С гневно нахмуренными бровями прислушивался Дромунд к раздавшимся аккордам псалтериона, едва сдерживая желание наказать и уничтожить своих обидчиков. Плач и горе Ирины лишили его последнего самообладания. Бережно положив свою возлюбленную на подушки, он вышел на террасу ярко освещенную луной.

Появление его грозной фигуры моментально прекратило игру Евдокии и заставило смолкнуть один за другим голоса братьев.

Испугавшись разгневанного Дромунда, наши три музыканта, как дети, пустились бежать, и их веселый смех опять послышался уже далеко, в конце аллеи.

Оставшись одна, Ирина заплакала еще сильнее. Она как бы уже переживала страдания, которые ей предсказывались в песне. Но страх потерять любимого человека из-за минутного гнева или несдержанности, которая могла повести к трагической развязке, заставил ее сдержать горе. Приподнявшись, она стала смотреть в окно.

Полная луна щедро разливала кругом свой мягкий, волшебный свет. В саду деревья бросали таинственные тени. Купола и крыши Царицы мира искрились и блистали, стены же зданий казались совсем мрачно-белыми. Над Босфором торжественно сиял лазурный свод небес, а на горизонте виднелись стоявшие, как призраки, темные леса.

Дромунд продолжал стоять на залитой лунным светом террасе и тревожно смотрел на звезды.

Днем, среди обычного оживления Буколеона, под горячими приветливыми лучами солнца, озарявшего дворцы и улицы, Дромунд не чувствовал обыкновенно присутствия богов. Без сомнений и трепета вел он веселую жизнь воина; но таинственный свет луны заставил его оглянуться на свои византийские увлечения и припомнить трезвые верования своей родины.

Считая земную жизнь как бы предверием рая, он боялся оскорбить будущую вечную любовь горячностью здешней страсти.

Ирина подошла и склонила свою голову к нему на грудь, на которой было нататуировано изображение ладьи, обвила его стан руками и со страданием смотрела на его глаза, обращенные к небу. Она не боялась, что какая-нибудь женщина отнимет его от нее но она чувствовала существование неземной соперницы, с которой у нее не хватило бы сил бороться. От избытка страдания она, наконец, закричала:

– Вернись ко мне, или я умру!

Разбуженный этой мольбой, он медленно опустил голову, и только тогда заметил, что Ирина лежала на его груди, когда взглянул на ее грустное лицо, казавшееся от тени распущенных волос страшно бледным.

Она показалась ему каким-то неземным существом, и он невольно подумал: «Она не долго будет жить».

Тысячу раз со своими товарищами он проливал кровь. Ничто их не останавливало, ни ужас женщин, ни беззащитность детей. Они смеялись над мольбами, над отчаянием. Никогда ни одна слеза не навернулась на его светлых глазах, и никогда сожаление не лишало его сана.

Теперь же при виде этой женщины, готовой отдать за его любовь всю жизнь, он почувствовал, как под кольчугой больно защемило его сердце; женщина эта стала ему так дорога, как не была и в бурную минуту страсти.

Это новое чувство, нарушившее покой Дромунда, давало его душе неизведанную сладость.

Он подумал, что никакие клятвы существу, которого любовь уже наполовину разбита, не стеснят его и не поставятся ему в вину. Завтра же звук рога и призыв полководца Фоки возвратят его на настоящий путь. И потому он может убаюкать тоску этой женщины лаской и любовью, не изменяя своим надеждам и своим богам.

– Ирина, – сказал он, бросая последний взгляд на звезды, как бы прося у них прощения, – позволь своей любви свободно нестись навстречу моему поцелую…

И он старался заглушить в ней ревность новыми ласками, вливая в них всю возвращающуюся силу своей любви и страсти.

Ему вспомнилось, как овладел он этой душой, и что, должно быть, сами асы сделали его пение таким чарующим, что так всецело отдалось ему сердце Ирины.

Опьяняя свою возлюбленную самыми горячими ласками, Дромунд под аккомпанемент тихого шелеста ночи запел:

Если бы перед моими ослепленными очами показалась гордая богиня и молвила: «Твой час настал! Один открывает для тебя двери рая!»

Я бы отвечал тогда Валькирии:

Ирина далека была от подозрений и потому не могла различить в душе этого богатыря чувства, отождествляющего ее с загробными тенями, чувства, в котором ее земное счастье должно было погибнуть.

Напротив того, ее сердце наполнилось сладкой уверенностью, которая могла бы выразиться в таких словах: «Он мною овладел… Теперь он сам мой невольник…»

Счастье было почти не по силам Ирине; Дромунд снова почувствовал, что она падает, и, нежно обхватив ее стан, он унес ее в окутанный мраком альков.