И еще нескольких лет как не бывало. Время, похоже, их щадило. Случилось, правда, одно событие, которое Рува тяжело переживал — он ушел из журнала. Как это обычно бывает, там начались какие-то мелкие дрязги. Он поссорился с издателем и своим хорошим другом. Разумеется, никто бы его, несмотря на ссору, увольнять не стал. Издатель прекрасно понимал, что такого, как Рува, ему не найти. Но он полез в бутылку и ушел сам. Возможно, и жалел об этом. Кто знает? С Анной о журнале он больше никогда не говорил. Но за долгие годы он настолько привык редактировать его, искать и находить новых авторов, припасать сенсацию для каждого номера, что, лишившись этого привычного дела, чувствовал себя потерянным. После Рувы там сменилось несколько главных редакторов, но, в конце концов, журнал тихо умер, и слез о покойном пролито не было.
Других событий, достойных упоминания, вроде не случилось. Рува продолжал вести творческие вечера, и публиковал свои все так же популярными статьи и эссе в двух или трех еженедельных газетах. Со стороны могло показаться, что в их жизни мало что изменилось. Но сам Рува изменился очень сильно. И эти перемены ее тревожили и пугали. Он, как и раньше, часами сидел в кабинете. Но перестал делать что-либо кроме своей еженедельной просветительской нормы, как он называл статьи для газет. Ничего другого не писал и, что еще хуже, не читал. Она подсовывала ему последние нашумевшие книжки — он их даже не открывал.
Может быть, главной причиной, помимо ухода из журнала, стала неудача с повестью о Ковнере. Хуже всего, что он об этом ни слова не говорил. Приходилось говорить ей. Мол, подумаешь, журнал? Ты достаточно времени и сил ему отдал. Хватит! А вот по поводу якобы неудачи с повестью, это ты зря. По-моему, ты слишком рано сложил оружие. Попробуй еще раз… Но он только молчал, мрачнел и хмурился. И все чаще поминал о смерти:
— Смотри, Аня, все получилось, как ты и мечтала. Мы с тобой живем долго. Осталось только умереть в один день.
— Куда ты торопишься? Ведь у нас пока все тьфу-тьфу-тьфу…
— Да, но лучше сани готовить с лета.
— Глупый, для меня каждый день с тобой — счастье. Успеем еще умереть.
Анна понимала, что переживает Рува, и не знала, как помочь. Ничего в голову не приходило, но однажды ее будто осенило.
— Давай попробуем переводить израильских писателей на русский. Среди них есть прекрасные. Но о них никто не знает.
— Даже если они все гении, как я их стану переводить? Я же языка толком не знаю.
— Не страшно. Я составлю тебе подстрочник. Только не отказывайся. Попытка — не пытка!..
Рува долго отнекивался. Потом нехотя согласился. Она делала подстрочники, зачитывала ему целые страницы. Однажды он на пробу перевел один кусок. И израильский писатель вдруг зазвучал по-русски, словно всю жизнь писал на этом языке.
Рува виду старался не показывать, но был очень доволен. Когда они закончили первый перевод, с разных сторон стали доноситься восторженные отклики. «Даже лучше, чем в оригинале», — говорили те, что владели в равной мере обоими языками. Словом, это был успех.
Так они перевели три книги автора, восхитившего сначала Анну, а за ней — и Руву. Она снова и снова перечитывала их перевод и каждый раз поражалась. Возникала какая-то неслыханная проза — будто перевод с марсианского. Нет, она не могла выбрать, что лучше — оригинал или по-русски.
Если раньше она не находила для себя ясный ответ, почему они вместе? «Все по привычке, — думала она. — Возраст у него уже не тот, чтобы лошадей менять…» То теперь она впервые по-настоящему чувствовала, что стала ему нужна, необходима. Но — и это куда важнее всего остального — ей, похоже, удалось растормошить Руву. Он с каждым днем работал все увлеченнее. Анна была счастлива!
* * *
И вдруг… Как ни готовься, это всегда происходит вдруг. Рувима стали мучить головные боли. Анна почти насильно поволокла его к врачу. Тот велел срочно записаться на томографию мозга — «так, на всякий случай». Они бросились в знаменитую иерусалимскую больницу. Обычно ждать этой процедуры приходилось несколько недель. Анна была готова к долгому ожиданию. Поэтому забеспокоилась, когда врач, проглядев заключение их семейного доктора и результаты уже сделанных анализов, назначил обследование через три дня.
Естественно, на томографию она отправилась вместе с Рувой. Она вообще ни на секунду старалась его не оставлять. В сам кабинет ее не пустили. Анна сидела в комнатке рядом с регистратурой на том же минус первом этаже, что и кабинет МРТ, и впервые в жизни молилась. Только она не знала, как это — молиться? Поначалу ее молитва была больше похожа на приказ.
— Сделай так, чтобы все обошлось!
— Нет, так нельзя! — ужаснулась она. — Ох, я не знаю, как к Тебе обращаться и что говорить. Но ведь ты и так всё понимаешь? Пусть все будет хорошо. Если так уж надо, если нельзя иначе, без жертвы — пусть это случится со мной. Все, что угодно — но со мной! Только не с ним. Ну, пожалуйста… — молила она.
Но молитва не помогла. То ли Он не любит, чтобы с ним разговаривали в приказном тоне, то ли по обыкновению в самый критический момент «сокрыл лице свое», то ли Его попросту нет, но через неделю их пригласили для беседы. Тот же врач сообщил им диагноз — опухоль мозга. Она вдруг стала часто-часто дышать, как дышат, когда воздуха не хватает. Врач встревожено поглядел на нее и налил стакан воды. Анна жадно пила, чувствуя, как зубы лязгают о стекло. Рува, напротив, выглядел очень спокойным, и только Анна могла расслышать необычные нотки:
— А что дальше?
Врач сказал, что надо не откладывая, начать сеансы облучения. А там посмотрим, как поведет себя опухоль, как отреагирует на облучение. Не исключено, что потребуется операция. Но это не раньше, чем через два-три месяца.
— Значит, эти месяцы у меня есть? — все так же тихо спросил Рувим. Анна догадалась, что он думает о том, успеют ли они за этот срок закончить перевод новой, четвертой книги.
— Есть, — ответил доктор. — Может, и больше.
Удивительно все-таки устроен человек! Всего несколько дней назад Анна молилась, чтобы все обошлось, но сейчас от этих слов врача она ощутила внезапную и огромную радость.
— Три месяца — это же море времени. Целая вечность!
На следующее утро они пришли в отделение лучевой терапии, где женщина в белом халате долго изучала результаты томографии, чтобы определить интенсивность облучения, число и частоту сеансов.
Эта женщина, Вера, по стечению обстоятельств оказалась моей доброй знакомой. Многое из того, что потом происходило, я знаю с ее слов. Она была физиком, а не врачом. Ведь эти сложнейшие лучевые приборы надо было как-то калибровать, подбирать правильную дозу.
Врачи пытались нанести болезни такой удар, чтобы она, пусть и временно, отползла, как раненный зверь. Сеансы облучения проходили ежедневно. Рувим понимал, что с каждым сеансом пока еще незаметно, но необратимо выжигаются клетки его мозга. Но ему хватало мужества шутить по этому поводу:
— Что, доктор? Сколько сеансов потребуется, чтобы я превратился в растение?
Вера ужасно терялась, но пыталась, игнорируя главный его вопрос, увести разговор в сторону, отвечать ему в тон:
— Зачем вы дразнитесь? Я же сто раз вам говорила, что я не доктор.
— Нет, — возражал он. — Вы доктор, и притом самый лучший. Вы просто чеховский земский врач. Только с вами я могу поговорить. Остальные вечно заняты. А что для нас, всегда недовольных пациентов, самое важное? Человеческий разговор о наших болячках.
Однажды вечером у Веры дома раздался звонок. Это была Анна, и была она не в себе. Плакала, умоляла помочь, кричала бессвязное. В конце концов, трубку взял Рувим. Своим обычным тихим голосом он объяснил, что происходит:
— Понимаете, у меня довольно неприятные ощущения. Словно мой мозг поднялся, как тесто, и давит на череп. И, кажется, вот-вот раздавит его и выплеснется наружу. Можно ли что-то сделать?
— Это отек! Отек мозга! — закричала Вера. — Я позвоню нашему заведующему. Потерпите пару минут. Сможете?
— Смогу.
Вера бросилась звонить. К счастью, тут же дозвонилась.
— Да, это отек. Пусть немедленно примет сразу 10 дневных доз своих таблеток. Должно помочь. Если нет — скорую срочно. И держите меня в курсе.
Вера перезвонила Анне, та отказывалась:
— Это же сумасшедшая доза! Он не выдержит!
Снова трубку взял Рувим.
— Да, сейчас приму, — все так же спокойно сказал он. — А что делать, если не поможет?
— Поможет. Должно помочь. Я через каждые десять минут буду вам звонить.
Тогда все обошлось. Уже через час Рувим сказал, что боли исчезли, и он чувствует себя как прежде…
Они приходили в больницу каждый день. Казалось, Анна заговаривается.
— Ничего, ничего, мы успеем. Вот увидишь, успеем. Ведь время еще есть. Есть же время? — говорила она, словно бредила, обращаясь даже не к нему, а сразу ко всем, кто находился рядом. Они не понимали, о чем она, но ободряюще кивали. Мол, да, успеете. Время еще есть.
* * *
После каждого облучения Рувим все сильнее слабел, его постоянно тошнило. Но вот что бросалось в глаза и поражало даже опытных, повидавших всякое врачей — он ощущал слабость, и Анну шатало, у него подступала тошнота, и ее тут же рвало. Ее тело будто превратилось в прибор, улавливающий и отражающий его состояние. Или в зеркало. Стоило на его лице появиться гримасе боли, как тут же — разве что с секундной задержкой — такая же гримаса появлялась и на ее лице. Даже в тех случаях, когда она на него не смотрела.
К следующему сеансу он чуть отходил, но после него чувствовал себя еще хуже. Но Анна не теряла надежды на чудо. Она еще успевала ежедневно обегать каких-то целителей, раввинов, экстрасенсов и даже бабок, в, основном, марокканского происхождения. И покупать у них за бешеные деньги чудодейственные снадобья, которые ничуть не помогали. Впрочем, и не вредили.
Вдобавок к облучению Рува глотал еще множество прописанных ему препаратов. В том числе, и обезболивающие. Хотя боль как раз его не особо мучила. Она должна была прийти позже.
Была еще одна странность. Рувиму вдруг каждую ночь стали сниться сны. И Анне тоже, что раньше случалось редко. Она была уверена, что в случае Рувы эти сны были последними следами сгоравших от облучения мозговых клеток, как последнее прости отлетающей души. Но ничего ему не говорила.
Однажды утром Рува проснулся сам не свой.
— Какой-то дикий сон приснился, — поежился он. — Яркий как кино. До сих пор стоит перед глазами.
— Расскажи, — сказала Анна, незаметно вздохнув.
— Я стою в Москве у кинотеатра «Буревестник». Там очередь за билетами. Но продаются они не в кассе, а на улице. Я спрашиваю всех, как называется фильм? Но они молчат. Тогда я стучу по плечу огромного роста и толщины мужчину, стоящего передо мной. Он оборачивается и оказывается медведем. Даже не очень страшным, каким-то карикатурным. Он больно хватает меня за руку своими желтыми когтями. Мне как-то удается вырваться, и я убегаю.
Просыпаюсь и сразу проваливаюсь в другой сон. Я в концлагере. Знаю, что сегодня меня должны расстрелять. Вокруг только белые стены с выбоинами и бурьян. Вдруг вижу маму. Она не изменилась. На ней ее старое зимнее пальто с шелковой подкладкой. Я любил прижиматься к ней щекой, когда мама приходила с мороза. Она целует меня, а в руках у нее большой кулек с апельсинами. Знаешь, такие багровые. Корольки. Я их страшно любил. На них была такая маленькая наклейка, на которой было написано «Яфа». То есть, апельсины были из Израиля, хотя продавались, как марокканские. Я всего и ел их, может, раза два в жизни. И вот она держит пакет с апельсинами и говорит, что сейчас пойдет и договорится с начальником, чтобы меня не расстреливали. И протягивает мне один апельсин — самый красивый. Я оглядываюсь по сторонам, боюсь, что его сейчас отберут, и начинаю чистить. Но не могу. Корка такая твердая, пальцам больно. А мама начинает смеяться. Все громче и злее. И вдруг превращается в медведя. Я понимаю, что так нечестно. Так не должно быть, ведь медведь из другого сна. А он вырывает у меня апельсин. Вонзается в него своими желтыми когтями. Из него начинает сочится, брызжет красный сок. Попадает мне в глаз. Щиплет. И тут я понимаю — ведь это расстрел, смерть. И просыпаюсь.
— Ох, — сказала Анна, — мне тоже дурацкий сон снился. Вспомнила его, пока ты рассказывал. Он на твой совсем непохож. Но… в то же время похож. Какая-то вариация на ту же тему.
— И что за сон?
— Да нет, ерунда… — отмахнулась Анна. В бога она не верила и молилась ему только в тот единственный раз, когда Руву увели на томографию. И то он не внял. Но при этом была суеверна.
Если выйдя из дома, что-то забывала и надо было возвращаться, она всегда смотрела в зеркало. Стучала по дереву, трижды сплевывала, чтобы не сглазить. Она верила, что бывают сны в руку. И, вообще, сны нельзя рассказывать, иначе они сбудутся. Но сейчас не удержалась.
— Мы с тобой катаемся на лодке, а ведь я никогда на ней не каталась. И это, кажется, в тот день, когда мы с тобой познакомились. И река та же. Ты гребешь, на днище плещется вода. Совсем немного. Но я подбираю ноги, чтобы не замочить кеды. Я почему-то в кедах. Вдруг вода начинает хлестать изо всех щелей. И вот я уже по колено в воде. А ты куда-то исчез. Я начинаю искать, но тебя нигде нет. Вдруг под сидением я вижу такой белый пластмассовый шарик величиной с теннисный. Он плавает в воде, и в нем воды полно. Там, где вода, шарик темный и только вверху, где еще осталось немного воздуха — белый. И я понимаю, что ты внутри этого шарика. И надо тебя освободить, а то ты задохнешься. Я пытаюсь вскрыть этот шарик. Но он не поддается. Я ломаю об него ногти и думаю как-то отрешенно: «Нет, уже не успею». И такая на меня наваливается тоска… А шарик вдруг превратился в ракушку. Я легко ее открываю, но там много песка. Я начинаю его разгребать. Сначала руками, а потом вдруг появляется детская такая пластмассовая лопатка. Я начинаю, что есть сил, рыть ею. Но песка так много, как в Сахаре. А лодки уже нет. Я стою на коленях. Песок горячий. Вокруг меня уже целые отвалы. Я понимаю, что тебя в этом море песка не найти. Но продолжаю судорожно копать. И вдруг отрываю. Ты маленький и такой засушенный, как мотылек. Я страшно боюсь, что поврежу тебе, что-то у тебя отломится. Я осторожно тебя освобождаю от песка и поднимаю на ладони. Ты такой невесомый и… неживой. Тут я просыпаюсь в ужасе и в слезах. Говорю же, дурацкий. Не надо было рассказывать…
— И вправду похожие сны, — сказал после долгой паузы Рува. — Словом, исход один — или расстреляют, или скелетик в песке.
— Ах, ерунда это все… — снова повторила Анна. — Вот пройдешь курс облучения, и все как-то образуется…
Она чувствовала, что ее голосу не хватает убедительности. И вдруг, возможно, впервые, поняла, что и сама в это не верит.
* * *
Через несколько дней Рува почувствовал сильную боль в печени и в ноге. Они снова поехали в больницу. Врач увеличил дозу обезболивающих. Они вышли из кабинета. А потом Анна сказала, что забыла какие-то бумажки, и уже одна кинулась обратно.
— Доктор, что же делать? Может, операция?
— Нет, операция бесполезна. Только увеличит мучения. У него же… метастазы. По всему телу…
Анна встала и пошла к двери, чувствуя, что шатается. Но, выходя в коридор, постаралась сделать беззаботное лицо.
— Что сказал доктор? — спокойно и даже как бы с улыбкой спросил Рува.
— Ничего не сказал. И о чем? Я только взяла бумажки и вышла.
— Долго же ты их брала. Полчаса прошло.
День ото дня боли становились все сильнее. Но вечер пятницы был хорошим. И Рува впервые за эти дни спокойно уснул.
* * *
А утром в субботу у Веры дома раздался телефонный звонок. «Кто это в такую рань?» — раздраженно подумала она. Это звонила Анна:
— Рува ушел.
— Куда ушел? — спросонья не поняла Вера.
— Нет его больше. Умер. Во сне. Кажется, не мучился. Болей у него с вечера не было. Я еще подумала, что лекарства помогли. Даже заснула. А когда проснулась, он уже был весь холодный. Нет, не мучился…
— К вам приехать? — спросила Вера.
— Да, если можно. — Вера услышала, как на другом конце провода голос дрогнул. — Мы… Я буду рада.
Вера кое-как привела себя в порядок и поехала. Она автоматически вела машину, а в голове вдруг всплыли строчки израильского поэта Ханоха Левина, случайно прочитанные когда-то:
Вера едва прикоснулась к звонку, как дверь распахнулась, словно Анна стояла около нее.
— А, это вы, — сказала она с некоторым, как Вере показалось, удивлением и умчалась куда-то. Вера не знала, что ей делать. Она закрыла входную дверь и прошла на кухню, где довольно долго сидела в замешательстве. Потом услышала:
— Где же вы?
Голос Анны звучал чуть ли не капризно. Потом она вбежала в кухню и нетерпеливо сказала:
— Пойдемте же, пойдемте скорее — посмо́трите на него. Он такой спокойный, такой красивый…
И снова бросилась назад. Вера робко пошла следом.
Рувим лежал на кровати, аккуратно до груди укрытый одеялом. А над одеялом сияла белизной рубашка. Он, действительно, лежал спокойный, даже умиротворенный.
— Вот, рубашку ему приготовила свежую, — говорила Анна. — И одеялом прикрыла, чтобы не мерз.
Она поминутно поправляла ему то рубашку, то волосы. Вере это напомнило, как суетятся мамаши, отправляя ненаглядное чадо на концерт в музыкальной школе, где будущий Гилельс должен отбарабанить какой-нибудь «Турецкий марш». Вдруг луч солнца из окна упал на его лицо. Тут она всплеснула руками и запричитала:
— Ох, а вот мы сейчас занавесочку-то, занавесочку… Чтобы солнышко в глазки не светило.
Она бросилась к окну и задернула довольно плотные портьеры. Комната сразу погрузилась в полумрак.
— Вы уже сообщили в Хевра Кадиша? (религиозная организация в Израиле, оказывающая погребальные услуги) — спросила Вера.
— Что?.. — не сразу поняла вопрос Анна. — Нет, совсем об этом забыла.
— Хотите, я позвоню? — предложила Вера.
— Да, спасибо.
В Хевра Кадиша долго не отвечали. А когда ответили, Вера попросила увезти тело.
— Шабат, геверет. Мы приедем после его окончания.
— Как? Только вечером? — возмутилась Вера. — Вы же работаете даже в праздники.
На том конце трубки поупорствовали, и нехотя согласились приехать через три часа. Вера продиктовала адрес, еще что-то ответила на вопросы невидимого еврейского Харона. Он все записал. Ждите… Тут Анна снова запричитала:
— Вот, маленький, скоро приедут и увезут тебя. И ничто тебя больше не потревожит — ни дождик, ни солнышко.
Вера уже не могла слышать эти почти непристойные сюсюканья. Она выскочила из комнаты, ушла на кухню и сидела там, наверное, минут сорок. Потом Анна появилась и очень по-светски спросила:
— Не желаете ли чаю?
— А вы сами? Вы что-нибудь поешьте.
— Я? — снова как будто не поняла Анна. — Нет, не хочу. Да ведь и нельзя, — она вздрогнула. — Ведь нельзя есть, когда в доме…
Она, видимо, хотела сказать, мертвец, но не смогла. Вот так они сидели. Правда, Анна поминутно выбегала в спальню взглянуть на Руву.
Наконец, раздались голоса и стук в дверь. Вошло четверо. Один (видимо, главный) был в шляпе. Остальные в черных кипах. А с ними носилки. Они произнесли краткие молитвы и стали делать, что положено у евреев в таких случаях. Потом стали задавать какие-то вопросы о покойном. Анна как-то странно смотрела на них, словно не понимала. Будто ее прекрасный иврит вдруг испарился. А потом лихорадочно зашептала Вере в ухо:
— Пожалуйста, уговорите их, чтобы похороны — не завтра. Чтобы в понедельник.
— Они не захотят, — зашептала Вера в ответ. — Тем более, в Иерусалиме…
— Но вы их умолите, скажите, что дети его должны успеть на похороны. А они едут из России.
— А это правда, про детей в России? — спросила Вера, ни разу о них не слышавшая.
— Да, правда. Две дочери.
Уговорить было не просто. Но все же они согласились, чтобы похороны состоялись в понедельник, в пять часов.
Потом двое положили Руву на носилки и понесли к двери. Она была узкая, поэтому им пришлось наклонить носилки. Третий в это время придерживал тело. Вера была уверена, что сейчас Анна подхватится и побежит вслед за ними. Чтобы проводить Руву до машины и еще раз на него взглянуть. Но нет. Анна закрыла за ними дверь и снова уселась на табуретку в кухне.
* * *
Они снова долго молчали, а потом Анна встрепенулась:
— Ох, совсем забыла. Мне же надо сделать срочный звонок. Билет заказать на самолет. Я ведь уезжаю.
— Да? — удивленно спросила Вера: — Когда?
— Не знаю. Зависит, когда у них ближайший рейс. Хотелось бы завтра-послезавтра.
— Но ведь послезавтра похороны! — еще больше удивившись, сказала Вера. — Вы разве забыли?
— Нет, меня на них в любом случае не будет. Я и не собиралась… Осуждаете? — чуть ли не весело спросила Анна.
— Нет, что вы, нет! Кто я такая, чтобы вас осуждать. Но ведь другие.
— Вижу, что осуждаете, — усмехнулась Анна. Контраст этих слов и тона, какими они были произнесены, с тем, что Вера слышала от нее у постели (или надо говорить — у одра?) Рувы, был столь велик, что просто не укладывался в голове. — Ну и пусть. Другие пусть осуждают…
Она замолчала, а потом сказала:
— Нет, похорон я не вынесу. Ненавижу эти еврейские похороны. Жуть, правда? Нет уж. И без меня похоронят…
— И куда же вы собрались? — сказала Вера, тут же испугавшись, что этот вопрос прозвучал иронично.
— В Швейцарию. Мы давно с Рувой собирались. Думали поехать вдвоем, а теперь придется мне одной.
Она хотела еще что-то сказать, уже было открыла рот, но запнулась и умолкла.
— Что ж, может, вы и правы, — сказала Вера, чувствуя, как дрожит ее голос. — Вам надо немного развеяться.
— Вот именно, развеяться. Хорошее слово вы придумали, — криво улыбнулась Анна.
«Что она такое говорит? Нет, она не в себе. Сама не знает, что несет. Какая-то глупая и фальшивая бравада, — думала Вера. — Ей будет ужасно стыдно за эти слова, если она их вспомнит. И на похоронах она будет…»
— А вы сами на похороны придете? — словно услышав, о чем Вера подумала, спросила Анна.
— Я? Приду, не сомневайтесь…
— Вот и отлично. Как-нибудь при случае расскажете…
Вера все это утро собиралась передать Анне, что сказал Рувим пару недель назад. Тогда Анна выбежала из кабинета, где они втроем сидели, чтобы поставить какую-то печать, то ли купить лекарство в аптеке. Когда за ней закрылась дверь, он совсем не в тему тихо произнес:
— Вы знаете, Аня моя любимая женщина. Я ей это ни разу не говорил. И, наверное, не скажу. Не люблю пафоса.
Вера понимала, как важны были бы для Анны эти слова именно сегодня. Будто запоздалое признание с того света. Она и хотела их передать, но сейчас была так рассержена, что ничего не сказала, а только сухо попрощалась и с облегчением выскочила за дверь. Всю дорогу домой ее била дрожь от внутреннего холода. Хотя она чувствовала сосущий голод, но есть ничего не стала. Зато залпом выпила три больших чашки обжигающего и очень сладкого чая. И дрожь унялась. А Анну она больше никогда не видела.
* * *
В самолете место Анны было под литерой А. «О, у окошка», — машинально порадовалась она. Самолет взлетел, накренился, пролетел над Тель-Авивом, сверкнуло под солнцем Средиземное море.
Рейс Тель-Авив-Цюрих продолжался уже около часа, в иллюминаторе были видны только облака. До похорон Рувы оставалось еще четыре часа. Много. Но теперь она, даже если бы захотела, не могла на них быть. И желания не было, хотя чувство вины из-за этого она испытывала, несмотря на все сказанные позавчера Вере слова. Кажется, она тогда сильно расстроила эту милую женщину. Но ладно. Сейчас надо сосредоточиться на главном. Точно ли она ничего не забыла? Анна в сотый раз открыла небольшую сумочку, в которой плотно лежала куча бумаг. Она снова пересмотрела их, сверяя по списку, который сжимала в левой руке. И снова убедилась, что нет, ничего вроде не забыла. «Начинаем обратный отсчет», — сказала она про себя.
* * *
Когда они впервые заговорили об этом? Давно. После визита к Эфраиму и того ужасного разговора, когда Рува попросил ее стать его кайсяку. Тогда она в ужасе отказалась. На какое-то время они вроде бы закрыли эту тему.
Но потом он, да и она, снова и снова к ней возвращались. К ней и к почти маниакальной мечте самой Анны «жить долго и умереть в один день».
Анна вспомнила, как Рува впервые рассказал ей о Стефане Цвейге и его жене.
— Они приняли яд и умерли в объятиях друг друга.
— О, вот прекрасная смерть! Да, так бы я хотела. Только это все же самоубийство, а я бы предпочла от естественных причин.
— Вот видишь, ты уже торгуешься? — улыбнулся тогда Рува. — Без самоубийства трудно. Можно было бы в автокатастрофе, если это можно считать естественной причиной. Но машину мы с тобой не водим, увы…
В тот вечер они больше об этом не говорили. Но вскоре эта жуткая тема, которую они стали обозначать «Умереть в один день», стала для Анны привычной.
Особый ужас у нее вызывал такой «легкий и быстрый» способ, как просто выкинуться из окна:
— Да, быстро, но как только я себе представляю ужас, который испытываешь в этот момент, то под ложечкой начинает сосать, и ноги подкашиваются. Ведь пусть всего несколько секунд, но пока летишь, это, наверное, кажется вечностью. И такое успеваешь передумать, такой страх испытать, что нет — лучше не надо. А асфальт все ближе, и ты бы уже рада все переиграть. Ан нет, уже ничего не изменить. Нет, лучше как-нибудь по-другому.
— Врачи сказывают, что живым «до цели» не долетаешь. Почти сразу разрывается сердце, — говорил ей Рува. — Револьвер лучше. Хотя тот самый миг, когда нажал на курок… Кто знает, может он тоже длится целую вечность. Да и где его достать, револьвер?
Они перебирали и отвергали один за другим самые разные способы свести счеты с жизнью. Повеситься? Нет, не годится. Все тот же момент, когда отбрасываешь табуретку и повисаешь… Вот эта изменчивость времени, которая субъективно может растягиваться на века. Да, потом все кончается. Но этот миг может оказаться страшнее любых страданий.
— К тому же это не эстетично, — говорил Рува. — Расслабляются мышцы кишечника и мочевого пузыря. И ты висишь, весь мокрый и обкаканный. Нет, идеальный вариант — цианистый калий. Но где его взять? Остается только два способа — таблеток наглотаться (только чтобы с гарантией) или газ включить и спать лечь. Самое милое дело. Вот только большой вопрос — сможешь ли ты потом заснуть? Боюсь, что нет. Вскочишь и закроешь конфорку. Так что ничего не будет, кроме головной боли и тошноты.
— Знаешь, Рува, если бы нас сейчас кто-нибудь слышал, решили бы, что мы с тобой два безумца. Что по нам психушка плачет. Может, и не зря бы решили. Ведь только послушать, о чем говорят два относительно интеллигентных и не слишком даже старых человека, — зябко поеживалась Анна.
Рува ей на это возражал:
— Я думаю, об этом все говорят. Или хотя бы думают. Если не боятся думать. Да и потом нас ведь никто не слышит. Разве что господь бог.
* * *
Самолет себе летел. Его моторы деликатно и убаюкивающе гудели. Анна слышала мирное посапывание пассажиров рядом с ней и сзади, а сама вспоминала, когда же впервые в этих их безумных разговорах возникло слово «эвтаназия»? Не как метафора эмиграции, а по-настоящему… Это было несколько лет назад. Тогда все чаще стали о ней говорить. Само звучание этого слова вызывало в ней рефлекторный ужас. «Да, словечко не лучше, чем метастазы. Такое же змеиное «З», — привычно подумала она.
Поначалу Рува, помнится, был настроен скептически:
— Рано или поздно, но эвтаназию разрешат. Увы, не при нашей жизни. И ведь что удивительно — все опросы показывают, что чуть ли не 90 процентов граждан любой страны обеими руками за нее! А вот религиозные авторитеты и политики — против. Тут ведь настоящий гордиев узел проблем — религиозных, юридических и бюрократических. И надо признать, что определенные основания против эвтаназии есть. Например, опасность злоупотреблений. Хотя, по-моему, эти вопросы как раз вполне решаемы. Но мы с тобой до этого не доживем. К тому же, Израиль будет последней страной, где ее разрешат. Помяни мое слово! Правда, говорят, что в некоторых странах, в Голландии, например, на помощь врачей безнадежным пациентам, смотрят сквозь пальцы. Только денежки надо заплатить. Но денежки такие большие, что у нас с тобой их нет. И не будет…
— Рува, не знаю насчет «сквозь пальцы»… Ты же помнишь эту историю про Доктора Смерть? Он помогал безнадежно больным умереть без мучений. Ему бы памятник ставить, а ему дали 25 лет.
— Это в США было, кажется?
— Да, в Америке.
— Вот сама видишь. Шансов на принятие такого закона практически нет.
Смешно! Не прошло и недели, как Рува это заявил, а газеты вовсю трубили, что голландский парламент узаконил эвтаназию.
— Эх, молодцы голландцы, — радостно воскликнул Рува. Он даже не поленился и поехал в библиотеку, чтобы полистать газеты и выяснить подробности.
— Да, — сказал он, вернувшись. — Все так и есть.
— Значит, поедем в Голландию, если понадобится. Тьфу-тьфу-тьфу, чтобы не пришлось…
— Нет, в Голландии нам не обломится, — умерил ее энтузиазм Рува. — Там только по медицинским показаниям. Если безнадежен, тогда — пожалуйста. Но это не главное препятствие. Куда важнее, что они там внесли пунктик, что врач, дающий такое разрешение, должен быть давно знаком с пациентом. Идиотский пунктик, надо сказать. Но нам он эту возможность полностью перекрывает…
Однако все меняется в этом лучшем из миров. Уже через пару лет эвтаназию разрешили в нескольких странах. А в Швейцарии, оказывается, эта процедура проводилась еще с 40-х годов. Вернее, не во всей Швейцарии, а в одном из ее кантонов.
* * *
Казалось, сама судьба толкала их на этот путь. У Рувы был приятель, который уехал из СССР в начале 70-х, женившись на иностранке, и как раз незадолго до того получил швейцарское гражданство. Он был на несколько лет старше Рувы и жил в Цюрихе, то есть, в столице того самого кантона.
Рува тут же с ним списался и задал кучу вопросов о том, как в свободной Швейцарии обстоит дело с «хорошей смертью». Каково же было его и Анны удивление, когда приятель ответил, что он сам сразу по приезде записался на очередь для проведения этой процедуры. Когда и если понадобится. У него был своего рода абонемент. Платишь около 50 долларов ежемесячно, зато фирма обязуется обеспечить тебе «хорошую смерть» в тот момент, когда ты пожелаешь. Но это все — для граждан или, людей, постоянно в стране проживающих. С иностранцами сложнее. Для них пока такая возможность полулегальна, хотя с каждым годом, учитывая высокий спрос на эту услугу (она получила даже неофициальное название «суицидальный туризм»), отношение властей все либеральнее.
Швейцарский приятель прислал брошюрки от двух разных фирм, где излагались все требования, которым должны соответствовать иностранцы, желающие умереть. Главным условием было наличие диагноза неизлечимой болезни, подтвержденного медицинским учреждением страны, где проситель проживает. При выполнении этого условия иностранцы также могли встать в очередь на проведение скорбной процедуры. Рува не уставал поражаться практичности и скрупулезности «этих швейцарцев» и, смеясь, зачитывал ей отдельные пункты из брошюрок. В них перечислялись дополнительные услуги, которые могут приобрести эти специфические туристы. Естественно, за отдельную плату. В списке значился, например, осмотр достопримечательностей кантона Цюрих. Можно было заказать себе питание по особому меню и даже снять квартиру или коттедж, если клиент пожелает большей приватности.
Правда, возникло одно обстоятельство, которое могло поставить под угрозу весь план Рувы. Дело в том, что похороны пожелавших свести счеты с жизнью именно в Цюрихе, происходили все чаще. То тут, то там по улицам города двигались траурные процессии. Настроения жителям это не прибавляло. «Наш прекрасный город все больше напоминает кладбище. Это ужасно!» — возмущались они. Недовольство граждан возросло до такой степени, что власти кантона объявили референдум о запрете права «на хорошую смерть» для иностранцев. Референдум состоялся, но более 80 процентов жителей высказались за сохранение существующего положения.
«Вот так швейцарцы!» — только и сказал Рува, облегченно вздохнув. К этому времени он стал знатоком этой процедуры и даже знал, какой препарат используется, чтобы обеспечить клиентам надежный и безболезненный уход. Он назывался нембутал. Вообще-то, это снотворное, но в больших дозах препарат обеспечивал остановку дыхания во сне.
— Ох, сомневаюсь я, что клиент, даже приняв снотворное, способен уснуть в такой момент, — недоверчиво говорила Анна. — Разве что сильно устанет после осмотра достопримечательностей.
— Полагаю, все предусмотрено. Там же специалисты сидят. И вроде бы пока претензий не было.
Анна подумала и добавила:
— А знаешь, что? Это неплохо — осмотр достопримечательностей. Я, например, если такое случится, обязательно погляжу на озера. И тебя пойти заставлю. Туризм так туризм. Пусть и суицидальный…
Впрочем, у Рувы был и альтернативный план. Оказывается, в Мексике этот препарат продавался свободно в любой лавчонке, как средство для умерщвления животных. И всяк мог купить нужную дозу за несколько десятков долларов. Это даже с учетом билетов на самолет было куда дешевле, чем Швейцария.
— Но поди знай, что в такой мексиканской лавочке тебе подсунут под видом нембутала. Нет, Швейцария надежнее, — решил Рува.
Оставалась самая трудная и неприятная часть дела — добыть справки о неизлечимых болезнях. Анне это очень не нравилось. Не только из-за того, что неэтично и дорого. Она боялась, что, раздобывая эти справки, можно накликать реальную болезнь.
Не стану описывать этапы этой авантюры. Им занимался Рува, Анну не вмешивая. Наконец, нужные люди нашлись. И все было сделано в лучшем виде — официальное медицинское заключение с печатью, а к нему прилагались результаты столь же фиктивных анализов. После года хлопот все было готово. Оказалось, что им даже не нужно ехать в Швейцарию для подписания договора. Достаточно было списаться и переслать требуемые документы. Через месяц они получили заказное письмо, в котором было подтверждение, что все условия ими выполнены, и они получили номера своих «дел» и секретные пароли на случай, если какой-нибудь злоумышленник захочет обманом воспользоваться их правами.
Анна вздохнула с облегчением. Теперь у нее была гарантия, что они оба смогут умереть достойно, а, главное, вместе.
И вот на тебе — не успели. Может, и вправду накликали ему болезнь? Анна старалась об этом не думать. Пусть умереть в один день не получилось. Но ведь и разница в несколько дней — это не так уж страшно. Ему-то что? Можно сказать, легко отделался. Умер, а она осталась одна. И на казнь идти ей теперь предстоит одной.
* * *
Предстоящая процедура все-таки страшила ее. Даже «предательская» (как она это называла) мысль отказаться от эвтаназии приходила в голову. Но жизнь без него, действительно, потеряла всякий смысл.
Заказав билет на самолет, Анна позвонила в Цюрих по указанному номеру, представилась, сообщила свой секретный пароль. На том конце провода приветливый женский голос произнес:
— Если мадам укажет номер рейса, мы встретим вас в аэропорту.
— Нет, — ответила Анна. — Я доберусь сама. Это далеко от аэропорта, если на такси?
— Двадцать минут, максимум. Но я бы вам не советовала. На поезде удобнее. Он останавливается прямо в аэропорту, даже наружу выходить не надо. И гораздо дешевле…
— Я наверняка запутаюсь, заблужусь, — сказала Анна, автоматически подивившись практичности этой дочери Альп, не забывающей упомянуть о ценах даже в разговоре со своими «особыми клиентами».
— Заблудиться там трудно. Везде указатели. Вокзал расположен на этаж ниже аэропорта. Давайте поступим так: поезд вас довезет до городка, а там на перроне вас встретит наш сотрудник. И уже доставит до места.
— Хорошо, — Анна продиктовала номер рейса.
— Если самолет вдруг задержится, не беспокойтесь. Ваша комната будет вас ждать в любое время. Да, и еще: на каком языке предпочитает мадам беседовать с обслугой? Можно и по-русски. Мы специально наняли несколько человек для русских клиентов.
— Да, русский — это хорошо. Спасибо, — сказала Анна и повесила трубку.
* * *
Самолет приземлился. Аэропорт выглядел шикарно — все блестит, всюду витрины, витрины, а из невидимых динамиков неназойливо льется тихая музыка. Анна с сумочкой и небольшим чемоданом шла в пестро одетой разношерстной толпе. Даже странно — толпа как в Израиле. Только харедим в черных шляпах не видно. «Интересно, есть ли среди них те, кто прибыл с той же целью?» — праздно подумала она, остановилась у окошка для обмена валюты, поменяла доллары на швейцарские франки и, следуя указателям, спустилась на эскалаторе на этаж ниже. Заблудиться и вправду оказалось невозможно. В кассе она попросила билет до Küssnacht.
— Обратный билет до Цюриха нужен?
— Нет, мне в одну сторону, — ответила Анна.
Девушка за кассой чуть задержала на ней взгляд и сказала, махнув рукой в сторону эскалатора:
— Мадам, спуститесь на этаж ниже. Поезд на Кюсснахт отходит через 10 минут. Без пересадок. Приятной поездки…
Народу в вагоне было мало. Поезд почти незаметно тронулся. «Вот и на Швейцарию погляжу», — подумала Анна, уставившись в окошко. Но погода не располагала. Было сыро, пасмурно, серо. Наползавший туман скрывал альпийские виды. «Того и гляди дождь начнется, — вдруг обеспокоилась она. — А я, клуша, зонтик забыла!» Да, депрессивная погодка. Больше Анна в окно не смотрела, задумавшись вдруг об имени городка, в который направлялась. Küssnacht. Странно, она его и от Рувы слышала и даже сама им письмо писала, но считала, что это случайное сочетание букв. Оказывается, нет. Кюснахт — это же «ночной поцелуй». Название для бульварного романа. А вот в повелительном наклонении уже лучше — «Поцелуй ночь!» А если с деепричастным оборотом: «Целуя ночь»? Да, для бульварного чтива отлично подойдет. И для… моей ситуации… тоже… Эти мысли отвлекли Анну, так что она и не заметила, что поезд стоит в Цюрихе. Она взглянула на часы на табло в вагоне, и как-то отрешенно подумала: «А до похорон еще час остался». Но тут же приказала себе: «Нет, об этом не думай!» Поезд снова покатил. Вот показалось знаменитое озеро. Но и оно в этом тусклом свете больше похоже на скучную асфальтовую дорогу.
«Так бы ехала и ехала. И куда он спешит?» — Анне хотелось затормозить поезд. И время, заодно — «нет, еще далеко — целых четыре, три, ну, пусть уже только две остановки. Все равно еще долго». Чем ближе был конечный пункт, тем тревожнее билось сердце. Надо же, тело еще пыталось сопротивляться принятому решению.
Но вот на табло появилась надпись Küssnacht. Двери раскрылись, и Анна вышла на почти пустой перрон, тут же увидев молодого человека с картонкой, на которой было по-русски написано ее имя. Правда, с ошибкой — одно «Н» вместо двух. Он как-то скептически на нее поглядел («должно быть, удивился, какая неухоженная дама…»), подхватил из рук чемоданчик и повел с перрона, произнося какие-то дежурные фразы на ужасающем английском. Дождя, к счастью, не было.
— Вы местный? — осторожно спросила она.
— Нет, из Косова. Знаете такую страну? — впервые улыбнулся он и добавил: — Но я уже десять лет в Швейцарии.
Косовар распахнул перед ней дверцу машины, и они поехали. Клиника (или как ее называть — фирма? отель?) располагалась вверху на холме. Дорога заняла всего несколько минут, и все это время он увлеченно рассказывал о своей замечательной родине. Они успели стать чуть ли друзьями, когда машина остановилась у ограды, за которой виднелись деревья. Сквозь них Анна увидела трехэтажное шале со срезанной крышей, чем-то напоминавшее гостиницу в Австрии, где они с Рувой останавливались несколько лет назад. «Как миленько!..»
Косовар довел ее до самой стойки и, уходя, дружески помахал рукой. Портье что-то проверил в своей книге, попросил ее заполнить коротенький циркуляр и вручил ключ от номера. Находившийся рядом служитель тут же подскочил, подхватил чемоданчик и повел по мягкому паласу. «Номер 32, — отметила Анна. — Как год моего рождения».
Анне померещилось, что в комнате пахнет елкой. Она даже стала озираться вокруг, хотя какая елка в октябре? Но запах был. Он исходил от высокой вазы, в которой стояло несколько белых хризантем, чьи лохматые шары были похожи на морды грустных пуделей. Они вдруг напомнили ей того страшного волосатого человека из школьного учебника по биологии. Из каких-то неведомых глубин памяти всплыло его имя — Андриан Евстахиев. Только он был черный, а хризантемы белыми.
За окном сгущались сумерки. Наступал вечер. Вскоре в дверь постучали.
— Войдите, — сказала Анна.
Вошел здоровенный румяный парень, спросивший по-русски:
— Чего желает госпожа заказать на сегодня и завтра?
— Сегодня ничего, а завтра — можно осмотр достопримечательностей?
— Да, — ответил парень, что-то помечая в блокноте. — В какое время желаете начать экскурсию?
— Я думаю — часов в одиннадцать. А долго она продлится?
— Четыре часа.
— А как вас звать?
— Сергей.
— Должно быть, клиенты вам немного наскучили?
— Нисколько, мадам, — любезно улыбнулся Сергей и вышел.
За окном совсем стемнело. А в Иерусалиме похороны, наверное, давно кончились. Все разъехались по домам. Сергей появился снова:
— Что желаете на ужин? Спуститесь в ресторан или закажете в номер?
— Ничего, спасибо.
— Тогда пойдемте со мной. Вас ожидает встреча с психологом.
— А это обязательно? — спросила Анна.
Сергей развел руками:
— Таковы правила. Психолог уже ждет. Я провожу.
Психолог оказался низеньким и толстеньким человечком. Он закидал Анну множеством вопросов, особенно напирая на то, не оказывал ли кто-то на нее воздействие при принятии решения?
— Нет, никто не оказывал, — ответила она.
В конце беседы психолог произнес, видимо, дежурную фразу:
— Мадам, вы знаете, что можете в любую секунду отказаться от нашей процедуры? Чего искренне вам желаю.
Анна в ответ только улыбнулась и вышла. Сергей дожидался ее под дверью кабинета.
— Давайте, я вам покажу, где находится ресторан, — сказал он и повел ее по длинному коридору. Публики в ресторане почти не было. Анна заказала кофе и отпустила своего Вергилия.
— До номера я сама доберусь, — сказала она.
— Тогда до завтра? — улыбнулся он и ушел.
* * *
Утром Анна отправилась на экскурсию. Она была одна. Видимо, фирма предпочитала обеспечивать своих клиентов индивидуальными осмотрами. А, может, просто других желающих не нашлось. В машине с ней был только гид, он же и шофер.
Анна столько слышала о красотах Швейцарии, что была даже немного разочарована. Хотя в целом неплохо.
После экскурсии она едва успела вернуться в номер, как в дверь постучал Сергей.
— Пойдемте со мной на минуточку? — уютно, по-домашнему, спросил он и пояснил: — К врачу. Это ненадолго.
Анна чувствовала себя немного уставшей, но потащилась за ним.
Врач, на этот раз худой и долговязый, тоже задавал Анне какие-то вопросы, просматривая бумаги, лежавшие перед ним. Потом поднялся, подошел к стеллажу и, взяв одну из нескольких пластиковых бутылочек, похожих на те, в каких продают минералку, протянул ее Анне.
— Вот, это ваше… э-э, лекарство… — словно смутившись, сказал он. — Надо выпить всё.
«Ага, наверное, новенький. Еще не привык», — чуть ли не со злорадством подумала Анна. А потом вдруг испугалась:
— Как, уже сегодня?
— Нет-нет, что вы, — быстро заговорил врач. — Это мы по приезде клиенту выдаем. А вам уж решать, когда его принимать? И принимать ли вообще. Еще целая неделя в вашем распоряжении…
— Что ж, понятно, — сказала Анна, поблагодарила доктора и отправилась к себе, неся в руках заветную бутылочку.
Снова зашел Сергей с тем же дежурным вопросом:
— Что желаете на ужин?
Еще минуту назад Анна не могла даже подумать о еде, но сейчас неожиданно для себя и, как ей показалось, задорно (увы, это ей только показалось) воскликнула:
— Что ж, кутить — так кутить! Шампанского. И устриц, если можно. Я их никогда не пробовала. Говорят, они вкусные…
Сергей удивленно посмотрел на эту женщину с серым лицом и с не вполне симметричным лихорадочным румянцем на щеках. Ее взгляд показался ему полубезумным, но он, как и положено вышколенной обслуге, бесстрастно сказал:
— Боюсь, что устриц у нас в меню нет. Но если хотите, мы закажем их в соседнем ресторане. Тут недалеко.
— Нет, не надо. А можно вместо устриц пирожные? Только послаще.
Сергей снова что-то пометил в блокнотике:
— Ваш заказ принесут через два часа. Что-нибудь еще?
— Нет, спасибо.
— Тогда позвольте пожелать вам доброй ночи.
Анна ничего не ответила. По щелчку дверного замка она поняла — ушел.
* * *
Ровно в семь раздался стук в дверь. Служительница в кокетливом переднике вкатила тележку с ее заказом, ловко и бесшумно открыла бутылку и собиралась поставить ее и блюдо с несколькими пирожными разных сортов на стол.
— Нет, оставьте на тележке, если можно, — попросила Анна.
— Разумеется, — ответила девушка по-английски. — Что-нибудь еще?
— Нет, спасибо.
— Тогда спокойной ночи, мадам…
Дверь захлопнулась за последним визитером в ее жизни. Анна достала бутылку с раствором нембутала, немного поколебалась, не задержаться ли здесь еще на день, но потом налила в стакан и выпила залпом.
«Ох, какой горький», — подумала она и сразу налила себе в тот же стакан шампанского, чтобы запить эту горечь. Вот оно и пригодилось. Она надкусила одно из пирожных, показавшееся ей совсем безвкусным, положила его обратно на блюдо, расстелила постель, взбила по-своему подушку, улеглась и выключила свет.
Она хотела было произнести что-то патетическое, типа «Иду за тобой!», но вспомнила, как бы поморщился Рува от такой фразы, и прикусила язык.
А потом перед ней вдруг возникла Джомолунгма. Удивительно, но она нисколько не изменилась за прошедшие несколько десятков лет. Джомолунгма пела про Щорса. Только странно, слова были те же, но мелодия — совсем другая: очень печальная, но бесконечно прекрасная. И пела она прекрасно, только (еще одна странность) сразу несколькими голосами, словно это был целый ангельский хор. Потом она увидела Мишу Байкиса в окровавленной, как у Щорса рубашке. Он выгуливал в парке трех пуделей с головами, похожими на хризантемы, которые она видела совсем недавно. Две собачки были белыми, а одна черной. Анна догадалась, что это тот самый Андриан Евстахиев. Хотя он, как и другие, ведомые Мишей на поводках, весело тявкал, Анне стало неприятно. На мгновение мелькнул Анатолий Макарович, бухгалтер, с бутылкой кагора в трехпалой руке. Он куда-то деловито шел. Анна поняла, что она видит какую-то волшебную книгу с живыми картинками. Страницы книжки переворачивались сами собой. Иногда Анна не успевала рассмотреть картинку и тянулась к ней рукой, чтобы пролистнуть страницу назад. Но пальцы проходили сквозь нее, как сквозь пустоту. Была в книжке и сама Анна. Она хорошо видела себя, но не со стороны, а как бы изнутри. Вот она стоит на коленях и роет детской лопаткой какой-то серый, твердый, перемешанный с мелкими камешками песок. И копать его трудно. Вдруг она с ужасом поняла, что разрывает могилу на кладбище в Гиват Шауле. «Зачем? Зачем я это делаю?». Откуда-то всплыла фраза: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов». Но она продолжала рыть. Уже стали видны края белой материи, припорошенной сверху песком. «Это же его саван», — поняла она и почувствовала, как на лбу выступил ледяной пот. Она отбросила лопатку. К счастью, книжка снова перелистнулась. Теперь Анна сидела в садике возле центра абсорбции Эцион. Мимо мандаринового дерева пулей пролетали переливчатые колибри. Потом она стояла в длинной очереди к человеку с копной черных всклокоченных волос. Он весело наливал каждому стакан воды из канистры. Анне вдруг очень захотелось пить. Когда подошла ее очередь, черноволосый налил ей полный стакан. Она с жадностью глотнула. Вода оказалась горькой. Тут она, наконец, узнала его. Это был Аба Ковнер, поивший людей водой из отравленного колодца. Она выплюнула то, что еще оставалось во рту, и закричала тем, кто стоял за ней: «Это же яд! Нембутал!». Она в испуге стала искать в темноте кнопку вызова врача, которая (она помнила!) располагалась на стене около изголовья ее постели. Надо было срочно ее нажать, пока яд не начал действовать. Анна уже окончательно проснулась. Наконец, ей удалось эту кнопку нащупать. Раздался пронзительный и безумно громкий звонок. Да, сейчас придет врач и спасет ее. Она успокоилась. Звонок, однако, продолжал звенеть. Это разрывался пузатый будильник, всегда стоявший в их с мамой комнате. Ее кто-то тихонько толкал в плечо. Это была мама. «Вставай, Дианочка, вставай, солнышко, — ласково сказала она, хотя никогда раньше так не говорила. — В школу опоздаешь». Анна вскочила, быстро оделась, повязала свой шелковый красный галстук и выскочила на улицу. Ярко светило теплое солнце. Вокруг было полно народа. И все с одобрением поглядывали на нее и, особенно, на этот галстук, развевающийся на ветру. «Какой красивый галстук», — говорили они восхищенно. «Да и сама девочка просто красавица», — искренне отвечали другие и улыбались ей. И она тоже чуть смущенно, но радостно улыбалась им в ответ. Она чувствовала, что и вправду всем нравится, что все ее любят. Один мужчина с удивительно знакомым лицом (только она никак не могла вспомнить, кто же это?) даже спросил:
— Mogę Cię pocałować?
— Да, конечно, можно! — хотела крикнуть Анна, но, кажется, не успела…
* * *
Рано утром, открыв дверь своим ключом, в ее номер вошел Сергей в сопровождении двух служителей в комбинезонах с эмблемой фирмы. Они быстро унесли тело и тележку с едва початым шампанским и пирожными. Потом две служительницы занялись уборкой комнаты. Они перестелили постель, скатерть на столе, пропылесосили пол и кресла, попрыскали вокруг каким-то приятным освежителем и поставили в вазу свежие цветы. К полудню комната была готова к приему очередного клиента.