ГЛАВА 23

Югетта Монтаньяк не спеша направлялась к лифту и на несколько секунд остановилась, чтобы перевести дыхание. Она провела тревожную ночь. Кошмары, один другого мучительнее, буквально иссушили ее мозг. А ведь она, как и каждый вечер, приняла свои лекарства и помолилась. Но словно какой-то дьявол завладел ее снами. Ей чудилось, будто господин директор Мишель Делма высмеивал ее перед господами в напудренных париках и костюмах XVIII века. Он кричал ей: «Вас надо разбудить, Югетта, вас надо разбудить!» А она, Югетта, только этого и хотела — проснуться. Но как это бывает в кошмарах, ей приходилось ждать, когда все кончится. И в результате когда утром она открыла глаза, то была еще больше измотана, чем накануне.

Если бы Югетта только могла, то осталась бы в постели. Но ничего не поделаешь, надо идти на работу. Итак, чтобы немного прийти в себя, она вымыла голову, что ее окончательно пробудило. Но так как беда никогда не приходит одна, Югетта набрала полные уши воды. Пришлось оторвать клок туалетной бумаги, скатать его и вложить в слуховые проходы, в конце концов воды в ушах не осталось, она была уверена в этом.

В метро пассажиры странно поглядывали на нее. Наверное, потому, что виду нее был изможденный, это бросалось в глаза.

В лифте Югетта уже собиралась нажать на кнопку, как чей-то возглас заставил ее вздрогнуть;

— Добрый день, Югетта, как поживаете?

Мсье Кирхер, главный хранитель коллекций «Мюзеума», нес старые пропыленные папки для бумаг. Мсье Кирхер очень красивый мужчина. И очень вежливый. Она уже рассказала о нем своему психологу, и еще господину кюре, чтобы те поняли: на Земле еще сохранились вежливые мужчины.

— О, добрый день, мсье Кирхер, — ответила она с самой обаятельной улыбкой. — Простите, я не услышала, что вы подходите. Я сегодня утром вымыла голову, и, представьте себе, в ушах до сих пор вода, и я плохо слышу. Но через час станет легче. За это время, вы понимаете, вода впитается, потому что…

Иоганн Кирхер посмотрел на жгуты бумаги, торчащие из ее ушей, в растерянности кивнул и предпочел сразу оборвать ее.

— Я понимаю, Югетта. Скажите, вы знаете, где находятся гербарии Валуа? Вы понимаете, что я имею в виду? Те, что «Мюзеум» недавно купил…

Югетта надолго задумалась. Из-за всех этих лекарств она не очень быстро соображала.

— Гербарии Валуа… А-а, припоминаю… Вы сделали прекрасное приобретение, мсье Кирхер. Они, должно быть, очень старые. Наконец, я думаю, хотя и не уверена…

— Вы хорошо их протравили? — оборван ее Иоганн Кирхер, который знал склонность Югетты к пространным разглагольствованиям.

На лице бедной женщины отразилась явная растерянность. Казалось, она рылась во всех закоулках своей памяти, пытаясь найти ответ.

— Югетта, — строго сказал хранитель, который не хотел терять время, — быстро бегите, убедитесь в этом! Это очень важно! Нельзя допустить, чтобы какие-нибудь паразиты или грибки попортили наши коллекции!

Придя в ужас от этой мысли, Югетта с резвостью, на какую только была способна, повернулась и нажала на кнопку лифта. Но она все же успела услышать последнее предупреждение Кирхера;

— Будьте осторожны! Не забудьте надеть противогаз!

Югетта спустилась в полуподвал, надела рабочую спецовку и вошла в небольшую комнату, где высился огромный металлический куб автоклава. Она внимательно осмотрела пульт управления и увидела, что контрольная лампочка горит; автоклав был включен. Может быть, она уже провела дезинсекцию гербариев накануне вечером? Югетта попыталась припомнить, но тщетно. И правда, лекарства действуют так, что она иногда забывает, чем занималась пять минут назад. Если автоклав включен, значит, она все сделала и просто забыла его выключить.

Для большей надежности она пустила в ход цикл промывки. Послышался долгий свист, и автоклав загудел, как обычно; внутри вакуум уничтожал все виды паразитов. Югетта придвинула стул и села; нужно было подождать пятнадцать минут. Она пыталась думать о чем-нибудь, но на ум ничего не шло.

Наконец операция закончилась. Югетта выключила автоклав и открыла бронированную дверцу. Внутри, среди гербариев, она увидела… тело Мишеля Делма — с налитым кровью лицом, со свисающим изо рта языком, с вылезшими из орбит глазами, со струйками крови, вытекающими из ушей и носа.

Югетта Монтаньяк издала душераздирающий крик, который никто не услышал, потому что его приглушил противогаз. И так как это ничего не меняло в сложившейся ситуации, она сочла самым разумным упасть в обморок.

Расследование установило, что Мишель Делма был жив, когда Югетта Монтаньяк включила режим промывки вакуумом, и это стало для него смертельным. Услышала ли она стук, ведь Мишель Делма наверняка стучал в стенки автоклава? Вряд ли: они очень толстые. Но даже если это было бы возможно, нужно помнить, что уши Югетты Монтаньяк были заложены туалетной бумагой, и это сильно понизило ее слух. У директора «Мюзеума» не было ни малейшего шанса избежать этой ужасной смерти.

Питер Осмонд был потрясен. Тело его друга и учителя было упрятано в мешок для трупов. Профессор Флорю, опершись на палку, которая дрожала под его рукой, едва сдерживал слезы. Заслон из полицейских не позволял посторонним приблизиться к месту преступления. Подгоняемые профессиональным инстинктом и плечами фотографов прессы, несколько журналистов, среди которых был и Люсьен Мишар из «Паризьен», кружили рядом, словно стервятники. Только одному отцу Маньяни было разрешено войти в комнату, где стоял автоклав, чтобы прочесть молитву над телом покойного.

Леопольдина держалась рядом с американцем. Она находилась в зале Теодора Моно, когда двоим ученым сообщили по телефону о смерти директора «Мюзеума», и она решила не оставлять Питера Осмонда одного. Он, казалось, был на грани нервного срыва, измученный прошедшей ночью, которую провел в пустой лаборатории в раздумье, виня себя за утрату метеорита. Сраженный усталостью, он задремал, положив голову на стол, и проснулся только тогда, когда пришла ужасная новость. Скрючившись около стены, он смотрел в пустоту, но взгляд его был решителен, и он твердил вполголоса: «Я найду того, кто это сделал. Клянусь». Леопольдина положила руку ему на плечо.

Чуть поодаль Иоганн Кирхер поддерживал почти обезумевшую, снова на грани обморока, Югетту Монтаньяк. Обеспокоившись долгим отсутствием коллеги, он пошел искать ее и увидел страшную картину. И тотчас же вызвал полицию. Когда он уводил Югетту, его взгляд встретился со взглядом Леопольдины. Молодая женщина опустила глаза.

Комиссар Руссель, более властный, чем когда-либо, приехал лично, багровый от гнева и бессилия. Марчелло Маньяни подошел к Осмонду и протянул ему руку. Американец не принял ее и поднялся сам. Лейтенант Коммерсон с записной книжкой в руке внезапно набросился с вопросами на священника. Эта вереница несчастных случаев придавала молодому лейтенанту неожиданную власть.

— Скажите, святой отец, что вы делали в саду вчера вечером?

Отец Маньяни повернулся к офицеру и с пренебрежением смерил его взглядом.

— Я полагаю, если вы задаете мне этот вопрос, вы знаете ответ.

— Мы видели вас в кабинете директора около двадцати часов.

Отметим отличную работу полиции, от которой ничего не ускользает. Или почти ничего. Но у отца Маньяни не было ни малейшего желания поздравлять лейтенанта Коммерсона с его даром наблюдателя.

— У меня была назначена встреча. Я разговаривал с ним по телефону, но пока я шел через сад, он исчез. Я подождал около часа и ушел.

— Согласитесь, это странно.

— Это все, с чем я бы согласился. Но к его исчезновению я отношения не имею, если вы подразумеваете это.

— Я ничего не подразумеваю. Просто констатирую, что, вероятно, именно вы были последним, кто разговаривал с ним. Он показался вам встревоженным? Нервозным? Ему кто-то угрожал?

Священник в задумчивости приложил палец к губам.

— Нет, никто ему не угрожал. Но он казался очень озабоченным.

— Вы тоже, очевидно.

Отец Маньяни пронзил офицера полиции взглядом.

— Да, действительно, я озабочен. И есть чем, вы так не думаете? В «Мюзеуме» творятся крайне прискорбные вещи, может быть, вы заметили это… А если я скажу вам, что предчувствовал несчастье?

— Я не слишком верю в предчувствия, — пробормотал лейтенант Коммерсон смущенно.

— Прекрасно, и я вам скажу, что я тем более не верю. Я ученый. И все же я все больше и больше убеждаюсь, что здесь распоясались какие-то темные силы. Темные силы, которые превосходят нас, вас и меня. И вы не сможете противостоять им, несмотря на свой полицейский значок. Потому что эти силы намного умнее нас. И они не отступят ни перед чем, чтобы уничтожить любого вставшего на их пути.

Лейтенант Коммерсон никогда не позволял ни одному свидетелю ошеломить себя. Однако под пронизывающим взглядом отца Маньяни он не смог произнести ни единого слова.

Фотографы теснились у дверцы кареты «скорой помощи». Не обращая внимания на толчею, бедная Югетта с блуждающим взглядом, молитвенно сложив руки, пела псалмы. Не оставалось никакого сомнения, что события этого утра непоправимо скажутся на ее психическом здоровье.

 

ГЛАВА 24

Наливая кофе в чашки, профессор Флорю дрожал как осиновый лист. Еще не отойдя от шока, он пригласил Питера Осмонда выпить по чашечке крепкого эспрессо. Прислушавшись, он убедился, что никто не ходит мимо его лаборатории, и с видом конспиратора достал из шкафа, забитого бумагами, бутылку коньяку.

— Вот что нам поможет, — сказал он, наливая немного алкоголя в чашку американца.

Они молча выпили.

— До сих пор не могу поверить, — сказал Осмонд несколько минут спустя. — Мишель был замечательный человек. Кто мог иметь на него зуб? У него не было врагов. Он был воплощенной любезностью.

— Да, я помню, мы совершали с ним прекрасные прогулки. Я прекрасно помню и вас, Питер, когда вы читали в «Мюзеуме» лекции. Мишель вами восхищался.

— Он был моим учителем. Это он научил меня всему. Я лишь повторял то, что получил от него.

— Мишель был настоящий естествоиспытатель… Почтенный человек, как говорили в девятнадцатом веке. Жаль, что он в последние годы не противостоял некоторым дискуссиям… несколько фольклорным…

— Что вы имеете в виду?

Профессор Флорю досадливо поморщился. Не слишком ли много он сказал? Потом безнадежно махнул рукой;

— Может, это из-за возраста… Он благожелательно относился к некоторым довольно спорным теориям…

— Это я понял вчера, во время панихиды по Хо Ван Кеану.

— Его тоже не миновал этот возврат к мистическому пылу… Я не понимаю этого, и, хотя дожил до семидесяти четырех лет и знаю, что долго не протяну, я не стану верить в Бога из-за такой малости!

— Мишеля осуждали за подобные суждения?

— О нет! Коллектив «Мюзеума» весьма терпим.

— Однако я слышал этого типа… Эрика Годовски…

Профессор Флорю широко раскрыл глаза;

— Годовски! Это настоящий анархист! Возможно, он сведущ в науке, но что касается человека — здесь он доверия не внушает! — В глазах профессора Флорю сверкнул хитрый огонек, он склонился к Питеру Осмонду. — Если хотите, я дам вам совет; избегайте его! — проговорил старик, сделав недвусмысленный жест своей деформированной артритом рукой: — Метлой его!

Они выпили еще по чашечке кофе с коньяком.

Возвращаясь к себе, Питер Осмонд заметил в коридоре Иоганна Кирхера: стоя на коленях на полу, он просматривал кипу старых журналов. Потом сложил их в папку, которую отодвинул в сторону, поднялся, изящным жестом стряхнул пыль с брюк и открыл шкаф. Странный человек, подумал Осмонд. Только что четырьмя этажами ниже совершено убийство, а он уже занимается своими делами, словно ничего не случилось…

А ему, Питеру Осмонду, остается признать, что его миссия завершена. Больше нет никакого конкретного дела, на которое он мог бы направить свою неистощимую энергию. Эта перспектива приводила его чуть ли не в ярость. Но чтобы со всем покончить, он должен действовать по порядку. Сделать все дела, одно за другим. Он собирался провести свое расследование событий, с научной точки зрения.

Территория «Мюзеума» не ограничивалась внушительными зданиями, фасады которых смотрели на Ботанический сад и зверинец. Некоторые кабинеты и лаборатории находились за улицей Бюффон, рассеянные в переплетении улочек и тупиков вплоть до района полной застройки.

Именно в этом отдаленном уголке находилась лаборатория Эрика Годовски, в увенчанном куполом строении из черного камня, достойном фильма ужасов; дверь с облупившейся краской обрамляли две греческие колонны; на ригеле — бюст какого-то забытого ученого. Увитый плющом фасад делал здание еще более угрожающим, зловещим. Внутри все было обветшалым, мрачным и полуразвалившимся. Осмонд постучал в дверь кабинета. Сухой и властный голос предложил ему войти.

Годовски, как всегда одетый в черное, важно восседал среди множества птичьих скелетов, заполнивших все четыре угла комнаты в какой-то пляске смерти, словно готовые взлететь. Осмонд не смог удержаться оттого, чтобы не провести параллель между ними и человеком с живыми глазами и густой всклокоченной бородой, агрессивным и нервозным, который был перед ним.

— Добрый день, профессор Осмонд. А я думал, что это снова полиция…

— Я хотел бы задать вам два-три вопроса.

— И вы гоже? По поводу смерти Делма? Я к этому непричастен. Хотя алиби у меня нет.

— Я не обвиняю вас, Годовски.

Годовски успокоился и вымучил улыбку.

— Наконец хоть кто-нибудь верит в мою невиновность!

— Я этого отнюдь не сказал.

— Я думал, что стал монстром. Воплощением антихриста!

— Я просто хочу узнать, в чем вы упрекали Мишеля Делма.

Осмонд стоял перед письменным столом Годовски, скрестив руки, широко расставив ноги. Вокруг них в беспорядке громоздились горы книг. На стене Осмонд заметил постер с портретом поэта Антонина Арто. Годовски повернулся в своем кресле и с задумчивым видом погладил бороду.

— Я ничего не имел лично против него. Меня возмущало то, что он поддерживал. Все эти ученые, которые крутятся вокруг Научного общества, их споры вокруг духовности, эволюционной направленности, вся эта тарабарщина…

— Каждый волен думать так, как он считает нужным.

— Но не проповедовать нелепости. Как эта святоша Доране Эмбер, с позволения сказать… Послушать ее, так можно было бы поверить, что эволюция имеет единственную цель: закончиться ее пупком.

Осмонд почувствовал, как его охватывает гнев. Этот псих решительно не прилагал ни малейших усилий, чтобы вызвать симпатию к себе. Он стиснул кулак.

— Уж не дойдете ли вы до того, что заявите, будто Мишель Делма не был ученым, достойным уважения?

— Я никогда этого не говорил. Я упрекал его за слишком осмотрительную позицию в спорах о религии. Ученые должны быть нейтральны. Им надлежит заставлять уважать принцип светского мировоззрения. И религии нет места ни в «Мюзеуме», ни в любом другом центре научных исследований. В конечном счете это не наше дело.

— Вы не можете запретить человеку иметь философские убеждения, даже если вам они не нравятся.

— Согласен с вами, но он не имеет права отражать их в своей научной работе. Это запрещено! Наука не должна принимать это в расчет! Те, кто совершает эту ошибку, должны быть навсегда отлучены от научного сообщества!

Взгляд Годовски метал молнии. Никогда Питер Осмонд не встречал такой ненависти к коллеге. Это далеко выходило за рамки простого нейтралитета. Он даже подумал, уж не безумен ли орнитолог.

— Годовски, вы зашли слишком далеко. Вы должны быть объективны. Мишель Делма был большой ученый, и не важно, какие вероучения он поддерживал в конце своей жизни. Вспомните Теодора Моно: он не делал тайны из своих духовных убеждений, но его научные работы общепризнанны.

Годовски зло рассмеялся. Угрожающе потряс указательным пальцем.

— Проблема, профессор Осмонд, заключается в том, что, идя за ними, возможно безотчетно, другие воспользовались ими, чтобы выдвинуть идеи, еще более опасные. Хотите доказательство? — Годовски взял газету, развернул ее и громко прочел; — «Можно с уверенностью сказать, что теория Дарвина об эволюции поставлена под вопрос многими учеными. Она должна быть подвергнута тщательному пересмотру. Не исключено, что Дарвин полностью ошибся в своей теории процесса естественного отбора. Теория эволюции недостаточно подкреплена доказательствами. И следовательно, если рассматривать дарвинизм как одну из форм веры, почему мы должны исключать из школьных программ другие, такие же вероятные теории, программы, к примеру, религии?»

Годовски с торжествующим видом сложил газету. Осмонд был ошеломлен.

— Кто написал эту галиматью?

— Один французский биохимик. Ив Матиоле. Вчера он был назначен вместо Аниты Эльбер советником Комиссии по разработке школьных программ. Вам это ничего не напоминает, профессор Осмонд?

Осмонд покачал головой. Конечно, он уже слышал подобные аргументы в Соединенных Штатах. В одно мгновение он вспомнил о многочисленных научных спорах, в которых ему противостояли креационисты. В восьмидесятых годах, будучи еще молодым профессором Принстона, он давал показания в суде, опровергая тезисы Документального центра мироздания в Пасадене, известного центра научных исследований, созданного христианскими фундаменталистами. Пункт за пунктом он разоблачил тогда абсурдные тезисы одного псевдогеолога, который объяснял, как Всемирный потоп, этот миф Книги Бытия, сформировал земную кору десять миллионов лет назад. Он тогда убедил судью, процитировав отрывок из книги Генри Морриса, известного креациониста: «С точки зрения науки в Библии не может быть никаких ошибок. Наука — это знание, а Библия — книга, открывающая правду и конкретные знания обо всем, о чем она трактует. Библия — научная книга!» Судьи и публика с трудом сохранили серьезность. Тем более что этот труд «О множестве неопровержимых доказательств» был датирован 1974 годом! Тот, кто мог публиковать подобный вздор в конце двадцатого века, избавлял от излишней доверчивости тех, кто причислял себя к поборникам подобного рода теорий. Документальному центру мироздания было отказано в иске. И на следующий день Питер Осмонд стал в своей стране своего рода знаменитостью.

Но с приходом к власти республиканцев креационисты вновь возникли со своими шаткими теориями. Они исходили из простого положения: если мы живем при демократии, все мнения имеют право на существование. «Если сторонники Дарвина могут свободно преподавать в школе теорию эволюции, почему нам отказывают в праве учить другой теории, более близкой к положениям христианской веры?» Во время судебных заседаний они прибегали к букве американских принципов зашиты: «Я не говорю, что я прав, но поскольку мой противник не может доказать, что прав он, следовательно, я не ошибаюсь». Три дня Питер Осмонд сражался с этими псевдоучеными, которые пытались доказать, что человек, это чудо природы, не мог бы достичь такого совершенства без Божественного вмешательства. Он слишком совершенен, чтобы быть плодом случая: таковы были основные тезисы поборников «разумного замысла». Но Осмонду удалось убедить суд Пенсильвании, что ни один из этих тезисов не имеет ни малейшей научной ценности: нельзя претендовать на истинность того, что нужно доказывать. Кто мог наглядно доказать совершенство человека? Не существует доказательства его сложности. И даже если она была бы доказана, почему нужно признавать его божественным созданием? В силу какого научного закона? И в результате теория Дарвина одна осталась правдоподобной. Престиж «гиганта из Гарварда», как окрестила Осмонда «Нью-Йорк таймс», вырос еще больше.

Эта слава имела и оборотную сторону: Питеру Осмонду много раз угрожали смертью. Он принимал эти угрозы всерьез, зная, что фанатичные христиане убили нескольких врачей, делавших аборты. Но он не отступил перед опасностью: это была цена за триумф истины. И потом, это же было в Соединенных Штатах. А во Франции наоборот…

Осмонд и Годовски обменялись недоуменными взглядами, когда в дверь постучали.

— Та-ак, — ухмыльнулся Годовски, — подозреваю, что это друзья из полиции!

И действительно, на пороге с важным выражением лиц стояли Вуазен и Коммерсон.

— Мы хотели бы немного побеседовать, — сказал Вуазен. — Соблаговолите пройти с нами.

Годовски повернулся к Осмонду и беспомощно развел руками. Можно было бы сказать, что он лишь констатирует неотвратимость какого-то научного закона.

— Простите меня, профессор Осмонд. Я должен удовлетворить любопытство этих господ. Подумать только, если бы они дали себе труд просмотреть некоторые архивы, то нашли бы ответ на все свои вопросы…

Питер Осмонд нахмурился. Что Годовски хотел сказать этим? Он поистине странная личность.

Американец уже собрался покинуть лабораторию, когда лейтенант Коммерсон, положив руку ему на плечо, остановил его:

— Кстати, мсье Осмонд… Не уходите далеко от «Мюзеума». Мы хотели бы задать вопросы и вам.

Их взгляды скрестились, и американец улыбнулся. Лейтенант вызвал в памяти эту птицу… как бишь она называется… а-а, вот — павлин. Очень красивое оперенье, но стоит ему открыть клюв, чтобы издать воинственный клич, раздается звук ржавого шкива.

Питер Осмонд покинул лабораторию Годовски еще в большем смятении, чем был полчаса назад. А если этот тип прав… Он осознавал, что с Мишелем Делма рухнула его главная опора в «Мюзеуме». Кроме Леопольдины ему нужен был еще союзник. В смысле научном… и духовном.

Пальцы Леопольдины порхали по клавиатуре компьютера. Опытным взглядом она выделяла ключевые слова, находила взаимосвязь среди огромного количества текста, снова и снова входила в справочную службу Интернета, успешно сводила полученные данные, ведя свое исследование от известной ей первоосновы, словно те палеонтологи, что прослеживают происхождение видов, начиная с простой окаменелости, обнаруженной в скале.

Почти через час она достигла цели своих поисков. Выставка, которая должна была открыться в «Мюзеуме», получила поддержку большого числа спонсоров; солидный банк, страховая компания «Мимезис», группа «Атлантис» (издательства и средства информации), фонд «Истинные ценности»…

Леопольдина сосредоточила свое внимание на фонде «Истинные ценности» и принялась искать информацию о нем в Интернете. Этот инвестиционный американский фонд, как уточнялось на его сайте, имел целью из филантропических побуждений финансирование и развертывание исследовательских институтов и центров. Автор текста особо напирал на моральное и гуманистическое значение проектов, которые получали его поддержку. Многочисленные фотографии показывали радостных детишек в прекрасно оборудованных школах или мужчин, сосредоточенно склонившихся над станками в какой-нибудь глухомани.

Леопольдина запросила статус компании. «„Истинные ценности“. Акционерное общество с капиталом 1 500 ООО долларов. Президент: Тоби Паркер». Целая страница была заполнена названиями институтов, которые получили поддержку в своих начинаниях за последние годы; Благотворительная ассоциация. Европейский центр биогенетических исследований в Лозанне, Всемирный банк помощи микрокредитами, компания «Оливер», Академия гуманитарных наук в Дублине…

Она снова подумала о той лаконичной характеристике, которую Осмонд дал американскому телепроповеднику, и о его доказанных связях с одним африканским диктатором. «Истинные ценности»: куда добродетельно вложить деньги, полученные от использования алмазов… и людей.

 

ГЛАВА 25

Марчелло Маньяни тоже сидел один перед своим ноутбуком и в десятый раз детально рассматривал трехмерную анимацию, которую он сконструировал, нарисовав траекторию метеорита в пространстве. Каким же все это казалось теперь смехотворным… Смерть Мишеля Делма глубоко потрясла его. Кто мог дойти до такого безумия, чтобы разработать план убийства человека таким жестоким способом?

Когда он подошел к телу, чтобы прочесть над ним молитву, он заметил на лице директора следы ударов. Можно было утверждать, что он с недюжинной силой был поднят и перенесен из своего кабинета в автоклав. Как похититель или похитители могли совершить это? В саду было полно народу и, главное, два офицера полиции, которых он заметил, когда шел на встречу с Делма. Убийцы не могли пойти на такой риск… Но полицейские ничего не увидели…

Его размышления прервал Питер Осмонд, который вошел в зал Теодора Моно и уселся перед ним. Американец вглядывался в его лицо, словно пытаясь найти на нем малейшие следы хитрости.

— О чем вы думали? — вдруг спросил он.

— Я полагаю, Питер, — ответил отец Маньяни, не изменяя своей обычной вежливости, — догадаться нетрудно. Я думал о Мишеле Делма. Об этом ужасном преступлении.

— И кто, по вашему мнению, совершил его?

— Об этом я знаю не больше, чем вы. Но кто бы он ни был, он должен быть человеком, абсолютно лишенным разума… Сначала смерть Аниты Эльбер, потом смерть Мишеля Делма…

— И смерть Хо Ван Ксана…

Отец Маньяни озадаченно поднял брови:

— Но то был несчастный случай…

Питер Осмонд покачал головой:

— Я хорошо осмотрел здание. Повреждения от взрыва весьма значительны. Следовательно, утечка газа была большая. Вы верите, что Хо Ван Ксан спокойно оставался в кабинете, когда весь этаж был загазован? Невозможно!

Отец Маньяни посмотрел на Питера Осмонда с изумлением, спрашивая себя, как же сам он мог пройти мимо такого очевидного факта.

— А служитель зверинца?

— Это еще одно преступление, выдаваемое за несчастный случай. Я в этом убежден.

— Но это ужасно…

— И очень опасаюсь, что это не коней.

Отец Маньяни взглянул на собеседника более сдержанно.

— Зачем вы все это рассказываете мне?

— Мне нужны данные. Марчелло. И эти данные я один не соберу. Вы же, напротив, с поддержкой своих… друзей… сможете их раздобыть. Итак, я говорю вам все, что мне известно, а вы — то, что узнаете через ваших начальников. Услуга за услугу.

Отец Маньяни какое-то время помолчал. Взвешивал все «за» и «против». Его глаза блеснули хитрецой.

— Мне казалось, что мы были, как бы сказать, врагами?

Осмонд подумал, прежде чем ответить.

— Скажем так: мы подписываем пакт о ненападении… Пора распутать эту… сложную ситуацию.

— Это дело полиции.

— Полиция ничего не добьется по двум причинам. Первая — научная: я думаю, что для того, чтобы разоблачить гадину, которая совершила эти преступления, нужно иметь склад ума, которым полицейские не обладают. Только ученый может понять ход мыслей убийцы, потому что он принадлежит к нашему… сообществу.

— Вы тоже думаете, что это совершил кто-то из «Мюзеума»?

— Of course! Он знает все места. Он может расчленить тело, знает токсические растения, продумал убийство в автоклаве… Он необыкновенно умен… и обладает научными знаниями.

Отец Маньяни подумал еще несколько секунд.

— Но почему вы думаете, что именно я могу быть вам полезен?

Питер Осмонд встал.

— Это вторая причина. Я убежден, что побудительный мотив носит духовный характер. Об этом свидетельствует присутствие Тоби Паркера.

— И правда, — согласился отец Маньяни, — совпадение странное.

— Более чем странное. Сражаясь с фундаменталистами, я понял нечто главное; они ничего не оставляют на волю случая.

Отец Маньяни серьезно вгляделся в лицо собеседника.

— Я удивлен, что вы обращаетесь за помощью к Церкви.

— Я прошу помощи у вас, не у Церкви.

— Это одно и то же.

Американец посмотрел священнику прямо в глаза.

— Хорошо… Предположим, что у меня есть довод. Довод Паскаля, если хотите. Всего на несколько дней.

Питер Осмонд протянул руку. Отец Маньяни пожал ее. Американец с силой хлопнул себя по бедрам, словно этот простой shake-hands снова влил в него энергию.

— Okay… Вы можете найти мне сведения о биохимике Иве Матиоле?

— Вы не теряете зря время…

— Потому что уже нельзя терять ни секунды.

Действительно, в «Мюзеуме» царила удручающая обстановка, он гудел словно улей, был полон слухов и шушуканья. Известие о смерти Мишеля Делма промчалось по всем зданиям со скоростью звука, точнее, человеческих голосов, которые неслись из кабинета в кабинет. Было ясно, что каждый сотрудник имеет свою версию событий последних дней, но предпочитает выражать ее сдержанно: бурная полемика во время заседания памяти профессора Хо Ван Ксана оставила свой след.

Имя профессора Эрика Годовски снова было у всех на устах, одни отстаивали его непричастность, другие клеймили его злобность в стычке с директором «Мюзеума». В начале дня орнитолог после строгого допроса был взят под арест. Реагируя на такую неожиданную развязку, одни полагали, что он ни в коем случае не мог совершить это убийство, ведь все указывало бы на него как на главного подозреваемого, а другие подчеркивали, что его горячность нашла свое логическое и рациональное завершение в переходе к действию.

Люди сходились, разговаривали вполголоса, расходились, потом шептались в тиши лабораторий, в лифтах, в темных полуподвалах. Каждый старался обосновать свои аргументы. Обсуждали жертвы, искали связи между Эльбер и Годовски, между Эльбер и Делма, не забывая и растерзанного хищником служителя зверинца. Случайность смерти Хо Ван Ксана все больше и больше подвергалась сомнению. Самые бредовые объяснения возникали в полысевших за тридцать лет бесконечных размышлений голов, склонившихся друг к другу с тайными догадками. Один выдвигал гипотезу убийств из ревности, другой вспоминал сатанинские церемонии, третий наводил на мысль о существовании посмертной мести и даже о парапсихологии и колдовстве. И правда, перед лицом невероятности событий некоторые ученые, даже видные, отвергали рациональные объяснения, чтобы пойти по извилистым фантастическим и эзотерическим путям, вспоминая о фантомах и силах зла, и, не стесняясь, призывали не забывать о тамплиерах или предсказаниях Нострадамуса.

Умы, более склонные к экспериментальному методу, все же временами переживали периоды сомнения и переосмысления… Должны ли мы все-таки сбросить со счетов многие века картезианства? Конечно, серия убийств, которая поразила «Мюзеум», вполне могла привести в смятение человека с самой уравновешенной психикой, а их зловещий характер не оставлял места равнодушию. Но достаточный ли это был повод для тех интерпретаций, где разум уже не имел влияния?

Следует добавить, что брожение удваивалось беспрестанным вмешательством прессы. Новость об убийстве Мишеля Делма мгновенно распространилась по всем редакциям, и каждая спешно отправила своих самых опытных ищеек на места событий. Уже стало не счесть журналистов с испытующими взглядами, которые, как только представлялся случай, набрасывались на служащих «Мюзеума», чтобы получить любую информацию. В результате все версии находили благодарных слушателей, и журналисты затруднялись лишь в выборе нелепых сенсаций для своих репортажей. Вскоре самые безумные домыслы восторжествовали над чисто фактическим аспектом событий. Алекса осаждали бесчисленные репортеры, и он без стеснения поставлял им свои размышления и с усердием передавал большинство слухов, которые ходили по «Мюзеуму». Он и сам не был уверен в точности того, что говорил репортерам: его версии менялись от одного журналиста к другому. Однако и ситуация менялась так быстро, что домыслы одного дня могли на следующий день оказаться правдой; и потом, журналисты не погнушались бы внести необходимые изменения, которые придали бы их репортажам большую пикантность. Поэтому возникал еще и вопрос о пунктуальной точности свидетельств Алекса. Но как бы там ни было, вскоре у него уже не хватало дня, чтобы собрать все статьи, где фигурировала его фотография.

Кстати, отметим, что личность Югетты Монтаньяк приобрела в этот период статус почти мифической, ставшей нелепым символом ученого — жертвы долга и своих напряженных поисков научной истины.

Пусть скептический читатель погрузится в то время и найдет материал для множества романов.

 

ГЛАВА 26

Как и предполагал Питер Осмонд, профессор Ив Матиоле был очень любезен и принял гостя в своем кабинете с величайшим уважением. В роскошной библиотеке Осмонд заметил множество трудов с именем этого французского биохимика. На письменном столе стояла фотография: Ив Матиоле получает орден Почетного Легиона из рук президента Республики.

— Видите ли, — говорил Матиоле, упиваясь собственными словами, — Научное общество не представляется мне серьезной организацией. Это шарлатаны. Несколько месяцев назад я выступил на одном коллоквиуме, не зная, что это они его организовали! Они поймали меня в ловушку. Впрочем, они часто действуют таким образом, чтобы привлечь участников со стороны. Они прячутся под подходящими фасадами, главным образом какого-нибудь общества, название которого придумывают сообразно обстоятельствам. Если бы я знал, что там происходит, я, естественно, отказался бы от участия.

Француз явно считал, что его личность и превосходный ум заслуживали иного применения. Его физическая форма отражала его ум: импозантный и напыщенный.

Щеки Матиоле задрожали в презрительной ухмылке.

— Их методы безнравственны. Они создают себе имя за счет известных ученых.

— А что вы думаете об их философской направленности?

Профессор Матиоле сжал кончики своих толстых пальцев.

— Я слышал, что они близки к некоторым тезисам последователей Тейяра… Бог мой, каждый думает так, как ему угодно… Если они желают верить в Бога, это их дело. Но совершенно очевидно, что слишком близкое кровное родство может иметь лишь губительные последствия. Во всяком случае, их уловки безрассудны. Рано или поздно им придется предстать перед правосудием, поверьте мне.

Полчаса Ив Матиоле топил Осмонда в своих блистательных риторических конструкциях, позаботившись, однако, нив чем не выявить своих взглядов. Как рыба, он выскальзывал. Американец попытался пробить панцирь этого милейшего человека.

— Научное общество не отвергает эволюционное учение. Это главное, — провокационно заметил он.

— Действительно, это главное. В этом плане по крайней мере они играют честно. Однако я не желаю больше иметь с ними дело. Тем более что мне доверили новую ответственную должность. Я теперь советник Комиссии по разработке школьных программ, а это дело требует полнейшей самоотдачи. — Он взглянул на часы и изобразил удивление. — На этом я вынужден покинуть вас, меня ждет важное собрание.

Он поднялся. Осмонд отметил, что стоя он выглядит еще более высоким, чем когда сидел. Профессор Матиоле поправил свой галстук, застегнул пиджак и проводил Питера Осмонда к двери.

— Для меня была большая честь встретиться с вами, профессор Осмонд.

Кичливое выражение его лица полностью опровергало эти вежливые слова. Осмонд пожал пухлую руку ученого и отправился в «Мюзеум», говоря себе, что он мог бы расспрашивать этого типа десять часов подряд и так и не узнать, каковы же его взгляды на самом деле.

Осмонд возвращался по улице Монж. На Париж тихо опускался вечер. Уличные фонари зажглись, осветив бесконечный поток машин и входы в метро, которые пожирали торопящихся и озлобленных людей. Идущий в толпе Питер никогда и предположить не мог, что его пребывание здесь окажется таким печальным, и неожиданно подумал, что город-светоч очень мрачен и враждебен.

Он прошел через сплетение маленьких петляющих улочек, которые вели к «Мюзеуму». Каким романтичным был Париж пятнадцать лет назад! Дома с ухоженными фасадами, набережные, где покачивались на волнах парусные лодки, затененные улочки, где можно было уединиться, когда вдруг захотелось помечтать… Все это безвозвратно ушло в прошлое. Сегодня он видел только замкнутые лица, его окружало угрожающее молчание. Город, погруженный в свои тайны. Как он хотел бы оказаться сейчас дома, увидеть сына…

Питера охватила бесконечная ностальгия. Ему вдруг захотелось вернуться в доброе старое время, как погружаются в теплые сокровенные уголки прошлого, и знать, кому он предложит разделить вечер.

По коридорам отдела эволюционной биологии разносились крики и брань. Доране Эмбер была в бешенстве.

— Ненормальный! Вы думаете запугать меня?

— Убирайтесь к черту, Эмбер, вместе со своими ханжескими религиозными побрякушками!

Словно кошка, готовая к прыжку. Лоранс Эмбер с горящими глазами и агрессивным видом стояла перед солидным мужчиной, в котором Осмонд узнал Сервана, того самого человека, что толкнул его в день приезда. С иронической улыбкой на губах он, похоже, уже готов был ударить свою коллегу. Лоранс попыталась взять себя в руки и сделала вид, что возвращается к себе в кабинет, но прежде бросила противнику:

— Вы мошенник! Иного слова не подберешь!

— Кто вы такая, чтобы судить меня? Вы ничего не понимаете в генетике, Эмбер! И вообще в науке тоже!

— А вы воображаете, что можете изменить ген интеллекта? Да это фантазии старого расиста! Всем известно, что это невозможно!

— Ваши умственные способности не в состоянии постичь это ясное дело.

— Вы думаете, что сможете вечно вести ваши исследования, не отчитываясь перед «Мюзеумом»? С Мишелем Делма это, возможно, проходило, но все скоро изменится, я вам гарантирую!

Серван усмехнулся, но глаза его метали молнии.

— У вас есть связи со Святым Духом? Вы намерены войти с ним в сношение посредством своего «сексуального притяжения»? — с иронией спросил он.

— Браво, Серван, какое красивое, умное определение! Я скоро поверю, что ваши умственные способности возрастут до уровня способностей ваших спрутов!

— Да, они обладают такими возможностями, которых нет у вас.

— Вы неудачник, Серван! И вы опасный человек. Вы не уважаете никакие правила…

Серван переменился в лице. Его черты стали жесткими, а рот искривился гримасой ненависти.

— Мне не нужны ваши правила. Я человек науки, а не маленький глава отдела, который оказался на этом месте благодаря своей заднице!

Лоранс Эмбер схватила старую настольную лампу, что стояла на полке. Было ясно, что, не будь здесь Осмонда, она без раздумья швырнула бы ее в ненавистную голову профессора. Но Эмбер, выпучив глаза, только закричала как истеричка:

— Вы еще пожалеете об этих словах, старый дурак! Я займу место Мишеля Делма во главе комитета по этике и сделаю все, вы слышите меня, сделаю все, чтобы добиться вашего увольнения! Вы конченый человек, Серван!

Коллега презрительно улыбнулся. Он приложил руку к сердцу, изобразив предельный страх.

— Как вы меня напугали… — И он раскатисто расхохотался. Потом посмотрел на американца, положившего руку на плечо своей приятельницы. — Так, американский заступник! Зорро от палеонтологии! Дела идут? — спросил Серван громовым голосом.

Потом, глядя на них безумными глазами, он сделал едва заметный прощальный жест и исчез в глубине коридора.

Лоранс Эмбер бросилась в объятия Осмонда и разрыдалась:

— Я ничего не понимаю… Что творится, Питер? Все просто сошли с ума… И эти убийства… Об этом только и говорят…

Он, как мог, попытался ее успокоить. Наконец она вытерла слезы и пробормотала:

— Я так боюсь, не оставляй меня одну… Эти нападки на меня… У меня такое чувство, что я задыхаюсь…

— Успокойся. Никто не сделает тебе ничего плохого. Я провожу тебя домой.

Она сокрушенно помотала головой:

— Я должна присутствовать на презентации моей книги. У меня нет ни малейшего желания идти туда, но я не могу отказаться. Ты пойдешь со мной?

— Согласен.

Нельзя сказать, что эта сцена успокоила Питера Осмонда, но по крайней мере он почувствовал, что наконец кому-то нужен.

Он смотрел на Лоранс Эмбер, которая перед лабораторным зеркалом приводила в порядок свой макияж. Сколько времени он не видел женщину за этим простым и деликатным занятием? Не в силах вспомнить, он понял, до какой степени замкнулся в мире, наполненном, разумеется, великими абстрактными идеями, но начисто лишенном поэзии.

В то время как Лоранс Эмбер готовилась окунуться в водоворот почестей и светских условностей, на последнем этаже галереи минералогии, под небольшим конусом света настольной лампы, Леопольдина Девэр путешествовала по Китаю тридцатых годов. Погрузившись в блокноты Тейяра де Шардена, которые она взяла с собой, она воображала себя в маленькой палатке у подножия горы на западе от Пекина, там, где археологи извлекли на свет скелеты, представляющие все признаки гоминидов. При свете переносной лампы она читала через плечо великого человека с исхудавшим лицом, одетого в черное. Сидя на металлической скамеечке и положив на колени блокнот, человек быстро строчил, описывая тонким и нервным почерком открытия дня и уже рисуя план бесконечного видения Вселенной, перспективу более чем материальную, набросок мистического проекта. Один на крохотном клочке края Земли. Тейяр де Шарден перебрасывал мост между собой и Богом.

Изнуренная Леопольдина едва не уснула на этих листках. Она зевнула, потянулась, собрала свою сумку, погасила лампу и с сожалением покинула бумажную обитель.

Однако сцена, что ждала ее, была как нельзя более реальной и чарующей.

 

ГЛАВА 27

Научное общество помещалось в современном пятиэтажном здании из стекла и бетона на бульваре Сен-Мишель, в двух шагах от Люксембургского сада. В вестибюле за просторными стойками светлого дерева сотрудницы в форменном платье галочками отмечали фамилии в списке приглашенных. В фойе другие сотрудницы разносили подносы с бокалами шампанского и печеньем. Мужчины в пиджаках и элегантные парижанки в жемчужных колье непринужденно вели светские беседы. В своих бермудах и майке «Ноу лого» Питер Осмонд чувствовал себя не в своей тарелке. По правде сказать, он выглядел арканзасским фермером, который, возвращаясь с работы, случайно забрел на светский коктейль. Присутствующие, если не считать нескольких женщин с понимающими улыбками, выказывали хорошее воспитание и делали вид, что не замечают его нелепого наряда. А он думал, что приглашение Лоранс не было разумной идеей. Однако он довольно быстро смирился со своим положением эксцентрика и завладел бокалом шампанского, который ему любезно предложила девушка в форменном платье. А вот чего Питер Осмонд явно не подозревал и что ему одному пришло в голову потом: все эти гости собрались здесь исключительно ради этой маленькой вечеринки.

Пока у его спутницы брал интервью какой-то журналист, он прошелся по залу. Информационные афиши напоминали о различных коллоквиумах, организованных Научным обществом. Под фотографиями ученых с преисполненными важности взглядами в нескольких словах сообщалось, что некоторые коллоквиумы проходят под эгидой ЮНЕСКО или ООН, а иногда даже под высоким патронажем президента Французской республики. На фотографиях политические мужи отличались уверенным, самодовольным видом, который замечательно скрывал полное непонимание того, во что они ввязались.

Осмонд вспомнил Ива Матиоле. Он позволил ввести себя в заблуждение? Вряд ли. Решительно — этот француз не внушал доверия. Еще Осмонд заметил на отворотах костюмов служащих женщин и афишах презентации зеленый с красным логотип компании «Оливер». Было ясно, что эта большая фармацевтическая компания финансировала вечер. Это ему что-то напоминает? Он быстро порылся в памяти: Годовски в амфитеатре Вернике. По его словам можно было понять, что союз компании и Научного общества не был гарантией ни прозрачности, ни объективности. Этот Годовски, возможно, преувеличивал, но он очень хорошо осведомлен. Питер дал себе слово еще раз поговорить с ним… если полиция разрешит.

Он пробрался сквозь толпу, теснившуюся около бара, и сумел-таки убедить нанятого по этому случаю официанта с бандитской физиономией, что он приглашенный и тоже заслуживает бокала шампанского. Официант окинул его скептическим взглядом и нехотя протянул бокал. В конечном счете, решил Осмонд, возвращаясь в зал, вечер забавный. Он открыл в себе сходство с энтомологом, внимательно разглядывающим различных насекомых. Вон тот невысокий мужчина, дородный и лысый, напоминает жука-навозника, а та высокая дама в вечернем платье, что вежливо слушает его, — стрекозу. Или, скорее, богомола — у нее хищная улыбка. А вон тот, худой, с живыми глазами под огромными очками, настоящий муравей…

Но довольно скоро это занятие ему надоело, и он прошел в угол, где собрались почетные гости и где Лоранс Эмбер, восхитительная в своем платье от Шанель, под прицелом камер отвечала на вопросы уже другого журналиста.

— Итак, вы утверждаете, что эволюция происходит по внутренней логике, целесообразно?

— Было бы справедливее сказать, что, если эволюция происходит по внутренней логике, целесообразность зависит от каждого. В своей последней книге я раскрываю, в какой последовательности меняется живое, и это — начиная с эмбриональной стадии. Если человек достигает этой стадии сложности, это не может быть только результатом случайности и естественной селекции. Приспособление к окружающей среде не объясняет всего.

— Эти гипотезы перекликаются с более свежими теориями, которые группируются под определением «разумный замысел»?

Кажется, вопрос поставил Лоранс в затруднение.

— Хорошо… За этим выражением кроется многое. Я в данном случае предпочитаю подтвердить, что мои слова иногда используют для того, чтобы поддержать тезисы, которые ничего общего не имеют с моими исследованиями.

— Согласен, но вы печатались в некоторых духовных журналах, таких как «Параллели»…

Она резко оборвала его:

— Ну и что? Я не имею на это права? «Параллели» — журнал не научный… Другие делали это до меня и не встретили порицания…

— Но что вы думаете о критиках, которые обвиняют вас в том, что в своих убеждениях вы выдвигаете на первый план религиозность, в то время как наука должна быть полностью нейтральной?

Лоранс Эмбер раздраженно вздохнула. Улыбка медленно сошла с ее губ.

— Сожалею, но должна ответить, что нейтралитета в науке не существует. Это миф, в который большинство ученых систематически верят, чтобы лучше оправдать свою безответственность и свою слепоту. Разве нейтрален факт поощрения ядерной индустрии или клонирования человека? Мы не можем ручаться невесть за что под предлогом, что это движет науку! Эти ученые считают себя нейтральными, в то время как они играют лишь роль лоббистов, которые извлекают выгоду из своих опытов. Это лицемерие в чистом виде!

— Но Научное общество, в котором вы фигура символическая, получает поддержку от такой компании, как «Оливер», разве не так?

— Да, и мы этого не скрываем. Тем не менее обращаю ваше внимание на то, что мы абсолютно независимы. Мы не обязаны отчитываться перед руководителями «Оливера». Они не вмешиваются в наши исследования, и здесь я отдаю им должное.

Осмонд улыбнулся: Лоранс явно не осознает двусмысленность своих слов. Она порицала официальных ученых и их мнимую беспристрастность, одновременно подчеркивая свою ту самую объективность, чтобы поставить себя под защиту могущественного спонсора. Но этот вопрос так же стар, как и сама наука, и он наверняка не будет разрешен в этот вечер.

Американец еще немного побродил в толпе. Первое имя в афише вечера еще, наверное, ответит на бесчисленные вопросы приглашенных. Осмонд задержался около высокой витрины, где на видном месте стояли книги Мишеля Делма, Хо Ван Ксана и Лоранс Эмбер. Он полистал книгу Делма, и у него кольнуло в сердце при виде фотографии на задней обложке: его старый учитель в безупречной бабочке, улыбающийся и воодушевленный, словно молодой ученый, бодро выходит с факультета… Человек, которому он обязан всем, его духовный отец…

Он поднял голову: какая-то дама, прекрасная во всех отношениях, украдкой следила за ним, словно подозревала, что он хочет украсть книгу. Скорее из раздражения, он положил книжку на место, повернулся к бестактной даме и, скорчив ей гримасу, высунул язык, совсем как Эйнштейн на известной фотографии. Бедняжка вытаращила глаза, как курица-несушка и, кудахтая, отошла подальше.

Оскорбление, нанесенное буржуазной даме, немного утешило сердце Питера, и он вдруг отметил один неопровержимый факт: из трех авторов выставленных на витрине книг двое совсем недавно умерли насильственной смертью. Это не было суеверием, но в том, что Лоранс Эмбер оказалась в компании с этими ушедшими из жизни людьми, было что-то леденящее.

К счастью, в эту минуту подошла Эмбер. Явно довольная всеобщим вниманием, она буквально сияла.

— Я вижу, ты успел познакомиться с лучшими источниками! — воскликнула она, громко рассмеявшись.

Ее эйфория явно объяснялась как шампанским, так и общением с прессой. Осмонд счел разумным не охлаждать ее энтузиазма тем, что, возможно, было просто глупым предчувствием.

— Так вот, — поддразнил он ее, пожимая плечами, — если ты подаришь мне свою книгу, обещаю прочесть ее до конца…

— Но я и так собиралась! Знаешь, она уже получила благожелательный отзыв в «Новом обозревателе» и в «Экспрессе»? И даже была рецензия в «Монд»!

— Годовски должен быть доволен…

— О, Годовски… Если бы ты знала, насколько мне наплевать на него… Что он воображает себе, этот предвестник несчастья? Что я жертвую сотнями человеческих эмбрионов, дабы соответствовать неприкосновенным критериям репродуктивных экспериментов?

Осмонд предпочел оставить свои аргументы до другого случая. Он улыбнулся;

— Согласно ему, эволюция имеет единственный смысл; твой пупок.

— Правда? Главное, у него не слишком изысканный запас слов. Он поносит тебя еще за… как это слово… за ханжество!

— Узнаю его…

Лоранс взяла два бокала шампанского. С радостным видом подняла свой.

— За что пьем? — хитро спросила она.

Осмонда охватили воспоминания. Когда-то они часто чокались за их любовь, и совершенно очевидно, что тогда они, пожалуй, считали это незыблемым и вечным. Потом, как и всё на Земле, это ушло в небытие…

— За науку? — предложил Осмонд тост нейтральный, благоразумный и очень профессиональный.

— Пусть… — согласилась она. — Это не слишком романтично, но по крайней мере в этом у нас нет разногласий.

— Yes… Потому что насчет внутренней логики эмбриона…

— Я знаю, — сказала Лоранс, поднимая глаза к небу, — ты не веришь ни во что, ты довольствуешься тем, что рассматриваешь факты, не задумываясь о последствиях…

Осмонд подумал, что их разговор неизбежно скатится к большому теоретическому спору, как всегда случается, когда ученый встречает коллегу. Он не хотел полемизировать, но все же не мог оставить без ответа подобные слова! Внезапно он весь предался спору, и хрустальные люстры, элегантные платья и подносы с печеньем перестали для него существовать.

— Я задумываюсь о последствиях, Лоранс, как и все… Но, право, я не вижу, что Бог сотворил в этой истории! Что, в конце концов, хочешь ты доказать? Химическую формулу божества? Сколько атомов водорода и сколько атомов углерода?

— Питер, не будь дураком! Можно подумать, что я слышу Годовски! По его понятиям мы то ли неудовлетворенные, то ли выжившие из ума старики. И даже агенты американского империализма, как ты!

— My God! — с негодованием воскликнул Осмонд.

— Не рассуждай о том, в чем не разбираешься, — подтрунила над ним Лоранс. Неожиданно она помрачнела. На ее лицо легло выражение тайной боли. — Я думаю, ты не оцениваешь трудности, с которыми я сталкиваюсь ежедневно. Постоянная борьба, чтобы добиться кредитов и опубликовать результаты своих работ… При той важности, какую это означает для моих программ по исследованию изменяющихся свойств генома человека… И все из-за того, что такие, как Годовски, выставляют меня фантазеркой или, еще хуже, невеждой. Откровенно говоря, когда их слушаешь, то говоришь себе, что обскурантизм сменил поле деятельности. Сегодня ученые заняли место инквизиторов и приговаривают всех тех, кто думает не точно так же, как они: верующий ученый — шарлатан, и точка. Подумай сам, как бы на меня накинулись, будь я буддисткой?

Осмонд посмотрел на свою подругу и почувствовал ее смятение; никогда он не рассматривал проблему под этим углом.

Увлеченные разговором, они пришли теперь в темный зал, где демонстрировали 3D-анимации Большого Взрыва и также воспроизведение взрыва какой-то сверхновой звезды. Осмонд оглянулся, убеждаясь, что никто их не подслушивает, и понизил голос.

— Но что отвечаешь ты Годовски, когда он утверждает, что во время ваших коллоквиумов вы представляетесь не Научным обществом, а прячетесь за «Оливером»?

Глаза Лоранс Эмбер вспыхнули гневом.

— Ты явно считаешь, что участники наших собраний приходят, не понимая, куда идут? Мы собираем более десяти тысяч человек во время наших дебатов. Нельзя так ошибаться в людях! И мы ставим себе в заслугу, что приглашаем ученых, которые совершенно не разделяют наши идеи. Ученых, как ты, если тебе угодно…

— У меня достаточно врагов такого толка в Соединенных Штатах… Но это говорит не один Годовски. Есть еще и биохимик Ив Матиоле.

— Матиоле? — воскликнула Лоранс Эмбер. — Но он пришел по доброй воле! И в проспекте презентации коллоквиума, на котором он выступил. Научное общество было обозначено без всяких сокращений. Он или лгун, или тупица.

Осмонд словно снова увидел этого представительного мужчину; он мог быть кем угодно, но только не тупицей.

Лоранс повела друга в главный зал, где публика уже начинала редеть.

— Пойдем, я познакомлю тебя с вице-президентом Общества Жаком Руайе.

Осмонд уже видел приближающегося к ним невысокого мужчину лет пятидесяти с радостным красным лицом. Еще один тип с внешностью агента безопасности и ненамного более живым умом. Это для американца было уже слишком.

— О нет, продолжим вечер где-нибудь в другом месте! — воскликнул он, беря Лоранс за руку. — Здесь я чувствую себя чужаком!

 

ГЛАВА 28

На первом этаже галереи минералогии, полностью безлюдной в этот час, Леопольдина увидела витрины, в которых десятки алмазов блестели в полумраке, как звезды на небе. Под мягким направленным светом камни сверкали чистотой и неуловимым изяществом. Лежа на бархатных подушечках гранатового и темно-синего цвета, они напоминали росинки.

Буквально околдованная, Леопольдина созерцала это великолепие, так изящно оформленное. Она чувствовала себя маленькой девочкой, ослепленной видом сокровищ, рожденных из минеральной росы, ведь каждый алмаз являл собою своеобразную иллюстрацию того, что земля породила самое изысканное.

Обогнув одну витрину, она неожиданно оказалась перед сверкающим платьем и буквально вытаращила глаза. Это было настолько красиво, что казалось нереальным; длинное платье, украшенное маленькими разноцветными алмазами, словно плетенное на коклюшках кружево, изящное и сияющее. Леопольдина долго не могла оторваться от этого зрелища. Она никогда ничего не видела столь прекрасного.

— Вам нравится это платье?

К шоку, который поразил ее при виде этой красоты, прибавился шок при звуке голоса, донесшегося из темноты, голоса, который заставил ее задрожать. В рассеянном свете показалось лицо Иоганна Кирхера. Какое-то время они вместе полюбовались смешением фибры и камней.

— Оно великолепно, не правда ли?

— Да. Прекрасно. Откуда оно?

Кирхер не ответил. В тишине слышно было их дыхание. Леопольдина чувствовала взгляд Кирхера и наконец нашла в себе силы тоже посмотреть на него. Она была словно в тумане. Они долго стояли лицом к лицу, не говоря ни слова.

Иоганн Кирхер достал из кармана ключ и открыл витрину. Леопольдина поняла, что он собирается сделать. Она не хотела этого, но в то же время тем более не хотела противиться воле этого мужчины, который уже снял платье с манекена и протянул ей.

— Доставьте мне удовольствие, — сказал он ласково. — Наденьте его, прошу. Мне так хотелось бы увидеть его на вас.

Леопольдина взяла платье кончиками пальцев, боясь, что оно вдруг рассеется как сон. Она не могла опомниться от того, что держит это чудо в своих руках. Кирхер дотронулся до ее плеча:

— Прошу вас, Леопольдина.

В полной растерянности она поискала глазами затененный уголок. Она отошла туда, разделась и облачилась в светящуюся ткань. Рядом с ней глубоко и тяжело дышал Кирхер.

Черный «фиат-панда» оставил справа Пантеон, проскользнул по узеньким улочкам Пятого округа и остановился около невзрачного бистро на улице Фельянтин, уже закрытого в этот ночной час. Впрочем, пассажиры машины и не рассчитывали заходить в него, они уже достаточно выпили в этот вечер. По правде сказать, даже при поверхностном контроле на алкоголь их немедленно отправили бы в отделение полиции. Но после напряженного дня они оба почувствовали желание расслабиться в баре на Сен-Жермен-де-Пре. Вспомнили события и людей, давно потерянных из виду. И теперь, в машине, они смеялись и дуэтом пели старые песни в стиле рока их студенческих времен. «Smoke on the water…» — горланил пассажир писклявым голосом, от которого не отказался бы и сам солист рок-группы «Дип пёрпл», передавая известнейшую ритмическую фигуру гитары с изяществом авиационного реактора, что привело в дикий восторг сидящую за рулем его спутницу.

— Питер, ты мог бы стать потрясающим певцом! — воскликнула Лоранс Эмбер.

— Я попытался! Когда учился в лицее, играл в группе на гитаре. Мы выучили три произведения.

— И что?

— Но так и не добрались до четвертого. Еще до этого разбежались.

Они расхохотались.

— Черт побери, — сказал американец, вытаскивая свою огромную фигуру из машины, — почему в Европе вы конструируете такие маленькие автомобили? Вы не можете ездить на «бьюике» или на «шевроле», как все?

— У нас нет мании величия! Ты должен это знать!

Своим обычным громовым голосом Осмонд закричал:

— О, Лоранс!.. Почему мы такие разные?

Она взяла его за руку, и они медленно пошли, наслаждаясь мягкостью ночи.

— Что ты подразумеваешь под «мы»? — спросила Лоранс шаловливым тоном.

— Ну, американцы и европейцы…

— И ты думал только об этом?

Питер Осмонд почувствовал, что краснеет, как мальчишка.

— Я хочу сказать… Ты и я тоже. Мы очень разные. Ты красива, ты обаятельна, ты элегантна…

— А ты старый хиппи-переросток!

— Вовсе не переросток… Скажем, я менее элегантен… И потом, это правда, у тебя в науке одна концепция, у меня другая, и они поистине непримиримы…

— Не будем возвращаться к этому, Питер… Благодаря нам фанатизм отступает. Потому что мы стараемся примирить теорию Дарвина и религиозную веру. Мы утверждаем, что наука — не порождение дьявола.

— Несмотря на твое «гармоничное притяжение»?

Лоранс Эмбер дружески шлепнула его по руке.

— Ты грубиян. Ты смеешься надо мной.

Он остановился, взглянул на небо, потом на нее.

— Уже три дня я говорю себе: есть ли во всем этом смысл? Правильный ли я сделал выбор? Между нами могло бы все сладиться?

Лоранс чуть пожала плечами.

— По крайней мере с моими философскими концепциями мы находим путь ко всему, — сказала она.

Осмонд от души рассмеялся.

— Кстати, о пути… По твоему мнению, мы идем к моей гостинице? Улица Фер-а-Мулен…

Она достала из сумочки ключи и пристально посмотрела в глаза Осмонду. В ночи ее белки сверкали, словно два брильянта.

— А если мы повторим? — И так как Осмонд смотрел не понимая, она добавила: — Я хочу сказать… по последнему стаканчику.

Они долго стояли лицом к лицу, не говоря ни слова.

Леопольдина медленно вышла из темноты — изящная, грациозная фигурка в ауре сверкающих камней. Каждый шаг заставлял платье переливаться чудесным светом. Иоганн Кирхер, застыв, зачарованно смотрел, как она приближается. Он взял ее руку, и Леопольдина не противилась. Он притянул ее к себе, не спуская с нее глаз. Казалось, он потрясен, словно ее вид вызвал у него настоящий шок. Кирхер закрыл глаза, а его дрожащие руки легли на ее бедра, поднялись выше, погладили выпуклую грудь. Леопольдина тоже закрыла глаза, откинула назад голову и предалась ласкам мужчины, которого она втайне так жаждала.

Лоранс Эмбер поставила стакан на стол, в ритме музыки «Компей секундо» подошла к Питеру Осмонду и обвила руками его шею. Осмонд осторожно попытался высвободиться из объятия.

— Лоранс… Зачем?

Но она, казалось, не слышала и легко коснулась губами его шеи, шепча: «Затем, чтобы было очень-очень хорошо…» Если бы Питер Осмонд решил не заходить дальше, он не продемонстрировал бы это с большим умением. Он держал руки, не касаясь своей подруги, не оставляя своего стакана с виски.

— Официально я еще женат…

Но Лоранс уже скользнула руками ему под майку и ласкала его спину.

— Ты женат совсем чуть-чуть… Ты же сказал мне, что вы расстались…

— Это правда, но…

Рука Питера, в которой он держал стакан, как нельзя кстати наткнулась на какую-то мебель. Теперь Осмонд был полон желания найти путь к бедрам Лоранс, однако все же предпринял последний весьма слабый отвлекающий маневр.

— Лоранс… Это не имеет будущего…

Но соблазнительница знала свою власть. Она откинулась назад, открывая пышность своего декольте и медленно проводя ногтями по его спине. Эта ласка, как всегда, произвела должный эффект. Словно электрический разряд пробежал по всему телу Питера. Он схватил ее и страстно поцеловал. Через несколько секунд они уже срывали одежды, направляясь к кровати.

То, что произошло далее, достаточно говорит само за себя и не требует нескромных комментариев. Бесстрастный и объективный наблюдатель ограничится констатацией факта, что процессы обольщения, которые определили флирт Леопольдины Девэр и Иоганна Кирхера, с одной стороны, и единение Лоранс Эмбер и Питера Осмонда — с другой, следовали разными путями, и мы можем только восхищаться разнообразием человеческих отношений. Тем не менее он отметит, что этот разгул страстей произошел в обстановке, отмеченной серией насильственных смертей. Нужно ли видеть в этом простое совпадение или же эффективную причинную связь? Близость смерти сказалась на половых отношениях этих человеческих существ?

Мы должны предположить, что этот вопрос, если отрешиться от сентиментальности, оказывается чертовски дарвиновским.