Врач Никита Данилов

Воспоминание участника эзотерического семинара

Вадим Розин наилучшим образом исполнял роль учителя — тихая, но четкая речь и приветливо-отрешенная полуулыбка. Пространство тоже как нельзя лучше соответствовало ситуации — в серых зимних сумерках, через дворы и строительные площадки, мы выходили к старому московскому дому, ожидавшему капремонта; квартира, по духу своему коммунальная, выглядела покинутой, пустоватой, в ней оказывалось много людей и мало старой мебели, так что иногда мужчины устраивались на половичках, якобы, в позе лотоса. Собака в ритме тиканья часов постукивала когтями по паркету, обходя присутствующих и едва касаясь носом рук и одежды. В перерывах курили на кухне, стряхивая пепел в приспособленные для этого консервные банки; постоянно кипел чайник, и по-видимому отсутствию посуды можно было подумать, что обедают здесь только собака, кошка и ворон, а люди лишь пьют чай с развесными карамельными конфетами.

С мягкой, почти извиняющейся улыбкой Вадим говорил нам, что не призывает никого пойти по одному из путей, а лишь демонстрирует их разнообразие. Все ему удалось; во всяком случае, я и мой друг на несколько последующих лет погрузились в чтение Карлоса Кастанеды.

Май, 1997 г.

 

ЭЗОТЕРИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА

(Даниил Андреев. «Роза Мира»)

1

Даниил Андреев, сын известного русского писателя Леонида Андреева, поистине трагично заканчивал свою жизнь: он был арестован в 1947 г. и осужден по 58-й статье УК, провел 10 лет во Владимирской тюрьме; лишился рукописи большого исторического романа «Странники ночи», над которым работал с 1937 г.; из тюрьмы вышел тяжело больным и умер в 1959 г., проведя на свободе неполных два года. И как раз в это страшное для него время (1950–1958) гг. он писал замечательный философско-исторический трактат «Роза Мира», где выплеснулась ярким огнем его изболевшаяся душа. Однако это исповедь художника (Д. Андреев писал стихи и прозу), а не ученого, и такая исповедь, которая мало чем отличается от обычного эзотерического учения. Художественность текста «Розы Мира» затрудняет многим читателям ее понимание. Вспоминаю, как я однажды заговорил об этом произведении со своим приятелем, хорошо знакомым с эзотерической литературой и понимавшим ее. ««Роза Мира»? — сказал он с некоторым недоумением, — я заглянул в текст и решил, что это шизофрения, а разве не так?» Отвечая ему, я невольно вспомнил М. Цветаеву, она писала о художественном творчестве вообще, но как будто имела в виду «Розу Мира».

«Состояние творчества есть состояние наваждения… Что-то, кто-то в тебя вселяется, твоя рука исполнитель, не тебя, а того. Кто — он? То, что через тебя хочет быть… Каким— то вещам России хотелось сказаться, выбрали меня. И убедили, обольстили — чем? — моей собственной силой: только ты! Да, только я. И поддавшись — когда зряче, когда слепо — повиновалась, выискивала ухом какой-то заданный слуховой урок. И не я из ста слов (не рифм) посреди строки выбирала сто первое, а она (вещь), на все сто эпитетов упиравшаяся: меня не так зовут.

Состояние творчества есть состояние сновидения, когда ты вдруг, повинуясь неизвестной необходимости, поджигаешь дом или сталкиваешь с юры приятеля. Твой ли это поступок? Явно твой (спишь, спишь ведь ты!). Твой на полной свободе поступок тебя без — совести, тебя — природы».

Именно в таком состоянии наваждения, сновидения и посещали Даниила Андреева «иные», просветленные, существа (вошедшие после смерти в Синклит России), показывая и диктуя ему устройство и названия нашего мира (Шаданакара) и населяющих его обитателей (иерархий). В этом состоянии («метаисторических озарений», «созерцаний», «осмыслений») Андреев и создает «Розу Мира». Он понимает, ее идеи столь необычны, что будут приняты лишь теми немногими, чей душевный строй созвучен ему, Андрееву; у него нет, как у Штейнера, иллюзий, будто «здоровое, ясное сознание всегда может отличать вещь от ее представления (фантазии)». Андреев пишет:

«… я имел, однако, великое счастье бесед с некоторыми из давно ушедших от нас и ныне пребывающих в Синклите России. К совершенно потрясающим переживаниям их реальной близости я почти не смею прикоснуться пером. Не смею назвать и имена их, но близость каждого из них окрашивалась в неповторимо индивидуальный тон чувств. Встречи случались и днем, и в людной тюремной камере, и мне приходилось ложиться на койку, липом к степе, чтобы скрыть поток слез захватывающего счастья. Близость одного из великих братьев вызывала усиленное биение сердца и трепет торжественного благоговения. Другого все существо мое приветствовало теплой, нежной любовью, как драгоценного друга, видящего насквозь мою душу и любящего ее, и несущего мне прощение и утешение. Приближение третьего вызывало погреби ость склонить перед ним колена, как перед могучим, несравненно выше меня взошедшим, и близость его сопровождалась строгим чувством и необычайной обостренностью внимания. Наконец, приближение четвертого вызывало ощущение ликующей радости — мировой радости — и слезы восторга. Во многом могу усомниться, ко многому во внутренней жизни могу отнестись с подозрением в его подлинности, но не к этим встречам.

Видел ли я их самих во время этих встреч? Нет. Разговаривали ли они со мной? Да. Слышал ли я их слова? И да, и нет. Я слышал, но не физическим слухом, как будто они говорили откуда-то из глубины моего сердца. Многие слова их, особенно новые для меня названия различных слоев Шаданакара и иерархий, я повторял перед ними, стараясь наиболее близко передать их звуками физической речи, и спрашивал, правильно ли? Некоторые из названий и имен приходилось уточнять но нескольку раз; есть и такие, более или менее точного отображения которых в наших звуках найти не удалось. Многие из этих нездешних слов, произнесенных великими братьями, сопровождались явлениями световыми, но то не был физический свет, хотя их и можно сравнить в одних случаях со вспышками молнии, в других — с заревами, в третьих — с лунным сиянием. Иногда это были совсем уже не слова в пашем смысле, а как бы целые аккорды фонетических созвучий и значений. Такие слова перевести на наш язык было нельзя совсем, приходилось брать из всех значений одно, из всех согласованно звучащих слогов — один. Но беседы заключались не в отдельных словах, а в вопросах и ответах, в целых фразах, выражавших весьма сложные идеи. Такие фразы, не расчленяясь на слова, как бы вспыхивали, отпечатываясь на сером листе моего сознания, и озаряли необычным светом то темное для меня и неясное, чего касался мой вопрос. Скорее даже это были не фразы, а чистые мысли, передававшиеся мне непосредственно, помимо слов.

Так, путь метаисторических озарений, созерцаний и осмыслений был дополнен трансфизическими странствиями, встречами и беседами.

Дух нашего века не замедлит с вопросом: «Пусть то, что автор называет опытом, достоверно для пережившего субъекта. Но может ли оно иметь большую объективную значимость, чем «опыт» обитателя лечебницы для душевнобольных? Где гарантии?»

Но странно, разве ко всем явлениям духовной жизни, ко всем явлениям культуры мы подходим с требованием гарантии? А если не ко всем, то почему именно к этим? Ведь мы не требуем от художника или композитора гарантии «достоверности» их музыкальных наитий и живописных видений. Нет гарантий и в передаче религиозного и, в частности, метаисторического опыта. Без всяких гарантий опыту другого поверит тог, чей Душевный строй хотя бы отчасти ему созвучен; не поверит и потребует гарантий, а если получит гарантии, все равно их не примет тот, кому этот строй чужд. На обязательности принятия своих свидетельств настаивает только наука, забывая при этом, как часто её выводы сегодняшнего дня опровергались выводами следующего. Чужды обязательности, внутренне беспредельно свободны другие области человеческого духа: искусство, религия, метаистория».

Мы не случайно упомянули выше имя Штейнера: Андреев, безусловно, был знаком с его учением и в какой-то мере являлся его последователем. Многое указывает на это (термины, образы, идеи), как, впрочем, и на то, что, оттолкнувшись от Штейнера, он создает вполне оригинальное самостоятельное эзотерическое учение.

2

Мироощущение Даниила Андреева — противоречиво, амбивалентно, но одновременно очень жизненно, симптоматично. Он колеблется между крайним пессимизмом (его мучат апокалипсические и эсхатологические кошмары) и таким же крайним оптимизмом (верой в то, что разум восторжествует и вот-вот настанет светлая эра «Розы Мира»).

«Ничто не поколеблет меня в убеждении, что самые устрашающие опасности, которые грозят человечеству сейчас и будут грозить еще не одно столетие, — это великая самоубийственная война и абсолютная всемирная тирания… Может быть отстранена опасность данной тирании, данной войны, но некоторое время спустя возникнет угроза следующих. Оба эти бедствия были для нас своего рода апокалипсисами — откровениями о могуществе мирового Зла, о его вековечной борьбе с силами Света. Люди других эпох, вероятно, не поняли бы нас; наша тревога показалась бы им преувеличенной, наше мироощущение — болезненным».

Внешним проявлением надвигающейся катастрофы Андреев считает стремление к «всемирному» объединению и господству, внутреннюю пружину процесса он видит в действиях Сатаны, Антихриста, Великого Мучителя.

«Возникают такие государственные громады, на сооружение которых раньше потребовались бы века. Каждое хищно по своей природе, каждое стремится навязать человечеству именно свою власть. Их военная и техническая мощь становится головокружительной. Они уже столько раз ввергали мир в пучину войн и тираний, — где гарантии, что они не ввергнут его еще и еще? И наконец сильнейший победит во всемирном масштабе, хотя бы это стоило превращения трети планеты в лунный ландшафт. Тогда цикл закончится, чтобы уступить место наибольшему из зол: единой диктатуре над уцелевшими двумя третями мира — сперва, быть может, олигархической, а затем, как это обычно случается на втором этане диктатур, — единоличной…

… Если вглядеться глубже, если сказать во всеуслышание то, что говорят обычно лишь в узких кругах людей, живущих интенсивной религиозной жизнью, то обнаружится нечто, не всеми учитываемое. Это возникший еще во времена древнеримской империи мистический ужас перед грядущим объединением мира, это неутолимая тревога за человечество, ибо в едином общечеловеческом государстве предчувствуется западня, откуда единственный выход будет к абсолютному единовластию, к царству «князя мира сего», к последним катаклизмам истории и к ее катастрофическому перерыву»,

Учение «Розы Мира» продолжает Андреев, «видит своего врага в одном: в Противобоге, в тиранствующем духе, Великом Мучителе, многообразно проявляющем себя в жизни нашей планеты. Для движения, о котором я говорю, и сейчас, когда оно едва пытается возникнуть, и потом, когда оно станет решающим голосом истории, врагом будет одно: стремление к тирании и к жесткому насилию, где бы оно ни возникало, хотя бы в нем самом».

Этому крайнему пессимизму второе «Я» Даниила Андреева противопоставляет веру в скорую победу особого братства и всемирной этической организации «Роза Мира». Это одновременно и универсальное учение, и что-то вроде панрелигии.

«Произошла бы самая печальная ошибка, если бы кто-нибудь заподозрил автора этой книги в претензиях на роль одного из основоположников великого дела — исторического, культурного и общественного — созидания того, что обозначается здесь словами «Роза Мира». Все обстоит совсем иначе. Роза Мира может явиться, и появится только в результате совместного груда огромного числа людей. Я убежден, что не только в России, но и во многих других краях Земли — в первую очередь, кажется, в Индии и Америке, происходит тог же процесс: та же грандиозная потусторонняя реальность вторгается в человеческое сознание, сначала — сознание единиц, потом сотен, чтобы позднее стать достоянием миллионов. Да, теперь, сейчас, вот в эту самую минуту, люди, еще ничего не знающие друг о друге, иногда разделенные огромными пространствами и рубежами государств, иногда — лишь стенами нескольких домов, переживают потрясающие прорывы сознания, созерцают трансфизическую высь и трансфизическую гибель; и некоторые силятся — каждый сообразно личным способностям и складу души — выразить или хоть приближенно отобразить этот опыт в творениях слова, кисти и музыки. Не знаю, сколько, по, по-видимому, уже немало людей стоят в этом потоке откровения. И моя задача — выразить его так, как переживаю его именно я, — и только…

… Опыт истории подводит человечество к пониманию того очевидного факта, что опасности будут предотвращены и социальная гармония достигнута не развитием науки и техники самих по себе, не переразвитием государственного начала, не диктатурой «сильного человека», не приходом к власти пацифических организаций социал— демократического типа, качаемых историческими ветрами то вправо, то влево, от бессильного прекраснодушия до революционного максимализма, — но признанием насущной необходимости одного-единственного пути: установления над всемирной федерацией государств некоей незапятнанной, неподкупной, высокоавторитетной инстанции, инстанции этической, внегосударственной и надгосударственной, ибо природа государства внеэтична но своему существу…

Приближается век побед широкого духовного просвещения, решающих завоеваний повой, теперь еще едва намечаемой педагогики. Если бы хоть несколько десятков шкал были представлены в ее распоряжение, в них формировалось бы поколение, способное к выполнению долга не по принуждению, а по доброй воле, не из страха, а из творческого импульса и любви. В этом и заключен смысл воспитания человека облагороженного образа…

Никто, кроме Господа Бога, не знает, где и когда затеплится первый огонь Розы Мира. Страна — Россия — только предуказана; еще возможны трагические события, которые осложнят совершение этого мистического акта и принудят перенести его в другую страну.

Эпоха — шестидесятые годы нашего века — только намечена: возможны гибельные катаклизмы, которые отодвинут эту дату на длительный ряд лет. Возможно, что средой, где затеплится первый пламень, окажется не Лига преобразования сущности государства, а иной, сейчас еще не предугаданный круг людей. Но там ли, здесь ли, в этой стране или в другой, раньше на десятилетие или позже, интеррелигиозная, всечеловеческая церковь новых времен — Роза Мира явится как итог духовной деятельности множества, как соборное творчество люден, ставших под изливающийся ноток откровения, — явится, возникнет, вступит на исторический путь…

… Это не есть замкнутая религиозная конфессия, истинная или ложная. Это не есть и международное религиозное общество, вроде теософического, антропософского или масонского, составленного, наподобие букета, из отдельных цветов религиозных истин, эклектически сорванных на всевозможных религиозных лугах. Это и есть интеррелигия или панрелигия в том смысле, что ее следует понимать как универсальное учение, указывающее такой угол зрения на религии, возникшие ранее, при котором все они оказываются отражениями различных пластов духовной реальности, различных рядов иноматериальных факторов, различных сегментов планетарного космоса»,

Не правда ли, удивительное сочетание отчаяния и надежды, мрачных прогнозов и светлой веры в благополучный исход всемирной истории? Можно было бы эти метания отнести к неустойчивому характеру их автора, если бы за ним не стояла повседневная реальность. Увы, но мы действительно живем в эсхатологическую эпоху (живем, как на вулкане), и вера в лучшее будущее — одна из немногих ценностей, которые помогают человеку жить. Обычный человек в современном мире старается вообще не думать о том, что его ждет впереди, он надеется на лучшее. Эзотерик ждать не может, он охвачен «историческим нетерпением», он прозревает будущее. Однако это прозрение противоречиво: разум ввергает его в бездну отчаяния, вера возносит на гребень надежды.

Естественно, что Андреев не одинок в таких настроениях. Замечательный русский философ Н. Бердяев, который, вполне возможно, оказал влияние на Андреева, многие свои рассуждения замешивает на эсхатологическом мироощущении.

«Бог, — пишет оп, — не управляет этим миром, который есть отпадение во внешнюю тьму. Откровение Бога миру и человеку есть откровение эсхатологическое, откровение Царства Божьего, а не царства мира. Бог есть правда, мир же есть неправда. Но неправда, несправедливость мира не есть отрицание Бога, ибо к Богу неприменимы наши категории силы, власти и даже справедливости». Разъясняя свои взгляды, Бердяев далее поясняет: «Эсхатологизм связан был для меня с тем, что все мне казалось хрупким, люди — угрожаемыми смертью, все в истории преходящим и висящим над бездной. Я и в личной жизни склонен был ждать катастроф и еще более в исторической жизни народов… История есть и не прогресс по восходящей линии, и не регресс, а трагическая борьба, в ней вырастает и добро и зло, в ней обнажаются противоположности. И именно поэтому она идет к концу… История имеет смысл потому, что она кончится. История, не имеющая конца, была бы бессмысленна.

… Поэтому настоящая философия истории есть философия истории эсхатологическая… Есть личная эсхатология, личный апокалипсис и есть историческая эсхатология, исторический апокалипсис. Я всегда думал, что обе эсхатологии неразрывно между собой связаны. Историческая судьба и исторический конец входят в мою судьбу и мой конец».

3

Даниил Андреев — один из немногих эзотерических мыслителей, возлагающих надежду не только на самосовершенствование личности или неоформленное эзотерическое движение, но и одновременно на общественную этическую всемирную организацию (Лигу). Задачи Лиги необычайно широки: объединение земного шара в федерацию государств с этической контролирующей организацией над ней; распространение материального достатка и высокого культурного уровня на все народы мира; воспитание поколений облагороженного образа; воссоединение христианской церкви (православных, католиков, протестантов) и свободная уния со всеми религиями светлой направленности; превращение нашей планеты в сад, а государств в братство; одухотворение природы; просветление (духовное развитие и совершенствование) Шаданакара (т. е. нашей планеты со всеми ее духовными существами).

«Общая цель Розы Мира, точнее, того гигантского духовного процесса, который начался тысячелетия назад и лишь этапом которого является Роза Мира, цель его — просветление Шаданакара, а ближайшая эпохальная задача — чтобы достойный человека материальный достаток, простое житейское благополучие и элементарно нравственные отношения между людьми водворились везде, не оставляя вне своих пределов ни одного человека. Тезис о том, что всякому человеку без исключения должны быть обеспечены занятия, отдых, досуг, спокойная старость, культурное жилите, пользование всеми демократическими свободами, удовлетворение основных материальных и духовных потребностей, начнет стремительно воплощаться в жизнь…

… Пройдет несколько десятилетий. Прогрессирующий рост производительных сил достигнет того уровня, который мы вправе будем называть всеобщим достатком. Условия жизни, какими пользуются сейчас граждане передовых стран, водворятся в самых диких уголках земного шара. Обращение на мирные цели тех неимоверных сумм, которые сейчас тратятся на вооружение, сообщит экономическому прогрессу почт» непредставимые темпы…

Проблемы техники и экономики перестанут привлекать к себе преимущественное внимание. Они будут решаться в соответствующих коллективах, а широкой гласности их будут предавать не более чем теперь предают вопросы общественной кухни или водопровода. И человеческая одаренность обратится на другое — на то, что будет диктоваться жаждой знания, любовью ко всему живущему, потребностью в высших формах творчества и влюбленностью в красоту…

… Будут разработаны системы воспитания и раскрытия в человеческом существе потенциально заложенных в нем органов духовного зрения, духовного слуха, глубинной памяти, способность к произвольному отделению внутренних, иноматериальных структур человека от его физического тела. Начнутся странствия по иноматериальным мирам, по открывающимся слоям Шаданакара; то будет век Магелланов планетарного космоса, Колумбов духа».

Но, конечно, без встречных усилий, совершенствования самого человека ни одна из этих задач не будет решена.

«Провиденциальные (божественные) силы, — подчеркивает Андреев, — всегда на страже. Они готовы всегда прийти на помощь каждому из нас. Они постоянно трудятся над каждым из нас — над его душой и его судьбой. Каждая душа — поприще их борьбы с демоническими силами, с демоническим началом, и вся жизнь души — непрерывная цепь выборов, встающих перед «Я», выборов, усиливающих или парализующих помощь ему со стороны светлых начал.

Душа подобна путнику, перебирающемуся через шаткий мостик. С другого берега протягивается к ней рука помощи, по чтобы принять эту помощь, путник должен протянуть руку и сам. Такой рукой, протягиваемой навстречу Силам Свега, является каждый благой выбор, каждый правый поступок и каждое светлое движение души».

В другом месте Андреев связывает этот выбор с методикой «духовного делания», «самосовершенствования», «просветления». В этой методике соединены как идеи йоги, так и исихастского учения.

«Впереди брезжит даже возможность таких исторических стадий, когда эта методика придет к некоторому первенствованию. Я подразумеваю не столько дискредитированные вследствие ряда недоразумений понятия магии или оккультизма, сколько понятие духовного делания. Различные системы и школы этого рода имеются во всех высокоразвитых религиях. Разрабатывая веками практику воздействия воли на человеческий организм и на внешнюю материю, подводя человека к этому лишь после длительной нравственной подготовки и многостороннего искуса, они поднимали и поднимают сотни, может быть, даже тысячи людей до того, что в просторечии именуется чудотворчеством. Эту методику, крайне трудоемкую и вызывающую жгучую ненависть современных филистеров, отличает один принцип, науке чуждый: принцип совершенствования и трансформации собственного существа (вследствие чего физический и эфирный покровы личности становятся более податливыми, эластичными, более послушными орудиями воли, чем у нас)».

Не чужд Андреев и обычного европейского взгляда на совершенствование человека, состоящего в культивировании его личности и творчества, более того, саму культуру он считает аккумулятором творчества.

«Учение Розы Мира указывает на абсолютную ценность личности, на ее божественное первородство: право на освобождение от гнета бедности, от гнета агрессивных обществ, на благополучие, на все виды свободного творчества и на обнародование этого творчества, на религиозные искания, на красоту. Право человека на обеспеченное существование и пользование благами цивилизации есть такое врожденное ему право, которое само по себе не требует отказа ни от свободы, ни от духовности. Уверять, будто бы здесь заключена какая-то роковая дилемма, что для достижения всего только естественных, само собой разумеющихся благ надо жертвовать личной духовной и социальной свободой — это значит вводить людей в обман.

Учение укажет и на долженствование личности: на последовательное расширение сферы того, что охватывается се любовью, на возрастание, умножение и просветление того, что создается ее творчеством. Творчество, таким образом, оказывается и нравом, и долженствованием. Я до сих пор не могу понять, каким образом эта воистину божественная способность человека не встретила должного отношения к себе ни в одной из старинных религий, кроме некоторых форм многобожия, в особенности эллинского. Кажется, только в Элладе умели боготворить не только произведения искусства, но и саму творческую способность, именно творческую, а не производительную…

… Во всяком случае, творчество, как и любовь, не есть исключительные дары, ведомые лишь избранникам. Избранникам ведомы праведность и святость, героизм и мудрость, гениальность и талант. Но это — лишь раскрытие потенций, заложенных в каждой душе. Пучины любви, неиссякаемые родники творчества кипят за порогом сознания каждого из нас. Религия итога будет стремиться разрушить эту преграду, дать пробиться живым водам сюда, в жизнь. В поколениях, ею воспитанных, раскрывается творческое отношение ко всему, и самый труд станет не обузой, но проявлением неутолимой жажды создавать новое, создавать лучшее, творить свое. Все последствия Розы Мира будут наслаждаться творческим трудом, обучая этой радости детей и юношество. Творить во всем: в слове и в градостроительстве, в точных пауках и в садоводстве, в украшении жизни и в ее умягчении, в богослужении и в искусстве мистериалов, в любви мужчины и женщины, в пестовании детей, в развитии человеческого тела и в танце, в просветлении природы и в игре. Потому что всякое творчество, кроме демонического, совершаемого во имя свое и для себя, есть бого-сотворчество: им человек поднимает себя над собой, обоживая и собственное сердце, и сердца других…

… Если не вдаваться сейчас в разграничение понятий культуры и цивилизации, то можно сказать, что культура есть не что иное, как общий объем творчества человечества. Если же творчество — высшая, драгоценнейшая и священнейшая способность человека, проявление им божественной прерогативы его духа, то нет на земле и не может быть ничего драгоценнее и священнее культуры; и она тем драгоценнее, чем духовнее данный культурный слой, данная культурная область, данное творение. Культура общечеловеческая еще только возникает…».

Конечно, все это — утопия, идеал, но какие заманчивые, как бы хотелось, чтобы для их осуществления были необходимые условия. Иногда, действительно, хочется сказать всем людям: давайте жить по-человечески, светло и красиво, подумаем друг о друге, откажемся от излишнего, поможем нуждающемуся и страждущему, будем жить разумно, по любви. Часто кажется, что все мы едины и стремимся жить так, как, скажем, живет образованный, воспитанный, духовный интеллигент (в эпоху Розы Мира, говорит Андреев, «очертания интеллигенции совпадут с очертаниями всего человечества»), и только какой-то злой рок, ужасное недоразумение мешает нам стать самим собой. Если бы! Духовных, просветленных интеллигентов не так уж много, к тому же интеллигенция — совсем не идеал для человечества.

«Чистая духовность и чистая человечность, — писал с сожалением Н. Бердяев, — мало доступны людям. Чистая человечность кажется среднему человеку чуждой, далекой и недоступной. Чистая человечность — божественна, желанна Богу». Но к чему сожаления — чего нет, того нет. А культура тем и хороша, что в ней есть все: и архаические элементы, и средневековые, и мещанские. Есть «рафинированная культура» и невежество. Есть грешники и праведники… И все это культура — принципиально неоднородная, негомогенная; в культурном «солярисе» кипят страсти, сталкиваются противоречивые устремления, кристаллизуются устойчивые формы и закономерности (увы, определяемые не только разумом и любовью). Конечно, и разум, и любовь наличествуют в культуре, но наряду со многим и многим другим.

Без утопистов типа Даниила Андреева, без идеалистов, отстаивающих ценности, которые пока не могут быть реализованы во всеобщем плане, культура существовать не может. Хотя всеобщие гармония, любовь и разумность, вероятно, невозможны (ни сейчас, ни в будущем), без этих ценностей и начал культура бы распалась, потеряла бы один из основных источников своего саморазвития. Ведь культура — это не только особый живой организм, но и деяния, устремления самих людей. «Совокупность, система убеждений есть культура в истинном смысле слова», — писал Ортега-и-Гассет. Он утверждает, что «верования», «идеи, которыми мы являемся», суть неотъемлемая «конститутивная потребность каждой человеческой жизни, какова бы она ни была». Считая, что над современным обществом нависла смертельная опасность, угроза утраты самой человечности, Ортега-и-Гассет обращает внимание на потерю современным человеком «ощущения трагизма», на опасную самоуспокоенность. По мнению испанского философа, такая успокоенность «способствует тому, что человек перестает воссоздавать в себе те человеческие начала, которые являются основой его истинно человеческой структуры, и для человечества становятся возможны «движения назад», гораздо более основательные, чем все известные до сих пор, вплоть до полного исчезновения человека, полной потери человеком самого себя и его возвращения на лестницу животного царства». Чтобы этого не произошло, Даниил Андреев и возвышает свой голос, вопиет в пустыне, воссоздает (пусть и в утопической, форме, разве это важно?) истинные человеческие начала — Разум, Любовь, Веру.

4

Штейнер не сомневается, в истинности своего учения. Андреев более осторожен, хотя и не всегда последователен. Он признает истинность других учений и религиозных систем, считая, что «совершенно ложных учений нет и не может быть». Всякое учение, всякая религиозная доктрина, «строго говоря, лишь приближение к истинам», лишь «частная», «относительная» истина. «Абсолютная истина есть достояние только Всеведущего Субъекта (Бога)».

«Естественно, что Абсолютная истина Большой Вселенной может возникнуть лишь в сознании соизмеримого ей субъекта познания, субъекта всеведущего, способного отождествиться с объектом, способного познавать вещи не только «от себя», но и «в себе».

Такого субъекта познания именуют Абсолютом, Богом, Солнцем Мира. Бог «в Себе» как Объект познания познаваем только Собою. Его Абсолютная истина, как и Абсолютная истина Вселенной, доступна только Ему».

«Что мы может сказать о Боге?» — спрашивала М. Цветаева и отвечала: «НИЧЕГО. Что мы можем сказать Богу? Все».

Итак, всякое религиозное учение, считает Андреев, суть относительная истина, но «относительная истина Вселенной и относительная истина Божества порождают столько же личных вариантов, сколько имеется воспринимающих субъектов».

«Поэтому, — продолжает оп, — никакие учения, кроме учений «левой руки», распознаваемых прежде всего по их душевно-растлевающему воздействию, не могут быть отвергнуты полностью. Они должны быть признаны недостаточными обремененными субъективно-человеческими привнесениями: эпохальными, классовыми, расовыми, индивидуальными. Однако зерно относительной истинности, зерно познания «от нас» той или другой области трансфизического мира имеется в каждой из религий, и каждая такая истина драгоценна для всею человечества».

«Ошибочность же религиозных догматов, — разъясняет далее Андреев, — заключается по большей части не в их содержании, а в претензиях на то, что утверждаемый догматом закон имеет всеобщее, универсальное, космическое значение, а утверждаемый догматом факт должен исповедоваться всем человечеством, ибо без этого, будто бы, нет спасения».

Подобные представления по логике вещей должны были привести Андреева к идее «многих истин», т. е. признанию абсолютной равноценности других эзотерических учений, но — не привели. Остановила его на полпути, очевидно, собственная истина, собственное видение. Хотя это видение и широкое, включающее в себя и христианство, и буддизм, и языческие представления, оно все же оказалось недостаточно широким, чтобы не ставить свое собственное учение выше других. Более того, забываясь, Андреев, утверждает, что в эпоху победы Розы Мира его учение будут проходить во всех школах мира, а названия из него запоминать с детства. Но в целом он, безусловно, терпим к другим религиозным учениям и стремится «вместить» любые духовные поиски, где бы и когда бы они ни создавались.

«Дух дышит где хочет. Уверенность в том, что откровение в послеапостольские века осеняло только отцов церкви и кристаллизовалось во вселенских соборах, остается в том тине сознания, который находит адекватные себе формы в старых христианских конфессиях — и только в нем. Сознание нового типа слышит голос откровения и в гимнах Вед, и и гимнах Эхнатона, в высоком духовном парении Упанишад, в прозрениях Гаутамы Будды и Рамануджи, Валентина и Маймонида, и в гетевском «Фаусте», и в музыкальных драмах Вагнера, и во многих строфах великих поэтов, — слышит его не менее явственно, чем в песнопениях Иоанна Дамаскииа и в литургии Василия Великого. Более того, он слышит его в собственной глубине и жаждет его воплощения в совершенных формах».

И все же интересно, как Андреев согласует христианское учение с другими. Он показывает, что любое религиозное положение допускает без всякого искажения собственной системы такую интерпретацию, при которой противоречия между различными учениями исчезают.

«Значительно большую сложность являет основное противоречие между христианством и другими религиями: утверждение божественности Иисуса Христа, как догмата, почитание Его за воплощение одной из ипостасей Троицы. Всем известно, что остальные религии либо соглашаются лишь на признание Иисуса пророком среди других пророков, либо игнорируют Его, иногда даже энергично отрицая Его провиденциальную миссию. Христианство же со своей стороны, опираясь на слова своего Основателя о том, что никто не приходит к Отцу иначе, как через Сына, отрицает возможность спасения для всех нехристиан.

Представляется, однако, что много недоумений и грубых снижении идей мы избегаем, если во все речения Иисуса Христа, дошедшие до нас, будем вникать, задавая себе вопрос: говорил ли в данном случае Иисус как личность, как конкретное историческое лицо, прожившее в такой-то стране от такой-то до такой-то даты, — или же Его разумом и устами трансформируется в человеческие слова голос Бога, который Он слышит в себе? Каждое речение Христа требует рассмотрения именно под таким углом: говорит ли Он в данном случае как Вестник истин духовного мира или же как человек. Ибо нельзя представить, чтобы Иесус во все мгновения своей жизни говорил только как Вестник и никогда — просто как человек. Вряд ли подлежит сомнению, что в Его скорбном восклицании на кресте: «Отче, Отче, векую меня покинул?» — запечатлена мука одной из тех минут, когда Он, Иисус, человек, переживал трагедию оставленности, трагедию прерыва связи своего человеческого «Я» с Божественным Духом: а в учении Его, изложенном на Тайной Вечере, все время слышится, как за местоимением первого лица предполагается Бог-Сын, Мировой Логос. Такому разделению речений Христа на две группы следует подвергнуть все слова Его, сохраненные Евангелием. Совершенно очевидно в гаком случае, что и слова Ею о том, что никто не приходит к Отцу иначе, как через Сына, следует понимать не в том сниженном, суженном, оплотненном и безжалостном смысле, что не спасется будто бы ни одна душа человеческая, кроме христиан, — а в том величественном, истинно духовном, космическом смысле, что всякая монада, восполнившая себя до конца, погружается в глубины Бога-Сына, Сердца и Демиурга Вселенной, и только через этот всезавершающий акт возвращается к своему истоку, к Богу-Отцу, непостижимо отождествляясь Ему и всей Пресвятой Троице».

Конечно, можно возразить против такой интерпретации, утверждая, что Христос — богочеловек и только, что он ни на один миг не был просто человеком или просто Богом. Но это будет еще одна интерпретация, не хуже и не лучше первой. Кроме того, из истории христианства известно, что интерпретация, которую воспроизводит Андреев, была во II–III вв. нашей эры распространена у ранних христиан — эбионитов, считавших, что Иисус был бедным человеком, сыном Иосифа и Марии, при крещении на него сошел Дух святой, который при распятии покинул его («Против ересей»), В Евангелии Петра и «Пастыре» Гермы также разделяются тело Иисуса и Святой дух. Герма даже считает, что Святой дух пребывает не только в Иисусе, но и во всех истинно верующих. Следовательно, толкование Андреева отнюдь не ново, ему почти две тысячи лет. Сама же идея (о возможности осмысления, «согласующего» разные учения, причем без разрушения каждой системы) крайне интересна. Правда, такой подход предполагает выход из каждой религиозной системы в другую, более широкую и одновременно более сложную, меньше отвечающую культурным традициям (поэтому, несмотря на призыв некоторых религиозных деятелей, верующие по— прежнему остаются в своей собственной системе).

5

Рудольф Штейнер основную цель эзотерической жизни видит в проникновении человека в мир невидимый, духовный, высший. Андреев говорит о том же, но по-другому: невидимый мир он называет «инобытием», а также «метаисторией» и «метакультурой», познание этого мира называет соответственно «метаисторическим», а движение в нем — «трансфизическим». Мир инобытия как бы просвечивает сквозь обычный мир и в этом качестве воспринимается обычным сознанием как история и культура.

«Термин «метаистория» употребляется… в двух значениях. Во-первых, как лежащая пока вне поля зрения пауки, вне ее интересов и ее методологии совокупность процессов, протекающих в тех слоях инобытия, которые, будучи погружены в другие потоки времени и в другие виды пространства, просвечивают иногда сквозь процесс, воспринимаемый нами как история. Эти потусторонние процессы теснейшим образом с историческим процессом связаны, его собою в значительной степени определяют, но отнюдь с ним не совпадают и с наибольшей полнотой раскрываются на путях именно того специфического метода познания, который следует назвать метаисторическим. Второе значение слова «метаистория» — это учение об этих процессах инобытия, учение, разумеется, не в научном, а именно в религиозном смысле…

… Восприятие Розы Мира отличается прежде всею ощущением прозрачности физического слоя, переживанием просвечивающих сквозь него слоев трансфизики, горячей любовью к этому переживанию и его старательное выпестывание. Это ощущение охватывает сферу культуры и истории — и отливается в учение метаисторическое; оно обращается к Солнцу, Лупе, звездному небу — и делается основой учения вселенского, т. е. метаэволюционного; оно охватывает земную природу — и находит свое выражение в учении о стихиалях. Учение же о стихиалях оказывается ветвью более общего учения о структуре Шаданакара — учения трансфизического».

Итак, то, что в учении Штейнера было скрытым, невыявленным (но реальным), у Андреева стало явным, осознанным: мы лишь предполагали, что духовный, невидимый мир есть мир идеализированной культуры и ее истории, Андреев же прямо объявляет инобытие миром метакультуры и метаистории. Поэтому уже не удивляет его разъяснение, что инобытие и обычный мир составляют единое целое, что их противопоставление не реальное, а мысленное.

«Распространено заблуждение, будто бы всякое религиозное мировоззрение враждебно жизни, подменяя все ценности нашего мира ценностями миров иных. Такое обобщение не более законно, чем, например, утверждение о том, будто бы искусство живописи уводит от мира, сделанное на том основании, что такова была отчасти живопись средних веков. Враждебно жизни религиозное кредо определенной фазы, да и то лишь в крайних его проявлениях. То же мироотношение, о котором я говорю, не уводит от мира, а учит любить его горячей и бескорыстной любовью. Оно не противопоставляет «миров иных» миру сему, но все их воспринимает, как великолепное целое, как ожерелье на груди Божества. Разве хрустальная лампада меньше нравится нам оттого, что она прозрачна? Разве мы будем меньше любить наш мир оттого, что сквозь пего просвечивают другие? Для человека, чувствующего так, и эта жизнь хороша, и смерть может быть не врагом, а добрым вожатым, если достойно прожитая жизнь на земле предопределяет переход в иные, не менее, а еще более насыщенные, богатые и прекрасные формы миров».

Не свидетельствуют ли эти слова о том, что Андреев любит наш мир не меньше, если не больше миров инобытия? Хуже, когда человек чувствует себя в этом мире «прохожим», а сам мир воспринимает как сновидение, как унылые декорации «настоящей жизни».

В «Опыте философской автобиографии» Бердяев пишет:

«Жизнь в действительности слишком часто напоминала мне сновидение, иногда кошмарное сновидение, но с прорывами дневного света. Я ведь не верю, не признаю и по своему непосредственному чувству, и по сознательному миропониманию, что «объективность» есть подлинная реальность, первореальноcть. Объективность есть объективизация, т. е. порождение известной направленности духа и субъекта… Наш мир, которым для слишком многих исчерпывается реальность, мне представляется произвольным. Он далек от Бога. Бог в центре. Все далекое от Бога провинциально. Жизнь делается плоской, маленькой, если нет Бога и высшего мира. В таком мире, лишенном измерения глубины, нет и настоящей трагедии, и эго, вероятно, пленяет многих». Поэтому уже не удивляет, когда Бердяев оценивает этот мир значительно ниже, чем тот. «В этом мире необходимости, разобщенности и порабощенности, в этом падшем мире, не освободившемся от власти рока, царствует не бог, а князь мира сего. Бог царствует в царстве свободы, а не в царстве необходимости; в духе, а не в детерминированной природе».

Сам процесс эзотерического восхождения в инобытие Андреев склонен толковать несколько квазинаучно, как метафизическое познание; йогические методы его не интересуют. Но влияние Штейнера все же чувствуется: практически две первые стадии метафизического познания (метаисторическое «озарение» и метаисторическое «созерцание») по функции совпадают с имагинацией и инспирацией. Действительно, метаисторическое озарение вводит сознание в мир инобытия, а метаисторическое созерцание позволяет изучать его. Однако в плане содержания и психотехнического действия эти стадии ничего общего не имеют со штейнеровскими. Скорее уж — это вариант христианской медитации, опыт мистического христианского познания, сопровождающихся потрясением души, экстазом. Влияние же квазинаучного мышления особенно заметно при задании третьей стадии — метаисторического «осмысления», оно заключается в достраиваний связной картины, в осмыслении разрозненных впечатлений и фактов, наблюдаемых на второй и первой стадиях. Здесь опять Андреев «выдает секреты фирмы», он, фактически, указывает на роль сознательной деятельности, конструктивных построений, а не просто медитаций в духе Востока. Но послушаем, как Андреев сам описывает стадии метаисторического познания.

«Первая стадия заключается в мгновенном внутреннем акте, совершающемся без участия воли субъекта, и, казалось бы, без видимой предварительной подготовки, хотя, конечно, в действительности такая подготовка, только протекающая за порогом сознания, должна иметь место.

Содержанием этого акта является молниеносное, но охватывающее огромные полосы исторического времени переживание нерасчленимой ни на какие понятия и невыразимой ни в каких словах сути больших исторических феноменов. Формой же такого акта оказывается сверх меры насыщенная динамически кипящими образами минута или час, когда личность ощущает себя, как тот, кто после долгого пребывания в тихой и темной комнате был бы вдруг поставлен под открытое небо в разгар бури, вызывающей ужас своей грандиозностью и мощью, почти ослепляющей и в то же время переполняющей чувством захватывающего блаженства…

… Переживание это оказывает потрясающее действие на весь душевный состав. Содержание его столь превосходит все, что находилось раньше в круге сознания личности, что оно будет много лет питать собою душевный мир пережившего. Оно станет его драгоценнейшим внутренним достоянием.

Такова первая стадия метаисторического познания. Мне кажется допустимым назвать ее метаисторическим озарением.

Результат озарения продолжает храниться в душевной глубине, храниться не как воспоминание, а как нечто живое и живущее. Оттуда постепенно, годами, поднимаются в круг сознания отдельные образы, идеи, целые концепции, но еще больше остается их в глубине; и переживший знает, что никакая концепция никогда не сможет охватить и исчерпывать этого приоткрывшегося ему космоса метаистории. Эти-то образы и идеи становятся объектом второй стадии процесса.

Вторая стадия не обладает тем моментальным характером, как первая: она представляет собой некоторую цепь состояний, цепь, пронизывающую недели и месяцы и проявляющуюся почти ежедневно. Это есть внутреннее созерцание, напряженное вживание, сосредоточенное вглядывание — иногда радостное, иногда мучительное — в исторические образы, но не замкнутые в самих себе, а воспринимаемые в их слитности со второй метаисторической реальностью, за ними стоящей. Выражение «вглядывание» я употребляю здесь условно, а под словом «образы» разумею опять-таки не зрительные представления только, но представления синтетические, включающие зрительный элемент лишь постольку, поскольку созерцаемое может вообще иметь зрительно представимый облик».

Андреев приводит и несколько конкретных примеров пережитых им стадий метаисторического познания. Мы приведем только два из них: самый первый опыт метаисторического озарения и более поздний опыт встречи Андреева с демоническим существом — «уицраором» (демоном великодержавной государственности).

«Первое событие этого рода, сыгравшее в развитии моего внутреннего мира огромную, во многом даже определяющую роль, произошло в августе 1921 года, когда мне еще не исполнилось 15-ти лет. Это случилось в Москве, на исходе дня, когда я, очень полюбивший к тому времени бесцельно бродить по улицам и беспредметно мечтать, остановился у парапета в одном из скверов, окружавших храм Христа Спасителя и приподнятых над набережной. Московские старожилы еще помнят, какой чудесный вид открывался оттуда на реку, Кремль и Замоскворечье с его десятками колоколен и разноцветных куполов. Был, очевидно, уже седьмой час, и в церквах звонили к вечерне… Событие, о котором я заговорил, открыло передо мной или, вернее, надо мной такой бушующий, ослепляющий, непостижимый мир, охватывающий историческую действительность России в странном единстве с чем-то неизмеримо большим над ней, что много лет я внутренне питался образами и идеями, постепенно наплывающими оттуда в круг сознания. Разум очень долго не мог справиться с ними, пробуя создавать новые и новые конструкции, которые должны были сгармонизировать противоречивость этих идей и истолковать эти образы. Процесс слишком быстро вступил в стадию осмысления, почти миновав промежуточную стадию созерцания. Конструкции оказались ошибочными, разум не мог стать вровень со вторгавшимися в нет идеями, и потребовалось свыше трех десятилетий, насыщенных дополняющим и углубляющим опытом, чтобы пучина приоткрывшегося в ранней юности была правильно понята и объяснена…

В начале 1943 года я участвовал в переходе 196-й стрелковой дивизии по льду Ладожского озера и после двухдневного пути через Карельский перешеек вошел поздно вечером в осажденный Ленинград. Во время пути по безлюдному, темному городу к месту дислокации мною было пережито состояние, отчасти напоминающее то, давнишнее, юношеское у храма Христа Спасителя, по своему содержанию, но окрашенное совсем не так: как бы ворвавшись сквозь специфическую обстановку фронтовой ночи, сперва просвечивая сквозь нее, а потом поглотив ее в себя, оно было окрашено сурово и сумрачно. Внутри него темнело и сверкало противостояние непримиримейших начал, а их ошеломляющие масштабы и зиявшая за одним из них великая демоническая сущность внушали трепет ужаса. Я увидел «третьего уицраора» яснее, чем когда-либо до того, и только веющее блистание от приближающегося его врага — нашей надежды, нашей радости, нашего защитника, великого духа — народоводителя нашей родины — уберегло мой разум от непоправимого надлома».

В отличие от метаисторического познания (представляющего собой вхождение в инобытие) «трансфизическое» познание — это сама жизнь в мире инобытия (общение с его существами, путешествия и т. п.). Трансфизическим оно называется потому, что мир инобытия сходен с миром обычным (физическим): в обоих мирах существует материя, движение, время, пространство, среда и т. д. Различие лишь в качестве и количестве: где-то больше временных координат, где-то пространственных, где-то движение облегчено, где-то затруднено.

«Говоря о метаисторическом методе познания, я незаметно перешел к трансфизическому: странствия и встречи, рассказанные мною, отчасти относятся уже к областям трансфизического познания. Ведь я говорил уже, что далеко не всегда можно четко классифицировать эти явления: этого не нужно было бы вовсе, если бы не хотелось внести некоторую ясность в сложный и мало исследованный ряд проблем.

Может быть некоторые выскажут удивление: почему вместо общепонятного слова «духовный» я так часто употребляю слово «трансфизический»? Но слово «духовный» в его строгом смысле закономерно относить только к Богу и к монадам. Термин же «трансфизический» применяется ко всему, что обладает материальностью, но иной, чем наша, ко всем мирам, существующим в пространствах с другим числом координат и в других потоках времени. Под трансфизикой (в смысле объекта познания) я понимаю всю совокупность таких миров вне зависимости от процессов, там протекающих. Такие процессы, связанные со становлением Шаданакара, составляют метаисторию; связанные со становлением Вселенной — метаэволюцию; познание метаэволюции есть познание вселенское. Слово же «трансфизика» в смысле религиозного учения означает учение о структуре Шаданакара».

Как личность, Андреев, вероятно, близок Рамакришне: и тот, и другой — гении эзотерического оестествления своих высших реальностей. Рамакришна одинаково успешно осваивает реальности Божественной Материи, Христа, Аллаха, Брахмана-Атмана и др.; все они становятся для него миром как таковым, миром, обрушивающим на Рамакришну потоки и водопады ощущений и переживаний. Андреев не менее успешно входит в высшие реальности, перед ним оживают во плоти и великолепии грандиозные панорамы инобытия. Подобно Рамакришне, он с такой силой всматривается, вживается в свои верования и идеи, что в конце концов оказывается в «иных» мирах. Кстати, для этого не нужно никакого особенного образования, скорее, нужна глубокая натура, восторженная, очарованная душа и повышенная чувствительность к «вечным проблемам».

Одно время Н. Бердяев дружил с простым, неграмотным мужиком, чернорабочим Акимушкой.

«Акимушка рассказал мне однажды о необыкновенном событии, происшедшим с ним, когда он был мальчиком. Он был пастухом и пас стадо. И вдруг у него явилась мысль, что Бога нет. Тогда солнце начало меркнуть, и он погрузился во тьму. Он почувствовал, что если Бога нет, то и ничего нет, есть лишь совершенное «ничто» и тьма. Он как будто бы совершенно ослеп. Потом в глубине «ничто» и тьмы вдруг начал загораться свет, он вновь поверил, что есть Бог, «ничто» превратилось в мир, ярко освещенный солнцем, восстановилось в новом свете».

Акимушка, вероятно, был таким же гением «вживания» в мир своих высших реальностей, как Рамакришна и Андреев. Определенную роль здесь играет, вероятно, и «образная сверхчувствительность». Племянник Рамакришны, например, рассказывает, что при виде человека, спина которого была исполосована ударами, у Рамакришны тотчас же покраснела и распухла его спина.

6

Эбиониты учили, что в мире существуют две противоположные силы — Добро и Зло. Бог — воплощение абсолютного добра, Дьявол — абсолютного зла, Бог не ответствен за зло и борется с дьяволом, дьявол никогда не творит добро и выступает против Бога. Вопрос о происхождении зла, очевидно, был центральным и в нравственных поисках молодого Андреева. Ответив на этот вопрос подобно эбионитам, он приходит к представлению о том, что мировой метаисторический процесс определяется борьбой темных сил со светлыми, борением Христа с Антихристом, Бога с Люцифером.

«От Бога только спасение. От Него только радость. От Него только благодать. И если мировые законы поражают пас своей жестокостью, то это потому, что голос Бога возвышаются в нашей душе против творчества Великого Мучителя».

Но откуда тогда Зло, мучение, Сатана? И от Бога и не от Бога. От Бога, как представляющего свободу воли и, следовательно, свободу идти против Бога. Не от Бога, поскольку Он не хотел такого развития событий и стремился к другому — к Добру, Свету, Любви. Чтобы склеить, связать в одно целое все эти представления, Андреев воспользовался лейбницевской идеей «монады». По Лейбницу, монады возникают из непрерывного «излучения божества», представляя собой духовную активную субстанцию, неделимые единицы, из которых развиваются «простые» монады (растения и т. п.), «монады-души» (животные) и «монады-духи» (человек и «гений»). Соединив эти представления с буддистской идеей воплощения, а также с эзотерическим представлением о «телах», Андреев приходит к своей собственной онтологии. Сначала он объясняет, откуда произошло зло. Предугадать, как он рассуждает, уже нетрудно: Бог сотворил некую монаду, и она, реализуя заложенный Богом принцип свободы воли, выступила против самого творца. Другие же монады, очевидно, не идут против воли Бога. Посмотрим, однако, как мыслит сам Андреев.

«… в незапамятной глубине времен некий дух, один из величайших, называемый ныне Люцифером, или Денницей, выражая неотъемлемо присущую каждой монаде свободу выбора, отступил от своего Творца ради создания другой вселенной по собственному замыслу. К нему примкнуло множество других монад, больших и малых. Созидание ими другой вселенной началось в пределах этой. Они пытались создавать миры, но эти миры оказывались непрочными и рушились, потому что, восстав, богоотступнические монады этим самым отвергли любовь — единственный объединяющий, цементирующий принцип.

Вселенский план Провидения ведет множество монад к высшему единству. По мере восхождения их по ступеням бытия формы их объединений совершенствуются, любовь к Богу и между собой сближает их все более. И когда каждая из них погружается в Солнце Мира и сотворит Ему, — осуществляется единство совершеннейшее: слияние с Богом без утраты неповторимого «Я».

Вселенский замысел Люцифера противоположен. Каждая из примкнувших к нему монад — только временная его союзница и потенциальная его жертва. Каждая демоническая монада, от величайшей до самой малой, лелеет мечту стать владыкой Вселенной; гордыня подсказывает ей, что потенциально сильнее всех — именно она. Ею руководит своего рода «категорический императив», выражаемый до некоторой степени формулой: «есть «Я» и есть «не-Я»; все «не-Я должно стать мною»; иными словами, все и вся должны быть поглощены этим единственным, абсолютно самоутверждающимся «Я». Бог отдает Себя; противобожеское начало стремится вобрать в себя все. Вот почему оно есть прежде всего вампир и тиран. Вот почему тираническая тенденция не только присуща любому демоническому «Я», но составляет неотъемлемую его черту.

Поэтому демонические монады и объединяются временно между собой, но по существу они — соперники не на жизнь, а на смерть. С захватом локальной власти их группой скоро вскрывается это противоречие, начинается борьба и побеждает сильнейший».

Вряд ли Андреев читал «Письма Баламута», но совпадение поразительное. Интересно, что и для Бердяева проблема зла была одной из важнейших. «В центре моего религиозного опыта, — пишет он, — всегда стояла проблема теодицеи. В этом я сын Достоевского. Единственным серьезным аргументом атеизма является трудность примирить всемогущего и всеблагого Бога со злом и страданиями мира… Если Бог-Пантократор присутствует во всяком зле и страдании, в войне и пытках, в чуме и холере, в Бога верить нельзя, и восстание против Бога оправдано. Бог действует в порядке свободы, а не в порядке объективированной необходимости. Он действует духовно, а не магически. Бог присутствует не в имени Божьем, не в магическом действии, не в силе этого мира, а во всякой правде, в истине, красоте, любви, свободе, героическом акте».

Решения Бердяева и Андреева в общем-то сходны: зло не от Бога, зло или случайно (отпадение мира от Бога), или закономерно, как возможность, заложенная Богом в принципе «свободы Воли» (если выбор абсолютно свободный, то равновероятно как движение к Богу, так и от Бога, как любовь, так и ненависть). Однако во всех подобных монолитных конструкциях все же есть трещина — непонятно, в чем смысл подобной случайности или закономерности? Каков замысел Бога, почему Он допустил отпадение от себя мира и человека или же полностью свободный выбор? Для испытаний? Но не слишком ли оно сурово, и зачем оно; если же совсем случайно, то куда смотрит Бог. Бердяев отвечает тоньше, чем Андреев:

«… в этой жизни Бог дан людям только как идеал (как правда, истина, красота, любовь, свобода, подвиг), в качестве реальности же дана необходимость, дано страдание, дан грех, т. е. дано зло. Зло — в этой жизни, Бог — в той. Но от нас самих зависит, чтобы и в этой жизни зла не было, чтобы оно уменьшилось или исчезло совсем. Это и будет (если будет) конец истории и начало метаистории». «Иной мир, — говорит Бердяев, — есть наше вхождение в иной модус, в иное качество существования. «Иной мир» есть просветление и преображение нашего существования, победа над падшестью нашего времени… Апокалипсические пророчества условны, а не фатальны, и человечество, вступив на путь христианского «общего дела «, может избежать разрушения мира, страшного суда и вечного осуждения». Впрочем, и Андреев не отрицает значение светлой направленности усилий самого человека, однако последнее слово в его учении все же остается, как ни странно, даже не за Богом, а за необходимостью, законом, которому Бог подчиняется (хотя он его сам же и сотворил). Анализируя «проблему происхождения зла», Андреев пишет:

«Он (Бог) абсолютно благ.

«Он всемогущ», — добавляло старое богословие.

Но, если Он всемогущ, Он ответствен за зло и страдания мира, значит, Он не благ.

Казалось бы, выйти из круга этого противоречия невозможно.

Но Господь творит из Себя. Всем истекающим из Его глубины монадам неотъемлемо присущи свойства этой глубины, в том числе абсолютная свобода. Таким образом, божественное творчество само ограничивает Творца, оно определяет Его могущество той чертой, за которой лежат свободы и могущества Его творений. Но свобода потому и свобода, что она заключает в себе возможность различных выборов. И в бытии многих монад она определялась их отрицательным выбором, их утверждением только себя, их богоотступничеством. Отсюда то, что мы называем злом мира, отсюда страдание, отсюда же то, что эти зло и страдание могут быть преодолены. Законы оберегают мир от превращения в хаос. Сами демоны вынуждены считаться с ними, дабы миры не распались в пыль. Поэтому они не опрокидывают законов, по утяжеляют их. Законы слепы. И просветлены они могут быть не во мгновение ока, не чудом, не внешним вмешательством Божества, но длительнейшим космическим путем изживания богоотступническими монадами их злой воли».

Не правда ли, удивительное рассуждение и видение. Оказывается, Бог не всемогущ. Он даже весьма ограничен. Но чем? Собственной природой, которая выступает именно как Природа, т. е. имеет неизменные, вечные законы. Таких законов по меньшей мере четыре. Первый закон — это закон «творения» (Бог Андреева не может не творить монады, христианский же Бог может все), второй закон — это поддержание принципа «свободы воли» (его тоже нельзя нарушить, хотя христианский Бог его нарушал и не раз), третий закон это закон «жизни каждой монады». В соответствии с ним каждая богосотворенная монада проходит определенный жизненный цикл, путь: приобретает материальное облачение, сходит («спускается», как говорит Андреев) в планету или другое космическое тело, участвует в ее жизни, развивается и просветляется, переходя из одних слоев планеты в другие («восхождение» вверх), и, наконец, возвращается просветленной к Богу. Конкретно, на нашей планете человеческие монады — «неделимые бессмертные духовные единицы, высшие «Я» людей» при спуске последовательно приобретают все более плотное «одеяние». Сначала они облекаются в наитончайший материальный энергетический покров, далее из материальности пятимерных пространств создают свой «шельт», затем — астральное тело.

«Оба эти облачения, — пишет Андреев, — часто объединяются в нашем представлении под словом «душа» (далее он поясняет, что шельт является эмпирическим «Я», живущим в этом мире, сама же монада подобно ангелу-хранителю следит за этим «Я» издалека — В. Р.). Уже при рождении астрального тела помимо монады в творении принимает участие великая «стихиаль» — Мать-Земля. Она участвует и при создании следующего облачения — «эфирного» тела. Без него невозможна никакая жизнь в мирах трех и четырех измерений. Другая великая стихиаль — «Лилит» (частично демонизированная Люцифером) ваяет из трехмерной материальности «физическое тело».

Воздействие самой монады в этом акте через шельт заключается в том, что она данному звену рода дает индивидуальность. Так завершается процесс спуска; начинается процесс восхождения. Физическое тело может приниматься монадой однажды или снова и снова, много раз. Эфирное создается наново только в том случае, если носитель, подпав под закон возмездия, принужден был совершить путь по кругам великих страдал и т. А в восходящем пути эфирное тело сопутствует носителю по всем мирам Просветления, вплоть до затомисов — обителей просветленного человечества, небесных градов мегакультур. Состоит оно из жизненной субстанции, не универсальной, по разлитой по всем трехмерным и четырехмерным мирам. Памятуя о древнейшем откровении человечества, ее справедливо было бы назвать арунгвильтой-праной.

Астральное тело сопутствует носителю выше, включая сакуалу «Высокого Долженствования», а еще выше остается только шельг, просветленный до конца и слившийся с монадой в единство. Тогда монада покидает Ирольи и, облеченная предельно истонченным шельтом, вступает на лестницу наивысших миров Шаданакара».

И наконец, четвертый закон, который можно назвать законом «борьбы» светлых сил с темными: подчиняясь ему, Люцифер и демонические силы стараются захватить и разрушить миры, которые создаются Провиденциальными силами. На нашей планете борьба темных сил со светлыми протекает весьма драматично. Вот как ее описывает Андреев.

«Великий демон, один из сподвижников Люцифера, вторгся в Шаданакар с полчищами меньших. Имя его Гаггуигр. То была длительная и упорная борьба: она увенчалась его частичной победой. Изгнать силы Света из брамфагуры ему не удалось, однако удалось создать несколько демонических слоев и превратить их в неприступные цитадели. Ему удалось вмешаться в процесс возникновения и развития жизни в земном Энрофе и поставить на животном царстве свою печать. Планетарные законы, с помощью которых начинали создавать органическую жизнь в Энрофе силы Света, исказились неузнаваемо. Ложно и кощунственно приписывать Божеству законы взаимопожирания, возмездия и смерти. Бог есть Свет и пег в нем никакой тьмы…

Взаимная борьба демонических монад, победа сильнейшего, а не того, кто более прав, и низвержение побежденного в пучину мук — этот закон люциферических сил отобразился на лице органического мира Эпрофа, выразившись в законе «борьбы за существование». Всякое страдание существа, всякая боль его и мука дают излучение — и здесь, в Энрофе, и гам, в мирах посмертия. Всякое его чувство, всякое волнение его душевного естества не может не давать соответствующего излучения. Излучения злобы, ненависти, алчности, похоти животных и людей проникают в демонические слои, восполняя убыль жизненных сил у различных классов и групп его обитателей. Но этих излучений едва достаточно, чтобы они восполняли убыль сил именно у отдельных демонических сообществ.

Зато излучение страдания и боли — оно называется «гаввах» — способно насыщать гигантские толпы демонов почти всех видов и рангов. По существу, гаввах — это их пища. Налагая свою лапу на законы Шаданакара, Гагтунгр искажал их так, чтобы породить и умножить страдание. Он делал их тягостными, жестокими, нестерпимыми. Он воспрепятствовал водворению в Энрофе закона трансформы; как равнодействующая обоих борющихся начал возникла смерть и стала законом. Он воспрепятствовал принципу всеобщей дружбы; как равнодействующая обеих сил появилось взаимопожирание и стало законом жизни. И, наконец, демонические силы вмешались в жизнь других слоев Шаданакара — тех, через которые пролегал путь существ, хоть раз воплотившихся в земном Энрофе: эти слои были обращены в миры возмездия, где царствуют мучители, впивая страдания страдальцев. Среди различных видов гавваха особое значение имеет тот, который связан с истечением физической крови. Когда кровь людей и животных вытекает из организма, то в первые минуты этого процесса она выделяет жгучее излучение особой силы. Поэтому некоторые классы демонов заинтересованы не столько в смерти живых существ Энрофа и загробном страдании их душ, сколько именно в кровопролитиях. Ни одно кровопролитие в истории не происходило и не происходит без неосознанного нами внушения этих потусторонних кровопийц. И кровавые жертвоприношения в некоторых древних культах были ужасны не только своей жестокостью, но и тем, что питали собой отнюдь не богов, а этих демонов.

Для восполнения сил Света Планетарным Логосом — первой и величайшей монадой Шаданакара — был создан новый слой и положено начало новому человечеству. Энроф был оставлен животному царству; новый же слой населился титанами, обликом напоминавшими нас, но огромными и великолепными. В мире, напоминавшем Энроф, только пока еще сумрачном, их светящиеся фигуры двигались на фойе сине-серого свинцового неба по склонам и выгибам пустынных гор, их совершенствуя. Человечество титанов исчислялось несколькими тысячами. Пола они были лишены, рождение новых не связывалось с союзом двух старших никак. Но Гагтунгр сумел вызвать их бунт против Промысла. Идея их заключалась в том, что они — семя и ядро нового мирового начала, третьего, противостоящего и Богу, и демонам. Они жаждали абсолютной свободы для своих «Я», но жестокость и злобу демонов ненавидели. Бунт завершился тем, что силы Гагтунгра, пользуясь законом возмездия, вовлекли души титанов в глубокие мучилища. Там длилась их пытка свыше миллиона лет, пока с помощью Провиденциальных сил им не удалось вырваться из плена. Теперь большинство из них совершает свой путь среди человечества, выделяясь на общем фоне масштабом своей личности, а также особым сумрачным, хотя отнюдь не темным ее колоритом. Их творчество отмечено смутным воспоминанием богоборческого подвига, как бы опалено древним огнем и поражает своею мощью. От демонических монад их дух отличен порывом к Свету, презрением к низменному и жаждой божественной любви.

В последние тысячелетия до Христа могущество Гагтунгра было так велико, что в потусторонних слоях некоторых мета культур человечества у возмездия был отнят его временный характер. Выход из страдалищ был для мучающихся наглухо закрыт, и у них была отнята надежда.

Этот закон возмездия, железный закон нравственных причин и следствий, — тех следствий, которые могут проявляться и в текущей жизни, но во всей полноте проявляются в посмертии и даже в следующих воплощениях, — можно назвать индийским термином карма. Карма есть такая же равнодействующая двух противоположных воль, как закон смерти и закон борьбы за существование. Если бы демонические силы не встречали постоянных препятствий со стороны своих врагов, законы были бы еще тяжелее, потому что демоническая цель законов — порождать гаввах и парализовывать проявления подпавших им душ Света. У законов есть и другая сторона — это их очищающее значение. Это остаток древнейших светлых празаконов миротворивших прекрасных иерархий: цель этих иерархий и всех светлых сил Шаданакара — смягчение и просветление законов; цель демонических — еще большее их утяжеление.

Замысел Провидения — спасение всех жертв. Замысел Гагтунгра — превращение всех в жертвы.

Богочеловечество следующего мирового периода будет добровольным единением всех в любви. Дьяволочеловечество — по-видимому, его не удастся избежать в конце текущего периода — будет абсолютной тиранией одного».

Итак, Андреев полностью объясняет происхождение зла на земле. Зло не от Бога, а от дьявола, а сам дьявол — от Природы, которая Бога ограничивает в своих действиях. Хотя Природа — божественна (это сам Бог и его творчество), но это именно та Природа, в которой действуют четыре вечных бездушных закона. Но вот интересно, согласился бы христианский Бог вечно следовать этим законам? Сама же реальность жизни на земле (страдания, войны, несправедливость и т. д.) есть результирующая взаимодействия Бога и дьявола, т. е. тоже механическая, законосообразная действительность. В то же время от Бога, как пишет Андреев, только свет, только радость, только спасение. Как все это понять? Пока можно сказать лишь одно: Бог Андреева схватывает значительно больше характеристик культуры, чем, скажем, Бог Штейнера или Бердяева. Ведь культура есть не только Дух (идеальное), но и Природа (вторая, третья), именно в культуре поляризуются противоположные тенденции зла и добра (культура и ереси, культура и антикультура, разные типы культур); наконец, культура всегда выдвигает определенные идеалы, которые пытаются реализовать отдельные люди и сообщества.

7

Путешествуя по иным мирам, Андреев познакомился с их устройством. Все миры устроены довольно сложно, но единообразно. В них есть слои с разным числом временных и пространственных координат. Все они поляризуются на две группы: в одной властвуют демоны, в другой — светлые Провиденциальные силы.

«Наш физический слой, — говорит Андреев, — понятие, равнозначное понятию астрономической Вселенной, — характеризуется, как известно, тем, что его Пространство обладает тремя координатами, а Время, в котором он существует, — одной. Этот физический мир в терминологии Розы Мираносит название Энроф».

«Понятие многослойности Вселенной лежит в основе концепции Розы Мира. Под каждым слоем понимается при этом такой материальный мир, материальность которого отлична от других либо числом пространственных, либо числам временных координат. Рядом с нами сосуществуют, например, смежные слои, Пространство которых измеряется по тем же трем координатам, но Время имеет не одно, как у нас, а несколько измерений. Это значит, что в таких слоях Время течет несколькими параллельными потоками различных темпов. Событие в таком слое происходит синхронически во всех его временных измерениях, но центр события находится в одном или двух из них. Ощутительно представить себе это, конечно, нелегко. Обитатели такого слоя хотя и действуют преимущественно в одном или двух временных измерениях, но существуют во всех и сознают их все. Эта синхроничность бытия даст особое ощущение полноты жизни, неизвестное у нас. Немного опережая ход изложения, добавлю сейчас, что большое число временных координат в сочетании с минимальным (одна, две) числом пространственных становится для обитателей таких слоев, напротив, источником страданий. Это схоже с сознанием ограниченности своих средств, со жгучим чувством бессильной злобы, с воспоминанием о заманчивых возможностях, которыми субъект не в состоянии воспользоваться. Подобное состояние в Энрофе некоторые из нас назвали бы «кусанием локтей» или мукой Тантала…

Будучи связаны между собой общими метаисторическими процессами, обладая — в большинстве — как бы парой враждующих духовных полюсов, все слои каждого небесного тела составляют огромную, тесно взаимодействующую систему. Я уже говорив что такие системы называются брамфатурами. Общее число слоев в некоторых из них ограничивается единицами, в других — насчитывает несколько сотен. Кроме Шаданакара, общее число слоев которого ныне 242, в солнечной системе существуют теперь брамфатуры Солнца, Юпитера, Сатурна, Урана, Нептуна, Лупы, а также некоторых спутников больших планет. Брамфатура Венеры находится в зародыше. Остальные планеты и спутники столь же мертвы в других слоях своих, как и в Энрофе: это руины погибших брамфатур, покинутых монадами, либо появлявшихся брамфатурами никогда…

Молекулы и некоторые виды атомов входят в состав крошечных систем, микробрамфатур, причем существование некоторых из них во времени исчезающе мало. Однако же это довольно сложные миры, и не следует упускать из виду, что элементарные частицы — живые существа, а иные из них обладают свободой воли и вполне разумны. Но общение с ними, тем более личное, непосредственное проникновение в микробрамфатуры фактически невозможно. Ни в одном из слоев Шаданакара в настоящее время нет ни одного существа, на это способного; это пока превышает силы даже Планетарного Логоса. Только в макробрамфатурах Галактики действуют духи столь невообразимой мощи и величин, что они способны одновременно спускаться во множество микробрамфатур; для этого такой дух должен, сохраняя свое единство, одновременно воплотиться в миллионах этих мельчайших миров, проявляясь в каждом из них со всею полнотой, хотя и в ничтожно малые единицы времени».

Картина головокружительная и даже фантастическая. Почему так много миров, так много слоев, и каждый слой населен? Естественно, что наиболее детально Андреев описывает слои и «население» нашей планеты (Шаданакара). Все «население» иных миров группируется вокруг отдельных народов (культур), эти группировки Андреев называет мета культурой. Замечательной особенностью метакультур является то, что в них обитают, оказывая влияние на культуру, «личности» светлой и демонической направленности, которые жили в данной культуре в прошлом, могут жить в будущем или живут в ней сейчас.

«Под термином «сверхнарод» понимается совокупность наций, объединенных общей, совместно созидаемой культурой, либо отдельная нация, если ее культура созидалась ею одной и достигла высокой степени яркости и индивидуальности.

При этом подразумевается, что вполне изолированных культур не существует, они взаимосвязаны; но в целом каждая культура вполне своеобразна и, несмотря на влияние, оказываемое ею на других, она во всей своей полноте остается достоянием только одного сверхнарода, своего творца.

Понятие сверхнарода можно было бы и не вводить в настоящую концепцию, если бы оно не обладало наряду с историческим также и метаисторическим значением. А метаисторическое значение его в том, что своеобразие сверхнарода не ограничивается культурной сферой в Энрофе, но сказывается также во многих иноматериальных слоях как восходящего, так и нисходящего ряда, поскольку некоторые участки этих слоев охватываются воздействием лишь одного данного сверхнарода. Ведь нельзя забывать, что под сверхпародом понимается совокупность не только тех личностей, которые принадлежат к нему сейчас, не только наших современников, но и весьма многих из тех, которые принадлежали к нему раньше, хотя бы и на заре его истории, а позднее, в своем посмертии, действовали и действуют в трансфнзических слоях, с этим народом связанных. Над человечеством поднимается лестница слоев, общих для всех сверхнародов, но над каждым из них эти слои меняют свою окраску, свою физиономию, свое содержание; есть даже такие слои, которые наличествуют только над одним сверхнародом. Точно так же дело обстоит по отношению к демоническим мирам нисходящего ряда, существующим как бы под сверхнародами. Таким образом, значительная часть Шаданакара состоит из отдельных многослойных сегментов; слой Энрофа в каждом из таких сегментов занят только одним сверхнародом и его культурой. Эти многослойные сегменты Шаданакара носят название метакультур. Каждый сверхнарод обладает своим мифом».

Далее Андреев описывает сначала слои Просветления, а затем слои, демонизированные темными силами. Первый слой, который Андреев вспоминает (оглядываясь на одно из своих прошлых воплощений), несколько напоминает рай и называется Олирной. Вот несколько впечатлений от этого мира.

«От забот о существовании, имеющих в Энфорс столь необъятное значение, мы были совершенно освобождены. Потребность в жилье сводилась на нет мягкостью климата… Пищу доставляла прекрасная растительность, напитками служили родники и ручьи, обладавшие, как мне припоминается, различным вкусом. Одежда, вернее, то прекрасное, живое, туманно светящееся, что мы пытаемся в Энрофе заменить изделиями из шерсти, шелка или льна, вырабатывалась самим нашим телом: тем нашим эфирным телом, которого мы почти никогда не сознаем на себе здесь, но которое в посмертьи становится столь же очевидным и кажется столь же главным, как для нас — физическое. И в мирах Просветления, и в Энрофе без него невозможна никакая жизнь…

Один за другим раскрывались новые органы восприятия — не те органы зрения и слуха, которые в эфирном теле полностью совпадают с соответствующими органами тела физического — нет! Те органы зрения и слуха действовали с первых минут моего пребывания в Олирне, и именно через них я Олирну воспринимал. Новые органы восприятия — это то, что мы называем духовным зрением, духовным слухом и глубинной памятью; то, к раскрытию чего стремятся в Энрофе величайшие мудрецы; то, что раскрывается там лишь у единиц среди многих миллионов; то, что в Олирне раскрывается постепенно у каждого. Духовное зрение и слух преодолевают преграды между многими слоями; жизнь оставленных мною на земле я воспринимал именно ими — еще неотчетливо, по все же воспринимал…

Кроме общения с людьми и наслаждения природой время уходило на работу над своим телом: предстояло подготовить его к трансформе, ибо путь из Олирны в следующие, высшие миры лежит не через смерть, но через преображение. И я понял, что стихи Евангелия, повествующие о вознесении Иисуса Христа, намекают на нечто схожее. Воскресение из мертвых изменило природу Его физического тела, и при вознесении из Олирны оно преобразилось вторично вместе с эфирным. Мне, как и всем остальным, предстояло преображение лишь эфирного тела, преображение, подобное тому, которое некогда видели апостолы, своим зрением проникавшие в Олирну, но еще не достигавшие миров, лежащих выше. Как иначе могли бы выразить евангелисты переход Спасителя из Олирны туда, как только назвав это событие Его вознесением на небо? И я, воспитанный в строгом брахманизме, начал понимать, какой странной для меня, бездонной правдой полон христианский миф…

(Следующий слой Просветления — «Файр»). Если искать в знакомых для всех явлениях хотя бы отдаленную аналогию тому, что видишь в Файре, нельзя остановиться ни на чем, кроме праздничной иллюминации. Надо ли при этом говорить, что самые великолепные из иллюминаций Энрофа сравнительно с Файром — не более чем несколько наших ламп в сравнении с созвездием Ориона.

Я видел множество существ в их вдвойне и втройне просветленных обликах: они явились сюда из более высоких слоев, движимые чувством со радования. Чувство сорадования свойственно просветленным в несравненно большей мере и силе, чем нам; каждая душа, достигшая Файра, порождает это ликующее чувство у миллионов тех, кто миновал его ранее. Как передать состояние, охватившее меня, когда я увидел сонмы просветленных, ликующих оттого, что я, ничтожный я, достиг этого мира? — Не благодарность, не радостное смущение, даже не потрясение, — скорее оно было похоже на то блаженное волнение, когда смертные в Энрофе предаются неудержимым и беззвучным слезам…».

(Из Файра Андреев — вернее, его монада — попал в Нэртис.)

«Нэртис — страна великого отдыха. Неприметно и неощутимо, безо всяких усилий с моей стороны, лишь в итоге труда моих друзей сердца мое эфирное тело медленно изменялось здесь, становясь все легче, пронизанное духом и послушнее моим желаниям. Таким, каким является наше тело в затомисах, небесных странах метакультур, оно становится именно в Нэртисе. И если бы меня мог увидеть кто-нибудь из близких, оставшихся в Энрофе, он понял бы, что это — я, он уловил бы неизъяснимое сходство нового облика с тем, который был ему знаком, но был бы потрясен до глубины сердца нездешней светлотой преображенного.

Что сохранилось от прежнего? Черты лица? — Да, но теперь они светились вечной неземной молодостью. — Органы тела? Да, но на висках сияли как бы два нежно голубых цветка, это были органы духовного слуха. Лоб казался украшенным волшебным блистающим камнем — органом духовного зрения. Орган глубинной памяти, помещающийся в мозгу, оставался невидим. Также невидима была и перемена, совершавшаяся во внутренних органах тела, ибо все, приспособленное раньше к задачам питания и размножения, было упразднено или в корне изменено, предназначенное к новым задачам. Питание сделалось похожим на акт дыхания, и пополнение жизненных сил совершалось за счет усвоения светлого излучения стихиалей. Размножения же, как мы его понимаем, ни в одном из миров восходящего ряда нет…».

(Наконец, из Нэртиса Андреев переходит в Готимну.)

«Садом Высоких Судеб называется Готимна, оттого что здесь предопределяются надолго судьбы душ. Передо мной представало распутье: оно является всякому, взошедшему в этот слой. Выбранного здесь нельзя уже было бы изменить долгие столетия ни в одном из многих миров, здесь предызбираемых. Я мог свободно выбрать одно из двух: либо подъем в Небесную Индию, конец навсегда пути перевоплощений, замену его путем восходящих преображении по иноматериальным слоям, либо еще одно, а, может быть, и несколько существований в Энрофе, но уже не как следствие неразвязанной кармы — она была развязана, — а как средство к осуществлению определенных, только мне поручаемых и мною свободно принимаемых задач…

Передо мной открылась возможность спуска назад, уже в пределы другой метакультуры, мне до тех пор незнакомой и чуждой, еще совсем молодой, но с огромным грядущим. Что-то тревожное, бурное, сумрачное излучалось от этого огромного, разнослойного массива, смутно воспринимавшегося мною издалека. Задание же, принятое мной, должно было иметь отношение к великой задаче, выходящей далеко за пределы этой метакультуры и долженствовавшей в далеком грядущем охватить мир. Уже тысячи душ подготавливались для участия в этой задаче.

И я выбрал именно эту возможность. Я теперь понимал, что мною взята на плечи такая ноша, сбросить которую невозбранно уже нельзя.

И из Гогимны Индии я был перенесен в Готимну России: там должна была закончиться моя подготовка к исполнению миссии, свыше принятой моим «Я»…».

(Слои Просветления сменяются слоями затомисов, здесь обитает высшее человечество.)

«Высшее человечество — синклиты метакультур — наша надежда, наша радость, опора и упование. Праведники, некоторые родомыслы и герои вступают сюда почти сразу же после смерти в Энрофе, быстро миновав миры Просветления. О подавляющем большинстве таких душ нам не расскажет никакая история: они прошли в глубине народа, не оставив следа ни в летописях, ни в преданиях, — лишь в памяти тех, кто их знал или слышал о них от живых свидетелей. Это незаметные герои нашей жизни; думать иначе, г. е. вообразить синклит метакультуры в виде некоего собрания «знаменитостей», значило бы доказать, что наш нравственно-мистический разум спит еще крепким сном…

Деятельность синклитов необозримо многообразна и широка, а во многом для нас непостижима. Я мог бы указать на три ее стороны: помощь — творчество — борьбу.

Помощь — всем, еще не достигшим затомисов. Ангелы мрака, хозяева чистилищ, не выпустили бы своих жертв еще века и века, если бы не безостановочные усилия синклитов. Магмы и ужасающие миры земного ядра удерживали бы страдальцев вплоть до третьего мирового периода (ныне подходит к концу еще только первый). Живущие в Энрофе были бы окружены почти непроницаемым панцирем духовной тьмы, если бы не синклиты.

Но эта работа, избавляющая одних, облегчающая других, предохраняющая третьих, обогащающая четвертых, просвещающая пятых, — лишь одна сторона. Другая сторона — творчество автономных ценностей, значение Которых непреходяще. Однако для нас созерцание творений синклитов, а тем более их понимание, возможно лишь в минимальной степени. Передача же их смысла при помощи наших понятий исключена полностью.

Несколько понятнее третья сторона деятельности синклитов — их борьба с демоническими силами. Можно сказать, что бороться им приходится телесно, но, конечно, оружие их не имеет с оружием Энрофа ни одной точки соприкосновения. Оно разнообразно, оно зависит и от совершенства владения собственным существом, и от того, против кого оно направлено. Однако общий его принцип характеризуется тем, что это концентрация волевых излучений, парализующих врага. Гибель в бою для братьев синклита невозможна. Возможно другое — в случае поражения — длительный плен в глубине демонических крепостей.

Ландшафты затомисов осложняются неким эквивалентом городов, очень мало, впрочем, похожих на наши, тем более что жилищ в строгом смысле слова— там нет. Назначение сооружений — совершенно особое: это преимущественно места общения братьев синклита с другими мирами и с духами других иерархий. Здание, где протекает их общение в его высшей форме с монадами стихиалей, называются шериталами. И все же в архитектуре затомисов угадываются стили, знакомые нам, но как бы возведенные на несравненно более высокие ступени. Это результат параллельных процессов, понять которые нелегко. Нелегко, но следует. Дело в том, что прекрасные архитектурные сооружения Энрофа, насыщаясь излучениями многих человеских психик, приобретают этим самым душу, точнее — астрал; такие астралы пребывают в затомисах. Но в затомисах есть и такие сооружения, никакого двойника которых в Энрофе нет, например, те же шериталы. Есть и такие, которые были уловлены, поняты творцами Энрофа и намечены ими к воплощению на Земле, по история поставила этому непреодолимую преграду…».

(В синклиты метакультур входят и такие высшие монады, как «демиург сверхнарода» и его «Соборная Душа».)

«Нет с верх народа…, над которым не надстоял бы его демиург, ибо тогда это был бы не сверхнарод, а случайное соседствоваиие нескольких, никакой общностью не связанных между собой народностей. И нет нации, которая не обладала бы идеальной Соборной Душой (ибо тогда это была бы арифметическая сумма личностей, минутно и случайно сблизившихся между собой). Но, прежде всего, идеальная Соборная Душа отнюдь не есть совокупность каких-либо психологических или иных, очевидных для нас, свойств данного народа, определяющих его историческую, от всех отличную физиономию. Идеальная Соборная Душа есть существо, обладающее единой великой монадой, которая таит в себе прообразы высших возможностей нации и облечена в материальную ткань многомерных пространств. По мере исторического становления нации и личной зрелости человеческих индивидуумов, все большая и большая гонкоматериальная часть каждого из них приближается к ней и объемлется ею, сообщая ей характер соборности…».

(Всеми синклитами метакультур и их «вершиной» — Мировой Сальватэррой — руководит Планетарный Логос.)

«Планетарный Логос — великая богорожденная монада, божественный разум нашей брамфатуры, древнейшая, самая первая из всех ее монад. Ее отличие от всех остальных заключается в том, что она выражает собой, как Слово выражает Говорящего, одну из ипостасей Троицы — Бога-Сына. Логос Шаданакара совершает абсолютно непостижимый для нас путь восхождения и творчества по космической лестнице, и ни одной брамфатуры, включая и демонические, нет и не может быть без такой монады. Ибо одна такая монада проявляется в каждой из брамфатур на самой заре ее и на всем протяжении становления всех ее сакуал остается средоточием Провиденциальных сил и Божественного Духа.

Планетарный Логос сошел на Шаданакар, как только созданная иерархиями материальность брамфатуры стала способной вместить Его. Слой, в который Он вошел вначале, стал впоследствии Ирольном. Творчеством Логоса этот слой был подготовлен к тому, чтобы принять множество юных богосогворенных монад; однако это творчество не смогло предохранить Шаданакар от вторжения Гагтунгра. Планетарный Логос и сонмы светлых монад принуждены были вступить с ним в борьбу. Творились прекрасные законы мира, чуждые страданию, смерти и какой бы то ни было тьме. Начало первому человечеству — ангельскому — положено было самим Планетарным Логосом и Лилит…

Под представлением о первородном грехе следует понимать то, что произошло между Лилиг и вторгшимся в ее мир Гагтупгром, — то, вследствие чего сатанинское семя — яйцехоре — несут с тех пор все существа, в создании чьих плотно материальных цепей рода принимает или принимала участие Лилит. В демонических существах яйцехоре господствует даже над монадами, у остальных — в худшем случае над шельтами. Что касается легенды об Адаме и Еве, то и пей до того перепутаны все слои, эры и иерархии, что лучше совсем не трогать этого предания. Во всяком случае, общее искупление, т. с. высветление всех эйцехор, было бы в конце концов совершено Христом, если бы Его миссия в Энрофе не была оборвана…».

(Что же касается Мировой Сальватэрры, то ее роль, говорит Андреев, огромна.)

«Все Провиденциальное в истории Шаданакара… от Сальватэрры. Здесь сосредотачиваются излияния высших космических Сущностей, выражающих себя как в становлении звездных миров, так и в нашем становлении. «Небесных воль блистающий кристалл» — формула, применимая к мировой Сальватэрре на только поэтически. Непрерывные волны благодати и силы изливаются с этих высот, из этих глубин. Чем помогут нам приблизиться к представлению о них такие слова, как «сияющий благовест» или «звучащее сияние»?

Когда человечество — физическое и уже внефизическое закончит свой колоссальный цикл, когда закончат его и все царства планетарной природы, — они полностью совпадут с этим планетарным раем. Тогда начнется раскрывание мировой Сальватэрры, как цветка, в готовый принять ее простор Духовной Вселенной. Солнце Мира будет сиять над этим цветком, принимая в свой небеса его благоухающее излучение…».

(Особую группу слоев занимают Эгрегоры и Даймоны.)

«Эгрегоры — это иноматеиальные образования, возникающие из некоторых психологических выделений человечества. Над большими коллективами эгрегоры лишены духовных монад, но обладают временно сконцентрированным волевым зарядом и эквивалентом сознательности. Своего эгрегора имеет любое государство, даже Люксембург. Эти существа в основном статичны и не агрессивны. В борьбе между демоническими и провиденциальными силами Шаданакара большинство эгрегоров участия не принимает; впрочем, имеются некоторые, примыкающие к демоническому стану…

Даймоны — это крылатые люди, схожие своим обликом отчасти с ангелами, от которых, однако, их отличает, кроме многого другого, наличие двух полов. Основной слой их пребывания, соответствующий нашему Энрофу, носит имя Жерам. Природа, сходная с нашей, доведена там до уровня высокого художественного и эстетического совершенства, а машинная цивилизация одухотворена внутренней мудростью о силах и слоях Шаданакара и развитием высших способностей в их собственном существе. О человечестве Эпрофа даймонам известно все существенное.

От посмертных спусков в демонические миры возмездия даймоны освобождены со времен завершения в Жсраме задач Христа. А многоярусная сакуала чистилищ, опытно известная (хотя и забываемая) большинству из нас. Для них заменена единственным слоем — его имя Урм, — где некоторые из них проходят в посмертии искупляющее очищение. Параллель затомисам нашего человечества составляет для них Картиала, мир просветленных даймопов, их небесная страна, оттуда раскрывается подъем в сакуалу Высшего долженствования и, наконец, в Синклит Мира.

Среди многих задач, встающих перед даймонами Картиалы но отношению к другим мирам Шаданакара, одна заключается в их деятельном участии в борьбе против уппраоров и античеловсчества шрастров; другая — во вдохновляющем, творчески направляющем воздействии на творцов нашей художественной культуры. Отнюдь не поэтическим приемом, а свидетельством о подлинных трансфизических фактах являются обращения многих поэтов к их вдохновителям-даймонам, других — к их музам. Не знаю, существовали ли в затомисе-Олимпе девять сестер Аполлона — весьма возможно и это, но то, что даймоны женственной природы — музы и мужественной природы — сократовские даймоны в узком смысле этого слова способствовали раскрытию творческих глубин в личности наших художников и мыслителей, не подлежит никакому сомнению. Только материалистическая слепота может заставлять проходить мимо бесчисленных свидетельств об этом наших поэтов, писателей, музыкантов, философов, начиная с Сократа (и еще раньше) и кончая Гоголем и Александром Блоком…».

(Ни на что не похож слой Фонгаранда.)

«Это слой пребывания Шельтов — великих творений архитектуры. Здесь они обладают способностью движения и роста; их изменение состоит в совершенствовании. Облик их близок к облику просветленных стихиалей, но форма не струистая, как у тех, и лишена способности телесного взаимопроникновения. Следует понять, что создание в Энрофе их отражений гениальными зодчими, интуиция которых уловила отблески Фонгаранды, дает им эфирное тело; внутри физического сосуда здания возникает оно из многочисленных излучений человеческих тысяч и миллионов. Если прошло достаточно времени и такое тело успело создаться, гибель физического сосуда в Энрофе уже не имеет трансфизического значения…».

За сдоем Фонгаранда идут слои Ангелов, Небесных тел и Мифов верховных религий; предоставляю самим читателям поломать голову над их устройством.

Теперь пойдем вниз — в демонические слои.

8

Правит всеми слоями демонического мира великий демон Шаданакара — Гагтунгр. Как «обезьяна Бога» он имеет три ипостаси (искаженно повторяя троичность Божества);

«Первой Ипостаси Божественного Триединства Гагтунгр стремится противостоять своим первым лицом — Великим Мучителем; Второй Ипостаси — вторым лицом, которое точнее всего охарактеризовать наименованием Великой Блудницы; а Третьей Ипостаси Троицы противостоит антипод, именуемый Урпарп: это осуществитель демонического плана; в некотором смысле его можно назвать принципом формы. Это та сторона великого демонического существа, которая открывается в жизни различных слоев Шаданакара как начало, активно переделывающее их данность согласно замыслам и целям Мучителя, начало формирующее. Великая блудница — ее имя Фокерма — сторона демонического существа, втягивающая, засасывающая души и судьбы в орбиту Гагтунгра. Первое же лицо — Гистург, Великий Мучитель — последняя глубина демонического «Я», носитель высшей воли, власти и желания.

Безмерно жуток его облик, каким видели его духовные очи немногих людей, проникших в темные высоты Дигма — мира его обитания. Как бы возлежащий на бушующем лиловом океане, с черными крыльями, раскинутыми от горизонта до горизонта, он поднимает свое темно-серое лицо в зенит, где полыхают инфралиловые зарева, раскачиваются и гаснут протуберанцы, а в самом зените блещет светило непредставимого цвета, отдаленно напоминающее фиолетовый. Горе тому, на кого Гагтунгр опустит свой взор и кто этот взор встретит открытыми очами. Из всех носителей темных миссий среди людей, восхищенных позднее в Дигм, кажется, только один (Торквемада) нашел в себе силы в этот миг вспомнить Имя Божне. Остальные монады стали рабами дьявола на неисчислимые века».

Слой Дигм, имеющий пять пространственных и много временных координат, населен «избранниками зла». Он связан с еще одним многомерным слоем — Шогом. Шог — это пуповина, соединяющая Гагтунгра с антикосмосом Галактики, из которого в Шог вливаются силы самого Люцифера.

«Гашшарва — ядро системы, создаваемое демоническими силами Шаданакара, в противовес Божественному Космосу, в предполагаемое ему замещение. Не лишенный торжественности, по угрюмый, этот мир любому из нас не мог бы не показаться жутким. Большое число временных координат при наличии лишь двух пространственных создает особую духовную духоту. Для всякой монады процесс вхождения ее шельта в этот мир мучителен: он напоминает ощущение, возникающее при затягивании тела в узкий железный корсет. Чем меньше пространственных координат, тем материальность Мира плотнее. Однако среда этого мира все-таки схожа с воздухом, а почва совершенно плоская и однородная, более твердая, чем любой материал Энрофа. Никакого эквивалента растительности нет. Источник света состоит в самоизлучении существ и некоторых искусственных сооружений, причем синего и зеленого цветов здесь не воспринимают, но зато воспринимают два инфракрасных…

Всех обитателей Гашшарвы связывает между собой тирания Гагтунгра и вместе с тем нечто вроде союза общих интересов. Гагтунгра они ненавидят, но, конечно, все же не так, как Бога…

Серый, как пепел, цвет лица ангелов мрака отталкивающи ужасен, а в чертах совершенно обнажена их хищная и безжалостная природа. Будучи хозяевами нижних чистилищ, они восполняют убыль своих жизненных сил тем, что впивают гаввах людей, вовлеченных в чистилище своей кармой. Проникая из Гашшарвы в эти чистилища, они находят там менее плотную среду, в которой полет, угловатый, неровный, как бы рывками и зигзагами, все-таки возможен.

Совершенно лишены человекоиодобия другие обитатели Гашшарвы, хозяева магм: их называют рыфрами. Скорее всего подобна каждая из них движущейся гряде холмов. Есть нечто вроде лица, но очень размытое…

Как ни странно, но существа, похожие на пресловутых чертей, действительно есть, и, представьте себе, даже с хвостом и рогами. Они обитают в Гашшарве и пользуются сомнительным удовольствием — быть хозяевами Ядра — сакуалы, состоящей из самых ужасающих страдалищ Шаданакара. Вообще оказывается, что многие из легенд, к которым мы привыкли относиться с улыбкой либо в лучшем случае усматривали в них символический смысл, следует понимать вполне буквально. Испытание для рассудка нашего века воистину непосильное!

Круг обитателей Гашшарвы причудлив и пестр. Из них я знаю еще могучих демонов женственной природы, которых условно привык называть велгами. Это — гиганты. В истории человечества они проявляются иногда, как умножительницы жертв и вдохновительницы анархии. О каком бы то ни было их подобии не только людям, но даже чудовищам нашего мира здесь надо забыть совсем: это скорее огромные, свивающиеся и развивающиеся покрывала, черные и лиловые. У каждого народа велга, кажется, только одна; во всяком случае, в России — одна, очень древняя. Сроки их инкарнаций в Гашшарве — если это считать инкарнациями — исчисляются, по-видимому, многими веками…

Демоническая основа включает еще один мир: мир одномерного пространства и одномерного времени. Это — Дно Шаданакара, страдалище демонических шельтов и немногих людей — носителей темных миссий.

Дно возникло в самом начале существования нашей брамфатуры усилиями Гагтунгра и еще более могучих, чем он, темных сил. Эта материальность самая плотная из всех возможных. Материальность Энрофа до какой-то степени уподобляется ей только во внутренностях звезд или в таких чудовищных телах нашей Галактики, как «белые карлики». Трудно представить, как в подобных условиях может все-таки осуществляться движение. Однако оно на Дне Шаданакара есть, для сознающего существа в высочайшей степени мучительное. Вызывается же оно необходимостью поддерживать жизненные силы, так как в противном случае существо будет затянуто в некий провал, ведущий в места еще более печальные — на Дно Галактики».

Другая группа демонических слоев, расположенных на противоположной от Дна стороне, ближе к людям — это миры «возмездия». В эти миры человек попадает после смерти, следуя закону кармы, при этом действует своеобразный природный механизм. Его работу Андреев описывает так:

«Механическая сторона действия закона Возмездия остается, конечно, неизменной всегда и везде: она состоит в том, что нарушение нравственных законов влечет за собой утяжеление эфирного тела совершившего. Пока он жив, утяжеленное эфирное тело остается как бы на поверхности трехмерного мира; при этом тело физически играет роль спасательного круга для утопающего. Но как только связь между ними разрывается смертью, эфирное тело начинает погружаться глубже и глубже, из слоя в слой, пока не достигнет равновесия с окружающей средой. Таков в основном механизм. Но есть и существа, которые следят за его безотказным действием: блюстители кармы. Это совсем особая категория; среди разнообразных демонов Шаданакара это — пришельцы. Когда демонические полчища планеты Дайи были изгнаны из ее брамфатуры прочь в брамфатуру ее спутника, а спутник вскоре затем погиб и превратился в стаю мертвых кусков — астероидов, его демонические обитатели рассеялись по мировому пространству в поисках новых пристанищ. Часть их вторглась в Шаданакар, заключив некое подобие договора с силами Гагтунгра. Это существа высокого интеллекта, но с холодной, как лед, сферой чувств. Им равно чужды ненависть и любовь, злоба и сострадание. Они взяли на себя заботу о механизме кармы, восполняя убыль своих жизненных сил эманациями душевных мук тех людей, что после жизни в Энрофе принуждены спускаться в Скривнус, Ладрев и Мород — верхние слои чистилищ. Размеры этих существ огромны; они полупрозрачны и серы, как мутное стекло; тела их прямоугольны, а в мордах, как это ни странно, есть сходство с мордами сторожевых собак — торчащие уши и зорко наблюдающие глаза. С силами Света они вступают в борьбу только тогда, когда эти силы предпринимают труд по смягчению законов кармы и преобразованию чистилищ».

Собственно миры Возмездия образуют две группы — чистилища и ад. В чистилище попадают те, кто имел грехи и проходит разные стадии очищения и осознания (раскаяния). Вот, к примеру, два из таких миров.

«Повествование достигло Агра, слоя черных паров, между которыми вкраплены, как острова, черно-зеркальные отражения великих городов Энрофа. Этот слой, как и все чистилища, не имеет космической протяженности. Поэтому здесь нег ни солнца, нилуны, ни звезд: небо воспринимается как плотный свод, окутанный постоянной ночью. Некоторые предметы светятся сами, тускло светится и земля, точно пропитанная кровью. Цвет здесь преобладает один: в Энрофе мы не способны видеть его, и по впечатлению, производимому им, он скорее всего напоминает темно-багровый. Кажется, это самый невидимый свет, который в физике называется инфракрасным.

Я очень немного, едва-едва знаком с инфра-Петербургом. Помню, что там тоже есть большая, черная, как тушь, река и здания, излучающие кроваво-красное свечение. Это подобно отчасти иллюминациям наших праздничных ночей, но жутким подобием. Внешний облик тех, кто пал в этот мир, напоминает до некоторой степени облик гномов; человекоподобие еще сохранено, по формы уродливы и убоги. Рост уменьшен, движения замедленны. Никакой материальности, заменяющей одежду, их тело уже не излучает; царствует беспомощная нагота. Одно из мучений Агра — чувство бессильного стыда и созерцание собственного убожества. Другое мучение в том, что здесь начинает впервые испытываться терпкая жалость к другим подобным и приходит понимание своей доли ответственности за их трагическую судьбу.

Третья же мука этих несчастных — страх. Оп порождается наличием в Агре еще других существ, хищниц демонической породы: они называются волграми. Когда мы приблизились к зданию, составляющему темноэфирное тело Инженерного Замка, я различил неподвижно сидящее на его крыше существо, огромное, величиной с ящера мезозойской эры. Оно было женского рода, мешковатое и рыхлое, с серою, ноздреватою кожей. Сиротливо прижавшись к башне и обняв ее правой лапой, бедняга неподвижно смотрела перед собой совсем пустыми, как мне показалось, глазницами. Она была глубоко несчастна. По-моему, ей мучительно хотелось кричать или выть, но ни рта, ни пасти у нее не было. Впрочем, чревато опасностями могло быть самое чувство жалости к ней: лукавая хищница подстерегала жертву, и жертвой мог сделаться всякий из тех, кто были людьми. В зверином страхе перед волграми бедные гномы прятались по темным углам или прокрадывались, затаив дыхание, у подножья зданий, облюбованных этими чудовищами. Быть пожранным, вернее, всосанным волгрой через ее пористую кожу, значило умереть в Агре, чтобы затем возникнуть еще ниже, в Буствиче или страшном Рафаге…

Иногда встречается здесь совсем иное: местами ландшафт разнообразится светящимися пятнами, похожими на огромные гнилушки. Что-то от трупной зелени есть в них… Это в Агр просвечивает другой слой, расположенный ниже: Буствич. Там все гниет, но никогда не сгнивает до конца; в состоянии, сочетающем гниение заживо с духовной летаргией, и заключается мука Буствича. В Буствиче развязывают узлы своей кармы те, чья душа, отяжеленная тяготением к неозаренному ничем плотскому, не выработала за свою жизнь на земле никакого противовеса. Здесь пленника гложет удручающее отвращение к самому себе, потому что эфирное тело превратилось в подобие кала. Ибо, как это ни страшно и ни омерзительно, но Буствич, в сущности, есть не что иное, как нечистоты волгр.

К душевным мукам здесь начинает присоединяться и телесная: способность пленников к движению крайне ограниченна, как и их способность к самозащите. А самозащита насущно необходима любому из них, ибо рядом с ними здесь обитают между двумя воплощениями в одном из демонических стихиальных миров облаченные в темноэфирные тела души мелких человекоподобных демонов. Здесь они имеют вид человеко-червей, а размерами напоминают кошку. Заживо, медленно, понемногу пожирают они в Буствиче тех, кто когда-то были людьми в Энрофе».

Миры ада еще страшнее; и чтобы не утомлять читателя, мы их, подобно испуганному ребенку, который отворачивается от нехорошего героя в сказке, пропустим все, кроме последнего.

«Описание подошло к последнему из слоев — кладбищу Шаданакара. Мне никак не удавалось расслышать точно его наименование: иногда казалось, что оно звучит, как «Суфэл», иногда же более правильным мне казалось «Суфэтх», и вопрос остался нерешенным. Сюда из нижних страдалищ спускаются упорствовавшие во зле. Здесь их скорлупы — остатки шельта — покидаются монадами. Монады выпадают из Шаданакара вообще, чтобы начать все сначала в непредставимых пространствах, временах и формах. И все же это лучше, чем провал сквозь Дно Шаданакара на Галактическое Дно: здесь монада, по крайней мере, не выпадает из Космического Времени.

Но шельт — живой; это самосознающее, хотя и низшее «Я», в Суфэтхе он едва шевелится, постепенно выдыхая остатки жизненных сил. Это и есть та «смерть вторая», о которой говорится в Священном писании. Искра сознания теплится до конца, и мера се мук превышает воображение самих демонов. Сюда до сих пор не может досягнуть никто из сил Света, даже Планетарный Логос».

Заканчивая описание ада, Андреев делает любопытное замечание, приоткрывающее его личные убеждения.

«Я хорошо знаю, что гуманистическому сознанию нашего века хотелось бы встретить совсем другие картины, нежели те, которые намечены мною в этой главе. Одних отпугнет то, что мои свидетельства покажутся им слишком напоминающими, несмотря на все отличия, популярные образы, исток которых — в историческом христианстве. Других будет шокировать дикарская суровость законов и материальный характер ужасающих мук в страдалищах. Но первых я готов спросить: неужели они думали всерьез, что учение отцов церкви не содержит ничего, кроме игры испуганного воображения?»

«… А тем, которые возмущены суровостью законов, можно ответить одно: так работайте же над их просветлением! Конечно, с умственными привычками гуманистического века легче бы сочеталось представление не о материальных муках, по о, так сказать, духовных: об угрызениях совести, тоске от невозможности любить и тому подобном. К сожалению, эти варварские законы создавались, очевидно, без учета настроений интеллигенции XX столетия».

Наконец, в демонических слоях есть еще два ряда миров (Шрастры), имеющих, как пишет Андреев, «для человечества с его историей и для всего Шаданакара совершенно особое значение, так как именно эти миры созданы демоническими силами как непосредственное орудие для осуществления мирового плана Гагтунгра». В Шрастрах обитает античеловечество, состоящее из двух рас — игв и раруггов, а также уицраоров.

«Красные стебельчатые глаза существ, выдающиеся по сторонам цилиндрической головы, их мышино-серая кожа и вытянутый трубкообразный рот могли бы вызвать у человека отвращение. Но эти существа — обладатели острого интеллекта, создатели высокой цивилизации, в некоторых отношениях опередившей нашу. Они называются игвами.

Игвы появились впервые в шрастре вавилоно-ассирийской мегакультуры. В более древних шрастрах существовала другая раса — предки нынешних раругггов, о которых я скажу потом. Но самое происхождение игв для меня не вполне понятно: приходится иметь дело с такими странными представлениями, что рассудок но может их принять. Дело в том, что хотя среди людей нет монад, демонических по своей природе, но бывали случаи, исключительно, впрочем, редкие, — когда человек в дальнейшем своем пути добровольно становился игвой. Для этого необходимы, кроме желания, колоссальная ясность сознания и уникальное развитие специфических способностей. Таков и был основатель античеловечества, личность, совершенно реально существовавшая в Эрехе и Вавилоне, где он был жрецом Нергала, а позади имел длинную цепь воплощений в более древних культурах и в человечестве титанов.

Игвы произошли от сочетания этого существа с Лилит. Она способна обретать иногда — очень редко и лишь по воле Гагтунгра — женские облики в более плотных мирах. Когда опа явилась в Вавилонии, для глаз людей это произошло так, как если бы она внезапно возникла из ничего. Ее видели трое — будущий отец игв и еще двое, из которых один сошел с ума, а другой был казнен. Тот, ради которого она приняла этот призрачный физический облик, сочетался с ней своим астральным, а потом и эфирным телами. Потом она сошла, вся объятая пламенем, в пустынный инфрафизический слой, где извергла из чрева первую чету игв. Основоположник же этой расы не воплощался более ни в шрастрах, ни в Энрофе. Теперь он в Дигме, и его участие в разработке и осуществлении демонического плана весьма велико.

Игвы обладают звуковым языком односложного строения. Из наших языков он фонетически ближе всего, пожалуй, к китайскому, по благодаря трубчатому строению рта среди гласных у игв доминируют звуки вроде «о», «у».

Они употребляют иногда и одежду, но чаще всего ходят обнаженными. Чрезмерный интеллектуализм этих существ выхолостил их сексуальную сферу. Способ размножения похож на человеческий, но непригляднее. Они совокупляются почти на ходу, никакой потребности в уединении при этом не испытывая, так как лишены стыда. Чувства любви, привязанности, жалости находятся в зародыше. Вместо семьи — кратковременные союзы, а для детенышей — тщательно оборудованные и скрупулезно продуманные воспиталища.

Мораль — рабская. Общество состоит из двух классов: высшей интеллигенции, в которую входят ученые, инженеры, жрецы и, если это слово применимо здесь, администраторы, подчиняющегося большинства, действующего только по заданиям руководства. Впрочем, и само руководство строго подчинено воле гак называемых «великих игв» (это нечто вроде преемственно следующих друг за другом верховных жрецов-императоров) и воле страшилищ соседнего слоя, унираоров.

Почти неограниченным владыкой в каждом из шрастров фактически является великий игва.

Шрастр — не монархия и, конечно, не теократия; это сатанократия. Принцип династического наследования власти игвам совершенно чужд. Преемники избираются и подготовляются десятками лет с изумительной рациональностью и дальновидностью. Ясность сознания великих иг в огромна, хотя воспринимают они весь мир перевернуто, под демоническим углом зрения. Они способны прозревать даже до Аити косм оса Галактики; их постоянно инвольтирует сам Гагтуигр. После смерти великие ш вы поднимаются прямо в Дигм…

Кроме игв в шрастрах обитают такие существа, аборигены этого перевернутого мира — раругги, древняя порода, обликом напоминающая отчасти кентавров, отчасти ангелов мрака, а больше всего, пожалуй, мезозойских ящеров, поднявшихся на воздух. Поднявшихся на воздух, по не так, как поднялись когда-то в Энрофе птеродактили с их мыши неподобным и крыльями: крылья раруггов могучи и выпрямлены по сторонам непомерно огромного тела. При законах тяжести, действующих в Энрофе, столь массивный летательный организм был бы невозможен. Их сходство с ящерами не случайно: раругги и есть эти ящеры. После длительных инкарнаций в телах аллозавров, тиранозавров и птеродактилей некоторые — наиболее хищные виды их — вступили на путь дальнейшего развития в слоях инфрафизики. За истекшие миллионы лет они достигли ступени разумности, но эта разумность еще очень далека от изощренного интеллектуализма игв. Зато телесная мощь и невероятный эмоциональный накал их душевной жизни таковы, что… игвы принуждены были примириться с тесным соседством раруггов. Вскоре между обеими расами был выработан своеобразный модус в и венди, перешедший затем в союз. Теперь раругги — нечто вроде разумной конницы шрастров, их армия. Сами игвы участвуют в войнах лишь в крайнем случае; обычно же им принадлежит лишь руководство, особенно технической частью. Неповоротливые мозги раруггов все еще не в силах справиться с задачами военной техники. Но их неимоверная кровожадность, их воинственность и бесстрашие — необходимые условия победоносных войн в этом смысле. Старинные представления об адских крылатых конях — отзвук знания о бытии раруггов…

… жизнь шрастров теснейшим образом переплетена с бытием совсем иного рода и масштаба демонических существ, слои обитания которых составляют соседнюю сакуалу — соседнюю, но активно взаимодействующую с сакуалой шрастров. Игвы и раругги еще не в состоянии переходить в эти слои, но обитатели соседней саку алы — уицраоры — могут вступать и вступают, вернее, вползают в города игв.

Это могущественные существа, играющие в истории и метаистории роль столь же огромную, как и их телесные размеры. Если бы голову этого создания вообразить на месте Москвы, щупальцы его дотянулись бы до моря. Они передвигаются с захватывающей дух быстротой, обладают даром речи и немалой хитростью. Происхождение их сложно и двойственно. Каждый род уицраоров появился на свет, как плод сочетания каросс, т. е. локальных, национальных проявлений Лилит, Всенародной Афродиты человечества, с демиургами сверхиародов. В большинстве метакультур эти существа были порождены по воле демиургов как защитники сверх народа от внешних врагов. Впервые они появились в мегакультуре Вавилонии: ее демиург попытался это свое порождение противопоставить воинствующим эгрегорам Египта и Индии, грозившим самому существованию вавилонского сверхнарода. Но кароссы несут в себе проклятое семя Гагтунгра, в глубокой древности заброшенное им в эфирную плоть Лилит, отдельными национально-культурными выражениями которой они являются. И семя Гагтунгра предопределило то, что первый же упцраор, сначала выполняя волю демиурга, вскоре затем переродился в трап с физического носителя великодержавной государственности Вавилона. Его агрессивность толкнула демиургов других сверх народов на крайние меры защиты своих стран в Энрофе против завоевателя. Меры эти состояли в порождении ими подобных же существ, способных оказать сопротивление вавилонскому уицраору. Таким образом, эти чудовища появились в иранской и еврейской метакультурах, а затем и во всех остальных.

Размножение этих крайне агрессивных и глубоко несчастных существ происходит путем, напоминающим почкование. Пола они лишены. Каждое детище становится тотчас Мергельным врагом своего родителя и потенциальным его убийцей. Так возникли в метакультурах как бы династии уицраоров, преемственно наследующих друг другу после того, как умерщвлен родитель и пожрано его сердце. В большинстве метакультур существует одновременно лишь один уицраор, либо один уицраор — родитель и одно или несколько его детищ, ведущих с отцом отчаянную борьбу. Борьба и уничтожение уицраорами друг друга — одно из самых чудовищных зрелищ метаистории».

9

И светлые, и демонические слои пересекаются со слоями, где обитают стихии Природы — Стихиали.

«Стихиалями называются тс монады, которые проходят свой путь становления в Шаданакаре преимущественно сквозь царства природы. При этом нельзя забывать, что аспектом своеобразного царства природы является и человечество. Стихийные, именно стихийные силы, кипящие в нем, без которых немыслимо его существование, выражают, хотя и не исчерпывают этот его аспект. Не удивительно поэтому, что есть и такие стихиали, которые связаны не с природой в общепринятом смысле слова, а с человечеством, с его стихийным, природным аспектом.

Есть среди стихиалей множество духовных «Я» светлой природы, есть демонической, есть и такие промежуточные группы, сущность которых была временно омрачена в ходе их развития. Но всех их объединяет одно: путь их гак тесно связан с царствами Природы, как ни у кого более. Это не значит, впрочем, что монада никакой стихиали ни на одном из отрезков своего пути не может принять инкарнацию в плоти человека, даймона или ангела. Может вполне. Так же, как и некоторые человеческие монады начали создавать для себя форму из более плотных материальностей в незапамятные времена не в человеческих слоях, а в сакуале стихиалей или в сакуале ангелов. Но для них это явилось кратковременным, сравнительно, этапом. Столь же кратковременными являются для отдельных стихиалей их инкарнации в человеческих или в любых иных формах».

Андреев описывает разные стихиали, мы же приведем лишь описание стихиалей мира «Зунгуф» и описание верховной стихиали Лилит.

«Повсюду над землей и морями простерт Зунгуф, область стихиалей воздушной влаги, творящих облака, дождь, росу и туман. Зунгуф не отделен определенной границей от Ирудраны, области стихиалей, чья деятельность проявляется в Энрофе грозами, отчасти ураганами; оба эти слоя переливаются друг в друга, как и их существа. Приоткрывается тот самый трансмиф, что брезжил в древних мифологемах пародов, вызывая в их творческом воображении титанические образы громовников: Индра, Перун, Тор. О, если бы древние, принося в эти образцы, как и во все, человеческие черты, могли знать, как бесконечно далеки эти существа от малейшего сходства с человеком! И когда струи ливня обрушиваются на землю, и бурные, веселые дети Зунгуфа ликуют, то припадая к земле и поверхности вод, то отпрядывая вверх, в бурлящий водяной стихией воздух, — выше, в Ирудране, бушуют рати существ, не похожих на Тора и Иидру ничем, кроме веселой воинственности: для них гроза есть творчество, а ураган — полнота их жизни …

Верховных стихиалей — семь. Две божественные сестры делят между собой остальные сферы могущества: Эстира, Царица Вечного Сада — госпожа растительных царств Ш аданакара, и Лилит — Всенародная Афродита всех человечеств.

Значение Лилит в нашем существовании необозримо велико. Как и у всех Верховных Стихиалей, мир ее обитания несоизмерим ни с какими нашими формами и неописуем, а ее собственный облик необозрим. Ее иноматериальное тело едино присутствует во множестве мест ее слоя, и лишь в отдельных случаях она принимает образ, который может быть воспринят духовным зрением человека. Хотя я не знаю механизма этого процесса, по знаю, что без участия Лилит невозможно формирование ни одного тела в мирах плотной материальности; исключение составляют животные, виды которых формируются Зарандой. Во всех же остальных царствах эта деятельность выполняется Лилит; она формирует цепь рода как в человечестве Энрофа, так и у даймонов, и в мирах демонических — у рарупов и игв, и у обитателей Дугтура. Каждое плотоматериальное тело, создаваемое при её участии в мирах Темных, есть каррох.

Вот почему она заслуживает вполне наименование ваятельнины пашей — и не только нашей — плоти. Потому же с ее бытием и воздействием неразрывно связана у человека сфера половых чувств. Она ли сама или се кароссы, но это начало всегда надстоит над всяким актом человеческого соития, и пока плод вынашивается во чреве, она всегда здесь.

Некогда, в глубочайшей древности, эта стихиаль стала супругою Первоангела, того величайшего Духа, что сделался Логосом Шаданакара. Это было во времена творения ангельских слоев, и Лилит стала праматерью этого первого человечества. Но Гагтунгр сумел проникнуть в мир Лилиг, и ес тончайшее материальное тело восприняло в себя некий демонический элемент. Это была катастрофа. С тех пор все цепи родов, формируемые ею, будь то в мирах титанов, даймонов или людей, воспринимают в себя нечто от этого элемента. Еврейская мистика знает термин «эйцехоре», семя дьявола в человеке. Попробуем воспользоваться им и мы для обозначения этого проклятого семени и в человеке, и в самой Лилит, несущей его в себе по сей день, и в ее кароссах».

Вот вкратце картина мироздания, с которой Андреев познакомился в трансфизических путешествиях. Однако прежде чем двигаться дальше, разбирая его учение, придется ответить на вопросы нашего оппонента. В моей голове уже давно настойчиво звучит его голос, более того, его нетерпеливое требование — немедленно созвать авторитетный консилиум для освидетельствования душевного здоровья автора Розы Мира. Ну что же, послушаем уважаемого оппонента и членов медицинской комиссии. Дадим слово сначала оппоненту, а сами присоединимся в качестве второго члена консилиума (первый — врач-психиатр).

Оппонент. Наконец-то, невозможно больше слушать этот чудовищный бред. Разве вы не видите, Андреев — сумасшедший, его нужно срочно изолировать от общества, иначе неминуемы печальные последствия.

Психиатр. А я так заслушался, прямо фантастический роман, да и многое из истории становится понятным. Хотя, конечно, гм, кое-какие симптомы налицо, например, слишком глубокая вера в реальность, им же самим придуманную. Впрочем, как я понял, Андреев ведь признает другие реальности и соблюдает социальную конвенцию (законы общежития, нормы поведения в обществе и прочее). Понимаете, голубчик, ведь так придется изолировать от общества всех писателей, художников и просто верующих людей.

Оппонент. Позвольте, но разве автор пишет художественное произведение, разве он писатель-фантаст? Ничего подобного, он рассказывает на полном серьезе (серьезней не бывает), как устроен мир. А поглядите, что он нагородил: черти, ангелы, стихиали, ожившие, как привидения, города и храмы, космос и антикосмос, живые и мертвые, причем мертвые живее живых, во все вмешиваются, направляют живых, советуют как жить. Чистый бред, да еще запутанный, черт ногу сломит во всех этих мирах. Брр!

Психиатр. Голубчик, да вы успокойтесь, стоит ли так волноваться по поводу того, чего, как вы говорите, нет. Ведь утверждаете — бред, фантом, а так переживаете!

Оппонент. Я за истину борюсь, ведь на самом деле мир совсем не такой.

Психиатр. Ну, а какой? Эх, голубчик, если бы знать, что есть на самом деле, а то ведь говорят по-разному: одни — что такой, другие — не такой. Вот, к примеру, астрофизики уверяют всех и расчеты приводят, что наш мир взрывается, разлетается, так сказать, в разные стороны, с невообразимой скоростью. Вас устрашило учение Андреева, а меня, признаюсь, больше испугали физики. Как-то не верится их теориям, хоть ведь строгая наука.

Оппонент. Нет, нет. Вы меня не убедили, не успокоили. Ничто меня не убедит. Я чувствую, Андреев ненормальный. Разве нормальный человек может населить мир давно умершими или еще не родившимися людьми; а ожившие храмы, а уицраоры, подумайте только — духи великодержавной государственности! Разве такое можно помыслить?

(Тут в разговор вмешался я, попросил слова).

Я. Простите, коллега, а вам приходилось плакать когда-нибудь над книгой, музыкой или в кино?

Оппонент. И не раз, я, знаете, несколько сентиментален. Но какое, скажите, это имеет отношение к делу? Мы же говорим об авторе Розы Мира.

Я. Самое прямое. Однажды я задумался, почему, когда читаю своей маленькой дочери японскую народную сказку «Глаза змеи» (есть такая замечательная сказка), то у меня невольно навертываются слезы и даже голос меняется. Ведь знаю же — сказка, выдумана, сочинена чуть ли не в середине века, неправдоподобна (там женщина превращается в змею, а затем вынимает у себя для питания своего маленького сына собственные глаза) — все знаю, и тем не менее переживаю, да так сильно, как не переживаю часто по поводу реальных событий обычной жизни. А дети — для них вообще нет разницы — «на самом деле» или в книжке, или нарисовано; человека в маске пугаются, как настоящего волка. Впрочем, уверен, что в этом отношении и взрослые мало чем отличаются от детей: только у них другие страхи и другие обольщения. Так вот, почему же человек переживает, и так горячо, живо, события вымышленные? Может быть, потому, что он отождествляется со всеми этими героями сказок, персонажами выдуманных событий, начинает жить не своей жизнью, а чужой? Но с какой стати?

Оппонент. Да, да. Разве можно жить фантомами, иллюзиями, тенями? Вот вы сами себя и опровергли.

Я. Но ведь вы живете, и я живу, и миллионы других людей живут именно тенями, как вы выразились. Заметьте, мы сегодня 90 процентов своего времени проводим не в этом мире, а в каких-нибудь других: в мире науки, в мире музыки, в мире игры, в мире общения, в мире книг, теорий, учений, т. е. в мире теней. Но я думаю, это не тени, а вполне «полнокровные существа», конечно, не в биологическом, а в культурном смысле. Ведь что такое культура? Культура — это прежде всего «идеальный космос»: традиции, ценности, верования, идеи, обычаи, коллективные представления и понятия, язык и т. п. Именно этот идеальный космос организует реальную жизнь культуры: регламентирует, осмысляет и биологические процессы (рождение, жизнь и смерть людей), и производство, и экономику, и духовную жизнь. Чем же в этом случае является жизнь человека в культуре?

Психиатр. Если принять вашу точку зрения, то, наверное, уподоблением идеальному космосу, приведением в соответствие с ним своей жизнедеятельности, своего поведения.

Я. Совершенно верно. То же самое можно сказать и несколько иначе: посредством идеального космоса человек входит в сообщество себе подобных, согласует с ними свои действия, солидаризуется с одними людьми и противопоставляется другим, ориентируется в море культурных образцов, удовлетворяет многие свои желания и освобождается от навязчивых, неосуществимых, т. е. попросту живет в культурном смысле. И что очень важно, психологически все это возможно, если я плачу над сказкой, если верю в первичную иллюзию искусства, если могу жить в сотворенных, выдуманных реальностях, подобно тому, как живу в обыкновенной жизни, когда, например, чищу картошку. В культуре можно жить только в случае, если на все ее реальности распространять то же убеждение в их существовании, как и на картошку в руке. Да, да, не смейтесь, когда мы плачем над искусством, то воспринимаем все его реальности, знаки, фантомы, тени так же, как, например, картошку.

Оппонент. Но позвольте, ведь мы с вами понимаем, что сказка — это фантазия, а модель атома — знание. Мы никогда не воспринимаем их как картошку, как всамделишную реальность!

Я. Да, понимаем, но — плачем. А почему? Потому что понимаем — отчасти или потом. Когда же слушаем сказку, музыку, когда размышляем, играем, общаемся и прочее, то не только не понимаем, а просто обязаны закрыть глаза на понимание, если даже оно есть; в это время мы полностью совпадаем, сливаемся, отождествляемся со всеми событиями всех выдуманных культурных реальностей. Потому и плачем, потому и переживаем то, чего, по вашим словам, нет в природе. В природе, может быть, и нет, а в культуре — есть. В культуре живут (с нами живут) и давно умершие, и еще не родившиеся, и разрушенные храмы и вымершие ящеры, и идеи (образы) мирового зла, и замыслы мирового добра.

Психиатр. Голубчик, я, кажется, начинаю догадываться. Мир Андреева — это мир ожившей культуры. Раругги? Да это вымершие ящеры плюс идея бессмысленной жестокой силы; а ожившие храмы — эго, наверное, коллективные идеи, замыслы архитекторов и народная память о них; умершие же личности, вероятно, — герои и идеалы, вошедшие в культуру. Думаю также, что национальные культурные идеи, и мечты ожили в душе Андреева в образах Демиурга и Собственной Души народа, миф о Земле и Любви — в образе Лилит. Поразительно, в «Розе Мира» живет вся культура, как она понята и пережита Андреевым.

Я. Почему вы говорите «ожившая культура»? Культура не труп, а живой организм, особая форма жизни. Все наоборот, не Андреев мистифицирует объект, изображая его живым, а мы живое до сих пор понимали неправильно, как мертвое, механическое — как фантомы, тени, вымыслы, знаки. Это мы — мистификаторы, а не Андреев, это нам нужно пересматривать свои представления. Другое дело, адекватно ли то описание живой культуры, которым пользуется Андреев? Может быть, можно создать лучшее, более научное.

Оппонент. Как, вы полностью разделяете взгляды Андреева, по-вашему, сумасшедший не он, а я? Я протестую, я требую других экспертов, я не могу принять ваш мир, ваши рассуждения, взгляды.

10

Как мы помним, Штейнер утверждает, что в духовном мире все чувства, образы, представления, идеи человека — это живые существа или стихии. Однако в его системе подобные существа и стихии носят, так сказать, психологические черты: они очень личны, индивидуальны, напоминают ожившие образы сознания. Андреев делает в этом отношении следующий шаг: существа, населяющие миры инобытия, освобождаются от его личной, психологической обусловленности, они обусловлены представлениями, значимыми для Культуры. В какой мере плодотворна подобная натурализация представлений, имеет ли смысл, например, оживший демон великодержавной государственности? Разве войны ведут уицраоры, демоны, а не люди, государства? Но что движет этими людьми и государствами? С одной стороны, конечно, противоположные интересы, обстоятельства, борьба; с другой — традиции, солидарность, ценности, образы, идеи, теории, учения и т. п. Как обобщенно выразить эту вторую сторону дела, т. е. обусловленность военных конфликтов амбициями руководителей и правящих групп, милитаристскими идеями и образами, коллективными представлениями о власти, избранности, успехе; видением, принижающим другие народы, ненавистью к противникам и т. д.? Человеку в целом соответствует сознание, душа, дух (которые и определяют его поведение). А что соответствует в идейно-духовном плане государству, бросающему в толпу войны все свои материальные и человеческие ресурсы, напрягающему для победы все свои жизненные силы? Андреев отвечает: демон великодержавной государственности. Почему демон? Да потому, что этот персонаж можно нагрузить всеми теми качествами, которые. наблюдаются в духовном плане у воюющих государств и коллективов. Уицраоры огромны, хищны, бессмысленны, они питаются патриотическими (милитаристскими) психоизлучениями воюющих народов, страданиями гибнущих в войне людей, они защищают свои народы против других народов, они поддерживают жизнь темных сил. Ну чем это не духовный портрет воюющего государства, портрет точный, реалистический. Более того, образ уицраора позволяет многое понять и предсказать (об этом ниже). Но наш оппонент может не успокоиться, он может сказать: ведь на самом деле уицраоров нет, они не видны, их нельзя пощупать! А разве можно пощупать элементарные частицы, увидеть, что происходит внутри звезд? Разве наша психика, сознание даны нам как вещи? Не являются ли все эти образования нашими научными объективациями в природу, не меняем ли мы их (иногда кардинально) при смене теорий или корпуса научных значений? Когда-то тепло «на самом деле» было невесомой тепловой жидкостью, сейчас — это энергия движения молекул и атомов, завтра будет чем-то иным. Каково же тепло на самом деле? Какова на самом деле духовная сущность воюющего государства? Такова, как мы ее сегодня представили и объективировали.

Андреев объективирует и эзотерически представляет все реальности культуры: борьбу светлых и темных сил, светлые и темные иерархии, природу и отношение к ней человека, материальную культуру, историю культуры, ее идеалы, ее будущее и т. п. Каждая такая реальность культуры превращается в учении Андреева в самостоятельный мир, слой, а в целом возникает картина многослойной действительности (множества миров). «Понятие многослойности вселенной, — подчеркивает Андреев, — лежит в основе концепции Розы Мира». Однако где все эти слои и миры расположить и в какие отношения друг к другу поставить (уж если объективировать отдельный мир, то тем более надо объективировать их совокупность)? Эта проблема, кстати, подобна той, которая встала перед учениками Н. Федорова: где расселить воскрешенное во плоти человечество, оживших отцов, дедов, прадедов; на земле им явно места не хватит. И Циолковский находит решение — их следует разместить на других планетах, а для этого предварительно освоить космос. Андреев решает аналогичную проблему значительно проще, без затрат духовных, материальных и технических ресурсов. Он размещает многочисленные миры инобытия тут же на планете, но в иных эзотерических «нишах». Миры инобытия, как соты, облепляют нашу Землю, но не мешают обычному миру и друг другу; из одного мира другие не просматриваются, материальность, телесность одного мира не входит в другой. Как это возможно? А так же, как возможна тепловая невесомая жидкость, или позитрон, или разлетающаяся вселенная. На тех же правах.

Хотя слои и миры Шаданакара не мешают друг другу и, так сказать, сосуществуют на одной планете, отношения между ними довольно сложные. Наряду с «дружескими» отношениями (поддержкой, помощью, любовью, руководством, общением) и «антагонистическими» (борьбой, ненавистью, обманом, угнетением) важную роль играют отношения, которые точнее, чем «экологические», не назовешь. Жизнь существ каждого слоя прямо зависит от жизни существ других слоев: прошлые и даже будущие поколения поддерживают существующие, светлые силы и иерархии помогают на земле людям, демонические существа питаются за счет их страданий и психоизлучений, вовлекая в войны, болезни, обман. Короче, Шаданакар — это единый экологический организм, где идет борьба за пишу (у демонов она называется «гаввах»), за территорию, за сферы влияния, за существование; где формируются различные популяции (сообщества) существ, изменяющих окружающий мир. Нам кажется, это замечательный образ, замечательное художественное прозрение сущности культуры. Культура, действительно, напоминает экологическую систему: ни одно значимое в культурном отношении действие людей не остается без последствий, ни одна значительная личность не умирает, а продолжает «жить» в культуре, оказывая влияние на других людей. В культуре живут и оказывают влияние на живущих не только значительные личности, но и храмы, мифы, легенды, учения и произведения искусств. Даже «питание» гаввахом имеет место в культуре: многие люди, увы, реализуют себя, лишь творя зло, эксплуатируя, порабощая (физически и духовно) других людей.

У Оскара Уайльда есть замечательный образ Дориана Грея. Вспомним окончание романа.

«Он взял со стола лампу и тихонько пошел наверх. Когда он отпирал дверь, радостная улыбка пробежала по его удивительному молодому лицу и оставалась на губах. Да, он станет другим человеком, и этот мерзкий портрет, который приходится теперь прятать от всех, не будет больше держать его в страхе. Он чувствовал, что с души, наконец, свалилась страшная тяжесть.

Он вошел, тихо ступая, запер за собой дверь, как всегда, и сорвал с портрета пурпурное покрывало. Крик возмущения и боли вырвался у него. Никакой перемены! Только в выражении глаз было теперь что-то хитрое, да губы кривила лицемерная усмешка. Человек на портрете был все так же отвратителен, отвратительнее прежнего, и красная влага на его руке казалась еще ярче, еще более была похожа на свежепролитую кровь. Дориан задрожал. Значит, только пустое тщеславие побудило его совершить единственное в его жизни доброе дело? Или жажда новых ощущений, как с ироническим смехом намекнул лорд Генри? Или стремление порисоваться, которое толкает нас на поступки благороднее пас самих? Или все это вместе? А почему кровавое пятно стало больше? Оно расползалось но морщинистым пальцам, распространялось подобно какой-то страшной болезни… Кровь была и на ногах портрета — не капала ли она с руки? Она была и на другой руке, тон, которая не держала ножа, убившего Бэзила. Что же делать? Значит, ему следует сознаться в убийстве? Сознаться? Отдаться в руки полиции, пойти на смерть?

… Может, в самом деле сознаться?.. Пег, ни за что! Против него есть только одна-единственная — и то слабая — улика: портрет. Так надо уничтожить его! И зачем было так долго его хранить? Прежде ему нравилось наблюдать, как портрет вместо него старится и дурнеет, но в последнее время он и этого удовольствия не испытывает. Портрет не дает ему спокойно спать но ночам. И, уезжая из Лондона, он все время боится, как бы в его отсутствие чужой глаз не подсмотрел его тайну. Мысль о портрете отравила ему не одну минуту радости, омрачила меланхолией даже его страсти. Портрет этот — как бы его совесть. Да, совесть. И надо его уничтожить.

Дориан осмотрелся и увидел нож, которым он убил Бэзила Холлуорда. Он не раз чистил этот нож, и на нем не осталось ни пятнышка, он так и сверкал. Этот нож убил художника — так пусть же он сейчас убьет и его творение, и все, что с ним связано. Оп убьет прошлое, и, когда прошлое умрет, Дориан Грей будет свободен! Оп покончит со сверхъестественной жизнью в портрете, и когда прекратятся эти зловещие предостережения, он вновь обретет покой.

Дориан схватил нож и вонзил его в портрет.

Раздался громкий крик и стук от падения чего-то тяжелого. Этот крик смертной муки был так ужасен, что проснувшиеся слуги в испуге выбежали из своих комнат…

Войдя в комнату, они увидели на стене великолепный портрет своего хозяина во всем блеске его дивной молодости и красоты. А на полу с ножом в груди лежал мертвый человек во фраке. Лицо у него было морщинистое, увядшее, отталкивающее. И только по кольцам на руках слуги узнали, кто эго».

В образе Дориана Грея, как в капле воды, отразилась вся трагическая диалектика культурного существования человека, творящего зло. Страшный, демонический облик героя на портрете, живущий отдельно от его первообраза, — не только символ его совести, но одновременно и образ культурной, бессмертной сущности этого человека. Скорее можно уничтожить сам первообраз — живого человека, чем его культурную сущность (ипостась); можно на время обмануть других людей, но не Вечность. Если бы Андреев взялся осмыслять образ Дориана Грея, то он, вероятно, сказал бы, что злодеяния Дориана обильно питают демонов; в своей ненасытности они получают гаввах и от самого героя, заставляя его смотреться в зеркало своей черной души. Когда же Дориан Грей, пытаясь избавиться от свидетелей, покушается на свой портрет, т. е. на свою вечную культурную сущность, то убивает лишь себя. Демонические силы направляют его прямо в ад, где, по мнению Андреева, они получат от грешника еще больше гавваха, чем при его жизни. Метаморфозы портрета Дориана Грея как бы отмечают вехи культурной сущности жизни героя; ситуацию свободного выбора перед лицом Бога (создание портрета и первые преступления), союз с демоническими силами (старение портрета), расплату в этой жизни (роль портрета в самоубийстве героя) и, наконец, продолжение вечной жизни героя в других мирах — в аду, чистилище и новых воплощениях на земле (восстановленный портрет Дориана Грея).

11

Эзотерический человек такого масштаба, как Андреев, не терпит разлада в своей душе, стремится к полной реализации, воплощению своих представлений. Если Бог присутствует в каждой монаде, то и Любовь тоже.

«Различие между духом и материей, — пишет Андреев, — скорее стадиальное, чем принципиальное… Дух же Божий воистину вездесущ — Он пребывает даже гам, где нет никаких монад… Без него не может существовать ничто, даже то, что мы называем мертвой физической материей. И если бы Дух Божий покинул се, она перестала бы быть, — не в смысле перехода в другую форму материи или в энергию, но совершенно».

Понятно, что если Бог присутствует даже в мертвой материи, то неизмеримо больше он присутствует в растениях и животных (в живом). От Бога же, говорит Андреев, только Любовь, только Радость, только Свет. Значит, все живое (и растения, и животные, и люди) — источник любви, радости, света, все живое может существовать, если к нему относятся витально, одухотворенно, встречают и провожают с Любовью и Радостью. Однако в обычной жизни, говорит Андреев, мы видим иное — утилитарное, бездушное отношение и к растениям, и к животным. «Мы сами, — поясняет он, — часто не осознаем, что утилитарный угол зрения на существующее стал для нас чем-то вроде нашего второго «Я». Все на свете расценивается исключительно сообразно тому, в какой мере оно полезно для человека».

«… Нужно понять, — продолжает Андреев, — что человек есть существо в грандиозной цепи других существ, он совершеннее многих, но и ничтожнее многих и многих, и каждое из этих существ имеет автономную ценность безотносительно его полезности для человека».

И начинать здесь нужно с отношения к природе. Природа должна восприниматься как живое начало, живые стихии, стихиали. Мысленно полемизируя со своими научными оппонентами, Андреев пишет:

«Что за нелепость? — подумают иные. — Как будто мы не располагаем исчерпывающими данными, отчего и как возникают туманы, ветер, роса, не знаем механики образования дождя, рек, растительности? И такие сказки преподносятся с серьезным видом в середине XX столетия! Недаром автор намекает на то, что ему легче столковаться с детьми: зрелому человеку не пристало слушать такие басни».

Далее он делится с читателем своим первым осознанным духовным общением с природой.

«Лично у меня все началось в знойный летний день 1929 года вблизи городка Триполье на Украине. Счастливо усталый от многоверстной прогулки по открытым полям и по кручам с ветряными мельницами, откуда распахивался широчайший вид на ярко-голубые рукава Днепра и на песчаные острова между ними, я поднялся на гребень очередного холма и внезапно был буквально ослеплен: передо мной, не шевелясь под низвергающимся водопадом солнечного света, простиралось необозримое море подсолнечников. В ту же секунду я ощутил, что под этим великолепием как бы трепещет невидимое морс какого-то ликующего живого счастья. Я ступил на самую кромку поля и с колотящимся сердцем прижал два шершавых подсолнечника к обеим щекам. Я смотрел перед собой на эти тысячи земных солнц, почти задыхаясь от любви к ним, и к тем, чье ликование я чувствовал над этим полем. Я чувствовал странное: я чувствовал, что эти невидимые существа с радостью и с гордостью вводят меня как дорогого гостя, как бы на свой удивительный праздник, похожий и на мистерию, и на пир. Я осторожно ступил шага два в гущу растений и, закрыв глаза, слушал их прикосновения, их еле слышно позванивающий шорох и пылающий повсюду божественный зной».

Не правда ли, замечательное переживание и мироощущение? Еще обостреннее Андреев относится к животным, его возмущает и утилитарное отношение к ним, и охота.

«Нет права, — с болью восклицает Андреев, — у нас нет абсолютно никакого права покупать наши удовольствия ценой страданий и смерти живых существ. Если не умеешь иными путями ощущать себя частью природы — и не ощущай. Лучше оставаться совсем «вне природы», чем быть среди нее извергом. Потому что, входя в природу с ружьем и сея вокруг себя смерть ради собственного развлечения, становишься жалким игралищем того, кто изобрел смерть, изобрел закон взаимопожирания и кто жиреет и разбухает на страданиях живых существ».

При этом Андреев вовсе не ханжа, он понимает, что есть исключения из правил.

«Конечно, охота, как основное средство существования некоторых отсталых племен, никакому нравственному осуждению подвергнута быть не может. Надо быть фарисеем от вегетарианства, чтобы «изобличать» готтентота или гольда, для которых отказ от охоты равносилен голодной смерти. Да и каждый из нас, попав в подобные условия, может и должен поддерживать жизнь свою и других людей охотой: жизнь человека ценнее жизни любого животного.

Поэтому же самому человек имеет право на самозащиту от паразитов и хищников. Хорошо известно, что многие джайны и некоторые последователи крайних течений буддийской этики пьют воду не иначе, как сквозь марлю, а при ходьбе на каждом шагу подметают перед собой дорогу. В Индии даже находились, кажется, такие аскеты, которые давали заедать себя паразитам. Ярчайший пример того, как любую мысль можно довести до абсурда!».

Что же Андреев предлагает? Во-первых, он устанавливает иерархию ценностей для всего живого, помещая человека на вершину пирамиды, но обязывая его исполнять нравственный долг перед животными.

«Развитие интеллекта и всех способностей человека, отличающих его от животного, потребовало неимоверного количества труда — и его собственного, и Провиденциальных сил, сверх того, груда, который был затрачен ранее на возведение животных от простейших форм до высших. На этом и основывается космическая иерархия ценностей, насколько мы се можем попять. Из нее следует, что ценность инфузории меньше ценности насекомого, ценность насекомого меньше ценности млекопитающего, ценность этого последнего еще далека от ценности человека, ценность человека невелика сравнительно с ценностью архангела или демиурга народов, а ценность этого последнего при всем ее масштабе теряется рядом с ценностью Владыки Света, Демиургов Галактики…

Но никакой этический принцип не должен рассматриваться изолированно; он не самодовлеют, он частность в общей системе принципов, определяющих ныне бытие Шаданакара. Противовес принципу духовной ценности можно назвать принципом нравственного долга. На стадиях ниже человека и даже на ранних стадиях человечества этот принцип еще не был осознан; теперь же его можно формулировать с точностью уже довольно значительного приближения. Вот эта формула: начиная со ступени человечества, долг существа по отношению к нижестоящим возрастает по мере восхождения его по дальнейшим ступеням».

Во-вторых, паразитов и хищников Андреев считает животными, которые подвергались демонизации, поэтому уничтожение их человеком оправдано.

«Но что же такое паразиты и простейшие не с материалистической, а с трансфизической точки зрения? Это существа, имеющие, как и большинство других насекомых, коллективные души, но крайне отставшие в своем пути. Собственно, тут даже не простое отставание, а активная демонизация Гагтупгром коллективных шельтов. В Нигойде эти шельты находятся в состоянии рабствования, разумны лишь отчасти, и им предстоит дорога становления, исключительная по своей медлительности и длине. Просветление им принесет только момент перехода нашей планеты в третий эон. Теперь же паразиты, т. е. существа, обладающие наименьшей ценностью, прозябают и жиреют за счет существ высшей, сравнительно, ценности — животных и человека. Поэтому мы вправе их истребить, ибо другого выхода на данном этапе нет.

Хищники существуют за счет смертей других существ той же ценности, т. е. животных, и за счет человека, существа высшей ценности. Те виды хищников, изменить хищную природу которых мы не в состоянии, постепенно должны быть в Энрофе истреблены. Постепенно — не потому только, что иначе это не осуществимо, но и потому, что за такой период времени могут обнаружиться средства к изменению даже их природы. Безусловно, природа многих хищных животных, особенно среди высших млекопитающих, может быть совершенно изменена. Достаточно вспомнить собаку, этого бывшего волка, ныне способного обходиться без мясной пищи совсем — и это даже несмотря на то, что человек никогда и не ставил себе задачи сделать собаку вегетарианцем. На полурастительную пищу собака была переведена вследствие чисто хозяйственных соображений человека, но успех этого мероприятия указывает на перспективы в этой области, едва еще приоткрывающиеся нашему опыту».

В-третьих, Андреев предлагает серию мероприятий, которые, с его точки зрения, должны способствовать оздоровлению человечества. Вот две группы таких мероприятий:

«1. Запрет мучительных для животного способов его умерщвления — в промышленности и где бы то ни было.

2. Запрет опытов на «живом материале» в школах и где бы то ни было, кроме специальных научных учреждений.

3. Полный запрет опытов над животными без их усыпления или обезболивания.

4. Создание и финансирование мощных научных коллективов для изыскания и разработки повой экспериментальной методики в естественных пауках.

5. Ограничение охоты как спорта и рыбной ловли как развлечения задачей борьбы с хищниками.

6. Такая перестройка воспитательной работы и всей системы воспитания, которая способствовала бы развитию в детях дошкольного и школьного возраста любви к животным — любви бескорыстной, обусловленной не сознанием полезности данного вида, а органической потребностью любить и помогать всему слабому и отсталому».

Во вторую группу мероприятий входят:

«1. Запрет убийства животных для каких бы то ни было целей, промышленных или научно-исследовательских.

2. Резкое ограничение их убоя в целях питания.

3. Выделение обширных заповедников во всех странах для жизни в привычных условиях тех животных, которые еще не приручены.

4. Свободное существование — и среди природы, и в населенных пунктах — давно одомашненных и новых прирученных животных.

5. Планирование работы зоопедагогических учреждений во всемирном масштабе, перевод этого труда на высшую ступень, изучение проблем, связанных с обогащением высших животных даром речи.

6. Особо внимательное изучение проблем, связанных с искусственным ослаблением в животных хищного начала».

Почему же Андреев так мучительно переживает утилитарное отношение людей к животным? Вовсе не потому, что озабочен экологическим кризисом (в 50-х годах о нем еще почти не говорили), а потому, что видит здесь сложную нравственную проблему. Если можно убивать ради еды или развлечения животное, то почему нельзя убивать (мучить, эксплуатировать, порабощать) другого человека? Животное страдает так же, как человек; оно лишено разума, но ведь и маленький ребенок тоже неразумен. Неверно, что человек не может жить без мяса животных — существуют миллионы вегетарианцев. И если это неверное утверждение может служить оправданием убийства животных, то кто-то тогда заявит, что он не в состоянии жить, не порабощая других людей. Как провести грань между тем, что еще можно, и тем, что уже нельзя? Можно ли, к примеру, откармливать на убой птиц, лишая их возможности движения, можно ли убивать миллионами новорожденных ягнят на каракуль, можно ли для нежных бифштексов забивать живых свиней (как это распространено во Вьетнаме)? Живое чувство, сострадательное сердце протестует против всего этого. Размышляя над подобными проблемами, Альберт Швейцер сформулировал два принципа — «благоговения перед всем живым» и «вины перед всем живым». Андреев идет еще дальше, он предлагает «просветлять» животный мир, способствовать тому, чтобы у животных «возгорелся» разум.

Однако категории просветления и разума вряд ли применимы к животным. Другое дело, что человек с его техникой и утилитарным отношением к природе давно уже вышел абсолютным победителем из борьбы за существование видов и борется, причем весьма успешно, уже сам с собой. Отказывая животным в праве на духовное существование, принося их на алтарь своих потребностей и наслаждений, человек делает возможным такое же отношение и к себе самому. В принципе, в этом отношении граница между растительным, животным и человеческим мирами неуловима. Унижая нравственно природу и животных, игнорируя их духовное и душевное начало, люди тем самым уничтожают себя и деградируют в духовном отношении.

12

Раз от Бога только любовь, радость, свет, то любовь и женское начало естественно выступают в Розе Мира как высшие ценности человека.

«Следующая же религиозная эпоха потому и будет новой, что провозгласит и будет стремиться осуществить охват любовью всего человечества, всех царств Природы и всех восходящих иерархий». Любовь между мужчиной и женщиной «благословенна, прекрасна и свята в той мере, в какой эта любовь — творческая.

Что под этим разумеется?

Разумеется то, что наиболее распространенным видом творческой любви в нашем эоне является рождение и воспитание детей, но что это отнюдь не единственный вид творческой любви и любовного творчества. Совместный труд в любой из областей культуры, воспитание друг в друге лучших сторон личности, обоюдное самосовершенствование, вдохновение друг друга на художественный, религиозный и любой другой творческий труд, наконец, даже простое счастье молодой, свежей, страстной любви, обогащающее, усиливающее и поднимающее обоих — все это богосотворчество, потому что ведет к возрастанию их и просветлению, к увеличению мирового океана любви и радости. Излучения прекрасной любви между мужчиной и женщиной поднимаются в высочайшие миры, их укрепляя, — в тс миры, которые были охарактеризованы… как Волны Мировой Женственности. Даже если оба любящих направляют свой совместный творческий труд в ошибочную сторону, если оба они, например, трудятся в таком направлении, которое имеет общественно вредный смысл — даже в этом случае заслуживает осуждения только направленность этого труда; импульс же сотворчества, которым отмечена их любовь, дух товарищества, спутничества и дружбы, которым она пронизана, — благословенны свыше…

Материнство. Воспитание детей. Творчество домашнего очага. Уход за больными и лечение. Этическое врачевание преступников. Преобразование природы. Совершенствование животных. Некоторые русла религиозной жизни. Творчество любви. И наконец, творческое оплодотворение души того, кого она полюбила. Вот в чем женщина незаменима и безгранично одарена».

После этих строк уже не удивляет фундаментальное положение Андреева о том, что Бог-Отец и есть Святой Дух, а вторая Ипостась Троицы не что иное, как «женственное начало».

«Таким образом, в учении о Троице и о Женственном аспекте Божества наличествует не перенесение «слишком человеческого» на сферы горние, а, напротив, понимание объективной полярности наших слоев — мужского и женского начала — как проекции непостижимой для нас полярности в существе Бога. «Бог есть любовь», — сказал Иоанн. Будут сменяться века, потом зоны, наконец, брамфатуры и галактики; каждый из пас рано или поздно достигнет Плеромы, божественной Полноты, и вступит в родимое Лоно, уже не только как дитя, по и как брат Божий; наши нынешние представления о Божестве исчезнут из памяти, как бледные, отцветшие, не нужные больше тени; по и тогда истина о том, что Бог есть любовь, не утратит своей истинности. Бог любит не Себя (такое предположение было бы кощунственно), но каждая из таящихся в Нем непостижимостей обращена любовью на другую, и в этой любви рождается Третье: Основа Вселенной. Отец — Приснодева-Мать — Сын.

Высочайшая из тайн, внутренняя тайна Божества, тайна любви Отца и Матери, отнюдь не «отражается» в человеческой любви: ничто в мире конечном не может быть соизмеримо или подобно сущности этой тайны. Но и ничто в мире, за исключением того, что исходит от начал богоотступнических, не может быть сторонним по отношению к этой тайне. В человеческой любви вообще, то есть в любви ко всему живому, выражается (а не отражается) существо Триединого, существо, которое есть любовь. В любви же мужчины и женщины выражается (а не отражается) внутренняя тайна союза Отца и Матери в той мере, в какой она нас достигает, будучи преломленной множеством слоев космического рода. В этом заключается коренное, онтологическое различие двух областей нашей духовной жизни, не имеющих между собой почти ничего общего, но на нашем нищем языке выражаемых одним и тем же словом»,

Поднимая на высоту «женственность», Андреев одним из первых уловил подспудные изменения, происходящие в нашей культуре. Суть их коротко заключается в падении ценности мужского начала и возвышении женского. Происходит бескровная, невидимая революция, переворот. Мужчина, как демиург, как опора семьи, как мироустроитель, все более и более теряет свое значение: он создал сомнительный, противоречивый мир, он больше не может обеспечить семью один, но только вместе с женщиной, его деятельность и цели уже не вызывают энтузиазма. Мужчина растерян, слаб, женствен, его претензии на ведущую роль смешны. Напротив, женщина как никогда начинает ощущать свою силу. Она дарит жизнь и любовь, воспитывает детей, ведет хозяйство. Женщина ближе к природе, более естественна, меньше связана карьерой, мнением общества, она душевно тоньше и здоровее, через детей — входит в Вечность, через Любовь — поднимается к Богу. Женщина набирает силу, расширяет свою активность и… сталкивается с консервативным, растерянным мужским сознанием, упрямо настаивающим на своих правах. Невольно возникают конфликты, трагедии, распадаются семьи, исчезает любовь. И этот процесс только начался, только набирает силу. Так что не случайно будущая светлая эпоха названа Андреевым «Розой Мира»; Андреев объясняет, что приход Розы Мира знаменует собой спуск на нашу планету Женственной Ипостаси Троицы (Ее зовут Звента-Свентана).

«Близится день Ее Долгожданного спуска в один из верховных градов метакультур. Там должна Она родиться в теле из просветленного эфира — дитя Демиурга и одной из Великих Сестер. С нею спустится в этот затомис из элиты Шаданакара сонм высочайших душ. Вот Она, надежда паша и упование, Свет и Божественная Красота! Ибо это рождение отразится в нашей истории тем, чго увидят наши внуки и правнуки: основанием Розы Мира, ее распространением по человеческим кругам всех стран и, если страшный срыв человечества не отбросит его вниз, вглубь мрака, приходом Розы Мира к верховной власти над Землей…

И не только Роза Мира отразит в Энрофе мистерию рождения Звенты-Свентаны в одном из затомисов — возрастание женственных сил и их значения в современности сказывается и везде вокруг. Этим и прежде всего этим объясняется всеобщее стремление к миру, отвращение к крови, разочарование в насильственных методах преобразований, возрастание общественного значения женщины, усиливающаяся нежность и забота о детях, жгучая жажда красоты и любви. Мы вступаем в цикл эпох, когда женская душа будет делаться все чище и шире, когда все большее число женщин будет становиться глубокими вдохновительницами, чуткими матерями, мудрыми водительницами, дальновидными направительницами людей. Это будет цикл эпох, когда женственное в человечестве проявит себя с небывалой силой, уравновешивая до совершенной гармонии самовластие мужественных начал. Имеющий очи да видит».

13

Если Штейнер строит эзотерическое знание о предыстории и развитии всей нашей Земли, объясняя тем самым мировую историю, то Андреев сосредоточивается главным образом на истории России. Мировую историю он набрасывает лишь бледными штрихами. Основные ее события, по его мнению, определяются борьбой Провиденциальных сил, направляемых Христом, с демоническими силами Гагтунгра. Победное шествие по нашей планете Гагтунгра было приостановлено миссией Христа, который способствовал смягчению закона кармы, образованию церкви, расширению иерархии светлых сил.

«Всемирная мощь Христа неизмеримо возросла за эти века. Отброшенный назад Гагтунгр, однако, не только не смирился, а напротив, напряг и увеличил свои силы в борьбе с Христом. Он сумел неимоверными усилиями приостановить его миссию (прервав земную жизнь Христа), затем сделал ставку на уинраора Римской великодержавной государственности (на Римскую империю), и наконец, в его голове возник коварный замысел создать Антихриста, а людей превратить в дьяволочеловечество.

Говоря о том, что никакой демон, сколь масштабно грандиозен он бы ни был, не в состоянии породить ни одной монады, я надеялся, что на это обстоятельство будет обращено должное внимание. После очеловечения Планетарного Логоса решающей ареной борьбы сделалось человечество, и в демоническом разуме выкристаллизовалась мечта: создать, пусть медленно, такое человеко-орудие, которое в силах было бы осуществить в историческом плане абсолютную тиранию и превращение населения Земли в дьяволочеловечество. Опять проявилась творческая скудость демонических начал — ничего самостоятельного измыслить не удавалось; можно было только отдаться законам мышления «по противоположности» и рисовать себе картины, зеркально искаженно противопоставляемые силам и путям Провидения. Космосу противопоставлялся Антикосмос, Логосу — Принцип формы, Богочеловечеству — дьяволочеловечество, Христу — Антихрист…

А так как замысел — создать антихриста — имел в виду именно воплощение его в человечестве, то Гагтунгру оставалось одно: захватить одну из человеческих монад, оборвать с нее все ее одевающие покровы сиайры, то есть шельт, астрал и эфир, и постепенным трудом создан» для нее другие покровы из агги. Уничтожение ёе прежнего светлого шельга не находилось во власти Гагтупгра, но лишенный монады, как бы духовно обезглавленный, он мог бы пребывать в состоянии неограниченно долгой духовной летаргии где-то в своеобразном трансфизическом склепе в закоулках Гашшарвы. Похищение монады требовало неимоверных усилий и длительной подготовки.

Оно удалось только в IV в. н. э., когда Гагтунгр сумел вырвать из Ирольна одну человеческую монаду, в прошлом проходившую через инкарнацию еще в человечестве титанов, а теперь связанную с шельгом, едва успевшим закончить путь по Эпрофу в облике одного из императоров Рима. Но единственность подобного существа вызывала у Противобога опасение, ч то непредугаданное вмешательство Промысла сорвет демонический план. И в дальнейшем было похищено еще несколько монад — своего рода «резерв» или, если можно так выразиться, кандидаты в антихристы. В исторической перспективе вырисовывались жесточайшие схватки между ними, победа сильнейшего, удачнейшего и сосредоточение демонической работы именно над ним».

Как мы уже сказали, Андреев более подробно описывает историю России, которая, по его мнению, должна сыграть важную роль в мировом историческом процессе борьбы светлых сил с темными. Хотя он убежден, что «прозревает» историю России точно так же, как устройство мироздания (т. е. в процессе метаисторического познания), на самом деле, в этой части своего учения он поступает совершенно иначе. Взяв за основу эмпирический материал истории России и сочинения русских писателей, Андреев все это интерпретирует, осмысляет на основе схем и знаний, полученных им при характеристике мироздания и устройства человека (т. е. действует уже как историк, литературовед). В результате все исторические события России или коллизии, содержащиеся в произведениях русских писателей и поэтов, получают у Андреева двойную окраску: с одной стороны — это обычные исторические события и события художественной реальности, а с другой — это события метаисторические, обусловленные борьбой эгрегоров и уицраоров, Христа и Гагтунгра, Яросвета и Соборной Души России с темными силами. Чтобы почувствовать эту двойственность, уяснить природу андреевской интерпретации, приведем всего лишь два примера — трактовку Андреевым монгольского нашествия и творчества Александра Блока.

«В XIII веке на изнемогавшего русского эгрегора Гагтунгром направляется темноэфирный гигант-чудовище: воинствующий уицраор монгольского племенного массива. Я не знаю, роковой ли ошибкой демиурга Дальнего Востока или другими причинами был он порожден, но рост его был фантастически быстр, а алчность неутолима. Жертвой этого существа сделалась сама монгольская метакультура, слишком юная, с едва еще возникавшим Синклитом, а теперь втягиваемая в воронку метаисторических замыслов Противобога. Демонический разум теперь играл в беспроигрышную игру: русская. метакультура либо рухнула бы под напором более сильного врага, либо Яросвет оказался бы вынужден противопоставить уннраору Монголии подобное же чудовище, дабы оградить само физическое существование русского народа. Это было первым могучим ударом, обрушиваемым на Русь Гагтуигром, и это — то самое мегаисторическое событие, которое стоит за первой великой катастрофой нашей истории: нашествием татар. Можно по-разному оценивать — и историки по-разному оценивают размеры социально-политического, культурного и нравственною урона, нанесенного России татарским игом. Рассматривая же события под метаисторическим углом, мы можем дополнить положения исторической науки лишь следующим указанием: воздействие сил Волги, столь бурно проявляющееся в княжеских усобицах, расчистило путь для другой, более могущественной силы, причем обе эти группы сил являлись, в конечном счете, проявлением воли одной и той же ифрафизической инстанции. То, что расшатала Велга, должен был сокрушить монгольский уинраор; если же это не удалось бы до конца и ему, в запасе осталось бы другое орудие, которое должно было развернуть свою деятельность в другие времена и другими методами: черное ядро в существе будущего русского уицраора.

Действительно, под ударами монгольского чудовища русский эгрегор был смят, полурастерзан на клочья, едва сохранявшие в себе жизнь и способность к будущему воссоединению. Кароссе Дингре был нанесен ущерб, который, — если бы речь шла о существах физического плана, — можно было бы сравнить с истеканием кровью. Сам Яросвет был побежден в бою с монгольским гигантом на границах Святой России; юному, еще не окрепшему и малочисленному Синклиту едва удалось спасти от разрушения лишь сокровеннейшие святилища своей небесной страны.

Спасаемая демиургом Навпа была удалена от опустошаемой южной области Святой России в недоступные девственные земли, соответствующие дремучим северным лесам в Энрофе. Туманные сгущения израненного, полуразорванного эгрегора облекали нищенским рубищем ее новое средоточие. Напор врага не ослабевал: насытившаяся Велга уползла в свою Гашшарву, но монгольский уицраор то и дело проносился, подобно урагану, по небесной стране, гася огни и иссушая мстаэфирные источники, а в России земной разметывая ту живую материальную субстанцию сверхнарода, из которой образуются эфирные тела всех отдельных членов его и без которой невозможна жизнь в Энрофе не только народа, но и отдельного человека. Становилось ясным, что выполнение задач, ради которых светлая деада приняла эфирное воплощение, неосуществимо до тех пор, пока Дингра не воссоздаст народную плоть, пока сильнейшему орудию Гагтунгра не будет противопоставлен противник в том же плане бытия: могущественный, полновластный демон государственности. Перед демиургом сверхнарода встал выбор: либо создание левиафана — государства в Энрофе и допущение, следовательно, возникновения российского шрастра, населенного ш вами; либо отказ от выполнения своей миссии на Земле. Он избрал первое…

Мог ли бы Яросвет избежать рождения демона великодержавия? Мог ли сохранить физическое бытие сверхнарода каким-либо иным путем? Не подтверждают ли примеры других стран и культур, что унцраоры суть неизбежные участники всякого метаисторического процесса, его неизбежное зло, внутреннее противоречие?».

Главу о Блоке Андреев назвал «Падение вестника» («Вестник — это тот, кто будучи вдохновляем даймоном, дает людям почувствовать сквозь образы искусства правду и свет, льющиеся из иных миров»). Разбирая стихи и творческий путь Блока, Андреев пишет:

«И в «Нечаянной радости» и в «Земле в снегу» звучит, разрастаясь и варьируясь, щемяще-тревожный, сладостный и пьянящий мотив: жгучая любовь — и мистическая, и чувственная — к России. Кто, кроме Блока, посмел бы воскликнуть:

Эта любовь взмывает порой до молитвенного экстаза –

Куликово поле, трубные клики лебедей, белые туманы над Непрядвой…

Да ведь это Навна! Кто и когда так ясно, так точно, так буквально писал о Ней, о великой вдохновительнице, об Идеальной Душе России, об ее нисхождениях в сердца героев, в судьбы защитников Родины, ее поэтов, творцов и мучеников?

Какие бы грехи ни отягчили карму того, кто создал подобные песнопения, но гибель духовная для него невозможна, даже если бы в какие-то минуты он ее желал: рано или поздно его бессмертное Я будет извлечено Соборной Душой парода из любого чистилища.

Да… но и нерукотворный лик в щите остаться «светлым навсегда» не сможет…

Закружила плясками, затуманила зельями, заморочила ласками, а теперь точит нож.

Не Наина, не Идеальная Душа, а её противоположность.

Сперва цел о Навне, принимая ее в слепоте за Вечную Женственность. Теперь поет о Велге, принимая ее за Навну в своей возросшей слепоте. Но это еще только начало…

Уж, кажется, яснее ясного, что это за злые очи! Неужто и после этого придет в голову хоть одному чуткому исследователю, будто центральный женский образ «Снежной маски» — конкретная женщина, любимая поэтом, актриса такого-то театра Н. Н. Волохова? Тонкая, умная, благородная Волохова, по-видимому, никогда (насколько можно судить по ее не опубликованным еще воспоминаниям) не могла понять до конца пучин этой любви к ней, понять, кого любил Блок в ней, за ней, сквозь нее…

Разумеется, не на каждое стихотворение Блока следует смотреть под таким углом зрения. Многие чудесные стихи его совершенно свободны от всякой душевной мути. Но я говорю здесь об основном его пути, о линии его жизни…

Так вот она кто! Пускай остается неизвестным се имя, — если имя у нее вообще есть, — но из каких мировых провалов, из каких инфрафизических пустынь звучит этот вероломный, хищный голос, — это, кажется, яснее ясного. Госпожа… да, Госпожа, только не небесных чертогов, а других, похожих на ледяные, запорошенных серым снегом преисподних. Это еще не сама Великая Блудница, по одно из исчадий, царящих на ступенях спуска к пей подобно Волге.

«Там человек сгорел», — эту строку Фета взял он однажды эпиграфом к своему стихотворению…

… Мы не найдем у Блока никаких пророчеств о грядущем Свете, об отражении Звенты-Свентаны в исторической действительности будущих эпох, о Розе Мира, о золотом веке человечества. Но страшное стихотворение «Голос из хора» рисует далекую грядущую эпоху, ту, когда после господства Розы Мира над всем человечеством придет величайший враг и ее, и всякой духовности, — тот, кого Гагтунгр выпестовывает столько веков:

Но исторической и метаисторичсской развязки всемирной трагедии Первого Эона ему не дано было знать: этого утешения он лишил себя сам своими падениями, замглившпми его духовные очи ко всему, что исходило от Высот, а не от бездн».

Что можно сказать по поводу всего этого? Прежде всего то, что всякая интерпретация, если она сделана профессионально, имеет право на существование, независимо от того, нравится она нам или нет. Никакой другой интерпретации истории и художественного творчества от Андреева и нельзя было ожидать, он действует вполне последовательно. Смысл, который он вносит, на наш взгляд, несколько схематичен. Однако ведь не Андреев придумал борьбу Добра и Зла, светлых сил с темными. В конечном счете за многообразием скрывается единое, за сложным и запутанным — простое и ясное.

14

В последней главе «Розы Мира» снова заявляют о себе амбивалентность, противоречивость личности Андреева. Он пытается заглянуть далеко вперед, в будущее, мечется в противоположных реальностях своей души, раздираемой великой надеждой и глубочайшим отчаянием.

«Рождение Звепты-Свентаны в одном из затомисов совершенно предрешено. Предрешено, следовательно, и рождение Розы Мира в человечестве. Но когда именно, как именно и с какой степенью полноты совершится это историческое событие, предвидеть в точности — свыше наших сил. Ближайшей к нам во времени великой дилеммой, нависшей над нами, как дамоклов меч, является выбор между третьей мировой войной и всеобщим мирным сосуществованием. Если война будет развязана, человечество будет отброшено так далеко вспять, а демонические полчища так усилятся вследствие обилия гавваха, что со временем станет возможной даже четвертая мировая война и физическое самоубийство человечества, либо нескончаемая пень более локальных войн и переворотов, либо, наконец, объединение мира под эгидой американского или еще какого-нибудь из уинраоров. В промежутке же хотя Роза Мира и возникнет в человечестве, но, вероятно, лишь как подспудное течение, как едва терпимая (а позднее и вовсе нетерпимая) организация, как слабый светоч в лабиринте катакомб. О ее приходе через всемирный референдум к этическому контролю над универсальным государством думать, вероятно, уже не придется. Универсальное государство вступит на путь к универсальной тирании. Промежуток между нашими днями и приходом антихриста сократится во много раз, и во столько же раз возрастут его физические и, главное, духовные жертвы.

Если же теперь будет сделан выбор в сторону мира — шансов на это, к сожалению, немного — Роза Мира получит возможность проявиться во всей полноте, но — еще только возможность».

Далее Андреев все же рассматривает эту возможность, когда рисует утопическую картину будущего светлого царства Розы Мира.

«При благоприятном решении ряда исторических дилемм она действительно водворит на Земле условия Золотого века. Она упразднит государственное и общественное насилие. Она устранит какую бы то ни было эксплуатацию. Она ослабит хищное начало в человеке. Она смягчит нравы народов до той степени, на какую намекают нам вещие сны светлых мечтателей прошлого. Она откроет перед людьми пучины познания об иных мирах и о путях восхождения Энрофа. Она поднимет некоторые виды животных до овладения речью и до разумно-творческого бытия. Неослабными предупреждениями о грядущем князе мрака она заранее вырвет из-под его духовной власти мириады тех, кто без такого предупреждения мог бы быть им обольщен и вовлекся бы в колесо горчайшего искупления. Ее грандиозный синклит — Аримойя — преобразит некоторые из чистилищ в миры духовного врачевания…».

Автор отчасти сам понимает, что это утопия: «Все, что я вижу впереди, для меня желанное; и нередко я совершаю, может быть, незаметную подмену; принимая желаемое за объективно предназначенное к бытию». Кажется тогда, что и альтернативу — приход к власти антихриста — Андреев должен рассматривать как предположение (вероятный прогноз), а не как объективную реальность. Но не тут-то было: пессимизм оказывается более реалистичным и объективным, чем оптимизм. «Подмена желаемого объективным, — пишет Андреев, — больше не может иметь места, коль скоро взор направляется в дальнейшую тьму времен и различает там не желаемое и радующее, а ненавидимое и ужасающее». Итак, картина будущего — не прогноз, а метаисторическое знание, только обращенное не назад, а вперед. Первый же шаг будущей истории парадоксален. Несмотря на предполагаемую полную победу Розы Мира и установившийся на Земле Золотой век, приход антихриста оказывается неминуем. Андреев объясняет это несколькими причинами: неутоленной (несмотря на просветление) жаждой власти, разрушающим действием сексуальной сферы, амбициями технической интеллигенции и самой обыкновенной скукой. Он пишет сам с некоторым удивлением:

«Не странно ли, что Роза Мира, долгое время господствуя над человечеством, все— таки не сможет предотвратить пришествие князя тьмы? Да, не сможет. Ко всеобщему величайшему горю — не сможет. Не сможет, хотя и будет всеми силами стремиться отсрочить его приход, чтобы закалить для борьбы с ним наибольшее число умов и сердец человеческих».

«Хотя Роза Мира восторжествует, — поясняет Андреев, — останется несколько противоречий, которых не сможет разрешить и она: их вообще нельзя разрешить до тех пор, пока человечество, как говорил Достоевский, не переменится физически.

Такие противоречия можно смягчить, сгладить, временно заглушить, но устранить их корень нельзя, потому что корень их — в том эйцехоре, которое со времен падения Лилит свойственно всем живым существам Энрофа, кроме тех, кто изжил его и испепелил в ходе своего просветления. Главнейшие из этих противоречий психологически выражаются наличием в человеке импульса жажды власти и сложной, двойственной и противоречивой структурой его сексуальной сферы.

Действуя то порознь, то вместе, эти импульсы создают тяготение ко злу, свойственное почти каждому человеку, р. способность подпадать обаянию зла в его различных видах, а иногда даже беспримесному Злу, не маскирующемуся уже никакими личинами Блага…

… Хотя всеобщее изобилие подорвет корни зависти материальной, останутся корни зависти духовной, ибо различная степень и различные виды одаренности будут выдвигать одних — на руководящие роли, а других — на роли руководимых. С течением эпох очертания интеллигенции совпадут с очертаниями человечества. Но интеллигенция не будет единой, а производители материальных благ перестанут ощущать себя солью земли. Проблемы материального изобилия и комфорта, проблемы технические и хозяйственные утратят свое преобладание. И глухое недовольство начнет томить тех, кто считает себя производителями материальных ценностей, чей душевный и умственный строй заставляет их тяготеть к работе в областях промышленной техники, хозяйства, агрономии, точных наук, изобретательства. Техническую интеллигенцию не удовлетворит та подсобная роль, которую предстоит ей играть при пятом, шестом, седьмом понтификате, ибо тогда первенствовать будут круги, работающие лад проблемами этическими, эстетическими, трансфизическими, метаисторическими, зоовоспигательпыми, религиозными. Вот это-то глухое недовольство и зависть к положению интеллигенции гуманитарной и окажется одной из общественно-психологических предпосылок для движения, которым воспользуется явившийся в человеческом облике противобог…

… Технический прогресс, вызванный безрелигиозной эрой, останется, в сущности, нерешенной проблемой и, как флегмона, развивающаяся в организме человечества, прорвется на рубеже антихристова царства.

Жажда власти и жажда крови тайно шевелятся на дне многих душ. Не находя удовлетворения в условиях социальной гармонии, они толкают некоторых на изобретение доктрин, ратующих за такие социальные и культурные перемены, которые сулили бы в будущем удовлетворение этих неизжитых страстей. А других будет томить скука. Она перестанет быть гостьей, она сделается хозяйкой в их душевной доме, и лишенное коллизий общественное бытие начнет им казаться пресным. С тоской, с раздражением и завистью будут эти авантюристические натуры знакомиться по книгам с насыщенной приключениями, столкновениями, преступлениями и страстями жизнью других эпох. А наряду с такими индивидуальностями в человечестве выявится еще один слой: чем сытее, благополучнее будет их существование, тем мучительнее начнет язвить этих людей связанность сексуальных проявлений человека путем морали, религии, традиций, общественных приличий, архаического стыда…

Жаждать власти будут сотни и тысячи. Жаждать сексуальной свободы будут многомиллионые массы.

Освобождение от уз Добра — вот каково будет настроение многих и многих к концу Золотого века; сначала — подспудное, а потом все откровеннее и требовательнее заявляющее о себе. Человечество устанет от духовного света. Оно изнеможет от порывов ввысь и ввысь. Ему опостылеет добродетель. Оно пресытится мирной социальной свободой — свободой во всем, кроме двух областей: сексуальной области и области насилия над другими. Заходящее солнце еще будет медлить розовым блеском на Мистериалах и храмах Солнца Мира, на куполах пантеонов, на святилищах стихиалей с их уступами водоемов и террас. Но сизые сумерки разврата… темных страстей охватят половину человечества в этом спокойном безвластии. И оно затоскует о великом человеке, знающем и могущем больше всех остальных и требующем послушания во всем взамен безграничной свободы в одном: в любых формах и видах чувственного наслаждения».

Вот вам и Золотой век, просветление и одухотворение, многочисленные поколения «облагороженного образа жизни». Поразительно и в то же время поучительно — сияющее всеми добродетелями общество разбилось о камни мелких человеческих страстей, гора родила мышь. Оказалось, что демонические силы свили в человеческой душе теплое гнездышко, из которого они с легкостью вытолкнули светлых голубиных птенцов. Гагтунгр сумел не только подготовить антихриста, но и в короткий срок развратить с его помощью все человечество. Андреев так ярко живописует падение человечества, что невольно закрадывается мысль: не выплескивает ли автор Розы Мира страсти, бушующие на дне своей собственной души. Падение человечества началось с рождения антихриста.

«Кажется, местом его рождения будет одна из стран Латинской Америки, по это рождение само по себе обещает оказаться совершенно особенным. Принужденная принять человеческий облик для того, чтобы сделаться его матерью, Лилит по воле Урпарпа примет этот облик без какого бы то ни было рождения: она не будет нуждаться ни в отце, ни в матери, ни в детстве; она прямо явится путем черного чуда в облике женщины. Явные нарушения законов природы, сверхъестественные связи с грозными существами иных миров, колдовские сказания и легенды окружат ее кратковременную жизнь. Зачав физическое тело грядущего анти-Логоса не от человеческого семени, а от сил самого Гагтунгра, она вскоре после рождения младенца исчезнет из Энрофа, так как эта ее миссия будет выполнена. И хотя позднее Лилит явится в человечестве еще раз, но тогда ее миссия и се женственный человеческий облик будут иными; иным будет и само явление ее, хотя столь же непостижимым, как предыдущее.

Как и всех у людей, физическое тело анти-Логоса будет из сиайры.

Умнейший из всех, кто когда-либо жил, превосходящий гениальностью всех гениев человечества без сравнения, он к тридцати трем годам уже станет общепризнанным главой мировой науки. Молниеносный охват мыслью сложнейших научных и трансфизических проблем, мгновенное проницание в глубь разнообразнейших дисциплин, и естественных, и гуманитарных, сверхчеловеческая работоспособность, беспримерная разносторонность дарований, включая гениальность поэтическую и зодческую, ряд фундаментальных открытий, которыми он начнет обогащать человечество с головокружительной быстротой, показная доброта к людям по праву стяжают ему наивысший авторитет в глазах большинства населения земного шара. В некоторых научных дисциплинах он произведет переворот, реабилитировав кое-какие из принципов магии и несравненно углубляя и дополняя их тем знанием, которое будет подаваться в круг его мышления из его высшего, неисчерпаемого, самим дьяволом обогащаемого ума.

Он будет красив поражающей, но страшной красотой. Впрочем, по чертам лица будет трудно определить принадлежность этого человека к какой-либо нации, даже к определенной расе, и он будет казаться синтетическим воплощением человечества в одном лице.

В возрасте около 30 лет он примет духовный сан и вскоре станет как бы вторым человеком в человечестве, с видимым смирением дожидаясь часа, когда смерть верховного наставника даст ему право через всемирный референдум возложить на себя эту тиару самому.

И вот ему исполнится 33 года — возраст, в котором закончил свой путь на земле Иисус, возраст, отмеченный смертью и воскресением Планетарного Логоса. У людей, обладающих исключительными мистическими дарами, этот возраст нередко бывает рубежом, когда устанавливается неразрывная связь их бодрствующего сознания с монадой. Именно в подобном возрасте совершит этот человек свое первое необычное чудо — акт действительно беспрецедентный: свое физическое тело, доселе состоявшее из сиайры, он превратит в тело, состоящее из агги. Впервые за все время существования Энрофа на земле появится существо, облеченное не в физическое пело, а в каррох. Минута этой трансформы явится для него минутой ослепительной радости, ибо это будет в самом деле величайшая из побед, отодвигающая от него в неопределенную даль опасность телесной смерти.

Трансформа будет, конечно, сразу же замечена людьми, но ни ее смысл, ни ее механизм постичь никому не удастся. Внешний человеческий облик преображенного останется почти прежним, но невыразимая жуть начнет излучаться от него ко всем, кто его увидит даже на расстоянии. Прикоснувшийся к карроху человек будет поражаем как бы электрическим разрядом. Правда, непобедимая гипнотическая сила привлечет к нему многих женщин, и те из них, которыми это существо будет обладать, несколько умеряя убийственную силу своего прикосновения, будут воистину неисчислимы. Но позднее он перестанет в этом ограничивать себя, и каждая его наложница станет расплачиваться жизнью за несколько секунд наслаждения. Ни для кинжала, ни для яда, ни для пороха или динамита каррох не будет уязвим; только оружие термоядерного типа могло бы погубить его; впоследствии найдутся отчаянные головы, которые отважатся даже на это. Но все замыслы подобного рода будут раскрываться задолго до их осуществления.

Волнение, которое вызовет среди Розы Мира и среди всего населения трансформа анти-Логоса, окажется необычным. Верховный наставник будет умерщвлен. Когда же чудотворец, проведя фальшивый референдум, возложит на себя тиару, объявляя себя вестником Мировой Женственности и подтверждая невероятную силу своего волшебства тем, что вызовет новую, зримую всем инкарнацию Лилит, выдаваемую им за воплощение Звепты-Свентаны, — в монолитном до тех пор пародоустронстве мира произойдет непоправимый раскол. Половина человечества, в особенности народы Азии, откажутся признать узурпатора и изберут другого духовного наставника. Но вторая половина склонится перед захватчиком, как перед своим абсолютным главою, и отпадет от Розы Мира, восстанавливая институты политического и общественного насилия. Насилию будут подвергаться, конечно, те, кто откажется вручить антихристу свою волю.

Темные чудеса будут умножаться, потрясая сознание людей до самых основ. Сказания о чудесах Христа покажутся мелкими. Поднимется и покатится по лицу Земли волна безумного энтузиазма.

Одни страны добровольно, другие — в итоге насилия и обмана, но постепенно от Розы Мира отпадут все, и анти-Логос сосредоточит в своих руках единоличную власть над всей планетой…

Сторонники же Розы Мира пойдут на мученическую смерть, не обнажая оружия. Наконец Роза Мира подвергнется запрету. Немного долее других будет терпим, кажется, культ стихиалей, постепенно извращаемый в сторону поклонения Лилит и демоницам Дуггура. Потом гонение распространится на поклонение каким бы то ни было стихиалям Света, и единая всечеловеческая Церковь уйдет в катакомбы. Тогда и начнется тот ряд трагических понтификатов, неизбежно завершающихся каждый раз гибелью верховного наставника, который, как золотая гирлянда в глубоком мраке, протянется сквозь полтора или два столетия и достигнет дня и часа второго пришествия Христа…

Непрерывная, тысячеобразная, напряженнейшая борьба светлых и демонических сил начнет приближаться к своей кульминации. Бушуя в десятках слоев Шаданакара, она вступит в этап безостановочных битв синклитов, даймонов, ангелов — всех сил Провидения, — с невидимыми чудищами, порождениями и союзниками Гагтунгра и Воглеа. Эти порождения будут могучи и невоплотимы в нижних мирах. Но их деятельность в мирах пяти и шести измерений будет проектироваться и в Энроф, выражаясь и в разнуздании сексуальной стихии, и в возрастании жажды крови, и в опустошающих душу успехах техники, и в систематическом уничтожении всех, поднявшихся духовно выше общего уровня демонизируемого человечества, и во многом другом, что сейчас невозможно ни понять, ни представить. Ясно, что воинства Синклитов будут оказывать всемерную помощь тем из людей, кто противостоит антихристу здесь, в Энрофе. Их инспирация поможет найти, между прочим, способ ослаблять мучительность пыток и казней. Способы эти будут отчасти связаны с развитием некоторых заложенных в человеке, но еще дремлющих свойств, отчасти же — с открытием невидимых обезболивающих средств; открытие это будет внушено братьям Синклитов.

Спустя некоторое время, когда антихрист ощутит, что его власть упрочилась окончательно, он при помощи ловких философских трюков подвергнет пересмотру собственный вариант толкования своей личности, как воплощения Бога-Отца. Последняя маска отбросится за ненадобностью, так как идеальная система насилия предотвратит возможности чьих-либо протестов, кроме отдельных единиц. Предыдущий идеологический этап подвергнется забвению. На место Бога-Отца будет открыто возведено имя Великого Мучителя, а на место Женственности станет Великая Блудница. Выдававшая себя за Женственность воплощенная Лилит станет чередовать бесстыдные действа с анти-Логосом и оргии-мистерии, открытые сперва для сотен, а потом в принципе для всех. От воплощенной Лилит будет излучаться свет невыразимой красоты, напоминающий лунное сиянье. Прикосновение же к ее телу будет вызывать не какое-либо подобие электрического разряда, а напротив, несказанное наслаждение для всякого человека и полное угасание последних проблесков в его памяти о чем-либо высшем. И гак как уже одно лицезрение анти-Логоса и Лилит будет воздействовать с околдовывающей силой, то эти оргии и действа будут передаваться во все уголки при помощи технических ухищрений, напоминающих телевидение наших дней, но, конечно, оставивших изобретение XX в. далеко позади себя.

Другие изобретения, которых естественно ожидать от техники XXII или XXXIII в., позволят правительству осуществлять совершенный контроль над психикой каждого из жителей земного шара. Чтение мыслей на далеких расстояниях перестанет быть пугающей утопией: оно превратится в будничную научно-техническую реальность. Обороняемые Синклитами, деятели Розы Мира будут сопротивляться в своих катакомбах, разрабатывая систему психической и трансфизической защиты. Но эта оборонительная система, которую сейчас представить, конечно, еще невозможно, явит собой исключительные трудности, и усвоить ее смогут лишь немногие. Верховные наставники в той или иной степени будут владеть ею все, но враг научится изыскивать малейшие бреши в этой системе и противопоставлять обороне Света свое оружие. Поэтому жертвами анти-Логоса рано или поздно погибнут почти все, ему не поклонившиеся. К моменту смены эонов число устоявших вряд ли будет насчитывать сотню человек на несколько миллиардов дьяволо-человечества…

С установлением обязательного культа Гистурга и Фокермы начнется уже полный и всеобщий шабаш. Наука, философия, искусство, общественные институты, законы — все направится на то, чтобы разнуздать сексуальную стихию. Будут проповедоваться всеми способами и превозноситься, как проявления якобы раскрепощенного духа, всевозможные извращения. Чем более публично будут удовлетворяться они, тем больше похвал и восхищения станет изливаться на героев. Медицина к тому времени выйдет победительницей почти всех заболеваний, паразиты и вредные микробы будут уничтожены, а гигиена поднимется на такой уровень, что пыль и грязь в населенных пунктах совершенно забудутся. Эти стерильные улицы и площади городов превратятся в арену всевозможных видов и форм массового бесстыдства. Рабочий день сведется к минимуму, досуг станет почти неограниченным; интересы же, удовлетворение которых заполняло досуг людей в эпоху Розы Мира, отомрут, заменяясь по преимуществу интересами сексуальными, столь разнообразными, изощренными и напряженными, что мы в XX в. не в состоянии их даже представить себе. Человеческие города превратятся в подобия городов Дуггура с той лишь разницей, что здесь будет оскорбляемо само Солнце…

И наконец, князь тьмы оставит только для себя право на то наслаждение, которое доставит ему людоедство — не в переносном, а в буквальном смысле. Вероятно, чувство услады, которое он будет испытывать в подобные часы, заключается не только в удовлетворении полового, хотя и совершенно извращенного инстинкта, но в сочетании с этим того омерзительного, сатанинского сладострастия, которое испытывается в минуту вызова, бросаемого самым краеугольным законам, и божеским, и человеческим, и в попирании душевных корней совести, морального страха и стыда…

Конечно, даже во времена ничем не ограниченной власти тирана найдется немало таких людей, внутреннее существо которых будет восставать против того, во что антихрист превращает человеческую жизнь. Но контроль над психикой позволит выявлять подобную направленность мысли в самом зародыше, и лишь немногим единицам удастся достичь овладения системой духовной обороны раньше, чем они будут уничтожены физически. Неизмеримо большее число из тех, у кого уцелеет искра человечности и проблеск совести, впадут в отчаяние. Число самоубийств возрастет до баснословной цифры. Впрочем, кармические следствия самоубийства сделаются тогда иными, чем сейчас: с точки зрения посмертия души даже самовольный уход из жизни станет меньшим злом, чем покорность антихристу и утрата человеческого имени.

Но сколь ни велико будет количество самоубийств, все же они останутся в меньшинстве. С каждым новым поколением в сознании миллиардов будут все больше стираться отблески влияния Розы Мира. Последние живые свидетели ее заката вскоре уйду т из жизни; за ними последуют и те, кто еще хранил крупицы знания исторической правды, полученные от предшествовавших поколений. Все письменные или иные свидетельства, опасные для антихриста, будут уничтожены; за хранение таких материалов будет полагаться мучительная смерть. Такая же смерть постигнет и тех, в ком понимание правды возникнет независимо от каких-либо книг, непроизвольно, и кто осмелится поделиться своим духовным опытом с кем бы то ни было. Не так уж трудно представить себе духовный портрет тех поколений, которые окажутся почти единственными насельниками земли к XXIV столетию. С глазами, привыкшими с младенческих лет к повседневным зрелищам самого изощренного разврата, с умом, направленным лишь на изыскание новых видов чувственности и чувственных наслаждений либо на окончательное опустошение природы, с совестью, заглушенной столетней проповедью аморализма, с ростками высших движений души, до корня вытоптанными общественным глумлением, с сознанием, выхолощенным от малейших догадок об иных ценностях и об иных идеалах озаренных эпох, эти несчастные уже к годам своей молодости будут являть собой не людей, а страшные и жалкие на них карикатуры. Молодость сделается для них тем возрастным рубежом, когда изведано уже все возможное, тело уже изношено, а душа смертельно пресыщена, и существование длится лишь по инерции.

Так будут сходить поколение за поколением, умирая на Земле, в миры возмездия, и эти миры, подобно кухням ада, будут клубиться, как никогда, густыми, жирными, неиссякаемыми клубами гавваха…

Да и вообще человечество, даже в своем демонизированном аспекте, не удовлетворит антихриста. Оно будет еще нужно ему, как источник гавваха, да. Но в качестве живых жителей Энрофа, осуществляющих его план, оно не сможет выполнить его требований. Люди окажутся слишком ненадежны: над каждым из них в лучезарном Ирольпе все-таки будет бодрствовать его высшее «Я», и даже в растленной душе будет дремать подавляемая, но неугасимая искра совести. Даже само отчаяние, прострация и отвращение к жизни, которые охватят под конец многих из них, будут для антихриста нетерпимы. На что ему нужен интеллектуальный паралич, наступающий вслед за пресыщением и отчаянием? Подобные существа неспособны к дальнейшему развитию демонизированной науки и техники, к захвату космоса и переделыванию его на дьявольский лад. Станет насущно необходим ввод в Эпроф тex высоко интеллектуальных демонических существ, которые ждут и добиваются ею в своих инфрафизических странах на изнанке мира. И князь тьмы совершит еще одно чудо — не меньшее, чем превращение его физического тела в каррох: при помощи воплощенной Лилит он породит чету полулюдей-полуигв; мало отличаясь от людей своим обличием, они будут обладать таким же шельтом, каким обладали в своих преисподних шрастрах; физическое же тело их будет, если можно подобрать такое слово, каррохизировано. Размножаясь стремительно, подобно рыбам или земноводным, они через две-три генерации достигнут численности почти в миллион и примут на себя руководство человечеством, суля в грядущем полное исчезновение человека в собственном смысле с липа Земли. Скрещивание людей и полуигв окажется исключенным полностью: оно будет мучительно для людей и совершенно бесплодно.

Античеловечество хлынет на лицо Земли. Размножающимся полуигвам потребуется пространство. Чтобы его освободить, властелин мира прежде всего обратит свой губительный взор на мир животных. Не знаю, какие мотивы выдвинет он в оправдание полного истребления животных видов, в том числе и таких, которые давно уже будут подняты усилиями Розы Мира до разумного и творческого бытия. Весьма возможно, что вообще никаких мотивов не потребуется, ибо никто не посмеет спрашивать у него ответа. Во всяком случае животный мир будет истреблен, а бывшие заповедники и звериные зоны начнут подготавливаться к приему и прокормлению миллиардов полуигв. В тех же самых целях начнет приводиться в исполнение и проект приспособления к возможностям органической жизни поверхности соседних планет.

Катастрофа наступит неожиданно для князя тьмы и вопреки его абсолютной вере в свою безграничную победоносность и свою безнаказанность.

Она будет вызвана тем, что монада, некогда похищенная для него Гагтунгром, без которой немыслимо пребывание его как живого существа в Энрофе, будет наконец освобождена. Сам Спаситель Христос явится за ней в Дигм. Лиловый океан расступится перед Ним в стороны. Гаггунгр в ужасе неописуемом шарахнется в Шог, а несчастная монада будет поднята в недоступные ему высоты. Ее связь с первоначальным владельцем, томящимся в Гашшарве, будет восстановлена, а связи с материальными покровами антихриста — пресечены. Суть катастрофы будет заключаться в том, что князь тьмы внезапно начнет падать, точнее, проваливаться сквозь все слои преисподних, прорежет, как молния, миры Возмездия, Магмы, Ядро и через Дно Шаданакара выпадет из брамфатуры совсем на лишенное времени Дно Галактики.

Катастрофа в пашем мире разразится наглядно, на глазах у многих живых людей и полуигв, в момент одного из самых пышных апофеозов анти-Логоса. Потрясенным толпам это событие предстанет так, как будто каррох этого существа, внушавший всем трепет мистического ужаса и только что пребывавший в неуязвимости, вдруг начнет терять всякую видимую плотность и медленно превращаться как бы в туман. При этом властелин мира внезапно уразумеет происходящее и поведет себя так, каким его никто не видал: в нездешнем отчаянии, крича неистовым голосом, он начнет хвататься за что попало, метаться, выть, как зверь, и так постепенно, на протяжении часа исчезнет из глаз людей.

Катастрофа же, которой завершится на Земле жизнь последнего воплощения Лилит, не будет иметь ни одного зрителя. Сразу же после гибели антихриста она исчезнет неизвестно куда и как. В действительности ее физический облик бесследно распадется на составные компоненты. Этого никто не будет знать, и поиски ее будут продолжаться долго. Появятся даже самозванки, но, конечно, ни одна из них не сможет выдержать до конца такой нечеловеческой роли. И немало людей покончат с собой от тоски по невозвратно исчезнувшей».

Далее, в полном соответствии с Апокалипсисом наступили «последние времена»: безжалостные войны людей друг против друга и с полуигвами, крайняя степень духовного падения («садизм и сексуальное людоедство»), всеобщий хаос и кровавая вакханатия. Но всему, как говорится, бывает конец — наступает конец света, час второго пришествия Христа на Землю.

«Одно из знамений прочтется как знак, что в высших мирах метаистории все подготовлено и что старый Эон вступает в свои последние дни. Несколько десятков человек — все, что останется от Розы Мира, — установят связь с теми немногими из людей и полуигв, которые, независимо от Единой Церкви и даже не зная о Ней, совершили внутренний выбор светлой направленности. Будет подан знак о том, что наступает время соединения всех оставшихся в живых братьев Света в одной точке на поверхности Земли. Преодолевая все препятствия, сто или двести верных соберутся воедино, и последний из верховных наставников возглавит их. В «Откровении Иоанна» это место называется по-еврейски «Армагеддон». Я не знаю, что значит это слово. Мне кажется, великое событие это совершится в Сибири, но почему для последней встречи изберется именно эта страна, мне неизвестно.

И в этот час вздрогнет сверху донизу весь Шаданакар!

В мирах ангелов, даймонов, стихиалей, во всех мирах восходящего ряда явится Тот, Кто проходил по дорогам земной Галилеи столько веков назад. Непредставимое ликование охватит эти миры, и обитатели их пройдут сквозь еще одну, светлейшую трансформу.

Он явится во всех затомисах человечества, и все синклиты устремятся за Ним, сходя в Энроф.

Князь тьмы ужасал людей, являясь в трех или четырех физических обликах одновременно. Христос явится во стольких обликах, сколько будет тогда в Энрофе воспринимающих сознаний, каждому из них показуя Себя и каждому из них глаголя.

Эти облики, непостижимо отождествляясь, будут в то же время слиты в одном, верховном, грядущем на облаках в неизреченной славе.

И не останется в Энрофе ни одного существа, не видящего Бога-Сына и не слышащего Его слов.

И исполнится то, иносказанное, о чем хранится в писании, как пророчество о Страшном Суде.

Пространство Энрофа еще не изменится, по материальная природа человека будет изменена.

Те, кого этот час застанет в Энрофе, претерпят не смерть, но одну из двух противоположных трансформ.

Немногие из людей, оставшиеся верными, преобразятся физически: их материальные облачения будут мгновенно просветлены. Эти останутся в Энрофе.

Большинству же — всем тем, кто составит дьяволо-человечество, предстоит трансформа обратная: не умерев физически, они телесно изменятся гак, что очутятся в мирах Возмездия. Сперва — в верхних чистилищах, потом — вниз и вниз, каждый сообразно своей карме.

Некоторые игвы в незначительном числе будут оставлены в Энрофе, где сделаются как бы особой расой, руководимой просветленным богочеловечеством. Остальные падут на Дно Шаданакара, а позднее поднимутся в слой объединенных шрастров.

Высшие животные, уцелевшие от истребления антихристом, которых смена эонов застанет в Энрофе, вознаградятся за все страдания: они испытают то же преображение, что и человеческое меньшинство, и дополнят собой число насельников Земли во Втором эоне.

Достигший божественного могущества Спаситель сойдет и в другие слои. Игвы всех шрастров в смятении и потрясении воочию улицезрят Его, источающего волны любви и света. Явление Планетарного Логоса, Кого их повернутый ум принимал за мятежника и грозного тирана, вызовет изменение направленности их воль и, оставаясь еще в своих каррохах, они вольются в медленный процесс — просветление античеловечества и изнанки мира. Нечто схожее предстоит и раруггам. Демонов же великодержавной государственности ко дню смены эонов уже не будет: все они, кроме одного, еще гораздо раньше падут в Упнум, и спасение их включится в число задач Второго эона.

Узы страдальцев, томящихся в чистилищах и магмах, будут преодолены, их материальность облегчена, способности духовного восприятия — раскрыты, и пленники начнут подъем по ступеням миров восходящего ряда.

Грозные демонические существа ринутся вниз, ибо Дигм будет уничтожен еще раньше, в тот метаисторический момент, о котором Апокалипсис говорит, как об их поражении в небесной войне и об их низвержении на землю. Они будут обороняться в Гашшарве, Цебрумре и в лунном аду.

И еще ниже сойдет Спаситель — в тот слой, куда не мог до тех пор проникнуть никто, кроме его хозяина, Гагтунгра. В Суфэгхе, кладбище Шаданакара, распахнутся врата, пребывающие замкнутыми от века, и потоки божественного света зальют от края до края пустынно, доселе озарявшуюся лишь лиловым солнцем Антикосмоса. Умирающие скорлупы, покинутые монадами, приподнимутся навстречу жизнедарующим лучам. Дыхание воскрешающего Логоса вдунет новую жизнь в эти полуживые останки душ, обреченных на смерть вторую, но не переживших еще минуты окончательного распада своих шельгов. Кладбище Шаданакара прекратит свое существование навсегда…

Второй зон, о котором свидетельствуют пророчества, как о тысячелетнем царстве праведных, вступит к свои права. Его цель — спасение всех без исключения, кто сорвался, кто отстал, кто пал в глубину миров возмездия, и преображение всего Шаданакара…

В середине Второго зона опустеют все слои Возмездия. Ни излучения страданий, ни излучения злобы, ни излучения похоти уже не будут питать собою стана демонов, и богоборческие существа одно за другим отпадут от своей демонической природы. К исходу Второго эона опустеет и преобразится сама Гашшарва, исчезнет Дно, и лишь Гагтунгр в неприступном Шоге будет твердить свое «Her», впивая силы из Антикосмоса Галактики.

Если планетарный демон, покинутый соратниками, упорствует во зле, оставшись один на один с началом Света среди преображенной брамфатуры, никакие силы Люцифера не в состоянии ему помочь в продолжении борьбы с силами Провидения. Тогда оп, побежденный, покидает брамфатуру совсем, ища новых пристанищ и новых путей к своей титанической мечте в иных краях Вселенной.

Если же Гагтунгр, оставшись один в преображенном, ликующем Шадаиакаре, скажет, наконец, Христу и Богу «Да!», — Шаданакар вступит в Третий зон. Он исчезнет из космического Энрофа, как исчезла некогда планета Дайя, чтобы в высших, непредставимых формах бытия разрешать задачу Третьего зона: искупление Гагтунгра. Это о наступлении Третьего эона клянется великий ангел Апокалипсиса, говоря, что времени уже не будет.

Этим мажорным, ярким аккордом и заканчивается Роза Мира, а также, по убеждению Андреева, всемирная земная история нашей Планеты. Развитие последних драматических событий первого Эона, с одной стороны, вполне понятно (оно предсказано в Апокалипсисе), с другой же, — абсолютно ничем не предопределено. Как неожиданно для читателя (да и самого автора) происходит гибель Розы Мира, так же неожиданно (внутренне неоправданно) терпит крах антихрист. Из пучины беспросветного мрака мы мгновенно возносимся на вершину света, чтобы никогда уже больше не опускаться вниз. Не должны ли мы видеть в этих падениях и взлетах борения души самого Андреева: победу пессимизма над оптимизмом, окончательную победу оптимизма, победу светлой Надежды на лучшее будущее человечества.

Кто-то может усмотреть в учении Андреева сплошные метания (и они там, безусловно, присутствуют) и на этом основании оценить его эзотерическое учение крайне низко. Однако, пожалуй, ни в одном эзотерическом учении не проявилась так живо личность автора, его симпатии и антипатии, противоречия его исстрадавшейся, пылкой души. Подобное соприкосновение, «сожительство» с личностью автора в эзотерической «науке» не недостаток, а несомненное достоинство. Душа, сердце творца эзотерического учения не могут быть скрыты за семью печатями, они должны лежать у читателя на ладонях. Есть еще одно обстоятельство, которое нельзя не учитывать: Андреев не только мыслитель, но и художник (писатель, поэт). Достоинство его поэмы именно в художественности. Он строит не обычный эзотерический мир, а художественную реальность: для нее же характерны оппозиции, идеализированные противоположные миры, авторские взлеты и падения. И скреплено все это не логикой, не конструкцией, а художественным гением, иллюзией художественной правды, подтверждением художественной реальности. Но художественная реальность, особенно эзотерическая — это мир души самого автора.

Заканчивая знакомство с учением Даниила Андреева, хочу рассмотреть еще один вопрос: как в его сознании уживались христианские и эзотерические идеи. Помню, когда в 1989 году я читал о нем лекцию в театре «На досках», пришла вдова Андреева, Алла Александровна Андреева, которая, отвечая со мной на вопросы слушателей, убеждала всех, что Даниил был истинным христианином. Я же пытался доказать, что Даниил Андреев эзотерик. Очевидно, истина пролегала где-то посередине между нами. Второй раз с той же проблемой, я столкнулся значительно позднее, читая Феофана Затворника. Сделаем отступление и в более научной манере рассмотрим его идеи.

15 Личность в религиозном, эзотерическом и научном мире

В 1991 году в Санкт-Петербурге были переизданы «Письма» Георгия Говорова (1815–1894), Епископа Владимирского, известного более как Епископ Феофан, или Феофан Затворник. Эти письма озаглавлены «Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться?»; для меня они интересны не только как замечательный образец святоотеческой письменности и мысли. В лице Говорова органически сочетались: истинный служитель православной церкви, перу которого принадлежат многочисленные теоретические богословские работы; последователь аскетической исихастской традиции в православии, с которой Говоров познакомился будучи с 1847 по 1853 год членом духовной православной миссии в Иерусалиме (именно в этот период он тесно общался с афонскими старцами), и высокообразованный человек, знавший много языков, преподававший логику и психологию в духовных семинариях Новгорода и Санкт-Петербурга (считается, что Говоров создал основы святоотеческой психологии).

Не правда ли, непривычно для обыденного научного сознания: богослов, эзотерик и педагог-ученый, причем известно, что теория и опыт в жизни Феофана Затворника не расходились. Свою жизнь Говоров закончил, как некоторые афонские старцы: с 1872 года и до самой смерти он вел полностью затворнический и аскетический образ жизни в Вашинской пустыне. Творчество Феофана Затворника интересно именно этим необычным соединием, сосуществованием разных форм сознания или, как принято ныне говорить, форм рациональности — религиозной, эзотерической и научной.

Существует несколько точек зрения. Так, одни утверждают, что религиозное, эзотерическое и научное сознание, а также соответствующие типы рациональности не сводимы друг к другу и даже противоположны по своей природе (известны, в частности, обвинение православием восточного эзотеризма в демонизме или отрицание наукой религии и эзотерических учений как ненауки и неистинного знания). Однако в эзотерических учениях целые разделы эзотерической космологии, метафизики и психологии, т. е. научное мышление, с точки зрения самих эзотериков. Во многих эзотерических учениях встречаются также фрагменты, по языку неотличимые от религиозных построений. На этих обстоятельствах основывается другая точка зрения: указанные три формы сознания влияют друг на друга и даже взаимопроникают друг в друга. Такой взгляд характерен сегодня и для науковедения (известны концепции о влиянии мифологии и религии на развитие науки), и для некоторых богословских учений. Ярким примером может служить творчество П. Флоренского.

Я уже как-то пытался разобраться в этой проблеме, рассматривая отношения между эзотеризмом и религией. В работе Феофана Затворника «Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться?» встречаются фрагменты, которые можно отнести к каждой из трех перечисленных форм сознания, а также другие, где религиозные, эзотерические и научные построения пересекаются.

Как можно развести религозное, эзотерическое и научное сознание (мироощущение, рациональность)? Известно, что с позиций каждой из указанных выше форм сознания другие формы могут быть истолкованы как ее частный случай. К примеру: эзотерическая реальность — это всего лишь неадекватное понимание Бога; Бог — это религиозная форма понимания эзотерической реальности; научное представление мира — это одно из светских знаний о божественном мироздании или эзотерической реальности; наконец, религиозные и эзотерические трактовки мира часто понимаются как всего лишь квазинаучные, научно неотрефлексированные представления. Если я не принимаю такой позиции, то обязан указать основания, но которым данные формы сознания могут быть различены и сопоставлены. Такие основания включают в себя: анализ центральных идей, присущих каждому типу сознания; ответ на вопрос, что является исходной, непосредственной, последней реальностью (Бог, эзотерическая реальность, природа с ее законами); характеристику особенностей и логики мышления (т. е. типов рациональности), соответствующих этим формам сознания; характер общности представлений, принимаемых в каждой форме сознания (например, религиозные представления являются общими для всех людей данной конфессии; эзотерические — в принципе, могут принадлежать одному человеку, а именно, тому, кто их высказал; научные — общие для научного сообщества, придерживающегося определенной парадигмы); следствия для практики.

Имея в виду эти положения, обратимся к идеям Феофана Затворника. Прежде всего для Феофана, так же как и для большинства верующих Бог есть первая и последняя реальность — сама жизнь и ее источник. Поэтому, говорит Феофан:

«Господь близ, близ и Ангел Хранитель с нами, — не. мысленно, а действительно».

Бог не только создал нашу бессмертную душу и вдохнул ее в тело, не только сотворил этот мир, но и сама жизнь — это Бог, поэтому он с нами не только мысленно, но и действительно. Далее, Бог православных — это Отец, Судия, Руководитель, причем строгий, суровый, но и справедливый, это:

«Бог, который все сотворил, все содержит и всем управляет»,

а верующие

— «во всем от него зависят, и Ему угождать должны»,

поскольку Бог

— «есть Судия и Мздовоздатель всякому по делам его».

Все указанные характеристики рисуют Бога как личность и ответственное лицо — «сотворил», «содержит», «управляет», «судит», «воздает» и т. д.

Бог Феофана нравственно настолько постоянен в своих действиях, что его действия проявляют себя в обычной жизни почти как законы природы.

«Так настроившись, ждите с терпением, что наконец изречет о вас Бог. Изречет же Он стечением обстоятельств и волей родителей». «Речь эту я веду к тому, чтобы дать вам разуметь, что нечего нам ломать своей головы над тем, как воссоединиться с Богом. Сколько ни ломай, ничего не придумаешь; а скорее, если Богу угодно было установить закон и порядок его воссоединения, поспеши принять его с полною верою…».

Бог, выступающий как «стечения обстоятельств», «воля родителей», «закон», уже не воспринимается как личность, а, скорее, как некоторая природа. Такой ход мысли понятен у Н. Бердяева, который утверждает, что в нашем мире правят социологические законы и необходимость, поскольку Бог оставил этот мир, ставший царством Сатаны. Но почему так говорит Феофан? Конечно, здесь можно сосласться на средневековое представление о «творящей природе». Сотворив природу, Бог не устранился из нее, его замысел, воля и энергия постоянно проявляются в каждом акте природной и человеческой жизни. В «Книге о природе вещей» Бэда Достопочтенный, в частности, пишет: «Все семена и первопричины вещей, что были сотворены тогда, развиваются естественным образом все то время, что существует мир, так что до сего дня продолжается деятельность Отца и Сына, до сих пор питает Бог птиц и одевает лилии».

Может быть, Бог Феофана не только личность, но также естественная, неизменная природа, проявляющая себя в законах, в стечении обстоятельств, в действии эфира и т. д.? И верно, нигде в тексте Феофан не упоминает о поступках Бога, выходящих за пределы порядка и закона, им самим установленных. С одной стороны, мы ощущаем, что Бог — это живая личность, которая в любой момент может прийти нам на помощь и даже совершить чудо, если только мы сами работаем и ищем спасения, с другой — Бог, по Феофану, выступает как закон, порядок, необходимость, как особая природа.

Теперь объясню, почему я утверждаю, что Феофан проводит в данном тексте эзотерические представления. С эзотерическим мироощущением, как можно понять из всего выше рассмотренного, я связываю следующие моменты: критику ценностей обыденной жизни и культуры, веру в существование иной, подлинной, реальности, убеждение, что человек уже при жизни может войти в эту реальность, но при непременном условии трансформации своей личности, духовной работы, переделки себя в иное существо. Для эзотерика исходная и последняя реальность — не Бог, а эзотерический мир (подлинная реальность). Этот мир вполне природосообразен, в нем действуют законы, которым подчиняется и эзотерик, и в некоторых эзотерических учениях сам Бог.

Одна из трактовок Бога в «письмах» Феофана Затворника весьма близка к эзотерической: Бог как особая природа, порядок, законы. Есть в его «письмах» и резкая критика ценностей земной жизни,

«ибо такая жизнь есть жизнь падшего человечества, которой исходная черта есть самолюбие или эгоизм».

и утверждение истинной жизни в духе

«духовность есть норма человеческой жизни».

«Бог создал человека для блаженства и именно в Нем, через живое с Ним общение. Для сего вдунул в лице его дыхание Своей жизни, что есть дух…».

По сути, все письма Феофана — это обсуждение пути в истинный духовный мир. Немало места в «письмах» отведено обсуждению того, что необходимое условие спасения — духовная работа, ревностия (ревностность), умное делание, усилие и труд, борьба со своими страстями.

«Вдруг, — пишет Феофан, — внутреннее наше никогда не вставляется в должный порядок а всегда, по восприятию благого намерения и сподобления пособствуюшей благодати через таинства, требуется и предлежит опять усиленный труд над собою, над своим внутренним, — труд и усилие, обращенные на то, чтобы царствующее внутри нестроение уничтожить, и вместо его водворить порядок и строй, за чем последует внутренний мир и постоянное обрадовательное состояние сердца… Внутри нестроение: это вы опытно знаете. Его надо уничтожить: этого вы хотите, на это решились. Беритесь же прямо за устранение причины сего нестроения».

Как это напоминает призывы Будды: уничтожить желания, отбросить желания, развязаться с желаниями. Кстати, в конце всей работы подвижника ждет настоящий рай, блаженное состояние — христианский вариант нирваны.

«Когда душа взойдет к совершенству Духа, — пишет вслед за св. Макарием Феофан, — совершенно очистившись от всех страстей, и, в неизреченном общении пришедши в единение и растворение с Духом Утешителем и сорастворяемая Духом, сама сподобится стать духом; тогда делается она вся светом, вся — оком, вся — радостию, вся — успокоением, вся — любовию, вся — благодатию и добротой».

Но ведь это и есть «полет в себя», конечная цель эзотерических усилий, когда эзотерик попадает в истинный мир своего учения (душа «сама сподобится стать духом»), где внутренний, преобразованный работой мир эзотерика расширяется до внешнего, становится на место внешнего. В эти поистине счастливые и волшебные для эзотерика моменты реализуются все его идеалы (человек становится светом, духом, радостью, успокоением, милосердием, благодатью, добротой), причем не только умственно, но и реально.

Однако для достижения этой конечной цели нужно пройти долгий и трудный путь. Необходима решимость посвятить свою жизнь служению Богу и уже при жизни обрести земной рай (таков православный, исихастский вариант эзотерического спасения). Нужно особое рвение и «ревность» в достижении этой цели, т. е. Эзотерическая установка на кардинальное изменение себя и достижение эзотерического спасения. Необходима молитва как форма медитации. Нужна постоянная устремленность к Богу и совершенствование себя в Боге, с одной стороны, и аскеза, а также исключение желаний и страстей, не отвечающих эзотерической реальности, — с другой.

«Не смешивайте, — пишет Феофан, — ревность с ревностию. Ревность духовная вся истощается на угождение Богу и спасение души; она преисполняется страхом Божиим и непрестанное хранит внимание к Богу, всячески заботясь ничего не допустить ни в мыслях, ни в чувствах, ни в словах, ни в делах, что бы не было угодно Богу… Хотите ли поскорее вступить в рай сей? Вот что делайте: когда молитесь, не отходите от молитвы, не возбудив в сердце какого-либо чувства к Богу… Страсти бейте и извнутри, и совне, а добрые стороны свои воспитывайте, давая им простор и упражнение. Главное тут молитва. Об ней уже была речь. За нею следует труд доброделания. И об этом была речь, когда вы замышляли о каких-то широких целях жизни. А вместе с сим должны идти, душеспасительные чтения и беседы, и исполнение чинов церковных, и подвиги самоумерщвления — отказывать себе, когда нужно, понемногу в пище, в сне, в увеселениях и во всяких утехах самоугодня, и держать себя в постоянном самопротивлении и самопринуждении».

В этом пункте могут возникнуть естественные вопросы: а почему все это не религиозная жизнь именно в варианте исихастского православия? Почему это эзотеризм? Потому, что важно не только то, что речь идет о Боге, о молитве и борьбе со страстями, но и как Бог понимается (а он трактуется двояко: и религиозно — как личность, и эзотерически — как особая природа), какую роль играет молитва (она позволяет переходить из земного мира в мир эзотерический — рай при жизни), что собой представляет борьба со страстями (переделку человеческого существа в существо духовное, эзотерическое). И молитва, и вера в Бога, и аскеза могут быть проявлением не только религиозных мироощущения и жизни, но также эзотерических. Эзотерическое мироощущение Феофана проявляется также в почти научной трактовке природы духовности и духовного взаимодействия людей с ангелами — как эфира, особой световой энергии (идеи эфира, так же как и психологические представления, разрабатывались как раз во второй половине XIX столетия).

Близка к эзотерической — а именно, к учению о карме — идея зависимости судьбы человека после смерти от тех добрых дел, которые он сделал при жизни.

«Эту жизнь Бог нам дал, чтобы мы имели время приготовиться к той. Эта коротенькая, а та конца не имеет. Но хоть она и коротенькая, а в продолжение ее можно заготовить провианту на целую вечность. Всякое доброе дело туда отходит как вклад небольшой; из всех таких вкладов составится общий капитал, проценты с которого и будут определять содержание вкладчика во вею вечность. Кто больше пошлет туда вкладов, того содержание будет богаче; кто меньше, того и содержание будет менее богато. Господь всякому воздает по делам его… У тех, которые, получив благодать, не дали ей действовать в себе, а заморили, на суде Божием сначала отнимут дар благодати, а йогом ввергнут их в тьму кромешную».

Идея благодати, о которой здесь говорит Феофан, крайне интересна; она вместе с представлением о Духе обеспечивает связь религиозных и эзотерических построений, как бы «сшивает» две разные онтологии, два способа мышления. С одной стороны, Дух и благодать — это действие в человеке Бога. Божественных сил, с другой — духовное естество человека. Именно Дух и благодать переделывают ветхую природу человека, выступая и как религиозное начало, и как эзотерическое.

«Что же это за дух? — спрашивает Феофан. — Это та сила, которую вдохнул Бог в лицо человека, завершая сотворение его… Дух как сила, от Бога исходящая, ведает Бога, ищет Бога и в Нем одном находит покой… Пришедши в возраст и видя в себе добрые стороны, мы нередко тщеславимся тем, или другие — нами, приписывая то себе самим; между тем как все доброе, что есть в нас надо относить к благодати Божией, которая и все естественное в нас переделывает, и многое дает прямо от себя».

Кроме связки теоретической через идеи Духа и благодати оба типа сознания соединяются за счет принципа параллелизма божественных действий эзотерическим. Например, молитва — это, с одной стороны, действие религиозное (обращение человека к Богу и помощь Бога человеку), с другой — эзотерическое (перевод сознания через порог, отделяющий этот мир от мира эзотерического, духовного).

Итак в «письмах» Феофана органически сочетаются религиозные, эзотерические и даже научные построения. Но ведь цели и основания религии, науки и эзотеризма вроде бы различны. Ученый стремится адекватно описать действительность, исходя из некоторой общезначимой практики. Например, в античности — это практика рассуждений по поводу реальных предметов, природных явлений, поступков людей. В Новое время добавляется инженерная практика; во второй половине XIX столетия — гуманитарная. Напротив, религия и эзотеризм — это поиск путей спасения, причем первая опирается на коллективный, соборный опыт жизни, а вторая — на индивидуальный.

Для верующих или эзотерика познание — всего лишь средство для спасения, а само спасение понимается так, чтобы обеспечить реализацию его ценностей, мироощущения, устремлений. В этом смысле Бог и эзотерическая Реальность есть инобытие религиозной и эзотерической личности. Для ученого же его онтология (например природа или космос) есть только объективация его научных методов и знаний. Подобная объективация, по сути, не затрагивает его личности, поэтому он может верить хоть и в Бога. Соответственно, религиозный человек может разделять научные или эзотерические представления, приноравливая их к религиозным.

«Духовная ревность, — пишет Феофан, — не гонит душевной (научности, художественности, житейскости, гражданственности), а только умеряет ее и упорядочивает, направляя ее к своим видам, не позволяя ей ревновать о чем-либо таком, что противно ей самой».

Другими словами, связь религиозных, эзотерических и научных построений осуществляется не столько в мышлении (хотя и эти моменты присутствуют), сколько в самой личности.

И действительно, Феофан с детства был приобщен к православной вере, а следовательно, сформировался как личность на принципах домостроя; для него важны отношения отеческой заботы, подчинения, страха, порядка; это был человек с натуралистическим сознанием, т. е. признающий существование лишь одной реальности, в данном случае реальности Бога, в той трактовке, которую дает православная церковь. Но одновременно Феофан был человеком самостоятельного мышления, яркой личностью, на которую большое влияние оказали идеи Паламы и афонские старцы. Подобная личность нередко ищет свой индивидуальный путь к Богу и находит его, неосознанно для себя перемещая акценты: с идеи Бога-личности на идею Бога-природы (т. е. идею эзотерической реальности), с идеи религиозного спасения в Боге на идею пути к Богу-природе и аскезы (т. е. идею эзотерического спасения), с идеи сотворенной Богом природы на идею эзотерического мира, подчиняющегося своим собственным законам. Ну и конечно, Феофан был образованнейший человек, живо интересовавшийся современной ему наукой (психологией, физикой, космогонией), что не могло не сказаться на его представлениях.

Думаю, проанализированная работа Феофана Затворника заставляет серьезно пересмотреть наши привычные представления о различиях и взаимосвязях разных форм сознания и мышления. Хотя они различаются по своей логике и основаниям, тем не менее, могут уживаться (сосуществовать) в личности религиозного мыслителя, эзотерика или ученого, при этом рождаются новые синтетические представления, обогащающие каждую форму сознания и — более широко — религиозное, эзотерическое и даже научное мироощущения.

Вообще совмещение в личности разнородных начал, противоречивых с точки зрения логики, не такая уж редкость. Анализируя, например, творчество Галилея, я показал, что он, как и многие другие крупные гуманисты эпохи Возрождения (об этом, кстати, писал Л. Баткин), соединял в своей личности несоединимое. Так, Галилей, с одной стороны, интересовался техникой, с другой — был большой поклонник теоретического мышления по образу Архимеда. С одной стороны, он сочувствует платонизму и отвергает Аристотеля, с другой (где это необходимо) — пользуется аристотелевскими взглядами и логикой. С одной стороны, он был упрям и шел до конца в отстаивании своих идей, с другой — не менее часто прибегал к компромиссу. Поставив задачу понять секрет творчества и гения Галилея, я пришел к выводу, что вся тайна — в совпадении особенностей личности Галилея с запросами времени, т. е. в совпадении личности и культуры. Судя по всему, конец XIX столетия, да и наше время, требуют, в частности, личности типа Феофана. В этом смысле не случайны, например, и фигуры Флоренского и Бердяева.

Тем не менее, проблема все-таки остается, причем имеет два аспекта: онтологический и гносеологический. Ведь идеи Бога, эзотерического мира и природы различны, как различны логики в каждой из этих областей. Как же личность совмещает их? Один ответ я уже дал: совмещает именно как личность. Но это означает, что личность Феофана (Галилея, Бердяева и т. д.) нецелостна, противоречива. Одна ее сторона повернута к Богу, другая — к эзотерическому миру, третья — к природе. И каждая из этих сторон в какой-то мере отрицает другие (правда, Феофан об этом не подозревает, напротив, ему кажется, что он целостен и именно как верующий во Христа).

Второй ответ предполагает обсуждение данной проблемы с точки зрения представления об объективности. Бердяев писал, что он не верит «в твердость и прочность так называемого «объективного» мира, мира природы и истории. Объективной реальности не существует, это лишь иллюзия сознания, существует лишь объективация реальности, порожденная известной направленностью духа».

Если принять эти различения, то Бог, эзотерический мир, природа — хорошо известные идеи (Бога, эзотерического мира, природы), вынесенные, объективированные во вне человека, в реальность. Причем Бог — это коллективная (соборная) идея, эзотерическая реальность — идея индивидуальная (эзотерический мир изоморфен внутреннему идеальному миру эзотерика, является его проекцией), природа — идея так же коллективная. Но в отличие от идеи Бога и идеи эзотерического мира, как опирающихся на духовный опыт (соборный и индивидуальный), идея природы опирается на опыт практический — теоретического мышления и (отчасти) инженерии.

Далее возникает альтернатива. Если объективация трактуется натуралистически, то и мир приходится признать противоречивым. Бог, например, ответственен за зло (известная проблема теодицеи), эзотерический мир парадоксально включает в себя Бога, а природа отрицает саму себя как инобытие Бога или изотерической реальности. Если же объективация персонифицируется, как это делает Бердяев, который вводит понятие «несотворенной свободы», то приходят в противоречие личность, Боги мир. Отчасти, конечно, указанные противоречия преодолеваются за счет разделения двух миров — подлинного и неподлинного (горнего и дольнего), но тогда человеку приходится отказаться от обычной жизни и мира.

«Настоящий предмет любви в горием мире, — пишет Плотин. — С ним возможен истинный союз, его можно принять и обладать им по-настоящему, а не только извне, как было бы, если бы мы обнимали его нашими руками из плоти и крови. Каждый, кто испытал это, о чем я говорю: когда душа приближается к нему, вступает с ним в общение, принадлежит ему она получает новую жизнь. В этом состоянии она понимает, что здесь присутствует то, что дает настоящая жизнь, и она ни в чем более не нуждается; напротив, она должна отринуть все остальное и найти покой в общении с Богом: надо стать им одним, далеко отбросив все наши покровы. При этом мы спешим вырваться из материального мира, и нас стесняют цепи, связывающие нас с окружающими вещами: ведь мы хотим слиться с Богом всем своим существом, так, чтобы ни одна частица не осталась ему чуждой… настанет минута, когда созерцание станет постоянным, и тело уже не будет препятствием».

Наконец, если объективации придается чисто гносеологический статус (акта объектирования), то формального противоречия, конечно, нет; объективировать можно любые разнородные установки, но содержательное противоречие остается, а именно, противоречие в самой духовной жизни и деятельности, ориентированных на разные ценности (религиозные, эзотерические, научные). Таким образом, хотя научное, религиозное и эзотерическое мироощущения могут совмещаться и в личности, и в культуре, это совмещение создает определенные проблемы и противоречия в развитии как человеческого духа, так и указанных типов человеческой жизнедеятельности и мышления.

Итак, мы познакомились с эзотерическими учениями Будды, Шри Ауробиндо Гхош, Рудольфа Штейнера, Даниила Андреева, отдельными эзотерическими идеями христианства. Теперь читатель получит представление о дзэн— буддизме, учении Кришнамурти и Карлоса Кастанеды. Завершаться вся работа будет собственными размышлениями автора. Однако прежде чем мы перейдем к изложению идей дзэн-буддизма, хотелось бы еще раз пояснить наш подход к эзотерическим учениям. Эзотерическая действительность — это не действительность «первой природы», с ее неизменными, вечными законами, это действительность в определенной мере духовная и витальная. Эзотерическая истина — не истина естественной науки с ее практической, инженерной ориентацией, направленной во вне человека, на природу. Эзотерическая истина соотносительна с эзотерическим учением и таким же опытом жизни, она адресована прежде всего самому человеку и только через него — внешнему миру. Хотя современная наука и человек ушли в своем развитии, по сравнению с прошлыми столетиями, далеко вперед, тем не менее в силу неоднородности культуры, а также действия традиций всегда существует почва для иных, альтернативных (по отношению к науке) форм мышления и мироощущения. Эзотеризм и является одной из таких форм. В этом смысле гарантии истинности эзотерического знания все же существуют: они в культурном многообразии, в плюрализме разных форм осмысления и объяснения мира и его проблем, в реальной возможности разных опытов жизни. Поэтому вовсе не обязательно принимать на веру эзотерический мир, важно другое — с помощью эзотерического учения критически взглянуть на себя и на мир, попробовать понять альтернативное мироощущение другого человека, задуматься серьезно над фундаментальными вопросами бытия.

Пояснив таким образом отчасти наш подход к эзотерическим учениям, мы можем продолжить путешествие по странам эзотерического мира. На очереди дзэн-буддизм.

 

ЭЗОТЕРИЧЕСКОЕ СОЗНАНИЕ

(учение дзэн)

1

Дзэн, или дзэн-буддизм, парадоксальное, эпатирующее учение, сегодня весьма популярное на Западе, да и у нас. На Востоке же оно занимает подобающее ему скромное место среди многих других эзотерических учений. В строгом смысле это даже не учение, а скорее умозрение, особый образ жизни, особое мироощущение. Однако дзэн был провозглашен, разъяснен (и не раз), оброс литературой, комментариями и в конце концов укоренился в форме учения, родственного буддизму. Но дзэн не был бы дзэном, если бы не отрицал самого себя. Известный японский исследователь и интерпретатор дзэн Судзуки пишет: «Дзэн только указывает путь… Дзэн претендует на свое родство с буддизмом, но все буддийские учения, содержащиеся в Сутрах и Шастрах, с точки зрения дзэна, не больше, чем макулатура, польза которой состоит лишь в том, что с ее помощью можно только смахнуть пыль с интеллекта, но не больше».

Вообще дзэн с колыбели твердит «нет», предварительно сказав нечто утвердительное. Шестой патриарх дзэна — Хой-нэн, с которого, собственно, дзэн себя осознает и исчисляет, в ответ на гатху Шэнь-сю (также претендовавшего на патриаршество)

пишет:

Известно, что этой ответной гатхой Хой-нэн вызвал у Пятого патриарха Хун-женя уверенность в истинном просветлении ее автора, который и стал его преемником. Иногда кажется, что дзэн — просто игра с целью эпатировать собеседника или даже оскорбить его. Однажды монах спросил учителя: «С какой целью пришел с Запада Бодхидхарма (Первый патриарх)?» Учитель сказал: «Передай-ка мне эту подставку», и только монах подал ее, он ударил его этой подставкой (А. Уотс, «Путь Дзэна»). Схватить за нос при разговоре, ударить палкой, промолчать в ответ на вопрос или даже уйти, выкинуть какой-нибудь другой фортель — вещи, вполне ординарные в практике дзэна. Вот еще один пример из Уотса. Учитель пил чай со своими учениками и вдруг бросил одному из них веер со словами: «Что это?». Ученик развернул веер и стал им обмахиваться. «Неплохо, — сказал учитель, — теперь ты», — и сунул веер другому ученику, который тут же сложил его и почесал им шею. Затем он снова раскрыл веер, положил на него кусок пирога и подал учителю. Это понравилось учителю еще больше… Какова же система взглядов, в которой в ответ на вопрос «что это» можно подать кусок пирога?

2

Внешне дзэн, действительно, мало похож на буддизм. И, тем не менее, именно учение Будды способствовало его формированию. По преданию, это произошло в Китае, в VII–VIII веках и, вероятно, не без влияния идей трактатов «Чжуан-цзы» и «Лао-цзы». Так что, можно сказать, дзэн — это буддизм, своеобразно осмысленный на китайской, а затем и на японской национальной почве; буддизм, оплодотворенный идеями Лао-цзы.

Вспомним, чему учил Будда. «Просветленный», указывая путь избавления от страданий, объяснял, как разорвать круг сансары (перерождений и страданий). Но Будда не объяснял, что такое Нирвана (ничто или блаженство), он отказывался отвечать на вопросы о реальности Нирваны. Чтобы освободиться от страданий, говорил Будда, нужно отказаться от желаний, чувств, ума, отбросить их, развязаться с ними.

Но следующие поколения мыслителей древней Индии сосредоточиваются на вопросах о том, что есть Нирвана, о единстве мира, космоса, их природе (на эти вопросы Будда также отказывался отвечать). Ход их мышления, совпадавший по результату с размышлениями китайских даосистов, мог идти следующим образом. Истинная природа мира — Нирвана, небытие, пустота, причем достигаемые каждым индивидуально. Если же в основе всего как положительный онтологический принцип лежит небытие, пустота, ничто, то можно сделать три важных вывода. Первый — чувственный мир перерождений и страданий (сансара) совпадает с небытием, Нирваной. «Не существует никакого различия между Сансарой и Нирваной», — читаем мы в древнейшем памятнике буддизма — «Дхаммападе». Кстати, Дао — центральное понятие даосизма из «Чжуан-цзы» — обладает как раз этими двумя качествами. Это бытие и небытие одновременно, сущность и причина всего, но такие, которые напоминают отрицательные определения («не это, не это») Брахмы-Атмана.

Второй вывод: поскольку исходная реальность — Нирвана, т. е. небытие, пустота, ничто, то теряют силу все различения и противопоставления, данные уму (верха и низа, прошлого и будущего, правильного и ложного и т. п.), да и сама картина чувственного мира становится иллюзией, Майей. В «Четках из драгоценных самоцветов» написано: «Необходимо знать, что все видимые явления, будучи иллюзорными, нереальны» (раздел «Десять вещей, которые необходимо знать»), «Это великая радость осознать, что фундаментальная реальность бескачественна» («Десять великих радостных осознаний»). Эти утверждения на первый взгляд не имеют ничего общего с требованиями «Чжуан-цзы» — тотального уничтожения культуры, возвращения к природе и естественности, непосредственности. Однако ведь именно культура обусловливает и навязывает сознанию человека все различения и противопоставления, а вне культуры, действительно, находится только природа, космос.

Третий вывод: в силу тождества (аналогии) Брахмы, Атмана и Нирваны — бытие и знание (мудрость) совпадают с Нирваной, а сама Нирвана — с «Я» (Атманом). Нирвана, следовательно, приобретает парадоксальные (для европейского сознания) свойства: будучи небытием, бескачественной реальностью, она порождает бытие и все его различения и одновременно снимает их. В книге «Передача света истины» приводятся «мудрости» (гатхи) шести Будд, предшествовавших в перевоплощениях Гаутаме, а также изречения первых патриархов дзэн:

Подобные представления, развитые на почве одного из двух направлений буддизма — махаяны (буквально: широкий путь или большая колесница), а затем и дзэн, с одной стороны, прямо исходят из учения Будды, а с другой, как это ни странно, противоречат этому учению. Будда призывал уйти из мира страданий, прекратить всякое бытие, пронизанное желаниями, ощущениями, эмоциями, мыслями. В махаяне же, и особенно в дзэне, напротив, и чувственная жизнь, и обычный, естественный мир реабилитируются. Гаутама подчеркивал принципиальное различие между знающими («просветленными») и остальными людьми, в дзэне же утверждается, что «каждый человек есть Будда». По мнению буддистов, для искупления и спасения требуются титанические индивидуальные усилия и подвижничество, дзэн на все это смотрит проще: поскольку каждый человек есть Будда, нужно только увидеть, осознать это. Будду мало волновало спасение других людей, в махаяне же утверждается, что спастись можно только всем людям вместе.

3

Дзэн как самостоятельное, независимое от буддизма явление культуры формировался в рамках так называемой прикладной или практической махаяны (параллельно в Тибете складывалась йогическая школа тантризма — махамудра). Выделению дзэна из буддизма, судя по всему, способствовали два обстоятельства: подчеркивание роли индивидуальной практики жизни и появление «доктрины ума», в которой обращалось внимание на роль правильного мышления и необходимость знания истинной сущности разума. Уже при формировании дзэна Четвертый патриарх Дао-синь написал поэму «Девиз верного ума». С подчеркивания того же момента началась и деятельность Шестого патриарха — Хой-нэна. По преданию, получив благословение от Хун-женя, он странствует по всему Китаю, живет в горах как отшельник. В 39 лет он спустился с гор и пришел в монастырь. Там несколько монахов спорили о флаге, трепещущем на ветру. Один из них говорил, что флаг — неодушевленное существо и поэтому сам колыхаться не может, его заставляет трепетать ветер. Другой возражал, утверждая, что колыхание флага вообще невозможно, поскольку и «флаг и ветер — неодушевленные вещи». Третий монах считал, что движение флага «вызвано определенным сочетанием причин и следствий». Четвертый — что «нет колыхающегося флага, это движется сам собой ветер» и т. д. Хой-нэн прервал спорящих замечанием, глубоко их поразившим: «Не ветер, не флаг, а ваш разум колышется». Позднее он учил:

«Необходимо узреть нашу собственную природу при помощи собственных усилий… Все, что может быть названо, ведет к двойственности, а буддизму чужда двойственность. Ухватить эту недвойственность — цель дзэна. Природа Будды, которой мы все обладаем и постижение которой составляет цель дзэна, не может быть разделена на такие противоположности, как добро и зло, вечное и преходящее, материальное и духовное. Человек видит двойственность в жизни вследствие помутнения разума. Мудрый, просветленный видит реальность вещей, незамутненную ложными идеями» (текст взят из трактата Судзуки).

Соперник Хой-нэна, глава северной школы дзэна Шэнь-сю, говорил:

Несмотря на соперничество, Хой-нэн вторит ему: «Истина дзэна открывается сама собой изнутри, для ее узрения нет нужды ни в позе, ни в медитации, ни в какой-либо специальной деятельности» (из трактата Судзуки).

Итак, все дело в правильном уме (разуме), и не нужно далеко ходить за истиной, она здесь, под рукой, достаточно всмотреться в себя и в природу. «Тот, кто постиг природу Ума и постоянно живет в гармонии с природой и есть Будда или «просветленный». Будда — это олицетворение природы». Подобный подход, приведший к выделению дзэна из буддизма, напоминает и позицию Сократа с его призывом «познать самого себя», и позицию Декарта с его идеей метода и ясного мышления. Родствен он в некоторых моментах также доктринам исихазма и суфизма: это касается, например, признания возможности при жизни человека прийти к Богу, познать его и слиться с ним. Наконец, развивая учение Будды, дзэн настаивает на практическом, а не теоретическом, умозрительном познании жизни (точка зрения, с которой всегда боролась Веданта). Адепт, практикующий дзэн, не философ, а скорее мудрый человек, живущий созерцанием, увлеченный и увлекаемый не идеями, а самой жизнью. Да и можно ли при той относительности, на которой дзэн настаивает, что-либо познать, узнать истину и реальность?

4

Судзуки говорит, что дзэн несет новый взгляд на жизнь, делая человека «собственным господином, приводя его ум в состояние покоя, приводя жизнь человека в абсолютную гармонию с природой». Многие последователи дзэна подчеркивают этот момент обновления внутреннего мира, несущий новое видение и ощущение. Например, Судзуки пишет:

«Сущность дзэн-буддизма состоит в том, чтобы научиться по-новому смотреть на жизнь. Нужно оставить все наши обычные умственные привычки. Если нас не удовлетворяет жизнь, мы должны стремиться найти то, что даст нам чувство совершенства и удовольствия. Дзэн предлагает сделать это для нас, утверждая, что жизнь примет более свежий, более глубокий, более удовлетворяющий аспект».

Однако дзэн не был бы дзэном, если бы тут же не вносил поправку в сказанное: оказывается, переворот в человеке должен произойти сам собой, естественно, спонтанно, а не в результате усилий, противоречащих его природе. «Нет ничего ошибочнее, — пишет Уотс, — чем представление о дзэне как о системе самоусовершенствования или способе превращения в Будду». Лин-чи говорил: «Если человек стремится к Будде, этот человек теряет Будду».

Почему же дзэн постоянно вносит поправки — «да, да, но… все не так, и ничего нельзя определенно утверждать»? Отчасти это объясняется тем, что все наши утверждения относятся к миру сансары, который суть чистая иллюзия, поэтому ничего определенного о нем утверждать нельзя. Дзэн-буддисты считают также, что все наши ценности, различения, деления, оппозиции, все, что делает высказывания определенными, а мир организованным, — все это обусловлено умом, языком, сознанием, которые принципиально порочны, лживы (в силу подверженности страданиям и Майе). Таких пороков по меньшей мере три: отождествление факта с представлением о нем (т. е. понятия и вещи), подмена реальности языком, словами, преувеличение роли абстрактного, теоретического мышления.

«Поскольку понятие несравненно легче постигнуть, чем реальность, — пишет Уотс, — а символ гораздо стабильнее, чем факт, мы постепенно начинаем отождествлять себя со своими представлениями о себе… Если перестаешь это делать, все взаимоотношения между субъектом и объектом подвергаются внезапной и решительной перемене…»

Отождествление человека со своими собственными представлениями о самом себе создает у него особое и опасное чувство устойчивости. Ведь это представление относительно неизменно, так как опирается на тщательно отобранные воспоминания из прошлого, воспоминания, которые обладают фиксированным и неизменным характером. Общественная конвенция поощряет стабильность этого представления, поскольку весь смысл символов в их стабильности. Конвенция поощряет человека связывать представления о себе со столь же абстрактными, чисто символическими ролями и стереотипами, что помогает ему сформулировать у окружающих вполне четкое и понятное представление о себе».

Дзэн-буддисты считают, что представление не только о себе, но и о всех других реалиях (мире, прошлом и будущем, добре и зле и т. п.) есть результат социальной символизации, смешения реальности и представления о ней. Сама по себе реальность никакая, в том смысле, что не имеет положительных определений. Определенной, константной, измеряемой ее делают язык, понятия, символы. Освободившись от них, реальность становится неописуемой, невыразимой, самой собой:

Раз реальность неописуема, свободна от оппозиций и расчленений, то исчезает и необходимость что-либо выбирать. «Выбирать смешно, ибо выбора нет, — говорит Уотс, — все наши языковые и понятийные расчленения и оппозиции — лишь наваждение символов, которые притворяются реальностью». Поэтому:

А вот что пишет Судзуки:

«Мы обычно производим на свет слишком много слов и идей, принимая их за действительность… Дзэн стоит за непосредственное восприятие реальности. Он предлагает напиться из источника жизни вместо того, чтобы довольствоваться всякими слухами о нем… Разграничивать — это значит быть вовлеченным в водоворот рождения и смерти, где нет ни свободы, ни Нирваны, ни совершенства Будды… Вся беда в том, что язык — это самый ненадежный инструмент, который когда-либо изобрел человеческий разум. Мы не можем жить, не прибегая к помощи этого средства общения, ведь мы существа общественные, но если мы только примем язык за реальность или сам опыт, мы совершим самую ошибку и начнем принимать за лупу палец, который всего лишь указывает на псе… Запад слишком увлекся обобщениями, что привело к уходу от реальности. Реальность — в конкретном, а не в абстрактном… Дзэн и понятия — вещи несовместимые. Дзэн не имеет дела с языком. Тот язык, которым мы пользуемся в данный момент — это просто язык, а не абстрактные понятия… Поэтому многие ответы в дзэне звучат так: «Что такое Будда?» — «Будда». «Что такое реальность?» — «Реальность», или «Спроси у стены, спроси у самого себя и ты получишь ответ». Уотс замечает: «На вопрос, что есть Будда, разные учителя давали различные ответы. Ни один из них, однако, не превзошел ответ Дун-Шаня — «Три фунта льна».»

5

В собственном осознании, в своих декларациях дзэн — предельно антикультурен, на словах от отрицает все, на чем культура стоит, чем она держится. Культура немыслима без воспроизведения традиций, без социальной коммуникации, общения, без механизмов согласования, управления, без организаций. Однако все эти культурные образования, как известно, существуют только на основе языков, символов, понятий. Культура и живущие в ней люди принципиально семиотичны, в культуре все означено, выражено, операционализировано, все живет и своей, естественной и принципиально искусственной жизнью. Культура — это «кентавр система», т. е. естественно-искусственное образование, это гигантский семиотический «солярис», рождающий семиотических младенцев — вещи, знаки, машины, орудия, сооружения, организации, т. е. все, что мы в культуре видим. Отрицая язык, понятия, символы, дзэн отрицает культуру. Взамен он обещает прямой контакт с реальностью, с вещами как таковыми вне представлений о них. Что же, это соблазнительно, интересно, однако возможно ли выйти из культуры на прямой контакт с реальностью и с какой? Разве можно вытянуть себя из болота за волосы, разве существует какая-нибудь реальность вне культуры, вне сознания, вне языка? Если существует, то для кого, для какого существа это будет реальностью?

На все эти вопросы приходится ответить отрицательно: вне культуры нет реальностей, нет ничего, с чем человек мог бы отождествиться. Но буддизм, как мы отмечали, как раз и отрицает культуру, культурное бытие; взамен он выдвигает реальность Нирваны, Чистого Атмана. Как сущность, лишенная положительных определений, эта реальность есть ничто, небытие; о каком же контакте тогда идет речь, куда дзэн зовет? Даже если признавать, как в махаяне, что Нирвана суть блаженство («Насладиться единый миг нирваническим блаженством, — читаем мы в «Четках из драгоценных самоцветов», — более драгоценно, чем наслаждаться в любом количестве чувственным блаженством»), то и тогда неясно, в контакт с какой реальностью призывает войти дзэн. Или же блаженство — это как раз то самое, что дано вне языка, непосредственно, что не имеет различений? Хуанг-по писал:

«Люди боятся забыть о своем собственном сознании из боязни провалиться в пустоту, потерять опору, за которую можно ухватиться. Они не знают, что пустота на самом деле — не пустота, а истинное царство Дхармы… Его невозможно искать и найти, постичь с помощью мудрости или знания, выразить в словах, коснуться физически или обрести как заслуженную награду»,

Иногда приходится слышать и такой аргумент, что существуют внеязыковые, внекультурные формы общения, например телепатия, экстрасенситивное видение, общение глазами (без единого слова), общение возлюбленных и т. д. и т. п. Но опять же, оставаясь в рамках культуры, приходится признать эти формы общения или принципиально языковыми (использующими языки особого рода — жестов, мимики, признаков и т. п.), или пока принципиально необъяснимыми. В метро мы, действительно, часто общаемся с незнаковыми людьми, не произнося ни слова. «Ты так красива, — говорит некто девушке, сидящей перед ним, — было бы неплохо, если бы ты была моей». Но девушка отвечает глазами (только глазами): «Ишь чего захотел, хоть ты и недурен собой, интересен, но я тебя не знаю, да и вообще ты выйдешь на следующей остановке, и мы больше никогда не встретимся». «Но я же вижу, что интересен тебе, — продолжает некто «разговор», — если бы мы встретились с тобой как-нибудь случайно у знакомых, то, наверняка бы, познакомились друг с другом, не отрицай». «Все может быть, — отвечает девушка, — но вот ты уже и засуетился, подходит твоя станция, так что можешь оставаться со своими сожалениями наедине, кроме того, ведь я замужем, а ты, наверняка, женат» и т. д. и т. п. Самое интересное, что оба собеседника прекрасно понимают друг друга, хотя, конечно, могут давать несколько иное прочтение, чем то, которое имелось в виду. Но разве это общение без языка? Отнюдь. Оба собеседника из одной культуры, оба понимают значение взглядов, оба знакомы со стандартными ситуациями и отношениями ухаживания, знают последовательность ходов и ответов в этом приятном и увлекательном танце. Незначительные, едва уловимые изменения в выражении глаз, как показывает опыт жизни, многое могут сказать искушенному в общении горожанину.

Но подчеркнем, что так рассуждаем мы, а дзэн-буддисты, напротив, утверждают, что истинный контакт с реальностью — только внеязыковой, внекультурный. Однако как же тогда передается и разъясняется само учение дзэн, на каком языке, каким способом? Ну, во-первых, с помощью того же незаслуженно третируемого языка или символов. Чем, как не символом, причем достаточно ясным и красноречивым, является ответ типа «три фунта льна», или кусок пирога, протянутый учителю на веере. Когда Хякудзе попросили рассказать о дзэне, он просто поднял руки, а Якусан в ответ на подобную же просьбу сошел с кафедры — все это символы, правда, многозначные.

Не облегчает ситуацию и прием самоотрицания, постоянно применяемый в дзэне. Утверждая, что каждый человек есть Будда, и призывая плевать тогда, когда произносится его имя, дзэн-буддист создает затор в сознании, но не помогает понять, как возможен внеязыковой контакт с реальностью. Начиная с Бодхидхармы — Первого патриарха дзэна — это учение связывают со следующими положениями: «особое откровение без посредства святых писаний, независимость от слов и букв, прямой контакт с духовной сущностью человека».

6

«Вне языка, понятий, символов человек не существует» — сказал бы западный исследователь, но дзэн-буддист говорит иначе: «Вне языка, понятий, символов начинается прямой контакт с реальностью, а реальность — это Чистый Атман, «Я», Природа». В этом состоянии человек не произволен, а естествен, не раздерган, а целостен, он как природа непосредствен, как «Я», мудр и спокоен. Но одновременно ему нечего делать, точнее, он не должен делать ничего, что нарушает его естественное, спонтанное, органичное существование. В «Зернин Кушу» можно встретить такие стихи:

С этой установкой на естественность тесно соприкасается и требование не быть специально естественным, не стремиться против своей природы переломить себя, изменить, совершенствовать. Сознание человека не должно быть раздвоено на самосознание и осознание, на «Я» и представление о «Я». Однако если сознание уже расколото, не нужно стараться быть целостным, бороться со своими «задними мыслями». Целостность и единство должны прийти сами собой, а не в результате контроля, борьбы со своей природой, старания не стараться или старания стараться. «Если ты пытаешься подавить возникшую заднюю мысль, то сознание окажется расколотым на то, которое подавляется, и то, которое подавляет, и в нем уже не будет места миру. Так что лучше просто поверить, что в сущности никаких задних мыслей нет». Уотс, разъясняя подобные принципы, пишет:

«Когда стремление стать естественным прекращается, ибо выясняется, что в нем нет нужды, тогда неожиданно становится ясным, что ты можешь таким стать… Естественность постигается тогда, когда приходит понимание, что все ухищрения ни к чему… Если человек не стесняется стеснения, оно исчезает».

Нетрудно заметить, что идеалом здесь является Природа: ей чужды осознание, контроль, искусственность, она естественна, непосредственна, спонтанна. Поэтому в дзэне так ценится мгновенный (без обдумывания и размышления) ответ; дзэн-буддист как бы и не отвечает на вопрос, а претерпевает естественное состояние ответа. На вопрос: «Что есть Будда?» — учитель может показать кулак; на вопрос: «Какова основная идея буддизма?» — он может, не дожидаясь конца вопроса, воскликнуть: «Цветущая ветка сливы!» или «Кипарис во дворе!». Суть в том, чтобы сознание ни на чем не застревало и реагировало мгновенно, не раздумывая над тем, удачен ли ответ.

7

«Самым важным в искусстве фехтования, — читаем мы в письме Такуана, — как и в самом дзэне, является то, что можно назвать «невмешательством сознания». Если между двумя действиями остается щель толщиной хоть в волосок — это уже задержка… Пусть твоя защита следует за его нападением без малейшего разрыва — тогда не будет двух отдельных действий, известных под именем защиты и нападения. Твоя мгновенная непосредственная реакция приведет к неминуемому самопоражению противника».

Искусство фехтования, как известно, входит на Востоке в группу «военных искусств» (каратэ, кендо, дзю-до, айкидо) и, что важно, все военные искусства используют в качестве своего мировоззрения дзэн-буддизм. Помимо этого идеи дзэна широко применяются и в искусстве восточной живописи, и в чайной церемонии, и в разных сферах гражданской и военной жизни (право, мировоззрение воинов и другие). Мастера каратэ, например, утверждают: «Дзэн — это каратэ, дзэн и каратэ — это одно и то же». Встречаясь с подобными утверждениями, невольно недоумеваешь: как может военное искусство, требующее от человека решительности, смелости, желания победить, совпасть с дзэном — учением, исходящим из идей буддизма, одной из которых является идея ненасилия и невмешательства. Однако еще Бодхидхарма, принесший идеи буддизма в Китай, утверждал: «Война и убийства несправедливы, но еще более неверно не быть готовым защитить себя». Секрет широкого обращения военных искусств к дзэн-буддизму в одном отношении прост: практика этого учения ведет к появлению у человека особого самосознания — ощущения и переживания себя Буддой. Но Будда — это одновременно Божество (Брама), Природа и «Я» (Атман), поэтому человек, осознавший и переживающий себя Буддой, получает доступ к силам, которыми обычный человек не располагает. Он ощущает себя Богом, черпает энергию из природы (прану из воздуха, еды, воды, скал, земли, неба), творит бытие. Такой человек спокоен перед лицом опасностей (поскольку Будда вечен), он свободен и могуч (как Брама), он естествен и непосредствен, как природная стихия, произволен и непобедим, как Бог. Известная в каратэ и других военных искусствах формула «союза души и тела» исходит как из этих представлений, так и из общего психотехнического способа достижения в буддизме основной цели (Нирваны). Только здесь этот способ работает иначе: он используется главным образом не для подавления «частей» человека (желаний, ощущений, эмоций, мыслей), хотя отчасти и это имеет место, а для максимального культивирования (развития) нужных «частей», т. е. тех, которые используются в военных искусствах (ударов, бросков, блоков, концентрации воли и внимания, нечувствительности к боли, силы, скорости и т. п.). Из тех же представлений исходит и формула «чистого (пустого) сознания», таким сознанием обладают только большие мастера военных искусств и живописи. Их поведение, творчество полностью естественно, спонтанно; в ходе единоборства (творчества) их сознание абсолютно подвижно, текуче, свободно, все происходит как бы само собой. Наконец, те же идеи лежат в основании подготовки (обучения) и научения. Центральным здесь является представление о сатори, означающем мгновенное, внеинтеллектуальное просветление, неожиданно приходящее решение.

8

Хотя каждый человек — Будда, раскрыть в полной мере находящуюся в человеке сущность Будды нелегко. Необходимы «крещение огнем», ломка всего сознания, прорыв в иные реальности. Этот момент, вероятно, и связан с представлением о сатори.

«Сатори, — пишет Судзуки, — сущность дзэна и без неё дзэн — это не дзэн… Сатори, действительно, обозначает внезапный и интуитивный способ движения всего буддизма. Человек ищет и ищет, и никак не может найти. Тогда он отчаивается — и вдруг ответ является сам собой».

Но Уотс трактует сатори несколько иначе: это то, что приводит сознание к вещам, каковы они суть (сравним со словами Судзуки: «Вещи следует воспринимать такими, каковы они есть, т. е. снег белый, ворона черная»). «Достижение сатори, — пишет Уотс, — связывают с настроением, выражаемым в древнем китайском стихотворении:

Знаменитые строчки Дзинь-юаня гласят:

«Тридцать лет, пока я изучал дзэн, я видел горы как горы и воды как воды. Затем, когда я приблизился к пониманию, я научился видеть, что горы — это не горы, а воды — это не воды. Но теперь, когда я постиг самую суть, я покоен. Прости, я снова вижу, что горы — это горы, а воды — это воды».

Учителя дзэна подчеркивают, что сатори приходит само, когда его не ждут, что оно неожиданно несет новое видение и понимание, дает разрешение проблем и новую реальность. Отчасти сатори можно сравнить с катарсисом, с экстатическим переживанием как высшей разрешающей фазой творчества, общения, размышления. Но, вероятно, всегда речь идет о сломе старого мировоззрения, появлении нового понимания и видения, определенном разрешении мучивших человека проблем и противоречий. Почему, однако, в дзэне уделяют такое внимание сатори? Вероятно, потому что дзэн выталкивает человека из обычной, привычной культуры, вне которой человек не может существовать. Поэтому должен произойти определенный вывих сознания: мир, в котором человек живет, должен вдруг перевернуться и окраситься новым цветом (смыслом).

9

Хотя на первый взгляд дзэн крайне революционен, на самом деле он скорее консервативен: призывая к отрицанию культуры, он ее тем самым поддерживает. Это странное утверждение, мы понимаем, нуждается в пояснении.

«Различие между адептами дзэна и обыкновенными людьми, — пишет Уотс, — в том и состоит, что последние не в ладу с собственной человечностью и пытаются стать то ангелами, то демонами… Дзэн — это в первую очередь путь освобождения для тех, кто овладел правилами социальной конвенции и принципами, с помощью которых группа обусловливает личность. Дзэн является лекарством против дурных последствий такой обусловленности, против умственного паралича и тревоги, возникающих при повышенном самосознании».

Действительно, именно даосизм и дзэн в древнем Китае поддерживали конфуцианство, а в средневековой Японии дзэн взяли на вооружение самураи. Но и последователи Конфуция, и самураи были сторонниками культуры, причем весьма стабильной, организованной; более того, они создали культуру, в которой отдельная личность теряла свое лицо, оказывалась погребенной под огромным количеством жестких правил, под нормами совместной жизни, требованиями этикета, ритуала, условности. В такой культуре дышалось совершенно легко лишь тем, кто полностью отказывался от своей личности, чья деятельность и творчество не выходили за рамки жестких культурных ограничений. Но, во-первых, полностью отказаться от своей личности (если она только есть) невозможно, во-вторых, даже в Китае и Японии было немало людей, активно реализующих свое личное начало. Поэтому идеи даосизма и дзэна легли на благоприятную почву, помогая одним людям существовать в культуре, а другим — расположиться в ее тени. Первые лучше чувствовали себя (жили), поскольку получали возможность частично освобождаться от культуры (снижая ее условность, переосмысливая жесткие правила, дополняя безусловность общественного бытия относительностью индивидуального сознания). Вторые — создавали монастыри и общины, где жили особой эзотерической жизнью, не вмешиваясь в обычную жизнь государства.

Вообще целесообразно проводить различие между простыми, живущими в миру сторонниками учения дзэн, монахами, сделавшими дзэн целью своей жизни, и теми, кто применяет дзэн (исповедуя его) в военных искусствах, живописи или других областях практики. Отношение этих трех категорий к дзэну не одинаково. Понятно, что монахи просто идут по пути буддизма (в той его модификации, которая является дзэном). «Миряне» используют идеи и образ жизни дзэн-буддизма как противоядие против культуры, в которой живут, для ее смягчения и дополнения. «Прикладник» же использует дзэн для повышения эффективности своей деятельности и профессии. Монах на двадцать, тридцать и более лет уходит из обычной жизни, подавляет одни свои реальности и культивирует другие (выявляет в себе природу Будды, снимает в своем сознании все оппозиции и различения и т. п.). Его образ жизни — размышления, медитации. Мирянин, исповедующий дзэн, не прерывая обычной жизни и деятельности, преодолевает свои чрезмерные претензии, двойственность сознания, страхи, приобретает более естественное, органическое бытие, стремится жить в ладу с самим собой и т. п.

Вывод, к которому мы невольно пришли, говорит о том, что дзэн не нарушает, а поддерживает культуру (хотя декларирует отказ от культуры); этот вывод проливает также свет на популярность дзэн-буддизма (особенно на Западе). Наша культура не меньше, чем конфуцианская или средневековая, нуждается в «карнавале», в «снижении», в дополнении культуры антикультурой. Вероятно, дзэн и есть такая антикультура, карнавал, помогающие личности справиться с культурной монотонностью, культурными ограничениями, культурным абсолютизмом. Не последнюю роль здесь играют присущие дзэну восточная народная мудрость, гибкость, относительность его идей, и, конечно, сами принципы буддизма. Большие мастера дзэна стараются, чтобы каждое, даже самое маленькое явление жизни, каждый вопрос был осмыслен и изложен с точки зрения всего учения, чтобы в нем, как в капле воды, отражался весь мир, сверкало само солнце. Вот, например, как один из учителей дзэна поясняет, что такое поклон.

«После дзадзэн мы девять раз совершаем земной поклон. Этими поклонами мы отказываемся от своего «Я». Отказываться от своего «Я» значит отказаться от своих дуалистических идей. Обычно поклониться — означает выразить свое уважение но отношению к кому-то более достойному уважения, чем мы сами. Но когда вы склоняетесь перед Буддой, у вас не должно быть мыслей о Будде, вы просто становитесь единым с Буддой, единым со всем существующим; вы найдете истинный смысл бытия… все окружающее станет вашим учителем, все сможет сделаться объектом поклонения.

Иногда ученик кланяется учителю, а иногда — учитель ученику. Мастер, который не в состоянии отдать поклон ученику, не сможет склониться и перед Буддой. Иногда мы можем поклониться собаке или кошке.

В своей практике вам следует принимать все таким, каково оно есть, относиться к каждой вещи с таким же уважением, какое вы оказываете Будде. Здесь и проявляется состояние Будды. Тогда Будда отдает поклон Будде, и вы кланяетесь самому себе. Это настоящий поклон.

Поклоны — это очень серьезная практика. Вы должны быть готовы к тому, чтобы отдать поклон даже в свое последнее мгновение. Когда вы уже не в состоянии сделать ничего, кроме поклона, вы должны поклониться.

Поклоны помогают устранить наши эгоцентрические идеи. Это не так легко. Избавиться от них трудно, и поклоны — очень цепная практика. Дело здесь не в результатах, ценно усилие улучшить себя. Этой практике нет конца.

Каждый поклон выражает один из четырех буддийских обетов. Вот они: «Хотя живые существа бесчисленны, мы даем обет спасти их. Хотя наши дурные желания бесконечны, мы даем обет избавиться от них. Хотя учение безгранично, мы даем обет усвоить его. Хотя состояние Будды недостижимо, мы даем обет достичь его». Если оно недостижимо, как можем мы достичь его? А мы должны! Этого требует наша высшая природа, это и есть буддизм.

Думать: «Мы сделаем эго, потому что это возможно» — не буддизм. Даже несмотря на то, что это невозможно, мы должны сделать то, что требует от нас наша истинная природа. Но в действительности дело не в том, возможно нечто или невозможно. Если в глубочайших недрах внутренней природы мы желаем избавиться от эгоцентрических идей, мы должны это сделать, и когда мы совершаем такое усилие, наше внутреннее желание утихнет, и наступает Нирвана. Прежде чем вы решили сделать усилие, у вас имеются трудности, но когда вы его начали, у вас их нет: усилие успокаивает ваше глубочайшее внутреннее желание. Нет иного способа достичь спокойствия. Спокойствие ума не означает, что вы должны прекратить свою деятельность. Истинное спокойствие следует найти в самой деятельности. Мы говорим: легко обладать спокойствием в бездействии, трудно быть спокойным в деятельности. Но покой в деятельности — это истинный покой».

В дзэне учение Будды приходит к отрицанию самого себя или, может быть, к выявлению той скрытой возможности жизни, которая в нем была заложена. Будда, видно, не зря отказывался отвечать на вопросы о природе Нирваны: последовательно рассуждая, приходилось сводить реальность Нирваны к Ничто, пустоте, но интуитивно в идее Нирваны чувствовался более глубокий смысл. В Нирване, совпадающей в пределе с Чистым Атманом, всегда был невидимый ключ жизни, дзэн-буддисты открыли его и показали, как утолять жажду из этого источника.

 

ЭЗОТЕРИЧЕСКАЯ СВОБОДА

(учение Кришнамурти)

1

Эзотерическое учение Кришнамурти стоит особняком, оно выделяется даже на фоне ярких самих по себе эзотерических доктрин. Лично я знакомился с Кришнамурти долго, мучительно, всячески сопротивляясь, пока, наконец, во мне не пала какая-то преграда, и я вошел в мир, как оказалось, вполне мне родственный. Когда же замысел Кришнамурти совершенно прояснился, когда я уже легко и сочувственно прочел заново его работы (особое впечатление на меня произвела «Единственная революция»), то, к своему удивлению, пережил сильное, радостное чувство. Его можно сравнить с теми ощущениями, когда теплый летний грибной дождь смывает наносное, пыль, заставляя ожить и засверкать все вокруг.

Кришнамурти («Кришна» — бог, «Мурти» — запечатленный образ) — личность почти легендарная. В начале нашего века его сознательно готовили как нового мессию, призванного спасти мир. И готовили основательно: он учился в специальной школе Теософского общества, где наряду с обычными предметами преподавались оккультизм, йога, различные виды медитаций и т. п. Но Кришнамурти не пошел по стопам Елены Блаватской, он порвал с теософией, предпочтя жизнь свободного эзотерического мыслителя, свободного от всех школ и учений, от любой религии, от всякой идеологической системы. Кришнамурти пишет книги, читает лекции, много ездит по свету и везде ищет Истину. Он несколько лет уединенно живет в горах с тяжело больным братом, смерть которого впоследствии глубоко осмысляет и переживает. Распустив большое общество своих последователей, он решительно отказывается от роли учителя, гуру. Кришнамурти было двадцать восемь лет, когда он пережил духовный и физический опыт, изменивший всю его жизнь, с тех пор он периодически испытывал сильнейшие боли в голове и позвоночнике, однако не принимал никаких лекарств и никогда не прибегал к наркотикам. Кришнамурти был вегетарианцем, не пил, не курил, заботился о теле и духе. Интересно его отношение к людям: он приемлет и любит всех людей, сочувствует каждому и никого не выделяет особо. У него было много друзей и в Европе, и в Америке, и в Индии, но любой человек, первый раз пришедший к нему, мог рассчитывать на то же отношение к себе, что и его близкий друг. При этом Кришнамурти одинок, однако не в бытовом смысле, он одинок творчески, сознательно, поскольку служит только свободе и истине. Подобно Христу, ходившему по водам, он живет необыкновенно в обыкновенном мире, его жизнь праведна, идеальна. Хотя о Кришнамурти существуют и другие мнения. Бхагаван Шри Раджнеш в 1979 г. писал: «Кришнамурти говорит уже сорок с лишним лет, и люди слушают. И все те же самые люди слушают его в течение сорока лет… и их сознание ни на йоту не изменилось… Кришнамурти остался просто интеллектуальным феноменом, потому что он никогда не давал себе труда вникнуть в человеческие жизни. Проникать, вторгаться в людские жизни очень опасно, вы играете с огнем». В какой мере справедливо это высказывание?

2

Кришнамурти оценивает существующий мир, культуру, ценности резко отрицательно, непримиримо, попросту говоря, он их отвергает. Культура для него — это хаос, бездушие, бессмысленная, механическая жизнь. Города — центры современной цивилизации — вызывают у Кришнамурти лишь сожаление. Он, не колеблясь, зачеркивает или считает антиценностями фундаментальные индивидуалистические «парадигмы» современной личности — жажду власти, стремление к успеху, желание приобрести устойчивость, повысить престиж, соревноваться, бороться, поддержать свое «Я» и т. п., сюда попадает даже поиск религиозных ценностей и смысла жизни. Кришнамурти пишет:

«Успех — это жестокость. Любой вид успеха — политический и религиозный, в искусстве, в делах. Добиться успеха можно только беспощадностью… Власть — одна из форм зла… Человек, проявляющий власть, никогда не откроет дверь, ведущую в Реальность…

Праведная жизнь — не следование требованиям социальной морали, она свободна от зависти, жадности, стремления к власти, ибо эти свойства порождают враждебность…

Вы должны увидеть весь этот путь жизни с ее абсурдными верованиями и разделениями, увидеть крайнюю бессмысленность жизни, которая проходит в конторе или на фабрике. А в конце всего этого приходит смерть…

Внутри узких стен современной культуры нет свободы, а так как нет свободы, то господствует хаос. Живя в этом хаосе, человек ищет свободу в идеологиях, в теориях, в том, что он называет Богом. Такой уход от жизни не есть свобода. Это опять-таки тот метр тюрьмы, который отделяет людей друг от друга.

Общество, которое создали люди — гнилое, извращенное, аморальное. Его-то и необходимо изменить, но это возможно тогда, когда человек, создавший общество, изменится сам…

Утро было яркое, свежее, и цветы сверкали своими летними красками. За огромной прозрачной башней (Эйфелевой) проходила похоронная процессия, гроб и катафалк были покрыты цветами, за катафалком двигалось много машин. Даже после смерти мы жаждем быть значимыми, наше тщеславие и чванство не прекращаются. Каждый человек хочет занимать важное положение или быть связанным с важным лицом. Власть и успех, малые и большие, должны получить признание. Без признания они не имеют значения; требуется признание их многими или кем-то одним, который господствует. Власть всегда внушает уважение и придает человеку респектабельность. Власть несет всегда зло, кто бы ей ни пользовался: политические деятели, святые, жена или муж. Какое бы она ни несла зло, все жаждут ею обладать, и те, кто се добились, жаждут все большей и большей власти. Этот катафалк с его веселыми цветами казался таким далеким!.. Даже после смерти власть не прекращается; она переходит к кому-то другому. Это факел зла, который передается из поколения в поколение. Очень немногие могут ее отвергнуть, полностью и свободно, не оглядываясь назад; но награды они не получат. Награда — это успех, блеск признания. Не быть признанным — это значит быть неудачником, быть никем, когда все жажды и конфликты прекратились, тогда приходит благодать не от богов, не от церкви или людей… Дети перекликались и играли, когда катафалк проезжал мимо, и они даже не взглянули на него, занятые своими играми и смехом».

Возможно, что Кришнамурти принадлежит к «восставшим» против этого мира, как и Н. Бердяев. Во всяком случае исповедь Бердяева помогает понять и позицию Кришнамурти. В своей философской автобиографии Н. Бердяев пишет:

«Я — человек, восставший против общества… Я вообще не люблю общества… Род всегда представлялся мне врагом и поработителем личности. «Род» есть порядок необходимости, а не свободы… Я скорее преуменьшил, чем преувеличил степень моего разрыва с миром социальной обыденности. Я с детства находился в состоянии восстания против «иерархического» порядка природы и общества… Я принадлежу к тому типу людей и к той небольшой части поколения конца XIX и начала XX века, в которой достиг необычной остроты конфликт личности, неповторимой индивидуальности с общим и родовым… Я не чувствовал себя по-настоящему и глубоко гражданином мира, членом общества, государства, семьи, профессии или какой-либо группировки, связанный с ними единством судьбы. Я соглашался признать себя лишь гражданином царства свободы. В этом я не своевременный человек. Я принужден жить в эпоху, в которой торжествует сила, враждебная пафосу личности, ненавидящая индивидуальность, желающая подчинить человека безраздельной власти общего, коллективной реальности, государству, нации… Но в то же время я очень остро и часто мучительно переживал основной парадокс личности. Я стремился не к изоляции своей личности, не к ее замыканию в себе и не к самоутверждению, а к размыканию в универсум, к наполнению универсальным содержанием, к общению со всеми.

… Я думаю, трудно найти человека, у которого было бы не только отсутствие, но и глубокое противление всякому иерархическому порядку. Я никогда не мог вынести, чтобы отношения людей определялись по иерархическим чипам. Во мне вызывало отвращение, когда говорили, что кто-нибудь занял положение в обществе. Я совершенно не выносил, когда меня рассматривали как хозяина дома, главу семьи, редактора журнала, председателя религиозно-философской академии и т. п. Все иерархические чины этого мира всегда представлялись мне лишь маскарадом, лишь внешней одеждой, которую я охотно содрал бы. Мне всегда думалось, что подлинные качества и достоинства людей не имеют никакого отношения к их иерархическому положению в обществе и даже противоположны ему. Гении не занимали никакого иерархического положения в обществе и не были иерархическими чинами, как и пророки и святые. И когда Бог стал человеком, то занял самое последнее положение в обществе. Мессия должен быть распят. Мне неприятен всякий мундир, всякий орден, всякий условный знак почитания людей в обществе. Чины академические, общественные или революционные мне так же мало импонируют, как и чины церковные, государственные, консервативные».

Думаю, что Кришнамурти подписался бы под многими из этих положений.

3

Если культура отрицается, зачеркивается, то что же принимается? Принимается все, что культуре противостоит, — природа, дети, животные. Все естественные, не детерминированные культурой явления, считает Кришнамурти, прекрасны и ценны. Он отвергает человека, обусловленного культурой, принимает человека свободного, одинокого, творческого; человека, к которому вернулась его природа, непосредственность и простота детства, естественность и чувствительность животного. Тексты Кришнамурти хорошо передают мироощущение человека в природе, человека, слившегося с природой, понимающую каждую живую тварь, каждое растение, каждое облако на небе и дерево на земле.

«Ночью, не очень долго, шел дождь, а рано утром, когда вы вставали, был слышен сильный запах сумаха, шалфея и влажного краснозема, который, по-видимому, издает более сильный запах, чем коричневые почвы. Солнце уже показалось над высотами, излучая необыкновенные оттенки жженой сиены, каждое дерево, каждый кустарник заискрились, омытые ночным дождем, и все вокруг было преисполнено радостью. Шесть или восемь месяцев не было дождей, и вы можете представить, как ликовала земля, и не только земля, но и все, что на ней — мощные деревья, высокие эвкалипты, кусты чилийского перца, виргинские дубы. В это утро птицы как будто пели совсем иначе. А в то время как вы смотрели на близкие высоты и дальние синие горы, вы как-то потеряли себя в них. Вы и все кругом вас перестало существовать. Была только эта красота, эта безмерность, только широкая, уходящая вдаль земля. От высот, которые простирались на многие мили, исходил покой; он встречался с вашей собственной тишиной. Это было подобно встрече земли и неба, и экстаз был благословением.

Вечером, когда вы поднимались по каньону в горы, красная земля под ногами была влажная, мягкая, податливая, многообещающая. Много миль вы поднимались по крутому склону, а потом неожиданно начали спускаться. Завернув за угол, вы вступили во всеохватывающее безмолвие, которое уже опускалось на вас. А когда вы вошли в долину, оно стало более пронизывающим, более настойчивым, более требовательным. Не было ни единой мысли, было одно лишь безмолвие. Когда вы шли вниз, оно как будто покрывало всю землю, и было удивительно, что птицы и деревья притихли. Прекратился ветер, а с наступлением темноты деревья погрузились в свое одиночество. Странно, что днем они будут приветствовать вас, а сейчас, со своими фантастическими очертаниями, они были далеки от вас, держались в стороне и были замкнуты в себе. Мимо вас прошли три охотника с луками и стрелами. На лбу у них были прикреплены электрические фары. Они шли убивать ночных птиц и, по-видимому, совсем не воспринимали окружающую красоту и безмолвие вокруг них. Они были поглощены предстоящей охотой. Казалось, что все вокруг в страхе и с великим сожалением следили за ними».

Или вот еще:

«В момент заката солнца приходит странная тишина и такое чувство, что все вокруг вас пришло к концу, хотя и автобусы, и такси, и шум продолжают свое движение. Это чувство пребывания по ту сторону как будто проникает всю вселенную. Вы, вероятно, также переживаете это. Нередко оно приходит совсем неожиданно: странная тишина и мир как будто изливаются с неба и покрывают землю. Это благословение, и оно сделало красоту вечера беспредельной. Казалось, что и освещенная солнцем улица, и машины на стоянке, и опустевший парк, — все составляло часть этой красоты: даже смех мимо проходившей пары нисколько не нарушил тишины вечера… Совсем рядом в кустах пел черный дрозд, и это было непреходящее благословение».

Или еще один замечательный эпизод:

«На этой широте почти не бывает вечерних и утренних сумерек. До восхода солнца река, широкая и глубокая, была как расплавленный свинец. Солнце еще не взошло над землей, но на востоке уже светлело, птицы не вступали в свой утренний хор, жители деревни не перекликивались друг с другом. Утренняя звезда стояла высоко в небе и становилась все бледнее и бледнее, нока, наконец, солнце не показалось над деревьями и река не превратилась в поток золота и серебра.

Запели птицы, проснулись все в деревне. Как раз в это время на подоконнике неожиданно появилась большая обезьяна, серая, с черной мордочкой и пучком волос надо лбом. У нее были черные руки, а длинный хвост свешивался через подоконник в комнату. Обезьяна сидела очень спокойно, почти неподвижно, глядя на пас. Мы стояли совсем близко, на расстоянии всего нескольких футов. И вдруг обезьяна протянула руку, некоторое время мы держали друг друга за руки. Ее рука была жесткая, черная и пыльная, так как она только что перелезла через крышу, через небольшой карниз над окном и спустилась сюда, где и уселась на подоконнике. Она сидела с расслабленными мышцами и, что было удивительно, казалась очень веселой. В ней не чувствовалось страха или неловкости, как будто она была дома.

Она сидела здесь, а река была уже ярко-золотой, за рекой виднелся зеленый берег и дальние деревья. Некоторое время мы держались за руки, потом незаметно она высвободила свою руку, но осталась сидеть на месте. Мы смотрели друг на друга, вы могли видеть, как блестели ее черные глаза, узкие и полные любопытства. Ей хотелось прыгнуть в комнату, но она колебалась; потом она вытянула руки и ноги, ухватилась за карниз и, выскочив на крышу, исчезла. Вечером она снова появилась на верхушке дерева, поедая какой-то плод. Мы помахали ей рукой, но ответа не было».

Н. Бердяев тоже горячо любил природу (особенно украинскую) и животных. «У меня, — пишет он, — есть страстная любовь к собакам, к котам, к птицам, к лошадям, ослам, козлам, слонам. Более всего, конечно, к собакам и кошкам, с которыми у меня была интимная близость. Я бы хотел в вечной жизни быть с животными, особенно с любимыми. У нас было две собаки, сначала Лилин мопс Томи, потом скайтерьер Шулька, к которым я был очень привязан. Я почти никогда не плачу, но плакал, когда скончался Томи, уже глубоким стариком, и когда расставался с Шулькой при моей высылке из советской России. Но может быть более всего я был привязан к моему коту Мури, красавцу, очень умному, настоящему шармеру. У меня была страшная тоска, когда он был болен».

Вряд ли эти совпадения случайны: любовь к природе и животным в нашей культуре возрастает по мере осознания человеком своей культурной неустроенности, по мере отрицания чуждых личности культурных отношений и связей. Восстание против культуры — симптом ее серьезного заболевания, однако диагнозы все ставят разные и разные предлагают лекарства: одни — хирургический скальпель, другие — гомеопатические шарики.

4

Ну, а что плохого в культуре? Ведь мы все находимся в ней, да и сам Кришнамурти — не Робинзон Крузо на острове.

А то плохо, отвечает Кришнамурти, что культура лишает человека истинной свободы, закрывает ему доступ к истине, подобно Майе рисует ему призрачные миры и укрытия. Человек слаб, он ищет забвения, и культура с готовностью предоставляет ему утешительные пилюли. Плохо то, что человек предопределен культурой, традициями, значением, опытом, умом, и хотя кажется, что без этого и жить нельзя в современном мире, на самом же деле, такая обусловленность ведет к конфликтам, страданиям, страхам.

«… Признание авторитета, слова, символа, — пишет Кришнамурти, — это прямое отрицание Истины. Необходимо быть вне всякой культуры, традиции и общепринятой морали…

Люди обусловлены пропагандой, обществом, в котором они воспитывались. Существуют тысячи гуру, которые считают, что их метод, их система медитации является единственным путем, ведущим к Истине… Люди придумали множество путей, облегчающих продвижение каждому верующему, и таким образом мир рассыпался на куски…

Чтобы понимать, вы должны быть свободны от всех авторитетов, от традиций, страха и мыслей с их хитроумными словами. Истина не где-то в далеких местах, она в том, чтобы видеть то, что есть…

Вы — результат действия огромной силы давления общества с его культурой и религиями; эта сила гонит вас и экономически, и внутренне. Вам придется или прнмир(«ься с обществом, а это означает принять его болезни и жить с ними, или же полностью отвергнуть его и найти новый путь жизни».

Кришнамурти ставит своих слушателей перед экзистенциальным выбором — «или-или»: или эта культура со всеми ее болезнями, или поиск истины; или жизнь в свободе (так, кстати, называется одна из его статей), или прозябание в необходимости; или человеческое достоинство, или жалкое утешение. В одной из своих бесед он прямо говорит, что ничем не может помочь людям, ищущим не свободы и истины, а утешения; он предлагает человеку крылья, а не костыли, считает, что любые крылья, даже Икара, бесценнее, чем комфортабельный автомобиль. И в этом отношении он похож на Н. Бердяева, который пишет:

«Я говорил уже, что никогда не мог примириться ни с чем тленным и преходящим, всегда жаждал вечного и только вечное казалось мне ценным… Her ничего более жалкого, чем утешение, связанное с прогрессом человечества и блаженством грядущих поколений… Мировая гармония, торжество мирового разума, прогресс, благо и процветание всякого рода коллективов — государств, наций, обществ, — сколько идолов, которым подчиняют человека или он сам себя им подчиняет. О, как я ненавижу это рабство! Проблема вечном судьбы стоит перед всяким человеком, всяким живущим и всякая объективация ее есть ложь… Думая о себе, я прихожу к тому заключению, что мною движет восстание против объективации, объективации религий и ценностей. Я окончательно преодолел в себе соблазны, связанные с историческим величием, со славой царств, с волей к могуществу. В этих соблазнах я никогда не мог стать вполне самим собой. Я сделал усилие освободить свой культ человеческого творчества ог этих элементов и направить его в другую сторону… Подлинное творчество человека должно в героическом усилии прорвать порабощающее царство объективации, кончить роковой путь ее и выйти на свободу к преображенному миру… Не только творческая мысль, но и творческая страсть, страстная воля и страстное чувство должны расковать затверделое сознание и расплавить представший этому сознанию объективный мир. Я удерживался в жизни, ни на что не опираясь, кроме искания божественной истины. Мое главное достижение в том, что я основал дело своей жизни на свободе».

Натуры, подобные Н. Бердяеву и Кришнамурти, призывают «жить в свободе», жить, «ни на что не опираясь», сделать «героическое усилие». Безусловно, они безжалостно встряхивают уснувшую на ходу «клячу истории», однако уместно спросить, кто еще, кроме них самих, может так жить? Кому на самом деле нужна свобода, истина, творчество? Может быть, в нормальной культуре (в условиях уравновешенной жизни) и свобода, и истина, и творчество — только идеалы, без которых, конечно, нельзя, но которые никогда (или почти никогда) не имеют места в реальности? Правда, нужно отметить, что в наше время самые разные люди все чаще начинают задумываться. В повести Надежды Кожевниковой «Елена Прекрасная» одна из героинь ведет с подругой детства такой разговор: «. Словом, может, это и истинные доблести, к которым я тебя призываю, но в том штука, что без них разваливается человек. Вот тут абсолютно убеждена. Дело, работа, желание о себе заявить, себя обнаружить и все связанные с этим потуги, постоянные, каждодневные… Но понимаешь, временами я путаюсь. Быть может, от усталости вдруг так пронзительно, как в детстве, обрыв чувствую, край. Шарик наш земной начинает казаться маленьким, легким, а жизнь собственная пушинкой. А может, осеняет, иные какие есть ценности, иные ориентиры? Добродетели, которым служишь, — а вдруг они мираж? Вдруг их для того только выдумали, чтобы у тебя отнять свободу? Понимаешь, совсем особую, о которой люди и представление потеряли?».

5

Кришнамурти не ограничивается простой констатацией культурной обусловленности человека, он утверждает, что подобная обусловленность есть механизм психологической защиты человека, способ сохранения его константности, позиции в обществе. Обусловленность ведет к тому, что «Я» человека отождествляется с чем-то вне человека — с ценностью, традицией, Богом. Важную роль при этом играет представление о времени (прошлом, настоящем, будущем). Перенося прошлое в настоящее и будущее, говорит Кришнамурти, человек разрушает и настоящее и свою жизнь.

«Переносить прошлое в настоящее, выражать движение настоящего с помощью слов, взятых из прошлого, это значит разрушить живую красоту настоящего… Мозг хранит память о вчерашнем дне, а это и есть традиция: он боится потерять ее, так как неспособен встретить новое лицом к лицу. Традиция становится оплотом нашей безопасности…

Разве все движение сознания не приводит к изоляции, к страху, к этой непрекращающейся борьбе за то, чтобы отличаться от других? Все это является частью желания самоосуществления, желания отождествить себя с чем-либо или утвердить себя в том, что вы есть…

Вы говорите — «мне хотелось бы жить в этом состоянии счастья, которое я пережила». Вы превращаете прошлое в некую актуальность настоящего и боитесь утерять его завтра. Вы построили цепь длительности, корни которой лежат в пепле вчерашнего дня. Ничто не может расцвести на пепле, а мысль — это пепел».

Для обычного сознания все, что говорит Кришнамурти, верно, только выводы должны быть прямо противоположные. Да, мы переносим прошлое в настоящее и будущее, да, стремимся к самоосуществлению, да, придерживаемся традиций, да, хотим быть похожими на других, но почему? Потому что устойчивость и безопасность — основа жизни, а новизна и свобода (вкупе с истиной и творчеством) — угроза и разрушение этой основы. Человек с обычным сознанием скажет, что нужно быть беспочвенным мечтателем, абсолютно не знать жизнь, чтобы отрицать традиции, время, прошлое. Один из героев рассказа «Ты взвешен на весах» Даниила Гранина на вопрос «А зачем фотографируете?» отвечает: «Исчезает все. Страшно». Действительно, человек перестает чувствовать почву под ногами, ему становится страшно, если исчезает прошлое, устойчивость, безопасность. Да, несомненно, в современной культуре человек стремится к устойчивости, безопасности, самоосуществлению, даже свобода и творчество понимаются им в том же ключе (как нормальная, безопасная жизнедеятельность). Мы не замечаем, что с самого детства формируемся под давлением этих фундаментальных констант. Нам кажется естественным, что наше «Я» устойчиво живет во времени: принадлежало маленькому ребенку, затем подростку, юноше, принадлежит взрослому человеку и будет еще принадлежать нам в пожилом и старческом возрасте. Мы уверены, что безопасность — это неотъемлемое качество цивилизованного человечества. Мы делим мир на «Я» и «не Я» и считаем, что именно «Я» — основа нашей жизни. Однако люди других культур вряд ли поняли бы нас. Например, человек архаического общества не считал свое «Я» источником жизни, поскольку жизнь дает род или боги. Опасность такой человек воспринимал как естественный, обычный фон своей жизни, а время жизни чувствовал весьма приблизительно, слабо. В средневековой культуре существенно различались три состояния «Я» человека — детство, зрелость, старость: в детстве человек еще с богом, в зрелом возрасте далек от него, состарившись же, снова входит в его орбиту (но уже отягощенный грехами). Фактически, средневековый человек не мог отождествить эти три состояния своего «Я», как это, не задумываясь, делает современный человек.

В культуре Нового времени и производственные, и общественные отношения способствуют формированию института личности. Личность — это не только индивидуум, отличающийся от других, своеобразный и неповторимый; в культурном отношении личность выступает и как особая реальность. Реальность личности или «Я» формируется в ходе уподобления человека другим людям и самому себе, отождествления одних своих состояний с другими (прежних с настоящими и будущими), центрирования на себе как на источнике жизни. Таким образом, в культуре Нового времени складываются взаимодополняющие поддержки — производственные и общественные отношения формируют и поддерживают институт личности, институт личности поддерживает производство и общество, а также задает психологический культурный тип человека. Психологический тип человека, в свою очередь, поддерживает институт личности, задавая, с одной стороны, формы личностного осознания (например, представления о константности «Я», устойчивости, безопасности), с другой — фундаментальные психологические процедуры конструирования «Я» (уподобление, отождествление, центрирование).

Отрицая культуру, Кришнамурти последовательно отрицает и европейский институт личности, и производственные и общественные отношения, и соответствующие формы личностного осознания. А почему? Потому что, по его мнению, именно культура ответственна за все отрицательные моменты бытия людей: жестокость их друг к другу, честолюбие, борьбу за власть, отчужденность, войны, угнетение и т. п. Но Кришнамурти отрицает не только культуру, но также и ум.

6

С этой мыслью мы уже встречались у Шри Ауробиндо; по мнению Будды, Шри Ауробиндо и Кришнамурти, именно ум является источником страданий, причиной разделения, орудием, создающим иллюзию (Майю). Ум, обусловленный культурой, традицией, памятью, говорит Кришнамурти, порождает весь этот иллюзорный, разорванный, противоречивый мир. И не только мир. Наше «Я», как мы его видим, — также продукт ума. Все иллюзии и страдания, утверждает он, порождают ум и память, а «Я» есть их продукт, условие их деятельности.

««Я» всегда стремится отождествить себя с чем-либо (Богом, обществом, семьей, любимой), но то, с чем оно себя отождествляет, это опять-таки концепция, память, какое— то построение мысли… Вы не можете найти Бога; к нему нет путей. Люди придумали много путей, много религий, верований, спасителей и учителей, надеясь, что это все поможет им найти непреходящее блаженство. Несчастье искания заключается в том, что оно приводит к тому или иному фантастическому построению ума, к тому или иному видению, которое создано умом и оценено путем сравнения с ранее известным… Все это — создание мысли: страх и время, и достижение, и вечное становление».

«Но кто же мыслитель, обладающий всеми этими мыслями?» — спрашивает один из собеседников Кришнамурти. Тот отвечает: «Существует ли вообще мыслитель или есть только мысль, которая создает мыслителя? А создав его, придумывает непреходящее, душу, Атмана?» «Не хотите ли вы сказать, что я перестаю существовать, когда я. не думаю?» — недоумевает собеседник. «Не случалось ли вам, — объясняет ему Кришнамурти, — естественно впадать в такое состояние, когда мысль полностью отсутствует? Осознаете ли вы себя при этом состоянии как мыслящего, наблюдающего, переживающего? Мысль — ответ памяти, а совокупность воспоминаний — это мыслитель. Если отсутствует мысль, существует ли вообще «Я», которому мы придаем такое значение?» Это размышление Кришнамурти по-настоящему глубоко, он хочет сказать, что все, что человек воспринимает как объективное, реальное, существующее «на самом деле», таковым не является. Все это — порождение ума, памяти, деления и разделения мыслящего сознания. «Ну и что, — может спросить наш оппонент, — что в этом плохого? Если ум и сознание адекватно отражают реальность, то все в порядке». На это Кришнамурти отвечает: «Ваша реальность — это культура со всеми ее пороками, а мысль — плод от древа этой реальности. Как законное дитя культуры, мысль изменчива, непостоянна, противоречива, поэтому она вносит не успокоение, а конфликт, создает не гармонию, а разлад, ведет не к вечному, непреходящему, а к изменчивому, призрачному». Он пишет:

«Когда мы говорим о непреходящем, мы имеем в виду то, что обладает постоянством, несмотря на непрерывные изменения вокруг пас, несмотря на приобретенный опыт, несмотря на тревоги, скорбь и жестокость, не гак ли? Это нечто нерушимое. Прежде всего, как это можно установить? Можно ли найти непреходящее через преходящее? Можете ли вы найти то, что не подвержено изменениям, с помощью того, что вечно меняется, т. е. с помощью мысли? Мысль может придать неизменность идее, Атману, душе и сказать «эго — реальное». Ведь именно мысль порождает страх перед постоянным изменением, а этот страх пробуждает мысль искать нечто пребывающее — прочные взаимоотношения между людьми, неизменность в любви. Сама мысль, как таковая, непостоянна, она непрерывно меняется, поэтому все, что она создаст как неизменное, на самом деле преходяще, как и она сама. Она может цепляться за память в течение всей жизни и называть память непреходящей, а потом она захочет выяснить, сохраняется ли эта память после смерти. Мысль создала это неизменное, она придала ему непрерывность, она питает его изо дня в день, держится за него. Все это величайшая иллюзия, ибо мысль живет во времени. То, что она пережила вчера, она вспоминает и сегодня, и завтра, отсюда рождается время…

Реальная жизнь — это ежедневная тяжелая работа, рутина с ее постоянной борьбой и конфликтами, это — тщеславие, жажда самоутверждения, успех и скорбь — вот что составляет обширное поле жизни. То, что мы называем жизнью — это приобретения и потери в процессе битвы, это нескончаемая погоня за наслаждением.

В отличие от этого или как противоположность этому возникает то, что называют религиозной или духовной жизнью. Но противоположное содержит семена того, что ему противополагается; хотя это и может казаться иным, по это так. Вы можете сменить внешние покровы, но внутренняя сущность того, что было, и порождение мысли, которая создаст все новые конфликты, предела не имеют. Все это мы знаем. Быть может, нам говорили другие или, возможно, мы почувствовали это сами. Все это мы называем жизнью.

Религиозная жизнь не находится но ту сторону реки, она здесь, на этой стороне, где совершается весь тяжкий груд человека…

Таким образом, вопрос фактически сводится к следующему: возможно ли уйти от этого шаблона? Ужасающий хаос и бедствия порождены мыслью, именно она стала на пути религии и религиозной жизни. Мысль считает, что она может уйти от построенной ею модели, по если она попытается это сделать, получится снова акт мысли. Мысль не есть реальное, она лишь создает новую иллюзию.

Освобождение от созданного мыслью шаблона — это не акт мысли. Вот что нужно ясно понять, ибо в противном случае вы снова попадете в сети мысли. По сути дела, ваше «Я» — это связка воспоминаний, традиций, знания тысяч вчерашних дней. Когда прекратится страдание, а страдание — результат мысли, тогда вы сможете высвободиться из мира войн, ненависти, зависти, насилия. Этот акт высвобождения и является религиозной жизнью. В религиозной жизни нет никаких верований, ибо в ней нет завтрашнего дня.

— Не требуете ли вы невозможного? — спрашивает у Кришнамурти собеседник. — Не требуете ли вы чуда? Как могу я выйти за пределы всего этого без помощи мысли? Мысль есть все мое существо.

— Вот в этом все дело. Та сущность, которая является мыслью, должна перестать существовать. Эгоцентризм как таковой со всеми его проявлениями должен легко и естественно умереть. Только с приходом этой смерти начинается новая, истинно религиозная жизнь».

Итак, мысль «должна перестать существовать», мысль несет в себе все пороки культуры, она поддерживает и культивирует их. Призыв отказаться от обусловленной культурой мысли (объективизированного ума) звучит и у Н. Бердяева. Вспомним его страстный призыв: «Не только творческая мысль, но и творческая страсть, страстная воля и страстное чувство должны расковать затверделое сознание и расплавить представший этому сознанию объективный мир». Расплавить— то можно, но что дальше, что останется и как жить? Может быть, все-таки ум, но правильный, свободный от культуры, не обусловленный временем, может разрешить наши проблемы и указать выход? Кришнамурти отвечает на это: нет и нет.

«Интеллект ни в какой мере не разрешит наших проблем. Мысль многочисленными путями пыталась преодолеть затруднения и выйти за пределы страха и тревог. Мысль построила церкви, создала спасителей, гуру, мысль придумала разделение на национальности, внутри нации мысль разделила людей на разные сообщества, классы, воюющие друг с другом. Мысль отделила человека от человека, а создав анархию и великую скорбь, начинает изобретать способы объединения людей. Что бы ни делала мысль, она неизбежно порождает трудности и тревоги»,

Однако не слишком ли много чести для ума, интеллекта? Разве ум так уж всемогущ, разве он строит бытие? Безусловно, ум поддерживает и бытие, и культуру, и психологический тип человека, но только поддерживает, а не порождает. Существуют более могущественные силы, более общие, фундаментальные реальности, ответственные за бытие. Мысль сама следует за ними, опирается на них. Мысль и интеллект вообще не могут разрешить вечных проблем, перестроить жизнь или построить ее. Мысль проверяет себя, свой поиск и выбор, свои конструкции в жизни, в общении, в деле, в культуре. С одной стороны, Кришнамурти вроде бы сам говорит об обусловленности мысли культурой, традициями, памятью, с другой же — трактует ум чуть ли не как злого космического демона, создавшего назло людям противоречивый мир, борьбу, страдания, обман и т. п. Но все становится более или менее на свои места, если предположить, что Кришнамурти так же, как и Шри Ауробиндо, чужд идее культуры. Хотя он и говорит нередко о культуре, но понимает ее не в европейском смысле (т. е. как систему опосредования, как целое, определяющее все основные процессы жизни), а иначе. Для Кришнамурти культура — это тот же продукт ума, та же Майя. В данном случае он мыслит как Будда: мысль (знание) — это бытие, бытие — это мысль. Однако если Будда говорит: ложная мысль — ложное бытие, истинная мысль — истинное бытие (Нирвана), то Кришнамурти формулирует несколько иначе: всякая мысль — ложна, любое бытие, заданное мыслью, — ложно (ведет к страданиям, конфликтам, обману и т. п.). Ум по Кришнамурти напоминает демиурга, самостоятельно творящего противоречивый, конфликтный, неустроенный мир. Но ведь это ум человека, ум в человеке. Кришнамурти понимает, что ум и культура (традиции, верования, знания, ценности и т. п.) — взаимообусловлены, но точно так же он знает (уже в своей собственной эзотерической традиции умозрения), что ум — это не «Я», не истина, не реальность. Отсюда парадоксы: ум находится в человеке и вне его, порождает мир и обусловлен миром, ум — все и ничто.

7

В методологии анализ обусловленности мысли, ума, видения, отказ от существующей в культуре объективации (как задающей единственную реальность, объективное как таковое, как оно есть «на самом деле») называется «распредмечиванием». Кришнамурти и Н. Бердяев настаивают, следовательно, на распредмечивании мира; важность этой установки трудно переоценить. Однако распредмечивание — это не самоцель, а подготовка почвы для нового цикла познания и творения мира, для новых «опредмечиваний». Но Кришнамурти и Н. Бердяев фактически отрицают этот тезис: их пафос, идея фикс прямо противоположны методологическому подходу. Они отрицают необходимость опредмечивания, любой остановки и кристаллизации мира. Вместо опредмечивания они предлагают выход в трансцендентальную сферу. Кришнамурти говорит: нужно отбросить ум, нужно умереть, необходима свобода, творчество и тогда придет Реальность:

«Деятельность памяти, действия знаний, конфликт противоречивых желаний, искание свободы — все это включено в мозг, мозг может сделаться более тонким, расширить, накопить свои желания, но страдания будут продолжаться. Страдания не могут прийти к концу, пока мысль — только ответ памяти, опыта. Существует «мышление», рождающееся из полного опустошения ума, в этой пустоте нет центра и поэтому возможно нескончаемое движение. Из этой пустоты рождается творчество, но это не то творчество, которое складывается человеком. Творчество пустоты — это любовь и смерть…

Мысль как таковая является источником страха. Мысль — это время, это завтрашний день с радостями и страданиями; если он обещает радость, мысль старается его удержать, боится его окончания; если он несет страдания, процесс, происходящий от желания избежать страдания, есть страх. И радость, и страдание приносят страх. Время-мысль и время-чувство приносят страх. Страх прекращается только при понимании мысли, всего механизма памяти и опыта. Мысль составляет весь процесс сознания, явного и скрытого; мысль не только тот предмет, о котором мыслят, она имеет собственную сущность. Мысль — это не только верование, догма, идея и рассудок, но и центр, из которого все это исходит. Центр — источник страха. Но что происходит в этом центре — просто ощущение страха или осознание причин страха, от которых летит мысль? Физическая самозащита — нормальное, правильное и здоровое чувство, но все формы внутренней самозащиты являются сопротивлением, собирающим силы, которые и являются страхом. Этот внутренний страх превращает внешнюю безопасность в проблему класса, престижа, власти, и так возникает конкурентная борьба и беспощадность.

Когда весь процесс мысли, времени и страха понят не как идея или интеллектуальная формула, тогда полностью прекращается страх, сознательный и скрытый. Самопознание — пробуждение прекращения страха.

И когда страх пришел к концу, тогда прекращается также возможность зарождения иллюзий, видений с их надеждами и отчаянием, и только тогда начинается выход за пределы сознания с его мыслями и чувствами. Это опустошение самых глубоких тайников, уничтожение глубоко скрытых желаний. И когда достигнута эта полная опустошенность, когда прекращается абсолютно все — влияния, оценки, границы, слова, — тогда в этом безмолвии времени-пространства появляется то, чему нет имени».

Н. Бердяев вторит Кришнамурти: нужно отказаться от падшего мира, необходим прорыв в Трансцендентальное, приобщение к Несотворимой Свободе, к тайне, и лишь тогда Личность обретет себя. Он пишет:

«Углубление моего философского познания привело меня к идее объективации, которую я считаю для себя основной и которую обыкновенно плохо понимают. Я не верю в твердость и прочность так называемого «объективного» мира, мира природы и истории. Объективной реальности не существует, это лишь иллюзия сознания, существует лишь объективация реальности, порожденная известной направленностью духа. Объективированный мир не есть подлинный реальный мир, это есть лишь состояние подлинного реального мира, которое может быть изменено. Объект есть порождение субъекта. Лишь субъект экзистенциален, лишь в субъекте познается реальность…

Объективная наука не только нужна человеку, но и отражает логос в падшем мире. Объективность, порождение объективации, есть падшесть. Человек познает как извне данную ему реальность то, что порождено им самим, порабощенностью субъекта. «Объект» для меня совсем не означает «предмет моего познания», это только известного рода соотношение в экзистенциальной сфере…

Я согласен назвать себя метафизиком, но избегаю называть себя онтологом, так как понятие бытия считаю проблематическим. Бытие есть понятие, а не существование… Наиболее враждебен я всякой натуралистической метафизике, которая объективирует и гипостазирует процессы мысли (выбрасывая их вне и принимая их за «объективные реальности»), применяет к духу категории субстанции, натурализирует дух. Моя философия есть философия духа. Дух же для меня есть свобода, творческий акт, личность, общение любви. Я утверждаю примат свободы над бытием. Бытие вторично, оно есть уже детерминация, необходимость, есть уже объект…

Когда я пришел к своей окончательной философии, для меня приобрели особенное значение идеи несотворённой свободы и объективации. Несотворённая свобода объясняет не только возникновение зла, непонятное для традиционных философских учений, но и возникновение творческой новизны, небывшего. Несотворённая свобода есть предельное понятие, вернее, не понятие, а символ, так как о несотворенной свободе, ввиду ее совершенной иррациональности, нельзя составить рационального понятия. Объективация есть гносеологическая интерпретация падшести мира, состояния порабощенности, необходимости и разобщенности, в котором находится мир. Объективный мир подлежит рациональному познанию в понятиях, но сама объективация имеет иррациональный источник…

За пределами противоположения между Богом и несотворенной свободой, описывающего наш духовный опыт, по ту сторону, лежит трансцендентная божественная Тайна, в которой все противоречия снимаются, там неизъяснимый и невыразимый божественный свет…

Наряду с идеей несотворенной свободы и объективации я углубил свой персонализм, идею центрального и верховного значения личности. В конфликте личности со всем безличным, или притязающим быть сверхличным, в конфликте с «миром» и с обществом я решительно стал на сторону личности…

… Я концептуалист, если употреблять традиционную терминологию; я не отрицаю универсального, но думаю, что универсальное находится в индивидуальном, а не над ним…

Восстание против власти «общего», которое есть порождение объективации, мне представляется праведным, святым, глубоко христианским восстанием. Христианство есть персонализм. С этим связана главная духовная борьба моей жизни. Я представитель личности, восставшей против власти объективированного «общего». В этом пафос моей жизни. Нужно радикально различать общее и универсальное. Моя попытка построить философию вне логической, онтологической и этической власти «общего» над личным плохо понимается и вызывает недоумение… Такой тип философии совершенно ошибочно было бы смешивать с философией прагматизма или с философией жизни. Персоналистическая революция, которой по-настоящему еще не было в мире, означает свержение власти объективации, разрушение природной необходимости, освобождение субъектов-личностей, прорыв к иному миру, к духовному миру. По сравнению с этой революцией ничтожны все революции, происходившие в мире».

8

Кришнамурти понимает, что его требование порвать с культурой, отбросить ум может быть понято как призыв к одиночеству, разрыву с людьми, к отшельнической жизни. Он пытается объяснить, что имеет в виду другое.

Необходим не разрыв с людьми, а сотрудничество на новой почве (любви, свободы, творчества, принятия всего живого). Он имеет в виду не отшельническую, аскетическую жизнь, которая с его точки зрения есть та же претензия и само— осуществление, а опыт творческого, свободного одиночества. Подобный опыт, считает Кришнамурти, не только не отдаляет от других людей, но, напротив, заставляет чувствовать все живое значительно тоньше, глубже.

Беседуя с одним из монахов-отшельников (саньяси), Кришнамурти прямо спрашивает:

«— А необходимо ли уединение от мира?

— По-видимому, необходимо отречься от мира, ибо мир нереален, и надо иметь гуру, чтобы у него учиться, ибо гуру на опыте жизни познал реальность и может помочь своим последователям достичь этого познания. Он знает, а мы не знаем. Мы весьма удивлены, что вы не считаете необходимым следовать за гуру, этим вы идете против традиций. Вы сами стали гуру для очень многих. Истина не может быть найдена в одиночку. Необходима помощь — ритуалы, руководство тех, кто знает. Может быть, в самом конце пути мы должны будем остаться в одиночестве, но только не сейчас. Мы — дети, и нуждаемся в тех, кто уже прошел по пути далеко вперед. Только сидя у ног того, кто знает, можно учиться. Но вы как будто отрицаете все это, и я пришел, чтобы со всей серьезностью выяснить, почему…

— Посмотрите, — отвечает Кришнамурти, — на эту реку, на утреннее сияние на ней, на сверкающие воды, на зеленые ноля пшеницы, на деревья. Это великая красота, и глаза, которые видят ее, должны быть полны любви, чтобы се постичь. Слышать грохот поезда, несущегося через железнодорожный мост, так же важно, как слышать голоса птиц. Итак, смотрите и слушайте, как воркуют голуби. Взгляните на это тамарисковое дерево, на котором сидят два зеленых попугая. Для того, чтобы их увидеть, необходимо вступить с ними в общение — и с ними, и с рекой, и с этой лодкой, гребцы которой ноют песни. Все это — часть мира. Когда вы отрекаетесь от него, вы отрекаетесь от красоты и любви, от самой жизни. То, от чего вы отрекаетесь, это общество людей; но вы не отрекаетесь от того, что человек создал в этом мире. Вы не отрекаетесь от культуры, от традиции, от знаний — все это остается при вас, когда вы уходите от мира. Вы отрекаетесь от красоты и любви, так как вам внушают страх эти два слова и то, что стоит за ними. Вы отождествляете красоту с чувственной реальностью, с ее связью с сексом и любовью, в него включенной. Подобное отречение привело так называемых религиозных людей к эгоцентризму, возможно, на несколько более высоком уровне, чем у мирян, по тем не менее это все еще эгоцентризм. Если вы лишены красоты и любви, тогда уже нет возможности подойти к тому, что безмерно. Если вы приглядитесь к духовному миру саньяси и святых, вы увидите, что красота и любовь очень далеки от них. Они могут говорить об этом, но они — жесткие приверженцы дисциплины, неистовые в своем руководстве и требованиях. Итак, в сущности, надевают ли они оранжевый плащ, или черное одеяние, или пурпурную мантию кардинала — все они остаются совсем земными. Это — профессия, как и всякая другая, и, безусловно, она не является тем, что называется духовным. Некоторые из них с успехом могли бы быть деловыми людьми и не облекать себя в одежду духовности.

— Ну знаете ли, не слишком ли вы суровы?

— Нет, мы просто констатируем факт. А факт как таковой не является суровым, принятым или непринятым; это просто то, что есть. Большинство из нас избегают смотреть на вещи, как они есть в действительности. Но все это вполне очевидно и не может быть скрыто. Изолированность — таков путь жизни, путь мира. Благодаря деятельности, сосредоточенной на себе, человек изолирует себя, независимо от того, женат он или нет, говорит ли о сотрудничестве или о национализме… Когда отчуждение от мира доходит до предела, может появиться состояние невроза; иногда этот невроз — при наличии таланта — проявляется в произведениях искусства, литературы и т. п.

Удаление от мира с его шумом, грубостью, ненавистью и наслаждениями — разве это не часть процесса изоляции? Только саньяси проделывают это во имя религии, Бога, а человек в мире конкуренции принимает это как часть социальной структуры. Пребывая в изоляции от мира, вы приобретаете силы, некоторые качества аскетизма и воздержания, которые дают вам ощущение власти. А власть — будь она авторитет олимпийского чемпиона или власть премьер-министра или главы церкви — всегда одна и та же. Власть — это одна из форм зла, если можно применять это слово, и человек, проявляющий власть, никогда не откроет дверь, ведущую в Реальность. Таким образом, изоляция от людей не может быть путем…

… Человек должен быть наедине с собой, но такое одиночество не есть изоляция. Одиночество подразумевает освобождение от мира жадности, ненависти и насилия со всеми их тонкими проявлениями, освобождение от тяжелого чувства покинутости и отчаяния.

Быть одиноким означает не принадлежать ни к какой религии, нации, верованию, догме. В этом состоянии одиночества возникает непорочность, которую не может затронуть злое воздействие людей. Это та непорочность, которая может жить в мире со всем его хаосом и все же принадлежать миру. Она не облачается в особые одежды. Добродетель не расцветает на каком-либо пути, ибо к Истине пути нет».

В другой беседе Кришнамурти пытается объяснить, что только в творческом одиночестве становится возможной целостность человека, любовь и сотрудничество. Вот эта беседа.

«Он был старый монах, почитаемый тысячами людей. Тело его хорошо сохранилось, голова была выбрита, а одежда шафранного цвета была обычным одеянием саньяси. В руках у него был большой посох, служивший уже много лет, на ногах — сильно поношенные матерчатые туфли. Мы сидели на скамейке, высоко над рекой. С правой стороны находился железнодорожный мост, налево, вниз по течению, река делала крутые повороты. На другом берегу реки лежал густой туман, можно было видеть только верхушки деревьев; казалось, что они плыли по разлившейся реке. Воздух был недвижим, ласточки летали низко над водой. Река было весьма древняя и священная. Люди приходили сюда издалека, чтобы умереть на ее берегах и здесь быть преданными огню. Река была предметом поклонения; ее прославляли в песнопениях и считали самой священной. В нее сбрасывали отходы, люди в ней купались, пили из нее воду, стирали одежду. На берегах ее можно было видеть людей, сидящих неподвижно в медитативной позе с закрытыми глазами и выпрямленной спиной. Дары этой реки были обильны, люди ее загрязняли. В период дождей уровень воды поднимался на 20–30 футов; вода смывала накопленные отбросы и покрывала землю наносами, которые обеспечивали урожай крестьянам, жившим вдоль берега реки. Иногда можно было видеть проплывающие деревья, вырванные с корнем сильным течением, а также трупы животных, на которых сидели грифы и вороны и дрались за добычу. Изредка из воды появлялась вдруг рука или нога, или даже все тело человека.

В это утро река было чудесна; на ее поверхности совсем не было ряби. Другой берег казался очень далеким. Солнце давно уже взошло, но туман не рассеялся, и река текла, как некое таинственное существо. Монах хорошо знал эту реку; он провел на ее берегах много лет в окружении своих учеников и был уверен, что река всегда будет точно там же и что пока существует человек, она будет жить так же. Оп привык к пей, и это было очень жаль. Сейчас он смотрел на нее глазами, которые видели ее много тысяч раз. Человек привыкает к красоте и уродству, а свежесть дня уходит безвозвратно.

— Почему вы, — спросил он звучащим весьма авторитетно голосом, — против установленной морали, против писаний, которые мы считаем священными? Вероятно, на вас повлиял Запад, где свобода — это распущенность, где никто, за весьма малым исключением, не знает вообще, что такое настоящая дисциплина. Вы, очевидно, не читали ни одной из наших священных книг…

— Что является священным? Разве священны изображения в храмах, символы, слова? Где находится святость? В этом ли дереве, в этой ли крестьянке, которая несет тяжелую ношу? Вы приписываете святость вещам, которые считаете священными, достойными, исполненными значения, не так ли? Но какую ценность имеет изображение, вырезанное рукой или созданное умом? Эта женщина, это дерево, эта птица, все живое, по-видимому, имеют для вас преходящее значение. Вы делите жизнь на то, что священно, и то, что не священно, на то, что нравственно, и что безнравственно. Такое деление порождает скорбь и насилие. Или все священно, или нет ничего священного. Или ваши слова, ваши мысли, ваши песнопения имеют значение, или они существуют для того, чтобы завлечь умы в некий вид зачарованности, которая становится иллюзией, а следовательно, они совсем не имеют значения. Существует нечто священное, но оно не в слове, не в статуе или изображении, которые созданы мыслью…

— Означает ли это, — спросил он, — что вы просто делаете то, что хотите? Что вы игнорируете авторитет государства?

— Конечно, нет. Вы, бесспорно, должны соблюдать законы государства или полиции, пока эти законы не претерпели изменений. Вы должны ехать по одной стороне улицы, а не по всей ее ширине, так как кроме вашей едут и другие машины. Поэтому необходимо соблюдать правила уличного движения. Если бы человек делал только то, что он хочет — а мы тайком все же это делаем, — в мире был бы хаос. Так вот и есть на самом деле. Деловые люди, политические деятели, почти все люди под покровом респектабельности осуществляют свои тайные желания и потребности. И это создаст хаос в мире. Временными законоположениями, санкциями мы стараемся прикрыть это. Но свободы здесь нет.

Во всем мире живут люди, которые имеют священные книги, древние или современные. Они заучивают их наизусть, слагают из них песнопения, без конца приводят цитаты, по в их сердцах — жадность, насилие, стремление к власти. Имеют ли священные книги вообще какое-то значение? Актуального влияния они не оказывают. Значение имеет беспредельный эгоизм человека, его постоянная грубая сила, ненависть и вражда, но не книги, не храмы, не церкви или мечети. Под своим одеянием монах испытывает страх. В нем таятся личные стремления, пылают тайные желания, а одеяние — лишь попытка убежать от них… Надо проходить свой путь без груза, легко, без усилий, не останавливаясь у святилищ, перед героями социальными или религиозными, но оставаясь один на один с красотой и любовью.

— Но мы, монахи, всегда одиноки, разве не так? Я отрекся от мира и дал обет бедности и целомудрия.

— Вы не одиноки, гак как сам обет связывает вас, как бывает связан человек, дающий обещание при заключении брака. Мне хотелось бы подчеркнуть, что вы не одиноки еще и потому, что вы индус; вы не были бы одиноким, если бы были буддистом, мусульманином, христианином или коммунистом. Вы связаны. А как может человек быть одиноким, если он связан, если он отдал себя той или иной идеологии, которая требует определенной деятельности? Само слово «одиночество» имеет точное значение: одинок тот, кто свободен от всякого влияния, непорочен, свеж, целостен, не разрывается на части. Когда вы пребываете в одиночестве, вы можете жить в этом мире, но вы всегда будете вне его.

Только в состоянии одиночества может проявиться полнота действий и сотрудничества, ибо любовь всегда целостна»,

За этими рассуждениями Кришнамурти стоят представления, восходящие через многих мыслителей Востока прямо к Будде. «Ощущения, — объясняет Будда, — это не «Я», эмоции — не «Я», ум — не «Я», «Я» — это Нирвана». ««Я», — говорят другие последователи Будды, — это блаженство, красота, любовь». ««Я» или душа, — говорит Вивекананда, — это единое, то, что обще всем людям и природе. «Я» не рождается и не умирает, «Я» — вечно, как вечны люди и природа». Отказ от культуры и ума не означает для Кришнамурти разрыва с людьми, напротив, только освободившись от Майи, от иллюзий, утешений, от традиций, от верований, человек может вступить, но на другом, трансцендентальном, как бы сказал Бердяев, уровне в общение с другими людьми и с природой. Одиночество по Кришнамурти — не что иное, как возвращение к своему «Я», к себе как целостному, непротиворечивому, возвращение или., точнее, обретение свободы, истины, реальности. Наш оппонент и здесь, вероятно, не смолчит, воскликнет: «Да кто может выйти из культуры, отбросить ум, остаться наедине с самим собой? Это же самоубийство! Только такие блаженные, как Кришнамурти или Андреев, могут так жить, да и то, наверное, притворяются. Нормальный человек не может оставаться наедине с самим собой, для него — это смерть, вне культуры он — ничто, в ней он царь и бог». «Но и раб», — возразил бы Кришнамурти.

«Всякое существование — есть выбор; только в уединении с самим собой выбор прекращается. Выбор во всех своих формах является конфликтом. Противоречия неизбежны при выборе; эти противоречия, внешне и внутренне, порождают смятение и бедствия. Чтобы избежать страданий, спастись от них бегством, становятся необходимыми боги: верования, национализм, принадлежность к различным партиям, приспособление к разным шаблонам и видам деятельности. И если удалось одним из этих способов убежать… возникают страх и тревоги. Отчаяние и страдание — результат выбора, и мученьям нет конца. Выбор неизбежно должен существовать, пока имеется тот, кто выбирает, и каждое применение выбора только укрепляет память о страданиях и наслаждениях, реакцией которой служат мысль и чувство. Значение памяти частичное, оно механически отвечает, и этот ответ есть выбор. В выборе нет свободы. Вы выбираете в соответствии с представлениями, в которых вас воспитали, с экономическим» условиями, с религиозной обусловленностью. Выбор всегда укрепляет обусловленность; нельзя найти путь бегства из этой обусловленности; она становится от этих попыток только еще более крепкой и порождает страдание».

Наш оппонент зря подозревает Кришнамурти в неискренности. Судя по его «Дневникам», по сведениям о его жизни, он действительно живет, как говорит и как пишет. Да, Кришнамурти — святой, необыкновенный человек (это подтверждают многие видевшие его), он горячо сочувствует всем людям, животным, природе, от него исходит необыкновенное спокойствие и свет (человеческий свет одухотворенной личности), он живет творчеством, любовью, общением, Кришнамурти одинок, благодаря «несотворенной свободе», в своем одиночестве он расширяет любовь ко всему сущему, к нему приходит трансцендентальная реальность (которую называет Благословением). «Ну, может быть, — нехотя соглашается наш оппонент, — сам Кришнамурти действительно так живет, нет правил без исключения, но другие люди разве могут так жить?» Возможно, и не могут, пока не могут, а в будущем, в другой культуре, в другом зоне? Кто знает?

9

Легко сказать — отбросить ум, культуру. А если они не отбрасываются, если они в нас? И что значит отбросить, как отбросить? Прежде всего следует принять установку: надо просто решить для себя, «прыгнуть» в неизвестное, надо, говоря словами Будды, развязаться, разорвать, прекратить. Кришнамурти так определяет эту установку:

«Та сущность, которая является мысль, должна перестать существовать. Эгоцентризм как таковой, со всеми его проявлениями, должен легко и естественно умереть. Только с приходом этой смерти начинается новая, истинно религиозная жизнь…

Свобода — а это означает тотальный отказ от общепринятой морали и ценностей — вот первое движение медитации. Медитация — не общественное мероприятие, к которому могут присоединиться многие и возносить молитвы. Она стоит одиноко и всегда за пределами общественного поведения, так как Истина не есть мысль; полное отрицание всей структуры мысли — вот положительный аспект медитации…

Мысль должна перестать существовать, чтобы сущность могла обрести бытие».

Но понятно, что одной установки, простой решимости недостаточно: ведь от себя не убежишь, себя так просто не переделаешь. Помимо замыслов и намерений необходимы средства, техника, работа над собой — т. е. психотехника, способ «умного делания». Шри Ауробиндо и многие другие эзотерики идут вслед за Буддой: они заимствуют для своих целей психотехнику йоги.

Кришнамурти и в этом вопросе стоит особняком; он разрабатывает совершенно новый способ: он требует от человека, ставшего на путь свободы, тотального осознания своей обусловленности. Не отрицания и подавления своих структур (ценностей, мыслей, установок, желаний, эмоций и т. п.), а осознания и понимания. Понимания обусловленности мысли, поведения, образа жизни культурой, традициями, верованиями:

«Главное — это понимание всех условий жизни, ее наслаждений и страданий…

Если вы восстаете против себя, не зная, что же вы есть, тогда ваш бунт совершенно бесплодный… Когда вы поймете истинную ценность подсознания, тогда оно сойдет на нет, как опадающий осенний лист… Психологически быть наблюдателем со стороны возможно тогда, когда вы осознаете себя как часть вашего окружения, как часть социальной структуры, которую сами же и построили, так как вы — это многие «Я», многие тысячелетия, множество поколений, которые подготовили настоящее… Значительно важнее понять способность создавать иллюзии, чем понять реальность. Способность создавать иллюзии должна полностью прекратиться…

Когда возникает полное понимание потребностей как внешних, так и внутренних, тогда желания перестаю! быть мукой…

Освобождение от зависти, жадности, стремления к власти достигается не воздействием воли, но в результате осознания их и понимания себя».

Что Кришнамурти имеет в виду, говоря о «понимании» и «осознании?» Два момента: рефлексию и переосмысление. Сам по себе этот ход известен. «Осознай самого себя», — требовал Сократ. Фрейд указывал на осознание и понимание как способ изживания оттесненных в подсознание влечений и желаний. Но есть осознание и осознание (осознание чего? какое осознание?). Вспомним исследования Фрейда. Он заставляет своих пациентов осознавать, во-первых, естественность неосознаваемых ими или тяготящих их влечений и желаний, во-вторых, истинное значение этих желаний для жизни человека (минимальное в одних случаях и важное — в других). Например, больная осознает, что на фоне страха за любимого человека она преувеличила значение своего естественного проступка. Или другой случай: пациент осознает естественность своих сексуальных влечений и важную роль их в жизни личности. В замечательной книге М. Зощенко «Повесть о разуме» автор описывает личный опыт осознания фундаментальных психических структур, оттесненных в подсознание. Зощенко осознает естественную (случайную) природу своих травматических психических структур (все они были вызваны несчастным случаем в детстве) и реальную ценность реакций на эти ситуации с точки зрения всей иерархии имеющихся у него ценностей (в результате оказывается, что травматические психические структуры как бы разрушаются, исчезают). Следовательно, по фрейдовской традиции, осознание ведет к перестройке реальностей человека или к такому изменению его сознания, когда он может спокойно, объективно осмыслить те же самые факты, события, ситуации, которые ранее воспринимал драматично. При этом важно, что подобное изменение и переосмысление происходит в контексте общей организации сознания человека, относительно всей пирамиды его ценностей и реальностей. Теперь посмотрим, как действует Кришнамурти. Вот к нему пришла разбитая горем женщина:

«Она сказала, что ей 45 лет; она была тщательно одета в сари, на руках было несколько браслетов. Мужчина постарше, который пришел с ней, приходился ей дядей. Мы все сидели на полу, откуда был виден большой сад с несколькими манговыми деревьями, яркой бугенвилией и молодыми пальмами. Женщина была чрезвычайно грустна. Руки ее все время двигались; она старалась сдержать себя и не дать прорваться словам и, может, слезам.

Дядя сказал: «Мы пришли к вам, чтобы поговорить о моей племяннице. Ее муж умер несколько лет назад, а затем умер и ее сын. Теперь она все время плачет и очень постарела. Мы не знаем, что делать. Советы обычных врачей не помогают, и она как будто теряет контакт с остальными детьми. Она похудела. Мы не знаем, чем все это кончится, и она настояла на том, чтобы мы пришли к вам».

— Я потеряла мужа четыре года назад. Он был врач и умер от рака. Он, видимо, скрывал свою болезнь от меня и только за год до его смерти я узнала правду. Агония длилась долго, хотя врачи давали ему морфии и снотворные. На моих глазах он иссох и угас.

Она умолкла, почти задыхаясь от слез. На ветке сидел голубь, тихо воркуя. Он был коричнево-серым, с маленькой головкой и не очень большим туловищем: это была голубка. В эту минуту она улетела, а ветка стала раскачиваться вверх и вниз после ее взлета.

— Я почему-то не могу перенести это одиночество, бессмысленность существования без него. Я любила своих детей. У меня их было трое, мальчик и две девочки. Как-то в прошлом году мальчик написал мне из школы, что плохо себя чувствует, а через несколько дней мне позвонил по телефону директор школы и сказал, что мой мальчик скончался.

Тут она зарыдала, не в силах сдержать себя. Немного времени спустя она достала письмо сына, в котором он писал, что хотел бы приехать домой, так как плохо себя чувствует, и что он надеется, что она здорова. Она пояснила, что он тревожился о ней; он не хотел уезжать в школу, желая остаться с ней. Но она в какой-то мере заставила его уехать, опасаясь, что на него будет действовать ее горе. Теперь было слишком поздно. Обе дочери, по её мнению, не осознавали полностью всего, что случилось, так как они были слишком малы. Внезапно у нее вырвалось:

— Я не знаю, что делать. Эта смерть потрясла основание моей жизни. Наш брак был построен со всей тщательностью, как строят дом, на весьма твердом, казалось, фундаменте. Теперь все разрушено этим страшным событием.

Дядя был, очевидно, верующим, приверженцем традиций; он сказал: «Бог посетил её в случившемся. Она выполнила все необходимые обряды, но они ей не помогли. Я верю в перевоплощение, но это ее не утешает. Она даже не хочет об этом говорить. Для нее все это лишено смысла, и мы не в силах чем-либо ее утешить».

Некоторое время мы сидели молча. Ее носовой платок стал совсем мокрым; она вытерла слезы чистым платком, который для неё достали из комода. Красный куст бугеивилии заглядывал в окно, и яркий свет сиял на каждом листочке.

— Хотите ли вы серьезно поговорить обо всем этом — дойти до корня всего? Или вы хотите получить утешение с помощью убедительных аргументов и разъяснений и уйти от вашего горя с помощью слов?

Она ответила:

— Я хотела бы дойти до глубины, но не знаю, хватит ли у меня способности или энергии прямо взглянуть на то, что вы скажете. Когда мой муж был жив, мы часто приходили на ваши беседы, но теперь, может быть, мне будет очень трудно следить за вашей мыслью.

— Почему вы в таком горе? Не старайтесь объяснить, так как это будет лишь словесным построением вашего чувства, это не будет действительностью. Поэтому, когда мы будем задавать вопрос, прошу вас, не отвечайте. Просто слушайте и находите ответ для самой себя. Почему существует эта скорбь смерти в каждом доме, богатом и бедном, у самых могущественных в стране и у нищих? Почему вы в таком горе? Относится ли оно к вашему мужу или к самой себе? Если вы плачете из-за него, разве ваши слезы помогут ему? Он ушел безвозвратно. Что бы вы ни делали, вы его не вернете. Ни слезы, ни вера, ни обряды, ни боги никогда не вернут его. Это факт, который вы должны принять; вы ничего не можете сделать. Но если вы плачете о себе, о своем одиночестве, о своей опустошенной жизни, о чувственных удовольствиях, которые вы имели, об утерянной совместной жизни, тогда ваши слезы — это слезы жалости к самой себе, не так ли? Быть может, вы впервые осознаете собственную внутреннюю нищету. Мягко выражаясь, вы вложили весь капитал в своего мужа, и это давало вам благополучие, удовлетворенность и радость, не так ли? Все, что вы чувствуете сейчас, — утрата, муки одиночества и тревоги — разве это не жалость к самой себе? Взгляните на это, не ожесточайте свое сердце против того, что увидите, не говорите: «Я люблю своего мужа, я нисколько не думаю о себе. Я хотела быть для него опорой, хотя я часто пыталась подчинить его себе, но все это делалось для его блага и никогда не было мысли о себе».

Теперь, когда он ушел, вы начинаете понимать, не правда ли, ваше собственное действительное состояние. Его смерть потрясла вас и показала вам подлинное состояние вашего ума и сердца. Вы, может быть, не хотите взглянуть на него; может быть, вы отбрасываете его из страха, но если вы понаблюдаете несколько дольше, вы увидите, что причина ваших слез — собственное одиночество, собственная внутренняя бедность, т. е. жалость к самой себе.

— Вы довольно жестоки, — сказала она. — Я пришла к вам, чтобы получить действительную поддержку, а что вы мне даёте?

— Одна из иллюзий у большинства людей состоит в том, что будто бы существует некое внутреннее утешение, которое может дать кто-то другой или сам человек его найдет. Боюсь, что такого утешения нет. Если вы его ищете, вам придется жить в иллюзии, а когда эта иллюзия рухнет, появится скорбь об утраченном утешении. Итак, для того, чтобы понять скорбь или преодолеть ее, необходимо по-настоящему разобраться, что же происходит внутри. Указание на это совсем не есть жестокость, не так ли? Это не есть нечто уродливое, от чего надо уйти в сторону. Когда вы поймете все это очень ясно, вы тотчас же освободитесь от этого, — без следов, без повреждений, сохраняя свежесть… Смерть неизбежна для всех нас, никто не может уйти от нее. Мы стараемся отыскать различные объяснения, цепляемся за верования в надежде найти выход. Но что бы мы ни делали, она всегда здесь; завтра, или сейчас за углом, или через много лет — но она всегда здесь. Всех людей неизбежно коснется этот великий факт жизни.

— Все это для меня не так важно, я бесконечно несчастна. Я потеряла мужа и сына, и осталось еще двое детей. Что мне делать?

— Если вы беспокоитесь об оставшихся детях, вы не можете тревожиться о себе и своих страданиях. Вы должны думать о них, правильно их воспитывать, оберегая от обычной посредственности. Но если вы поглощены жалостью к себе, которую вы называете «любовью к мужу», если вы замкнетесь в себе, тогда вы погубите также и этих двух детей.

Сознаем мы это или нет, но все мы крайне эгоистичны, и пока мы получаем то, что хотим, мы считаем, что все в порядке. Но как только происходит событие, которое разрушает все это, мы в отчаянии обращаемся к другим с надеждой найти новые подпорки, которые, без сомнения, также будут разрушены. И так далее. Если вы хотите попасть в эту ловушку, прекрасно зная, что за этим последует, тогда продолжайте в том же духе…».

Итак, Кришнамурти предлагает убитой горем женщине переосмыслить свою жизнь, осознать свои слабости, иллюзии, эгоизм. Но из текста видно, что его советы не принимаются, более того, женщина обвиняет Кришнамурти в жестокости (кстати, это обвинение в его адрес довольно частое). Но почему, ведь Кришнамурти искренне стремится помочь? А потому, что эта женщина и большинство других людей, обращающихся к Кришнамурти за помощью, не живут как Кришнамурти, не имеют тех ценностей, которые есть у него, не ищут Истину, не живут в Свободе. У них другие высшие реальности (часто эгоистические), другой опыт, другая жизнь. А ведь именно при соотнесении с личным опытом происходит осознание и осмысление своих ценностей и переживаний.

Чем вдохновлен Кришнамурти, какие высшие реальности и ценности им движут? Кришнамурти устремлен к Свободе, он ищет Истину, он стремится быть трезвым перед лицом фактов, стремится жить «сейчас» (а не в прошлом или будущем), добиваться целостности сознания и жизни, слияния с Природой и людьми и т. п. Именно с точки зрения всех этих представлений Кришнамурти и ведет осознание: оценивает поступки на естественность и значимость (например, стремиться к свободе — естественно и ценно, а заботиться только о себе — неестественно и эгоистично и т. п.). Если некто, пришедший к Кришнамурти, принимает эти ценности и реальности как высшие, в этом случае размышления и советы Кришнамурти убеждают, если не принимает, то эти советы отвергаются и часто с обидой.

Понять и осознать, следовательно, можно по-разному, все зависит от того, как организовано сознание человека, какие реальности и ценности ему присущи. Поэтому многие диалоги Кришнамурти напоминают диалоги «слепого с глухим». Человек, например, считает себя бескорыстным и заботливым, думает, что страдает за других, а Кришнамурти говорит ему: «Вы эгоист, вы думаете только о себе, жалеете только себя и тем самым ставите под удар ваших детей». Другой человек рассказывает Кришнамурти о своих страхах, проблемах, одиночестве и слышит в ответ: «Вы цепляетесь за прошлое, хотите жить вечно, боитесь смерти». Фактически Кришнамурти требует отказаться от ложных, разрушающих человека реальностей, предлагает гомогенизировать сознание, привести его в соответствие с идеалами свободы, истины, целостности. В какой мере это возможно? Если человек хочет сохранить в неизменности свою жизнь, если он лелеет свои ценности, то для него все аргументы Кришнамурти неубедительны. Или, может быть, он хочет измениться, но не может, опять-таки он будет инстинктивно отвергать все, что говорит Кришнамурти. Идеи Кришнамурти легче понять человеку, сознательно ставшему на путь совершенствования, работающему над собой, принимающему ценности изменения и умного делания. Еще легче понять его тому, кто не связан с обыденной жизнью, с семьей, работой, традициями, кто считает, что знание и бытие совпадают. Для такого человека понять — уже значит измениться, осознать — значит войти в другое бытие. Если же человек связан с жизнью тысячами нитей, если они крепко держат его в неизменном состоянии, если для него знание и бытие разъединены, то в этом случае прекрасные речи Кришнамурти пропадут зря, их просто не услышат, не поймут.

10

Но, предположим, все отброшено, как осенние листья (и ум, и культура), все осознано и понято в своей обусловленности. Что тогда остается, с чем человек имеет дело? Естественно, он остается наедине с самим собой, имеет дело с одиночеством. Одиночество обычно понимается как отчуждение от людей и мира; одиночество в нашей культуре ассоциируется с тоской, безнадежностью, страданием.

«Тема одиночества, — пишет II. Бердяев, — основная… Как преодолеть чуждость и далекость?.. Чувство чуждости, иногда причинявшее мне настоящее страдание, вызывало во мне всякое собрание людей, всякое событие жизни. Во мне самом мне многое чуждо Я, в сущности, отсутствовал даже тогда, когда бывал активен в жизни… Одинокие люди обыкновенно бывают исключительно созерцательными и не социальными. Но я соединял одиночество с социальностью. Мой случай я считаю самым тяжелым, это есть сугубое одиночество… Другая основная тема есть тема тоски. Всю жизнь меня сопровождала тоска… Тоска направлена к высшему миру и сопровождается чувством ничтожества, пустоты, тленности этого мира. Тоска обращена к трансцендентальному, вместе с тем она означает неслиянность с трансцендентальным, бездну между мной и трансцендентальным».

В трактовке и понимании одиночества Н. Бердяев и Кришнамурти решительно расходятся. Для Кришнамурти одиночество — это дверь в истинную Реальность, это встреча с самим собой, это выход к Благословению. Каждый человек, считает Кришнамурти, должен пройти опыт творческого, очищающего, разрушающего (не человека, а его иллюзии) одиночества. Истинное одиночество наступает тогда, когда мозг «замолкает», затихает, но остается активным, сенситивным (чувствительным). Кришнамурти так пишет об одиночестве:

«Отрицать, стоя наедине с самим собой, без завтрашнего дня, без будущего; стоять в одиночестве, не будучи связанным ни с каким видом деятельности, ни с каким принципом поведения, ни с каким опытом — вот что важно…

Если человек прошел через это одиночество, как проходят через обыкновенную дверь, тогда ему становится ясно, что он и одиночество едины, это одно целое. Человек — это пепел, бывший некогда пламенем. Это абсолютное одиночество за пределами всякого действия. Из этого одиночества, из этого пепла рождается новое движение. Это то состояние, при котором все влияния, все воздействия, все формы поиска и стремления к достижению прекратились и совершенно естественно. Это смерть всего известного. И только тогда приходит то, что не может быть познано…

Только в состоянии одиночества может проявиться полнота действий и сотрудничества, ибо любовь всегда целостна…

Любая форма конфликта разрушает сенситивность мозга… Единственно, что он может сделать, — это стать абсолютно спокойным, полностью затихнуть. Это состояние покоя не есть остановка, лень. В этом негативном состоянии он перестает быть мелким…, он становится тем, что он есть: механистичным, изобретательным, способным к самозащите, расчетливым… И тогда приходит необъятность…

Существует «мышление», рождающееся из полного опустошения ума, в этой пустоте нет центра и поэтому возможно нескончаемое движение («ноток, река без времени»). Из этой пустоты рождается творчество…

Мозг — удивительно сенситивное оружие — никогда не находится в состоянии бездействия. Он непрерывно получает впечатления, истолковывает их, складывает про запас; он никогда не затихает, не засыпает. Он занят выживанием и безопасностью: унаследованные от животного мира реакции, его боги, законы морали и способы самозащиты, его честолюбие, делания, принуждения и приспособляемость являются потребностью для выживания и безопасности. Будучи высокосенситивным, мозг с его механизмом мысли культивирует время, день вчерашний, день сегодняшний, и множество дней завтрашних; это обеспечивает ему возможность откладывать и завершать; откладывание и завершение являются продлеванием самого себя. Но во всем этом всегда присутствует страдание; из этого возникает устремление в верование, в догмы, в действие и в многочисленные разновидности развлечений, включая религиозные ритуалы…

Мысль ни при каких условиях не в состоянии понять и сформулировать целостность жизни. Только когда мозг и его мысли абсолютно затихают, не находятся в сонном состоянии, не подавлены дисциплиной, принуждением, не загипнотизированы — только тогда приходит осознание целого. Мозг, который так необыкновенно сенситивен, может затихнуть, оставаясь сенситивным и бдительно внимательным с ширью и глубиной, но абсолютно спокойным. Когда прекращаются время и его измерения, лишь тогда приходит видение целого, непостижимого».

Из этого высказывания можно сделать вывод, что все-таки остатки психотехники йоги сохраняются и у Кришнамурти. Что означает требование к мозгу полностью успокоиться и в то же время быть сенситивным, активным, творческим? Не абсурдное ли это условие? Нет, ведь требование полностью успокоиться относится к обычным ощущениям, желаниям, реальностям, а требование быть сенситивным и активным — к тем, которые придут на смену обычным. А что приходит на смену оттесненным или же «размонтированным» реальностям и ощущениям? Те, которые остались у человека; в этом случае мозг начинает питаться впечатлениями из глубины «Я», из опыта личности, из высших его реальностей. Заставляя человека осознать свою обусловленность, переосмыслить свою жизнь, Кришнамурти фактически указывает на необходимость для него отказаться от тех реальностей, которые разрушают жизнь, и поддержать, усилить другие, высшие, по его мнению, реальности, дающие жизнь. Опыт же одиночества иди то, что Кришнамурти называет медитацией, необходим, чтобы подчинить всю жизнь человека высшим реальностям, чтобы они полностью питали мозг, замыкали собой горизонт сознания.

В отличие от Шри Ауробиндо Кришнамурти понимает, что полный уход человека в высшие реальности — это разрыв с жизнью. Поэтому он считает, что жизнь в высших реальностях и обычном мире должна переплетаться, взаимно оплодотворять друг друга. Хотя, конечно, бывают моменты раздельного бытования человека в этих мирах — или только в мире высших реальностей (когда приходит Благословение, Необъятность, Бесконечное и т. п.), или только в мире обыкновенном. Важно, что в процессе медитации события и ситуации, относящиеся к высшим реальностям (в силу предельной активности и сенситивности мозга, а также изолированности его от обычных впечатлений), воспринимаются сознанием абсолютно чувственно, вещно. Это мир, в котором нельзя усомниться; реальность, не вызывающая никаких подозрений. Поэтому Кришнамурти неоднократно подчеркивает, что приходящая к нему Реальность (Благословение, Непорочность, Необъятность и т. п.) — не иллюзия, а настоящий мир. В общем, это та же аргументация, что и у Штейнера, только Кришнамурти никогда особенно не убеждает, он просто описывает свои ощущения, делится с читателями своими мыслями.

Тем не менее нельзя закрывать глаза на слабость такой аргументации; к тому же сам Кришнамурти в других местах своего учения опровергает подобные утверждения о реальности, выступая фактически против самого себя. Например, отвечая одному из сторонников Веданты, апеллирующему к очевидности Брахмана, Кришнамурти говорит:

«Итак, отбросив все это в сторону, подойдем к основному тезису о Брахмане, из которого вы исходите. Несомненно, само утверждение этого тезиса есть теория, созданная богатым умом — будь то Шанкара или современный ученый-теолог. Вы можете проверить эту теорию на опыте и сказать, что она правильная, но совершенно так же будет уверять и человек, воспитанный католицизмом или имевший видение Христа. Такие видения, конечно, являются проекциями его собственной обусловленности; а у людей, воспитанных в традициях Кришны, будут переживания и видения, связанные с их верованиями. Следовательно, в данном случае опыт не есть доказательство. То, что люди отождествляют видения с Кришной или Христом, есть результат обусловленного знания; это видение совсем не реальность, а воображаемый образ, миф; оно совершенно несостоятельно, хотя приобрело силу благодаря «опыту»».

11

Итак, Реальность пришла к человеку. Присмотримся к ней поближе, она кого-то напоминает. В «Дневниках» Кришнамурти описания Реальности встречаются на каждом шагу.

«Когда шел мимо этих фиолетовых голых скалистых гор, внезапно возникло ощущение благостного одиночества. Полнейшего одиночества. Одиночество было повсюду; в нем было огромное, не имеющее границ богатство; в нем была та красота, которая за пределами мысли и чувства. Оно не было неподвижным, оно было живым, двигающимся, заполняющим каждую скалу, каждый угол. Высокая скалистая вершина горы пламенела в лучах заходящего солнца, и этот свет и краски заполняли небо одиночеством…

Проснулся среди ночи с ощущением огромной неизмеримой силы. Эта сила не была создана волей или желанием; это была та сила, которая существует в реке, в горе, в дереве. Это та сила, которая появляется в человеке, когда полностью прекратились все формы воли и желаний. Эта сила не представляет для человеческого существа конкретной ценности, она не приносит пользы, но без нее не существует ни человек, ни дерево…

Этим утром проснулся с живым чувством радости; это произошло в тот самый момент, когда проснулся, это не было чем-то из прошлого. Все произошло именно в это мгновение: появление экстаза «вне меня». Он не исходил из себя; он пронизывал всю систему, проходя потоком через организм с большой энергией и силой. Мозг в этом не участвовал, но только регистрировал и не как воспоминание, по как действительный факт, происходящий в данный момент. Казалось, что за этим экстазом таится огромная сила и жизнеутверждение; это не было сентиментальностью, чувством или эмоцией, но чем-то мощным и реальным, как поток, мчащийся по склону горы…

… Комната заполнилась этим благословением. То, что произошло дальше, почти невозможно описать словами; слова — нечто мертвое, с точным значением, а то, что произошло, — за пределами слов и описаний. Это был центр всего созданного; это была очищающая строгость, смывающая с мозга все мысли и чувства; эта строгость была, как молния, которая разрушает и сжигает; глубина, которую нельзя измерить; это было неизмеримое, непроницаемое, нечто цельное, как свет или небеса. Оно было в глазах, в дыхании. Глаза, которые видели, которые могли видеть, которые смотрели, — были совсем иными, чем орган зрения, и все-таки это были те же глаза. Было только видение; глаза, видевшие за пределами времени-пространства. Нерушимая торжественность и мир были сутью всякого движения и действия. Добродетель не могла к нему прикоснуться, ибо оно было за пределами добродетели и человеческих оценок. Была любовь, могущая легко погибнуть, нежность чего-то нового, уязвимого, незащищенного от разрушения, и все же за пределами всего этого. Оно пребывало здесь, непроницаемое, безымянное, неизвестное. Никакая мысль не могла бы в него проникнуть; ни одно действие не могло бы к нему прикоснуться. Оно было «чисто», нетронуто и смертельно прекрасно.

Казалось, что все это оказывает воздействие на мозг; он был не таким, как прежде (мысль — нечто столь тривиальное, необходимое, но тривиальное). В связи с этим казалось, что взаимоотношения изменились. Как ужасающий ураган, разрушительное землетрясение меняют русло рек, изменяют ландшафт, проникают в глубь земли, так и это переживание изменило уровень сознания мысли, изменило очертания сердца…

Проснулся рано утром с огромным ощущением силы, красоты и неуязвимости. Это не было каким-то происшествием, опытом, который есть прошлое, и о котором вспомнил, проснувшись, как о чем-то, что приснилось; это было нечто, что действительно происходило. Было осознание чего-то абсолютно неуязвимого, не подверженного искажению, не содержащего ничего, что могло бы подвергнуться распаду. Мозг не мог ни постичь, ни запомнить это огромное, он мог только механически зарегистрировать, что существует такое «состояние» неподверженности порче. Ощутить такое «состояние» — чрезвычайно важно; оно пребывало, безграничное, неприкосновенное, непроницаемое…

Неожиданно произошла вспышка этого недоступного с мощью и силой, вызвавшими физическое потрясение. Тело застыло в неподвижности, и пришлось закрыть глаза, чтобы не случился обморок. Это было абсолютно потрясающе, и все существовавшее, казалось, перестало существовать. И неподвижность этой силы, и пришедшая с ней разрушительная энергия выжгли все ограничения зрения и звука. Это было нечто неописуемо величественное, его размеры и глубина были за пределами постижения…

В воздухе было это ощущение непереносимой необъятности, огромной и интенсивной; это не было создано фантазией, воображением; воображение опасно, оно не имеет ценности; ценным является только факт. Фантазия и воображение доставляют удовольствие, они обманчивы и от них необходимо полностью избавиться. Все разновидности фантазий и воображения должны быть поняты; и сам факт понимания лишает их всякого значения. Это необъятность прибывала, и то, что началось как медитация, кончилось. Какое значение может иметь медитация, когда появляется реальность? Реальность пришла не от медитации, ничто не может заставить ее проявиться; она пребывала независимо от медитации; но требовалась большая сенситивность и бдительность мозга, который полностью затих, добровольно и легко, прекратив болтовню о разумном и неразумном. Он стал очень спокойным, всматриваясь и прислушиваясь, без истолковывания и классифицирования, он полностью затих, и не было необходимости приводить его в состояние покоя. Мозг был очень спокойным и очень живым. Необъятность заполнила ночь, и в ней было блаженство»,

Реальность — это Благословение, Необъятность, Мощь, Красота, Сила, Непорочность; Реальность — бесконечна, вне времени и вне пространства, Реальность ассоциируется с Бессмертием, Блаженством, с Творчеством и Свободой. Да, вот кого напоминает Реальность Кришнамурти: Высшие Реальности Кримнамурти! Впрочем, этого и нужно было ожидать. Кришнамурти не был бы эзотериком (и просто удивительной, глубокой личностью), если бы жил не в соответствии со своим учением, если бы его Высшие Реальности не стали его настоящим, реальным миром. В отличие от других эзотериков, но в полном соответствии с доктриной дзэна, Кришнамурти подчеркивает, что Реальность приходит сама, что ее нельзя вызвать, что она неожиданна, естественна. Он пишет:

«Медитация — это нескончаемое движение. Вы никогда не можете сказать, что будете медитировать или выделили для нее особое время. Она не в вашем подчинении. Ее благословение не приходит к вам в связи с тем, что вы ведете строго соразмеренный образ жизни или следуете какому-то режиму или моральному кодексу. Она приходит только тогда, когда ваше сердце по-настоящему открыто; открыто не ключом мысли, не тогда, когда интеллект оградил его от опасностей, но когда оно раскрыто подобно безоблачному небу. Тогда медитация приходит без вашего зова. Но вы никогда не сможете стоять на страже ее, удерживать, преклоняться перед ней. Если вы это сделаете, она никогда больше не придет: что бы вы не делали, она уйдет от вас. Когда вы находитесь в состоянии медитации, ваше «Я» не имеет никакого значения, для него там нет места; красота медитации — это не вы, красота в ней самой. Вы ничего не можете к ней добавить. Не смотрите в окно с надеждой как-то ее уловить; не сидите в затемненной комнате в ожидании ее; она придет тогда, когда ваше «Я» отсутствует. А благословение ее неизмеримо».

Здесь Кришнамурти не только осознает свой личный опыт медитации, но и приоткрывает свои дзэнские симпатии (не в смысле самого учения, а направления мысли, чувств). И реальность, и сатори приходят к человеку, когда их не ждут, поскольку ожидание, замыслы, надежды и т. п. — это уже культура, это преграда и иллюзия, действие традиции и времени.

Близки к дзэнским также представления Кришнамурти о смерти и о времени. Используя свой метод анализа обусловленности, он показывает, что человек боится не смерти, а прекращения жизни со всеми ее удовольствиями, что бояться смерти в прямом смысле вообще нельзя, так как никто не знает, что это такое, не имеет в вопросе о смерти личного опыта (как в известном афоризме «когда мы есть, смерти нет, когда смерть есть — нас уже нет»), Кришнамурти ставит своих слушателей перед фактом смерти, требует, чтобы они спокойно и с достоинством осознали этот факт, неумолимость смерти, ее непредсказуемость, неизбежность. Смерть, говорит Кришнамурти, сопровождает всю нашу жизнь, она рядом, за углом, и нужно научиться «жить со смертью». Смерть, так понятая, не парализует ужасом волю и желания человека, а наоборот, возрождает человека для творчества и любви. «Человек, — пишет Кришнамурти, — должен ежедневно умирать по отношению ко всему, что ум захватил и за что он держится. В противном случае нет никакой свободы».

Мы видим, что Кришнамурти переосмысляет само понятие смерти. Смерть лишается за гробом своего значения, а жизнь трактуется как иная форма смерти. Смерть и жизнь — две стороны одной монеты: смерть углубляет, делает жизнь более значимой, более ответственной, а жизнь лишает смерть безнадежности.

Вопрос о времени Кришнамурти обсуждает во многих своих беседах, он старается объяснить, что время порождено нашим сознанием, переносящим прошлое в настоящее, что реальным фактом является «сейчас», а не «вчера» и «завтра». Однако люди плохо понимают эти объяснения, возможно, потому, что живут не в свободе, а в необходимости (вынуждены планировать свою жизнь и деятельность, сохранять положение в обществе, ориентироваться на мнения и ожидания общества, поддерживать свои личностные показатели и т. п.). Кришнамурти призывает перестать фетишизировать время, жить «сейчас» и умереть для прошлого и будущего.

«Если не говорить о часах, то существует ли вообще время? Многое мы принимаем просто так; это кажется вполне естественным, гак как мы привыкли к подчинению. Но существует ли время вообще, если оставить в стороне серию вчерашних дней? Причина вызывает следствие, а следствие, в свою очередь, становится причиной, между ними нет разделения, это единое движение. Такое движение мы называем временем, и с помощью его мы видим все — в наших глазах и наших сердцах. Мы видим глазами времени и переводим настоящее на язык прошлого; а этот перевод встречает завтрашний день. Это и есть цепочка времени.

Мысль, захваченная этим процессом, задает вопрос: «Что такое время?» Сам вопрос возникает из механизма времени. Поэтому такой вопрос бесполезен, так как сама мысль разделяет движение на вчера, сегодня и завтра. Или она говорит: «Существует только настоящее», забывая, что настоящее — это результат вчерашнего дня.

Наше сознание соткано этой цепочкой времени; пребывая в его границах, мы спрашиваем: «Что такое время? А если нет никакого времени, что произойдет со вчерашним днем?» Такие вопросы лежат в ноле времени.

Но может быть нет никакого завтра и вчера, а есть только «сейчас»? Этот вопрос поставлен не мыслью. Мы задаем его тогда, когда осознали структуру и природу времени — хотя и с помощью аппарата мысли.

Существует ли в действительности завтра? Конечно, существует, если на следующий день я должен сесть в поезд. Но существует ли завтрашний день внутри сознания, конкретный день страданий, удовольствий или достижений? Может быть, существует только «сейчас», которое не связано со вчерашним днем? Время останавливается, когда останавливается мысль. В этот момент остановки возникает «сейчас». Это «сейчас» — не идея, оно — факт, не только тогда, когда весь механизм мысли пришел к концу. Чувство, переживание этого состояния «сейчас» совсем не то, что слово «сейчас», которое из времени. Поэтому не будем удивляться словам «вчера», «сегодня», «завтра». Переживание «сейчас» возможно только в состоянии свободы, а свобода не создастся мыслью…

Она пришла с двумя дочерьми, но оставила их играть вне дома. Это была молодая женщина, очень приятного вида и хорошо одетая. Она казалась чем-то весьма обеспокоенной и готовой слушать… Мягкая улыбка прикрывала ее затаенную печаль.

Она спросила:

— Что такое семейные взаимоотношения? Уже прошел ряд лет с тех пор, как я вышла замуж. Мне кажется, что мы любим друг друга, но чего-то очень недостает в наших взаимоотношения.

— Вы действительно хотите глубоко рассмотреть этот вопрос?

— Ну, конечно. Я проделала большой путь, чтобы обсудить его с вами.

— Ваш муж работает в своем учреждении, а вы работаете дома: у каждого из вас свои честолюбивые устремления, свои неудачи, страдания и страхи. Он стремится стать крупным администратором и боится, что упустит возможность, если другие займут это место раньше. Он погружен в свои честолюбивые замыслы, у него свои разочарования, свои поиски осуществления цели, а у вас свои боли.

Он приходит домой усталый, раздраженный, со страхом в сердце и вносит в дом напряженное состояние.

Вы также устаете после долгого дня возни с детьми и всем прочим. Оба вы пьете вино для успокоения нервов и ведете не очень спокойную беседу. После разговора — еда, и, наконец, неизбежная кровать. Вот это есть то, что называется семейными взаимоотношениями — каждый живет в своем собственном мире деятельности, а встреча происходит в постели: и это называется любовь. Конечно, здесь есть и нежность, и известная доля внимания, два-три поглаживания по головке детей. Потом наступает старость и смерть. Все это называется жизнью. И вы с готовностью принимаете такой путь жизни.

— А что же еще можно делать? Мы воспитаны в этом, для этого. Мы хотим обеспеченной жизни, некоторых жизненных благ. Я не вижу, что еще мы можем делать?

— Разве именно желание обеспеченной жизни связывает вас? Или может быть традиция, готовность принять установленный общественный шаблон — идея мужа, жены, семьи? Конечно, во всем этом очень мало счастья, не так ли?

— Какое-то счастье в этом есть, но очень многое надо сделать, многое увидеть, многое прочесть, если хочешь быть хорошо осведомленным. Мало времени остается, чтобы подумать. Конечно, человек не по-настоящему счастлив, но как-то он живет?

— Все это называется семейными взаимоотношениями, но, очевидно, в этом совсем нет настоящих взаимоотношений. На какое-то время вы можете быть физически вместе, но каждый из вас живет в собственном изолированном мире, порождающем собственные страдания, а настоящей жизни нет, не только физической, но и на более глубоком и широком уровне.

Это ошибка общества, разве не так? Ошибка культуры, в которой мы были воспитаны, в которую гак легко оказываемся вовлеченными. Общество, которое создали люди, — гнилое, извращенное, аморальное. Его-то и необходимо изменить, но это возможно тогда, когда человек, создавший общество, изменится сам.

— Я, может быть, в состоянии понять то, о чем вы говорите, и, возможно, могу измениться, но мой муж? Ему доставляет великое удовольствие стремиться, достигать, становиться чем-то. Он не собирается менять своих привычек, и в результате мы снова окажемся на прежнем месте — я со своими слабыми попытками прорваться сквозь клетку, и он, все более и более укрепляющий свою узкую ячейку жизни. Какой смысл всего этого?

— В подобного рода существовании вообще нет никакого смыла. Мы сами создали такую жизнь, с ее постоянной грубостью и уродством, с ее случайными вспышками наслаждений; поэтому мы должны умереть для всего этого. Вы понимаете, что в действительности нет никакого «завтра». Завтрашний день — это выдумка мысли, с целью достичь ее жалких честолюбивых замыслов и осуществлений. Мысль создает множество завтрашних дней, но в действительности нет никакого «завтра». Умереть для завтрашнего дня означает жить сегодня в полноте. Когда вы это осуществите, вся ваша жизнь изменится. Ведь любовь — это не завтрашний день, любовь — не создание мысли, любовь не имеет ни прошлого, ни будущего. Когда вы живете в полноте сегодняшнего дня, тогда он предельно насыщен, и в его красоте, которой не может коснуться честолюбие или время, рождаются близкие взаимоотношения не только с человеком, но и с природой, с цветами, с землей и небом. В этом интенсивная непорочность. Тогда жизнь имеет совсем другой смысл».