учителя. Добавил, что существует несколько вариантов развития событий:

– Первый вариант: вы, Дарья Николаевна, приносите публичное покаяние, обещаете больше никогда не ходить в церковь и сдаете в партком все свои записки о болящей Валентине, о которых уже весь Лальск толкует. И тогда – возможно, подчеркиваю, возможно, – тогда вам, как молодой учительнице, оступившейся, запутавшейся в тенетах церковников, дадут шанс, и вы отделаетесь строгим выговором.

Вариант второй: вы продолжаете упорствовать, и вами, как антисоветским элементом, ведущим религиозную пропаганду в детском образовательном учреждении, вплотную занимаются органы. К этому же варианту относится предположение – не мое, поймите меня правильно, – так вот, относится предположение, что вы просто повредились рассудком на почве ранней потери родителей и влияния на вас тяжелобольного человека. В этом случае вас могут подвергнуть принудительному лечению в специальной психиатрической больнице закрытого типа. Надеюсь, вы понимаете серьезность этого варианта развития событий.

И наконец третий вариант, который я бы вам по-отечески посоветовал, учитывая вашу молодость и мою личную к вам симпатию: вы срочно собираете чемодан и, не привлекая к себе внимания, никому не сообщая о нашем разговоре, тихо-тихо, быстро-быстро покидаете наш чудесный городок и желательно даже нашу область.

Я ответила:

– Благодарю вас, Евгений Николаевич! Я, пожалуй, последую вашему совету…

Тут директор достал из кармана небольшую пачку денег, перетянутую резинкой, и протянул ее мне. Хороший он человек! Помоги ему, Господи, прийти к Тебе хотя бы в конце жизни!

Я не удержалась и, несмотря на совет директора, забежала попрощаться к отцу Иоанну и к бабе Гале. Отец дьякон подарил четки и старинную книгу писем преподобного Амвросия Оптинского, которую когда-то давал мне читать с большим опасением. От бабы Гали достались лавина слез, бутылка с пробкой из старой газеты коричневого топленого молока и вкуснейшие шаньги с картошкой, еще горячие, – пекла к сегодняшнему празднику дорогого Николы Угодника.

Собиралась я недолго. Взяла с собой документы, дневник, фото матушки Валентины, книгу и четки отца дьякона. Бережно обернула чистым полотенцем и поставила в рюкзак мою чудесную, обновившуюся икону святителя Николая Чудотворца. Рыжика посадила в сумку, его я беру с собой. Надела свое старое пальтишко, повязала шаль. Больше собирать мне особенно нечего: одежды у меня немного, книги по истории и краеведению я оставила – мне они уже не пригодятся, тем паче что теперь я точно знаю, что имела в виду моя незабвенная духовная мать, отправляя меня в Пюхтицы. Святителю отче Николае, помоги, благослови!

Послесловие

Города Лальска больше не существует. Теперь это поселок.

Могилка болящей Валентины не зарастает – люди идут к ней за молитвенной помощью.

Бывшая учительница истории и краевед Дарья Николаевна подвизается в одном из женских монастырей России.

Директор школы Лальска Евгений Николаевич, воинствующий атеист, умер в 2015 году в онкобольнице, покаявшись и причастившись перед смертью Святых Христовых Таин (по словам его вдовы).

Митрофорный протоиерей Иоанн Парамонов принял монашеский постриг в честь преподобного Трифона Вятского, отошел ко Господу в сане архимандрита в 1994 году.

Отец дьякон Иоанн Федорович покоится на лальском кладбище недалеко от болящей Валентины.

В поселке Лальск работает чудесный краеведческий музей с интересными выставками, реконструкцией старинной гостиной и столовой почетного гражданина Лальска, с интерьером русской северной избы, с богатыми коллекциями крестьянской одежды, полотенец, деревянных резных прялок, гончарной керамики.

Много лет в алтаре лальского Благовещенского храма (1767 год) хранился старинный ковчег с частицей мощей Мины Египетского с надписью на обратной стороне: «Сего 1844 года майя 2 при уборке кирпичных полов и щебня к обновлению храма святого великомученика Мины волею Божию и изволением святого найден сей ковчег святого Мины в Божию славу и его святую память». Но ковчег был закрыт, а ключ утерян. И узнать, есть ли в ковчеге мощи, не представлялось возможным.

В 2014 году настоятелем храма иереем Романом Зайцем было принято решение ковчег разобрать. Заржавевшие шурупы петель с большим трудом были откручены, ковчег открыт, и на бордовом бархате внутренней обшивки ковчега, помимо мощевика с частицей мощей великомученика Мины, был обнаружен… еще один ковчежец, а в нем – тридцать частиц мощей святых угодников, в том числе частица мощей святителя Николая Чудотворца.

Мощей Николая Чудотворца зачастую нет в столичных храмах, в соборах крупных областных городов. А тут – в крохотном, затерянном в тайге Лальске – мощи великого святого! Недаром, видимо, отцы основатели города посвятили Лальск святителю Николаю и просили святого быть заступником и покровителем этой земли…

Что же нам остается? Пожалуй, только повторить вслед за нашей героиней:

«Святителю отче Николае, моли Бога о нас!»

 

Вятские истории отца Бориса

Этим летом, уже в третий раз, отправился отец Борис на Великорецкий крестный ход. Вслед за святителем Николаем Чудотворцем и его чудотворной Великорецкой иконой паломникам предстояло пройти из Вятки до села Великорецкое, преодолевая ежедневно более тридцати километров пути.

Вышли третьего июня в десять утра. Дорога вела то душистыми полями, то прохладными лесами, то раскаленным от зноя асфальтом. Паломников пекло жарким солнцем, охлаждало ливневым дожем, обдувало теплым летним ветром.

Шли бодро и к двенадцати дошагали до села Макарье. Здесь женский монастырь. Сделали большой привал. После Макарья паломников осталось намного меньше: многие просто провожали крестный ход до этого села. Вечером сделали остановку в селе Бобино.

На следующий день идти было труднее. Уже к вечеру второго дня, как и в прежние крестные ходы, ноги отца Бориса загудели немилосердно, и все чаще стал он припоминать прохладу родного дома, да под тенистыми липами, ледяную сладость кваска матушки Александры и ароматные, сочные, с хрустящей корочкой рыбные пироги тещи Анастасии Кирилловны.

Для поднятия духа стал приводить себе на память трудности паломников советских времен: участников крестного хода преследовали, преграждали дорогу милицейскими кордонами, арестовывали и вывозили как можно дальше от святых мест. Народ пробирался за проводниками лесными тропами; скрываясь от властей, ночевали в чаще. Вспомнил о былых трудностях – и сразу легче стало на душе, а уж взбодрившийся дух поддержал и утомленное тело. Тут еще незнакомый молодой батюшка стал угощать идущих рядом отменным горьким шоколадом, предложил и отцу Борису:

– Подкрепитесь, отче – сразу полегчает! Съел отец Борис дольку – действительно бодрит, недаром греки, поднимаясь на вершину Афона, всегда берут с собой шоколад и приговаривают: «Бензино!»

А тут и сумерки надвинулись – и долгожданный отдых-ночлег приблизился. Остановились в селе Монастырское. Отец Борис по старой привычке направился в клуб, где обычно размещали священников и певчих, но на этот раз клуб уже оказался занят паломниками. Батюшка смиренно достал «пенку», рюкзачок забросил под голову, подрясничком укрылся и уже приготовился поблаженствовать, как его кто-то потрогал за плечо. Поднял голову – тот самый молодой батюшка с шоколадом:

– Отче, пойдем ко мне в палатку – на воздухе комары заедят!

Долго отца Бориса упрашивать не пришлось, залез в старую, но крепкую палатку, оценил практичность и сноровку нового знакомого. Быстро познакомились. Звали молодого батюшку отец Роман Заяц, и служил он в поселке Лальске, самом северном приходе Вятки. Отец Роман оказался батюшкой хозяйственным: пока отец Борис задремал, он тут же на примусе соорудил ужин, заварил чай. Поужинали с аппетитом, а поскольку у отца Бориса дремота и крепкий чай сон разогнали, а вятский батюшка оказался крепким орешком – они долго разговаривали и делились жизненными историями. Эти истории отец Борис, с разрешения отца Романа, и подарил мне и вам, мои читатели.

«Если за Бога держаться – все будет!»

(Первая история вятского батюшки Романа Зайца)

Прадед мой по отцовской линии Варлаам был православным священником, уехал предположительно в 1925 году служить в Русскую миссию в Аргентине, где и преставился ко Господу, а прадед по материнской линии, татарин Амин, был муллой. Моя бабушка по маме, Муссалима, хотела, чтобы я принял ислам. Но у меня к исламу никогда душа не лежала.

Всё в моей семье было как во всей нашей стране: прадеды верующие, деды уже жили в советское время, но веру хранили, а родители при советской власти воспитывались атеистами. Сам я в Бога уверовал в четырнадцать лет: поехал со школьной экскурсией по Золотому кольцу, и так меня эта поездка поразила, что я даже молитвослов купил, молиться начал по утрам и вечерам. Но в моем окружении тогда верующих православных людей не было: папа военный, мама – татарка, и потихоньку я забыл о первом своем порыве к вере.

Прямо как в евангельской притче о сеятеле: «Вышел сеятель сеять; и когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы и поклевали то; иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, увяло, и, как не имело корня, засохло» (Мф. 13: 3–7). Хорошо учился, в 1988 году был даже награжден путевкой в Артек.

В 1994 году Господь спас меня от неминуемой смерти. Служил я в ракетных войсках стратегического назначения; правда, ракетные комплексы видел только в разобранном виде – служил на базе хранения военной техники в «закрытом» городе Свердловске-44. Мы часто переставляли технику с места на место, наводя порядок на территории базы. В первые месяцы службы нам, молодым бойцам, доверяли только стропы цеплять… И вот в один такой прекрасный (воистину!) день мы с моим товарищем Русланом Галимзяновым прицепляли отслужившие свой век грузовые автомобили к трактору Т-150.

Я подошел к очередной машине, прицепил трос, обернулся в ожидании трактора и увидел, как трактор, не останавливаясь, катится на меня! Когда я обернулся, причем слишком поздно, – трактор уже приблизился ко мне почти вплотную. Все это происходило так быстро и неожиданно, что я уже не успевал отбежать в сторону. Да и оцепенел от страха. Позже потом читал, что смерть сначала у человека ноги отсекает, поэтому люди пошевелиться не могут. Я видел глаза тракториста Лехи – он смотрел на меня с ужасом и давил на тормоза, но семитонная машина не останавливалась!

Бампер трактора прижал меня вплотную к бамперу позади стоящего грузовика. Я уже чувствовал, как мои внутренние органы плющатся под мощным прессом… И в этот момент трактор встал как вкопанный. Я после того случая много дней в туалет кровью ходил (простите за подробности). Руслан Галимзянов недавно писал мне, вспоминал тот день. Ему тоже было страшно. А я тогда даже крещен не был! Видимо, отмолил меня кто-то. В последний момент. Милостивый Господь!

Когда мне дали отпуск, я решил покреститься. В последний день отпуска приехал в соседний город, зашел в Знаменский храм (в нашем городке храмов открытых не было), и на пороге столкнулся с уже выходившим из храма настоятелем, отцом Сергием. Сказал ему, что хочу креститься. Батюшка ответил:

– Я уже ухожу, приходи завтра.

– Завтра я уже в армии…

– А в каких войсках служишь?

– В ракетных.

– О! И я ракетчик.

И батюшка тот меня покрестил. Без денег. Сейчас ко мне приходят креститься – я крещу, тоже денег не спрашиваю. Пожертвование – дело добровольное. Моя казначей мне жалуется:

– Так они же не заплатили.

А я ей отвечаю:

– Так я и сам бесплатно крестился. Как-то одна женщина у меня спрашивает:

– Батюшка, а вот если я креститься хочу – а у меня денег нет?

– Я вас бесплатно окрещу.

А она, оказывается, уже деньги отдала. Так она пошла и забрала деньги из кассы. Объяснила матушке за свечным ящиком:

– Батюшка сказал: бесплатно можно!

Свечница моя была в полном расстройстве. (Тут отец Роман улыбнулся.)

Следующий случай моего чудесного спасения был в 1997 году, через год после армии. Мы с отцом ездили в город Курган. У отца был автомобиль BMW – очень быстрая машина. Уже на обратном пути мы на скорости примерно в двести километров попали в аварию. Впереди нас водитель «Газели» пошел на обгон, а в это время наша машина поравнялась с его – он просто нас не видел (скорость была огромной). Чтобы избежать столкновения, отец резко нажал на тормоз и выкрутил руль влево. Нас на мокрой дороге метров пятьдесят крутило, пока наша машина не врезалась в ограждение, за которым был пятиметровый обрыв и какой-то водоем. При ударе об ограждение у машины вырвало заднее колесо, которое улетело по обрыву в воду, а нас перевернуло на крышу, и мы вверх тремя колесами проскрежетали по асфальту еще метров пятьдесят. Машина всмятку, отцу после аварии голову зашивали, а на мне не было ни царапины! Милостивый Господь!

Но и после таких чудес я не сразу пришел в храм. После армии работал и грузчиком, и экспедитором. Потом в страховой сфере прошел довольно быстрый путь от страхового агента до директора городского филиала страховой компании. Жил «как все», в свое удовольствие. Но стал я чувствовать какую-то неудовлетворенность жизнью. То, что я делал, перестало мне нравится. Вроде бы денег хватает, машина есть, на работе дела хорошо идут – а вот чего-то не хватает, и всё…

А это потому, что жил я без Бога. В душе каждого человека есть пустота, размером с черную дыру, которую можно заполнить только Богом. Ни земные удовольствия, ни материальные блага, ни увлеченное занятие, ни даже любимая семья не могут покрыть и самой малой потребности человеческой души. Только Всесильному Богу это под силу! Да ты и сам, отец Борис, это хорошо знаешь!

И вот как-то ночью снится мне сон. Снится ад. Жуть необъяснимая… Крики людей, смрадный запах… Подробностей увиденного мною я сейчас не помню, но мне очень хорошо запомнилось мое как бы потустороннее состояние. Ужас был полный, и даже после пробуждения я минут двадцать не мог встать с кровати: «Сердце мое смятеся во мне и боязнь смерти нападе на мя. Страх и трепет прииде на мя и покрымя тьма» (Пс. 54: 3–4).

Я понимал, что это мне приснился не просто страшный сон – я увидел другую жизнь за гранью человеческого бытия. И эта другая жизнь по моему тогдашнему духовному состоянию не сулила мне ничего хорошего после моей смерти.

Вскоре после сна первого снится мне сон второй.

В том сне я увидел всю свою жизнь до конца. Но та жизнь, которую я увидел, сильно отличалось от той, которой я жил. Сон мне показался эдаким сновидением из серии «Не дай Бог!». Но вскоре жизнь моя действительно стала меняться, причем так же резко, как плуг хлебопашца взрывает и переворачивает землю, заросшую бурьяном. И наяву стали происходить события из моего сна – а я их помню. Такая милость Божия была ко мне: Господь показал мне ту новую жизнь, которую Он для меня приготовил. Просто Чудо!

Вскоре я уволился с работы, закрыл свое дело, которым занимался параллельно страхованию. Какое-то время ничем не занимался, кроме переосмысления своей жизни. И в один самый обычный день вдруг уехал в никуда. На железнодорожном вокзале Екатеринбурга подошел к билетной кассе, протянул последние деньги и попросил билет почему-то до Кирова, хотя в этом городе у меня не было даже знакомых и я в нем ранее никогда не бывал.

Мне было тридцать два года, через неделю должно было исполниться тридцать три. Это я сейчас понимаю, что Господь меня призывал, а тогда для окружающих и для меня самого мой поступок выглядел, мягко говоря, странно. Но я повиновался внутреннему порыву и не оглядывался назад.

Девятого марта 2008 года я приехал в Киров (Вятку) и впервые попал на службу в Свято-Успенский Трифонов монастырь. При этом у меня было чувство, что я вернулся домой.

А десятого марта было Прощеное воскресенье. Митрополит Вятский и Слободской Хрисанф, прося прощения у своей паствы, встал на колени, а у меня в этот момент слезы градом хлынули. Я закрыл глаза, и почувствовал, как Кто-то обнимает меня – явно чувствовал тепло Ладоней на своей спине. От этого слезы полились еще сильнее. Вот такая благодать на меня, блудного сына, сошла от Отца Небеснаго.

Стал подвизаться трудником в монастыре, снег чистил, другие работы по хозяйству выполнял… В монастыре у меня начались страхования – видимо, враг ополчился, что я вольготную мирскую жизнь решил поменять на пост и молитву. Невидимая духовная брань и проходит невидимо, а у меня она происходила даже на видимом уровне: все руки были в синяках. Просыпался ночью в холодном поту – а на руках синяки появлялись… Может, это оттого, что знал враг о предстоящем мне священстве… Постепенно полегче стало – исповедовался, причащался. Сходил в Великорецкий крестный ход. Игумен Великорецкого монастыря Тихон (Меркушев) стал моим первым духовником. Через шесть месяцев после моего приезда в монастырь я получил новое послушание: стал трудиться в резиденции митрополита Хрисанфа.

Спустя год, проведенный в монастырских стенах, я оказался как бы на перекрестке: принять ли мне монашеский постриг или уйти трудиться в мир? За разрешением своего вопроса я поехал в Великорецкое, к своему духовнику. Отец Тихон побеседовал со мной и благословил идти в мир, сказал, что путь мой – семейный. И после его благословения я познакомился с выпускницей Вятского духовного училища и сделал ей предложение.

Владыка Хрисанф, митрополит Вятский и Слободской, отправил нас супругой в село Кикнур – она стала трудиться регентом, а я алтарничал, читал Шестопсалмие… Как-то наш священник, отец Владимир, поехал в село Беляево, к старцу архимандриту Гавриилу (Кислицину). И я с ним – за водителя, я его в то время возил.

Шел 2009 год, было лето, стояла жара, и я сидел за рулем в шортах, бритый, коротко стриженный. Приехали к старцу – а он меня, вот такого, сразу же начал называть отцом Романом. Несколько раз назовет отцом и смутится как бы сам. Стал я к нему ездить, принял меня батюшка в духовные чада. Ну а потом все само собой произошло. Я в храме трудился, ходил в крестные ходы, снимал эти крестные ходы на видео. В 2012 году стало известно о разделении Вятской епархии на три и образовании Вятской митрополии. Будущий епископ Яранский Паисий меня заочно знал. И когда мой духовный отец, архимандрит Гавриил, благословил меня в 2012 году писать прошение и принимать сан, владыка Паисий меня рукоположил. Так что священник я молодой.

Сам Господь меня с одного места с корнем вырвал – и на другое пересадил… В мгновение ока! Друзья, знакомые – все остались в прошлой жизни.

Меня вот сейчас иногда кто-то из неверующих людей спрашивает:

– А какие у тебя, батюшка, доказательства существования Бога?

На что я сразу отвечаю:

– А вы на меня посмотрите! Разве может человек сам собой так измениться, как я изменился?! Разве может так его жизнь измениться без Бога?!

Вот сейчас служу в Лальске. У нас с матушкой растут четверо детей: пять лет, четыре, три и один годик. Малыши-карандаши… Нет у меня сейчас прошлой беззаботной жизни, но как же я благодарен Господу за Его милость ко мне! Если за Бога держаться – все будет: хлеб на столе, крыша над головой, любящие и любимые люди рядом.

Как дед Василий помирал, или О семейном кресте

(Вторая история вятского батюшки)

Во времена моего поиска смысла жизни, как раз перед тем, как уехал я в Киров, произошел в моей семье один случай, который приоткрыл мне краешек другой, неземной жизни. У жены моего брата болел дед. Звали его Василий Николаевич. Дед Вася был кристально честным и порядочным человеком. В 1939 году ушел в армию, да так до 1947 года и прослужил. Прошел всю войну. Был награжден орденами и медалями.

Вот только, как и многие его ровесники, жившие во времена гонений безбожной власти на Церковь, он не ходил в храм, не исповедался и не причащался, хотя был человеком верующим. Да и трудно остаться неверующим на войне! Сколько раз он молился ко Господу и Пресвятой Богородице, сколько раз взывал к Николе Угоднику – это только Им известно…

В 1997 году дед заболел. После первого инсульта он еще кое-как ходил, хотя правая сторона у него почти вся отключилась. Но он был очень сильным человеком и старался не доставлять хлопот окружающим – одной рукой, но все делал сам. Умудрялся даже воду носить и чистить зимой снег.

Второй инсульт свалил деда окончательно, и он около трех лет лежал как бы в забытьи, причем непрестанно кричал от боли. Но боль эта не была физической – душевная боль может быть тоже очень мучительной: каждый из нас, даже самый безупречный внешне человек, набирает за свою жизнь тяжелый груз грехов. И никакие лекарства деду не помогали. В себя он приходил крайне редко, и бабушка безропотно ухаживала за ним.

Но однажды, весенней ночью 2000 года, Василий Николаевич пришел в себя, в ясном сознании попросил супругу, чтобы она позвала сына, живущего в соседнем доме. «Прощаться буду», – сказал дед с тихой радостью на лице. Прибежал сын, которому поведал его умирающий отец о том, что мучился он за свои грехи, чтобы на сына своего их не перекладывать. Еще сказал, что сейчас умрет и его отпустили с родными попрощаться. После этих слов Василий Николаевич закрыл глаза и с блаженной улыбкой предал свой дух Господу Всемилостивому! Когда деда хоронили, он продолжал улыбаться.

Этот случай с дедушкой Василием перевернул мою жизнь! Я осознал, что, по всей видимости, человек жил телом на земле, но душа его мучилась в аду. А после тяжких мучений, возможно (кто знает? Один Господь!), сподобился раб Божий Василий милости Божией. Я много об этом думал.

Дед сказал сыну: «Я тебе свои грехи не оставил!» Как это понимать? Скажем, если отец украл у неимущих – это тяжкий грех. Умирает папа – а грех его не искуплен. И его сын ощущает на себе не сам грех, а тяжесть этого греха. Есть такой своеобразный семейный крест. Его несет вся семья, ведь семья – это единый организм… Тяжесть семейного греха – это совокупность грехов всех членов семьи. Крест живых и усопших.

Если человек страдает, как дед Василий, понимает, что страдает за свои грехи, и добровольно, без ропота, принимает эти страдания – Господь прощает его. И семейный крест делается очень легким.

А когда все члены семьи грешат и не каются, чаша переполняется – и семью постигает какая-то скорбь, беда, болезнь. Иной раз один молитвенник в семье держит всех родных – берет на себя подвиг, подвизается: молится, кается, постится. Одна семья мне недавно жаловались:

– Бабка наша, Божий одуванчик, жила себе тихонько, неприметно, где-то в своей комнатенке сидела… Мы, грешным делом, про нее забывали порой, даже день рождения ее забывали. Такая тихая бабуля, старая, толку от нее уже никакого не было – ни щи сварить, ни в доме прибраться. Но жили мы – так хорошо! Так все ладилось в жизни! А умерла бабка – как сглазили: то болезнь, то увольнение, то разлад семейный! Все наперекосяк пошло!

Я у них спрашиваю:

– А бабушка ваша в Бога верила?

– Так как не верить! Только и молилась целыми днями – что ей еще оставалось в старости делать?!

– Так ведь это ваша бабушка-молитвенница всю семью вашу на плаву держала!

– Ах! А мы и не понимали!

Есть у меня знакомый игумен. Он рассказывал мне о своих родственниках: родные со стороны матери – люди верующие. Был даже священник в роду, который принял мученическую смерть за веру. Видимо, так он Богу угодил, что на всей семье благословение Божие лежит: нет ни алкоголиков, ни наркоманов, ни самоубийц. Все ладится: и семейная жизнь, и работа, и детишки растут ладные да здоровые.

А вот со стороны отца – люди неверующие, да еще кто-то, видимо, богоборцем был. Так с этой стороны – сплошь скорби, да какие тяжелые! И пьют, и умирают рано, и самоубийцы есть. Тяжесть греха людей давит – а каяться никто не умеет!

Иногда бывает, умирает старший в роду – и всем его детям тяжело. А это потому, что главная тяжесть креста ложится на старшего в роду. Как и в обычной бытовой жизни: кто постарше – несет потяжелее чемодан, кто помладше – сумочку, совсем малые – без поклажи, налегке бегут. Становятся старше – им уже ноша дается.

Бывает: умирает мать, а за ней череда смертей в семье. Говорят: покойница их за собой забрала… А это они просто тяжести семейного креста не выдержали!

Недавно случай был. В одной семье – череда смертей. Нелепых, неожиданных, безвременных. Пришли они в храм, ко мне, к священнику, за помощью. Спрашивают: почему в их семье такое странное и страшное дело творится? Я им отвечаю: я священник молодой, вот к духовнику поеду, он – старец, с ним и посоветуюсь.

Приехал к духовнику, рассказал. Поделился своими мыслями, которые только что тебе, отец Борис, выложил: о тяжести семейного креста. Батюшка мой помолился и говорит:

– Да… Правильно думаешь… Есть семейный крест! И в этой семье все неспроста! Пусть ищут корень, причину. Грехи наших родных влияют на нашу жизнь. Лежит, видимо, на этой семье какой-то тяжкий нераскаянный грех. Тяжесть греха начинает давить людей. И вот – настал момент, когда приходится по счетам за долги платить. Господь забирает их для их же блага, чтобы ноша их не стала совсем неподъемной, чтобы не пришлось всему роду под корень пойти…

Еще помолился старец мой и благословил меня исповедать всю семью, чтобы вспомнили они все грехи свои с самого детства, покаялись перед Господом. Благословил также их всех соборовать – дабы простил им Господь грехи забытые. Так, возможно, череда смертей и остановится. Покаянием…

И вот, возвращаясь к нашему деду Васе, я понял: всю жизнь жил он честно и, умирая, не мог позволить себе такую подлость сделать: передать свои нераскаянные грехи сыну. Знал, за что перед смертью страдает, и без ропота страдания принимал. А когда умер – так улыбался! Такое блаженство, такая радость были на его лице! Есть мир видимый и невидимый, так деду Василию был уже открыт невидимый мир!

Монастырский урок

(Третья история вятского батюшки)

В одном удмуртском монастыре в конце девяностых годов среди трудников оказались отец и сын. Сын – верующий, а отец – атеист. Трудился в монастыре просто потому, что другой работы в округе не было.

И вот как-то раз на трапезе отец сказал во всеуслышание, что в Бога он не верит. Почему вдруг он решил вслух это заявить – сие неизвестно. Может, настроение у него в тот день было неважное, может, пост надоел: неверующему человеку ведь поститься – сплошная мука и бессмыслица.

Только сказал он это так громко, что слова его услышал даже игумен. Игумен ему и замечание сделал:

– Ты такие слова в монастыре говоришь?! Бога не гневи!

Тот только ухмыльнулся. А на следующий день за трапезой сидел этот атеист, обедал – и вдруг стало его над лавкой поднимать. Братия замерли. А его приподняло – да и с размаху о лавку и приложило. Ударился он об стол головой, да с таким стуком, что все ахнули. Решили: шея у бедолаги точно сломана!

А он упал – и потерял сознание. Потом в себя пришел – ничего у него не сломано, все на месте, ни ушиба, ни синяка! Но когда пришел в себя – стал верующим человеком. Отчего это случилось? Может, по молитвам игумена… Может, Господь ему такой урок преподал – монастырский… Только атеист бывший сам теперь с недоумением вспоминает, как это он мог неверующим быть. А святые отцы говорят, что неверие – та же страсть…

Многое может молитва праведника

(Четвертая история вятского батюшки)

Году эдак в 2003-м один неформал – паренек по имени Сергей с длинными «хевиметаллическими» волосами, в кожаной куртке-косухе, отправился из Кирова в Прибалтику. Заехал в Москву – получить визу. В столице Сергей остановился у родственников, подал документы в посольство (вроде бы латвийское) и стал ждать момента получения заветной визы. Пока ждал – исходил все улочки-закоулочки, посмотрел все московские достопримечательности.

Но, по прошествии двух недель, из посольства пришел отказ. Погоревав, Сергей решил ехать домой. Фирменный поезд «Вятка» отправляется из Москвы вечером. И тут родственники посоветовали ему съездить в Сергиев Посад, посмотреть знаменитую православную святыню – Троице-Сергиеву Лавру. Сел наш длинноволосый неформал на электричку и поехал в Посад. Монастырь поразил его даже снаружи – красивый, величественный.

И вот стоит, значит, Сергей перед монастырскими вратами, на туристов и паломников озирается – дух отчего-то захватило у парня. Всегда такой смелый, решительный – а тут чего-то засмущался, оробел. Отчего – и сам не знает. Может, почувствовал: скоро судьба его крутой поворот сделает.

А у самых ворот группа верующих бабушек топчется, крестятся истово да к какому-то священнику руки тянут – это они так благословения просят. Пригляделся Сергей к священнику – самый обычный батюшка. Высокий такой, еще не старый.

И вдруг этот батюшка совершенно неожиданно разворачивается прямо к нашему неформалу и громко зовет его: «Сережа!» Сергей, значит, натурально начинает вокруг оглядываться: где же этот самый неизвестный Сережа, которого батюшка зовет? А тот улыбается и снова Сергею громко: «Сережа, иди сюда!»

Бабушки всем своим видом выражают непонимание и даже негодование тем обстоятельством, что их любимый отец Герман – а это был именно архимандрит Герман (Чесноков) – обратил свой старческий прозорливый взор на какого-то «волосатого хиппи».

Ну что делать – Сергей подошел к старцу. Батюшка ему что-то сказал, и они вместе отправились в монашескую келью к этому подвижнику… И вот поразительное дело: какую силу имеют слова благодатного молитвенника! Сколько родители Сережу уговаривали свой неформальный вид сменить – что в лоб, как говорится, что по лбу. А тут – всего пару часов отец Герман с парнем побеседовал, и что вы думаете?!

После двухчасовой беседы вернулся наш Сережа к себе в Вятку, тут же снял с себя «косуху», постриг длинные волосы и ушел в православную общину в поселке Радужный под Кировом. Через полтора года поступил послушником в Великорецкий монастырь. А затем игумен Тихон (Меркушев) благословил послушника Сергия поступить в Вятское духовное училище. Да, «многое может молитва праведника»…

Как с Цыганом чудо случилось

(Пятая история вятского батюшки)

Когда я жил в монастыре, к нам приехал трудником цыган. Звали его Игорь. Правда, потом оказалось, что никакой он и не цыган вовсе, а французский еврей. Но на цыгана был похож здорово: кудри длинные, на гитаре играет, песни на незнакомом языке душевно поет, с такой, знаете, цыганской щемящей ноткой. Потом узнали, что кудри длинные Игорь отпустил, потому что у него правого уха не было. Эхо прошлой жизни.

Как-то вечером мы, трудники, рассказывали друг другу в келье каждый свою историю. Ребята все собрались непростые, с нелегкой судьбой. Многие из тех, кого Господь привел потрудиться в святых стенах монастыря, были сиротами. Прошли сначала детский дом, потом интернат, затем тюрьму. Такая жизненная колея, из которой трудно выбраться.

А Игорь родился в большой и дружной семье во Владивостоке. Одна проблема: все старшие члены этой семьи были категорически не согласны со многими статьями Уголовного кодекса и традиционно развивали криминальные таланты в своих многочисленных отпрысках с самого раннего возраста. И сложилось так, что к сорока годам Игорь уже очень хорошо знал тюрьму, а тюрьма знала его. Сорок лет – изрядный возраст, и трудно было предположить, что сумеет Цыган вырваться из своей уже весьма углубленной колеи. Но, как говорил еще в семнадцатом веке протопоп Аввакум, духовный писатель и противник церковных реформ, «Господь Бог – старый чудотворец»!

К тому моменту, когда с Игорем случилось чудо, он с подельниками находился в федеральном розыске, попутно промышляя фальшивомонетничеством. Однажды, после удачно реализованной партии фальшивок, приятели крепко выпили и улеглись спать. Игорь уснул, но вдруг яркий свет ослепил его. Открыв глаза, он увидел, что у его кровати стоят двое в убеленных одеждах. Один из них держал в руках графин, как бы с вином. Налил содержимое в стакан и дал Игорю выпить. Игорь выпил вино, похожее на кровь, – и провалился вниз. Бездна была глубока.

Полностью его рассказ я не смогу привести, подробности не помню, да и думал, если честно, в тот момент, когда слушал сию невероятную историю, что Цыган наш в тот день просто тайком перебрал лишнего. Оказалось, что это не так. Сон его был сродни моему сну и так ужаснул, произвел такое сокрушающее воздействие, что, очнувшись в своей кровати на «малине», Игорь молниеносно решил каяться в грехах! Первая его мысль была: «Нужно сдаваться!» Далее он подумал, что если сдаться в милицию там, где он был (где-то в крупном городе, вроде на Урале), то до родного Владивостока он доберется этапом только через несколько лет. Поэтому Игорь по фальшивому паспорту вернулся во Владивосток, где и предал себя в руки правосудия.

Крови на нем не было, за многие свои прошлые дела он уже отсидел. Поэтому за то довольно-таки длительное время, что он находился под следствием, его и настигла счастливая амнистия к юбилейному Дню Победы. После амнистии Игорь категорически не захотел возвращаться к старому образу жизни, почему и уехал трудиться в монастырь. В монастыре Цыган красил-белил-штукатурил, подметал, снег убирал, работал в резиденции митрополита Хрисанфа. Трудился он очень усердно – с таким же усердием, как раньше занимался криминалом. Теперь все его многочисленные таланты, живость характера, трудолюбие и темперамент проявили себя на доброй почве. Уверовав, он принял Бога всем сердцем.

Он и молился, как говорят, истово. Молился и за себя, и за всех своих многочисленных родственников. Кстати, у многих его братьев и сестер были раковые заболевания разной стадии. Один из братьев к тому времени уже умер.

Вот так круто и бесповоротно изменил Господь жизнь нашего Цыгана. В 2008 году он женился в Кирове на девушке Ксении, познакомили их наши общие друзья на крестном Великорецком ходу. Ксения – биолог, преподаватель в вузе, очень верующий, церковный человек. После женитьбы Игорь трудился в храме Феодоровской иконы Божией Матери, сейчас трудится охранником в московском храме Сошествия Святаго Духа, ездит туда на вахту. У них с Ксенией растут двое детишек. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!

На литургии никогда не бывает пусто!

(Шестая история вятского батюшки)

Вот еще вспомнил историю об одном удивительном случае. Можно сказать, о чуде. Произошло это чудо с самым обычным батюшкой. Звали его отец Сергий Пуртов, и был он митрофорный протоиерей. Долгие годы служил отец Сергий в Успенской кладбищенской церкви поселка Лальск. Может, и был он необычный батюшка, но дары его духовные мог только духовный человек увидеть. А так – любой посмотрит: священник как священник, обычный пожилой батюшка, седой да сильно хромающий.

Но чтобы понятен был мой рассказ о чуде, нужно вам рассказать предысторию – поведать о сем батюшке подробнее. Значит, так. Родился протоиерей Сергий в 1890 году и получил воспитание еще дореволюционное. Всю жизнь он помнил о святых словах: «За Веру, Царя и Отечество». Жил по вере, хоть и страшно трудно это было в те годы.

Ревностный молитвенник, стал он еще в молодые годы отцом своим прихожанам: делил с ними скорби и радости. Скорбей, конечно, больше выпадало. Молился за больных, утешал унывающих, помогал духовным чадам идти по жизни своим пастырским словом – мудрым не по возрасту, а по благодати Божией. Даже молодежь ходила к нему в храм, и никак заезжие активисты-комсомольцы не могли сагитировать лальских парней и девчат на задорный комсомольский почин борьбы с религией: побить, скажем, окна в храме или испортить церковный праздник, а то и спектакль поставить сатирический, высмеивающий местного попа и его прихлебников.

Одно время, правда, начали приходить в храм во время молебнов молодые люди с гармошкой, с песнями. Отец Сергий спокойно и ласково говорил им: «Вы, ребятушки, идите да пойте на улице…» Да тут же и молился за них перед старинными иконами, просил помощи святителя Николая Чудотворца.

Они постоят-постоят, да и уйдут на улицу, сраженные лаской и приветливостью. А кто-то потом, крадучись, и назад возвращался, чтобы прихожанином храма стать, – любовь она ведь в душу западает и к себе притягивает так властно, как никакая суровость и злоба притянуть не могут…

Дважды отец Сергий за веру сидел в лагерях. Первый раз был осужден в 1932 году, как активный участник контрреволюционной группировки церковников, и на четыре года отправлен в Печорлаг. Его матушка и четверо детишек мал мала меньше были выгнаны из дому с полной конфискацией немудреного поповского имущества. Иконы же из храма и священнические одежды увезли тогда на пароходе по реке представители администрации с местной милицией, и дальнейшая судьба всего этого осталась неизвестна.

Трудно сказать, кому пришлось тяжелее: отцу Сергию или его несчастной матушке, оказавшейся в стужу на улице с полураздетыми детьми. В общем, досталось всей поповской семье по полной программе. Никто не пускал их на постой, и только бесстрашная девяностолетняя Марфа, батюшкина помощница и свечница, пустила горемычных в свою худую баньку. Там кое-как и жили.

Бывшие прихожане, помня о любимом пастыре, тайком подкармливали матушку с детьми. Днем никто не подавал им милостыню, напрасно ходили от избы к избе. Молчали, не отзываясь на робкий стук, тяжелые двери, слепыми бликами отвечали окна. Зато в сумерках тропинка к старой баньке напоминала шумный тракт: неслись малые, будто катаясь на санках, пряча в них узелки горячих распаренных картофелин, сваренных в мундире, скрипели клюками местные убогие старухи, хороня за пазухой пару теплых яичек и бутыль молочка. Даже нелюдимый бобыль Тимофей с самой окраины поселка отмечался, занося мерзнущим в худой баньке попятам под полой рваного тулупа пару полешек да леденцы, обсыпанные махоркой.

Несмотря на ночные приношения, достаточные для того, чтобы не умереть с голоду, смекалистая матушка продолжала днем побираться, чтобы не выдать тайных помощников, – и председатель поселкового совета удовлетворенно крякал, глядя, как ее исхудавшая фигурка, облепленная чумазыми попятами, перемещается по Лальску с пустым дырявым мешком.

В поселке свирепствовал тиф, детишек душила глотошная – дифтерия, мерли от голода, горячки, дизентерии. Однако, по всей видимости, большим молитвенником оказался отец Сергий: и сам остался жив, и вся семья.

Вернулся наш батюшка в 1936 году, изрядно потрепанный, но еще довольно бодрый. Не успел порадоваться семейному счастью и службам в любимом храме: новый арест в 1937 году. Обвинение: «контрреволюционная агитация, говорил о грядущей войне». Самая страшная статья – 58-я. Враг народа был осужден особой тройкой при УНКВД Архангельской области на десять лет лишения свободы.

Десять лет – большой срок… Однако матушка, закаленная невзгодами, и этот удар выдержала, приспособилась обшивать односельчан с помощью подаренной благодетелями швейной машинки «Зингер». Да и детишки подросли. Им, правда, как детям врага народа, школу окончить не дозволили, но они все как-то умудрились работу найти, а потом и образование потихоньку получили: в войну власти проявляли большое снисхождение к Церкви.

Батюшка наш ухитрился и из нового заключения вернуться в 1946 году, но уже не таким бодрым, как после первого срока. И что вы думаете? Решил ли он наконец от своей веры отказаться и зажить нормальной жизнью советского человека? Как бы не так! Председатель поселкового совета головой только качал печально: «Горбатого могила исправит».

Выглядел отец Сергий, прямо скажем, не очень. Вернее, совсем худо – краше в гроб кладут. Изможденная плоть поддерживалась только горящим в ней духом. Но ничего, как церковь свою увидел, детишек с матушкой обнял, так постепенно и стал поправляться. В войну многие закрытые храмы заново пооткрывали, а служить то и некому – поистребляли попов чуть не подчистую…

Поковылял наш батюшка в алтарь кое-как, того и гляди, на радость местным коммунистам, последнее дыхание испустит. А как отслужил первую литургию да потекли слезы по впалым щекам – так и тверже ноги пошли, и ветром шатать перестало. Проповедь сказал о жизненном кресте, о вере, что в скорбях укрепляет, – и зарыдал весь приход, ломанулся на службы, истомившись без пастыря. И служил отец Сергий более десяти лет, как всегда ревностно, не щадя себя.

Казалось бы, обычный батюшка, не монах, не исихаст – всегда с матушкой и детишками, всегда в самой гуще людей, – а Господь за его горячую веру и исповедничество даровал ему очень многое: духовное рассуждение, сильную молитву, дар прозорливости, который, однако, батюшка тщательно скрывал. Обнаруживался сей дар случайно и при крайней необходимости.

Вот такая предыстория, а иначе непонятно вам будет, почему это такое чудо с обычным сельским батюшкой случилось.

В конце пятидесятых годов опять пошли гонения на Церковь. Хрущев горел желанием показать стране последнего священника. Поскольку к отцу Сергию уж больно много прихожан ходило, решили власти это безобразие прекратить: пора последнего попа показывать по телевизору как диковину и пережиток прошлого, а тут, понимаешь, к одному из этих дремучих служителей культа народ валом валит.

Сначала отрядили на Пасху 1961 года в храм к отцу Сергию большой молодежно-комсомольский десант из области. Пришли верующие на праздник, а вокруг храма на крышах домов и на деревьях молодые люди сидят – свистят, улюлюкают, частушки похабные поют, батюшку семидесятилетнего перекрикивают. Перед Светлой заутреней, когда полунощница уже началась, комсомольцы вошли в храм и, встав цепью, стали раскачивать богомольцев. Зрелище было страшным – и лица этих подвыпивших для куража молодых людей тоже казались страшными, искаженными злобой. Среди прихожан – в основном старшее поколение: фронтовики-калеки, седые вдовы-солдатки, согбенные бабушки. Молодежи не так много, да и то большей частью девчата. Где им с комсомольским десантом совладать?!

Крестный ход все же вышел, и в него полетели заготовленные заранее тухлые яйца, помидоры и даже небольшие камни. Камнем по голове попали фронтовику – сторожу Федору. Камень пролетел вскользь, и Федор остался на ногах, но из рассеченной брови обильно потекла кровь. После крестного хода отец Сергий подошел к большой иконе святителя Николая Чудотворца и сотворил короткую молитву. Когда обернулся к приходу, люди разглядели на глазах священника слезы.

И все изменилось – каким-то совершенно неуловимым образом. Словно сам Никола Чудотворец, грозный для осквернителей православных храмов, встал за спинами этих рано поседевших вдов, калек, чудом вернувшихся домой с Великой войны, юных девочек с длинными косами. Робкие до того прихожане как-то враз осмелели. Фронтовики засучили рукава и легко вывели на улицу здоровенных парней, которые как-то странно сникли, утратили весь задорный комсомольский кураж, сжались, словно уменьшились в размерах. Казалось, безобразники сами испугались того, что натворили. Прекратились свист и улюлюканье.

А отец Сергий вдруг попросил открыть старую дверь притвора, которая давно не открывалась, – рядом с иконой святителя Николая. Ее немедленно открыли. Батюшка покадил толпу у храма, покадил и комсомольский десант и громко воскликнул: «Христос воскресе!» И люди со слезами ответили: «Воистину воскресе!» Голос отца Сергия набрал силу – еще громче пронеслось над Лальской землей: «Христос воскресе!» И еще более громкий дружный хор отозвался: «Воистину воскресе!»

А на третье торжествующее «Христос воскресе!» совершенно неожиданно для самих себя вместе с прихожанами храма радостным «Воистину воскресе!» грянул комсомольский десант. Гримасы злобы перестали искажать их лица – они стали самыми обычными юными лицами. И чернявый вожак напрасно пытался улюлюкать в одиночку – комсомольцы уже были почти неотличимы от счастливых верующих, и распознать бывших десантников атеизма можно было лишь по удивленным глазам и робким улыбкам.

После этой Пасхи приход батюшки еще вырос, и терпение властей закончилось. Отца Сергия перевели в отдаленный шахтерский поселок, где храм много десятилетий стоял закрытым. Люди в поселке тяжело работали, а после работы находили утешение в водке и черной брани. На первую литургию никто не пришел. И на вторую, и на третью. Целый год служил отец Сергий в пустом храме, но не сдавался. Он не ходил по домам, не вел бесед, не стоял на улице с Евангелием – он просто молился своей пастырской молитвой за шахтерский поселок.

В этом храме служил также один диакон. Как-то пришел он на службу утром, как обычно. Батюшка проскомидию совершает, а в храме стоит всего одна старая-престарая старуха. Почему именно в этот день терпение отца диакона лопнуло, сие неизвестно, только он решительно зашел в алтарь и сказал отцу Сергию: «Пойдем, батюшка, домой! Чего литургию служить в пустом-то храме?»

На что отец Сергий неспешно ответил: «Как в пустом? Пойдем посмотрим». Выходит батюшка из алтаря, за ним протискивается отец диакон и… цепенеет: в храме народу битком, и видно, что на улице еще стоят. Батюшка заталкивает отца диакона в алтарь, а после того, как тот приходит в себя, говорит ему: «На литургии никогда не бывает пусто! В храме предстоят Сам Спаситель, святые, ангелы и души тех усопших, которые поминаются на проскомидии! Ведь у Бога все живы!»

Вот этот самый отец диакон мне сию историю и поведал. Интересно, что, вернувшись домой, он, потрясенный до глубины души, поделился чудесным видением со своей супругой. Супруга, как настоящая женщина, тут же по секрету рассказала о происшедшем в храме своей лучшей подруге.

В общем, через неделю на службе у отца Сергия собрался чуть ли не весь шахтерский поселок. Ну а побывав однажды на литургии у нашего батюшки, люди чаще всего становились прихожанами его храма до конца жизни – поскольку полной мерой получил он тот самый дар, о котором Господь сказал Своим апостолам: «Идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков» (Мф. 4: 19).

Божий человек

(Седьмая история вятского батюшки)

В Великорецком монастыре познакомился я с монахом Антонием. До пострига трудился он геологом, выезжал в полевые экспедиции, в тайгу. Многому его жизнь научила: знал все цветочки, все травинки, повадки зверюшек разных, пение птиц различал. Умел массаж делать, кости править.

Пришел он в обитель крестным ходом в 2005 году, да так и остался. Колоритный такой мужик: борода большущая, еще со времен геологических экспедиций.

Он и здесь всех лечил – приходили больные, а от него все уходили здоровые. Находка для монастыря! Послушаний у него было много: занимался монастырским огородом, собирал лечебную траву для братии. Просфоры пек. Лошадка, корова – тоже на нем. Трудолюбивый, безотказный…

Я тогда приезжал в монастырь на выходные. Приеду, после трапезы игумен у меня спрашивает:

– Желание есть потрудиться?

– Как благословите!

– Ну, иди к отцу Антонию.

Я с радостью к нему шел. Он был очень добрый… такая любовь у него была! Улыбался всегда. Радовался малейшему: лучу солнца, травинке, птице, встречному человеку. Всегда радовался. Лишний раз траву не сорвет, если она ему не нужна, такую имел милость ко всем творениям Божиим. Бывает, с некоторыми людьми легко общаться, а с некоторыми очень тяжело. Так вот – с ним легко было.

В 2009 году, в апреле месяце, он благословился у игумена монастыря сходить на тот берег реки: какие-то веточки, почки хотел собрать для братии. Игумен благословил – и он пошел. Провалился и утонул. В самом глубоком месте. Видимо, созрел уже для Царствия Небесного… Искали его, искали – найти не смогли. Потом он приснился одному брату: просил, чтобы не искали зря: все равно не найдут.

Пятого июня 2009 года я участвовал в крестном ходе, шел с хоругвями впереди. Когда мы подходили к монастырю – увидел отца Антония. Стоит монах, встречает паломников. Я пригляделся: отец Антоний! Попрощаться пришел. С крестным ходом пришел он когда-то в монастырь – с крестным ходом и ушел. Если и был это другой монах, просто похожий на отца Антония, – ни до, ни после того я больше его не видел. Божий человек…

 

Осенние истории отца Бориса

Бабье лето давно закончилось, завяло разноцветье в садах, и стылая земля затосковала по снежному одеянию. Легкие снежинки – предвестники зимы – кружились за окнами и таяли на лету. Отец Борис совершал каждение полупустого храма: праздник Покрова падал на среду, и молились на литургии лишь несколько постоянных прихожан, свободных от работы. Всех их он хорошо знал.

Впереди стояла баба Валя с правнуком Васенькой. Бабе Вале было далеко за восемьдесят, и старые ее натруженные ноги совсем было подали в отставку, и сама она уже изготовилась к странствию в мир иной, когда внезапно умерла ее красавица-внучка, оставив сиротой четырехлетнего Васю. И бабка Валя передумала помирать.

Ее бренное тело послушно подчинилось властной ожившей душе, и даже ее старые ноги снова задвигались с приличной для ее возраста скоростью.

Рядом с бабушкой ее соседи: шестидесятилетняя Анна и ее муж Петр, старый моряк с синими якорями на толстых пальцах. Отец Борис когда-то просил супругов о помощи бабе Вале. Теперь Анна притворно ворчливо сообщала батюшке:

– Валентина-то наша как молоденькая бегает – приноровилась к малому! Хоть и шаркает, а не отстает!

Справа от них – теща отца Бориса Анастасия Кирилловна, приехавшая в гости навестить зятя, дочку Александру и внуков и с утреца уже поставившая тесто на свои знатные пироги. Слева свечница Клавдия, сторож Федор – родные все лица.

За ними – Елизавета, та самая, что много лет назад, когда он только начинал служить, холодным зимним утром вбежала в притвор, и клубы вьюги ворвались вслед за ней в пустой храм. Она рыдала, и с трудом можно было понять в ее сбивчивых словах суть: дочка Таня и новорожденный Егорка умирают в реанимации. И он молился за них – своей первой молитвой пастыря за пасомых, пытаясь найти дерзновение в сострадании, принимая впервые боль чужих людей как свою собственную.

Теперь Елизавета не пропускала ни одной службы, а по праздникам с ней в храм приходили и дочка Таня, и высокий молодой человек – внук Егор.

Рядом с Елизаветой отец Борис увидел незнакомого солидного мужчину. Присмотревшись, понял, что никакой он не незнакомый, а очень даже знакомый – друг детства, одноклассник Мишка. Михаил много лет трудился заместителем директора крупного предприятия по сбыту, мотался по командировкам и, заезжая в городок N на дочернее предприятие, всегда останавливался на пару дней у отца Бориса.

Они любили тихие посиделки вечером на кухне, гоняли чаи, в меру употребляли отменную тещину вишневую наливочку.

Начинали с воспоминаний, потом Михаил рассказывал о себе, о своих переживаниях, задавал вопросы, и беседа плавно переходила в исповедь. И отец Борис чувствовал, что уже никогда он не сможет быть с другом на равных: все друзья из прошлого, как ни крути, видели теперь в нем в первую очередь священника и искали его поддержки, совета, молитвы. А он сам держал все свои переживания в себе и делился ими только с Господом.

После службы они пошли домой, и все было как обычно: вечерние посиделки, и чай, и вкуснейший, тающий во рту тещин рыбный пирог. Михаил, как обычно, задавал вопросы, делился наболевшим, рассказывал о работе, о своем начальстве. Его старый шеф был хватом и отцом солдатам, то бишь работникам завода, а вот новый, молодой, директор заботился только о своем кармане, расхищал заводскую собственность и за неполный год довел успешное предприятие до грани банкротства. Замы его, Михаил в том числе, пытались воспрепятствовать разрушению и расхищению, но безуспешно.

В связи с происходящим друг детства горестно вопрошал батюшку: отчего Бог попускает твориться такой несправедливости и допускает до власти таких непорядочных людей?

Как такое беззаконие понести? Бороться? Так честными средствами тут не взять… Что же, самому вставать на путь неправедный?

– Понимаешь, отец Борис, когда дело касается прошлого и неправедных властителей, можно сказать себе, что плохо понимаешь ситуацию, что пути Господни неисповедимы и тому подобное. А вот когда такое происходит рядом с тобой, на твоих глазах – как это понести? Бороться? Так честными средствами его не взять… А нечестными – что же, самому вставать на путь неправедный?

– Действовать только честными путями – законными, – твердо ответил батюшка, – и при этом обязательно молиться.

– Вот про молитву я тоже хотел тебя спросить. Одни святые отцы советуют молиться так: «Господи, помилуй меня, грешного!» А Господь, дескать, Сам знает, что тебе нужно… А то попросишь – а тебе это, может, и не нужно совсем, и даже вредно. А другие святые отцы, наоборот, советуют на молитве просить о желаемом и напоминают Евангелие: «Просите – и дастся вам; ищите – и обрящете…» Как тут разберешь?..

Отец Борис помолчал, потом предложил:

– Пойдем, брат Михаил, прогуляемся по вечерней улице, подышим осенним воздухом, проводим последние теплые деньки.

Матушка Александра читала книгу, теща вязала теплые носки, молниеносно мелькая спицами, студент Кузьма и школьница Ксения занимались уроками – семейство отца Бориса не скучало. Даже рыжий Барсик был занят делом – охотился за толстым серым клубком шерстяных ниток.

Они вышли из светлого уютного дома в осеннюю темноту, пахнущую прелой листвой, полную таинственных, уже ночных шорохов. На тихой, почти деревенской улочке не горели фонари, и дорога освещалась лишь яркими большими звездами и крупной желтой луной. Не спеша пошли по дорожке. Отец Борис первым нарушил молчание:

– Хочу рассказать тебе пару историй. Возможно, они ответят на твои вопросы.

История о неудавшемся покушении

История первая произошла в начале девяностых. Я учился в духовной семинарии и во время летних каникул трудился на послушании в одном большом монастыре. У монастыря, который восстанавливался после долгих лет разрухи, был благотворитель – директор крупной овощной базы гектаров на тридцать. Назовем его Николаем Ивановичем.

Хоть сейчас о советской власти вспоминают критически, но имелось в то время много и хорошего: с овощными базами, например, все было продумано и централизовано. Можно ведь возвести развлекательные центры или построить и продать втридорога жилье. А овощебаза – это дело очень полезное, чтобы не ввозить из-за границы необходимое. За морем, известно, телушка – полушка, да рубль перевоз…

База находилась рядом с новым микрорайоном, закупала в колхозах и совхозах урожай по низкой цене и продавала оптовикам. Имелись там огромные ангары, где хранились картошка-моркошка и прочие полезные овощи. Монастырская братия по просьбе директора освящали эти ангары и прямо-таки бегали по ним, как по стадиону. В общем, не база, а лакомый кусочек.

Николай Иванович был человеком верующим, ходил в храм, исповедался, причащался, хоть и по своей занятости нечасто. Даже иногда молитвы читал утренние и вечерние. Но чаще пропускал – опять же по занятости.

Помогал овощами монастырям, которые начинали возрождаться в эти годы, подворьям, храмам. Человек он был строгий, но справедливый, внешнюю суровость характера сочетал с добросердечностью.

И вот как-то утром его водитель, всегда пунктуал ьный, неожиданно задерживается. Тогда только появились мобильники, у Николая Ивановича и его водителя такие мобильники уже были, они созвонились: колесо спустило. Решил директор, раз ждать приходится, утренние молитвы прочитать. Помолился – еще время осталось. Можно было телевизор включить, в кресло сесть или чашку кофе спокойно в кои-то веки выпить, но он неожиданно для себя решил прочитать еще акафист святителю Николаю Чудотворцу. Никогда с утра акафисты не читал – не до того было. Признаться, он их вообще почти не читал, ну, может, раз в год, по какому-нибудь особенному случаю. А тут отчего-то очень захотелось помолиться любимому святому. Прочитал – а тут и водитель звонит: машина у подъезда.

Выходит Николай Иванович из квартиры на лестничную площадку, дверь ключом закрывает и чувствует вдруг: такой потусторонний холодок по спине идет. Ничего необычного: родной подъезд, родная дверь, все тихо, спокойно, внизу водитель ждет – а у него мурашки по коже. Вдруг директора будто кто за руку дернул – он резко повернулся всем корпусом, и пуля, летящая ему прямо в сердце, прошла по касательной вдоль спины и попала в дверь.

Николай Иванович увидел за спиной человека в маске, с пистолетом в руке. Ноги директора подкосились, и он осел на пол, в ужасе прикрываясь совершенно бесполезной кожаной папкой. Убийца подошел вплотную и выстрелил второй раз – в голову Николаю Ивановичу. Осечка. Убийца стреляет в третий раз – и снова осечка. Пораженный киллер бросает пистолет и убегает, сбивая с ног водителя, который, услышав звуки выстрелов, бросается в подъезд к любимому шефу. Такое неудавшееся покушение.

Жизнь Николая Ивановича после этого случая сильно изменилась. Он был человеком верующим, но в церковь ходил редко, а теперь стал постоянным прихожанином храма во имя святителя Николая Чудотворца. Начал также ездить по святым местам, часто навещать Оптинского старца отца Илия. Съездил в Бари к любимому святому.

Николай Иванович жив и здоров и поныне, сейчас ему уже за семьдесят, но он все еще директор той самой овощебазы, седой такой, благообразный старец. По-прежнему благотворит монастырям и храмам. Несмотря на большую занятость, уделяет много времени молитве и любит цитировать известные слова Блеза Паскаля: «Бог установил молитву, чтобы даровать Своему творению высокую честь: быть причиной».

История о конфузе настоятеля N

В начале же 1990-х, во время моих летних трудов в монастыре, срочно понадобилась братии помощь на подворье. Отправили туда на месяц одного отца диакона, одного послушника и меня с ними вместе.

Приехали, поселились в трехместную келью, живем, трудимся. Я в семинарии и в монастыре привык к благочестию, благоговению, порядку. Братия очень любила свою обитель, и отец наместник управлял твердой рукой. А здесь все оказалось совсем иначе.

Не нужно было долго приглядываться, чтобы понять: у настоятеля подворья, иеромонаха Ν, имелась куча немощей. Немощи есть у всех нас, но тут они были совершенно несовместимыми с его служением: слабость к женскому полу, к винопитию… Службы на подворье были редкими, ремонта не делалось, в общем, царило запустение. К тому же отец Ν, к сожалению, впал в зависимость от женщины – главного инженера.

Как и во всех монастырях, здесь трудились и наемные работники: профессиональные строители, водители, бухгалтерия и так далее – хотя было их не так много.

Так вот, эта женщина, главный инженер, имела крайне тяжелый характер и увольняла людей по статье просто из мести, так что одна из несправедливо уволенных даже сказала в сердцах: «У вас здесь не монастырское подворье, а большевистская ячейка!»

Будучи совсем еще молодым человеком, ревностным, горячим, я крайне тяжело переживал все эти искушения. Особенно больно было видеть, как некоторые прихожане подворья соблазнялись происходящим и уходили не только с подворья, но и из Церкви.

Отец диакон, как старший из нас, разговаривал с настоятелем, но тот только разгневался на него. Знаю, что о происходящем докладывали и наместнику монастыря, но он по каким-то причинам не мог в тот момент ничего поделать: говорили, что отец N имеет очень влиятельного покровителя.

Так все и продолжалось. Начался учебный год, я вернулся к учебе и о дальнейшем развитии событий узнал от отца диакона.

В ноябре умер архиерей, и в город приехал новый владыка. Шестого февраля в одном из главных городских храмов был престольный праздник в честь святой блаженной Ксении Петербуржской. На праздник приехали настоятели городских храмов, настоятели нескольких монастырских подворий и, конечно, сам новый архиерей. Он отслужил праздничную литургию, и всех пригласили на обед.

Наш настоятель Ν, как я уже рассказывал, имел слабость к винопитию, но был человеком неглупым и умел при необходимости прекрасно держать себя в руках. На праздничном обеде в присутствии архиерея он, конечно, не стал злоупотреблять, надеясь усугубить по возвращении домой. Но, к его огромному удивлению, совсем с малой рюмочки его как-то сильно развезло – а он обычно мог выпить много без особого ущерба для себя. Его не только развезло, но он еще и начал конфликтовать с братьями настоятеля храма, причем не просто конфликтовать – впал в настоящее буйство и поскандалил. И самое худшее: скандалил в отдалении от архиерея и вдруг, на самом таком высоком витке брани, оборачивается – а владыка рядом стоит.

Это было просто какое-то наваждение: опьянеть с такой малой дозы, поругаться с посторонними людьми на пустом месте и в самый пик своего буянства – оказаться вплотную с новым архиереем. Три конфуза подряд!

Вернулся он на подворье, обхватил голову руками и стал горестно вопрошать себя: «Как же я мог так накосячить?!»

Владыка, крайне возмущенный поведением отца Ν, во всеуслышание сказал: «Я этого так не оставлю!» И первая просьба правящего архиерея к Святейшему за время его приезда в город гласила: «Прошу заменить настоятеля подворья Ν-ского монастыря».

Настоятель оказался в патовой ситуации: Господь и святая Ксения блаженная долго его терпели, а затем последовало определение о нем – решительное и молниеносное.

Мы должны предоставить все Богу: Он Сам совершит необходимое – и в те сроки, которые Сам положил.

Это было очень назидательно для меня – и я получил урок на всю жизнь. Понял тогда: когда Господь хочет что-то изменить – Он делает это легко и быстро, без наших слабых человеческих потуг. Когда мы видим какую-то несправедливость и не можем ее изменить законными путями, не можем сделать ничего своими слабыми человеческими силами – мы не должны унывать. Мы должны предоставить это Богу – и Он Сам совершит все, и совершит в те сроки, которые Он Сам положил в Своей власти, и теми способами, которые Он Сам изберет.

На подворье приехал новый настоятель, и жизнь там совершенно изменилась. И всем было понятно, что это Господь так промыслительно все разрешил.

Отец Борис замолчал, молчал задумчиво и Михаил. Они постояли еще немного, развернулись и пошли назад по ночной улочке, освещаемой яркими звездами. Они шли не спеша, глубоко вдыхая прохладный октябрьский воздух с горьковатым запахом осенней листвы. И было хорошо так идти вместе к зовущим теплым окнам дома и знать, что там их ждут и любят.

 

Почему я стал монахом. Истории отца Савватия

В окно небольшой монастырской кельи стучали редкие капли – шел неторопливый летний дождь. Неспешные синие сумерки опускались на Митейную гору. Окончилась вечерняя служба, но в храме горел теплый желтый огонек – читали Псалтирь. Монастырь казался пустынным из-за дождя, да и день был будний, а паломники большей частью наезжали по выходным. Отец Савватий помолился и в редкую минуту отдыха взял в руки книгу, но чтение не шло. В голове крутились какие-то дневные заботы, воспоминания. Сегодня во время беседы с мальчишками, гостившими в монастыре, один из них, Санька, спросил:

– Отец Савватий, а почему вы стали монахом?

Наверное, Санька думал, что вопрос этот очень простой и ответить на него тоже легко и просто – в двух словах. А отец Савватий в двух словах не мог. Действительно, почему он стал монахом? Он задумался. Вырос в шестидесятые, когда молодые особенно в Бога не верили, в храмы не ходили. Что он может рассказать этим славным ребятам и смогут ли они понять его?

Рассказать про самое раннее детство? Это покажется им сказкой. Но это была не сказка – реальные воспоминания. Сколько жил – помнил, как к нему, младенцу, приходил кто-то белый-белый, светлый-светлый. Ангел? И с ним рядом было так тепло, так хорошо… Камушки драгоценные переливались, светились… Младенец тянул ручонки – и ему давали эти камушки, он хорошо помнил, как играл ими, перебирал в руках. И потом, став взрослым, бережно хранил в памяти это состояние неотмирного блаженства: яркий свет, тепло, забота. Теплые руки Божии, которые носят тебя и сохраняют.

Когда ему было лет шесть, отец принес с охоты зайчонка-подранка. Зайчик поправился. Это был замечательный заяц с нежной шелковистой и блестящей шерстью, трепетными ушками и влажным черным носом. Обычно зайцы не приручаются, но этот удивительный зверек вырос рядом с человеком, стал ручным и играл с Сережей, как котенок. Встревожившись, он щелкал зубами, перестукивал лапами, словно бил в барабан. Любил, когда его гладят. Когда животные живут рядом с человеком, они учатся понимать его и общаться с ним.

Зверек подрос, и отец сказал: «Нужно унести зайчика в лес». Но Сережа привык к своему питомцу и не желал отпускать его. У него не было ни собаки, ни кошки, и вот теперь этот заяц воплотил в себе все детские мечты о щенке. Постепенно его питомец начал скучать, стал часто выходить на балкон и смотреть вдаль – туда, где был виден лес. А потом заяц выпрыгнул с балкона и лежал, распростершись на земле, как тряпочка. Это было очень странно – у зверька не было никаких особенных повреждений, и его шерстка оставалась все такой же блестящей и шелковистой, но что-то покинуло его, и без этого он превратился в неодушевленный предмет, чучело из краеведческого музея.

Родители уверяли сына, что зайчик умер, а мальчик все не хотел верить в его смерть. Ему казалось, что его ушастый дружок спит, но скоро проснется и снова будет играть с ним. Отец сказал, что зайца нужно похоронить, и Сережа пошел на пустырь, похоронил своего друга, бережно положил ему в могилку хлеб, сыр, траву.

Через несколько дней им овладела навязчивая мысль, что зайчик жив. Проснулся – и не может вылезти из-под земли. Съел хлеб и сыр и теперь голодает. Эти мысли были столь навязчивы, что он отправился на пустырь и раскопал свое захоронение. Зачем он это сделал? Что хотел увидеть? Он был шестилетним ребенком, но ведь не умственно отсталым. Почему он не мог смириться с фактом смерти, не желал поверить в нее? Что ожидал увидеть? Как этот несчастный заяц воскреснет? Проснется, подобно царевне из сказки? В худшем случае он предполагал увидеть то же мертвое тельце, каким он опустил его в ямку.

Но то, что увидел, – это было совершенно неожиданно для него, потрясло до глубины души, стало настоящим шоком. Он отвернулся, отполз от ямки, уткнулся носом в лопухи и долго плакал. Потом с трудом заставил себя вернуться и закопать маленькую могилку.

Его прекрасный заяц, эта нежная блестящая шерстка, эти трепетные ушки – они были так страшно обезображены, так ужасны… С тех пор можно было не объяснять ему, что такое «умереть» и о чем эти слова: «Безобразну, бесславну, не имущую вида…» Он понял своим детским умом, как страшна смерть. Никакие мрачные рассказы создателей Франкенштейна и кладбищ домашних животных не могли ужаснуть его сильнее, чем то, что он увидел воочию. Родители так никогда и не поняли, отчего сын стал серьезнее. Именно тогда он начал молиться. Бабушка брала его с собой в храм, и он очень рано узнал силу молитвы.

Одно время его начал мучить страх за маму, за ее здоровье. Чутким детским сердцем он почувствовал угрозу и начал молиться за нее по ночам. Все спали, а он тихонько вставал и часа два молился как взрослый – делал земные поклоны, потом поясные, потом, когда совсем уставал, просто молился сидя. Сидя молиться было легче, но он начинал замерзать, и замерзал так, что потом уже не мог согреться даже под одеялом и стучал зубами от холода и переживаний.

Он был еще так мал, что время от времени шел к родителям, и они не ругались, брали его к себе, согревали и никак не могли понять, отчего он приходит к ним среди ночи такой ледяной, замерзший. Это продолжалось примерно полгода, а потом страх за маму ушел, его отпустило, и он больше не молился по ночам. Но у него появился молитвенный опыт.

Позднее он узнал, что его страхи не были выдуманными: у мамы действительно подозревали серьезное заболевание, а спустя эти самые полгода диагноз сняли.

Еще Сережа очень рано научился читать Псалтирь.

Когда ему было девять, он читал Псалтирь на церковнославянском. В памяти – ярко: вот он пришел из школы, посадил трехлетнего братика на колени – и читает ему Псалтирь. Объясняет, кто такой царь Давид, показывает картинки.

Отец Савватий улыбнулся: вспомнил, как толковал брату, кто такой блажен муж и почему он не идет на совет нечестивых. И братик внимательно слушал и даже никогда не убегал от этих поучений. Это было удивительно: откуда он, сам еще ребенок, находил тогда слова, понятные трехлетнему малышу, как ему удавалось заинтересовать брата? Как он сам так ясно, так верно понимал слова Псалтири, которые не все взрослые понимают? Дети чисты сердцем, и, возможно, ему открывался смысл псалмов по чистоте сердечной и благодати Божией. Как-то Сережа пережил страшный испуг. Да, это было на самом деле жутко. Отец Савватий почувствовал, как похолодело где-то в затылке, липкий тянущий морок заполз в полумрак кельи, заметался огонек свечи, словно потянуло нездешним холодом. Отец Савватий перекрестился. Даже сейчас он не хотел вспоминать об этом. Даже сейчас. От потрясения мальчик начал сильно заикаться, терять речь. Несколько лет говорил совсем плохо. Вылечился сам – с помощью Псалтири. Именно Псалтирь помогла ему восстановить речь.

Родители росли во времена воинствующего атеизма и в Бога не верили. А бабушка и Сережа верили. И вот удивительно, чтение Псалтири не только помогло ему восстановить речь. Когда молишься – Господь дает дар различения, дар рассуждения. Он уже ребенком понимал, что правильно, что неправильно, уклонялся от каких-то неподобающих поступков, которые иной раз совершали сверстники. В те времена мальчишки разных районов враждовали между собой, дрались. На Гайве жили гайвинские, они дрались с ребятами из Голованово. Сережа жил на Молодежной, и молодежные тоже вели войну с чужаками.

Как-то он с двумя знакомыми мальчишками играл на пустыре за домом. Это было прекрасное место для игры: огромные лопухи, похожие на уши слона, и кусты акации, что казались в детстве джунглями. А еще горьковатый запах полыни, бескрайнее небо над головой и долгий-долгий день, полный приключений, – такой длинный, каким он бывает только в детстве. Игра была в разгаре, когда он внезапно почувствовал странный холодок. Поднял голову и увидел: через пустырь шли два незнакомых парня, по возрасту гораздо старше, чем он сам и его друзья. Чужаки были еще совсем далеко и вид имели самый что ни на есть мирный – они просто шли по своим делам.

Несмотря на этот их мирный вид, Сережа сразу почувствовал сильное беспокойство. Непонятно откуда, но он точно знал, что нужно все бросать и уходить. Это было странно, очень странно, но беспокойство становилось все сильнее, и он предложил своим друзьям уйти с пустыря. Они отказались. Он стал настаивать, но мальчишки подняли его на смех, назвали трусом. И на самом деле – ничто не предвещало опасности. И взрослым парням точно не было никакого дела до первоклашек. Но он не мог оставаться и ушел, ругая себя за непонятное беспокойство, не позволившее ему продолжить такую интересную игру. На следующий день узнал, что незнакомые парни напали на игравших с ним ребят и избили их так сильно, что они не могли даже ходить в школу.

Отец Савватий вспоминал свое детство и чувствовал, что в этих маленьких историях скрыт глубокий смысл: в них приоткрывался Промысл Божий о нем. Господь вел его по жизни, неоднократно сохранял от малых и больших зол и даже от лютой смерти.

Когда ему было лет десять, бабушка попросила убрать снег со старых сарайчиков.

Быстрый, резвый, он бегом припустился к сараю, вскарабкался на него и стал скидывать снег. Продвигаясь к краю, наступил на сугроб, свисавший с крыши – и полетел спиной вниз с высоты в несколько метров. Ударился о лед головой, спиной и какое-то время лежал, приходил в себя. Потом кое-как встал, поплелся домой – совсем не так, как бежал вприпрыжку вперед. Болели спина и голова, он не мог даже говорить и потом какое-то время был такой вялый, заторможенный, будто немного парализованный.

Потом это состояние прошло, и он снова резвился, бегал, играл. Как-то, уже будучи взрослым, был отправлен на рентген, и шокированный врач обнаружил у него перелом позвоночника, трещину. Как его не парализовало? Господь спас от инвалидности, и, возможно, даже от смерти.

У отца была моторная лодка, и он очень любил ездить на ней по Каме. Часто брал с собой сына, и они поднимались в верховья реки, к огромному водохранилищу, где осенью бурлили холодные серые волны, а в окрестных лесах спели прозрачная сочная клюква и блестящая кисло-сладкая брусника, такие вкусные в киселях и морсах.

Ему было лет двенадцать, когда они с отцом попали в шторм. С ними шли еще несколько лодок, которые быстро скрылись из виду. Густой молочный туман плотно лежал над водой, и ориентироваться не представлялось возможным: ни солнца, ни берегов не было видно. Лодка то поднималась на волну, на самый гребень, то резко проваливалась вниз.

Когда волна накатывала – отец добавлял скорости, чтобы забраться на гребень, когда спускались вниз – сбрасывал, чтобы не попасть резко под следующую волну – огромную, живую, неумолимую. Ледяная вода захлестывала маленькое суденышко, лилась через нос лодки, к тому же начался сильный ливень, и Сережа подумал: «Еще и с неба вода – это уже чересчур».

Он уже ходил в храм, помогал священнику и всегда носил с собой в нагрудном кармане иконочку Спасителя, застегивая кармашек для верности булавкой. И тут, в минуту опасности, начал истово молиться. Пришла надежда, что Господь не оставит, – и действительно: без всякого ориентира они вышли именно туда, куда нужно.

Шторм стал стихать, они пристали к берегу, и Сережа помолился, благодаря Бога за спасение. Так Господь учил верить Ему, доверять, уповать на Него в трудных обстояниях и опасностях. Господь говорил: «Не бойтесь – Я с вами».

Спустя много лет отец признался, что уже не верил в спасение, готовился к смерти и думал только об одном: «Я-то хоть пожил на свете, а сын и пожить не успел…»

Был еще случай, когда они всей семьей в один пасмурный день ездили за черникой. Отошли от берега вглубь болота – и заблудились. Свинцовое серое небо – ни солнца, ни звезд. Кругом топи. А там можно блуждать хоть до конца жизни – глушь, тайга, болота… Отец пытался найти дорогу, а они все шли за ним: он, мама, младший брат. Очень устали блуждать по тайге, прыгая по кочкам. У Сережи, как обычно, в нагрудном кармане хранилась иконочка Спасителя, и он, как всегда это делал в трудных обстоятельствах, начал молиться.

И тут же понял – он знает, куда нужно идти. Почувствовал внутри какой-то компас. Сказал отцу, но тот начал ругаться:

– Откуда ты знаешь дорогу?! Яйца курицу не учат!

И они еще какое-то время блуждали, уже совсем выбившись из сил. Наступали сумерки, повеяло холодом и сыростью. И наконец отец устал, присел, и они, обессиленные, тоже опустились на землю рядом с ним, выбрав кочки посуше. И тогда Сережа воспользовался растерянностью отца и сказал:

– Давайте теперь я вас поведу!

И он довольно быстро, до наступления полной темноты, вывел их к берегу, почти к тому месту, где они оставили лодку. Отец ничего не сказал – вид у него был несколько смущенный, но довольный: радовался за толкового сына.

А его сын благодарил Бога.

Может быть, рассказать эти истории мальчишкам? Поймут ли они, как он понимал в то время – ясно и просто, чистым детским сердцем: Бог – вечный, Он никогда не изменит, Он – самый надежный друг. Если человек общается с Богом через молитву – он счастлив, и это счастье никто не может отобрать у него.

Все в этом мире призрачно, непостоянно, тленно, а Господь все время с тобой. И он выбрал монашество, чтобы посвятить свою жизнь Богу без остатка. И когда диакон провозглашал: «И весь живот наш Христу Богу предадим!» – ему хотелось на самом деле всего себя отдать Богу – всего, без остатка. И все его детские переживания и чудесные спасения подарили ему такое состояние души – он хотел быть с Богом. Поэтому и стал монахом.

 

В чем счастье?

– Что, дочка, вот и тронулся наш поезд… Кажется, далеко ехать, а не успеешь оглянуться – и приедем. Как жизнь человеческая. В детстве думаешь: конца-краю не будет, глянь – а уже седина в волосах… Да… Раньше: работаю и молюсь, молюсь да работаю. А сейчас восьмой десяток перешагнула – осталась мне одна молитва. И слава Богу! Все подруги мои давно с того света поклоны мне передают, а я вот – живу… Еще и на поезде еду… Да… жизнь моя к закату давно клонится… Многое перевидала на веку… Я тебе не мешаю своими разговорами?

Просишь про старую жизнь рассказать? Эх, дочка, рассказать-то я могу… Да только развеселит ли тебя мой рассказ или опечалит? Я и сама – чем старше, тем все чаще вспоминать старую жизнь стала… Иной раз задремлешь – и словно в детство вернешься…

Мои предки – терские казаки – когда-то жили в станице Александрийской. Это одна из чисто русских станиц у Каспийского моря. Дедушка мой, станичный атаман, владел конным и рыболовным заводами, мельницей. Рабочие его очень любили. Когда началась Гражданская война, красноармейцы утопили богатых станичников на корабле, среди них находились мои дедушка и бабушка.

А я родилась в селе Бахтемир, в Кизлярском районе, на берегу Каспийского моря. Хорошо помню село родное. Желтые пески, высокие песчаные бугры. Море, где купались с подружками, на лодке плавали. Сидели на берегу и мечтали о дальних странах, а седой Каспий вздыхал глубоко, и сочувствовал нашим мечтам, и ласково гладил наши маленькие босые ноги, а белые клочья его белоснежной бороды перекатывались по гребням синих волн.

Братец мой, Леня, на два года младше меня, шутник был. Пугал меня все время. Раз идем с подружками вечером из кино, я к дому свернула, а сзади – кладбище. Он спрятался – как крикнет! Я враз на бугор взлетела!

У нас там часто бывали вихри. Как-то пошла я в магазин. Возвращаюсь назад – и ветер сухой, вихрь идет. Я помчалась от него. Смотрю: мама навстречу бежит. Схватила меня в охапку, прижала к себе. Я подняла голову, смотрю: змей огромный, с черными крыльями. Страшно – мочи нет! Мама начала читать «Отче наш» – и змей тот рассыпался.

Нас было трое детей в семье: я, брат и сестренка. Мы очень любили отца. Помню, сидим втроем на печке, дверь открывается – военный стоит. Говорит папке:

– Алексей Дмитрии, завтра явиться в РККА!

– Есть явиться в РККА!

Ушел военный.

– Пап, а что такое РККА?

– Рабоче-крестьянская красная армия.

И тут я заплакала: поняла, что папку на войну забирают. Утром сели наши отцы на бричку – человек десять, и уехала та бричка, увезла папу, а с ним и мое счастливое детство. Бегу за бричкой, голые пятки пыль поднимают:

– Папа, возьми меня с собой!

Стали мы без отца жить. Война, голод. Огород наш давал картошку да кабаки, ни помидоров, ни огурцов. Что хорошего появится – все на фронт отправляли. Спали на печке, подросли, на печке тесно стало – на полу. Матрац набьешь кукурузными листьями – вот и постель.

Папка наш был моряк. Воюет он, а маме снится сон: передний угол, где иконы, лопнул, и щель в углу. Не упал угол, не разрушился – просто лопнул. Мамка кричит:

– Дети, проснитесь – нашего папу ранило!

И точно – пришло письмо: именно в этот день папку ранило. Ранение было тяжелым. Повезли его в госпиталь на палубе корабля.

Палуба железная, ледяная, ветер гуляет, а него и рука, и нога прострелены – он даже повернуться не мог. Чувствует – бок болит со страшной силой. В госпитале в Туапсе посмотрели: рука и нога заживут, а вот туберкулез открытый может быстро в могилу свести. Пишет папка нам письмо: «Боюсь вернуться домой – вас заражу, да и без лекарств долго не протяну. А в госпитале остаться – в плен попаду».

Вернулся он домой. В рюкзаке с собой лекарства привез от туберкулеза. Врач попался добрый. Сказал:

– Пока лекарства будут – будешь жить!

Так и получилось.

Как я была счастлива, когда папа вернулся! Повел он меня в школу – а я только три класса до войны окончила. Хотел меня в пятый класс пристроить, а я уже переросток была по годам, и директор-еврейка меня не приняла. Сказала: «Она будет мальчишек соблазнять!» Папка возмутился: «Верочка у нас скромная девочка!» Но директор уперлась, так и не приняла.

Вот и все мое образование – три класса. А учиться мне очень хотелось! Я была трудолюбивая, любознательная, схватывала все на лету. Но вот не судьба была выучиться. Читать научилась – и ладно.

Читать-то я очень сильно любила! В нашей школьной библиотеке самая главная читательница была… Про путешествия любила, про природу еще… Красота природы всегда для меня большим утешением была! Любила наблюдать за сменой времен года, как природа наряды свои меняет… Осень – самая любимая. Весь год ее всегда ждала. Прохлада осенняя сердца коснется, ток крови успокоится, хрустальная вода родниковая губы обожжет ледяной сладостью, краски золотые душу порадуют…

Папка не дожил до Победы. Пока лекарства пил – с болезнью боролся. А кончились лекарства – и… У нашего врача в селе от всех болезней только хинин и был…

Мама одна с тремя детьми билась. Росли мы в страшной бедности. А выросла я красавицей! Только худенькая очень была.

И пришла весна, и на мелководьях, прогреваемых солнцем, зацвели нежные белые, кремовые и розовые лотосы – целые поля цветущих лотосов! Из воды на высоких и крепких стеблях поднимались все новые и новые бутоны, и тонкий, нежный аромат миндаля накатывал волнами, дарил предвкушение счастья. Невзрачные просторы вокруг тоже преобразились – вся степь зацвела красным, желтым, сиреневым ковром из диких тюльпанов.

Влюбилась я в парня одного, Гришу. Он был бригадиром на ферме. И он меня полюбил. И была я опять – такая счастливая!

Заслал Гриша сватов. А мне передали подружки, что мать его сказала про меня: – Вера – хорошая девушка, но бедная очень! Моему сыну не пара!

И зачем подружки мне слова такие передали?! По зависти или по неразумию? А были ли вообще слова эти сказаны? Да если и были, ведь Гриша все равно решил на мне жениться, несмотря на мою бедность! Это я уже потом все передумала! А тогда…

После войны почти все трудно жили, но мы с мамой даже из самых бедных своей бедностью выделялись. У кого-то отцы живые с фронта вернулись, у кого-то деды-прадеды основу хозяйства заложили или сыновья взрослые работали уже. А у нас бабушка с дедушкой убиты, хозяйство разорено, мама – сирота, и папа такой же. Да еще, когда папа болел, мама потихоньку от него все ценное из дому вынесла – выменяла на продукты: все хотела больного поддержать. То маслица кусочек выменяет, то яичек. При открытом туберкулезе ведь питание много значит.

И вот после смерти папы стали мы совсем нищими. Я старшая среди детишек. А толку что старшая: образования нет, сил физических тоже – тоненькая, хрупкая. У других девушек хоть какое-то приданое, а мне и надеть-то нечего. Стала думать: ведь испорчу я жизнь любимому человеку. Будет его мать попрекать: на нищей женился! Начнут друзья смеяться: невеста – как курица общипанная. Такие у меня мысли в то время были – молоденькая, глупая… Казалось: вся жизнь впереди! Огромная, долгая… Счастье от меня никуда не убежит – ждет где-то за поворотом…

И когда отец Гриши пришел в наш дом, мама спросила меня: пойду ли замуж. Я и ответила:

– Нет, не пойду!

В нашем селе работы для меня никакой не было, поехала я в соседнее село, побольше, устроилась работать санитаркой в роддом. Работаю, зарплату получаю и обедаю бесплатно с персоналом. Хоть еда и немудреная, но дома-то и совсем голодно. Из зарплаты немного себе оставлю – остальное маме пошлю, на младших.

Была я хоть и тоненькая, но ловкая, быстрая. Чистоту любила. Все перемою, перетру. Всех рожениц уважу. Они меня любили очень – я их жалела. Старая санитарка приберется да сидит под лестницей в своем закутке, дремлет. А я к каждой роженице подойду – может, помочь чем, может, что подать… В свободную минутку «Акушерство: краткое пособие по практическим умениям» читаю, что непонятно, у акушерки спрашиваю. От корки до корки пособие выучила! Хоть экзамен сдавай!

Стала старшая меня звать с ней роды принимать – я стараюсь, все запоминаю. Она мне говорит:

– Ты должна выучиться на акушерку или даже на врача-хирурга – у тебя руки золотые и интуиция какая-то прямо сумасшедшая. Беременных чувствуешь, будто всю жизнь только и делала, что роды принимала. Откуда это у тебя? Может, какая повитуха у тебя в роду была?

А я и правда чувствовала беременных. Если какую привезут, я только гляну на нее, животик трону – и как-то сразу вижу, будут ли осложнения или нет, быстро родит или помучается. Сама не знаю как – вижу, и все. Я с роженицей посижу, успокою, утешу, когда и прикрикну; хоть и молоденькая – а как-то с ними управлялась.

Первый раз стремительные роды приняла, когда акушерка в кино с мужем ушла.

Какое это было счастье, когда помогла я родиться в мир новому человеку – крепенькому, смешному бутузу! А потом уже моя начальница сама стала меня оставлять с роженицами – вроде на пару работаем. Главврач узнал, но не запретил, вроде как и не знает. Возмечтала я выучиться на акушерку, сунулась в медицинское училище – а там про мои три класса узнали и обсмеяли. Сказали:

– Иди, девочка, учись! Окончи хоть семилетку – тогда и поговорим!

Так я и не стала акушеркой, даже медсестрой не получилось стать. Дочери зато у меня – медики. И у обеих руки золотые – в меня. В них моя мечта воплотилась. Да… Ну, это много лет спустя случилось.

А тогда стал за мной ухаживать один молодой человек, на четыре года старше меня. Отец у него был киномеханик – очень по тем временам профессия почетная. Кино в клубе показывают – все рты пооткрывают, смотрят. А этот мой ухажер отцу помогал. Звали его Михаил, и был он инвалид. В армии они с другом на мину наступили, их и разбросало. Михаилу ногу оторвало, он ходил на протезе. Еще глаз у него был как бы вывернутый и пипки носа не хватало – нос словно приплюснутый. Я его очень жалела: надо же, такое несчастье с человеком случилось!

И вот стали они с отцом меня сватать, а я любимому отказала, как же за нелюбимого пойду?! А Михаил никак не отставал, так и ходил за мной. Моя хозяйка, у которой я на квартире жила, ему сочувствовала. И вот как-то он опять стоит у двери, меня караулит, в клуб зовет. А я – на работу да с работы, и ни с кем не гуляла – скромная очень была. Тут моя хозяйка послала меня за капустой: иди, говорит, попроси от моего имени у такой-то капусты квашеной. Я пошла – и Михаил со мной. Говорит:

– Пойдем, я знаю, где капусту искать!

Я и не сообразила сначала, а он привел меня к себе домой. Зашли во двор, там сарайка, в сарае корова, телка, поросенок, куры по двору ходят – они хорошо жили.

Он к дому подошел, в дверь постучал – его мать сразу и открыла:

– Заходите, заходите, гости дорогие!

Так обманным путем он меня в дом к себе и завел. Зашли – там и мать, и отец. Я растерялась, оробела. Раньше ведь времена другие были, строгие, особенно в селе. Просто так девушки к парням в гости не хаживали, с родителями не знакомились. Мать посадила нас тут же за стол. Я сижу – пунцовая, на грани обморока. А отец его говорит:

– Наливай щей молодым, да в одну чашку – пусть из одной хлебают!

А какое там хлебают – мне в горло от стыда ничего не лезло! Так они и засватали меня.

В нынешнее время девушки не поймут: подумаешь, у парня в гостях побывала да за одним столом посидела! А в те времена все иначе было… Я себя чувствовала так, словно судьба это моя и никуда мне от этой судьбы не деться…

Да и жалела очень Михаила.

Началась моя семейная жизнь. Когда меня замуж провожали – в грузовик сели. Молодежь наверху. Гриша пришел со своими друзьями. Соседка, жена милиционера, дала мне свою фату и платье – и я была такая красивая в этой фате! И я плакала. Отчего-то я так сильно плакала! Вышли все меня провожать – и Гриша стоит, платочком глаза вытирает. Тоже плакал.

Свекровь говорит:

– Сходи в фате сфотографируйся на память!

– Нет, мама, это же нужно через все село идти… Мне стыдно…

Так у меня даже и фотокарточки на память не осталось…

Муж мой оказался очень ревнивым. Ребята часто его спрашивали:

– И как только такая красавица за тебя замуж вышла?!

А он перед ними гордится, а домой придет – ударит меня:

– Признавайся, с кем бываешь?

– Что ты, Миша, я кроме работы не хожу никуда. Если не на работе – так по хозяйству кручусь… За что ты меня обижаешь?!

Вроде успокоится, да ненадолго. В следующий раз опять – нож со стола схватит:

– Зарежу тебя, если не признаешься!

Стал бить. Как-то протезом в спину пнул, я потом разогнуться не могла. Начнет избивать – я только лицо закрываю, чтобы люди следы побоев не увидели. А мать его очень меня любила. Увидит, что он злой домой пришел – и мне говорит:

– Дочка, иди на мою постель.

Я лягу к стенке, а она с краю, он и не смеет меня бить. Тем только и спасалась.

Приехали его братья, стали его укорять:

– Миша, зачем ты молодичку обижаешь?!

Он только и пробормотал им в ответ сквозь зубы:

– Учите, учите!

Как-то сидели за столом у сестры моей свекрови. А я очень любила песни петь, и голос у меня был чистый, звонкий. И вот все поют, и я сижу, пою, а муж – хмурый. Махнул мне, чтобы вышла, – я вышла на двор. А там сеновал, огороженный лоховником. Лоховник – кусты такие с колючками, острыми, как иголки. Он сорвал этот лоховник – и давай меня по ногам стегать. Больно! Я подпрыгиваю, а он рычит:

– Ты зачем песни поешь?!

– Все поют – и я пою!

– Я не хочу, чтобы ты пела!

Еле убежала от него, все ноги в ранках.

Вот такой ревнивый был. К женщинам меня ревновал, не только к мужчинам. Если только увидит, что разговариваю с женщиной, у которой мужа нет, – вспыхнет весь… Я жалела его: тяжелая ведь это страсть, ревность-то… Мучает она человека сильно!

А иной раз и все хорошо было, отступал от Михаила этот морок. Вместе ходили с ним на футбол, в кино, к родным в гости – и вроде бы даже похоже было, что у нас настоящая семья…

Время шло, родители его ждали деток, а я никак не беременела. Уже столько родов приняла – а сама никак… Повела меня свекровь к врачу, пришли – а там мужчина, военный врач. Я – бежать: стыдно. Свекровь поймала, в кабинет затолкала. Врач меня на кушетку положил, подол платья задрал, осматривает меня, а я лицо руками от стыда закрыла. Он смеется:

– Здесь закрыла, а тут все открыто!

Как я от стыда жива осталась… Позвал врач мою свекровь и стал ей строго выговаривать:

– Невестка ваша – девушка здоровая. Только у нее дефицит веса! Она у вас что – голодает?! И нагрузки у нее, видимо, физические чрезмерные! Стыдно, дорогие мои! Взяли девушку юную в семью – ее беречь нужно, а не пахать на ней! Кого она вам родит, когда сама еле ходит?! И еще: откуда у нее столько синяков, а?!

Свекровь моя бледнела да краснела, а я и слова вымолвить не могла. Вернулись домой. Она с Михаилом потом и со свекром поговорила, и на какое-то время муж мой угомонился, перестал меня бить. Свекровь кусочек получше подкладывает, свекор тяжелое носить не дает.

И пришло щедрое солнцем лето, и утренний теплый ветерок обласкал щеки. Серая полынная степь расцвела ярко-зеленым мятликом, розовыми полянами бессмертника, желтыми мазками зверобоя. У болот начали смелую перекличку кулики и цапли, дикие утки и гуси, в тростниках – стаи куропаток, в зарослях басисто замяукали желтовато-коричневые камышовые коты.

Стало мне полегче житься – тут я и понесла. Свекор и свекровь очень внука хотели – внук и родился.

Вскоре после родов снова на работу вышла – раньше не было таких декретных отпусков, как сейчас. Часто с собой в роддом брала малыша – привяжу к груди, с ним рожениц смотрю, с ним по палатам бегаю, а если роды, он тут же с новорожденными лежит – ждет, мамочки присматривают. Часто с бабушкой оставляла – бабушка старенькая, мать свекрови, помогала, с правнуком нянчилась. Ну и я, возвращаясь с работы, к нему бросалась птицей! Ах, какое это было счастье – держать в руках маленькое тельце, радоваться первой улыбке, первому зубику, первому шажку!

Как-то Гриша приехал в наше село, а я со свекровью на рынке была, молоко продавали. Она отправила меня зерно для птицы купить; смотрю: Гриша.

– Ну что, Вера, лучше меня выбрала?! За калеку вышла! Разойдись с ним!

– Да что же теперь, Гриша, я девушкой за тебя не вышла… У меня сын…

– Как своего растить буду! Твой сын – мой сын! Я люблю тебя и в жены возьму!

– Поздно теперь, Гришенька…

Узнала потом, что он уехал куда-то далеко, женился там, но детей у них с женой не было. И умер Гришенька рано – желудок у него больной оказался…

Как-то муж в очередной раз меня приревновал. Гуляли мы с ним и с сыночком, что там ему в голову пришло – я даже и не поняла… Говорит мне у дома:

– Заходи, я тебе сейчас башку снесу!

– Подожди, Миша, дай я ребенка на кровать положу. Сына перепугаешь!

Положила я сыночка на кровать – он спит. Смотрю: Михаил топор надо мной заносит. И я только слышу звук:

– У-ух!

От испуга упала. Тут вбежал соседский мальчик да как закричит:

– Дядя Миша, что вы делаете?!

И тут я потеряла сознание.

Очнулась – лежу на постели. Живая. Михаил рядом сидит. И свекровь у кровати рыдает:

– Доченька, что он над тобой сделал?!

А я хочу ответить, но у меня получается только:

– А-а-а-а…

Речь отнялась. После этого решила я уйти от мужа. Раньше нужно было уходить, да в наших краях это позором считалось. Но теперь поняла: не уйду – рано или поздно убьет он меня. А сын на кого останется?! Ради малютки милого решила уходить.

Собрался он на работу, и я будто на работу. А сама домой вернулась, пожитки наши с сыночком в мешок собрала – и мешок не набрался. И поехала тайком в родное село к маме. Я ей ничего не рассказывала, что муж бьет меня. А тут пришлось рассказать, иначе она бы меня назад к нему отправила. Да много и рассказывать не пришлось – достаточно было рукава у платья поднять. Вся в синяках ходила.

Заплакала мамочка, потом твердо сказала:

– Ничего, Верочка, был бы папа жив, он бы тебя не отдал мужу. И я не отдам!

И дня не прошло – Михаил мчится, разъяренный, пипка носа раздувается, как у быка разгневанного. Вошел в избу, мешок мой у печи увидал, схватил его сразу – и меня за руку. Тут мама подскочила, стала его прогонять. А на печи замок лежал огромный, амбарный. Он замок схватил – да как даст ей прямо в лицо. У нее потом все глаза синяками заплыли. Она закричала, и я закричала. Прибежал отчим. Он работал секретарем и водителем у директора совхоза. По тем временам большим человеком был, можно сказать. Он сразу же Михаила и маму – в нарсуд.

А судья и отчима, и маму мою знала. Она и спрашивает маму:

– Зоя Максимовна, кто вас так избил?!

– А это зятек мой любимый!

– Пиши на него бумагу, я его судить буду!

– Не надо его судить, пусть он только дочь мою в покое оставит!

И судья строго сказала Михаилу:

– Чтобы тебя здесь близко не было! Если еще в наше село явишься – поедешь срок мотать!

Так и кончилась моя семейная жизнь. А через неделю я поняла, что жду ребенка.

И пришла суровая зима, и затрещали страшные морозы, но наш огромный седой Каспий защищал нас от стужи и бережно хранил тепло. А я уповала на Господа, и упование мое и вера не позволяли мне впасть в отчаяние. Потянулись в наши края перелетные птицы с севера и со всей Волги. И в камышовых зарослях появились аисты и пеликаны, и даже огромные розовые фламинго.

Родила я двух девочек-близняшек. Одна растила троих детей. Как ты это расценишь – счастье или несчастье? Бог дает детей – Бог дает и на детей. Знаешь, дочка, в молодости кажется нам, что все счастье в жизни – это встретить любимого. Нет, детка, счастье – это много чего.

Вот если на внешнюю канву жизни моей посмотреть – скуповато получается: голод, холод, нищета, война, ранняя смерть отца. Выучиться у меня не получилось – как сейчас говорят, не реализовала я себя, карьеры не сделала. Не было и спутника жизни у меня, опоры. А если смотреть не снаружи… Была на самом деле опора – Господь меня хранил. Была и любовь. И радость работы я испытала, и пользу людям принесла.

Переехали мы с годами в Россию, живем в щедром и добром Калужском крае, недалеко от святой Оптиной пустыни. Дочери у меня выросли красавицами и умницами. Обе стали медиками, и обеих на работе очень хвалят. Сынок мой женился, дочки замуж вышли, внуки родились. У внуков тоже уже свои семьи. Одна из внучек – матушка, муж у нее – священник, двое правнуков растут, у другой тоже двое. А всех нас вместе уже очень много. Все меня любят, все хотят, чтобы у них жила. Не знают, куда посадить да чем угостить. Молюсь за них – в молитве утешение получаю. Жизнь я честно жила, совесть хранила. Вот и скажи теперь: счастливый я человек или нет?

 

Путешествие по удивительным греческим монастырям

 

Часть 1. Путешествие в удивительный горный монастырь

 

Проти Серрон, Свято-Вознесенский монастырь

Раннее утро, начало сентября. Автовокзал KTELMacedonia, главный транспортный узел Салоников и всей Македонии, – просторный, удобный. Отсюда можно уехать почти во все города Греции и добраться до паромов на острова Крит, Корфу, Закинф и другие. Будний день – и автовокзал малолюден. В автобус, следующий до горной деревушки Проти Серрон, заходят всего четыре человека. Мой путь лежит в женский Свято-Вознесенский монастырь.

По дороге мои попутчики выйдут, и до Проти Серрон я останусь единственным пассажиром.

Русские в эти края вообще забредают редко. Забегая вперед, скажу, что за все мое пребывание в Проти Серроне и в монастыре русскую речь я не слышала ни разу, но многие греки неплохо владеют английским. К тому же я немного подучила греческий, и с теми, кто не говорит по-английски, общаюсь на своем немногословном греческом. Но местным так приятно желание иностранца говорить на их родном языке, что они прощают мне маленький словарный запас, и общение протекает вполне успешно.

Герондисса Анисия (Эмануилиду), духовное чадо старца Ефрема Аризонского, любезно согласилась познакомить меня со своей обителью и ее насельницами. По ее благословению письмоводительница монастыря, сестра Григория, написала мне письмо, затем выслала приглашение, и вот я здесь.

 

О любви греков к русским

Хочется подремать в автобусе, но глаза не закрываются все два с половиной часа пути – вокруг столько интересного! Наконец дорога становится извилистей, круче – это означает, что скоро моя остановка. Горная деревушка Проти Серрон – небольшая. Уютные, красивые домики, повсюду цветы. Водитель желает мне счастливого пути – и я остаюсь одна. Монастырь находится на расстоянии семи километров от деревни, но все эти километры – в гору: мне нужно на высоту почти в тысячу метров.

На всю деревню здесь одно такси, и молодой водитель Яннис лихо мчит меня до обители. Сердце только успевает замирать на крутых поворотах над пропастью. Узнав, что я русская, Яннис делает мне существенную скидку. Объявляет, что очень любит русских и Путина. Кстати, я потом от многих греков слышала об их любви к русским и к нашему президенту. Яннис широко улыбается и выдает мне следующую новость:

– Ты думаешь, почему ваш президент такой классный?! И верующий?!

– Почему?

– Да потому что у него прабабушка – гречанка!

Я не знаю насчет прабабушки Путина, но приятно же, когда твой народ и твоего президента любят…

 

Монастырь в горах

Машина лихо тормозит у входа в монастырь – и я снова остаюсь одна. Обитель расположена между скал: справа – горы, слева – горы. Сверху открывается прекрасный вид на деревню. Склоны довольно крутые, острых вершин и гребней нет, но высокие и густые заросли колючих кустарников делают эти горы непроходимыми для человека. Внизу, в деревне, было около тридцати градусов жары, но здесь настолько сильный ветер, что я достаю из рюкзака куртку.

Эту куртку я потом не снимала всю неделю, проведенную в монастыре: дули резкие ветры, давая передышку лишь на пару часов, а потом возвращались с новой силой, свистели жалобно, а то и завывали угрюмо по ночам, тревожили короткий монастырский сон.

Оглядываюсь по сторонам. Вроде бы высота небольшая, но деревушка осталась далеко внизу, домики отсюда выглядят игрушечными. В здешних горах, по словам местных жителей, медведей нет, но водятся волки, зайцы, лисы. Множество пресмыкающихся: ящериц, змей – они легко переносят жару и недостаток влаги летних месяцев. В темное время пронзительно кричат ночные птицы, днем можно заметить коршунов и горных куропаток, изредка орла.

 

Храмы и святыни монастыря

Свято-Вознесенский монастырь – старинный, намоленный, и это чувствуется. Он был основан как мужской в восемнадцатом веке, но подвергся разрушению. Болгары не только разрушили монастырь, но и убили монахов. С тех пор в течение многих лет обитель пребывала в запустении. В 1979 году на развалины бывшего монастыря приехали две монахини. Но об этом речь впереди.

А пока я стою перед монастырскими воротами. Рядом параклис (небольшая часовня) святой мученицы Анисии Солунской, покровительницы игумении обители. Напротив – храм преподобного Иосифа Исихаста, духовного отца многих афонских подвижников, в том числе и самого герон-ды Ефрема Аризонского (именно поэтому многие духовные чада геронды Ефрема называют преподобного Иосифа Исихаста духовным дедушкой).

У ворот пусто, захожу внутрь – сестры на послушании, паломников, кроме меня, в будний день нет. Иду в книжную лавку и наконец встречаю одну из сестер, зовут ее Филофея, она несет послушание гостиничной. Сестра Филофея приглашает меня в архондарик, угощает традиционным кофе и лукумом, идет за благословением к герондиссе, а затем провожает меня в паломническую келью, окна которой выходят на горы.

Позднее узнаю, что здесь есть еще три храма: самый главный – Вознесения с чудотворной иконой Вознесения Господня, а также храмы в честь Архангела Михаила и Благовещенский.

Узнаю также, что когда сестры восстанавливали помещения монастыря, им приходилось даже копать, и они докопались до стен, которые братия когда-то строили. Камни были обтесаны вручную, то есть отцам приходилось какими-то допотопными средствами обтесывать камни в скалах, откалывать их где-то в каменоломнях, на себе носить в монастырь и складывать из них жилье. Когда сестры увидели эти стены, им стало жалко скрывать их под штукатуркой от человеческих глаз, и они решили их оставить – пусть люди видят, как отцы здесь подвизались. Тут же – портреты отцов, которые дошли до нашего времени.

Среди святынь монастыря множество частиц мощей святых, среди них частицы мощей святителя Иоанна Златоуста и преподобного Арсения Каппадокийского.

 

Службы и трапеза

Службы в монастыре часто бывают ночные. Герондисса приходит в храм первая, уходит последняя. Сама читает Шестопсалмие. А ведь ей семьдесят восемь лет… Из них пятьдесят семь она подвизается в монастыре. Даже когда ночных служб нет, сон монахинь короток: подъем в четыре утра. Утренние службы начинаются в четыре тридцать, когда еще совсем темно, и монастырь освещается только светом фонарей. В воскресные дни храм бывает полон: приезжают духовные чада старицы из Кавалы, Серреса, со всей округи.

Я как-то привыкла в художественных рассказах встречать сравнения невысоких греков с рослыми русскими, и тут была поражена, когда мужскую половину храма заполнили греки разных возрастов и комплекций, но все как на подбор под два метра ростом. Приезжали на большом автобусе грузинские паломники со священником.

По окончании утренней службы, в шесть утра, герондисса раздает просфоры, и сестры молятся в кельях и немного отдыхают до восьми, кроме тех, кто трудится в трапезной, архондарике и на нескольких других послушаниях, требующих постоянного присутствия. В восемь пьют по крохотной чашке кофе, первая трапеза – в два часа дня, вторая трапеза, более скудная, – после вечерней службы.

Сестры питаются очень скромно, стол преимущественно постный. За неделю моего пребывания в монастыре рыба была на столах только один раз, в праздник давали молочное – греческий йогурт, в остальное время – жареную картошку, рис, овощи, оливки. Пирожки с картошкой, овощной начинкой. Как и в других греческих монастырях, сестры начинают вкушать пищу по звонку колокольчика игуменьи, второй звонок – знак того, что можно налить себе холодную воду из кувшина, третий звонок колокольчика – и трапеза окончена, сестры встают, молятся. За трапезой, как и во всех монастырях, читают Святых Отцов.

 

Ветер в лицо

После ужина мы вышли в монастырский двор – ветер бил в лицо. Да, тот самый ветерок, который у подножия горы легким бризом освежал, ласкал вспотевший лоб, здесь, на горе, опрокидывал большие тяжеленные горшки с цветами, рвал ставни, и мне поневоле подумалось: если такие сильные ветры дуют тут в начале сентября – как же они свирепствуют зимой?!

И это было не только явлением природы, но и неким символом, прообразом духовной жизни: чем выше ты поднимаешься, тем труднее. Что заставляет сестер монастыря, этих слабых, хрупких женщин, подвизаться здесь, в горах? Ограничивать себя в пище, урезать часы сна, лишать себя свободы передвижения, путешествий, развлечений, отказываться от собственной воли? – .Любовь к Богу.

 

Паломничество в монастырь

В монастырь приезжает множество народа. Когда паломники впервые поехали в этот монастырь – для них не было никаких условий. Сестры помолились:

– Господи, пошли нам хотя бы двадцать стульев и десять кроватей.

Господь дал просимое не сразу – учил терпению. Зато сейчас в монастыре множество стульев, и не простых, а красивых, вырезанных вручную из дерева с любовью. И переночевать в монастыре могут одновременно человек семьдесят.

 

В послушании у Церкви

Напротив трапезной – могилка митрополита Спиридона (Киветоса). Он дружил с герондой Ефремом. Когда владыка заболел раком, его отправили на покой. Он приехал сюда, в этот монастырь с просьбой принять его, чтобы он мог закончить здесь свой земной путь. Игумения монастыря Анисия посоветовалась с герондой Ефремом, и тот ответил:

– Конечно! Это для вас благословение Божие!

И владыка отошел ко Господу в этом монастыре. На надгробии у него написано: «Всю свою жизнь я находился в послушании у Церкви». Это его собственные слова, сказанные им незадолго до смерти. На надгробии также выбиты даты: 1974–2003, но это не годы жизни митрополита Спиридона, а годы его архипастырского служения.

Сестры вспоминают, что на похоронах святителя словно Пасха была…

 

Наставления старицы

Все герондиссы у старца Ефрема разные. Из некоторых слова не вытянешь: предпочитают словам молитву. Да и дары духовные у всех свои. У герондиссы Анисии – дар слова, дар проповеди. У нее много духовных чад. Когда-то она мечтала об уединении, исихии, но геронда Ефрем благословил ей принимать всех, кто будет обращаться за духовной помощью. Люди автобусами приезжают, чтобы послушать наставления матушки. Она ежедневно беседует с сестрами для духовной пользы.

После вечерней службы и ужина монахини традиционно собираются в зале, и ге-рондисса Анисия читает им отрывки из духовных книг, разъясняет псалмы, приводит примеры из жизни. Монахини в это время вяжут, плетут четки, вышивают, но слушают внимательно, задают вопросы.

Каждый год в обитель приходят новые сестры – это очень хороший знак для монастыря. В прошлом году пришли три сестры. Рядом с матушкой в кресле сидит самая старшая по возрасту монахиня – ей девяносто лет. Примерно половина монахинь молодые, другая половина – среднего возраста и пожилые.

Рядом со мной – молоденькая сестра Алексия, по благословению герондиссы Анисии она шепотом переводит мне с греческого на английский рассказ старицы. Алексия с улыбкой показывает мне греческо-английский словарь: она ответственно относится к послушанию и захватила словарь с собой на случай, если забудет перевод какого-то слова.

Герондисса рассказывает об одном молодом человеке, жителе деревушки Проти Серрон. Сестры, пришедшие в монастырь из этой же деревни, тут же вспоминают, что в детстве и юности это был очень примерный юноша. Потом он увлекся восточными религиями, индуистскими практиками, отошел от православия, ну а потом его закрутили страсти, и он стал вести себя недостойно, начал принимать наркотики. Господь не дал ему погибнуть, и как-то он поднялся на гору, в монастырь, и обратился за помощью к герондиссе.

По молитвам старицы и сестер обители молодому человеку стало легче. Постепенно, шаг за шагом, он меняет свое отношение к жизни. Стал исповедаться, причащаться, даже решил поехать на Афон, но герондисса не благословила его, поскольку он духовно еще очень слаб.

Герондисса говорит еще о своем родном брате. Сестры знают, что он болен раком. И матушка наставляет его в терпении и вере. Она учит духовных чад иметь терпение в жизни. Не просить, чтобы Господь снял жизненный крест, но чтобы Он дал терпение этот крест нести без ропота.

Упоминает герондисса о наводнении на одном из греческих островов. Говорит, что, когда переполняется чаша людских грехов – случаются наводнения и землетрясения. Люди просят:

– Господи, прекрати это бедствие!

А Господь отвечает:

– Люди, прекратите грешить! Герондисса также читает сестрам отрывок из Патерика – историю о подвигах одного подвижника в пустыне. Он терпел дневную жару и ночую стужу, голод и недостаток питьевой воды. Изнемогая от тяжелых испытаний, решил пойти в общежительный монастырь.

Но, когда пустынник пришел в обитель, братия стали выказывать ему знаки уважения как подвижнику, который много лет подвизался в пустыне. Тогда он почувствовал, что помыслы тщеславия и гордыни подступают к его сердцу, и решил вернуться обратно в свою пустыню, потому как брань гордости и тщеславия тяжелее физических подвигов.

Можно научиться поститься, терпеть холод и жару, но приобрести смирение – высший из подвигов.

 

Беседа с герондиссой Анисией

На следующий день герондисса любезно согласилась на беседу для читателей «Православия. ру».

– Уважаемая герондисса, не могли бы Вы рассказать о том, как стали монахиней?

– Я с детства хотела стать монахиней. Почему? Как тут ответишь? От любви к Богу. Но мои родители хотели, чтобы я немного подросла. Я пришла в монастырь третьего января 1959 года. Мне исполнился двадцать один год. Первый мой монастырь был Свято-Вознесенский в Македонии. Там я прожила чуть больше года. В обители царил дух исихазма – сестрам вообще не благословлялось разговаривать между собой, за исключением, конечно, каких-то кратких слов по послушанию. Общение с мирскими людьми полностью исключалось. Сестры, а их было тридцать три, занимались умной молитвой.

По Промыслу Божию через год я перешла в другой монастырь – Свято-Успенский, в Салониках. Там я прожила более восемнадцати лет.

– А как Вы оказались в нынешнем монастыре?

– В 1979 году к нам приехал герои да Ефрем Филофейский (ныне Аризонский), духовное чадо преподобного Иосифа Исихаста. Он беседовал с сестрами, наставлял их.

В те годы в Греции было много разрушенных монастырей. Геронда Ефрем, тогда игумен Филофейского монастыря на Святой Горе Афон, подбирал духовно опытных сестер и отправлял их восстанавливать эти монастыри, возрождать там монашескую жизнь. Не могу назвать себя опытной духовно, но к тому времени у меня за плечами был двадцатилетний опыт монашеской жизни, и я мечтала об уединенном монастыре, где можно было бы молиться, не отвлекаясь.

Геронда Ефрем разговаривал о нашем монастыре, который тогда лежал в руинах, с епископом Спиридоном (будущим митрополитом), и тот благословил найти сестер, которые решились бы его восстановить. Тогда геронда привез меня и еще одну сестру, Маркеллу, сюда, в эти горы.

– И как все это выглядело в те годы?

– Геронда Ефрем показал нам развалины когда-то большого, крепкого мужского монастыря, в котором братия молились более двухсот лет, пока обитель не была уничтожена болгарами, которые претендовали на территорию греческой Македонии. Они вырезали всех отцов, разрушили строения. Больше здесь никто не селился. Только волки да змеи обитали в развалинах.

Мы сели на камни – на развалины монастыря. Вокруг – горы, покрытые лесом. Ни одного строения, где можно было бы жить. Сильнейший ветер. Волки воют. На месте вот этого архондарика, где мы сейчас с тобой сидим, – разрушенная конюшня для животных. Нет ничего!

То, к чему привыкли современные люди – удобства, – здесь этого не было совсем. Отцы поднимали все в гору на своих плечах. Для того чтобы получить какую-то вещь, даже дрова, нужно было спускаться с горы вниз, в деревню, а у нас не только машины, даже ослика не было! И сейчас на машине из деревни до монастыря ехать полчаса по асфальтированной дороге, а тогда – пешком, без дороги, да в гору… И я подумала: ты хотела уединения – вот уж тут его вдоволь! Настоящее место для исихастов.

– И вы решили здесь остаться?

– Тогда сестра Маркелла сказала мне: «Мы не сможем здесь жить. Нет даже крыши над головой! Только волки воют… Они нас съедят!» Я подумала: две слабые женщины, как сможем мы восстановить хотя бы один дом? Негде жить, негде молиться. Мы уехали. Через месяц мое сердце сказа-по мне: «Съезди еще раз, посмотри»… Мы приехали с сестрой еще раз. Посмотрели. Нет, невозможно нам здесь остаться… Уехали снова. Прошло два месяца. Сердце – опять: «Нужно ехать туда еще»… И мы приехали с сестрой в третий раз. Тут был источник, родник и икона над ним. Мы сели на камни, и я стала молиться. Читала Иисусову молитву и вдруг почувствовала такую благодать! Услышала в сердце: «Нужно тут остаться!» Я сказала сестре Маркелле: «Мы остаемся! Здесь же рай небесный! Здесь намолено… Отцы молились и трудились… Это место очень подходящее для Иисусовой молитвы». Она возразила мне: «Если мы тут останемся – нас съедят волки!» Я ответила сестре: «Если Христос допустит, чтобы нас съели волки, пусть едят!» Так мы остались.

– Как шло строительство монастыря?

– Епископ Спиридон помогал нам все восстанавливать. Первые годы были очень трудными: жили в палаточных условиях. В первую очередь восстанавливали храм, чтобы можно было служить литургию. Это было главным.

Геронда Ефрем приезжал на два-три дня три раза в год – и все трудности чудесным образом разрешались. У геронды Ефрема очень сильная молитва. Когда он приезжал – мы чувствовали огромное утешение и духовную радость. Я просила геронду о спокойном, уединенном месте, но не как я хочу, а как Господь хочет… Мне хотелось, чтобы у нас здесь было три-четыре сестры, но они умножались, и монастырь рос. И это была воля Божия. Геронда Ефрем сказал мне: «У тебя будет такой монастырь, куда будут приходить люди. Оказывайте им всем гостеприимство. Принимайте всех». У меня получилось как у старца Силуана Афонского: он искал уединения, но Господь послал ему людей. Сейчас у нас двадцать пять сестер. Они занимаются рукоделием, иконописью, собирают лекарственные травы, делают мази, настойки.

Геронда Ефрем больше не может приезжать к нам, теперь мы сами ездим к нему в Аризону каждый год. А так окормляемся у архимандрита Филофея, игумена монастыря Каракал на Святой Горе Афон, одного из первых духовных чад геронды Ефрема.

Три года назад (не могу описывать это подробно, скажу только коротко) у нас было видение, что преподобный Иосиф Исихаст покрывает наш монастырь своей молитвой. Его присутствие чувствуется здесь везде.

– У вас даже есть храм, посвященный преподобному Иосифу Исихасту.

– Да, и со строительством этого храма связана удивительная история.

– Не могли бы Вы рассказать о ней подробнее?

– Мы решили построить этот храм совсем маленьким и скромным, чтобы он напоминал церковку на Святой Горе, в которой подвизался преподобный Иосиф Исихаст. Мы взяли благословение у епископа и у геронды Ефрема, освятили место и начали делать фундамент.

В первый же день работы мастеру наяву явился старец Иосиф Исихаст, таким, как он изображен на фото, с посохом в руке. Старец оглядел все, постучал посохом и сказал: «Маловато будет. Не вмещаюсь». Мастер прибежал ко мне и закричал: «Недоволен старец! Нужно больше строить храм!» А мы собирались ехать в Аризону, показать проект нового храма геронде Ефрему.

Проект переделали. Я посмотрела и расстроилась: вместо первоначально задуманной аскетической маленькой церквушки получался храм большего размера. Он, конечно, все равно был очень маленький, но теперь в проекте появились купола и мрамор. Пошла расстроенная к себе, а мастер отправился работать. И ему снова явился старец Иосиф. Оглядел все, остался доволен, сказал мастеру, что ему все нравится. Мастер снова прибежал ко мне, и мы решили оставить проект с куполами и мрамором. Я сказала: «Буди благословенно».

Еще мы попросили дедушку Иосифа: «Преподобный, если ты хочешь храм побольше – нужно, чтобы ты дал нам деньги, на которые мы могли бы его построить». И храм начал строиться сам! Старец Иосиф посылал нам людей, причем именно в той последовательности, которая была необходима для строительства этого храма!

Когда возводились стены, деньги кончились. Мы обратились за молитвенной помощью к старцу Иосифу – и тут же приехал человек, который унаследовал мраморный бизнес от своего отца. Он спросил: «Чем я могу вам помочь? У меня есть мрамор». И этот человек все сделал, и у него еще остался мрамор, и он отделал мрамором сестринский корпус.

(Тут нужно заметить, что в Греции везде есть карьеры, где добывают мрамор, он считается у них в строительстве недорогим отделочным материалом. – Авт.)

Нужен был иконостас – появился человек, который его сделал. Это не мы строили храм – его строил сам преподобный Иосиф Исихаст.

– Это просто чудо!

– Здесь, в горах, иногда на самом деле случаются чудесные вещи… Одна паломница слышала, как идет служба, звонят колокола. Она подошла к храму в полной уверенности, что идет литургия, – но храм был пуст…

Мы не придали особенного значения этому рассказу, но потом подобное повторялось. Был случай, когда паломники приехали сюда, увидели эти безлюдные горы и удивлялись: «Как это место могло вам понравиться?!» А потом они услышали вечерню, хотя никакой службы не было.

Моя мама как-то была внизу и слышала песнопения и молитвы. Она думала, что слышит нас, монахинь, была в полной уверенности, что мы молимся и поем. Когда поднялась вверх, спросила: «Это вы сейчас пели?» – «Нет, мы работаем и творим молитву про себя…» – «Но я слышала песнопения!» – настаивала моя мама.

А мы действительно работали молча и про себя читали Иисусову молитву…

Многое случается у нас, но мы не разглашаем особенно подобные случаи, чтобы не было много паломников. Святые Отцы говорили: «Человек, сподобившийся видеть свои грехи, выше того, кто сподобился видеть ангелов».

– Благодарим Вас, уважаемая герондисса, за чудесную беседу!

– Храни Господь!

 

Как важно послушание старице

Я собираюсь уезжать из монастыря в субботу, дни рассчитаны, так как должна побывать еще в одном монастыре, на острове Тасос, где похоронена мама геронды Ефрема, монахиня Феофано. К моему удивлению, герондисса Анисия настоятельно просит меня остаться и отправиться в путь в воскресенье. Я, конечно, оказываю послушание старице.

Как оказалось позднее, если бы я выехала в субботу, то в монастырь на Тасос просто не попала бы: рядом с обителью бушевал пожар, дороги были перекрыты, сестры и паломники эвакуированы. В воскресенье угроза пожара для обители миновала, пострадали только некоторые постройки и оливковый сад. И я спокойно добралась до монастыря.

Мало того, меня подвезли духовные чада старицы, супруги Елена и Яннис с сыновьями Александром и Антонием. Они живут в Кавале, но ради меня проехали дальше, до порта Керамоти, где Яннис проводил меня до парома на остров Тасос.

И еще они рассказали мне о своей старице.

 

Беседа с духовными чадами герондиссы Анисии – Яннисом и Еленой

– Благодарю вас за то, что согласились меня подвезти …

Елена: Герондисса благословила нас помочь Вам. Мы давно ездим в этот монастырь, но Вы – первая русская, кого мы видим здесь.

– Вы часто бываете в монастыре?

Яннис: Каждое воскресенье приезжаем на службу. После службы обычно герондисса говорит в архондарике какие-то наставления. И вот удивительное дело: перед поездкой в монастырь я обдумываю вопросы, которые хочу задать матушке. Но в ее наставлениях я слышу ответы на все мои вопросы до того, как я их задам.

– Матушка – старица …

Яннис: Да. Герондисса – она говорит с Богом, а Бог говорит с ней. Матушка молится за каждого из нас. Каждую ночь она встает на молитву. Сестры как-то сказали мне, что герондисса поминает каждую ночь поименно около восьми тысяч человек. Каждую ночь!

– Когда же старица спит?

Елена: Когда Бог в твоей душе, спать не так хочется, как нам, обычным людям.

Яннис: Сестры делят день на три части – работа, молитва, отдых. Они все спят мало. Но герондисса – меньше всех. Она спит примерно четыре часа в сутки. Может, четыре с половиной.

– Герондисса благословила меня ехать не в субботу, а в воскресенье. Думаю, это неслучайно…

Яннис: Конечно! Она прозорлива. Когда герондисса молится – она видит сердца всех, за кого молится. Как-то у меня были проблемы. Я сказал ей: «Герондисса, у меня проблемы». И она тут же поняла все мои трудности, дала советы и ответила на все невысказанные вопросы.

Елена: Герондисса видит многое, но не говорит об этом, она скрывает свои дары. О них можно догадаться по косвенным признакам. Так, иногда она может забыться и спросить о какой-то детали, например, о болезни ребенка, внука, родственника. Или о какой-то проблеме. И человек только потом понимает, что не говорил старице об этом – она узнала сама.

Яннис: А вообще, главное чудо – это то, что две слабые женщины, герондисса Анисия и монахиня Маркелла, пришли сюда, в это пустынное место, в безлюдные горы, на развалины старинного монастыря, и построили, с Божией помощью, такую большую чудесную обитель, с прекрасными храмами, с множеством сестер…

– Да, это настоящее чудо …

Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас!

 

Часть 2. Путешествие в удивительный монастырь на острове Тасос

 

Мой путь лежит на остров Тасос

Сегодня я покидаю чудесный горный Свято-Вознесенский монастырь рядом с деревушкой Проти в округе Серрон, восстановленный по благословению и с молитвенной помощью старца Ефрема Филофейского (Аризонского).

Мой путь лежит на остров Тасос, в монастырь Архангела Михаила, подворье афонского монастыря Филофей. Этот монастырь был также возрожден с помощью старца Ефрема Филофейского. Духовные чада игумении Свято-Вознесенского монастыря Анисии, супруги Елена и Янис, подвозят меня до порта Керамоти. Двухэтажный паром уже готов к отплытию, на первом этаже автомобили, на втором пассажиры. Чайки не отстают от парома, садятся на руки, выпрашивают корм. Знакомлюсь с соседями. Это семья англичан, которые приезжают на Тасос уже не первый раз.

Русские на этот остров заезжают нечасто, зато здесь любят отдыхать болгары и румыны, англичане и немцы. Любят отдыхать на Тасосе также турки, как объяснил мне позднее один попутчик из Турции: отдых здесь обойдется ему дешевле, чем на родине.

Паром довольно быстро и совершенно бесшумно причаливает. Столица Тасоса – порт Лименас (по гречески «лименас» и есть «порт»). Англичане остаются в Лименасе, а мой путь лежит на двадцать пять километров южнее – на юго-восточную оконечность Тасоса, откуда в хорошую погоду виден берег Святой Горы Афон.

 

На маленьком острове огромное количество храмов

Жду около часа автобуса. Он объезжает вкруговую весь Тасос. История острова древняя – в летописях его упоминают уже в шестом веке до нашей эры. За долгие века островом владели фракийцы и финикийцы, афиняне и спартанцы, персы и римляне, византийцы и турки.

На маленьком острове огромное количество храмов: местные жители – люди верующие и благочестивые. В каждой деревушке обязательно есть храм, бывает, что на крохотную деревню с населением в пару сотен человек приходится даже несколько храмов.

Множество старинных икон четырнадцатого-семнадцатого веков. Чудесная церковь Успения Пресвятой Богородицы в деревушке Панагия, самый старый храм острова – Святого Афанасия. В церкви Святой Параскевы Пятницы, в старинной горной деревне Теологос, сохранилась икона Богородицы, созданная, по преданию, евангелистом Лукой. Красивейший горный монастырь Святого Великомученика и Целителя Пантелеймона, – правда, там подвизается только одна монахиня. Остров посвящен Архангелу Михаилу и живет под его могущественным покровом – под сенью его могучих крыльев.

 

Прекрасное творение Божие

Постепенно становится понятно, чем привлекает Тасос: весь остров – прекрасное творение Божие, и природа его воспевает хвалу Творцу! Поражает красота «изумрудного» острова, покрытого зеленью лесов (сосны, кипарисы, платаны, дубы, липы, оливковые рощи), чудесные чистые пляжи с голубыми флагами – международной наградой за чистоту воды и безопасность. У нас в России, кстати, такой флаг имеет единственный пляж, и тот в поселке Янтарный Калининградской области, на побережье Балтийского моря. На Тасосе мало жителей – на площадь четыреста квадратных километров только четырнадцать тысяч человек. Также остров – весь покрытый мрамором, абсолютно весь! Мраморную крошку добавляют даже в автомобильную дорогу, и она от этого делается только лучше – прочнее и долговечнее.

Море здесь более соленое, чем, скажем, Черное, и при плавании хорошо держит на поверхности. Пологие берега. Благодаря прозрачной бирюзовой воде ясно видно дно, а также множество рыбок. Вот рядом с пловцом над водой взмывает и снова опускается целая стая золотисто-голубых рыб. Вот птица с длинной шеей время от времени ныряет в воду в поисках обеда. Чуть в стороне от пляжа, на камнях, огромная колония морских ежей. Хорошо, что я их заметила до того, как решила по этим камням прогуляться. В воде отчетливо видны красивые оранжевые актинии.

Здесь нет никаких промышленных предприятий. Из фабрик наличествует только одна и та ювелирная, причем известная на всю Грецию Golden Iris, с ее изделиями ручной работы. На фабрике работает всего двадцать мастеров, причем трое из них своим искусным мастерством стяжали мировую известность. Видимо, красота родной природы вдохновляет их на создание шедевров.

 

Пчеловоды и рыбаки Тасоса

На Тасосе выращивают оливки, занимаются пчеловодством и рыболовством. Здесь ловят кефаль, ставриду, сельдь и октопусов – осьминогов, которых даже есть жалко: умные они, эти октопусы. Поддаются дрессировке, имеют хорошую память и ведут себя на редкость разумно: прибираются в своих жилищах, остатки еды и мусора складывают снаружи – в мусорную кучу.

Здешние владельцы пасек и рыбаки предусмотрительно не используют никаких пестицидов, это одна из основных причин чистоты острова. Оливки Тасоса – это отдельная песня. Нигде в Греции больше нет таких вкуснейших оливок редких сортов, для засола которых не требуется предварительного вымачивания.

 

Монастырь Архангела Михаила

Вот и остановка возле монастыря Архангела Михаила. Он расположен на высоте двухсот пятидесяти метров над уровнем моря и построен в виде крепости на крутом скалистом склоне горы, над обрывом. Создается впечатление, что монастырь нависает над морем. Монастырь Архангела Михаила упоминается в письменных источниках с конца тринадцатого века, хотя по преданию, он был основан подвижником Лукой гораздо раньше – около 1090 года. Преданья старины глубокой…

Лука, человек святой жизни, провел здесь в уединении и молитве около четырнадцати лет, построил небольшой храм в честь святого апостола Иоанна Богослова. Вокруг подвижника стали собираться люди, искавшие духовного окормления. Сейчас на этом месте выросла целая деревня Теологос.

Будучи истинным ревнителем пустынножительства и исихазма, подвижник Лука ушел от людской суеты и поселился в пещерах, где сейчас и расположен монастырь Архангела Михаила. Здесь он подвизался еще двадцать лет в благих подвигах и глубокой молитве.

 

Первое знакомство

Тяжелые ворота монастыря закрываются на ночь и с тринадцати до шестнадцати часов дня. Сейчас они открыты. Захожу в обитель – и меня ждет первое знакомство.

Панайотис живет в Америке, они с супругой делают свечи для монастырей. Окормляются у старца Ефрема в Аризоне, в монастыре Святого Антония Великого. В Америке Панайотиса зовут Питер, так легче выговаривается его греческое имя. Панайотис – очень добрый, трудолюбивый. В монастыре у него две дочери-монахини, одной пятьдесят лет, другой пятьдесят один. И каждый год Панайотис приезжает из Америки в монастырь и трудится здесь во славу Божию. Третий его ребенок, сын, – человек женатый, и у Панайотиса пять внуков. Седой грек улыбается: «Сын дарит мне внуков за себя и за своих сестер-монахинь».

Позднее я каждый день видела Панайотиса в трудах: он был и за сторожа, и за привратника, он же снабжал приличной для монастыря одеждой многочисленных туристов и туристок, норовящих пройти в монастырь в шортах, майках, коротеньких юбках и даже в купальниках.

– Панайотис, калиспера! Устал?

– Калиспера, Ольга! Пока еще живой… Эх, трудно целый день одевать женщин, да еще греку…

Панайотис улыбается. Вечером он закрывает тяжелые ворота и спешит на службу. А служб здесь много. Первая – в четыре утра, следующая – в десять утра, потом две вечерних.

 

Архангел Михаил спас свой монастырь

Меня в монастыре ждали: о моем приезде предупредила духовная дочь старца Ефрема, Маргарита из Салоник. Сестра Ирина провожает меня в небольшую келью под высоким оливковым деревом. Она хорошо говорит по-английски:

– Прекрасно, Ольга, что вы приехали именно сегодня! Вчера еще вы не смогли бы к нам попасть: дороги были закрыты, а нам самим пришлось эвакуироваться из монастыря под угрозой пожара.

– А отчего случился такой сильный пожар?

– Несколько недель стояла сухая погода, а потом – сильнейшая гроза. Молния ударила в сухие деревья, и одновременно в нескольких точках острова начались большие пожары.

– Ваш монастырь сильно пострадал?

– Огонь дважды подходил к стенам монастыря. Архангел Михаил защитил нас: огонь не смог зайти в обитель. Но сгорел весь наш оливковый сад! Все наши оливковые деревья! Причем сгорели даже корни – и больше не будет у нас наших вкуснейших оливок… Но мы не унываем: знаем, что это по нашим грехам. Благодарим Архангела Михаила за то, что спас свой монастырь!

– Такие пожары здесь часто бывают?

– Нет, такие сильные нечасто. Последний большой пожар случился лет двадцать пять назад. И тогда погибли, задохнулись почти все крупные животные, которые жили на острове, – волки, лисы. Мелкие зарылись в землю, спрятались в норах, а хищники погибли. А так небольшие пожары бывают часто: леса и летняя жара…

Огромный оливковый сад был ценнейшим подспорьем для монастыря, и его потеря – огромная утрата для сестер… В монастыре плохо с водой, и меня просят экономить воду и не пользоваться душем.

 

Трапеза

Приглашают на трапезу. Сестры трапезничают отдельно от паломников, и со мной за столом Панайотис, паломница-немка и рабочий-электрик. Пища, как и в монастыре Вознесения, самая простая – помидоры, вкусные вяленые оливки, жареная картошка, в воскресный день на стол добавляются яйца, молоко, фета. Традиционный греческий кофе по утрам. На столе всегда кувшин с холодной водой. В монастыре большой огород, а также козы и куры, так что сестры питаются плодами своих трудов.

 

Великая святыня

На службе сестры тоже стоят отдельно, в передней части храма, после службы все прикладываются к святыням. Главной святыней монастыря является частица Честного Гвоздия, которым был распят Господь. Святую частицу Честного Гвоздия среди нескольких других святынь когда-то подарил Филофейскому монастырю император Никифор III Вотаниат (1002–1081). Этот византийский император любил монашество, покровительствовал монастырям и даже отреставрировал пришедший в упадок Филофей.

Сейчас великая святыня хранится в иконе Архангела Михаила в серебряной рипиде (рипида – укрепленный на длинной рукояти серебряный круг с изображением шестикрылых серафимов, напоминает верующим, что во время литургии в храме невидимо присутствуют святые ангелы). Икону изготовил некий иерей Анастасий из Болгарии, получивший чудесное исцеление от святыни. Так что частицу Честного Гвоздия охраняет Архистратиг Небесных воинств, покровитель Тасоса.

 

В конце службы

В конце службы, после поклонов перед иконами и святынями монастыря все благословляются у священника и герондиссы Ефремии. Герондисса Ефремия в ответ на мой поклон кланяется еще ниже так, что мы чуть не сталкиваемся лбами. Матушка очень смиренная, она одна из самых духовно опытных игумений старца Ефрема. Ее трудно распознать среди сестер, она часто не носит игуменский крест и может выполнять любую самую повседневную работу, например взять в руки метлу и спокойно мести двор, так что ее вполне можно спутать с послушницей.

В монастырь герондисса Ефремия пришла совсем юной девушкой. Она из города Волоса, в котором жил сам старец Ефрем, его мама, старица Феофано, и старица Макрина, игумения монастыря в Портарье, известная подвижница. Герондисса Ефремия выросла, можно сказать, на руках старицы Макрины и старца Ефрема.

В 1973 году старец Ефрем был назначен игуменом Филофейского монастыря, и тогда же он пообещал епископу города Кавалы, что восстановит и откроет заброшенное подворье монастыря на острове Тасос. Для восстановления монастыря старец взял из монастыря в Портарье нескольких сестер, а также своих духовных чад, девушек, стремившихся к монашескому житию, с тем чтобы сделать их впоследствии монахинями.

 

Как восстанавливали монастырь

Старец Ефрем отправил первых сестер на Тасос в сентябре 1974 года, с тем чтобы осмотреть место, на котором находились развалины древнего мужского монастыря. Сестры обнаружили, что здесь сохранились только маленькая церквушка Архангела Михаила и небольшой домик с одной келией, да и те находились в запустении. Домик использовался пастухами в качестве загона для овец, везде были мыши, грязь, дыры в стенах.

Тем не менее уже в октябре 1974 года первые сестры переехали на остров и начали работы по очистке территории и ремонту помещений. Работа по восстановлению была настолько тяжелой, а жизнь на острове настолько трудной, что не все сестры, которых старец попросил принять участие в этих работах, смогли физически понести этот подвиг. Некоторых пришлось перевести в другие монастыри, а на остров Тасос старец все время посылал новых послушниц.

Монастырь восстанавливали около десяти лет. Когда было возможно, приезжал старец Ефрем на лодке с Афона, чтобы послужить в монастырском храме. Он выполнил обещание, данное епископу, и восстановил этот монастырь, как и многие другие обители в Греции.

 

Священник монастыря

Первое время в монастыре не было постоянного священника, он приезжал лишь три раза в год: на Рождество, на Пасху и, если удавалось, на Благовещение. Священник, который служит здесь сейчас, – отец Симеон, духовное чадо старца Ефрема. Отец Симеон уже в годах, весь седой, взгляд внимательный, проницательный. Его домик вверху, над паломническими кельями, чуть в стороне от сестринской территории монастыря.

Рано утром, когда чуть светает, я выхожу из кельи, любуюсь рассветом, утренним морем, монастырскими храмами, освещаемыми первыми лучами солнца. Тяжелые монастырские ворота закрыты на засов. Тишина. Сестры отдыхают после ночной службы. Чувствую чей-то взгляд, оборачиваюсь вокруг. Никого. Но я явно чувствую, что за мной наблюдают. Поднимаю голову вверх – а вверху, у своей маленькой кельи, стоит отец Симеон и внимательно смотрит на меня. Прикладываю руку к груди, кланяюсь священнику – он благословляет меня и уходит в келью. Пастырь бдит…

Службы в монастыре Поскольку теперь в монастыре есть постоянный священник, Божественная литургия служится часто: через день в будние дни и в выходные, то есть пять дней в неделю. Если на будние дни приходится какой-то праздник, то литургия служится еще чаще – получается, каждый день. В другие дни служится молебен Архистратигу Михаилу, либо Божией Матери, либо одному из святых. После ночной службы сестры выходят на послушания и работают до часу дня. Затем начинается тихий час – время для отдыха либо келейной молитвы. Затем вечернее богослужение, ужин и опять послушания, а перед сном в малом храме Архангела Михаила служится малое повечерие с акафистом Божией Матери. Ночные службы проходят в монастыре ежедневно: дни и ночи сестер заполнены молитвами и трудами. Ни воды, ни света, ни телефона в монастыре поначалу не было. Здесь и сейчас нет таких уже привычных нам кондиционеров и интернета.

Чудесный источник Архангела Михаила За питьевой водой первым сестрам монастыря приходилось спускаться вниз к морю, к источнику Архангела Михаила. Источник, по преданию, образовался так.

Подвижник Лука, который подвизался здесь, удостоился посещения Архангела Михаила. Архангел благословил его труды, обещал свое покровительство и, ударив жезлом о камень, исторг из него родник целебной воды, сказав при этом:

– Пей из этого источника и построй на этом месте храм в мою честь, где люди будут получать душевную пользу и исцеляться от болезней навек!

Старец с большим желанием послужить Господу построил на этом месте небольшую церковь в честь Архистратига Михаила, внутри которой находился источник со святой водой. Слава об этих чудесах распространилась не только на острове, но и в окрестных и отдаленных местностях, откуда стали приносить сюда страждущих разными болезнями.

Спустя годы, когда захватчики-османы пытались осквернить святой источник, он ушел под землю, а потом пробился ближе к морю, в пещере. По преданию, священнику Димитрию, который пришел послужить в храме Архангела Михаила и нашел иссякший источник, явился сам Архангел Михаил. Архистратиг Небесных воинств благословил священника спуститься к морю и найти источник в одной из пещер, где будет виден свет.

Благочестивый иерей спустился с жаждущими исцеления к морю, и в одной из небольших пещер они увидели дивный свет. Когда они подошли поближе, яркий свет потух и в воздухе распространилось тонкое благоухание. Страждущие вошли в пещеру на коленях и получили исцеление от чудотворного источника.

Сейчас путь к источнику занимает около двух часов, дорога туда очень сложная, «нужно прыгать по камням», как сказал мне Панайотис. Находится источник в узенькой пещерке. Его называют Поклонным, так как в пещерку надо буквально вползать на коленях, как бы поклоняясь Архангелу Михаилу.

Многих паломников даже не благословляют спускаться к роднику, имея в виду их немолодой возраст или слабую физическую подготовку. Те, кто не чувствуют себя в силах спуститься к чудесному источнику, могут взять небольшую бутылочку с агиасмой в монастырской лавке.

 

Чудесная помощь Архангела Михаила

Архангел является многим жителям острова в полный рост в военных доспехах и исполняет сокровенные просьбы, исцеляет неизлечимые болезни, вразумляет, чтобы вернуть на путь покаяния и спасения.

В монастыре есть музей, где хранятся все приношения Архангелу Михаилу, пожертвованные благодарными ему людьми, получившими чудесное исцеление и другую помощь. В музее очень много прекраснейших сабель и мечей, которые люди приносят в дар Архистратигу Небесных воинств.

Примечательно, что, когда юноши отправляются служить в армию, вначале совершается молебен перед святыней в монастыре и только затем, благословясь, они отправляются на службу.

Сестры собрали множество свидетельств явлений Архангела Михаила и его чудесной помощи. Вот только несколько из них.

 

«Я открыл мой монастырь»

Жена священника из деревни Каллирахи рассказывала следующую историю. Брат ее, человек благочестивый, в 1972 году посылал в монастырь Святого Великомученика и Целителя Пантелеймона на острове Тасос свой дар: большой поднос, двенадцать вилок и столько же ложек. В 1973 году они с братом приехали на развалины монастыря Михаила Архангела. Брат огляделся и сказал: «Какой хороший монастырь был бы, если бы здесь появились насельники!» Затем брат этой матушки уехал в Германию и не имел известий о монастырях Тасоса.

В октябре 1974 года три ночи подряд снится ему один и тот же сон: ему является юноша, одетый по-военному, с мечом в руке, в металлическом панцире с наплечниками и набедренниками, с алым плащом – так, как изображен Архангел Михаил на иконе. Юноша говорит: «Меня зовут Михаил».

Брат пугается сверкающего меча, но юноша успокаивает его и объявляет: «Я открыл мой монастырь. И хочу, чтобы ты прислал мне то, что ты послал святому Пантелеймону».

Брат срочно написал письмо на Тасос, в котором описал матушке свой сон и просил ее узнать, действительно ли монастырь открылся. Еще он послал посылку с таким же даром, как в монастырь Святого Пантелеймона. И матушка тут же написала в ответ, что первые насельницы приехали в монастырь как раз в октябре 1974 года и на самом деле сильно нуждаются. Брат, пораженный явлением ему Архистратига Небесных воинств, заплакал.

 

«Я почувствовала дуновение ветра за спиной»

Ники Казоли из Паталья, с острова Тасос, рассказывала, как приехала в монастырь на день празднования памяти Архангела Михаила и привезла с собой свою больную дочку с высокой температурой. Она внесла девочку на руках в храм, так как ребенок не мог даже сам встать на ножки.

Во время службы, несмотря на закрытые двери и окна, Ники почувствовала за спиной некий шум, дуновение, словно ветер шумит в платанах.

Рядом стояла знакомая старушка Полик-сени Петриду, которая на недоумение Ники ответила: «Велика благодать Архангела Михаила! Ведь это Архангел, которому ты молилась сейчас и просила об исцелении твоего ребенка!»

Когда закончилась литургия, больная девочка поднялась сама, уже без жара, с хорошим настроением. Она хорошо покушала и полностью исцелилась.

 

«Мы попробовали зажечь сырую спичку, и она загорелась»

Евангелия Тзанопулу из Эйани Козани свидетельствовала о чудесной помощи Архангела Михаила в разрешении бесплодия. Они с мужем были женаты тринадцать лет, но детей у них не было. Врачи, к которым они обращались за помощью, исключали по медицинским показаниям всякую возможность для Евангелии родить ребенка. Когда они с мужем случайно прочитали в 2000 году о монастыре, решили туда поехать.

Они приложились к святыням обители, горячо помолились и исповедались. Затем пошли к источнику, невзирая на ненастную погоду. Когда зашли на коленях в пещеру, захотели зажечь лампадку, которая там была, но зажигалки у них не оказалось, а обнаруженные в пещере спички были настолько сырыми от влаги и воды, что не представлялось возможным их зажечь.

Супруги, однако, по какому-то вдохновению попробовали одну сырую спичку – и она тут же зажглась. Они смогли затеплить лампадку и это было первым чудом для них и знаком благоволения к ним Архангела Михаила. Вторым чудом стало то, что Евангелия, долгое время страдавшая от сильных болей в шее, возвращаясь с источника, поняла, что шея больше не болит. Эти боли к ней больше не вернулись на протяжении вот уже пяти лет после паломничества в монастырь. И третье чудо: у них растет здоровый мальчик четырех лет!

 

Море в секунду утихло

Георгий из Салоник вспоминал, как в 1999 году они с невестой отдыхали на острове Тасос. Проезжая по острову, они остановились у монастыря Архангела Михаила, заглянули в него, поставили свечи, а потом поехали дальше. Решили искупаться в заливе недалеко от монастыря. На берегу отдыхали только несколько иностранцев. Море было очень спокойным, но, когда Георгий с невестой удалились от берега, внезапно поднялись сильные волны, они стали относить пловцов от берега все дальше и дальше.

Георгий был хорошим пловцом и использовал все стили плавания, но его с невестой затягивало все дальше в море, и, как они ни старались, не могли продвинуться к берегу ни на метр. В какой-то момент девушка сказала Георгию: «Я больше не могу!» Люди на побережье виднелись как точки, и юноша впал в отчаяние, что не может спасти свою невесту и что они оба могут погибнуть. Внезапно, по какому-то наитию, Георгий повернул голову к монастырю и закричал: «Архангеле, помоги нам!»

И помощь тут же пришла! Море в секунду утихло, и молодые люди смогли совершенно спокойно выплыть к спасительному берегу. Они вышли на песок, совершенно изможденные, обнялись и, отдышавшись, тут же отправились снова в монастырь, чтобы поблагодарить Архистратига Небесных воинств за чудесное спасение.

Этот случай стал поворотным в жизни Георгия. С той поры они с невестой, ставшей вскоре его супругой, обратились к Богу, стали ходить на исповедь и вошли в жизнь Церкви.

Вернувшись домой с Тасоса, Георгий открыл книгу Паисия Святогорца, и первое, что бросилось ему в глаза, были строки о благодарении Богу. Георгий решил назвать своего будущего сына Михаилом. И действительно, сейчас у них с супругой растут дочь и сын Михаил.

 

«Мне больше не нужно переливание крови»

Янис Феодоропулос из города Волоса рассказывал, что родился с серьезным заболеванием крови. С малых лет почти каждый месяц ему приходилось переносить процедуру переливания крови, и он сильно страдал.

В 1996 году двадцатилетний Янис с родителями приехал в монастырь, где он горячо помолился Архангелу Михаилу. Одна из сестер монастыря перекрестила его ковчежцем со святыней.

Вернувшись домой, Янис почувствовал, как состояние его здоровья сильно улучшилось. К его изумлению и к изумлению его родителей, гемоглобин, вместо того чтобы понижаться, как раньше, начал расти до нужного количества сам собой, а потом стабилизировался. С 1996 года Янису больше ни разу не потребовалось переливание крови.

 

По афонскому уставу

Поскольку монастырь на протяжении веков являлся подворьем афонского монастыря Филофей, то и сейчас данная обитель не самостоятельна, а подчиняется Святогорской и живет по афонскому уставу. Сестры подвизаются с главной целью духовного совершенствования и одновременно хранения Честного Гвоздия и служения приходящим паломникам.

За эти годы в монастыре были завершены крылья (флигели) зданий братского корпуса, паломнические гостиницы и современные мастерские для послушания сестер. Построен кафедральный собор Святого Силуана Афонского, заложенный с целью вместить всех паломников во время богослужений. По благословлению старца Ефрема начато строительство еще одного нового храма, Софии Премудрости Божией (Агия София). Кстати, колокола для нового храма были привезены из России. Работы по строительству этого храма пока не закончены по причине нехватки средств.

 

В этот монастырь старец Ефрем привез свою маму

Именно в этот монастырь в 1983 году старец привез свою маму, старицу Феофано. Старице на тот момент исполнилось девяносто два. Здесь матушка провела три последних года своей жизни и отошла ко Господу двадцать седьмого февраля 1986 года. Для главы ее был сделан ковчежец, в который честная глава была положена и по сей день хранится в монастыре.

Святый Архистратиже Божий Михаиле, моли Бога о нас!

 

Почему ты такая суворая?

Теплый майский ветер гулял по вагону электрички, обдавал немногочисленных пассажиров ароматом полевого разнотравья. Густо благоухали ветки черемухи у молодой пары через пару скамеек. Солнечные лучи пригревали спину, навевая дремоту.

Соседка с мальчиком лет шести слева дружно жевали бутерброды с колбасой и весело переговаривались. Нарядная дама справа посматривала на них неодобрительно, демонстративно помахивала перед собой кружевным платочком, но пересаживаться не спешила: видимо, это место казалось ей более безопасным, чем соседние, тем паче что за две лавки от них трое мужчин бомжеватого вида в полном молчании, по очереди пили водку из мятого пластмассового стаканчика, закусывая пирожками. Пирожки с капустой и картошкой только что продавала полная седая женщина с большой коричневой сумкой на колесиках. Петр тоже купил два пирожка, еще горячих и довольно вкусных: хозяйка не поскупилась с начинкой. Он наконец ехал туда, куда хотел съездить уже несколько лет, – собирался, да никак собраться не мог. Дела: семья, работа… Да и непросто это – проехать полстраны. Тишина в вагоне прервалась – на остановке зашел молодой небритый парень в грязноватой футболке с баяном. Играл он на удивление профессионально и с чувством.

Соседка с ребенком вздохнула:

– Эх, хорошо играет!

Дама с кружевным платочком высоким раздраженным голосом парировала:

– А чего ему не играть?! Сейчас всю электричку обойдет – и работать не нужно! Кто чем на жизнь зарабатывает…

Соседка с ребенком дожевала свой бутерброд, достала салфетки, аккуратно вытерла руки себе и мальчику, не спеша отыскала в хозяйственной сумке пухлый, потрепанный кошелек и негромко сказала: – Ну и пускай хоть так зарабатывает… Кто знает, что у него случилось в жизни… Сынок, иди брось дяде в шляпу денежку!

Парень играл вдохновенно и долго. Наконец закончил и прошел в другой вагон. Разбередил душу. Петя тоже когда-то мечтал играть на баяне. Так мечтал! Маманя даже хотела этот желанный баян ему купить.

Мать Евникия, Александра Флоровна Хмырова, недавно постриженная в схиму, говорила: «матря»… Звала Петра:

– Петруша, дак иди-ка сюды! А как матря твоя тамо – ничаво?

Сохранила до старости деревенский говорок. Спрашивала еще:

– Дявчонки! Кто я таперича? Никак свое имя не вымолвлю! Как меня зовуть-тя?

– Евникия, матушка…

– А-а…

– Мать Евникия, помолись там за Николая!

– А чаво у няво?

Духовное чадо великого старца Севастиана Карагандинского, она скрывала себя под внешней простоватостью, но Господь скоро отзывался на ее молитвы.

Петр вспомнил родной говор – словно мать по голове погладила шершавой тяжелой ладонью. Так же говорила и тетка Устинья. Она долго после войны жила в землянке: некому было избу построить. Уровень земли – на уровне окна. В землянке было прохладно в самую жару. Петруша со старшим братом Колюшкой приезжали к тетке Усте помочь. Как-то приехали, почистили колодец, ложатся спать.

– Робяты, вы не пужайтесь, у меня ночью чавкает.

– Это как, тетка Устя?!

– Дак сами услышите!

Ложатся мальчишки. Колюшка спрашивает:

– Ты у стенки или с краю?

– Я – у стенки.

А в окна луна огромная светит. Напротив сундук, на сундуке подушки сложены – целая гора. Под кроватью лежат зеленые помидоры, краснеют. И вот на самом деле слышат: кто-то под кроватью помидоры жует. Петя Колюшке говорит:

– Кончай чавкать – меня пугать!

– А я и не чавкаю!

– Не ври!

Смотрят: с сундука в лунном свете подушки по одной падают. Колюшка говорит:

– Это тетя Устя ниточки к подушкам привязала и нас пугает.

Слушают: а тетка спит-храпит. Брат говорит:

– Петя, встань, включи свет!

– Сам включай!

Сели они на кровати и до утра сидели. Утром заглянули – лежат помидоры, ни один не надкусан… А у тетки, как в землянку заходить, висели тазы какие-то, кастрюли… Спросили у нее про подушки: отчего они летали? Она отвечает:

– Да подушки – это чего! Иной раз такой футбол с моей посудой устраивают!

Приехали домой, мамане рассказали. Она говорит:

– Освятить землянку надо.

Освятили – и сразу чавкать перестало. И Петю удивляло: как тетка ничего не боится?! А у нее голос такой грубый:

– А чаво там бояться-то?! Молитвы почитал, покрестил – да спи-храпи!

Как-то она осталась ночевать у Поповых. Вышла на улицу по нужде, а он спрятался за углом и пробасил:

– Мя-я-у!

Тетка испугалась, забыла, зачем выходила, и домой рванула. Петя ей потом:

– Тетя Устя, ты же не боязливая – чего же ты испугалась мяуканья?!

– Ах, подлец, так это ты! Я вот мамане твоей нажалуюсь!

– Тетя Устя, не буду больше, не говори мамане!

Мать любили и боялись. Она в сорок два осталась вдовой, семерых детей окучивала и знала: сама не сделаешь – никто не сделает.

В деревне говорили не «суровая», а «суворая».

– Маманя, почему ты такая суворая?

– Жизнь суворая – и я такая же. Эх, Петруша, хуже меня на свете никто не жил!

Когда вырос, говорил маме по этому поводу:

– Нужно благодарить Бога за все, что Он послал.

– Ты, Петруша, просто жизнь мою не знаешь!

Он знал. Почти все запомнил из рассказов. На сундуке обычно сидят – и маманя рассказывает. Вспоминает – и плачет, сморкается. Как-то летом на скамейке сидят, она вспоминает о прошлой жизни. Плачет опять. А у них курица одна гуляет по двору, потом взлетает и приземляется неудачно – забор высокий, и лапы у нее между двух штакетин застряли, а голова крутится. И мамане так смешно стало смотреть на эту курицу – она закатилась от смеху. Не унывала, в общем. Очень жизнерадостная была.

Ее семья жила в деревне Чугреевке Тамбовской области, потом деревню стали называть Вольная Вершина. После революции храм пустили под конюшню, зернохранилище, затем клуб, где пляски устраивали. А сейчас строят каменный…

У бабушки с дедом росли девять детей. С ними жили еще прабабушка Арина и прадед Семен Евдокимыч. Хозяйство было справное: две коровы, бычок, овцы, бараны. Прадед дом срубил дубовый, крепкий, большой – потом в нем устроили сельсовет. Соседи Хмыровы – сейчас их дети игумен Аристарх и монахиня Людмила, в Шамордино подвизается. У Хмыровых была мельница – это считалось большим богатством.

Против советской власти выступали банды, и красные гонялись за бандами. В военной неразберихе порубали мамину тетю с семьей – обвинили в пособничестве бандитам, хотя они никаким бандитам никогда не помогали. Как-то красные входили в деревню, и жители от греха подальше попрятались на мельнице. Маманя вспоминала, как с ними пытался спрятаться двенадцатилетний мальчик, но взрослые сказали:

– Здесь и так места мало! Ты ребенок, иди себе – тебя и так не тронут.

А мальчик был рослый. И вот идет он по деревне, а в руках справка из церкви – с годом рождения, крещения. Идет и справку в протянутой руке держит – дескать, я еще маленький. Конница навстречу летит. И один из красных рубанул его – и разрубил надвое. Хоронили потом – сложили его.

Маманя рассказывала: у власти стали те, кто пил и гулял. Они первые за флаги и схватились. Ходили с тросточкой-бадиком, прокалывали весь двор. Если находили спрятанное зерно – тут же убивали. Петя часто потом задумывался: почему люди так озверели? Почему русские над русскими так издевались? Ведь соседи были, приходили, занимали зерно до следующего урожая, а превратились в зверей – сапоги с односельчан снимали, шубы, детей убивали…

Евреи отходили от Бога – и что случалось?! Если Господь хочет наказать человека – лишает его разума.

Как-то бабушка сготовила ужин, и вся семья Поповых собралась вечерять. Мамане исполнилось семь лет, и она запомнила все, что происходило. Детская память – яркая. Только сели – зашли в кожанках:

– Вас на подводу!

– Как это на подводу? За что?!

Так на столе и остался ужин. Как они потом его вспоминали, умирая с голоду… Привели всех к сельсовету. У сельсовета односельчане. Председатель открыл окно, в окне видно: на столе самогон, сельсоветчики пьют. И председатель зачитывает:

– Семья Хмыровых, имела мельницу, кулаки, подлежат раскулачиванию и выселкам. Семья Кузнецовых, имела двух коров, подлежат раскулачиванию и выселкам. Семья Поповых – раскулачиванию и выселкам.

Бабушка спросила:

– А нас-то за что?!

И все стали говорить:

– И правда, Поповых-то за что?! У них девять человек детей!

А он докурил козью ножку, подумал и говорит писарю:

– Запиши, будто их дед в банде был и семерых красных убил!

Односельчане загомонили возмущенно – знали, что это неправда. А председатель от окна отвернулся, стакан самогона налил и говорит громко своим:

– Сельсовет к Поповым перенесем, у них изба справная!

С бабушки сняли даже теплый полушубок – у нее хороший полушубок был. Повезли в Казахстан. В вагонах у ссыльных волосы шевелились от вшей. Туалета никакого не было, ходили здесь же. Женщины сначала стеснялись, но очень быстро стало им не до стеснения. У всех животы – дизентерия. Полтора месяца дороги. Поезд остановится – «Пить, дайте водички!» Когда дадут, когда нет: «Ничо, кулачье, обойдетесь!» У бабушки была с собой шаль, она ребятишек своих под эту шаль собрала, лежат-дрожат.

Первыми начали умирать младенцы, потом старики. Маманя чудом осталась жива – таков был Промысл Божий о ней. В 1929 году, на Казанскую, высадили всех в чистом поле. Климат в Казахстане еще тот: зимой температура может опуститься до минус пятидесяти, летом подняться до плюс сорока. Мужики давай из вагонов выламывать доски от нар, от настила. Их стали бить и заставили положить все назад. Степь, ветер. Начали рыть ямки и прятаться в ямах от ветра, чем глубже – тем теплее. Ковыряли – кто палкой, кто жестянкой. Еще шалаши строили. С этих землянок и шалашей начиналась Караганда. Легли спать, наутро – много трупов, надо их хоронить. Приехали на конях:

– Нарезайте дерн, складывайте бараки!

Подростки, взрослые на себе дерн носили километров за шесть. Стали складывать бараки, комната два на три, а там семья десять человек. Ни стекол, ни дверей. Нальют в корыто воды, вода застынет – и эту льдину вместо стекла вставляют в окно. Можно представить себе температуру воздуха в помещении, если окно в нем сделано изо льда… В бараки вселяли человек по двести. Утром встанешь – там десять мертвых, там – пять, и мертвецов вытаскивают… Начали формировать линии. Ты с какой линии? «Я с пятнадцатой». – «А я с шестнадцатой». И уже знали, кто откуда. Умирали по триста человек в день – за зиму огромное кладбище. Присыпали могилы на штык.

Старец Севастиан Карагандинский говорил: «Здесь день и ночь, на этих общих могилах мучеников, горят свечи от земли до неба».

Там есть одно место – называется Мертвое поле. Там до сих пор ничего не растет. Заключенные шли под конвоем, начался буран. Конвой бросил заключенных, и они все замерзли. Их потом похоронили – просто присыпали кое-как. Там похоронен епископ Уар. А когда хоронили священное-лужителей – ставили железный крест: две металлические планки. И на могиле епископа был поставлен железный крест. Потом по этим крестам учет вели.

Сейчас там, рядом с крестом, владыке поставили гранитное надгробие. Вокруг песок. Что самое интересное: когда ставили надгробие, пытались вытащить крест. Он в земле всего на полметра – тракторами тащили, гусеницы скребли, а вытащить не смогли – просто чудо какое-то. Обкопают его со всех сторон, а ниже какая-то часть остается в земле. Тащат – а бесполезно. Так и стоит – как памятник. Отец Аристарх, когда Петр приезжает туда, говорит: «Поедем, Петруха, я отслужу панихиду». Отслужит панихиду, помолятся, а потом он раздевается – у него с плечом проблема – полежит больным плечом на песочке у надгробия, и боль проходит на какое-то время. Говорит: «Возьми, Петруха, с собой песочек!» Этот песок народ разбирает для лечения.

Дедушка, когда семью высылали, успел Библию с собой захватить. Он ее прятал: за хранение Библии давали срок. Зарывал в землю, прятал в сарае, в ларе. Библия сильно пострадала, маманя потом ее ремонтировала, подклеивала, берегла. И Пете наказывала беречь. Но сестры без него отдали в монастырь. Позже духовник принес Петру подарок:

– Вот тебе, Петя, такая же Библия, как у тебя была – только новая.

Спецпереселенцы ходили к юртам, меняли оставшуюся одежду на хлеб. Весной начали распахивать землю. Казахи поделились зерном. Через год оставшихся в живых детей разрешили взять на поруки. Одну из ссыльных, уже пожилую, отправили отвезти нескольких детей по родственникам. Это была прабабушка игумена Аристарха. Старшая сестра Полина взяла маманю на поруки. Полину не сослали, потому что на момент ареста она вышла замуж и жила своей семьей. Они плохо питались, и сестра сказала маме:

– Ленка, мне кормить тебя нечем, давай я тебя в няньки отдам.

Восьмилетняя Ленка нянчила трехлетнюю девочку за чашку супа, ночевала в ларе из-под зерна – он был пуст. По ночам лежит в этом ларе, по ней мыши бегают, а она плачет, шепотом маму зовет – не знала, что мамы уже нет в живых: умерла от дизентерии. Эта болезнь тогда косила людей со страшной силой.

Через три года отец написал письмо: «Пусть Ленку привезут назад. Здесь можно выжить – потихоньку жизнь налаживается». Так она вернулась к отцу. Мужчин гоняли на шахты, Караганда быстро росла за счет дешевой рабочей силы. Потом отец сумел устроиться на хлебозавод и приносил с работы хлеб. Ленка приехала – он ее хлебом кормит, а в няньках хлеб был не каждый день.

Перед войной восемнадцатилетняя Ленка вышла замуж, были они с мужем с одной деревни. У них имелась даже своя землянка. В сорок первом родился первенец. Сначала мужа не брали на войну, как спецпереселенца, а потом стали и таких забирать. Взяли его – и он тут же пропал. Получили повестку: «Пропал без вести». Он, видимо, чувствовал, что погибнет: в последнем письме написал жене: «Прощай!» Сынок Толька, старший брат Петра, стал умирать от голода. У него была клиническая смерть. Маманя очень молилась, чтобы Толька остался жить, – и он выжил.

Мама, как и схимонахиня Евникия, была духовным чадом преподобноисповедника Севастиана, келейника великих Оптинских старцев Иосифа и Нектария, наследника их духовных даров. Сам Господь даровал отца Севастиана спецпереселенцам Караганды, гонимым и обездоленным.

Когда духовные чада спрашивали, вернутся ли они на родину, отец Севастиан отвечал: «Здесь будем жить… Люди здесь душевные, сознательные, хлебнувшие горя. Мы здесь больше пользы принесем, здесь наша вторая родина…»

Имея четыре класса образования, старец стяжал духовную мудрость. Духовные чада вспоминали, что от батюшки исходили как бы токи благодати. Был он очень деликатным, тактичным, никогда никого не унизил, не оскорбил, не обидел. Сам знал, кто нуждается больше, и мог незаметно, при благословении, вложить в руку нуждающегося вчетверо сложенную денежку. Рядом со старцем человек попадал в такую благодатную атмосферу, что невозможно было делать что-то плохое, совершать подлости, говорить грубо.

Отец Севастиан был прозорлив, исцелял безнадежно больных – огромное число людей исцелились по его молитвам. Врачевал души, приводил людей к Богу. Слышал на большом расстоянии просьбы своих духовных чад.

Сынок будущей схимонахини Евникии, Миша (игумен Аристарх), в три года тяжело заболел и, лежа в постели, просил: «Матерь Божия, скажи Батюшке, чтобы он приехал, я так болею!» В это время старец куда-то ехал на машине и вдруг сказал: «Сейчас заедем к больному, он меня ждет». Прошел в комнату, где лежал Миша, благословил его, дал большое красное яблоко и уехал. А малыш сразу поднялся, как и не болел.

Другой сынок матушки, девятимесячный Алешенька, как-то тяжело заболел диспепсией. Лекарства не помогали, и врачи говорили, что ребенок умрет. Старец благословил причастить его три дня подряд. Когда причастили в третий раз, ребенок сразу уснул, а после сна совершенно поправился. Вырос, стал диаконом.

После гибели мужа маманя вдовела семь лет, потом вышла замуж второй раз. Муж был фронтовик, имел ранения. Служил на эсминце «Адмирал Дрозд». Батя с маманей прожили вместе почти двадцать лет, родили шестерых детей. Любили играть: батя – на балалайке, а мама – на гитаре. Сидели вдвоем, играли и пели песни: «В одном прекрасном месте, на берегу реки, стоял прекрасный домик, в нем жили рыбаки…» Или «Степь да степь кругом»… И так здорово было в доме, когда они сидели вместе и пели дуэтом… Как сказка…

Мама всегда говорила детям: «Нельзя молиться двум богам, запомните это на всю жизнь». И когда в первом классе возле пионерского костра Пете прицепили на грудь звездочку, он сразу вспомнил слова мамы, снял звездочку и бросил в огонь. Маманю тогда чуть не лишили родительских прав.

В 1965 году батя поехал на курорт. Он с голодного детства страдал язвой желудка. Никогда ни на каких курортах не был – и когда ему вдруг дали путевку, ходил счастливый. А Петя в то время мечтал играть на баяне.

Маманя обещала:

– Вот отец вернется с курорта – купим тебе баян и отдадим в музыкальный кружок.

На курорте батя погиб – забили до смерти хулиганы. Пришел Петя как-то со школы, а маманя плачет:

– Нету больше нашего папки, сынок!

А он сначала даже не понял: как так может быть, что нет больше бати – такого большого, сильного, доброго. Просто не понял, как это возможно. Понял только: вот и накрылся его баян.

Маманя осталась одна и семь человек детей. Через год, двенадцатого апреля 1966 года, на Пасхальной неделе, ее духовный отец, старец Севастиан, уже очень больной, попросил отнести его в храм, попрощаться с духовными чадами. Сказал им: «Я – недостойный и грешный, но много любви и милости у Господа. На Него уповаю. И если удостоит меня Господь светлой Своей обители, буду молиться о вас неустанно и скажу: «Господи, Господи! Я ведь не один, со мною чада мои. Не могу я войти без них, не могу один находиться в светлой Твоей обители. Они мне поручены Тобою…»» И потом добавил тихо, еле слышно: «Я без них не могу». Девятнадцатого апреля 1966 года, на Радоницу, великий старец Севастиан Карагандинский отошел ко Господу.

Мамане стал помогать шестидесятилетний настоятель храма, отец Алексей, давал деньги на прокорм. Потом назначили пенсию за отца – девяносто рублей. Выживали как могли. Был огород – соток десять. Сажали картошку, редьку, репу. Главное, конечно, картошка – выросли на картошке. Ссыльные соседи-немцы приносили на Рождество колбасу, холодец. Жалели. Петя попросил маманю:

– Мам, давай купим поросеночка, я буду сам за ним ходить.

– Сынок, негде держать…

Выпросил. Построил животине загон-свинарник, ухаживал за этим поросеночком, чистил сам у него… Ему было тринадцать лет. Очень хотел семью мясом накормить. Представлял, как все будут радоваться, когда будут есть пельмени. Или сало, которого никогда в доме не было… Мама плакала:

– Ты мой помощник…

Как-то пошел помочь соседкам, они были монахини, ссыльные. Марфа и Варвара. Поправил им забор, они его посадили чай пить. А был праздник, только он забыл, какой. Запомнил только, как перед ним поставили тарелку, а на тарелке – кусок сала. Без хлеба. Он тогда удивился немного: сало без хлеба, да еще к чаю… А они ему дают ложку – маленькую, красивую. В его семье таких ложечек никогда не водилось. Он совсем расстроился: еще и мягкое сало, которое ложкой едят, притом такой маленькой. Попробовал – вкуснятина неимоверная! Никогда в жизни ничего подобного он не ел! А это был торт. Испекли его Марфа и Варвара сами.

С тех пор он попутешествовал по миру и много городов объехал, работал на важной должности и получал хорошую зарплату. В ресторанах разных ел вкусности – а вкуснее того торта ничего не пробовал. Радостнее песни, чем та, что батя с маманей пели – не слыхал. Ласковее материнской шершавой ладони, гладившей взъерошенную макушку – не знал. Ни о чем сильнее, как о том баяне – не мечтал.

Потом маманя устроилась на железную дорогу, шпалы укладывала, ходила на работу за пятнадцать километров. Работала в интернате для брошенных детей. Если на работу на пять минут опоздаешь – тюрьма, три года давали. Еще петухи не пропоют – на работу бежит.

Никакого баяна, конечно, Пете не досталось. Год прошел или два. Как-то он снял со стены старую гитару, настроил ее и очень быстро научился играть. Маманя белит, а он сел на сундук, ногой болтает и играет: «Степь да степь кругом»… Маманя очень удивилась:

– Петя, кто тебе гитару настроил?

– Сам.

– Как ты настроил?

– Не знаю… Настроил…

– А играть кто научил?

– Тоже сам…

Играл он на самом деле здорово – у него оказался идеальный музыкальный слух и способности к импровизации. В восьмом классе они с ребятами соорудили свой ансамбль и выступали на новогодней елке. И руководитель взрослого ансамбля, который играл в клубе железнодорожников на танцах, Доценко Валера, услышал Петю. А сам Доценко играл на саксофоне, и они его звали Нос – у него нос такой длинный был… И вот Валера говорит:

– Слышь, пацан, а хочешь за деньги поиграть?

– Конечно, хочу!

И маме говорит:

– Мам, мне вот предложили на танцах играть! И деньги будут платить!

– Да ну! Кто там тебе будет деньги платить?!

– Ну правда, правда!

И Валера предложил ему:

– Давай будешь играть на бас-гитаре!

– Да я никогда не играл на бас-гитаре…

– Ну вот учись!

Он какое-то время походил на репетиции, и Валера очень быстро сказал:

– Все, с такого-то дня играешь на танцах!

И Петя начал зарабатывать деньги для семьи. Деньги получались очень даже приличные для четырнадцатилетнего мальчишки – шестьдесят-восемьдесят рублей, а мама получала девяносто за ежедневную тяжелую работу.

Правда, было одно неприятное сопутствующее обстоятельство. Жили они в Финском поселке рядом с церковью, а вокруг простиралось огромное кладбище. Танцы заканчивались обычно в одиннадцать вечера. Пока инструменты все соберешь, в музыкальную комнату составишь, клуб закроешь…

Автобусы уже не ходили, и Пете приходилось в одиночку возвращаться через самую середину кладбища. Или обходить его – лишние два километра.

Идет он. Время – час ночи. Первую половину пути впереди сторожка светится – желтая лампочка горит, качается. Вроде не так страшно. А дальше идешь, вниз спускаешься – все страшнее и страшнее. Темнота вокруг… Только луна светит.

Идет Петя – в одно ухо дует, а другое – слышит, как каждый венок на ветру шевелится. Быстро идти – страшно… Быстро идешь – ветер в ушах шумит, будто за тобой кто-то гонится. Поэтому он шагает от страха медленно-медленно, затаившись.

Проходит как-то зимой мимо только что закопанной могилы – поземка венок подняла и в его сторону ка-ак бросит! И Петя ка-ак побежит! Не бежал – летел! Ноги земли не касались, в воздухе перебирали, чтобы скорость набрать! Домой прибежал, думает: больше никуда не пойду! А маманя не спит, сына милого ждет… Просит:

– Сынок, сходи ставни на чеку закрой на ночь.

– Не, боюсь один на темный двор идти!

– Ничего понять не могу: через кладбище идти не боится, а ставни на чеку закрыть боится…

А в шестнадцать лет Петя уже играл в ресторане. Получал сто – сто двадцать рублей, большие по тем временам деньги. А по ночам все так же боялся возвращаться домой. Как-то раз решил обойти кладбище стороной. А дорога разбитая, особенно по весне, и на ограде повесили большие листы жести, каждый метра три длиной, чтобы от машин грязь на могилы не летела. И вот идет он по дороге… И надо же такому случиться: только с забором поравнялся, ветер лист жести сорвал, и этот лист прямо к ногам – ва-а-у! Такой воющий звук – ва-а-у-у! Как же он сильно испугался! Ни один спринтер мира так быстро не бегал!

Петин младший брат тоже как-то был сильно напуган. Он встречался с девушкой Валей, потом на ней женился. И вот возвращается он один раз от Вали, идет мимо кладбища – у дороги костер горит. Воротник поднял – ветер в спину. Вдруг видит: от костра кусок венка отделяется и катится прямо в его сторону, искры в разные стороны летят. И с такой огромной скоростью к нему приближается. А почему? Ведь ветер-то в спину?! А венок катится прямиком к нему. Брат развернулся, все кладбище обежал с другой стороны, прилетел домой – бледный как полотно. Что за страхования такие были?!

Маманя говорила: «Учитесь молиться!»

За семь лет до смерти она приняла иночество. Постригал ее архимандрит Петр (Горошко), бывший алтарник и водитель старца Севастиана Карагандинского.

Будущие священнослужители отец Петр и отец Александр (Киселев), тогда молоденькие пареньки, в последние месяцы жизни носили старца в храм на складном креслице, и он шутливо звал их «мои коняшки».

После смерти старца Севастиана отец Петр (Горошко) окончил семинарию и академию в Троице-Сергиевой Лавре и вернулся служить в родную Караганду.

Когда маманю постригали, она очень переживала, что не сможет правило выполнять из-за многих трудов по хозяйству. И потом часто вздыхала:

– Да как же я спать-то ляжу, я же не успела свое правило!

И молится там, шепчет все, четочки свои перебирает. Да все на коленочках. Петр приезжал на каникулы, потом в отпуск, – она в зале в уголок забьется, там такой уголок был: «Я хочу на коленочках». До последнего все на коленочках молилась. А потом подойдет ко Пете – почему-то его больше всех любила, – погладит спящего по голове, помолится. Он притворится, что спит, а у самого полные глаза слез.

В конце жизни маманя сказала ему:

– Сынок, а помнишь, ты мне что говорил здесь, на летней кухне?

– Что, мам?

– Ты говорил: «Благодари за все Бога!»

– Да помню, мам…

– А ведь правда! Я такая счастливая, сынок!

Последний раз приезжал, а она котомочки все какие-то собирает.

– Мам, ты куда собираешь котомки-то?

– Ну как же, переезжать же пора…

Он ничего понять не может. Сестра мигает: не спорь с ней, она уже собирается в дорогу. Туда. Понимаешь?

Потом смотрит маманя на него так долго, смотрит:

– А вы Петю-то моего знаете?

– Мам, да ты что?!

– Ой… Петя, да это ты, что ли?!

– Да я же, мам, ты что?!

– Ой, Петя!

Она была уже то тут, то не тут. А молилась до самого конца. Отец Аристарх до последнего дня исповедовал ее, причащал.

– Матушка, ты меня слышишь? Если слышишь – поморгай!

Она поморгает.

– Открой рот!

Он ее уже причащал только Кровью Христовой.

…Петр глянул в окно электрички: до конечной еще долго. Достал из сумки рукопись стихов своего друга – игумена Бориса (Барсова). Открыл на случайной странице. Выпали стихи:

Маманя ушла тихо, незаметно – вскоре после причастия. Отец Аристарх позвонил – Петр как раз домой ехал, рассчитывал, что успеет, застанет маманю в живых. Отец Аристарх спрашивает:

– Ты где?

– Во Франкфурте. На вокзале стою, в аэропорт еду.

– Повернись на восток!

– Что такое, батюшка?

– Повернись на восток, положи поклон – мама преставилась.

Он приехал – лежит маманя: морщины разгладились, щечки такие свеженькие, апостольник. Лежит такая… Улыбается немножко. И не суворая совсем…

Он отвернулся к окну – но в электричке особенно не укроешься.

– Мам, а дядя плачет. Почему он плачет?

– Нет, сынок, это ему соринка в глаз попала, не смотри – невежливо.