К 900-м годам у Рубакина уже окончательно сложились взгляды на так называемую народную литературу, и он энергично осуществлял их на практике.

Чтоб понять роль Н.А.Рубакина в создании народной литературы, нужно знать, как относились раньше к этой литературе видные русские писатели и общественные деятели. Передовые русские общественные круги с начала XIX века были очень далеки от народа. Разрыв между интеллигенцией и народом был очень велик. Пропорция неграмотных среди рабочих, крестьян, ремесленников даже в конце XIX – начале XX века, как мы уже говорили, превышала 75 процентов, а среди женщин была еще выше. И все-таки постепенно расширялся круг читателей из народа.

Но даже грамотным людям из народа было нечего читать, так как выходившие в издательствах книги были непонятны для необразованного читателя, да и книг-то выходило очень мало. За весь XVIII век в России печаталось в среднем только 125 книг (названий) в год, с 1887 по 1892 год число названий книг, выпускаемых ежегодно, поднялось с 7 тысяч до 9 тысяч, в 1893 году перевалило за 10 тысяч, в 1908 году достигло 23 852 и в 1912-м – 34 630. При этом в 1887 году было напечатано всего 24 миллиона экземпляров книг на всю Россию, в 1895-м – 42 миллиона и в 1912-м – 134 миллиона, то есть около одной книги в год на каждого жителя.

Образование и чтение были достоянием сравнительно небольшого круга людей. Такое положение обусловило довольно странную реакцию со стороны многих русских писателей в их отношении к тому, что надо читать народу.

В 1916 году известный деятель русского просвещения В.И.Сыромятников писал: «Тяга к книге всегда была в народе и никогда не замирала, но, к сожалению, та книга, которая доходила до народа, в подавляющем числе случаев была не подлинным „хлебом насущным“, а книжной „лебедой“, жалким суррогатом настоящей книги и представляла из себя или обыкновенный, или интеллигентский лубок, т.е. книгу, специально изготовленную для народа, все равно, малограмотным ли поставщиком ходового товара на рынок, первоклассным ли писателем, сочиняющим „книжки для народа“ по особливу рецепту, применительно ко вкусам и „устоям“ исконного быта этого народа».

«Так народная литература как особое понятие стала синонимом литературы лубочной».

Во второй половине XIX века даже самые передовые умы, как, например, Добролюбов и Писарев, выражали такое же отношение к литературе для народа. Добролюбов писал: «Народу, к сожалению, вовсе нет дела до художественности Пушкина, до пленительной сладости стихов Жуковского, до высоких парений Державина и т.д. Скажем больше, даже юмор Гоголя и лукавая простота Крылова вовсе не дошли до народа. Ему не до того, чтобы наши книжки разбирать, если даже он и грамоте выучится... Даже в том случае, если интеллигентная литература дойдет до народа, она все равно „ни мало не займет его и не принесет ему пользы“. Даже говоря об интересах и нуждах народа, мы трактуем их „не с народной точки зрения, а непременно в видах частных интересов той или другой партии, того или другого класса“.

Писарев в статье «Народные книжки» также писал: «Нашей поэтической пропаганды народ не поймет, потому что мы говорим на двух разных языках, живем в двух разных сферах и в умственных наших интересах не имеем ни одной... точки соприкосновения».

Л.Толстой сам попытался создать особую литературу для народа: он, как известно, написал ряд рассказов «для народа». Но что такое эти рассказы? Это прежде всего поучительные, «духовно-нравственные» повествования на евангельские темы, написанные либо в форме притчи, либо в форме сказки, и даже названия говорят об их характере: «Где любовь, там и бог», «Бог правду видит», «Ходите в свете, пока есть свет». Вряд ли такая литература дошла до народа, во всяком случае она-то действительно была ему совершенно не нужна.

Известный публицист и литературный критик Н.К.Михайловский, «властитель дум» поколения 90-х годов прошлого века, писал: «У нас, например, часто называют Пушкина общечеловеческим поэтом. Это замечательно неверно. Пушкин есть поэт по преимуществу дворянский, и потому его способен принять близко к сердцу и образованный француз, и образованный немец, и средней руки русский дворянин. Но ни русский купец, ни русский мужик ему большой цены не дадут... Теперешняя литература, вообще говоря, не прививается и не привьется народу».

В 1894 году писатель-народник С.Д.Ан-ский указывал на необходимость создания «народной литературы», утверждая, что общая литература для народа непригодна. Ан-ский, как и другие народники, имел в виду прежде всего крестьянина, идеализированного народниками.

Мысль Л.Толстого об издании книг для народа была подхвачена группой интеллигентов в начале 80-х годов прошлого века. В Петербурге возник кружок молодежи, в который входили такие последователи Толстого, как В.Г.Чертков, П.И.Бирюков, а также и будущие ученые Ф.Ф.Ольденбург, С.Ф.Ольденбург и ряд других лиц.

К этому кружку стояла близко и известная впоследствии издательница А.М.Калмыкова. Она переехала в Петербург из Харькова, где принимала участие в составлении сборника «Что читать народу», вышедшего в издательстве деятельницы народного просвещения X.Д.Алчевской. В этом труде был сделан вывод о том, что «произведения первоклассных авторов не только отечественных, но даже и иностранных, производят глубокое впечатление на народ» – вывод, прямо противоположный заключениям Добролюбова, Писарева и Л.Толстого.

Калмыкова была одной из самых ранних участников толстовского издательства «Посредник». Позже она примкнула к первым кружкам социал-демократов в России, стояла близко к «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса», созданному Владимиром Ильичем Лениным. Близко к этому союзу стоял и Рубакин, как показывают полицейские донесения.

В делах департамента полиции (7 д-во, 1897 г., дело 319, т. III, с. 187) в одном из документов указывается, что с «Союзом борьбы» были связаны «женщина-врач Елена Ашуркова, коллежский секретарь Рубакин, дворянка Н.К.Крупская, Лидия и Зинаида Книпович, вдова тайного советника Александра Михайловна Калмыкова». Полиция выяснила сношения Крупской с вышеозначенными лицами.

* * *

В 80-х годах и начале 90-х стала издаваться в России специальная «литература для народа». Издатели отбирали классические произведения русской и мировой литературы, переделывали их, сокращали, издавали также книжки на нравственные и религиозные темы.

При этом речь шла почти исключительно о литературе художественной, а не научной. Научную литературу вообще тогда считали чем-то недосягаемым для народа. А между тем уже с 80-х годов все больше и больше стала намечаться тяга читателей из народа к знаниям, к обладанию наукой, к получению разъяснения о явлениях жизни с научной точки зрения. Рубакин был одним из первых, если не первым, кто заметил эту тягу и кто попытался ответить на нее. По мере развития в народе революционного движения – с 80-х годов это было уже не народническое движение, начавшееся с «хождения в народ» и, по существу, очень далекое от народа, что и привело его к краху, а движение рабочее, в котором стало замечаться и постепенное слияние его с движением передовой марксистской интеллигенции.

Становилось все более ясным: народ надо приучить к книге, к чтению, опираясь прежде всего на его интересы. Как это можно было сделать?

* * *

В двух своих работах «Опыт программы для исследования литературы для народа» и «Этюды о русской читающей публике», основываясь на изучении читателя, Рубакин дал принципы подхода писателя к созданию литературы для народа, и притом не лубочной, не «народнической», а подлинной – общение с классиками и знакомство со всеми достижениями человеческого гения. Рубакин стремился не поучать народ – народ и сам мог разобраться в том, что ему нужно. Он стремился изучить потребности народа в чтении и в знании и способы удовлетворения этих потребностей.

Он поставил себе целью создать научно-популярную литературу для народа собственными силами, не дожидаясь, пока явятся другие популяризаторы. Принципом Рубакина стало следующее положение: «Нет самой сложной научной истины, которую нельзя было бы объяснить, сделать понятной для самого малограмотного, самого неподготовленного читателя». Это было новым принципом, непохожим на прежние подходы к читателям из народа, к читателю-народу. Рубакин отрицал надобность особых книг для народа с особым содержанием. Он заявлял: «Нет, народу нужны не народные книги, а дешевые, потому что он бедняк, а не дурак».

В этой формулировке чувствуется настоящее уважение к народу, отсутствие всякой кичливости, желания поставить себя выше народа.

В области создания научно-популярной книги, книги для народа, Рубакин явился новатором не только в смысле создания простого и ясного для всех языка при изложении научных понятий. Он явился новатором и в самом вопросе о том, как и что писать для народа. Не надо забывать, что спор об этом шел в ту эпоху, когда царское правительство вообще не хотело ни давать народу грамотность, ни подпускать народ к книге, в особенности к книге научной. В какой бы форме ни излагались знания, они сами по себе всегда и неизбежно вели к критике существующего строя.

Какой же вопрос встал в первую очередь в этот момент, настолько в первую очередь, что об этом вынуждены были заговорить все, кто имел какое-либо отношение к народному образованию? В массах накануне первой русской революции наблюдался огромный рост интереса к знаниям – и не только научным, но и политическим. О нем можно было судить по требованиям на книги, по увеличению тиражей, по числу запросов читателей. Спрос был не на учебники, вернее, не только на учебники. Учебники были для школ, но для самообразования они обычно не годились. Тут нужны были книги, рассчитанные на читателя, не получившего школьной подготовки. А таких в царской России было большинство.

Правильно указывает один из биографов Рубакина, Л.Разгон, что, когда Рубакин в 1907 году уехал навсегда в Швейцарию, он поставил перед собой гигантскую задачу – возместить русскому трудящемуся народу посредством самообразования то, чего народ был лишен из-за отсутствия или недостаточности образования. Это для него было не новой задачей – с самого начала своей литературной деятельности он, по существу, работал для помощи самообразованию в нашей стране. Как говорит Л.Разгон, «им владела абсолютная и непоколебимая вера в могущество самообразования».

Для этой веры нужна была прежде всего вера в книгу, в ее влияние, в ее силу. Этой задаче вполне соответствует выдвинутый Рубакиным еще в ранней молодости лозунг: «Да здравствует книга, могущественнейшее орудие борьбы за истину и справедливость». Надо тут отметить характерную черту этого лозунга – в нем говорится не о книге как орудии истины и справедливости, а о книге как об орудии борьбы за истину и справедливость. Таким образом, книге здесь придается не просто психологическое и учебное значение, а значение революционное. В этом-то и вся сила рубакинского влияния, влияния его книг и его теорий и практики самообразования. Это была не просто культурническая деятельность, не проповедь ухода от борьбы и политики, а, наоборот, проповедь участия в этой борьбе. Книга как средство, а не книга как самоцель. Образование и самообразование как дело, нужное для борьбы, а не для простого повышения умственного уровня. Недаром Рубакин писал о том, что необразованный революционер вреден и опасен. Революция – это борьба, основанная на знании, на понимании. Чистые «культурники» той эпохи о такой борьбе не говорили. За проповедью малых дел они скрывали уход от борьбы, от политики.

Книга для жизни, а не жизнь для книги – вот был девиз Рубакина.

Рубакин не пренебрегал никаким способом донести знания до народных масс. Сытин по инициативе Рубакина затеял издание специальной «Библиотеки для самообразования». Он же стал первым издавать «Народный календарь», в котором печатались статьи по различным отраслям знания, из них многие были написаны Рубакиным. Календарь достиг колоссального по тем временам тиража – свыше 2 миллионов экземпляров в год. Он имелся почти в каждой крестьянской семье.

Отец очень ценил таких издателей, как О.Н.Попова, П.Гершунин, И.Д.Сытин. Он привык иметь дело со старой когортой издателей – настоящих фанатиков и пропагандистов книги, таких, как Ф.Ф.Павленков, и представлял себе издателя как человека, заинтересованного в распространении книги. На деле же таких издателей насчитывались единицы, большинство издателей были такие же торговцы, как и все прочие, и книга интересовала их главным образом как объект продажи и прибыли.

Иван Дмитриевич Сытин представлял собой особую фигуру издателя. Полуграмотный человек, так до конца жизни не научившийся писать правильно по-русски, он, несомненно, был дельцом крупного масштаба. Хотя книга для него была источником дохода, но его интересовала и польза, приносимая книгой. У него было острое умение различать нужные и ненужные народу книги и вместе с тем чутье на те книги и издания, на которых можно много заработать. Он создал огромное издательское дело и уважал писателей и книгу. Да и размах у него был большой – этот человек мыслил в государственном масштабе. И вместе с тем он ни на минуту не забывал своих интересов, умел покупать рукописи у авторов по дешевке, хотя были случаи, когда он щедро платил им. С отцом моим он заключил последний в жизни отца издательский договор, по которому отец передал ему право на издание всех своих книжек, и это за весьма небольшую цену. Но началась первая мировая война, затем революция, и весь этот договор полетел.

В своем приветствии И.Д.Сытину Рубакин писал: «Вы создали из ничего настолько грандиозное дело, какое еще чуть ли не вчера казалось совершенно невероятным на Руси по своей постановке, по своим корням, да и по размаху... Счастлив бесконечно тот, кто, выйдя из наиболее обездоленной среды, для нее-то больше всего и плодотворно отработал на своем веку, и русское крестьянство не может не сказать о русском крестьянине, костромском самоучке И.Д.Сытине: „Это он, крестьянин, больше других и лучше других и снабдил нас не только хорошими, но и подходящими книгами“. И пусть-ка кто-нибудь теперь попробует выскребет из всех этажей народной толщи то хорошее, что внесли туда сытинские издания».

Книжки Рубакина читались с увлечением крестьянами и рабочими прежде всего, но и интеллигентами, гимназистами и студентами. Они брались нарасхват. Недаром писал о них К.И.Чуковский Рубакину в 1911 году:

«Еще мальчишкой (помню), как я собирал копейку за копейкой – складывал, чтобы купить Рубакина „Рассказы о делах в царстве животных“, „Чудо на море“, а позднее в „Новом слове“, в „Северном вестнике“ – я строчки Вашей не пропускал. Приходил в библиотеку, брал старые журналы – и сейчас даже шрифт помню, каким были напечатаны Ваши „Взыскующие града“. Какой Вы счастливый человек: Вы поняли, что нужны людям, и Вы делаете именно то, что нужно, несомненное дело. Каждая Ваша книга несомненное дело. Каждая Ваша книга насущно нужна – это не суфле, не шоколадный крем, это хлеб. И сколько Вы уже сделали, сколько написали, сколько научили! И никуда не свернули в сторону: Вы беллетрист, но ни разу не написали повести „просто так, ни для чего“. Вы ученый, но и здесь не ушли в отвлеченности. Я был удивлен, когда увидел Ваш портрет: мне до того казалось, что Вы старый старик. И как понадобятся всем Ваши книги, когда в России заведут всеобщее обучение!»

Известный в свое время детский писатель А.А.Усов, работавший с Рубакиным в Музее подвижных пособий, в письме от 3 июня 1928 года, называя Рубакина своим «духовным учителем», пишет ему: «Наверное, Вы не представляете, как обязан я Вам и Вашему бодрому миросозерцанию. Для меня Вы, как и для многих, живой университет, и в этом громадная, еще не оцененная заслуга Ваша в деле народного образования».

В одном своем письме писатель А.С.Новиков-Прибой писал Рубакину: «На Ваших научно-популярных книгах я, как самоучка, воспитывался. Они заменяли для меня школу. А потом, продолжая умственно развиваться, я руководствовался Вашими указателями – что читать и как читать. Они были для меня профессорскою головой».

Писатель А.Я.Аросев, бывший в 1925 – 1926 годах секретарем посольства СССР в Париже, писал (письмо от 31 июля 1930 г.):

«Мое поколение знает Вас по литературе едва ли не с самого детства. Ваши популяризаторские работы представляли и рекомендовали нам людей и природу. И несомненно – Ваши работы являлись введением в жизнь для многих поколений. И до сих пор, в особенности среди людей, идущих к знанию непосредственно из среды народной, можно встретить Ваши книги».

Почти все поколения молодых активных борцов революции учились по книжкам Рубакина, искали его советов, переписывались с ним. Неудивительно, что после победы Октября новосозданные органы Советской власти стали переиздавать книги Рубакина массовыми тиражами: так велика была потребность масс в приобретении знаний. «Народ не ждет, когда ему дадут грамотность, – писал Рубакин в книге „Этюды о русской читающей публике“, вышедшей в 1895 году. – Он сам берет ее».

Рубакин всегда говорил, что не только он сам учит своих читателей, но и учится у них. Изучая их речь, их язык, их круг понятий, Рубакин выработал свой, необыкновенно простой и ясный язык, с многочисленными повторениями и вопросами. Некоторым он казался однообразным, бедным. Однако на деле огромная сила популяризации в произведениях Рубакина заключалась в том, что самые сложные вопросы науки в его изложении оказывались доступными пониманию даже совсем малограмотного человека.

Рубакин говорил: «Чтобы человек тебя понял, надо изъясняться немногословно, а возможно меньшим числом слов и обязательно понятными. Вот, например, слово „тело“. Для физика и вообще для образованного человека – это может быть всякий твердый предмет. Но для малограмотного крестьянина или рабочего „тело“ – это только человеческое тело. И из этого надо исходить, а не мудрить. Непонятны могут быть не только иностранные слова, но и русские».

Писание популярных книжек Рубакина шло всегда одновременно с писанием его исследовательских и научных работ о читательстве. На всех этапах его жизни мы находим и те и другие. Даже в последние годы своей жизни, уходя все больше и больше в разработку вопросов библиопсихологии, Рубакин и писал научно-популярные книжки, и редактировал их.

На создание народной научно-популярной литературы Рубакин смотрел совершенно по-новому, хотя, быть может, в начале его деятельности он не совсем ясно отдавал себе отчет в ее направлении. Он рассматривал всю свою деятельность не как деятельность «малых дел», которая проповедовалась тогда либеральной русской интеллигенцией и противопоставлялась революционной деятельности. Как он сам пишет, «с 1882 года он работает всеми доступными ему способами в целях создания сознательных кадров революции». Он считает, что «всякий революционный деятель непременно должен научиться убеждать, а это возможно сделать, лишь опираясь не на словесность, а на реальность». Вместе с тем он бичует и высмеивает интеллигентов, которые легко меняют свои взгляды и от революционных слов в молодости переходят к либеральной болтовне, получив хорошие места. Характерны в этом отношении такие его рассказы, как «Размагниченный интеллигент», который вызвал такую симпатию у А.Горького, «Ах, Эльбрус», «Взыскующие града», «Искорки» и т.д.

Деревню он знал очень мало. Даже в своих путешествиях с целью собирания материала о жизни народа он очень мало заглядывал в деревню. Но его, например, привлекло к себе положение шахтеров в Донбассе, и он посвятил ему особый яркий рассказ «Среди шахтеров», который даже в 1960 году был переиздан отдельной книжкой на Украине. Рассказ «Книгоноша» тоже, по существу, не является рассказом о крестьянской жизни. Но через его героя, «книгоношу», «офеню», как их тогда называли, вскрывается тяга крестьян к знанию и прежде всего к пониманию причин своего угнетенного положения.

Надо заметить, что Рубакин начал писать в годы тяжелейшей реакции и ему приходилось всячески замаскировывать направление своих произведений, писать их «эзоповским» языком, который, впрочем, людям того поколения был вполне понятен. В своей легальной деятельности Рубакин рассматривал «культурническую» работу как такую, которая дает практическую возможность революционно настроенным элементам русской интеллигенции завоевывать и занимать позиции «около народа», т.е. трудящейся массы, и иметь близкое общение с нею, чтобы ее революционизировать, вооружать необходимейшими для этого знаниями, ни в школе, ни в библиотеке не допускаемыми правительством, усиливая критическое и отрицательное отношение к социально-политическому строю, возбуждая к нему определенно враждебное отношение, а главное, создавая и организуя в трудящихся классах и прежде всего в фабрично-заводском пролетариате свою собственную народную интеллигенцию, не только вышедшую из народа, но в народной же среде и остающуюся и работающую там, не переходя на сторону «чистой публики», т.е. буржуазии». Кратко свою точку зрения Рубакин формулировал так: «Культурная работа – средство. Революция – цель».

Уже одно перечисление работ Рубакина показывает их направленность и иллюстрирует вышеизложенные принципы: «Под гнетом времени» (борьба с церковью, 1888), «Опыт программы исследования литературы для народа» (1889), «Об интеллигенции из народа», доклад в Комитете грамотности «К характеристике читателя и писателя из народа» (1893), «Этюды о русской читающей публике», «Чистая публика и интеллигенция из народа», «Среди борцов» (1907) и т.д.

Эти исследования внесли совершенно новые понятия в литературу для народа. Они показали, чего хочет от литературы сам народ, показали его литературные интересы, основанные на классовых интересах. Это было полное уничтожение всех тех взглядов на литературу для народа, о которых мы говорили выше. На сцену вышел сам народ, который был неизвестной величиной для интеллигенции и для которого та пыталась создать какую-то особую, «народную», а на деле псевдонародную литературу. И это была не литература поучающая, морализирующая в стиле народных рассказов Л.Толстого, а литература, дающая знания, разоблачающая буржуазный и царский строй, возбуждающая интерес к книге и чтению и в конечном итоге революционизирующая. Недаром и теперь читатели книг Рубакина вспоминают с такой благодарностью о стимулирующем действии его книг. Приходится поражаться тому, как много смог сделать своим упорным и целенаправленным трудом один человек.

Научно-популярные книжки Рубакина нельзя назвать революционными. Да они и не могли быть таковыми в условиях царского времени, поскольку они печатались легально. Но все эти книжки были, как правильно он их определил сам, «революционизирующими». На этих книжках учились миллионы рабочих и крестьян в царской России. Книги не только давали им знания, но звали на борьбу с царским режимом, с религией, со всеми видами угнетения, и делали это в такой форме, что даже царская цензура не всегда могла к ним придраться.

Недаром с такой яростью реакционеры и черносотенцы обрушивались на эти книги. В 1913 году в Петербурге была издана книжка «Школьная подготовка второй русской революции». Издателем ее был черносотенный погромный «Союз Михаила Архангела». В этой книжонке авторы статей с необыкновенной злобой пишут о книгах Н.А.Рубакина, которые «под самыми невинными и научными названиями сеют в народе семена революции». Так, в статье о книжке «Среди тайн и чудес», направленной против религии, авторы выискивают и приводят самые острые места и заканчивают статью словами: «Рубакин – чистейший безбожник и анархист. Это, конечно, его дело. Но каким образом его книга „Среди тайн и чудес“, составленная для детей школьного возраста, разрешена к печати и распространению?»

О другой книге Рубакина – «Из тьмы времен к лучшему будущему» в сборнике говорится: «Эта книга имеет яркую революционную окраску. Совершенно не стесняясь, она старается разрушить все понятия о религии и государственности и все время возбуждает ненависть к правящим и состоятельным классам... Эта книга растлевает умы и души юношей...» И автор этого печатного доноса заключает: «Книга написана умно, умело и должна оказывать прямо ужасающее влияние на молодые неопытные умы. Бороться против развращения подобными „пособиями“ русского юношества – прямой долг нашей государственной власти. Невозбранное распространение и обращение среди учащихся книг г-на Рубакина – прямое и тяжелое преступление министерства народного просвещения».

Как же Рубакин достигал такого революционизирующего действия в своих книгах?

Очень просто. Он противопоставлял существующему то, что должно было бы быть, делая это не громкими революционными фразами, а путем сопоставления фактов. Так, в книжках против религии и церковности он, ничего не говоря о религии, разбирал принципы точного знания и их применение к объяснению непонятных явлений (книжка «Среди тайн и чудес», с таким успехом переизданная тремя громадными тиражами с 1961 по 1965 год издательством «Политическая литература» в Москве, «Чудо на море», «Начало всех начал», «Мученик науки Исаак Джем» и т.д.). Не критикуя открыто деспотизм, насилие и произвол, чего цензура не пропустила бы, Рубакин приводил факты и описания борьбы за свободу («Вечная слава», особенно возмутившая цензуру, которая не могла ее запретить; «История Гренвилля Шарпа»; «Русская правящая бюрократия в цифрах»; «Военная бюрократия в цифрах»; «Россия в цифрах», 1912; «Много ли в России чиновников» – «Вестник Европы», 1910; «Среди мусульман»; «Кто не желает дать народу ни земли, ни воли», 1907; «Государственный Совет в цифрах, или Архив государственной мудрости»).

Многие цифровые и фактические данные, приводимые в этих книжках, были неоднократно использованы В.И.Лениным в его работах.

В своей рецензии на книгу «Среди книг» В.И.Ленин подшучивает над отвращением моего отца к полемике и в то же время показывает, что эта полемика у него попадается неоднократно.

Рубакин был замечательным публицистом-полемистом, и его статьи и брошюры с цифровыми данными о богатствах российских чиновников и сановников являются в то же время резкими обличительными статьями, написанными со всем жаром полемиста. Они насыщены фактическими данными, взятыми из официальных документов, и полны ненависти к эксплуататорам, к царскому режиму и его представителям, к церкви, к помещикам, капиталистам. Они разоблачают реакционную сущность защитников царского режима. Неудивительно, что они имели такой успех в ту эпоху, когда были написаны. Они били фактами, а не рассуждениями, и факты были поданы так, что действовали сильнее любой революционной фразы.

Так, вполне логически от писания научно-популярных книжек, проникнутых революционным духом, Рубакин перешел к писанию статей и книг публицистических, имевших такую же направленность, хотя и облеченных в несколько иную форму.

* * *

Необыкновенный успех научно-популярных работ Рубакина сам автор объясняет следующими их особенностями: 1. Их жизненностью, вытекающей из того, что они написаны по непосредственным наблюдениям рабочей и крестьянской жизни и изучения языка их возможных читателей. 2. Их «психологичностью». 3. Их легкой понимаемостью. 4. Эмоциональностью. 5. Революционизирующей силой, обусловленной этой эмоциональностью. 6. Несколько публицистическим характером изложения, то есть приспособлением к злобе дня, придающим книжкам их действенность. 7. Конкретизацией изложения и синтетичностью. 8. Революционным отношением автора ко всяким общераспространенным педагогическим и иным шаблонам. 9. Резко отрицательным отношением к церковному, буржуазному и деспотическому строю. 10. Языку намеков, понятному только тем, кто от этого строя страдает. Между прочим, для современного читателя многие из этих намеков были бы непонятны, но в дореволюционное время, когда вообще обо всех политических, социальных и религиозных вопросах можно было писать только «эзоповским» языком, читатели быстро и хорошо схватывали эти намеки.

Теоретические положения о научно-популярной литературе Рубакин изложил в статье «Как писать научные книжки для массового читателя», опубликованной в 1927 году в журнале «Профсоюз и книга» (№ 1 и 2). Содержание этой статьи и теперь, по существу, не устарело.

Необходимость издания у нас научно-популярной литературы для народа не отпала и сейчас.

Первый же мощный взрыв народного самосознания в революции 1905 года показал, что миллионы людей стремились к самообразованию, жаждали хороших книг, знаний.

В.И.Ленин в своей статье «Социал-демократия и временное революционное правительство», говоря о «до конца доходящей демократической революции», пояснил: «Чтобы стать великой... она должна поднять к активной жизни, к героическим усилиям, к „основательному историческому творчеству“ гигантские массы, поднять из страшной темноты, из невиданной забитости, из невероятной одичалости и беспросветной тупости. Она уже поднимает, она поднимет их...»

Ленин следил за работами моего, отца в области библиографии, потому что он видел нового, революционного читателя, рост новых запросов и потребностей масс. Он видел, как эта незаконченная революция 1905 года всколыхнула массы, подняла их на борьбу и зажгла огнем жажды знания.

Как говорит в своей статье Г.П.Фонотов: «Рубакин вошел в историю русской библиографии именно потому, что сумел почувствовать появление на историко-культурной арене миллионов читателей нового типа и отразил стремление народных масс к чтению». «Внимательно следя за изменением количества читателей и за характером чтения народа, Рубакин писал в 1911 году, что „книжное дело развилось и интерес народа к книге перед революцией 1905 г. и в период ее увеличился. Книга сделала новые и крайне важные завоевания в народной среде“. „В городах и на фабриках и даже в деревнях появился новый читатель и очень определенно заявил свое властное желание теперь же, неотложно приобщиться к тому самому просвещению, которым живет и которым сильно современное культурное человечество“. И, обращаясь к издателям, Рубакин говорил: „Или помогай читателям, или умирай – такова дилемма!“

Полиция внимательно следила за издательской и редакторской деятельностью Рубакина. В деле департамента полиции «О положении книжной торговли в Москве» разбираются книги, их издатели, авторы, характер книжных магазинов «Труд», «Книжное дело», Карбасникова, Сытина. Об издательстве Сытина говорится в одном документе: «...Не меньше внимания обращает на себя в деятельности названного товарищества также и издание им научных и научно-популярных книг вообще и, в частности, книг, „доступных читателю, получившему образование ниже среднего...“. Общее заведование этим делом поручено состоящему под негласным надзором полиции коллежскому секретарю Николаю Александровичу Рубакину и выделено в особый так называемый „отдел Н.А.Рубакина“. Издаваемые этим отделом книги по большей части являются по своему содержанию совершенно тенденциозными. В большинстве из них проводится та или другая мысль или из числа тех, кои не могут быть одобрены правительством, или же из числа тех, коими набрасывается тень на ту или другую область деятельности правительства. Некоторые из книг, издаваемых отделом: Гейсер „История французской революции“, Дементьев „Фабрика“, Рубакин „Вечная слава“ – весьма нередко встречаются у распропагандированных рабочих». «Тенденциозность этого отдела деятельности Т-ва Сытина как нельзя более оправдывается политической неблагонадежностью заведующего этим отделом Рубакина». «Для характеристики писательской и редакторской деятельности Рубакина нелишним будет добавить, что вышеупомянутая историческая хроника „Вечная слава“, написанная Рубакиным и выпущенная им в продажу в начале текущего года, посвящена им памяти Марии Феодосеевны Ветровой, обвинявшейся в государственном преступлении и окончившей свою жизнь самоубийством в С.-Петербургской тюрьме в начале 1897 года».

Нужна была большая смелость со стороны писателя, чтобы открыто посвятить свою книгу памяти этой героической революционерки.

В делах департамента полиции за 1893 год – мы приводим только самые характерные, можно было бы написать целую историю деятельности Рубакина по полицейским донесениям – фигурирует донесение некоего дворянина Михаила Егунова от 11 июля 1893 года, поданное в Московское губернское жандармское управление.

«В Петербурге, во время празднования кружком рабочих 1 мая 1891 г., происходившего в квартире, произносились рабочими речи, в которых они жаловались на недостаток в интеллигенции, что эти четыре речи, изданные потом в гектографированном виде, говорили рабочие без чужой помощи, что эти речи не были изданы рабочей организацией, а какими-то студентами; попали же речи к издателям таким образом: кто-то из рабочих этой организации дал их для прочтения литератору Рубакину, который обещал как-нибудь ухитриться и указать на них в легальной литературе, что эти речи так у него и остались и от него они, по их предположению, ходят по рукам, должны были попасть в руки тех людей, которые их издали в гектографированном виде». Резолюция жандармского управления: «Оставить под надзором».

В архивах имеется еще выписка, сделанная охранкой из перлюстрированного письма Рубакина от 8 сентября 1893 года. Рубакин писал одному из своих корреспондентов: «Пользуйтесь случаем добыть сочинения Маркса, книга очень интересная для провинции. Через неделю, вероятно, будет уже поздно, книги будут проданы».

На донесении об этом письме стоит резолюция директора департамента полиции: «Не пора ли принять серьезные меры против Рубакина?»

Один из арестованных жандармами рабочих так говорил о Рубакине: «Из общего разговора с рабочими мне известно, что писатель Рубакин сочувствует рабочему движению, и они отзывались о нем как о человеке, который близко знает, как тяжело положение рабочих... Вообще из разговоров с рабочими можно было заключить, что рабочие имеют к нему свободный доступ...»

Жандармский агент доносил о Рубакине: «Издания Рубакина пользуются громадной популярностью в широких массах учащейся молодежи и у рабочих... Разъезжая по России, Рубакин часто читает лекции о воспитательном значении популярной литературы. Производит он всюду сильное впечатление. Я читал типичное письмо гимназиста из Саратова, восторженно описывающего впечатление от лекции Рубакина».

А Рубакин действительно колесил по всей России, собирая на местах материал для своих книг – факты, цифры, наблюдения.

Характерны еще два письма Рубакина, также скопированные департаментом полиции.

Одно из них, написанное в ноябре 1896 года, адресовано в Париж французскому историку Альфреду Рамбо, поместившему заметку о книге Рубакина в «Журналь де Деба». Рубакин пишет: «Из Вашей заметки в Журналь де Деба (Journal des Debats) о моей книге я вижу, что вы, как иностранец, обратили слишком мало внимания на то явление, которое нас, русских, в настоящее время интересует особенно сильно. Правительство интересуется им, чтобы его стеснить, а общество, чтобы его развить. Я говорю о нарождении в среде крестьянства и фабричных рабочих таких людей, которые критически относятся к русскому государственному строю и распространяют это свое отношение в народной массе. В настоящее время у нас, в России, идет глухая, скрытая, но упорная борьба русского общества с русским правительством. За всякими феериями официального характера эта борьба далеко не видна. Тем не менее она существует и выражается в массе фактов, которые видны даже в нашей придавленной, подцензурной печати... Я поставил себе вопрос о развитии интеллигенции из народа и путем наблюдения и изучения пытаюсь разрешить его. Мое глубокое убеждение таково: то, что было десять лет тому назад достоянием маленького кружка достаточного класса, теперь перешло и распространяется в народе быстро и неудержимо».

Таким образом, уже в 1896 году Рубакин отмечает существование новой интеллигенции из народа, указывает на новые настроения среди крестьян и фабричных рабочих, отмечает появление нового читателя.

И вот, увидев и поняв этого нового читателя, Рубакин и построил свою литературную и издательскую деятельность так, чтобы, несмотря на все препоны цензуры и издателей, ответить на его запросы. Он в это время работал в издательствах И.Д.Сытина и О.Н.Поповой.

* * *

Работая в издательствах, Рубакин редактировал книги по всем областям знания, и в то же время для выполнения своей программы он писал свои собственные книги по всем наукам, он действительно был настоящим энциклопедистом. Он писал книжки по математике, физике, астрономии, геологии, физической географии, биологии, психологии, по социальным наукам, экономическим, политическим, юридическим, по истории, истории культуры, статистике, социологии, религии и истории религии, философии, этике. Все эти книги носили четкий и определенный характер: они были написаны особым, «рубакинским», языком, который был понятен и ясен даже самому начинающему читателю. Все они были проникнуты и насыщены «тайной революционностью». Рубакин всегда особо подчеркивал этот их характер. Ясно, что в ту эпоху невозможно было открыто печатать революционные книги – цензура не только не пропустила бы их, но не пропустила и в их тексте всего того, что считала подрывающим устои самодержавия и социального строя. Но Рубакин ухитрялся даже через такую цензуру проводить революционные мысли и, как он говорил, «революционизировать» читателей. Достигал он этого следующим образом. Взяв какую-нибудь область знания, он не просто знакомил с ней, рассказывая о развитии ее в России, он писал о развитии ее в других странах, выбирая при этом самые демократические или же самые реакционные. Так, в книжках о религии он разбирал и резко критиковал религиозные отношения в католических или в мусульманских странах, показывал ее мракобесное влияние на человека, говорил о ней как о помехе развитию знания, но ни словом не упоминал о влиянии религии на общество в России. Описывая и восхваляя свободы в демократических странах или же борьбу за них в этих странах, он ни слова не писал о том, что делается в этой области в России. Но любой читатель не мог не сравнивать то, что делалось в смысле политических свобод в демократических странах Европы или Америки, с тем, что происходило в России. Критикой религии и церкви в зарубежных странах он подрывал, ничего даже не упоминая о них, и религию в царской России. Недаром наиболее хитроумные из российских реакционеров и жандармов быстро это заметили и пытались разоблачать Рубакина. А его книги тем временем широко читались огромными массами русских трудящихся.

В середине 90-х годов Рубакин был выслан царским правительством в Рязань.

В Рязани, которая тогда была захолустным губернским городом, запомнился мне день коронации царя Николая II. В тот день всем жителям велено было поставить горящие плошки на всех тумбах около домов. И вот вечером действительно на каждой тумбе появилась глиняная плошка, наполненная деревянным маслом, в котором плавал фитиль. Темные, никогда не освещаемые улицы города, в особенности на окраине, засияли сотнями тусклых огоньков в плошках. Старушки потихоньку крали масло из плошек на лампадки. У отца тогда много смеялись над этой «иллюминацией», и я не понимал почему, так как мне она казалась удивительно красивой, и вечером я долго не хотел идти спать, глядя в окно на мигавшие в темноте огоньки.

В это же время там находился в ссылке известный профессор истории, впоследствии, после февральской революции, ставший министром иностранных дел Временного правительства, П.Н.Милюков. Отец мой чуть не с раннего детства чувствовал необычайное и, я бы сказал, неумеренное уважение ко всем людям науки, в особенности имеющим научные звания, за всю свою жизнь он не мог отрешиться от этой слабости, которая сильно мешала ему в его оценке людей науки. Профессорское звание Милюкова имело для него большое значение в то время, и в ссылке он подружился с ним. Понадобилась революция, чтобы наконец оторвать симпатии моего отца от Милюкова, – они оборвались, когда отец прочитал в газетах заявление Милюкова о том, что революционеров надо расстреливать. Впрочем, может быть, он об этом узнал и не из газет.

Для отца эта эпоха была эпохой его энергичного творчества. Здесь, в Рязани, он составил свою книгу «Опыт исследования программы для народного чтения». Здесь же, кажется, была им написана книга очерков публицистически-беллетристического характера «Искорки», вышедшая в 1901 году.

Книга эта примечательна тем, что в ней впервые в русской литературе дан новый, только что нарождающийся тип фабричного рабочего, еще не сформировавшегося революционера, но уже полного революционных требований и осознания своих классовых интересов. Отец не был беллетристом, и из него не вышел бы крупный писатель-художник. Но на всех его книгах и работах лежит печать публициста, остро чувствующего действительность и полного веры в великое будущее русского народа, в революцию.

И эта книга была глубоко проникнута революционным духом, его не могла заглушить даже жестокая цензура того времени. После выхода этой книги за отцом установилась репутация революционного писателя, тогдашние «легальные марксисты» – П.Струве и М.Туган-Барановский – пригласили Рубакина участвовать в издаваемом ими журнале «Начало».

Отец никогда в жизни не «размагничивался», никогда не менял своих убеждений. Поэтому его и недолюбливали в некоторых интеллигентских и особенно писательских кругах, где так же легко загорались энтузиазмом, как и впадали в беспросветное уныние. Многие писатели спивались, другие не могли писать, не возбуждая себя спиртным.

Отец никогда не брал в рот спиртного и даже на меня впоследствии смотрел с ужасом, видя, как я по привычке, приобретенной во Франции, пил вино за обедом. Быть может, в этом у отца сказалась старообрядческая закалка...

Все, что не относилось непосредственно к работе головы, он считал ненужным и несерьезным. Поэтому он совершенно не интересовался спортом, никогда в жизни им не занимался, не плавал, не бегал на коньках и глубоко презирал «спортсменов».

Впрочем, так думал не только он, а и большинство окружавших нас интеллигентов – писателей, врачей, инженеров. Это презрение к спорту отец сохранил всю свою жизнь. В особенности он не любил и презирал танцы. У нас в доме никогда не было танцев, хотя и часто собиралась молодежь. На собраниях, если можно назвать таковыми чаи и ужины со знакомыми, спорили долго и горячо, спорили до бесчувствия о разных политических вопросах, которых я тогда как ребенок не понимал и слушать которые мне было скучно. Но в результате этого слушания мне в голову и в память западали различные «умные» слова, фамилии писателей, министров, которых ругали, революционеров, о которых говорили шепотом. Впрочем, шепотом или намеками тогда говорили всегда, когда дело касалось политики. Все помнили, что и стены имели уши, и, хотя тогда не было еще такого массового представления о шпионах и провокаторах, какое создалось позже, все-таки кое-кого из знакомых остерегались.

В библиотеке и вокруг библиотеки из знакомых и друзей моего отца сложился своего рода клуб – центром его были субботние приемы, или, как тогда говорили, «журфиксы», у нас дома. Тогда в Петербурге была мода на такие периодические приемы. На этих журфиксах, помимо узкого круга близких и постоянных друзей моего отца и дяди Миши, бывали и люди, работавшие с отцом по народному образованию, по Вольному экономическому обществу, в котором он состоял, по издательствам, просто писатели, ученые.

Все эти люди были искренними и верными друзьями моего отца – революционерами они не были, но были искренними либералами. Многие из них побывали и в тюрьмах и в ссылке, неоднократно преследовались полицией за «политическую неблагонадежность».

* * *

В эпоху моего детства, в конце 90-х и начале 900-х годов, мой отец и мать жили еще вместе. Они разошлись около 1903 года.

Рядом с нашей квартирой помещалась библиотека отца, занимавшая отдельную большую квартиру, но вход в нее был с другого подъезда. Дом был на Большой Подьяческой улице, на углу Садовой. Там я и родился.

Это была тихая петербургская улочка, вымощенная булыжником, с тротуарами из гранитных плит, как всюду в Петербурге. Высокий пятиэтажный дом, покрытый розовой штукатуркой, принадлежал знаменитому петербургскому пивовару Дурдину. На доме была вывеска «Библиотека Л.Т.Рубакиной». Дверь в библиотеку никогда не запиралась с площадки. Посетители входили в большую комнату, разгороженную надвое деревянными перилами, за которыми стояла конторка и сидел библиотекарь, вернее, библиотекарша. Таковой много лет была Ольга Константиновна Скоробогатова, необычайно преданная, тихая, скромная женщина. Напротив дома помещалась Спасская пожарная часть с высокой каланчой, с которой в дотелефонную эпоху дозорный высматривал пожары. Завидев дым в обозреваемом им квартале, он давал тревогу вниз, дежурный бил в блестящий медный колокол, моментально раскрывались ворота, и из них вылетал сперва верхом на лошади «скачок» – пожарный в блестящем медном шлеме, с трубою в руке. Он мчался по направлению к горевшему дому, непрестанно трубя, чтобы предупредить толпу и едущих по улице о том, что сейчас промчится пожарная команда. И несколько минут спустя за ним мчались сверкающие медью и красной краской пожарные машины, лестницы, насосы, запряженные тройками сытых красивых лошадей, мчались во весь опор, к великой радости мальчишек, бегущих со всех сторон поглядеть на это эффектное зрелище.

А на каланче поднимались на мачту черные шары – сигнал пожара, а также указание на квартал, в котором он произошел. Ясно, что при такой системе наблюдения за пожарами его было видно только тогда, когда он уже принимал серьезные размеры. Помню, отец, и бабушка, и все служащие библиотеки жили в постоянном страхе возможности пожара, и их утешало только то, что пожарная часть находилась напротив дома.

По ночам улица погружалась во тьму, в ней горели только редкие газовые фонари, причем без магниевых колпачков, так что свет от них был немногим ярче света обыкновенной свечи. А между тем библиотека была открыта для посетителей также и вечером: именно вечером в нее могли ходить студенты и работающие интеллигенты. Ходили в нее и рабочие.

С ранних детских лет в доме моего отца я жил среди книг. Недаром эти слова «среди книг» стали названием его самого капитального труда, в котором он дал описание русских книжных богатств. Книга, любовь к книге, к ее собиранию, ее изучению – вот что было основой и, я сказал бы, единственной страстью моего отца.

Книга и отец настолько сливаются в моем воображении, что, говоря о библиотеках, я думаю об отце, а говоря об отце, думаю о библиотеках. Я вижу его, окруженного своими книгами, в рабочем кабинете с книгой в руке. Я вижу его в спальне его квартиры то в Петербурге, то в Выборге, то в Швейцарии, с грудами книг под кроватью, над кроватью, рядом с кроватью, на ночном столике, повсюду, куда только можно положить книгу. Отец любил называть себя «книжным червяком», хотя это было и неправильно – книжный червяк разъедает, портит книги, а отец в них рылся и свято их хранил и оберегал от порчи.

Рубакин имел ряд привычек в отношении книг. Он брал книгу в руки особым движением, перелистывал ее, разумеется, никогда не слюнявя для этого палец, беря страницу мякотью среднего пальца за крайний верхний край страницы: так книга не пачкалась и не мялась, и ее было легко перелистывать.

Рубакина крайне возмущало небрежное, неряшливое обращение читателей с книгами. Он видел в этом неуважение к книге.

Отец весь день работал дома или рылся в книгах в библиотеке. У него был большой кабинет, сплошь заставленный шкафами с книгами. В этот кабинет нам, детям, не полагалось входить, когда отец там работал. Иногда, когда приоткрывалась дверь в него, я видел отца, сидящего за столом, обложенного книгами и писавшего. Уже тогда у него был ужасный почерк, который с годами стал хуже. У него была судорога большого пальца, так называемая писательская судорога. Только я разбирал позже его почерк, даже он сам не мог читать им написанное. В письмах к моему отцу Владимир Галактионович Короленко жаловался, что не может разбирать его «иероглифы» и тратит на это дело много времени.

Отец очень любил диктовать свои работы. Так как я еще в детстве выучился печатать на машинке и печатал быстрее, чем любая из его машинисток, он в Швейцарии очень часто диктовал мне и даже не хотел из-за этого отпускать меня учиться в Париж.

Диктовал он с остановками, задумываясь, заглядывая в свои записи или в книги. Обыкновенно было так, что он кончит фразу, скажет: «Точка». Затем покопается в своих записях и снова начинает. «Точка». И так повторяется слово «точка» несколько раз, пока наконец мысль не сформулируется у него в голове. В Швейцарии отец выучился печатать на машинке, но печатал не быстро, двумя пальцами, тем более что при писании еще обдумывал каждую фразу. Но и на машинке он писал плохо, рассеянно, с массой опечаток, пропусков.

Иногда отца или мать спрашивали какие-то студенты или молодые люди в полурабочем костюме. Их принимали таинственно, в кабинете отца, никогда не говорили детям, кто это. Но не раз, зайдя в кабинет отца после таких посещений, я находил там между бумагами поражавшие меня своим видом газеты и журналы, напечатанные на необыкновенно тонкой и шелковистой бумаге и носящие необычные названия: «Искра», «Революционная Россия», «Освобождение». Я пытался их читать, но ничего не понимал. К тому же газеты и журналы эти у нас не залеживались. Вероятно, отец или мать, прочитав их, немедленно передавали дальше.

Реже всего к нам попадала «Искра», чаще всего «Освобождение». Отец мой лично знал П.Б.Струве, редактора этого буржуазно-либерального органа, но с ним не дружил и вообще этот журнал считал малоинтересным. Его гораздо больше интересовали «Революционная Россия» и «Искра». Но «Искра» тогда была мало распространена среди радикальной интеллигенции. У этой интеллигенции еще сохранились традиции и влияние народников. Меня не удивило позже, что в период первой русской революции огромное большинство интеллигенции сочувствовало эсерам, в то время как либеральная буржуазия, земцы стали кадетами.

Мне было около десяти лет, когда мы с матерью и младшим братом оторвались от отца. Это случилось в 1901 году. Отца выслали из Петербурга после студенческих волнений 1901 года, когда петербургские литераторы выступили в защиту студентов, подписав протест против избиения студенческой демонстрации у Казанского собора.

Мать же мою выслали просто из столицы, и мы поселились на станции Шувалово по Финляндской железной дороге, в двадцати минутах езды от Петербурга.

Тогда же, в 1901 году, отец приехал в Крым.

Крым сыграл большую роль в жизни Рубакина. В Крыму он жил на даче у своего знакомого, профессора-метеоролога В.П.Коломийцева и там познакомился с его женой Людмилой Александровной, которая впоследствии стала второй женой моего отца и прожила с ним всю жизнь, пережив его в Швейцарии только на несколько месяцев. Людмила Александровна была из немецкого рода Бесселей, ее прадед был крупным математиком и астрономом, двоюродные братья ее содержали известный в России музыкальный магазин. Она была замечательной пианисткой, готовилась выступать в концертах, знала блестяще французский и немецкий языки, но вся ее жизнь сложилась так, что ей не пришлось никогда работать. Всю свою беззаветную преданность и любовь она отдала моему отцу, окружив его необычайно заботливым уходом.

Отец, как все русские интеллигенты того времени, ничего не умел делать сам, своими руками. Если бы он остался один, он умер бы с голоду, так как не сумел бы себе даже сварить яйца. Ему всегда нужен был рядом преданный человек для того, чтобы окружать его уходом, заботиться о его пище, одежде, вообще о хозяйстве.

Такой женой, какую ему было надо, стала Людмила Александровна.

Если отец укорял мою мать, что она слишком много занимается детьми и хозяйством и слишком мало общественными делами, то он сам же не давал ей возможности этими делами заниматься, взваливая на нее все заботы по дому.

Он увлекся Людмилой Александровной, так как для него она была вначале воплощением других интересов – музыки, литературы, искусства. Но вскоре, женившись на ней, он превратил и ее в такую же «домашнюю хозяйку» и даже еще в гораздо большей степени, чем мою мать. Ему даже в голову не приходило, чтобы он сам, хоть сколько-нибудь помогая ей по хозяйству, дал бы и ей возможность заниматься общественными делами или хотя бы ее специальностью – музыкой.

Людмила Александровна занималась музыкой дома. По вечерам она играла отцу его любимых композиторов-классиков. Как она, отец мой признавал только классическую музыку и совершенно не понимал новых композиторов. Не любили они оба и оперной музыки, считая ее легкой, неглубокой. Музыка играла большую роль в жизни отца. Он любил музыку, но как-то не саму по себе, а в связи с ее содержанием. Мне кажется, что в музыке он мало ценил гармонию, страсть, все те эмоции, которые непосредственно возбуждаются музыкой.

Вечером, устав от работы, он усаживался в кресло, слушал сонаты Бетховена или грустные полонезы и прелюдии Шопена и думал. Потом вскакивал и незаметно уходил в свой кабинет, где набрасывал своим ужасным почерком пришедшие ему во время музыки мысли. Как и кино, музыка возбуждала в нем мысли, ничего общего с нею не имеющие, она являлась каким-то особым раздражителем клеток его головного мозга.

Внешне он очень любил кино, особенно восторгался им как достижением человеческого гения. В кино он ходил регулярно. Много раз ходил с ним и я. И я заметил, что, по существу, он все время терял нить того, что происходило на экране. Он как будто отрывался от виденного, уходил в свои мысли и, приходя минутами в себя, спрашивал меня: «А что они там говорят?» Или: «Что сделал такой-то?» Вернувшись домой после сеанса кино, он бросался к бумаге и записывал мысли, пришедшие ему в голову во время сеанса. То, что показывали на экране, только частично и прерывисто доходило до его сознания, но все это возбуждало его мысли, его литературное творчество, мысли, часто не имевшие никакого отношения к тому, что происходило на экране.

Семейная жизнь моего отца с его второй женой, Людмилой Александровной, сложилась совершенно иначе, чем с моей матерью. Людмила Александровна, хотя и во многом разделяла революционные идеи отца, на деле была «толстовкой», исповедовала «непротивление злу насилием».

В первые годы замужества она много помогала отцу в его литературной работе, играла ему на рояле, но потом пошли дети – у нее родились два сына, оба в Швейцарии, и оба стали швейцарскими гражданами. Старший, Юрий, талантливый инженер-строитель, остался в Швейцарии. Но он не потерял интереса к родине своего отца и неоднократно приезжал в СССР после его смерти. Младший, Борис, талантливый пианист и вдобавок замечательный художник-фотограф, автор исключительных художественных снимков природы – людей он не любил снимать. Он преподавал сперва в консерватории в Лозанне, затем давал концерты в Европе, одно время был постоянным аккомпаниатором знаменитого польского скрипача Губермана. Позже он уехал в Канаду и там остался профессором консерватории и пианистом-концертантом, много зарабатывал и часто приезжал в Европу, но у него не было никакого желания поехать в землю своих предков.

Оба моих брата от второго брака отца фактически оторвались от родины, мало интересовались работой отца и его теориями, ушли совсем в другие области жизни, и это сильно огорчало отца.

Людмила Александровна так описывает свою первую встречу с моим отцом: «Николай Александрович проводил меня в свою комнату в маленьком домике. Рабочая келья. Простой деревянный стол, покрытый темной клеенкой, по стенам простые некрашеные полки с книгами. Вся его фигура удивительно гармонировала с этой „рабочей кельей“. Широкоплечий, приземистый, как крепкий здоровый боровик, в косоворотке темно-гранатового цвета – от него веяло чем-то глубоко русским, здоровым и энергичным». Дача Коломийцева, причудливое сооружение, построенное по его собственным чертежам, находилась в «Профессорском уголке», недалеко от Алушты. Коломийцев устроил здесь пансион, сдавал комнаты приезжим интеллигентам.

Рубакин, по словам Людмилы Александровны, «совершенно очаровал все общество. Пансион зажил новой жизнью. Сплетни, разговоры о том, что у кого болит, отошли на последний план. Говорили только о Рубакине, обсуждали поднятые им вопросы, читали книги его сочинения („Искорки“, „Дедушка Время“ и т.д.). Со своим необыкновенным даром популяризации Николай Александрович объяснял неподготовленной, большей частью женской аудитории самые сложные научные и философские вопросы, с жаром громил несправедливости существующего строя... Вероятно, не одна молодая жизнь потекла с того лета по новому руслу». «Образ жизни Николая Александровича резко отличался от времяпрепровождения дачной публики. Сейчас же после утреннего завтрака он запирался в своей комнате и не переставал все утро работать...»

В один прекрасный день на дачу прискакал конный жандарм и привез ему бумагу от департамента полиции о том, что за подпись под протестом интеллигенции против жестокого усмирения казаками студенческой демонстрации на площади Казанского собора в Петербурге Рубакину на год запрещен въезд в Петербург и в ряд других городов и губерний. Рубакин остался в Алуште с разрешения губернатора Таврической губернии «ввиду плохого состояния здоровья», хотя в то время он был на редкость здоров и работоспособен.

В это время в Крыму тоже в ссылке был и Горький. Там они и познакомились, и знакомство это сохранилось на всю жизнь. Горький чрезвычайно ценил работу Рубакина, как это видно и по его письмам, и даже по некоторым статьям. Так, в своей заметке по поводу статьи Н.Рубакина «Размагниченный интеллигент» (СПб, сборник «На славном посту» в честь Н.К.Михайловского) Горький, которому эта статья моего отца очень понравилась, ее цитирует и сопровождает замечаниями о ее правильности. Рубакин в ней громил тех интеллигентов, которые после периода молодости перестают во все верить, их не увлекают никакие идеалы, они перестают быть революционерами.

Хотя практически всю свою жизнь Рубакин был связан с городскими рабочими и с крупнейшими представителями русской социал-демократии – Г.В.Плехановым, В.И.Лениным, Н.К.Крупской, А.В.Луначарским, А.М.Коллонтай и другими, старые народнические привязанности тех времен, когда он был еще студентом и был связан с народовольцами, отразились и на его политических связях. В 1889 году каким-то образом Рубакин участвовал в организации побега из Петербурга Софьи Гинсбург. Побег, впрочем, не удался, и она была арестована. В 1901 году он, по его словам, вступил в зарождавшуюся партию социалистов-революционеров, живя в Алуште.

Через Брешковскую Рубакин познакомился с рядом видных в то время эсеров, он давал им довольно крупные суммы на революционную борьбу из своих литературных заработков, которые тогда достигли своего максимума.

В апреле 1902 года студент Балмашов, член боевой организации партии социалистов-революционеров, выстрелом из револьвера убил министра внутренних дел Сипягина. В организации этого покушения принимала участие Брешковская, о подготовке его знал Рубакин и даже дал на это средства.

Кроме оказания материальной помощи эсерам, Рубакин написал для них ряд революционных брошюр и книжек, которые печатались и широко распространялись: «Правда о бедствиях простого народа», «Долой полицию», «Несправедливое устройство русского государства», «Помогайте вольной русской печати», «Царская милость», «Хватит ли на всех земли».

Но в то же время Рубакин писал и для социал-демократов. Написанная им под псевдонимом «Сергей Некрасов» брошюра «Ничего с нами не поделаешь», в которой рассказывалось о стачке на фабрике и рабочие призывались к политической борьбе за свои права и интересы, позже была переиздана и эсерами. Ее широко распространяли социал-демократы, как об этом вспоминает и Елена Дмитриевна Стасова. Эсеры «дополнили» книжку своими домыслами, которые автору ее не понравились, но ему не хотелось с ними спорить, и он их оставил.

Еще большее распространение получила брошюра отца «Хватит ли на всех земли, если ее правильно разверстать». Всего Рубакин написал 26 нелегальных брошюр революционного содержания.

Вряд ли Рубакин был тогда да и после убежденным эсером, как это уже видно и по тому, кому и как он давал для печатания свои книжки. Немало их он передал Л.Б.Красину, активно работавшему в РСДРП, который время от времени приезжал в Крым, увозил с собой рукописи и печатал их в тайной социал-демократической типографии на Кавказе.

Одновременно Рубакин был связан и с либеральными кругами русской интеллигенции. В Петербурге в 1900 году Рубакин организовал какой-то неопределенного характера «Комитет для борьбы с царизмом».

Профессиональным революционером и революционным деятелем Рубакин, по существу, никогда не был и не мог бы стать. В нем на грани двух столетий перемешались традиции народников с новым подходом к оценке и методам революционной борьбы. Больше всего его влекла к себе литературная работа, главным образом для просвещения народа. В этой области он был настоящим и глубоким революционером, чутко следящим за всем новым в науке и излагающим все научные понятия с точки зрения революционера, тесно связывая их с общественным строем и с интересами трудящихся. В этом была коренная разница между научной популяризацией в книжках моего отца и в книжках других популяризаторов вроде В.Лункевича.

Рубакин всегда глубоко верил в народ, в его творческие способности. Еще в конце 80-х годов, в эпоху самой темной реакции, начиная писать свои научно-популярные книжки и изучая потребности читателя из народа, он писал: «Нет и не было в истории таких времен, когда бы гибло массовое понимание, отзывчивость и альтруистические стремления народа, когда народная масса не выдвигала бы из своей среды не только идейных мыслителей, но и идейных работников, желающих положить душу свою за други своя...»

В другом месте он писал: «Деревенские лучшие люди мыслили всегда, а теперь они мыслят все более и более критически. Критическая мысль начинает сопровождаться упорным действием. И в деревне, как на фабрике, в трудную минуту экономические и всякие другие неурядицы выдвигают именно таких людей, а грамотность и книга дают им такое оружие, какого они никогда не имели».

Рубакина всегда считали народником, а его участие в партии социалистов-революционеров как будто еще больше подтверждает его народнические тенденции. На деле, как мы уже указывали, вся его деятельность была связана прежде всего с рабочим классом, писал он почти исключительно о рабочем классе, выведя первые типы революционных рабочих. Даже его библиографическая работа проводилась при тесном участии виднейших социал-демократов, а не народников – Плеханова, Луначарского и самого Владимира Ильича Ленина.

Было каким-то недоразумением, что он многие годы был связан с социалистами-революционерами, с которыми, по существу, у него было очень мало общего: просто он не мог еще понять их мелкобуржуазной сущности, проводимый же ими политический террор считал главным выражением революционной борьбы. А между тем вся жизнь Рубакина свидетельствует о его близости к рабочему классу, к его интересам. В своих рассказах, таких, как «Искорки», «Взыскующие града», он совершенно отчетливо рисует новые типы рабочих, зарождение революционного сознания в русских рабочих.

Рубакин особенно верил в рабочий класс и в его роль в истории человечества.

В автобиографических заметках Рубакин пишет: «В своей революционной, общественной, научно-литературной и просветительной деятельности я считал и считаю главным фактором основного преобразования существующего строя сознательный пролетариат, рабочий класс, выдвигающий свою собственную интеллигенцию».

Он мечтал о новой интеллигенции, которая выйдет из этого класса. Очень характерны в этом отношении его письма к писателю А.А.Демидову, выходцу из крестьян, находившемуся в тесной переписке с Рубакиным. В своем письме к Демидову от 24 апреля 1924 года Рубакин писал: «Трудящийся класс выдвигает из своих недр своих собственных писателей, проникнутых его идеалами и умеющих писать смело, бодро, проникновенно, красиво и жизненно правдиво...»

«Даже в 1886 г., когда я начал писать свои книжки намеренно только для крестьян и рабочих, никто из нас, писателей, еще и не надеялся, что сам трудящийся класс так быстро, так красиво и мощно выдвинет из своих недр свою собственную интеллигенцию и станет создавать свою собственную литературу... А ныне это уже совершившийся факт».

В конце 90-х годов Рубакина особенно привлекали читатели из народа – самоучки, которыми всегда была так богата русская земля.

* * *

В июне 1902 года Рубакин получил разрешение уехать из Крыма и поехать к брату Михаилу в Новгород. Там же жила тогда и его мать Лидия Терентьевна. В Новгороде Рубакин продолжал свою работу и, по его словам, даже ухитрился устроить нелегальную библиотеку. Тогда же в Новгороде произошел и окончательный разрыв моего отца с моей матерью. Она приезжала в Новгород, чтобы договориться о форме развода.

Весной 1903 года Николай Александрович Рубакин и Людмила Александровна поехали вместе за границу. Сперва они прожили месяц в местечке Морнэ около Женевы, находившемся на территории Франции.

В Женеве Рубакин познакомился с видными деятелями партии эсеров. Кроме того, он возобновил старое знакомство с известным толстовцем Павлом Ивановичем Бирюковым, жившим в Онэ близ Женевы.

Из Женевы отец поехал в другой конец Женевского озера и поселился в городке Кларане. Здесь он познакомился впервые лично с Георгием Валентиновичем Плехановым.

В Кларане Рубакин работал над предисловием к своему главному труду «Среди книг».

Осенью 1903 года Рубакин переехал на время в Германию, в Штутгарт, где написал целый ряд научно-популярных книжек, а также книжек нелегальных. Но вскоре он заболел и, проболев около двух месяцев, вернулся в Петербург.

Болел мой отец очень часто. В молодости у него был нефрит, от которого он лечился всю жизнь, даже когда нефрит давно прошел. Больше всего его угнетали бронхиты и приступы астмы, которые прекратились только уже в преклонном возрасте. Отец был крайне мнительным, и, как все мнительные люди, он верил одним врачам, а другим не верил, верил тем, кто ему нравился своими диагнозами. Но любопытно, что все эти болезни не помешали ему дожить почти до 85 лет.

* * *

1904 год имел большое значение в жизни Рубакина. В январе этого года в Петербурге состоялся всероссийский съезд деятелей по профессиональному и техническому образованию, созванный императорским техническим обществом. Под флагом этого общества устраивали свои съезды и другие общества. В то время такого рода съезды имели и политический характер, служили для высказывания политических мнений и пожеланий. В этом съезде участвовало много деятелей просвещения, писателей, педагогов со всей России. Рубакин сделал на нем блестящий доклад о «самоучках из народа».

Огромный зал, где происходил съезд, был переполнен. Рубакин прочел свой доклад с большим подъемом.

«Пора констатировать этот крайне важный факт нашей общественной жизни: у трудящихся классов быстро нарождается своя собственная боевая интеллигенция... В моей статье „Книжный поток“ („Русская мысль“) собраны цифры и факты, доказывающие с достаточной очевидностью, что впереди читающей толпы уже давно стоят именно фабрично-заводские рабочие, русский пролетариат и что подъем книгоиздательского дела в России совпадает с 1896 годом – тем самым годом, когда пролетариат впервые выступил „ан масс“ на историческую сцену и когда тридцатитысячная петербургская забастовка открыла собою великое русское освободительное как политическое, так и социальное движение».

Рубакин закончил доклад словами о необходимости дать наконец русскому народу, жаждущему знаний, широкую возможность образования, свободу слова и печати. В зале грянул гром рукоплесканий, к Рубакину подходили, жали ему руку, поздравляли. Но через два дня после доклада к нему на квартиру нагрянула полиция, произвела обыск, пыталась допросить его, хотя он лежал больной в постели. Людмилу Александровну вызвали через несколько дней в полицию, и ей было объявлено, что Рубакин может выбирать между высылкой на пять лет в северные губернии и выездом за границу без права возвращения, то есть навсегда. Рубакина лечил тогда известный в писательских кругах придворный медик Лев Бертенсон, который выдал ему свидетельство о том, что по состоянию здоровья он не может ехать на север. Так Рубакин опять поехал за границу и опять в Швейцарию.

Но осенью 1905 года министр внутренних дел Плеве, который выслал Рубакина за границу, был убит, и вскоре друзья Рубакина, главным образом писатель А.В.Пешехонов и поэт Петр Вейнберг, выхлопотали ему право вернуться на родину.

К этому времени был окончательно оформлен развод моих родителей. Мать вскоре вышла замуж за Николая Александровича Шевалева, инженера, товарища дяди Миши. Мой младший брат Миша остался с нею, а я поселился вместе с отцом. Но так как в маленькой квартирке отца было тесно, я переселился в отдельную комнату в городе.

Насколько Рубакин стоял близко ко многим событиям своего времени, видно из его отношений с так называемым «гапоновским» движением. В конце 1904 года революционное движение в Петербурге заметно оживилось. На квартире у Рубакина каждую неделю по вечерам устраивались собрания революционно настроенных интеллигентов – писателей, студентов, учителей. Один из центров движения был на Шлиссельбургском тракте, где существовали так называемые «воскресные школы» для рабочих, в которых преподавали видные революционеры. Священнику церкви Нарвского тракта Гапону удалось привлечь к себе рабочих, создав некоторое подобие рабочей организации с неопределенными целями. Но Гапон имел на них очень большое влияние, так как в пропаганде своей сочетал религиозную мистику и «уважение» к царю с идеями о «мирной революции». В начале 1905 года с помощью инженера Рутенберга и некоторых рабочих он составил петицию царю от имени рабочих. В петиции рабочие обращались к царю весьма почтительно и даже любовно с просьбой улучшить их положение и дать некоторые свободы народу. Известно, как кончилась передача этой петиции: 9 января 1905 года демонстрация рабочих, насчитывавшая свыше 140 тысяч человек, была расстреляна войсками на площади у Зимнего дворца. Были убиты около 1500 человек и несколько тысяч ранены. Гапону удалось убежать с площади, он пробрался во двор, где его уже ждали друзья со штатской одеждой. Впоследствии выяснилась роль Гапона как провокатора, и он был убит эсерами.

О том, что Гапон был провокатором, в те дни еще не знали. Многие сочувствовали гапоновцам, и мой отец также. Он передал им через своего друга Кетрица пять тысяч рублей, взятых им в долг. Для гапоновского движения Рубакин написал ряд прокламаций, затем комментарий к петиции, составленной Гапоном. Этот комментарий он впоследствии расширил и издал в виде брошюры под названием «Неотложные нужды трудящегося народа», но полиция ее конфисковала и сожгла. На этом отношения Рубакина с гапоновцами и окончились.

В 1905 – 1906 годах Рубакин жил в Петербурге, на Екатерининском канале, в довольно большой квартире, сплошь заставленной книгами. Я тогда жил вместе с ним, был в последнем классе Тенишевского училища, которое окончил весной 1906 года. Но этот год для меня был очень бурным и тяжелым. В январе полиция явилась на квартиру отца и на этот раз арестовала не его, а меня: меня обвиняли в издании сборника революционных песен в пользу Петербургского Совета рабочих депутатов.

Действительно, я с несколькими товарищами издал такой сборник, причем напечатал его в той типографии, в которой печатались книги отца, у некоего Яснопольского, который согласился на это печатание из уважения к отцу. Меня скоро выпустили на свободу до суда – обвинили по 129-й статье уголовного уложения 1903 года.

Этот мой арест обеспокоил отца – он понимал, что с еще большим основанием полиция могла заявиться и к нему. А у него тогда как раз была особенно сильна связь с социалистами-революционерами, причем, в частности, с их «боевой организацией».

На смену революции 1905 года пришла жесточайшая реакция. Сломив первый мощный революционный порыв рабочего класса и крестьян, царское правительство принялось за расправу с революцией. Аресты следовали один за другим, в провинцию посылались карательные экспедиции с солдатами гвардейских полков, среди которых особенно отличался семеновский полк под командой полковника Мина. «Боевая организация» эсеров готовила покушение на Мина, вскоре увенчавшееся успехом.

Правительство учредило военно-полевые суды, вешавшие и расстреливавшие всех захваченных с оружием через несколько часов после ареста. Каждый день газеты возвещали о казнях десятков революционеров по приговорам военно-полевых судов. Десятки тысяч революционеров, крестьян-аграрников (как тогда называли участников крестьянских волнений) заполняли тюрьмы, ссылались без суда в Сибирь и в другие «места отдаленные». Было ясно, что раньше или позже доберутся и до Рубакина, тем более что он был знаком с руководителем «боевой организации» эсеров Азефом, который, разумеется, знал все о его деятельности, а у Рубакина уже тогда были сильнейшие подозрения против этого знаменитейшего из провокаторов.

Близость Рубакина к партии эсеров не осталась тайной для полиции, как, вероятно, и его нелегальные произведения за подписью Сергея Некрасова. Ему надо было б уехать опять за границу, но сделать это сразу было трудно, он мог не получить заграничного паспорта. Поэтому отец решил сперва переехать в Финляндию, в Выборг.

* * *

В конце мая 1906 года Николай Александрович и Людмила Александровна уехали из Петербурга и поселились на даче в деревне Папуля в нескольких верстах от Выборга.

В те времена Финляндия, хотя и находилась под владычеством русского самодержавия, все же пользовалась некоторой свободой. Полицейский гнет чувствовался там гораздо меньше: не было там охранного отделения, тайная полиция и шпики бездействовали. Поэтому туда охотно переселялись интеллигенты, бывшие на плохом счету у охранки, жившие большей частью на нелегальном положении, то есть с фальшивыми паспортами. Паспорта для них доставали финны. На границе между Финляндией и Швецией надзор был сравнительно слаб, несравненно слабее, чем между Россией и другими странами (Австрия, Германия). Поэтому многие революционеры бежали за границу через Финляндию.

Уезжая из Петербурга и, видимо, уезжая надолго, Рубакин должен был позаботиться о библиотеке. Нечего было и думать о том, чтобы взять с собой эту громадную библиотеку, достигшую к тому времени 115 тысячи томов. Продавать ее ему претило – у Рубакина была одна характерная черта: он не любил покупать книги. Но и продавать книги он не терпел, у него была какая-то уверенность в том, что книга не должна быть предметом купли-продажи, а только предметом распространения и чтения. Поэтому-то он и решил передать бесплатно всю свою громадную библиотеку в Петербурге одной из самых мощных, хотя и недавно возникших просветительных организаций – Всероссийской лиге образования. Только небольшую часть наиболее нужных для своей работы книг он оставил себе, и они легли в основу созданной им уже за границей второй громадной библиотеки. Передавая библиотеку этой лиге, Рубакин сказал в своей речи:

«Мы присутствуем не только при политическом возрождении нашей родины. Перед нами стоит во всем его грозном величии вопрос социальный. Вокруг нас кипит борьба труда и трудящихся во имя перестройки всего общественного здания на новых, справедливых началах, т.е. во имя того принципа, что все блага, созданные природой или обществом, все богатства, сделанные коллективным трудом всех, по самому существу своему представляют общественное достояние, которое лишь при современном социальном строе превращается в частную собственность и, следовательно, для восстановления справедливости рано ли, поздно ли должно перейти в общественное владение.

В умы широких масс все больше и больше входит сознание, что весь народ есть и должен быть истинным собственником, распорядителем и потребителем всего культурного, материального и духовного богатства.

И вот, исходя из этих соображений и стоя перед лицом величайшего исторического периода и делая неизбежный логический вывод из основных посылок того миросозерцания, которое я имею честь разделять со студенческой скамьи, я, скромный работник в области народного просвещения, считаю делом своей чести и совести служить победе этого миросозерцания не только одним пером, а потому передаю мою частную собственность в нераздельное общественное владение Московской части Петербургского отдела Всероссийской лиги образования, а в ее лице петербургскому населению и прежде всего петербургскому пролетариату и трудовой интеллигенции».

К несчастью, в руках Лиги образования библиотека стала быстро приходить в упадок, книги расхищались и не возвращались от подписчиков или возвращались в ужасном состоянии. Денег на их переплет не было, библиотечный комитет ничего не делал, число подписчиков снижалось. Да и сама Всероссийская лига образования была ликвидирована в 1909 году. Ее сменило Общество народных университетов, к которому перешла и библиотека. После Октябрьской революции библиотека перешла в ведение Губполитпросвета Петроградской губернии, и ввиду ее плохого состояния, отсутствия пополнений она была расформирована, а книги распределены между фондами массовых библиотек Петрограда. Но Рубакин не скоро узнал о печальной судьбе своего детища, а то, вероятно, был бы очень угнетен этой судьбой.

В Папуле Николай Александрович усиленно принялся за работу. Вместе со своим секретарем Поляковым он разрабатывал статистику действительных статских советников, генералов и адмиралов. Рубакин написал на основании этой статистики ряд статей для журналов «Вестник Европы», «Русская мысль» и газеты «Сын отечества» (в период народнической редакции этой газеты). Там же Рубакин написал несколько нелегальных революционных книжек под псевдонимом «Сергей Некрасов». В Финляндии им была написана книжка, направленная против царизма, «Воздайте кесарево кесарю» и была подписана «Иеромонах Серафим». Книжка была очень резкая.

В конце августа у Людмилы Александровны родился ее первый сын – Юрий. Вскоре после этого отец нанял квартиру в Выборге, в большом каменном модного стиля доме, носившем название «Отсо». Это была основательная постройка, с огромными кафельными печами. Квартира была большая, просторная, отцу прислали из Петербурга книги, всю меблировку и рояль Беккера.

В Выборге тогда обосновалось или временно приезжало туда немало русских революционеров. В частности, к отцу довольно часто являлись знакомые социалисты-революционеры и о чем-то совещались с ним. Приезжали и просто знакомые отца.

Выборг тогда резко отличался от русских городов – прежде всего своей чисто европейской благоустроенностью и культурой, затем необыкновенной честностью своих жителей – финнов. Достаточно сказать, что как в Выборге, так и в окрестных финских деревнях дома никогда не запирались на ключ – воров не боялись, да их и не было. Но это же давало возможность и агентам царской охранки заглядывать в квартиры. Поэтому квартиры русских революционеров всегда были на запоре. Финская же полиция была очень вежлива и даже предупредительна с русскими. Большинство полицейских принадлежали или же сочувственно относились к так называемым «активистам» – членам финско-шведской национально-революционной партии, боровшейся за независимость Финляндии. Нередко бывало, что эти полицейские предупреждали русских революционеров о слежке за ними со стороны царской охранки.

Жизнь в Выборге была, во-первых, очень дешева, во-вторых, дома и квартиры отличались необыкновенными удобствами, уютом, какой-то особой доброкачественностью. Дома были красиво построены, квартиры прекрасно распланированы, всюду имелись электричество и газ, а газа даже в Петербурге тогда почти не было. Там легче, чем в городах собственно России, было устраивать партийные съезды и совещания, легче было скрываться нелегальным, наконец, оттуда было возможно перебраться за границу без особого риска.

К Рубакину стали наведываться «максималисты» и «экспроприаторы». Тогда так назывались члены революционных организаций, добывавших средства для революционной работы путем нападения и захвата казенных денег из правительственных учреждений. Анархисты же при случае грабили и частные предприятия. Квартира Рубакина стала вроде «конспиративной квартиры», где в крайнем случае можно было и переночевать.

Нелегальные являлись иногда поздно вечером, а утром Людмила Александровна с удивлением видела у себя за столом двух-трех незнакомых людей, которые едва отвечали на ее приветствие. Она стеснялась с ними разговаривать – как бы не погрешить против конспиративной этики. Это были люди, утомленные подпольной деятельностью, годами жившие на нелегальном положении, вечно скрывающиеся от полиции, не имевшие своего угла. Рубакин, не боясь последствий, оказывал всем им широкое гостеприимство.

В это время партия эсеров готовила в Севастополе военное восстание. Пропаганда среди войск велась уже давно. В этом приготовлении активно участвовала замечательная девушка – Рогозинникова (товарищ Даша). Она временно скрывалась в Выборге и бывала у Рубакина. Всегда скромно одетая в темные цвета, с платочком на голове, она производила впечатление скорее монашенки, чем революционерки. Рубакин вел с Дашей длинные разговоры в своем рабочем кабинете. У нее был прекрасный голос, и она готовилась стать оперной певицей, занимаясь в Петербургской консерватории. Ее жених, студент Петербургского университета, последовал за ней в Выборг.

Рогозинникова была направлена «боевой организацией» для убийства начальника главного тюремного управления Максимовского. Ей приготовили особый корсет, в нем был укреплен мешочек с динамитом и детонатор, конец шнура от которого прятался в складках одежды. Стоило дернуть его, и динамит должен был взорваться. В сумочке у девушки был спрятан револьвер: она предполагала застрелить начальника управления. Она прибегла бы к взрыву динамита лишь в случае промаха или же чтобы не быть арестованной и повешенной. Тогда прежде всего погибла бы она сама, а вместе с ней и все присутствующие.

Рогозинникова под каким-то предлогом заранее испросила у Максимовского аудиенцию. Долго ждала его в приемной, где находилось много посетителей. Она выстрелила в него, когда он появился в дверях кабинета. Рогозинникова была схвачена и на другой день повешена.

Как писала она в последнем письме близким, воспользоваться динамитом сразу же она не смогла, так как при взрыве погибли бы и посетители. Она рассчитывала, что допрос будет раньше обыска, берегла снаряд для «воронья».

Осенью 1908 года приехал в Выборг молодой человек, полный революционного энтузиазма. Он был кем-то привлечен к партии эсеров и предложил себя центральному комитету для какого-либо опасного поручения, для террористического акта. Комитет попросил Рубакина принять его на время к себе под видом секретаря. Иванов (его фамилия) оказался юношей чрезвычайно чистым, честным. Николай Александрович сильно к нему привязался и в душе негодовал на комитет, недостаточно его оценивший.

Недели через три после приезда Иванова ему дали поручение, которое он вскоре и выполнил: выстрелом из револьвера убил начальника тюрьмы «Кресты». Бежать Иванову не удалось, и на другой же день он окончил жизнь на виселице. Для Рубакина это было тяжелым ударом, сильно повлиявшим на его здоровье.

Убийство начальника тюрьмы «Кресты» произошло как раз тогда, когда я там сидел, об убийстве мы узнали моментально и в тюрьме устроили радостную демонстрацию – пели революционные песни, стучали в двери камер и т.д. Я и не подозревал, что убийца начальника тюрьмы жил у моего отца.

Террористические акты против представителей царского правительства все учащались, и в той же пропорции увеличивалось число казней. Вешали и расстреливали самоотверженную молодежь. Рубакин глубоко страдал от этого, удручала его и моя ссылка в Сибирь. Временами он впадал в мрачное, тяжелое состояние – бессонницу, нередко сопровождавшуюся приступами астмы.

Революция в России в это время – конец 1906 и начало 1907 года – отступала под зверскими ударами реакции. Усилилась реакционная деятельность и русских властей в Финляндии. Начались аресты среди эсеров. Казался неизбежным и арест Рубакина. Тюрьма или ссылка на север были бы губительны для здоровья Николая Александровича, так как в декабре он простудился и схватил бронхит, как всегда в том климате сопровождавшийся астмой. Ему настоятельно советовали немедленно скрыться куда-нибудь из «Отсо», а затем уехать за границу.

Учитель Лямцев помог устроить дела Рубакина в Выборге. Он уложил книги и мебель, часть которой было решено отослать вместе с необходимыми книгами морским путем до Гамбурга, а оттуда в Швейцарию. Людмила Александровна покинула Выборг с маленьким Юрой.

Сорок лет спустя в Москве, в Центральном государственном архиве я прочел несколько донесений об отце, написанных полицейскими русскими шпиками. Должен сказать, что донесения эти были крайне не точны, просто лживы, составлены невежественными царскими охранниками. В них все время спутывали отца и меня. Донесения эти имели часто фантастический характер, но наличие их показывало, что царские власти постоянно следили за деятельностью Рубакина в Финляндии.

Отъезд из Финляндии совершился вполне благополучно – у отца даже сохранился легальный русский паспорт, с которым он смог приехать в Швейцарию.

Еще в ноябре 1907 года отец получил от меня телеграмму из Тобольска: «Пришли денег». Он понял, что деньги нужны мне для побега, и тотчас же послал их.

Вскоре после этого, в декабре, я с помощью товарищей по ссылке удачно бежал из Сибири, нелегально приехал в Петербург, но там узнал, что отец уже уехал за границу. Товарищи переправили меня сперва в Финляндию, откуда я через некоторое время с фальшивым паспортом уехал за границу, и только в Женеве мне удалось разыскать отца, недавно туда приехавшего тем же путем, что и я.

В Женеве, которая для меня была совершенно неизвестна, я случайно каким-то образом попал через данный мне в Петербурге адрес к социал-демократу писателю Дивильковскому, которого видал раньше у отца. Дивильковский сообщил мне, что в этот же день я смогу встретиться с отцом на вечере, устраивавшемся политэмигрантами. Действительно, там я с ним и встретился.

Отец тогда жил в «школе Фидлера» и перетащил туда же и меня.

Школа Фидлера находилась в предместье Женевы – Жюсси, почти на самой границе с Францией, в большом здании, окруженном садом. Туда шел электрический трамвай. Основал школу Иван Иванович Фидлер. Ему раньше принадлежало так называемое Фидлеровское училище в Москве. Во время московского восстания 1905 года в училище Фидлера обосновался штаб революционных дружин, дравшихся с царскими войсками на баррикадах. Училище даже было обстреляно артиллерией, и дом был пробит снарядами в нескольких местах. Хотя владелец училища Фидлер в восстании не участвовал, он так перепугался возможности ареста, за которым грозила по тем временам и смертная казнь, что бежал за границу. В Женеве он очутился случайно. Жена его имела довольно большие средства, и он решил, не знаю по чьей инициативе, основать там школу для детей русских эмигрантов. Во главе школы встал ряд виднейших русских политэмигрантов. В работе ее принимала очень близкое участие Екатерина Павловна Пешкова, первая жена А.М.Горького, необыкновенно симпатичная, умная, сердечная и энергичная женщина, жившая в Женеве вместе со своим сыном Максимкой.

Тогда в Женеве скопилось великое множество русских политэмигрантов. Женева буквально кишела русскими, русская речь слышалась всюду, на каждом шагу – в трамваях, в кафе, ресторанах, на улицах. Русские ходили обычно группами, многие еще носили российскую одежду – косоворотки, высокие сапоги, меховые шапки. Особенно много русских жило в предместье Женевы – на улице Каруж, которую они называли фамильярно «Каружкой».

Ни у отца, ни у меня отдельной комнаты в школе не было. Мы спали на диванах в какой-то из классных комнат. В здании было холодно – на отопление не хватало средств. Оставаться в школе было невозможно – отец жаждал снова засесть за работу, а в школе работать он не мог. Он начал розыски удобной квартиры в подходящем месте и нашел ее в Кларане, маленьком городке в тридцати километрах от столицы кантона Во – Лозанны, в Кларане он жил в 1904 году. Там только что был построен большой пятиэтажный дом со всеми удобствами, с чудесным видом на Женевское озеро, Шильонский замок, Савойские Альпы. В этом доме все квартиры были пусты, и отец снял целый этаж – стоило это дешево, в каждой из двух квартир было по пяти больших светлых комнат с центральным отоплением и всеми удобствами. В то время Швейцария была, вероятно, самой благоустроенной страной в Европе, а также самой дешевой.

Через некоторое время отец выписал и свою личную библиотеку из Выборга – около восьми тысяч томов. Здесь он мог в наилучших условиях жизни и безопасности продолжать работу.

Так начался последний эмигрантский период его жизни, продолжавшийся почти сорок лет.