ГЛАВА 17

Скрытые полумраком, несколько сотен лиц внимали обстоятельному докладу молодого ученого, который с помощью графических таблиц распутывал клубок десятков геометрических фигур.

— Таким образом, профессор Хо Ван Ксан сумел сформулировать свою теорию множественности миров. Эта смелая теория ставит под вопрос некоторые концепции, связанные с идеей о Вселенной законченной и измеримой. Она позволяет заново приблизиться к теории Большого Взрыва, выдвигая гипотезу о более или менее организованном хаосе. Если б эти воззрения подтвердились, нам пришлось бы рассматривать исходную основу в ином аспекте, который уже не будет ограничен только строгим дарвиновским детерминизмом. Эту загадку профессор Хо Ван Ксан не успел разгадать, и продолжить его дело надлежит молодому поколению ученых.

Выступление было принято аплодисментами. Зажгли свет. Словно потеряв чувство ориентации, присутствующие крутили головами направо и налево, пытаясь понять, в каком мире они находятся. После путешествия на края Вселенной, или, скорее, в иные миры, возвращение на Землю было благодатным.

Переполненный амфитеатр Вернике, в котором было двести пятьдесят кресел, собрал весь научный цвет «Мюзеума», некоторые из пришедших отдать последний долг профессору Хо Ван Кеану даже стояли. Среди присутствующих был и Питер Осмонд, еще более небрежно одетый, чем обычно, всем своим видом демонстрировавший скептицизм. Он не был сторонником рискованных обобщений, и теории Хо Ван Ксана, несмотря на их оригинальность, не вызывали у него энтузиазма. Сам он еще затруднялся определить контуры Вселенной и уточнить происхождение в ней одного метеорита, в то время как некоторые… Все это казалось ему… абракадаброй. При этой мысли он улыбнулся.

А через два ряда от него, напротив, один мужчина, открыто выражая свою враждебность, в раздражении стучал по подлокотнику. Осмонд узнал в нем Эрика Годовски, похожего на Че Гевару. Около входа в амфитеатр он заметил одного из полицейских, которые допрашивали его накануне вечером. Чуть дальше — отца Маньяни, он опоздал и сидел в последнем ряду. Питер Осмонд был доволен, что не оказался рядом с ним: несмотря на уважение, которое он испытывал к научным познаниям священника, он не стремился всенародно афишировать свою близость с ним. Тем более что приход его самого сейчас не остался незамеченным. Одни приветствовали его, другие круглыми от удивления глазами поглядывали на него издали. Такое демонстративное восхищение всегда очень смущало американца. К счастью, Лоранс Эмбер, помахав рукой, пригласила его сесть рядом с ней…

Внимание Питера Осмонда обратилось к помосту, где Мишель Делма с микрофоном в руке готовился взять слово. На верхней части черного табло была спроецирована фотография седеющего мужчины азиатской внешности, он доверчиво улыбался.

— В свете прослушанного сообщения, — начал Делма, — мы можем оценить, до какой степени будет недоставать профессора Хо Ван Ксана научному сообществу…

Чей-то четкий голос прозвучал в тишине:

— И религиозному!

Напряженная тишина повисла в зале. Все оглядывались, ища, откуда могла прозвучать эта фраза.

Директор «Мюзеума» нахмурился:

— Прошу прощения?..

Эрик Годовски встал, все головы повернулись к нему.

— В какой степени Хо Ван Ксана будет недоставать научному сообществу, ведь его исследования носили главным образом духовный характер?

— Профессор Годовски, — ответил Мишель Делма, — прискорбно, что мы упрекаем человека, которого нет среди нас, и он не может защитить себя, мы знаем ваши воззрения, но мы собрались здесь, чтобы почтить память большого ученого, а не для того, чтобы обвинять его. Никогда профессор Хо Ван Ксан не смешивал свои внутренние убеждения со своей работой.

— Простите меня, — с иронией сказал Годовски. — В таком случае, я надеюсь, что в своих множественных мирах он по крайней мере, вероятно, нашел рай, который искал. — Возмущенный ропот покрыл слова Годовски. Однако это нимало не смутило его. — Но все же стоило бы вспомнить, какую роль сыграл Хо Ван Ксан в создании Научного общества, в котором, чего некоторые, может быть, не знают, нет ничего научного, кроме названия. Я обращаюсь особенно к тем из присутствующих здесь, кто сотрудничает в его симпозиумах и публикуется в его журнале «Параллели». Я полагаю, это касается и вас, господин директор.

На этот раз присутствующие загалдели. Мишель Делма вынужден был повысить голос.

— Я думаю, мсье Годовски, что ваши замечания абсолютно недостойны…

— …недостойны Научного общества? — оборвал его Годовски. — Надеюсь! Я не смешиваю науку и религию, господин директор! Я не участвую в бесполезных симпозиумах, таких как «Наука и буддизм» или «Конец Дарвина». И я не ищу Бога на каждом углу на улицах, как Лоранс Эмбер со своим «космическим притяжением»! Это нагромождение всякого вздора! — закричал он, потрясая, словно вещественным доказательством, книгой. — У Лоранс Эмбер, как и у всех членов Научного общества, нет иной цели, кроме как разрушить фундаментальные базы научных знаний, чтобы заменить их самыми худшими суевериями! Можно подумать, что мы вернулись на полвека назад, в эпоху досужих вымыслов Тейяра де Шардена!

Аплодисменты смешались с возмущенными выкриками. Осмонд повернулся к Лоранс Эмбер, она, побледнев, встала.

— Годовски, вы просто непорядочный человек! Вы высмеиваете идеи ваших противников с одной-единственной целью — принизить их до вашего уровня. Никто не обманется вашей игрой!

— А вы, наоборот, слишком хорошо дурачите других, дорогая моя! Когда вы приглашаете нобелевских лауреатов на ваши беседы, спонсируемые большой группой фармацевтов, компанией «Оливер» к примеру, то делаете это лишь для того, чтобы крепче втянуть их в западню ваших истинных побуждений. Вот что я называю интеллектуальной нечестностью. Религии и науке нечего делать вместе!

Весь амфитеатр гудел. Годовски, казалось, властвовал с уверенностью морского прилива. Что касается Осмонда, то он лишь в досаде качал головой. Ох уж эти французы… Готовы устроить скандал по любому поводу!

Мишель Делма, багровый от ярости, вцепился в микрофон:

— Ваша нетерпимость не делает вам чести, профессор Годовски! Вы уходите от дискуссии, чтобы остаться в тепле и холе вашего интеллектуального уюта!

— Пусть поиск истины идет через отказ от манипуляций и суеверия, да, здесь я нетерпим! И тем горжусь!

Гвалт поднялся невообразимый. Осмонд взглянул на отца Маньяни, тот явно был поражен этим половодьем гнева. Неожиданно какой-то человек, уже немолодой, тихо встал и попросил слова. И почти тотчас же наступила тишина.

— Я профессор физики, наверное, в некотором роде ученый… — начал он.

Это остроумное вступление благотворно подействовало на присутствующих, многие улыбнулись: пожилой ученый был не кем иным, как Альбертом Леви, лауреатом Нобелевской премии по физике. В зале не было человека, кто не отдавал бы дань его авторитету.

— Должен признаться вам, — сказал он с лукавым видом, — я участвовал во многих симпозиумах Научного общества, и меня туда привели не под дулом ружья меж лопаток. Я приходил туда добровольно. Ученый должен, я полагаю, уметь разобраться в своих самых потаенных убеждениях. К примеру, теория эволюции Дарвина — замечательная теория, но она несовершенна, мы все прекрасно это знаем. Некоторые аспекты эволюции не объяснены, и Лоранс Эмбер в своей книге убедительным образом показывает, сколько возражений следует принимать всерьез. Но это тем не менее не делает ее заговорщицей.

В зале рассмеялись, но Годовски не дал себя смутить.

— Эта книга, профессор, открывает дверь для различного рода неприемлемых отклонений. Лоранс Эмбер доходит до того, что доказывает эволюцию Вселенной исключительно существованием человека. Согласно ее теории, что бы ни говорили, человек есть одна и единственная цель Творения, и она отвечает Высшему Замыслу. А мы, наоборот, знаем, что человек обязан всем процессу, включающему элементы случайности, хаотичности. Эта книга такая же глупая, как Библия, и расчищает путь теориям, таким же абсурдным, как и креационизм!

При этих словах зал буквально взорвался, одни вопили от гнева, другие с жаром одобряли. Флегматик Осмонд пришел к мысли, что Французская революция должна была происходить именно так. Страшная словесная перепалка и немало пролитой крови… При мысли, как прошли эти первые два дня в «Мюзеуме», ему стало не по себе.

По просьбе Мишеля Делма постепенно наступила тишина.

— В науке всегда была конфронтация по этому вопросу, — продолжил профессор Леви, храня спокойствие, — нужно ли отбрасывать теорию потому, что она не объясняет все, или оставить ее, потому что она не самая плохая? Мы все осознанно, и профессор Хо Ван Ксан тоже, пользуемся теориями, которые кажутся нам наиболее логичными до тех пор, пока не докажут противное. Это не мешает нам постоянно искать, как их улучшить, и даже превосходить их, когда свершаются великие открытия. Это сделал Эйнштейн со своей теорией относительности. Он не упразднил физику Ньютона, он ее дополнил, расширив рамки ее исходной основы. Сам Ньютон допускал несовершенство своей системы.

— То, что допустимо в физике, не обязательно подходит для биологии, — сухим тоном бросил реплику Годовски. — Не надо смешивать безусловный вопрос и неправомерное толкование, дорогой собрат! Если не так, то мы созрели для квантовой астрологии!

Провокацию приняли с одобрительным шумом. Старый профессор не сумел скрыть свои чувства, но не смутился. И тон его стал еще более ироничным.

— Я согласен с вами, но мы должны признать, что всякая теория упирается в свои границы. Физика даже не может доказать, что мир существует, тогда как…

И снова смех разрядил атмосферу. Годовски, не сдаваясь, кинулся в контратаку:

— Это именно то, что лежит в основе моего выступления: заполнить пробелы в наших знаниях. Но это не значит, что надо наполнять их спиритуалистическими аргументами, как это делает Научное общество: все его публикации заменяют эти пробелы Богом! Настоящее чудо! Это абсолютно антинаучно! Их работы ничего не стоят!

И, подкрепляя свои слова, он швырнул книгу Лоранс Эмбер в стену.

Питер Осмонд смотрел на Эрика Годовски. Сухощавый, настырный, одетый во все черное, он все больше вызывал чувство антипатии. Он навел его на мысль о революционных прокурорах, которые послали тысячи невиновных на гильотину во имя чистоты и неподкупности. У тех, кто считает себя вправе говорить от имени Истины, руки часто бывают в крови…

Но другое чувство, намного более тревожащее, постепенно охватывало его, и, как ему казалось, его разделяло большинство собравшихся. Все эти видные ученые в глубине души задавали себе один и тот же вопрос, тщательно замалчиваемый: кто из них убил Аниту Эльбер?

Каждый из этих возбужденных умов имел свою теорию. Эти концепции в данном случае были только гипотезами, и в них было много темных пятен. И каждый предчувствовал, что в этом деле тень намного превосходит свет.

Когда в зале снова зашумели и когда оба лагеря пришли к выводу, что их позиции непримиримы, Мишель Делма счел самым разумным закрыть собрание. А он-то думал о церемонии достойной и уважительной к памяти его друга профессора Хо Ван Ксана. За долгие годы его знакомства с научным сообществом он убедился, что никакой спор не может закончиться иначе, чем препирательством, и он тем не менее был удивлен горячностью выступлений, особенно неслыханным поведением Эрика Годовски. Напряжение, безусловно, вызвано ужасными событиями последних дней, но из-за этого переходить на личности… За тридцать пять лет работы он никогда такого не видел.

По мере того как народ мало-помалу покидал амфитеатр, профессор Годовски, окруженный тесным кольцом людей, принимал в равной мере как поздравления, так и упреки и отвечал каждому. Воспользовавшись тем, что Питер Осмонд проходил рядом, он представился:

— Профессор Осмонд, я один из ваших пламенных поклонников. Можно даже сказать, что под вашим влиянием я занялся наукой. Ваша теория пунктуального равновесия абсолютно фундаментальна. Я также с большим уважением отношусь к той борьбе, которую вы ведете против религиозных сообществ в Соединенных Штатах. Главным образом против тех, кто стремится подчинить науку своей вере.

Удивленный Питер Осмонд оглядел этого человека с горящим взглядом. И ответил не сразу.

— Well… дорогой мсье… благодарю вас за теплые слова… Но я не уверен, что мы пользуемся одними и теми же методами в борьбе с противниками. Лично я предпочитаю подкреплять свои аргументы более… научно.

В свою очередь, и Годовски не сумел скрыть своего удивления.

— Что вы хотите сказать? Мне кажется, что мои аргументы неукоснительно научны…

— Неукоснительно научны? Я бы сказал скорее «смелы». Впрочем, на мой взгляд, даже немного слишком смелы, — продолжил американец, подходя ближе, и его внушительная фигура словно подавила хилую фигурку собеседника. — Я ненавижу, когда книгу бросают на пол. Это не по-научному. Тем более книгу дамы, — прошептал он в ухо Годовски. — Это недостаток… как бы это сказать по-французски… галантности, вы не находите? Тем более что Лоранс Эмбер — дама, к которой я отношусь с большим уважением. Как к личности, так и как к ученому.

И, глядя на растерянное лицо этого чертова Годовски, Питер Осмонд, не в силах сдержать удовлетворенную улыбку, направился к выходу, даже не взглянув на скандалиста.

Что мог подумать лейтенант Коммерсон о перебранке, свидетелем которой он только что был? Сила взаимных обвинений произвела на него впечатление. Еще новичок в своем деле, он не ожидал такого накала страстей между людьми, которых он представлял себе спокойными и уравновешенными. Конечно, выучка офицера уголовной полиции подготовила его к встрече со всякими неожиданностями, но он никогда и представить себе не мог, что когда-нибудь столкнется с таким выяснением отношений между учеными самой высокой квалификации. Нет, вне всяких сомнений. И несмотря на свой интерес к наукам, его благожелательное отношение к дискуссиям как-то отодвинулось на некоторое расстояние.

Что должен был теперь думать этот молодой лейтенант, держащий руку на своем значке полицейского, о профессоре Годовски? Что тот пустился в непристойную перепалку с американцем, выражение его лица не оставляло в этом никаких сомнений. Если эта мимика не свидетельствовала о конфликте, ему остается только вернуться на ученическую скамью! И тогда он с уверенностью выставил свой значок и спросил профессора Годовски при всех застывших от неожиданности свидетелях, не может ли он задать ему несколько вопросов по поводу смерти Аниты Эльбер. И так как ученый выразил недоумение таким оборотом дела, лейтенант Коммерсон показал ему записку:

— Мы обнаружили это в кабинете Аниты Эльбер.

На листке можно было прочесть фразу, написанную нервной рукой мелкими буквами: «О. приехал в „Мюзеум“. Предупредить Годовски».

Ошеломленный Годовски отвернулся. Питер Осмонд покинул зал.

 

ГЛАВА 18

Далекая от этой смуты, Леопольдина возвращалась в хранилище редких книг Центральной библиотеки, нагруженная томами, которые она забрала у Сервана. Она воспользовалась этой небольшой передышкой, чтобы хоть немного навести там порядок. У нее было такое чувство, будто она забыла что-то важное, но никак не могла понять, что именно.

К ее великому изумлению, дверь была приоткрыта, а комната погружена во тьму. Чей-то гнусавый голос, перекрывая негромкие механические щелчки и урчание мотора, говорил: «А сейчас — погружение в экзотику».

Она плечом тихонько толкнула дверь. На экране дрожащее зернистое изображение проходило рывками. Потом появились титры: «Визит на Колониальную выставку, Париж, 1931». А рядом с проектором она увидела высокую фигуру Иоганна Кирхера, он с невозмутимым видом стоял, скрестив руки.

Леопольдина постаралась пройти как можно тише и положила книги на стол. Любопытство — или какое-то другое чувство, более волнующее, — однако, помешало ей незаметно улизнуть. Она неслышно закрыла дверь, чтобы посмотреть кадры кинохроники.

«Жаркой весной 1931 года, — комментировал диктор, — в присутствии господина президента Республики Гастона Думерга и маршала Лиотея, руководителя этого амбициозного проекта, в Париже открылась Колониальная выставка. Посетители были приглашены полюбоваться радостной жизнью французской колониальной империи и ее цивилизаторскими достижениями».

Мужчины и женщины двигались по аллеям какого-то сада неестественным шагом, свойственным старым фильмам хроники, а дети бегали во все стороны и размахивали руками, указывая друг другу на самые захватывающие зрелища. Камера показала крупным планом африканца со свирепым взглядом, в национальной одежде, с украшенной перьями каской на голове. В ритме музыки, которая претендовала на туземную — в ней угрожающе звучал тамтам, — комментатор объяснял зрителю: «Вот дагомейский воин. Эти племена считаются одними из самых жестоких и самых безжалостных в Африке. Их враги дрожат при одном упоминании о них». Далее следовал панорамный план на восстановленную деревню из хижин, обитатели которой на почтительном расстоянии от визитеров стояли за загородкой.

«Негры Дагомеи являются одним из самых развитых племен Африки. Вы видите, как выглядит эта женщина. Она жена вождя». Камера задержалась на молодой чернокожей женщине, которая унылым взглядом молча уставилась в объектив. Журналист поспешил снова принять жизнерадостный тон: «Но просветительская миссия Франции не знает отдыха. Она призвана к другим делам, далеким от африканского континента, по другую сторону океана, на другом конце света. Чтобы убедиться в этом, парижане приглашаются посмотреть, помимо Колониальной выставки, представление насколько сенсационное, настолько и устрашающее, которое состоится в начале апреля в „Ботаническом саду“ Булонского леса».

Толпа хохочущих зевак теснится у металлического барьера, насмешливо тыча пальцами в аборигена, на котором лишь одна набедренная повязка, а рядом табличка: «Каннибалы». «Негры Новой Каледонии еще живут в дикости. Чтобы удовлетворить свои животные инстинкты, они без колебаний питаются человеческим мясом! Эти примитивные существа познают судьбу, которую они уготовили своим заклятым врагам».

Посетители приходят в дикое веселье при виде женщин с голой грудью, исполняющих танец, который комментатору приходится квалифицировать как «варварский ритуал», и мужчины, делающего вид, будто он с вожделением раздирает кусок сырого мяса. «Благородная Франция взяла на себя труд воспитания этих несчастных, чтобы вывести их на путь счастья, прогресса и цивилизации. Тяжелая задача, которую отважные колонизаторы будут решать с честью!» Последняя фраза, прозвучавшая победно в сопровождении вдохновляющей музыки, сопровождалась видом черного ребенка, который с безнадежным видом смотрит в объектив.

Фильм резко оборвался. Пустая бобина крутилась в тишине.

Леопольдина не могла сдержать волнения. Как такое могло быть возможно? Как могли выставлять напоказ людей, словно зверей в клетке? И еще называть это «цивилизаторской миссией»? Она обернулась к Иоганну Кирхеру: на лице хранителя коллекций были слезы. Леопольдина не знала, что сказать. Она предпочла бы незаметно удалиться, но в то же время ей так хотелось утешить его…

И тут заговорил он, голосом твердым, хотя в нем все же проскальзывало волнение.

— Извините меня, — сказал он, утирая глаза. — Этот фильм меня потряс. Я знал, что подобные выставки бывали, но увидеть это своими глазами — непереносимо. Когда думаешь, что наши деды могли присутствовать при такой гнусности…

— Да, верно… — осмелилась сказать Леопольдина. — Подумать, что эта выставка состоялась в тысяча девятьсот тридцать первом году, когда рабство давно уже было упразднено…

— Люди, которые организовали этот спектакль, чувствовали себя облеченными важной миссией, а на деле демонстрировали этих несчастных людей только на забаву презренной вульгарной публике… — Казалось, хранитель был погружен в бездонную меланхолию. — Я тем более тронут этой мыслью, что вышел из семьи очень верующей. Мой отец всегда воспитывал меня в уважении к человеку, в этом было его благородство. Никогда я не слышал от него, что черный человек ниже белого. «Человек, — говорил отец, — незыблемая ценность. Никто не имеет права унижать его, какой бы цвет кожи у него ни был. Жизнь, — говорил мой отец, — дар неба. И ее всячески нужно уважать».

Леопольдина ответила не сразу.

— Однако, — осмелилась наконец она, — организаторы этой выставки называли себя учеными, антропологами, этнологами… Они были уверены, что делают это во имя науки.

Иоганн Кирхер подошел к широкому окну и поднял шторы. Мягкий свет окутал комнату. Кирхер повернулся к Леопольдине и взглянул синими глазами в ее глаза.

— Все так, но нужно поставить под сомнение то, что они подразумевают под словом «наука». Наука не может оправдывать все. Не будем забывать, что ее создают люди, и, следовательно, она так же может ошибаться, как и люди. Главное, нельзя терять из виду, что она состоит у них на службе, а не наоборот. Наука не может позволить себе все, Леопольдина. Люди науки несут моральную ответственность, о чем они слишком часто забывают. Человек — не животное. Человек…

Иоганн Кирхер не закончил фразы. Он внимательно смотрел на Леопольдину, которая буквально впитывала его слова. Казалось, время остановилось.

Неожиданно хлопнула дверь. Кирхер отступил на два шага в сторону, прежде чем его ассистент Меди вошел в комнату.

— Вы нашли то, что искали, мсье Кирхер?

Тот вновь принял чопорный и немного отстраненный любезный вид. Он улыбнулся молодому человеку и вытащил из проектора бобину.

— Да, это превосходно. Мы сохраним этот фильм для ближайшей выставки. Благодарю вас. Меди, вы можете поставить фильм на место.

Леопольдина не хотела, чтобы так закончился их разговор, и непринужденным тоном попыталась продолжить его:

— Кстати, мсье Кирхер… Недавно на шестом этаже галереи ботаники нашли чемодан. Профессор Флорю сказал мне, что его отправили вам. Вы в курсе?

— Чемодан? Я об этом ничего не слышал. Что в нем?

— Согласно документам, которые я сама держала в руках, речь идет об образцах костей и окаменелостей гоминидов. Этот чемодан был прислан из Китая в тысяча девятьсот сорок первом году.

Кирхер, застыв словно статуя, раздумывал. Леопольдина вдруг почувствовала себя одной в комнате, настолько этот человек казался далеким. Наконец он посмотрел на нее:

— Я разберусь с этим. Благодарю вас, Леопольдина.

Он вежливо улыбнулся и молча вышел из комнаты. Леопольдина взялась за свою работу. Она смотрела на корешки книг, которые положила на стол, чтобы поместить их на соответствующие полки, и вдруг остановилась.

Он назвал ее по имени. А ведь они до того ни разу не разговаривали друг с другом. Откуда он узнал его?

В ее сердце вспыхнула искра приятной тревоги и согрела все ее существо.

Через несколько минут Леопольдина с радостной улыбкой на губах как безумная мчалась через Ботанический сад. Гуляющие единодушно определили это необычное состояние как «влюбленность». Вот одна из величайших тайн человека: как простое чувство может вселить в него энергию, о которой он даже не подозревал? Самые углубленные исследования в биологии и неврологии не могут пока ответить на этот вопрос.

Леопольдина быстро одолела лестницы галереи ботаники и как ураган ворвалась в кабинет профессора Флорю. Тот с полевым биноклем на шее дремал, положив голову на толстый том.

— Профессор Флорю… — прошептала Леопольдина.

Старый ученый похлопал глазами, казалось, пришел в себя и воскликнул: «Datura Pignalii!» Леопольдина подумала, все ли у него в порядке со здоровьем.

— Datura pignalii! Один из видов дурмана! Я просидел за этим всю ночь, но нашел! — торжествовал профессор, потрясая папкой. Обязанный тем не менее хоть немного играть свою привычную роль, он принялся ворчать: — Вы можете сказать, что задали мне работку, Леопольдина… Это такой редкий вид… Но мне пришла в голову отличная мысль заглянуть в самые старые гербарии, в гербарии Ламарка.

— Не было никакой срочности, профессор! Вы должны были бы отдохнуть.

— Я и не заметил, как прошло время. И потом, когда я работаю, это значит — я работаю.

— А вы уверены, что речь идет именно об этом растении?

Профессор Флорю бросил на молодую женщину взгляд, в котором читались и лукавство, и уверенность.

— Абсолютно уверен. Смотрите.

Он открыл папку. На картоне вырисовывался желтоватый контур. Взяв осторожно один из засушенных листков, профессор положил его на бумагу: листок и контур идеально совпали.

— Я не знаю, когда он был украден, но, должно быть, недавно. И я проверил: другие растения, вызывающие галлюцинацию, тоже исчезли. Какой позор! Настоящее разорение коллекций «Мюзеума»! Я должен написать докладную.

Леопольдина была озадачена.

— Вор должен был быть большим специалистом… Ему нужно было знать, где найти среди миллионов образцов…

Профессор Флорю угрожающе поднял палец, словно живое воплощение правосудия.

— И он должен будет отчитаться перед мировым научным сообществом!

Леопольдина с сомнением поморщилась. Алан смог сам найти это растение среди семи миллионов имеющихся образцов? Это невозможно. На этикетке гербарного листа Леопольдина прочла справку, написанную тонким и аккуратным почерком самого Ламарка: «Datura pignalii. Привезено господином Фюсте в 1776. Натуралисты Новой Гренады считают это растение очень ценным и почитаемым, так как оно открывает непостижимые миры. Их священники жуют его листики. Употребление этого растения вызывает чрезмерную радость, смех, а затем ступор, в состоянии которого возможно совершение действий, несовместимых с моралью».

Профессор, прихрамывая, направился к электрической кофеварке.

— Это огромный ущерб для «Мюзеума»! Наша репутация поставлена под угрозу! Но ведь я вам уже говорил, Леопольдина: здесь все исчезает, и никого это не волнует…

Леопольдина в задумчивости пожевала губами.

— Скажите, профессор… Как долго эти листья сохраняют свое галлюцинирующее свойство?

Старый ученый воспринял это замечание как тяжкое оскорбление, ставящее под сомнение его добросовестность.

— В конце концов, малышка Леопольдина, условия хранения гербария безупречны! Эти растения в таком же состоянии, как они были найдены… или почти в таком же. Мы по многу раз подвергаем их воздействию метилена, чтобы уничтожить паразитов. И листья, что вы дали мне, высокотоксичны, можете не сомневаться!

— Правда?

— Настоящий яд! Это растение может сделать вас по-настоящему безумной!

Вот почему Алан вел себя так необычно!

Итак, вопрос оставался все тот же: кто дал ему эти листья?

Леопольдина и профессор Флорю пили кофе. Томик Ньютона покоился менее чем в тридцати сантиметрах от молодой женщины, но поскольку он был прикрыт кучей документов, она совсем забыла о его существовании.

Профессор Флорю перебирал свои воспоминания, Леопольдина никогда не уставала слушать их.

— Лоранс Эмбер? Чертовский характер, но очень красивая. Я помню, как она появилась в «Мюзеуме»… Она вскружила не одну голову, но не надейтесь, что я назову имена. Надо сказать, Лоранс Эмбер — женщина, имеющая убеждения, даже если я далек оттого, чтобы разделять их. И потом, в наше время нужно иметь некоторое мужество, чтобы заниматься фондом Тейяра де Шардена. По правде сказать, я не понимаю враждебности, которую вызвал этот фонд. Его создание в тысяча девятьсот шестидесятом году не встретило никакого противодействия. Это был центр светский, руководимый учеными. И отец Тейяр де Шарден был геолого-палеонтологом, единодушно уважаемым. А сегодня, мы знаем, бьют тревогу, едва лишь покажется, что увидели краешек сутаны… — Он тихо засмеялся. — Мне довелось работать для полиции, я вам не рассказывал? О, конечно же, я не участвовал в расследовании в прямом смысле слова, я был в некотором роде экспертом.

— Прекрасно представляю вас в роли Шерлока Холмса, профессор.

— Не будем преувеличивать. Как-то ко мне обратились за консультацией по поводу одного человека, труп которого был обнаружен на парковке в квартале Дефанс. Документов при нем нет, никто его не знает. Но на подметке его правого ботинка увидели маленький цветок, совсем крохотный. Научный отдел полиции попросил меня идентифицировать его. Это оказался довольно редкий в наших краях цветок звездной камнеломки, Saxifraga stellearis, я очень хорошо это помню. Мужчина умер не более четырех часов назад, следовательно, он был убит где-то в окрестностях. Я назвал следователям места в парижском регионе, где растет этот вид камнеломки: это было просто, она любит болотистую почву. Через два дня выяснили, что покойный нанес визит одной из своих знакомых, которая живет на берегу Сены, со стороны Мант-ла-Жоли. Убийца очень быстро сознался.

Леопольдина не спускала с него внимательного взгляда. Профессор Флорю скромно потупился:

— Это все не важно… Но это позволило мне завязать добрые отношения с криминальным отделом полиции. И самое смешное, Леопольдина, то, что в то же время один коллега вырастил в Ботаническом саду индийскую коноплю. О, я говорю вам об этом, ведь с тех пор прошло не менее двадцати лет… В конечном счете оно растет там по праву, это растение. Но его не успеваешь рассмотреть… Оно быстро уходит на курево, если понимаете, что я хочу сказать…

— Прекрасно…

— Я вам сказал об исчезновениях в «Мюзеуме», и это было не только вчера… Впрочем, я вспоминаю… — продолжил с таинственным видом профессор Флорю, словно он только что извлек что-то очень важное из недр своей феноменальной памяти, — в свое время Анита Эльбер оказалась замешанной втемную историю…

— Ее экспедиция в Гвинею?

— Нет, нет, нет… Здесь, в «Мюзеуме»… Настоящий скандал… Я не помню уже, что точно произошло. Если об этом имеются какие-то письменные свидетельства, я с удовольствием взглянул бы на них… Но там… Я уже не знаю, о чем точно шла речь… Помню, об этом говорили все… Может, я еще вспомню, — заключил он с неопределенным жестом.

Леопольдина оставила профессора Флорю и спустилась по лестнице, мурлыча какую-то радостную мелодию. День будет лучезарным, она была уверена в этом. Ей наконец удалось поговорить с Иоганном Кирхером… И он назвал ее по имени…

Погруженная в мечты, Леопольдина вдруг заметила, что она находится в подвале галереи ботаники. Бесконечные коридоры были пусты. Перед ней урчал огромный трехметровый серый куб: автоклав, в котором уничтожали вакуумом и введением летучего газа возможных паразитов в гербариях растений и цветов. Почувствовав чье-то присутствие, она повернулась и вскрикнула: к ней медленно приближалось что-то безобразное, с выпученными глазами и отвратительной мордой.

 

ГЛАВА 19

После перепалки с Годовски профессор Осмонд тут же начисто забыл о ней. Он спокойно направился в лабораторию, где, как он думал, найдет за работой отца Маньяни.

Уже издали он заметил группу людей на площадке галереи минералогии. Он узнал Мишеля Делма и Иоганна Кирхера, которые здоровались с каким-то господином в жемчужно-сером костюме с атташе-кейсом, пристегнутым к его запястью браслетом. Зрелище было достаточно необычное, чтобы возбудить его любопытство. Он подождал, когда эта группа войдет в здание, и потом сам скользнул следом, спрятался за передвижной перегородкой, предназначенной для выставки, и наблюдал сиену. И от этого у него перехватило дыхание.

Мужчина в сером костюме поставил на стол и открыл свой атташе-кейс: внутри него в полумраке зала засверкал десяток алмазов самой чистой воды. Когда владелец чемоданчика повернулся в профиль к Осмонду, тот выругался:

— God damn!

Визитер, мужчина лет шестидесяти, был на удивление полон энергии и воли. Квадратные челюсти и безупречная стрижка выдавали в нем человека делового и общительного. Но было в нем еще нечто более серьезное, чем все это. Он был крайне опасен, Питер Осмонд знал это прекрасно.

Американцу показалось вдруг, что рядом кто-то есть. И увидел справа отца Маньяни, тот тоже наблюдал эту сцену. Призывая его молчать, священник приложил к губам палец и жестом пригласил его пройти с ним к выходу. Они поднялись по лестнице, перешептываясь, словно два конспиратора.

— Что вы здесь делали? — спросил Осмонд, с трудом стараясь говорить тихо.

— Я мог бы задать вам тот же вопрос, — ответил священник с легкой улыбкой.

— Я так и предполагал, что вы ответите мне… шуткой. Вы ведете не fair-play, отец Маньяни.

— Скажем так, у меня много миссий.

— И одна из них — шпионить за мной?

— Я не шпионю за вами, Питер, я вас охраняю.

— Какая милость… Всевышний заботится обо мне! Я достаточно большой, чтобы самому защитить себя, монсеньор.

— У меня еще есть миссия «следить», если вы позволите мне употребить это слово.

Неожиданно американец замер между двумя пролетами лестницы.

— Вы следите за Тоби Паркером?

— Мы бдительно следим за ним уже много лет. Его связи с торговцами алмазами не касаются Ватикана, но его духовное влияние заботит нас гораздо больше…

По случайности слова отца Маньяни пали на благодатную почву, если можно так сказать: Питер Осмонд много раз по настоятельной просьбе американских ученых разоблачал этого телепроповедника. Благодаря средствам массовой информации он приобрел славу, все растущую известность, он пользовался своими огромными финансовыми ресурсами, проистекающими частью из его деятельности проповедника, но главным образом из торговли драгоценными камнями, чтобы строить храмы фундаменталистов и поддерживать многочисленные псевдонаучные институты вроде Документального центра мироздания в Пасадене, который излагает самые фантастические тезисы о происхождении Вселенной или о возникновении жизни на Земле. Эти фанатичные христиане хотели принудить ученых принять дословно текст Книги Бытия: мир создан в шесть дней, и ни на один день больше! Настоящие сумасшедшие, готовые отправить экспедицию на вершину горы Арарат в Турцию, чтобы отыскать там остатки Ноева ковчега.

А отец Маньяни перешел на шепот. Осмонду казалось, что он в исповедальне.

— Нас проинформировали, что Тоби Паркер привез в «Мюзеум» на выставку несколько экземпляров из своей коллекции. То, что метеорит находится рядом, возможно, всего лишь совпадение, но мы предпочитаем ясность.

— Кто — мы? Астральные существа?

— Мы. Те, кто живет там, где Петр построил свою Церковь.

— Какое целомудрие… — усмехнулся Осмонд. — У вас, в Риме, конечно, есть чувство реальности. Вы знаете, что Паркер пользуется подобного рода случаями, чтобы потихоньку сбыть алмазы, которые он добывает на своих африканских рудниках…

— …совершенно верно, в содружестве с президентом Бубейа, диктатором и его другом. У Паркера свое весьма своеобразное понимание христианской благотворительности.

— Странный… тип.

— Прекрасное определение, Питер. Кто бы он ни был, его появление в Париже в высшей степени подозрительно.

Как настоящий американец, Питер Осмонд обладал неисчерпаемым оптимизмом.

— Не тревожьтесь… Метеорит в надежном месте. И в это здание все же не входят, как в гараж!

— Вы хотите сказать, как на мельницу?

— Yes. Я плохо помню «Дон Кихота».

Американец улыбнулся, представив себя рыцарем из Ламанчи, героем мечтательным и горячим, сопровождаемым пузатым оруженосцем Санчо Пансой. Ему, наверное, очень потребуется такое же радостное отношение к жизни, чтобы перенести то, что ему предстояло обнаружить.

Югетта Монтаньяк сняла противогаз и предупредила:

— Осторожно, Леопольдина. Поскольку вакуумная камера работает, лучше находиться в отдалении. Если произойдет утечка, вы рискуете отравиться.

Сердце Леопольдины снова забилось в нормальном ритме. Появление Югетты в противогазе напугало ее, и это свидетельствовало о том, что нервы у нее и правда шалят. Но теперь, когда она увидела меланхоличное лицо ассистентки, она, пожалуй, предпочла бы, чтобы та вернулась к своим неотложным делам и избавила ее от болтовни.

— Вот я очень благоразумно веду себя, — продолжала она. — Мой врач еще вчера сказал: «Югетта, с вашим здоровьем вы должны быть очень осторожны. Не забывайте принимать лекарства, это очень важно». Я его слушаю, ведь это мой личный врач. И во всяком случае, могу только поздравить себя с этим.

— Совершенно верно, Югетта, вы…

— Главное, хорошо познать себя. Потому что некоторые по-настоящему этого не могут. Возьмите хотя бы, к примеру, бедную мадам Эльбер. Я лично ее немного знала. Так вот, я никогда бы не подумала, что она сотворит над собой такое. Это ужасно, когда я думаю о ней…

— Да, конечно, но я…

Леопольдина искала, как ей улизнуть, но автоклав закрывал проход, образуя тупик. Она полностью оказалась в ловушке удушающей симпатии Югетты, обрюзгшая фигура которой загородила дверь.

— Я вам уже говорила, Леопольдина, в этих стенах происходит что-то странное… Когда видишь всех этих тварей в банках с формалином, все эти скелеты… Это, по сути дела, мертвецы… И это оказывает воздействие, сильное… Зло повсюду, я чувствую это, и господин кюре напрасно старался убедить меня не волноваться, я чувствую, что-то происходит…

Казалось, от ее жирного лица вдруг отхлынула кровь, и Югетта превратилась в призрак.

— Дела творятся ужасные, Леопольдина, поверьте мне. И это только начало. Но мы ничего не сможем поделать, злые силы превосходят нас. Вы слышите меня, Леопольдина?

— Да, я очень хорошо слышу, но…

— И когда разыграется новая драма, вы не сможете мне сказать, что я вас не предупредила… Нет, вы уже не сможете так сказать… — проговорила она, вперив в нее почти угрожающий взгляд.

Чувствуя, что теряет последние силы, Леопольдина воскликнула «Ой!», показав пальцем в пространство за спиной Югетты, та осторожно повернулась. Леопольдина воспользовалась этим, проскользнула к двери и попятилась в коридор.

— Спасибо за все, что вы мне рассказали, Югетта. Но теперь я должна вернуться к работе.

Югетта, кажется, пришла в себя.

— Это от чистого сердца, Леопольдина, — выдохнула она и обескуражено улыбнулась. — Я люблю делать людям добро, вы же прекрасно знаете.

Как бы успокаивая ее, Леопольдина махнула ей рукой и сбежала по лестнице. А Югетта Монтаньяк несколько секунд подумала, положила противогаз на место и пошла в сторону туалетных комнат.

 

ГЛАВА 20

Первым, что заметил Питер Осмонд, была бледная полоска света, которая струилась из приоткрытой двери. В недоумении он и отец Маньяни в едином порыве поспешили в лабораторию.

Чашки для культуры микробов были открыты и купались в ультрафиолетовом свете. Все пробы исчезли. В приступе дикой ярости Осмонд схватил какую-то колбу и в сердцах швырнул ее о стену. Стекло разлетелось на тысячу осколков.

Подавленный отец Маньяни стоял перед сейфом: пусто. Метеорит исчез.

— God damn! — завопил Осмонд и грубо выругался.

Он склонился над дверью: ни единого следа взлома. Осмонд выпрямился, с большим трудом сдерживая себя.

— Подумать только, я доверился вам… Ну и кретин же я!

— Питер, вы ошибаетесь. Я сам решительно потрясен…

— Избавьте меня от вашего… притворства! Почему вы опоздали на собрание?

— Я застрял в пробке…

— Естественно! И вы были уверены, что сделаете свое грязное дело спокойно, поскольку меня послали туда. Поздравляю, отец Маньяни! Ваши начальники будут гордиться вами!

— Это абсурд, я…

Осмонд усмехнулся. Ему было стыдно, что он позволил одурачить себя, словно какой-нибудь дебютант.

— Абсурд, of course… То, что исчезли доказательства, которые сводят на нет вашу веру, — это абсурд? Можно подумать, что такое впервые! Я прекрасно знаю, что вы, служители Церкви, готовы на все, чтобы спасти своего Бога. Вы не сжигаете больше людей на кострах, но довольствуетесь тем, что мешаете им говорить правду.

Отец Маньяни, не дрогнув, запротестовал:

— Нет, Питер. Враг вам — не я! Не я и не моя Церковь!

— Но вы не будете отрицать, что все совпадает. Мы наконец получили доказательство, что библейские сказания о сотворении мира — всего лишь набор глупостей, и мы могли бы сказать Паркеру и его сподвижникам: «Вот теперь заткнитесь!» И — бац! — доказательство исчезло!

Отец Маньяни сел, на глазах его выступили слезы.

— Я так же потрясен, как и вы. Я к этой истории непричастен. И чувствую себя ужасно виноватым в том, что не смог хорошо исполнить свою миссию.

Осмонд посмотрел на отца Маньяни. Он выглядел искренним. Американец пнул ногой стул так, что тот отлетел на другой конец комнаты. Самое грандиозное открытие за последние сто лет исчезло у него под носом. Он должен был остерегаться, он должен был… должен был спать здесь, чтобы ни на секунду не выпускать метеорит из виду. «Мюзеум» — настоящий проходной двор. Все ходят здесь кому куда вздумается. Ах, если бы они были в Соединенных Штатах, все было бы иначе…

Но что толку пережевывать свою злость? Осмонд встал у окна, и его мысли побежали вместе с машинами, которые поднимались по улице Бюффон.

— По-вашему, сколько человек знали код сейфа? — спросил лейтенант Вуазен.

Питер Осмонд вздохнул. Этот вопрос, который полицейский задал ему со странным безразличием, он задавал себе снова и снова уже полчаса.

— Два: отец Маньяни и я.

Гнетущая тишина нависла над собравшимися. Как только Мишель Делма узнал о краже, он примчался сразу, но смог только констатировать несчастье. Леопольдину, прибежавшую в приподнятом настроении, сразу охладила атмосфера подавленности, царившая в лаборатории: Осмонд и отец Маньяни, сгорбившиеся и понурые, казалось, были неспособны ни на какие действия.

Лейтенант Вуазен осматривал комнату в поисках следов.

— Вы кого-нибудь подозреваете? Кого-нибудь, у кого были бы особые основания украсть это у вас?

Питер Осмонд взглянул на отца Маньяни, без сил сидящего на стуле.

— Нет, особо никого, — вздохнул американец. — Но у меня много противников. Вы знаете, что я главный редактор серьезного научного журнала. Когда я отказываюсь от чьей-то статьи, я наживаю себе врагов. Когда я оспариваю результаты каких-то исследований, я приобретаю их еще больше. Но это главным образом в Соединенных Штатах. Здесь же, во Франции, у меня подобных проблем нет.

Мишель Делма счел необходимым поддержать своего ученика и друга.

— Профессор Осмонд у себя на родине часто призывался правосудием, чтобы разоблачать мошенников от науки. Еще недавно он давал показания в суде Канзаса против лжебиологов, которые пытались доказать существование Бога с помощью биохимии.

— Ладно… — сказал Вуазен с сомнением, пощипывая бородку. — Я не знал, что споры между учеными могут доходить до такого.

— В Соединенных Штатах судятся по любому поводу, — вздохнул Осмонд. — Но это потому, что многие люди болтают невесть что… Все же есть границы глупости…

— Я не знал, что глупость может измеряться научно.

Лейтенант Вуазен, остроумие которого чаще всего никого не смешило, обладал прекрасным качеством — он никогда не обижался. Другое его качество, на сей раз чисто профессиональное: он был одарен особым даром наблюдения. И во время допроса, и во время обыска он всегда был очень сосредоточен.

— Ну а у вас, отец Маньяни, у вас тоже есть враги?

Казалось, священника не покоробила бестактность вопроса, ведь он все же был адресован служителю Церкви.

— Насколько я знаю, нет. Я ученый и редко покидаю свою лабораторию. Даже если бы я захотел, у меня недостало бы времени заводить себе врагов.

Лейтенант Вуазен оценил удачный ответ. Он изобразил улыбку.

— Так, так… — пробормотал он, обследуя сейф.

Все взгляды обратились к Вуазену, который, сидя на корточках перед сейфом, достал из кармана салфетку «Клинекс» и вытащил из замочной скважины крохотную черную таблетку. Мишель Делма побледнел.

— Микро…

Лейтенант Вуазен крутил и вертел перед своими глазами эксперта таблетку, совсем маленькую, не больше монетки в десять сантимов.

— Микро с магнитными волнами. Сверхчувствительный. Он может регистрировать малейшие звуковые вариации. Он запомнил цифры кода, когда вы его набирали.

Леопольдина вдруг вспомнила незначительную сцену: она пыталась сориентироваться в галерее минералогии, и какой-то бородач, что с наушниками на голове возился с каким-то прибором, захлопнул перед ее носом дверь. Следовательно, все было готово уже к моменту установки сейфа в лаборатории…

У нее екнуло сердце. В лабораторию вошел хранитель коллекций Иоганн Кирхер, лейтенант Вуазен показал ему микро.

— Мсье Кирхер, вы знаете, откуда принесен этот сейф?

— С предприятия, которое арендовало нам оборудование для выставки алмазов на первом этаже.

— Вы знаете тех, кто устанавливал его в лаборатории?

— Технические служащие «Мюзеума», — уточнил Мишель Делма. — Даже не представляю, чтобы можно было бы кого-то из них заподозрить.

— Боюсь, что еще до установки сейфа доступ к нему имели многие, — посетовал Кирхер. — Право, мы были так заняты экспозицией и не имели возможности следить за всем. К тому же дверь зала Теодора Моно не так уж трудно открыть отмычкой. Эта модель замка очень распространена. Заурядному взломщику на это потребовалось бы не больше десяти секунд.

Как бы, подумал Осмонд, этот взломщик не оказался отнюдь не заурядным.

В то время как Мишель Делма, Питер Осмонд и отец Маньяни размышляли о дальнейшей судьбе исследований, Леопольдина повела лейтенанта Вуазена в комнату, где она видела человека с наушниками. Как и можно было предположить, стол был пуст и воры не оставили никаких следов.

Когда Леопольдина вернулась в зал Теодора Моно, Питер Осмонд был там один, он стоял у окна, опершись на подоконник, и смотрел в пространство. Ее охватило чувство сострадания к американскому ученому, и она, тихонько подойдя, положила руку ему на плечо.

— Ну как?

Осмонд продолжал созерцать пустоту.

— Это самый тяжелый удар в моей жизни, — сказал он, не обернувшись, безучастным голосом. — Двадцать пять лет поисков, наконец-то веское доказательство, и вдруг — ничего.

Они долго молчали. Леопольдина пыталась найти слова утешения, хотя и знала, что они бесполезны.

— Но может быть, его найдут, может, это просто какая-то ошибка…

Питер Осмонд покачал головой:

— Вы очень любезны, Леопольдина, но надежды нет. Эти люди ничего не делают случайно. Никто никогда не узнает об этом метеорите. Это конец.

Леопольдина была потрясена смятением этого мужчины, явно такого стойкого, такого сильного.

— Как бы там ни было, — сказал Осмонд, мягко улыбнувшись ей, — я благодарен вам за помощь, Леопольдина. Мне было очень приятно работать с вами.

И он снова погрузился в свое молчаливое созерцание. А Леопольдина почувствовала, какая страшная пустота вдруг заполнила ее.

По дороге в Центральную библиотеку Леопольдина встретила Алекса, очень возбужденного, с газетой в руке.

— Ты это видела? Там обо мне пишут! — проговорил он, протягивая ей номер «Паризьен».

На шестой странице газеты — фотография загона для хищников, сопровожденная мелодраматической подписью: «Несчастный случай со смертельным исходом в Музее естественной истории: служитель растерзан леопардом». Леопольдина быстро пробежала глазами статью. Журналист утверждал, что служитель Алан Трейсо, молодой человек, ничем не примечательный, по единодушному отзыву товарищей по работе, давал корм хищникам, когда одно из этих жестоких животных набросилось на него и оторвало ему руку. Несмотря на помощь другого мужественного служителя, который отважно попытался усмирить зверя, несчастный умер от ран. Чтобы определить причину трагедии, началось следствие. Автор статьи намекал, что это не первая смерть в «Мюзеуме» с начала недели, но в подробности не вдавался.

Леопольдина явно была поражена домыслам и журналиста, но Алекса такая точка зрения не смущала.

— Мужественный служитель! Это я! — Потом он с подозрительным видом посмотрел по сторонам и лихорадочно прошептал: — А ты знаешь, что еще говорят? Что Аниту Эльбер убил Эрик Годовски! И еще о мести за метеорит, тот, который украли. Понимаешь?

Леопольдина с изумлением отметила, что колесо пересудов завертелось на полный ход. Она с сомнением посмотрела на Алекса:

— И ты веришь, что это правда?

— Во всяком случае, полицейский хочет допросить Годовски после конференции сегодня утром.

— И что дальше?

— Что дальше…

О дальнейшем Алекс знал не больше, чем множество тех, кто черпал самую нелепую информацию с рвением, которое равно только их полному неведению о реальном положении дел. Потому что то, что произошло между Эриком Годовски и лейтенантом Коммерсоном, в действительности могли бы рассказать только они сами.

 

ГЛАВА 21

Питер Осмонд, отец Маньяни и Мишель Делма взвешивали все «за» и «против». Бактериальные культуры были непригодны, но проба метеорита, которая послужила для опыта в лаборатории профессора Бюкле, оставалась в их распоряжении, равно как и данные измерений, сделанные там.

Американец, смирившись, пожал плечами:

— Во всяком случае, без метеорита я ничего не смогу опубликовать. Меня тоже обвинят в мошенничестве. Представляете себе это? Питер Осмонд — жулик! Какая удача для Паркера и его клики! Мне не остается ничего другого, кроме как вернуться в Соединенные Штаты…

Мишель Делма молчал. Он знал, что его друг прав. Без убедительных вещественных доказательств все рухнуло.

Американец снова упрекнул себя в неосмотрительности. Черт возьми, эти помехи на экране радиографа… Как он не догадался? Ведь электромагнитные помехи свидетельствовали о наличии микро! Он тогда так был поглощен важностью своей научной миссии, что забыл об элементарной осторожности.

Осмонд вдруг нахмурился:

— Почему Паркер сегодня утром оказался здесь?

Директор явно был в замешательстве.

— Да вот… он владеет коллекцией довольно необычных алмазов… Но, заверяю тебя, я персонально этой выставкой не занимался. Контакт с различными участниками поддерживал главный хранитель коллекций Иоганн Кирхер.

— Паркер связан с некоторыми организациями фундаменталистов. Ты это знал?

Мишель Делма был явно очень смущен.

— Я узнал об этом недавно. Вначале он был для меня просто коллекционер, как другие. И потом, я вынужден заниматься столькими делами… У меня нет времени все уточнять…

Питер Осмонд положил руку ему на плечо, чтобы показать, что не судит его строго. А вот отец Маньяни казался настроенным более скептически и настойчиво, вопрошающе смотрел на директора «Мюзеума». Но тот отвел взгляд.

«Пеи обнаружил гладкий черепной свод в известковом слое пещеры. Он определил, что весь череп был больше, чем череп обезьяны и всех прочих приматов».

Сидя в читальном зале Центральной библиотеки, Леопольдина расшифровывала полустертую запись в блокноте, извлеченном из запыленной папки. Эти документы интересовали ее все больше и больше. Согласно Всеобщей энциклопедии «Желтый автопробег», экспедиция, организованная фирмой «Ситроен» в 1932 году, привлекла два десятка французов к путешествию через всю Азию. Среди них было несколько ученых, в том числе и отец Пьер Тейяр де Шарден как представитель «Мюзеума». Философские воззрения его, примиряющие теорию эволюции и христианскую веру, вызвали враждебное отношение Церкви. Рим увидел в нем распространителя еретических доктрин, безответственного человека, который грозит отвратить верующих от догм. Его работы в геологии и палеонтологии действительно были направлены на то, чтобы доказать, что процесс эволюции шел по пути «логики все возрастающего усложнения, приводящего к преобразованию материи посредством разума в точке Омега, к демонстрации независимости мира от Христа». Столкнувшись с этой пригодной к восприятию концепцией, способной вызвать смятение в умах верующих, иерархи, памятуя о давней миссионерской деятельности де Шардена, отправили его в Китай. Он и прожил там последние двадцать пять лет своей жизни и лишь перед смертью вернулся в Европу, а умер в Нью-Йорке в 1955 году. Итак, он участвовал в «Желтом автопробеге». Согласно слухам, там он сделал удивительные открытия. Открытия, исчезнувшие без следа. Неужели они до сих пор кого-то смущают?

«Исчезнувшие без следа?» А если Леопольдина держит их сейчас в своих руках? А если этот блокнот — самого Тейяра де Шардена? И эта папка? А если…

Неожиданно распахнулась дверь, и по читальному залу, который заполняли только мужчины, словно прошита волна изумления. Красивая молодая женщина с тонким лицом, одетая во все белое, с черными волосами, рассыпавшимися веером на спине, подошла к конторке кошачьей, почти нереальной походкой. Казалось, она плывет по паркету, но читающие, не веря своим глазам, смотрели на гордую грудь под тонкой тканью платья. Можно было подумать, что эта грудь шествует сама по себе, бросая вызов законам тяготения. Леопольдине сразу пришли на ум гравюры, на которых молодых девственниц, обвиненных в колдовстве, ведут на костер Инквизиции.

Молодая женщина остановилась перед стойкой и протянула Жаклин листок. Голос у нее был густой и мелодичный, очень чувственный.

— Добрый день. Я хочу посмотреть эту книгу. У меня есть разрешение мадам Жубер.

Леопольдина подошла к подруге, которая долго разглядывала незнакомку, прежде чем принять у нее записку. Потом пробежала глазами текст и бросила растерянный взгляд на Леопольдину; книга, о которой шла речь, называлась «Тайны ключицы Соломона». Фонд Шеврёля, 1686.

Странная визитерша бесстрастно ждала.

Леопольдина дала Жаклин ключи от хранилища, и та отправилась за книгой.

— Устраивайтесь, моя коллега сейчас принесет книгу, — кивнула Леопольдина.

Роскошное создание село — очень прямо — и стало ждать, не обращая внимания на восхищенных читателей, которые разглядывали ее буквально разинув рты. Жаклин скоро вернулась с маленьким томиком, сияющим навощенной телячьей кожей, и положила его перед незнакомкой, которая не спеша достала из сумочки бумагу, ручку с золотым пером и принялась делать какие-то заметки. А сидящие вокруг всё не решались вернуться к своим занятиям.

Жаклин в раздражении прошептала Леопольдине;

— Посмотри на этих кретинов… Они что, никогда женщин не видели?

— Но надо признать, это зрелище… Как удается ей так поддерживать грудь без бюстгальтера?

— Потому что она еще совсем молодая. Увидишь, через несколько лет…

— Может, это какое-то колдовство…

В тягостной атмосфере, которая царила в последние дни в «Мюзеуме», фраза прозвучала не так безобидно, как могло показаться.

Леопольдина вернулась за свой столик и прочла еще несколько страниц в блокноте. Недовольная тем, что она не знает хозяина записей, она решила пойти проконсультироваться с одним человеком, своего рода докой в подобных расследованиях.

Проходя мимо странной читательницы, которая сидела все так же прямо, выставив напоказ грудь, и аккуратным размашистым почерком делала заметки, Леопольдина заметила, что женщина держит ручку необычно; между мизинцем, указательным и большим пальцами, а остальные два пальца обрезаны под прямым углом. Ее ладонь имела форму копыта. Копыта козла.

Незнакомка вдруг подняла голову и улыбнулась ей.

Еще под впечатлением увиденного, Леопольдина спустилась по лестнице Центральной библиотеки, обогнула помещения администрации и подошла к павильону, почти скрытому под зарослями глициний. На одной из дверей была табличка; «Фонд Пьера Тейяра де Шардена».

Она толкнула дверь и нос к носу оказалась с Лоранс Эмбер. Выражение их лиц красноречиво говорило, насколько эта встреча неприятна им, как одной, так и другой. Но им надлежало делать хорошую мину при плохой игре, тем более что намерения Леопольдины носили научный характер.

Первой заговорила Лоранс Эмбер. Она подняла брови, изобразив чуть заметную пренебрежительную улыбку.

— Так… Вы интересуетесь работами Тейяра де Шардена? А я думала, что вы полностью заняты с профессором Осмондом.

Этим замечанием она сразу дала понять, что хорошо владеет секретами женских конфликтов, смешивая профессиональное небрежение и личную заносчивость. Но Леопольдина Девэр тоже не была профаном в подобного рода дуэлях на шпильках.

— Да. Кажется, распорядительница фонда — вы?

Лоранс Эмбер приняла удар стойко и с преувеличенным равнодушием.

— Вам верно кажется. Чем могу служить?

Леопольдина вытащила из груды бумаг блокнот.

— У меня здесь манускрипт, автора которого я хотела бы узнать. Может быть, это Тейяр де Шарден, но твердой уверенности у меня нет. Вот почему я хотела бы посмотреть его личные архивы.

Острый взгляд Лоранс Эмбер пробуравил блокнот. Она властно взяла его и подошла к столу. И прежде чем Леопольдина успела высказать хоть малейший протест, она взволнованно подтвердила:

— Да, это его почерк, никаких сомнений. Тейяр де Шарден имел очень своеобразную привычку тесно лепить слова. Здесь много помарок, потому что он был очень точен и скрупулезен в своих описаниях. Где вы нашли этот блокнот?

Надо отдать должное Леопольдине Девэр, она умела усмирить свою гордость, когда на кону стоял профессиональный вопрос.

— В папке, которую рабочие принесли с шестого этажа галереи ботаники. Она была вместе с чемоданом, кажется.

Лоранс Эмбер резко вскинула голову:

— С чемоданом? А он где?

— Этого точно никто не знает.

— Это может быть очень важно! Его надо разыскать любой ценой.

— Почему это так важно?

Лоранс Эмбер вскочила и принялась шагать по комнате. Теперь в ее голосе не осталось и следа презрения. Она снова стала ученым и изложила предмет своих изысканий:

— В начале тридцатых годов Тейяр де Шарден участвовал в раскопках, которые позволили найти некоторое количество костей. Говорили, что это кости какого-нибудь гоминида, синантропа, которого также называют «человеком из Пекина». В Китае, в музее, имеется одна копия, но оригинальные ископаемые утеряны во время Второй мировой войны. Это одна из самых больших тайн современной науки. Некоторые утверждают, что какой-то чемодан, набитый костями, был погружен на американское судно, которое в сорок первом году затопила японская подводная лодка. Другие говорят, что его спрятали где-то в Китае, а потом забыли о нем. В общем, никто не знает, что сталось с этими костями.

— И это так важно? — спросила Леопольдина. — В конце концов, есть же копии…

Лоранс Эмбер остановилась перед ней и посмотрела ей в глаза.

— Да вы осознаете, что это? — спросила она с явным недоверием. — Благодаря анализу ДНК мы смогли бы определить, к какому периоду эволюции принадлежал этот человек! Возможно, он носит в себе доказательство зарождения человеческого сознания, связующего звена между обезьяной и человеком, последнего, которое осталось найти!

— Он — недостающее звено! — воскликнула Леопольдина.

Лоранс Эмбер воспользовалась этим замечанием, чтобы подколоть коллегу.

— Я предпочитаю термин «общий предок». Подумать только, что он валялся в «Мюзеуме» многие годы и никто ничего о нем не знал…

Леопольдина была ошеломлена: последнее неизвестное в революционной теории дарвинизма… Последний элемент долгой истории, которая, от Коперника до Эйнштейна, а между ними — Галилея, Ньютона и Дарвина, опровергла мысль, что человек появился сам по себе. И заставила его сойти с пьедестала, чтобы повиснуть на ветке.

Лоранс Эмбер с решительным видом подняла указательный палец:

— Надо добыть этот чемодан. Чего бы это ни стоило.

Они знали, что эта декларация о намерении могла быть опасна. Тем более что кое-кто в «Мюзеуме» был готов на все, чтобы эти вещи исчезли навсегда.

Вещи или люди.

 

ГЛАВА 22

В этот день к вечеру снова поднялся ветер. Тучи мало-помалу затянули небо. Лето всегда так кончается, подумала Леопольдина: воздух, невесть почему, вдруг становится холодным, небо более тяжелым, и каждый чувствует, что теплые деньки явно миновали. Несмотря на некоторую мягкость, осень уже проявляет себя, сопровождаемая свойственными ей дождями и туманами.

Легкая грусть овладевала Леопольдиной, которая сидела, глядя на грациозно падающие листья клена. Это было неплохо, ведь они готовились лежать один на другом в тепле, под защитой стен. Она чувствовала тихую печальную радость из-за того, что лето кончилось: одно время года завершается, а другое, более медлительное и более спокойное, приходит ему на смену. Осень — лучшая пора для мечтателей, таких как Леопольдина, которые любят погружаться в книги.

А вот Питера Осмонда такая перспектива не устраивала. В одиночестве прогуливаясь по аллеям Ботанического сада, он остановился около детской площадки, где под веселую музыку со смехом бегали ребятишки. Леопольдина подошла к нему, ей захотелось отвлечь его от грустных мыслей. Он повернул голову и невесело улыбнулся.

— Ну, Леопольдина, вы уже закончили…

Вид у него был еще более удрученный, чем недавно, словно его неистощимая энергия вдруг обратилась против хозяина и гложет его где-то внутри. Леопольдина попыталась вселить в Осмонда немного надежды.

— Вы уверены, что ничего нельзя спасти? Ведь вы прекрасно провели опыты, наблюдения…

Он покачал головой, глядя в пустоту, и немного расслабился.

— Нет, все кончено. Я возвращаюсь домой. Если полиция не воспротивится, в понедельник утром улетаю. Я соскучился по сыну. Мне его не хватает.

— У вас есть сын? — удивилась Леопольдина.

— Да, ему двенадцать лет. Он живет в Принстоне. Его мать и я в процессе развода. Я редко его вижу.

— Мне жаль…

— Тебе не о чем жалеть. Леопольдина. Такова жизнь, как говорится.

Леопольдина поняла по этому неожиданному «ты», что американцу захотелось довериться ей и что ее молчание будет лучшим ответом. Осмонд глубоко вздохнул и продолжил так, словно говорил сам с собой:

— Я очень много работаю. Я не уделял достаточного внимания своей семье. Джоанна не смогла вытерпеть это. Она упрекала меня в том, что меня больше интересуют мои исследования, чем ребенок… Профессор Осмонд должен поддерживать свое положение в обществе… — сказал он с горькой усмешкой. — Жена была права. Но я был слеп. Я даже не заметил, как она отдалилась от меня.

Осмонд отвернулся от детской площадки; вид детишек слишком жестоко напоминал ему об отсутствии сына. Он повлек Леопольдину в аллеи.

— А потом я схлестнулся с сектой фундаменталистов, мне угрожали смертью. Джоанна не смогла больше жить в такой обстановке. Она увезла Кевина и потребовала развода. — В его взгляде вдруг блеснул огонек гнева. — И чтобы словно напоминать мне об этом, мой злейший враг сегодня утром оказался в «Мюзеуме».

Леопольдина похолодела.

— Ваш злейший враг? Здесь?

— Да, телепроповедник Тоби Паркер. Религиозный экстремист, торговец алмазами — в свободное время. Он поддерживает деньгами движения ультраконсерваторов, против тезисов которых я многие годы выступаю. И плюс ко всему случилось так, — добавил он, сжимая кулаки, — что он явился именно сегодня утром, когда украли метеорит…

— Вы думаете, что это его рук дело?

— Я не знаю. У меня нет уверенности. Но подозрения есть. Мне нужна помощь, Леопольдина. — сказал Осмонд, неожиданно положив руки ей на плечи. — Ты хочешь мне помочь?

— Я? Но что я могу сделать? — робко спросила она.

— Прежде всего узнать, кто стоит за этой выставкой и почему в ней участвует Паркер. Затем найти следы, касающиеся смертей, которые произошли в последние дни. Я не верю в случайности.

— Вы хотите сказать, что смерть Аниты Эльбер…

— …и смерть Хо Ван Ксана, и смерть служителя зоопарка, и кража метеорита. Все взаимосвязано, я в этом убежден. В «Мюзеуме» есть кто-то, кто действует по какому-то плану. Я хочу знать, что все это означает.

И тогда, к большому удивлению Леопольдины, Осмонд рассказал о результатах анализа ДНК, который он сделал накануне на материале бирки, что была привязана к телу Аниты Эльбер. Размышляя о том, что она только что услышала, Леопольдина машинально подняла голову к галерее ботаники и в окне на четвертом этаже заметила рыхлое лицо Югетты: та смотрела на них.

— Повторяю тебе. Алан придумал это, чтобы поиграть на моих нервах!

Норбер Бюссон в десятый раз объяснял Алексу, что нет, не он сделал этот фотомонтаж. Алекс пребывал в дурном расположении духа и чистил клетки птиц, которых со старанием кормил ученик.

— Ты утверждаешь, что это странно. Ты и твои друзья экологи считаете, что избавите человечество, открыв клетки… Вы все мешаете в одну кучу!

— Это безумие! Почему каждый раз, когда заходит речь о защите животных, человек должен думать, что этим у него что-то отнимают? Совсем наоборот! Единственное, чего мы требуем, — это уважения к жизни, жизни в любой форме. Когда общество, считающее себя человечным и цивилизованным, способно плохо обращаться с животными и создавать им условия жизни такие ужасные, как, к примеру, условия наших коров или промышленных кур, не нужно удивляться, что соответственно расплачивается и человек! Нельзя изменять экосистему без опасных последствий! Поверь мне, когда таким образом мучат животных, они способны предать той же судьбе человека.

— Ты всегда преувеличиваешь!

— Вовсе нет! Я…

Норбер вдруг лишился дара речи: Леопольдина и Питер Осмонд только что вошли в помещение зверинца, и молодой ученый узнал палеонтолога, фотографии которого он сотни раз видел в печати.

— Норбер, познакомься с профессором Осмондом из Гарвардского университета, — сказала Леопольдина. — Он хотел бы задать тебе несколько вопросов.

— Профессор Осмонд? Бог мой, я и подумать не мог…

У Осмонда не было времени ни на лесть, ни на любезности.

— Вчера я сделал один barcoding и хотел бы получить кое в чем подтверждение. Леопард недавно находился в «Мюзеуме» на лечении?

Алекс сразу же протянул Норберу список, тот просмотрел его.

— Да, на последней неделе он два дня находился пол наблюдением, а потом вернулся в свою клетку, — сказал он.

— И в чем состояло лечение?

— Ему назначили вакцину и заново сделали татуировку.

— Вы ничего не заметили необычного?

— Ничего особенного. Он казался немного нервным в последнее время, но это, возможно, из-за татуировки, она вызвала раздражение кожи.

— Okay. Это все, что я хотел узнать. Теперь, — добавил он, кивая Леопольдине, — мы уверены, что наркотики были не единственной причиной появления Алана в клетке.

Они вышли, оставив ошеломленного Норбера. Не каждый день один из самых крупных ученых мира приходит повидать лично вас, чтобы задать несколько абсурдных вопросов!

Отец Маньяни торопился закончить напряженный телефонный разговор;

— Я должен увидеть вас сегодня вечером… Да, это очень важно… Нет, по телефону невозможно… Это слишком опасно, не исключено, что нас прослушивают… Хорошо, я подойду через четверть часа…

Он быстро положил трубку; в лабораторию вошел Питер Осмонд. Американец бросил на священника недружелюбный взгляд и принялся разбирать свои записи. Марчелло Маньяни подошел к окну и оттянул пальцем свой римско-католический воротничок: было душно, снова надвигалась гроза. Блуждающим взглядом он обвел сад. Резкие порывы ветра побудили последних гуляк двинуться к выходам. Священник явно был огорчен холодностью своего коллеги.

— Ладно, я пошел. Приятного вечера, — сказал он, покашляв.

В ответ ему было глухое молчание.

Отец Маньяни схватил свой портфель.

— Если вы намереваетесь работать допоздна, Питер, — сказал он уже на пороге, — возможно, стоит закрыть дверь на ключ. Это более благоразумно.

Питер Осмонд обернулся: на лице священника он увидел тень беспокойства.

А Ботанический сад стал в это время ареной весьма любопытных ночных перемещений. Дородный служитель Церкви спешил в сторону административного корпуса, в то время как Леопольдина Девэр быстро и решительно миновала ворота на улице Кювье. Профессор Флорю, всегда покидающий «Мюзеум» последним, прихрамывая, шел по пустынным коридорам галереи ботаники, а два лейтенанта полиции — Вуазен и Коммерсон — с карманными фонариками в руках обменивались впечатлениями.

— А Годовски? Ты не находишь его несколько странным? — спросил Вуазен коллегу.

— Скорее нервозным. Видел бы ты его кабинет! Настоящий кавардак. Повсюду скелеты птиц. Этот парень просто чокнутый. Ему везде чудятся религиозные фанатики, вплоть до того, что он утверждает, будто Мишель Делма, директор «Мюзеума», своего рода озаренный, который скрывает свои истинные убеждения. А я думаю, что это сам Годовски — настоящий параноик. Но пока против него у нас нет никаких улик.

— А на время смерти Аниты Эльбер у него есть алиби?

— Говорит, был дома. Но нет ни одного свидетеля.

Эти слова были встречены зловещим молчанием. Лейтенант Вуазен постарался побыстрее нарушить тишину:

— А что он сказал по поводу Аниты Эльбер?

— Уверяет, что лично не был с ней знаком, поскольку они работали в разных концах «Мюзеума».

— А как он объясняет записку: «О. приехал в „Мюзеум“»?

— Никак. Понятия не имеет, почему именно она решила предупредить его о неожиданном и волнующем событии.

— Да, странно со стороны человека, которого он толком не знал. Кстати, что ты думаешь об этом американце?

— О Питере Осмонде? Годовски говорит, что он очень большой ученый.

— А ты что скажешь? — продолжил Вуазен свойственным ему шутливым тоном.

— Я просто констатирую, что странные события совпадают с его появлением в Париже, — ответил лейтенант Коммерсон, соблюдая строгий нейтралитет.

— Мы думаем одинаково, — заключил его собеседник тоном не столько озабоченным, сколько бесстрастным.

Алекс уже вешал свой синий комбинезон в шкафчик, как вдруг обратил внимание на странное возбуждение, которое охватило животных. Он прислушался: ничего особенного, сказал он себе, беря вещи и закрывая за собой дверь. Просто приближается гроза. Животные обладают такими способностями, о которых человек даже не подозревает, или, если быть более точным, больше не подозревает (но этот простой нюанс нас вверг бы в нескончаемые дискуссии).

Тоже очень возбужденный, отец Маньяни ходил взад и вперед по просторному кабинету директора «Мюзеума». Некоторые детали волновали священника, и он принялся внимательно разглядывать их: непромокаемый плащ Мишеля Делма висел на вешалке, его ручка лежала на великолепном столе в стиле Людовика XV, а угол обюссонского ковра был отвернут, что никак не гармонировало с абсолютным порядком в кабинете.

Потом отец Маньяни стал оглядывать полки, где покоилось множество образцов окаменелостей, минералов и камней. Некоторые были необыкновенно красивы. Особенно он отметил куски кварца, величиной с кулак, которые в свете огромной люстры с подвесками блестели тысячью огоньков. Он остановился перед камином, над которым был портрет Жоржа Луи Леклерка, графа де Бюффона — джентльмена в седом парике и красном рединготе, явно преисполненного чувства собственного достоинства и сознания величия своей миссии. Внезапно одна деталь привлекла внимание священника: два стеклянных сосуда стояли на каминной полке прямо под колпаком. Два сосуда, абсолютно чуждые этому миру геологии. В одном из них плавал утробный плод гориллы, застывший на пятом месяце развития. Во втором — утробный плод человека в той же стадии развития. Осмотрев их некоторое время, отец Маньяни вынужден был признать, что между ними практически нет никакого различия.

Как раз в этот момент тишину ночи разорвал дикий вой, жалобный, длившийся, казалось, бесконечно и тихо сошедший на нет, чтобы потом начаться снова. Священник узнал зов волка, вскоре подхваченный хором других обитателей зверинца. Эти раздирающие душу крики поднимались к темному небу, на котором не сверкало ни единой звездочки.

Марчелло Маньяни схватил свой портфель и со всех ног бросился вон с территории «Мюзеума», бормоча молитву:

— Domine, exaudi orationem meam, auribus percipe obsecrationem meam. Et perdes omnes qui tribulant animam meam…

В это же время Леопольдина Девэр, запершись в своей парижской квартире, изучала разложенные на полу, на середине комнаты, манускрипты, которые она извлекла на свет божий. Она царствовала над океаном бумаг, которые расшифровывала с терпением папиролога. Строчка за строчкой, написанные мелким почерком, нервозным и страстным, записки Тейяра де Шардена вырисовывали иное видение мира.

«Умейте видеть Бога в малейшей частице Вселенной. Ничто не создано зря». Эта фраза, небрежно нацарапанная на полях одной страницы, заставила Леопольдину глубоко задуматься. Убеждения этого человека перешагивали через годы, чтобы обратиться к ней, — к ней, которая всегда видела в небе только огромный молчаливый простор.