Поезд, набрав скорость, несётся стрелой сквозь ночь. За окном темно, в приоткрытую створку двери светит тусклый свет из коридора. Вагон специальный, здесь купе начальника поезда, служебные купе и купе для инвалидов. Мы с мамой едем в двухместном купе для инвалидов-колясочников. Я сижу за маленьким столиком, а мама спит и тяжело, хрипло дышит во сне. Мои грустные раздумья прерывает внезапно вспыхнувший огонёк – на стене табло, и на нём загораются и мигают буквы: «Авария! Авария!» Я иду в конец вагона к проводникам, и они вызывают мастера – неожиданная поломка. А я думаю, что никакая она не неожиданная – это у нас с мамой авария, у нас скорбь.

Две недели назад мне позвонила соседка мамы:

– Срочно приезжай. Твоя мама в больнице. Инсульт. Её парализовало. Нужно ухаживать.

Спешные сборы, поезд «Москва – Пермь», меня встречают мои дети, и вот мы с сыном едем по ночной дороге в Нижний Тагил. К маме. Сыночек устал, он работал весь день, но ждать нельзя, завтра уже пятница, если не застанем лечащего врача, то в выходные его, скорее всего, не будет в больнице. И мама там одна…

От Перми до Тагила шесть часов езды на автомобиле. Ночью ехать труднее – темно, на дороге бывают ямы, в одну такую мы влетели на полной скорости, и нас чуть не выбросило на обочину. Останавливаемся. Выходим из машины, нужно немного подвигаться. Я достаю бутерброды. Два часа ночи. Зябко, холодный ветер. Сыночек устал: я-то хоть немного дремлю, а он за рулём.

– Сильно устал, сын?

– Ничего, мам… А бабушка поправится?

– Она ещё не старая – шестьдесят восемь лет, – конечно, поправится!

Мы едем дальше. Три часа ночи. Впереди пост ГАИ. Дорога пустынна. Едем медленнее. Патрульный машет жезлом. Мы останавливаемся. Молодой мужчина – ровесник моему сыну. Взгляд сонный, скучающий. При виде нас оживляется:

– Вы перед поворотом поздно включили фары. Нужно заранее включать, а вы припозднились.

Мой голос звучит просительно-виновато:

– Пожалуйста, простите нас! Мы торопимся к маме – она в больнице, инсульт.

Патрульный оживляется ещё больше: я выгляжу молодо, а в полумраке машины он, видимо, принимает нас за брата с сестрой:

– Детишки спешат к мамочке! А вот я вас задержу на час-другой и научу не торопиться!

Сын сердится:

– Мама, зачем ты?!

Выходит из машины, говорит патрульному:

– Повежливее, пожалуйста.

А тот уже совсем разгулялся и вроде бы предвкушает развлечение:

– Ах, повежливее?! Я вот сейчас вызову понятых и проверим вас на… на наличие наркотиков!

– Ну что ж… – слышу спокойный голос сына. – А я тогда сейчас позвоню на телефон доверия и расскажу о методах работы вашего поста.

Патрульный сразу мрачнеет и скучным голосом объявляет:

– Сто рублей штраф.

Выписывает штраф, и мы едем дальше.

Первые пригородные дома – Тагил.

Маленькая квартирка мамы кажется ещё меньше и неуютнее – без неё всё так пусто и безжизненно. Рыжий кот выбегает из кухни и бросается к нам, и мяукает жалобно, и плачет по-кошачьи о своём одиночестве.

– Здравствуй, Рыжий! Как ты тут один?

Соседка тебя кормит?

Открываю шкаф: там множество разнообразной кошачьей еды и пакеты подписаны:

«рыбка», «курица» – аккуратным маминым подчерком. Мама любит Рыжего. Это кот моего брата.

Брат умер год назад. Тридцать восемь лет. Инфаркт. Стрессы, нехватка времени, болезни на ногах… Заболело вечером сердце. Мама вызвала «Скорую». «Скорая» приехала, дали таблетку, сказали: ничего страшного. Уехали – вызовов много. А через полчаса он умер. Просто встал с кресла и упал. Упал – и уже не поднялся.

Мама кричала в трубку: «Он не может умереть! Понимаешь?! Не может!» И рыдала. А я слушала и тоже плакала. Брат был очень добрым, совестливым человеком. Всё принимал близко к сердцу. Может, поэтому оно не выдержало? Был верующим, любил читать Псалтирь. Перед самой смертью исповедался и причастился – как знал…

Как ты там, бедный мой братик? Упокой, Господи, душу раба Твоего Александра в селениях праведных, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, а жизнь бесконечная…

После его смерти мама прибаливала. Я звала её к себе, но она не хотела ехать:

– А кто на могилку ходить будет?! Ещё вот памятничек надо поставить. И место такое сырое… Как же сыро ему там лежать!

И снова плакала.

Кормим Рыжего и ненадолго ложимся: нужно немного поспать – впереди трудный день. Долго не могу уснуть: так печально в пустой маминой квартире – сердце замирает, предвкушая нелёгкие испытания. Засыпаю, когда уже начинает брезжить свет в окне.

Будит резкий долгий звонок в дверь. Серый рассвет. Включаю жёлтый электрический свет – уже девять утра. Принесли мамину пенсию. Деньги нам сейчас очень кстати… Дальше – как в мультфильме: принести принесли, но вам не отдадим:

– А вдруг вы врёте, что Ваша мама в больнице, а на самом деле она уже умерла?! Чего это у вас лица так вытянулись?! Бывает, бывает! У меня вот случай был: приношу пенсию, а меня встречает сын пенсионерки с женой. Оба подвыпили. Просят пенсию им отдать, а то мама спит уже. Думаю, дай-ка я на спящую погляжу… Захожу в старушкину комнату – правда, спит бабушка. Подхожу поближе – а у неё руки на груди верёвочкой связаны. Померла то есть… Давайте в больницу позвоним, если врач скажет, что она, ваша мама то есть, живая, я вам денежку отдам, а если нет – то уж не обессудьте! У вас номер есть больницы? Так звоним! Что, значит, по телефону справок о состоянии больных не даём?! Я вам не посторонняя, я при исполнении! Трубку бросили… Тогда я пошла… Не-не, не могу, и не просите!

Идём в больницу. Асфальт сырой, моросит дождь, холодно. Пятиэтажное здание, пятый этаж – неврология. Палата на шесть человек. При виде меня две женщины лет сорока начинают громко возмущаться:

– Наконец-то! Как мы устали от Вашей мамы! Двое суток она тут одна лежит – то воды подай, то утку, а мы сами больные, нам совершенно не до Вашей матери! Что ж Вы так долго добирались?!

Извиняюсь, объясняю, что ехала на поезде. Они обиженно молчат. Мама не спит, лежит и молча смотрит на меня. Подхожу ближе – неужели она меня не узнает? Мама охает и начинает плакать – узнала.

Врач объясняет, что пока её нельзя забирать, нужно пройти курс лечения: капельницы, уколы. Предлагает мне остаться с ней в палате, потому что на всё отделение одна санитарка, и лежачие больные остаются без ухода: санитарка просто физически не успевает покормить, дать воды, принести утку, посадить и положить, повернуть на бок уставшего лежать на спине больного.

Две недели в больнице пролетают мгновенно. У мамы парализовало всю правую сторону, она не может самостоятельно садиться, поворачиваться, её нужно кормить с ложки.

Больные в палате разные. Привезли старушку лет восьмидесяти. Худенькая, маленькая, вся седая. Несколько лет назад она сломала шейку бедра. У неё страшные пролежни – до мяса. Дочь ушла в запой и забыла о матери. Врач бегло осматривает, вздыхает: зажилась бабуся на свете… Ещё и не нужна никому…

Санитарка привозит на каталке ужин для тяжёлых. Я сажаю маму, кормлю с ложки, соседка тихонько кушает сама, остальные бредут в столовую на этаже. Санитарка подходит к старушке:

– Ну что, бабуся, кушать будешь? Ням-ням! Чего рот не открываешь? Не хочешь? Ну лежи тогда – мне некогда тут дожидаться!

Лена уходит. Так-то она добрая, но работы у неё на самом деле слишком много: она моет полы, туалеты, меняет бельё, выносит мусор, развозит на тележке завтрак, обед, ужин, да много чего… То и дело несётся по отделению крик: «Лена! Срочно подойди!» Начальников у Лены много. Вот и некогда ей кормить всех лежачих, если только родственники не заплатят. Чувство сострадания? Видимо, оно притупляется, когда целый день бегаешь по отделению…

Подхожу к старушке. Запах тяжёлый, не мыли её, наверное, очень-очень долго. Губы сухие, как бы в песке. У неё, наверное, обезвоживание… Два дня я отпаивала бабушку водой, и уже на второй день губы у неё порозовели, она съела ужин и повеселела. Старое поколение крепкое. Покушав, она тянется к моей руке. Я сначала не понимаю, а она тыкается губами в мою ладонь – целует. Мне хочется плакать. Поворачиваю старушку на бок, простыня в крови от пролежней. Иду просить мазь. Медсестра сердится:

– Нет у нас ничего от пролежней! У нас вообще не должно быть никаких пролежней в отделении! У нас тут неврология, а не хирургия! И лежачих больных тоже не должно быть! Поэтому санитарка ночная в штате не предусмотрена и средств для обработки пролежней тоже нет! И вообще… Тебе что, своей матери не хватает? Пусть о бабке её родственники заботятся! Ладно… Вот тебе зелёнка – обработай зелёнкой. Какую мазь купить? Для бабки, что ли? Ты что, богатая, да?! Мажь зелёнкой, тебе говорю! Самое лучшее… И подсохнет…

Главная трудность в больнице – недосыпание. Спать хочется постоянно. Ночью то встаю к маме несколько раз, то будят соседки по палате, а то включается свет, потому что в палату вносят новенькую и дежурный врач с медсестрой осматривают её и беседуют. Засыпаю под утро, но тут же просыпаюсь от громкого окрика:

– Температуру меряем! Так, быстро взяли градусники! Время скоро шесть, а они всё дрыхнут! Вы что, сюда спать пришли?!

– Началось в колхозе утро… – ворчит соседка.

Мама спит. Тихонько, чтобы не разбудить, ставлю ей градусник, тихонько достаю. Температуры у нас, слава Богу, нет и не было.

Выхожу в коридор: на кресле рядом с палатой дремлет немолодой седой мужчина. Видимо, муж новенькой. В этот день я новенькую не разглядела: она спала на боку, свернувшись калачиком, просыпаясь только для капельницы и уколов.

Её муж уходит ненадолго домой, вечером возвращается, и снова всю ночь дремлет в кресле рядом с палатой. Время от времени заглядывает и озабоченно смотрит на жену.

«Вот это любовь! Вот это преданность!» – думаю я.

На следующий день знакомлюсь с его женой поближе. Ей стало получше, она села на кровати и смотрит на меня. Седая, как и муж, обычная пожилая женщина. А глаза необыкновенные – добрые, внимательные, ласковые… Заговаривает дружелюбно, и становится сразу понятно, что передо мной необыкновенно душевный, искренний и добрый человек. И я уже не удивляюсь, когда её муж дежурит у палаты и на следующую ночь, не хочет уходить домой.

Вот он заглядывает утром, а она смотрит на него так ласково, что этот немолодой седой мужчина расцветает и улыбается радостно. Конечно, кому же не понравится, когда тебя любят?! Позднее Вера рассказывает мне, что живут они с мужем душа в душу уже сорок пять лет.

А я думаю: «Вот и секрет счастливой семейной жизни… Так просто и так сложно… Она любит его, а он её… Что тут сложного? Может, дело в том, что нам неимоверно трудно проявлять любовь, улыбаться так по-доброму, когда мы раздражены, взволнованы, когда мы устали или голодны?

Мы нервничаем и взрываемся, гневаемся, и вместо радостной улыбки встречаем нахмуренные брови, сердитый взгляд. Встречаем раз, другой, третий, и нам больше не хочется встречаться взглядом друг с другом…

Конечно, легко улыбаться, когда обстоятельства благоприятствуют. Но Вера улыбается мужу, когда ей плохо, когда дрожат ноги, и самостоятельно она даже не может подняться… Может, дело в том, чтобы уметь радоваться мелочам, уметь постоянно поддерживать ровное и доброе расположение духа?»

У меня самой это точно не получается. Я унываю. И часто. Думала, что с мамой будет тяжело физически, а в остальном – мы будем вместе радоваться и печалиться, я буду читать ей книги, и мы вместе засмеёмся или заплачем над страницами. Но всё оказывается совершенно не так. Врач сказала, что мозг мамы сильно повреждён кровоизлиянием и реабилитации не будет, нужен только уход.

И вот мама у меня. Сразу же возникло множество проблем. Домик, в котором мне разрешили пожить, находится рядом с Оптиной. И это было раньше очень удобно: можно быстро добежать до монастыря. Отсутствие удобств меня не очень волновало: печь можно истопить, воду из скважины я качала ручным насосом и представляла, что у меня есть прекрасный тренажёр, туалет во дворе – пустяки.

Вечером я обычно сидела на скамейке у дома, работала на ноутбуке, наслаждалась лесной тишиной. В мае здесь вовсю заливались соловьи. Вместо привычного городского грохота трамваев и автобусов – соловьи! У ног ложилась Рыжая – бывшая беспризорная собака. Красивая и умная, только очень худая, одичавшая, брошенная кем-то собака раньше рылась по помойкам. Я шла на работу в монастырь и брала с собой пакет еды для Рыжей.

Она стала ждать меня и встречать, а потом как-то незаметно поселилась у меня, и мы очень хорошо поладили. Рыжая поправилась, похорошела, заблестела на солнце золотая шерсть, и она больше ничем не напоминает бродячую собаку. Сейчас ждёт щенков. Наверное, они будут такие же солнечные, как их мать… Часто забегает в гости большой толстый ёж, доедает кашу Рыжей, смешно фыркает носом. Романтика! Природа! Что значат по сравнению с этим бытовые неудобства?!

Но с мамой все эти бытовые мелочи вдруг выросли неимоверно. Ежедневная стирка стала очень тяжёлым делом, потому что накачать нужное количество воды – процесс долгий и физически тяжёлый. Печь нужно топить не только вечером, но и утром, перед работой, чтобы маме было тепло целый день. У меня заболела поясница, потому что мама грузная и мне тяжело её поднимать, поворачивать, сажать…

Нужны деньги. Много денег: памперсы, лекарства, шприцы, полноценное диетическое питание. И много времени…

Нужно вставать к маме ночью, потом с утра бежать на работу, прибегать к ней на обед, и часто я сама не успеваю поесть, как, накормив маму, нужно бежать снова на работу.

Мама не в себе, она зовёт меня разными чужими именами, то Ниной, то Светой, а я понятия не имею, кто это такие. Иногда она жалобно кричит мне: «Мама, мама!» Часто сердится, раздражается, кричит на меня просто так, без всякого повода. Отталкивает мои руки, когда пытаюсь укрыть её, одеть, накормить.

Я унываю и, пытаясь победить уныние, думаю: мы часто печалимся от того, что наши скорби кажутся нам какими-то неправильными… Вот неправильные у нас скорби – и всё тут!

Мы хорошо знаем, что жизнь без скорбей не проживёшь… Но когда скорбь приходит, мы думаем: если бы это было какое-то другое испытание, было бы гораздо лучше, а вот то, что происходит с нами, – это уже совсем ни в какие ворота не лезет! Ну пусть бы мама болела, но вот если бы у неё был светлый разум… Но разум мамы помрачён – и это именно то испытание, которое нам с ней нужно нести.

Утешаю себя мыслями: когда я была младенцем, маме тоже было не до сна. Сколько раз за ночь я будила её?! Сколько раз ей приходилось менять пелёнки, стирать их, кормить меня, мыть. А я капризничала, не давала ей покоя. Может, причиняла ей боль, как, бывает, когда кроха тянет мать за волосы или бьёт кулачком в лицо, не понимая, что делает…

Совершенно беспомощный младенец, я полностью зависела от матери, и её нежные тёплые руки пеленали меня, обнимали ласково, защищали от всех опасностей. А сейчас эти натруженные руки бессильно повисли, и мама беспомощна как ребёнок. Теперь уже она полностью зависит от меня, а есть ли у меня столько любви, чтобы так же нежно заботиться о ней? Может ли моя дочерняя любовь сравниться с материнской любовью?

Мы очень любим наших детей. Но они вырастают и уходят, обзаводятся своими семьями, улетают из нашего гнезда. И вот в это время Господь не оставляет нас без попечения: наши мамы стареют и приходит время отдавать долги. Наши стареющие немощные родители и мы – кто из нас нужнее друг другу?

Иногда с самого утра всё не ладится, и рассуждения не помогают. Ночью вставала несколько раз к маме, а утром не услышала будильник, и теперь я опаздываю на работу. Качаю воду ручным насосом, иногда вода выплёскивается сверху. Вдруг насос выдаёт целый фонтан ледяной воды и окатывает меня с ног до головы. Стою вся мокрая и прихожу в себя.

Переодеваюсь. Быстро готовлю завтрак, делаю маме укол, накрываю прикроватный столик. Отворачиваюсь на минуту, мама взмахивает рукой – и тарелка манной каши на коврике. Убираю кашу, быстро делаю омлет, но мама отказывается от омлета, она требует назад свою манную кашу. Она ругается, кричит на меня, и я внезапно сажусь на пол и начинаю громко плакать.

Я плачу жалобно и беспомощно, как в детстве. Мне кажется, что рядом со мной совсем не моя мама, а чужая и злая женщина, которая специально мучает меня. А моей мамы больше нет, и она никогда не вернётся.

Я уже рыдаю: все испытания последних дней, переживания и бессонные ночи слились в одно. И вдруг чувствую мамину ладонь на голове. И мягкая тёплая ладонь гладит меня, как в детстве. Это всесильная материнская любовь пробилась сквозь пелену болезни, и моя мама утешает меня, и я слышу тихие ласковые слова:

– Что ты, доченька? Не плачь! Олечка моя…

Моя мама вернулась. Она первый раз назвала меня по имени.

Я снова давлюсь от рыдания, но только уже от умиления, радости, удивления: материнская любовь сильнее безутешных медицинских прогнозов, сильнее помрачения болезни.

Я потихоньку успокаиваюсь. А мама снова уходит в себя, и в глазах её – снова пелена беспамятства. Но я уже хорошо знаю, что моя мама и её материнская любовь – здесь, рядом со мной.