Следующая дата, 10 августа, ночь. Косраэ. Таунхаус Йесенг.

Иногда любовь, это очень непонятная штука. Мужчина просыпается среди ночи и — не находит рядом любимую женщину, которую обнимал, когда проваливался в сон после феерического вечера любви. Он встает с кровати, и настороженно бродит по дому. Он поднимается по лестнице в мансарду (сейчас — темную, как пещера летучих мышей) и: видит ее — обнаженную, с компактным тактическим биноклем в руке, на балконе. Она услышала шаги раньше, чем он успел заговорить и, не оборачивалась, прошептала:

— Говори тише, Норберт. И иди сюда, тут такие дела в оперативном поле.

— Какие дела? — подойдя, спросил он, тоже шепотом.

— Вот туда смотри, — прошептала Валле, показала рукой направление, и протянула ему бинокль-ноктовизор.

Сквозь эту оптоэлектронику, ночь выглядела, будто пасмурный, но светлый полдень в кислотно-яркой искусственной цветовой гамме. В указанном направлении, вдоль края мангровых зарослей, скрывавших берег маленького лимана, крались три персонажа. У Норберта сразу возникла ассоциация с африканскими охотниками-бушменами (будто сошедшими с экрана TV-канала «National Geographic»)… Хотя нет, это не африканцы, а уроженцы Индокитая. Две девушки и парень. Но насчет охоты — точно. На них надеты рюкзаки (наверняка для добычи), а в руках — своеобразные гарпуны. На лицах никаких инструментов ночного виденья, однако, эти ребята как-то замечают добычу. Вот, одна девушка резко ударила гарпуном в воду и, удерживая правой рукой древко, ударила в невидимую подводную цель зазубренным стилетом, закрепленным на браслете левого запястья. Вода коротко забурлила, а затем девушка подняла добычу: нечто похожее на метровый гибрид щуки и крокодила, рожденный воображением любителя мескалина.

— Что за чертова тварь?! — изумленно спросил Норберт, продолжая глядеть в бинокль.

— Тише! — прошипела Валле, — Такой ночью далеко слышно. Не отвлекай ребят.

— Ладно, — сказал он, понизив голос до шепота, — так, что за чертова тварь?

— Фишзилла, или китайская щука, а по-научному: змееголов, — ответила она.

— Фишзилла? — переспросил Норберт, — Это от «Fish» и «Godzilla», что ли?

— Точно, — Валле кивнула, — так ее называют в США. Какой-то умник в конце XX века приволок молодь змееголова из Китая в Калифорнию. Теперь там до фига этой рыбы. Слишком даже. Экология страдает. Хотя, фишзилла вполне пищевая, даже вкусная.

— А мы для фишзиллы тоже пищевые? — спросил Норберт, глядя, как около мангровых джунглей команда из трех индокитайцев добывает второй экземпляр такой твари.

Резерв-капрал скептически хмыкнула и сообщила.

— Фишзилла вырастает обычно до восьмушки центнера, и не нападает стаей, в смысле, никаких атак в стиле пираний. Так что для человека она опасна только в голливудских ужастиках. Мы жрем ее, но не наоборот. Кстати, эти ре6ята-охотники живут здесь же. Прикинь: соседи. Логика подсказывает, что можно купить у них рыбью тушку. Им не сожрать, столько. Их четверо, включая киндера, но ему полгода, значит, он не в счет.

— Валле, а откуда инфо про то, где они живут, и про киндера?

— Наблюдение, — ответила она, — я тут сижу почти два часа, и видела выход на охоту.

Бакалавр-экономист положил бинокль на столик-полочку, и спросил:

— Валле, почему? Мы, кажется, вместе заснули. Я проснулся, тебя нет, и… Тревожно.

— Хэх… Норберт, я не подумала, что ты будешь тревожиться. Типа, извини.

— Aita pe-a, Валле. Просто, хотелось бы понять: вдруг, что-то не так?

— Наоборот, — ответила она, — все очень так. Поэтому мысли всякие. И бессонница.

— Мысли всякие? — переспросил он, — А это секрет, или ты можешь поделиться этим?

— Я могу, Норберт. Только давай не здесь. Давай в гостиной, выпьем чая, покурим.

…

Гостиная. Чайник и чашки. Сигареты и пепельница. Облачко дыма под лампой. Оно закручивается в миниатюрный циклон от дуновений ночного бриза и причудливыми нитчатыми струйками уползает в окно. В ночь, где звезды и шум моря. Валле Хааст добавила к почти исчерпавшемуся облачку еще одно дымовое колечко, и сообщила:

— По ходу, любовь — усложняет. Прикинь?

— Все индивидуальное — усложняет, — ответил Норберт.

— В смысле? — не поняла она.

— В смысле, — пояснил он, — пока все люди определяются только комплексом ТТХ, все предельно просто. Одного человека всегда можно заменить другим с похожими ТТХ. Простая задача: как купить новую лодку взамен потерянной. Но если вещь окажется индивидуально-ценной, и получит дополнительную субъективную потребительскую полезность, то для субъекта соответственно, вырастет цена замены при потере вещи.

— Типа того, — Валле кивнула, — интересная наука экономика! Ты так четко объяснил.

— Я не объяснил, а формализовал проблему. Если некто субъективно повысил для себя полезность другого человека, то это риск больших потерь, если потребуется замена.

— ОК, Норберт. А какое решение этой проблемы, если по экономике?

— Его нет. Как нет общего решения для уравнений с полиномом выше 4-й степени.

— Хреново, — констатировала она, — слушай, Норберт, а тебя не напрягает говорить о человеке, как о вещи с какой-то потребительской полезностью?

— Моя профессия говорить так про все, — ответил он.

— Хэх… А как насчет того, что по Хартии человек не может считаться товаром?

— Товар и вещь, — ответил Норберт, — это не одно и то же. Хартия запрещает поступать с человеком, как с товаром: запрещает эксклюзив на него: владение и распоряжение. Но можно использовать человека не эксклюзивно, как полезную вещь. В этом состоит вся социальная жизнь. Люди по некому алгоритму пользуются друг другом, как вещами.

Валле Хааст слегка растерянно постучала маленьким, но крепким кулаком по столу.

— Хэх… Самого себя ты тоже считаешь вещью?

— Для экономики — да. Я ведь просто биосоциальный объект с определенными ТТХ.

— Ну, а я? Меня ты тоже считаешь вещью, или как?

— Нет. Я люблю тебя, значит, я субъективен, и не могу выступать профессионально.

— Ужас! — отреагировала она, — Знаешь, если так говорят в койке, то нормально. Типа, эмоциональный всплеск. Но если так в спокойной обстановке за столом, то ужас.

— Почему ужас? — спросил Норберт.

— Потому, что надо как-то ответить, а я без понятия, что у меня сейчас в мозгах.

— Валле! Это самый романтичный ответ на признание в любви.

— Алло! — она артистично поднесла воображаемую телефонную трубку к уху, — Алло, биосоциальный объект с определенными ТТХ! Давай ты не потеряешься, ОК?

— ОК! Я сделаю все, что в моих силах, чтобы не потеряться.

— Да, сделай… Блин, какой-то не тот разговор. Норберт, давай сменим тему, ОК?

Бакалавр-экономист с готовностью кивнул.

— Давай сменим. Ты, вроде бы, собиралась рассказать, что дальше было в ЭкваШа.

— Точно! Я собиралась. Но сначала мы покупали бытовое барахло и тачку. Потом еще поехали в дансинг. Потом вообще… Короче: ты готов сейчас слушать, или как?

— Гм… Валле, ты что, сходу занялась какой-то сложной темой у Геллера?

— Еще как занялась! — она фыркнула, и уточнила, — Я теперь, как бы, звездолетчик.

— Гм… Судя по мимике, ты не шутишь.

— Еще как не шучу! Дай бумагу, я нарисую.

— Гм… — в третий раз хмыкнул Норберт, после чего положил на стол стопку обычных (вечных как мелкая архаичная бюрократия) канцелярских листов А4, и авторучку.

— Отлично! — сказала Валле Хааст, повертела авторучку в руках, а затем стремительно изобразила первый набросок…

…Это были несколько сегментов концентрических окружностей разного радиуса.

«Типа, — прокомментировала резерв-капрал, — это наша Земля и слои атмосферы».

…И появилось дополнение наброска: маленький ромбик, который, по смыслу, взлетал горизонтально с поверхности Земли, разгонялся, выходил на вертикаль, выпрыгивал за предпоследнюю окружность атмосферного слоя, и отделял от себя снежинку.

«Вот, — продолжился комментарий, — лунапотам и астродемон. Без понятия, почему так названы. Лунапотам это мини-космоплан, а астродемон это магнитный парусник».

…Еще дополнение наброска: между последней и предпоследней окружностями, будто причудливый пунктирный вихрь, подхватывающий астродемона — снежинку. Вихрь и снежинка улетали куда-то за скромные границы канцелярского листа А4.

Бакалавр-экономист окинул взглядом этот экспромт-шедевр живописи, и подумал, что неплохо было бы в школе внимательнее относиться к физике. Но уж, что есть, то есть.

— Валле, я ноль в инженерии, поэтому буду соображать медленно. Лунапотам, как мне кажется, это вроде маленькой ракеты-носителя. Угадал?

— Почти, — сказала она, — только у лунапотама не ракетный движок, а моторджет.

— Валле, давай сейчас не углубляться, я и так на пределе школьного естествознания.

— ОК, Норберт, сейчас не важно, какой носитель. Главное: он уже почти создан.

— Гм… Почти, это как?

— Почти, это так: полный флайт-драйв будет через полдекады. Мы приглашены.

— Ого! Я смотрел космические старты только по TV. Значит, если флайт-драйв пройдет удачно, то затем — рабочий старт, и лунапотам выведет астродемона на орбиту.

— Не на орбиту, — сказала Валле, — это суборбитальный носитель. Он бросит груз в зону ионного ветра, на высоту около 100 километров, но не придаст окружную скорость.

— Но тогда какой смысл? — удивился Норберт, — Насколько я понимаю, если не придать объекту первую космическую скорость, сколько-то там километров в секунду…

— Примерно 8 километров в секунду, — уточнила Валле.

— Да, наверное, — он кивнул, — и без этой скорости, объект упадет на Землю, не так ли?

Валле Хааст взяла еще один лист бумаги, и изобразила стилизованную пчелу.

— Скажи-ка, разве пчелы летают со скоростью 8 километров в секунду?

— Гвоздь не от той стенки, — возразил Норберт, — пчелы летают тут, в воздухе, а там, на высоте 100 километров, космический вакуум.

— Да, космический вакуум, — согласилась Валле, — но не абсолютная пустота. Там дуют ионные ветры, которые могут быть использованы магнитным парусом астродемона.

— Это уже за пределами моих ресурсов естествознания.

— Тогда, я попробую объяснить без цифр…

Она взяла в одну руку свой коммуникатор, в другую — чайное блюдце.

… - Вот, Норберт, микро-вертолету весом как коммуникатор нужен ротор диаметром примерно как это блюдце. Но такие условия в плотных слоях атмосферы. В ближнем космосе вместо атмосферы — ионизированный газ, или холодная плазма, с плотностью примерно в миллион — 10 миллионов меньше. Но это тоже сплошная среда, и нам надо просто организовать опору нашего вертолета на соответствующую площадь. Если мы увеличим ротор от размеров блюдца до размеров олимпийского стадиона, то все ОК.

— Валле, давай, я резюмирую. Требуется сделать вертолет, весом полфунта при роторе диаметром полмили. Почему-то я сомневаюсь в технической возможности.

— Да, — ответила она, — невозможно сделать такой вертолет. Но астродемон совсем иная штука. Вместо ротора у него магнитное поле. И, оно управляет потоком окружающей холодной плазмы, как механический ротор управляет потоком окружающего воздуха.

— А теперь, — торжественно произнес Норберт, — мое сознание дрейфует посреди океана собственного невежества, и берегов не видно даже в телескоп.

— Норберт! Ты, оказывается, поэт.

Бакалавр-экономист вздохнул и покачал головой.

— Просто, в ранней юности я увлекался творчеством Вольфрама фон Эшенбаха.

— А кто это? — спросила Валле.

— Это величайший германский поэт эпохи крестовых походов.

— Ух, блин. Теперь буду знать. Но, давай, я все же, договорю про астродемона.

— Я буду стараться понять, — пообещал Норберт.

— Так вот, — продолжила она, — самые сильные промышленные магниты создают поле с индукцией несколько Тесла, в узком пространстве. В исследовательских институтах с хорошей материальной базой встречаются магниты с индукцией в десятки Тесла. Это тяжелые машины, потребляющие 20 мегаватт. Но в 2010-х был найден красивый путь получения полей с индукцией в тысячи тесла — по обратному эффекту Фарадея.

— То, о чем ты говорила с Геллером, не так ли?

— Точно, Норберт. В мире построено всего несколько таких магнитов для лабораторий крупнейших европейских и американских исследовательских центров. Но одна очень интересная возможность осталась в тени: обратный эффект Фарадея с использованием резонатора циклически-поляризованного света позволяет делать сверхлегкие магниты с индукцией порядка одного Тесла.

— Как в самых сильных промышленных магнитах? — на всякий случай спросил Норберт, проверяя, правильно ли понял предыдущую часть изложения.

Валле Хааст сделала утвердительный жест.

— Да! Как магнитный захват 20-тонного крана. Но это применение не для сверхлегких оптически-резонансных фарадеевских магнитов, поскольку они эффективно работают только на больших резонаторах с холодной плазмой. Сделать, например, 50-метровый холодно-плазменный резонатор на Земле, это сложно, дорого, и непонятно, к чему его применить. Но на границе космоса все заполнено подходящей плазмой. Прикинь?

— Прикидываю. Значит ранее этот, как его…

— Мы говорим просто микро-магнетар, или для краткости МикМаг.

— Гм… Не перепутать бы с БигМак. Значит, ранее МикМаг не вызывал практического интереса из-за сложности его применения, но теперь для него нашлась точная ниша.

— Да, типа того. Конечно, сделать плотно упакованную конструкцию, которая будет в верхней точке суборбитального полета развертываться в тонкий 50-метровый скелет с зеркалами, это непростая инженерная задача, но типовые решения давно известны. Не возникнет проблем. И мы получим магнито-парус размером с олимпийский стадион.

— Гм… — снова сказал Норберт, — Эти термины. Астродемон. Скелет. Как-то готично.

— Ну… — Валле пожала плечами, — …Может, это потому, что идеолог проекта — шизик.

— Гм… Шизик? В смысле, у идеолога проекта проблемы с психикой?

— Да. У него идефикс: колонизация галактики быстро плодящимися коммунистами. Он попробовал, и теперь сидит в тюрьме за идиотизм, приведший к гибели людей. В науке шизикам часто удаются стартапы. А правда, что астронавтику изобрел тоже шизик?

— Я не знаю. Хочешь, зайдем на какой-нибудь сайт по истории науки?

— Давай! Все равно сидим, курим…

…Последовавшее короткое сетевое исследование принесло впечатляющие результаты. Норберт Ладерн заранее был уверен, что яркие примеры будут. Он помнил, что гений математической экономики Джон Нэш был шизофреником. Он также подозревал, что упоминавшийся Николо Тесла был шизофреником — и сеть это подтвердила. Мало того, шизофренией страдали: великий физик Исаак Ньютон, гений-авиатор Говард Хьюз, и (действительно!) изобретатель астронавтики Константин Циолковский.

— Вся наука — в шизе. Человечество в жопе. Прикольно, — заключила Валле.

— Я думаю, — возразил Норберт, — что статистически доля шизы в науке небольшая.

— Я тоже думала. Но, типа, у всех великих ученых — шиза, паранойя, или еще что-то.

Валле открыла на сайте авторитетного международного психиатрического общества впечатляющий реестр ученых с диагнозами. Там были: Альберт Эйнштейн и Роберт Оппенгеймер, Ричард Фейнман и Вернер фон Браун… Дочитав в реестре до Чарльза Дарвина и Леонардо да Винчи, бакалавр-экономист прокомментировал:

— По-моему, заводилы этой психиатрической тусовки сами психически нездоровы.

— Да, кривоватые психиатры, — согласилась Валле, — но профессор Ларосо точно шизик, однако получается по-евонному. Даже оторопь берет, если задуматься об этом.

— Откуда ты знаешь, что он шизик, и что получается по-евонному? — спросил Норберт.

— Вот знаю. Утром расскажу. А сейчас, может, пойдем спать, — предложила она.

…