Реваз Габасович Ревазов любил быструю езду, и шофёр Реваза Габасовича этой его склонности соответствовал.
На дороге номер пять (аэродромные плиты, аккуратно заделанные противотемпературные швы) это было даже приятно. Но небольшой отрезок дороги номер пять они миновали до обидного быстро, и, едва «газик» свернул налево, к «дикому» посёлку вышкомонтажников, Даблин поспешно ухватился за спинку переднего сиденья: на той же скорости им предстояло преодолеть четыре километра старой расхлябанной бетонки. Правда, потом будет короткая передышка на переправе, но это — минуты три-четыре, не больше. А потом ещё три километра кое-как состыкованных плит с торчащими из них арматуринами и прочими внезапными прелестями. (Внезапными — для Даблина, но не для шофёра, который знает их только что не на ощупь, а может быть, и на ощупь тоже; значит, кроме зубодробительной тряски, Даблину предстоит увлекательное швыряние из стороны в сторону). И только потом начнётся такая дорога, по которой даже любители быстрой езды вынуждены передвигаться с оскорбительной скоростью пешехода.
Вот там наконец и можно будет возобновить разговор, весьма, по-видимому, важный для Реваза Габасовича. Ибо только важные для себя разговоры Реваз Габасович начинает с анекдота — с одного из унылых бородатых анекдотов времен застоя, каждый раз с непонятным упрямством выдавая его за действительный случай, якобы имевший место буквально на днях.
Сегодня анекдот начинался так: «Забавный случай, Сергей Николаевич, вы даже не поверите. Получаю я на днях циркуляр…» Но тут как раз случился поворот на разбитую бетонку, Реваз Габасович виновато крякнул, бормотнул: «Потом расскажу, Сергей Николаевич…» — и вынужденно замолчал, ухватившись за скобу над «бардачком» и пригнув голову.
Так, в молчании и тряске, они уже миновали «дикий» посёлок (проплыл справа, качнувшись на особо могучем ухабе, ярко освещённый торец арочника, проплясали блики на мокрых крышах вагончиков, кивнул эмалированным колпаком одинокий фонарь перед крыльцом вышкомонтажной конторы), когда что-то вдруг с треском и звоном ударилось о ветровое стекло перед Ревазом Габасовичем. И сразу же вслед за этим неясная тень мелькнула сверху вниз перед капотом и унеслась вправо. Шофёр сдержанно матюкнулся, затормозил (Даблин чуть не заехал носом в спинку переднего сиденья) и выскочил из машины.
Заднее продолговатое оконце «газика» было заляпано грязью, а открывать дверцу и выходить под дождь Даблину не хотелось, поэтому он видел только какие-то световые блики (фонарь, надо полагать, раскачивался под ветром) да слышал невнятно-грозные выкрики шофёра, а потом Реваз Габасович сказал странно сдавленным голосом: «Эге…» — и Даблин повернулся к нему. Реваз Габасович осторожно, чтобы не поцарапаться об осколки, выковыривал что-то из пробоины у нижнего края ветрового стекла; выковырял и вдруг поспешно распахнул дверцу. Дурманяще-сладкий, тягучий запах распространился по кабине.
— Нагрелся, надо же… — сказал Реваз Габасович, высунув руку в распахнутую дверцу машины и делая ею резкие движения, как будто стряхивал градусник. — От удара нагрелся…
— Кто нагрелся? — спросил Даблин.
— А вот, — Реваз Габасович грузно развернулся к нему и протянул на раскрытой ладони какой-то предмет, холодно блеснувший под потолочным светильником.
Даблин не сразу понял, что это такое (вспомнились почему-то недавние разговоры в инструкторской курилке райкома: о способах отлова «небожителей», ни разу, как водится, не опробованных на практике, о скрюченных судорогой трупах в тайге, о резком снижении процента раскрываемости, якобы зарегистрированном в целом ряде областей и районов, расположенных в широкой полосе, протянувшейся на северо-восток от Казахстана, — и об очевидной связи всех этих феноменов с направлением преобладающих ветров в Западной Сибири и временем созревания маков…), а потом Даблин уловил слабеющий приторный запах, исходящий от предмета, понял и брезгливо отстранился.
— Выбросьте вы эту гадость, Реваз Габасович, — сказал он, поморщившись, и Реваз Габасович охотно повиновался.
Значит, эти разговоры в курилке были не просто разово рами. Потому что предмет, который Реваз Габасович выковырял из пробитого ветрового стекла, а сейчас зашвырнул далеко на обочину бетонки, был не что иное, как медицинский шприц. Точнее, это был обломок медицинского шприца — старого, таких уже давно не выпускают: металлический поршень с остатками треснувшей от удара стеклянной цилиндрической колбы. Другая половина шприца — с иглой «лежала, наверное, и приторно воняла где-то на бетонке, под колесами «газика». Получается, что падал он действительно с большой высоты (не иначе, как из дрожащих рук «небожителя»), если с такой силой врезался в ветровое стекло, что даже нагрелся от удара. И Даблин почувствовал глухое раздражение и какую-то нелепую, потому что безадресную, обиду: слухи оказались никакими не слухами, и даже ему, Даблину, пришлось столкнуться с очевидным и неприятным фактом; а сейчас шофёр ещё приволочёт «небожителя» (ведь это именно он промелькнул перед капотом машины — кому же ещё); и, вместо того, чтобы спешить на аварию, где он нужен, где его ждут, Даблину придётся тащиться в милицию, а может, и в больницу придётся его везти если не на реанимацию, то уж на экспертизу наверняка… Ну уж нет, подумал Даблин, в больницу я его не повезу, летучего придурка, моё дело — доставить и сдать, да и то — не моё это дело, а нашей доблестной милиции. Правда, вчера я забрал у них фургон и бросил на разгрузку овощей… Но это уж пускай они сами думают, пускай Семен Иванович его в своей персональной машине везёт, не моё это дело…
Но то ли шофёр оказался умнее, чем Даблин о нём думал, то ли шофёру просто не повезло, а только вернулся он один и никого с собой не приволок.
— Ушёл, гад!.. — возбуждённо сообщил он, сопроводив «гада» стройным рядом энергичных эпитетов.
— Туда? — утвердительно вопросил Реваз Габасович, указуя пальцем на потолок кабины.
— Ну, а куда ж ещё, — согласился шофёр, усаживаясь на своё место.
— Ангел полуночи, значит, — метафорически выразился Реваз Габасович.
— Пор-рхач!.. — подтвердил шофёр. И даже не стал ничего добавлять: само по себе, без всяких эпитетов, это слово прозвучало в его устах как самое грязное ругательство. Успокоившись, он включил зажигание и вопросительно повернул голову: — Ну, что, поедем, Реваз Габасович?
— Как же мы поедем? А это?.. — Реваз Габасович указал пальцем на пробоину. — Простудим товарища.
— Ох, простите. Совсем из головы… — Шофёр засуетился, снова вылез под дождь и стал рыться под своим сиденьем. — Где-то у меня тут пластырь… Сейчас, Реваз Габасович, я быстро!
Он вытащил рулон, с треском отодрал, а потом отрезал ножницами большой квадратный кусок прозрачного пластыря и, перегнувшись через капот, аккуратно и действительно быстро заклеил пробоину. Потом то же самое проделал с внутренней стороны, нимало при этом не побеспокоив Реваза Габасовича.
— Вот гад, чем же это он, а? — уже спокойно и почти весело проговорил шофёр, усаживаясь и опять включая зажигание. — Стекло теперь доставать…
— Стекло будет, Фёдор, — нетерпеливо сказал Реваз Габасович и постучал пальцем по запястью левой руки. — Поехали, и так пятнадцать минут потеряли.
Даблин ухватился за спинку, возобоновились тряска и швыряние, и опять — теперь уже в связи с этой тряской и этим швырянием — он ощутил глухую безадресную обиду. Ведь кто-то же должен за всё это отвечать, смутно думалось ему, пока они тряслись до переправы, медленно и осторожно переезжали по понтонному мосту через Обскую протоку и снова тряслись по разбитым плитам бетонки. Кто-то же должен всем этим заниматься, раздражённо думал Даблин. Милиция, наркологи — целые институты наркологов! — охранники маковых полей в Казахстане… Вот взять его, Даблина. Никто ведь не заставляет его сейчас, ночью, в дождь, трястись по этим ухабам. Нигде в штатном расписании не значится за ним такая обязанность — трястись ночами по разбитым бетонкам. Вместо того, чтобы ещё в семь часов вечера вернуться домой, поцеловать Элю, проверить дневник у Машеньки, поиграть с Мишуткой… Мишутка уже ходить начал, скоро говорить начнёт — а папу почти и не видел, потому что ещё спит, когда папа уходит на работу, и уже спит, когда папа возвращается. Видятся они только по воскресеньям, да и то… по воскресеньям Даблин сам отсыпается… Но при всей нелюбви к своей работе, при всем сарказме по отношению к своим обязанностям, Даблин свою работу делает и обязанности выполняет. Спасает озеро Карасёвое, спасает план по добыче нефти, спасает овощи, опять начавшие гнить в трюмах. И худо-бедно, а свежие овощи не переводятся на столе шуркинских нефтяников, план по добыче выполняется — со всеми приятными последствиями. И озеро Карасёвое он худо-бедно, а спасёт. Он его уже дважды спасал — и сегодня спасёт, для того он и трясётся по разбитой бетонке в «газике» Реваза Габасовича, чтобы наверняка спасти озеро Карасёвое. Правда, Звонкую протоку он спасал аж четыре раза, да так и…
Даблин обнаружил, что бетонка наконец кончилась, они уже медленно едут по старой лежневой дороге, щедро и многократно отсыпанной сотнями тонн гравия, песка и просто грунта, но так и оставшейся неисправимо волнообразной, с короткими крутыми подъёмами и спусками, с покатостями и обширными грязными лужами. Едут, лениво переваливаясь с боку на бок — не едут, а плывут, — и можно наконец отпустить спинку переднего сиденья, на котором вальяжно развалился Реваз Габасович, и самому вальяжно развалиться, а Реваз Габасович уже излагает свой вступительный анекдот, выдавая его за действительный случай: «Получаю я на днях циркуляр и спускаю, как водится, вниз…»
Даблин стал слушать, рассеянно и невпопад похохатывая над злоключениями бухгалтера, попавшего под разрушительное действие грозной бумаги с весьма двусмысленной опечаткой, и Реваз Габасович заметил эту его рассеянность, обиделся и замолчал, так и не приступив к важному для себя разговору. А может, и не обиделся, а просто решил, что не время, что надо выбрать другой, более подходящий момент, когда Даблин сможет выслушать его со всем вниманием и доброжелательностью. Даблину было, в общем-то, наплевать, он всматривался в нитку нефтепровода, тянувшуюся вдоль правой обочины, и пытался восстановить ход своих мыслей, прерваных анекдотом; и он с изумлением обнаруживал, что глухая безадресная обида куда-то пропала, отступила — но не под воздействием смены настроения, а словно бы уступив неким логическим доводам, ибо отступление её, и даже не отступление, а ретирада, было чётким и организованным.
Я, значит, спасаю озеро Карасёвое, я семейное счастье кладу на алтарь окружающей среды, а они… — вяло размышлял Даблин, пытаясь вернуть отступницу на исходные рубежи. А они не спасают… Нет, не то. Что-то я ещё такое подумал… Озеро Карасёвое я спасал дважды, Звонкую протоку… Да-да, вот именно это. Звонкую протоку я спасал четырежды, да так и не спас. Перегатили-таки Звонкую протоку, загатили — и загадили, забили-таки древесным гнильём, а потом добавили в неё минудобрений — негде их было совхозу складировать, вот и додумались, умники, свалить прямо на берегу, а потом рядом же поставили бензохранилище — и, конечно, без окружной канавы, без обваловки: временный вариант… И озеро Карасёвое, которое я сегодня спасу, — его тоже рано или поздно загадят. Не будет когда-нибудь озера Карасёвого, а будет громадная маслянистая лужа. И «небожителей» (они же «порхачи») будет становиться всё больше — они будут колоться, летать и падать в самых неподходящих местах, резко снижая процент раскрываемости. Они будут успешно скрываться от наркологического надзора, будут подкупать охрану маковых плантаций и обогащать низкооплачиваемых врачей и медсестер…
Но ведь кто-то же действительно всем этим занимается, кто-то же действительно добросовестно исполняет свои обязанности, кто-то же кладёт своё семейное счастье, а то и жизнь свою кладёт на разнообразные алтари. Ведь не один же я такой. И все мы (такие, как я) честно выполняем свои обязанности: трясёмся к месту нашей очередной аварии по нашим скверным дорогам. Вот и получается: не «я» и «они», а — «мы». И не на кого тебе обижаться, Сергей Николаевич Даблин. Потому что мы (все «мы» и каждый из «нас») заняты… Вот и приехали.
Нет, ещё не приехали, но подъезжаем, и она уже близко, самая главная мысль. Вот она: потому что все мы заняты совсем не тем…
— Сергей Николаевич! Приехали. У вас зонтик-то есть?
Даблин разлепил веки и посмотрел на Реваза Габасовича. На силуэт Реваза Габасовича, обрисованный бьющим сзади неверным электрическим светом. В такт пульсирующему свету ревел дизель, где-то рядом гудело пламя газовой горелки, железо вдруг проскрежетало о железо, а Реваз Габасович стоял перед Даблиным, одной рукой распахнув дверцу «газика», а в другой держа предупредительно раскрытый зонтик. Даблин окончательно проснулся и полез вон из машины («Вот сюда, Сергей Николаевич, тут посуше…»). Захлопнув дверцу, он шагнул навстречу свету, залез-таки в лужу (хорошие были туфли, чистые) и огляделся. Один из трубоукладчиков держал на весу конец только что обрезанного нефтепровода, торец ещё светился красным, другой укладывал в плеть новые трубы. Где-то слева, судя по звуку — метрах в пятидесяти, длинно взрёвывал и умолкал бульдозер. Туда можно не ходить: Трофимыч своё дело знает…
— Зонтик, Сергей Николаевич. — Даблин, не глядя, протянул левую руку назад и забрал зонтик. Реваз Габасович, видимо, не ожидал от него столь недемократичного поведения, и Даблин усмехнулся, слушая, как он, потоптавшись, сунулся обратно к «газику», осторожно щёлкнул дверцей и зашептал:
— Фёдор, где-то у тебя мешок… мешок целлофановый…
— Сейчас, Реваз Габасович, одну минутку, — понимающе откликнулся шофёр, зашарил в машине, и вскоре Реваз Габасович оказался рядом, держа над головой полиэтиленовый мешок.
— Что и почему вы здесь не успеваете? — спросил Даблин.
— А вот Берестов, Сергей Николаевич. Берестов, мой главный инженер он сейчас объяснит… Георгий Васильевич!
Одна из фигур, склонившихся к фарам автофургона, выпрямилась, оглянулась и зашагала к ним. На ходу Берестов достал что-то из кармана своего кожана (носовой платок, — догадался Даблин) и вытирал руки для приветствия. «Здравствуйте, Сергей Николаевич!» — весело начал он ещё издали, но Даблин демонстративно спрятал правую руку в карман и сухо кивнул в ответ. Берестов постоял в нерешительности, тоже сунул обе руки в карманы и, сделав официальное лицо, повернулся к Ревазу Габасовичу.
— Гм… — неопределённо высказался тот и, глянув из-под мешка на Даблина, предложил: — Доложите обстановку, Георгий Васильевич… Почему не успеваем, и вообще…
— Энергия будет подана в восемь утра, к началу смены, — подчёркнуто деловито начал Берестов. — С тем, чтобы сразу послать операторов на скважины — включать автоматы. На острове автоматы заблокированы. Значит, в восемь утра по этой трубе пойдёт нефть. А работы ещё на пять-шесть часов.
— Так много? — официально удивился Даблин.
— Надо менять почти тридцать метров трубы. И ещё метров десять — вон там. — Берестов вынул левую руку из кармана и махнул в сторону от озера.
— Там что — ещё один порыв?
— Да, — сказал Берестов. — Исключительный случай, почти невозможный. Нам ещё повезло, что сначала был обнаружен тот порыв: он гораздо меньше, и если бы мы не нашли его первым…
— Понятно, — прервал Даблин. — Почему нельзя задержать подачу энергии?
— Согласно вашему указанию: чтобы потерять не больше трёх тысяч тонн, — с видимым удовольствием объяснил Берестов. Реваз Габасович неодобрительно покашлял из-под мешка, и главный инженер продолжил тоном ниже: — Мы подсчитали, что…
— Допустим, — перебил Даблин. — Где главный энергетик?
— Он… — Берестов замялся. — Он искал лодку. Не нашёл и уехал.
— Что значит — не нашёл? Лодка на берегу, возле самой трубы!
— Лодки там нет, — с сожалением возразил Берестов. — Видите ли, это была лодка одного… В общем, он недавно уволился и уехал из Шуркино. Ну, и лодку, естественно, забрал. Или продал, уж не знаю.
— Та-ак… — глухо протянул Даблин сквозь зубы, сложил осточертевший зонтик и огляделся.
Все работали. Работали машинисты трубоукладчиков, подхватывая и подтаскивая звенья трубы. Работали сварщики, сноровисто соединяя трубы торцами, наплавляя ровные и прочные швы. Работал водитель автофургона, разворачивая его так, чтобы удобнее осветить место сварки. Работал Трофимыч, ас-бульдозерист из «Дорстройремонта». Длинно взрыкивало его послушное механическое чудовище, нагромождая земляной вал на пути разлившейся нефти. Никто не знал, что их труд напрасен. Что через четыре с небольшим часа придётся бросить работу незавершенной, потому что нефть хлынет из разверстой трубы и затопит-таки, загадит и загубит беззащитное озеро… Все работали. Только эти два начальствующих мальчика на побегушках стояли перед ним и ждали, когда он, Даблин…
А ну-ка, полегче! — одёрнул он себя. Не такие уж они и бездельники. Они тоже тряслись сюда ночью по нашим скверным дорогам. Они в точности выполнили твои указания. А что они не умеют и не хотят принимать решения, не умеют и не хотят мыслить самостоятельно, вне зависимости от указаний из райкома — так не ты ли сам отучил их от этой вредной для здоровья привычки? Ведь вот одёрнул же Берестова, едва тот позволил себе непочтительность, даже не протест, а так — слабый намёк, тень протеста… Ненасильственное сопротивление, подумал Даблин. Замаскированный саботаж. Это мы умеем, до этого мы и без Махатмы Ганди додумались, это у нас в крови…
— Озеро далеко отсюда? — спросил он.
— Двести метров, — ответил Берестов. — Может, двести пятьдесят. — Реваз Габасович укоризненно кашлянул, и Берестов поспешно уточнил: — Двести с небольшим.
Даблин кивнул, сунул зонтик Ревазу Габасовичу и зашагал вдоль трубы, не разбирая дороги. Всё равно на туфли уже налипло по килограмму, если не больше, промазученной глины. Реваз Габасович поспешил следом, держась, впрочем, на почтительном расстоянии — Даблин едва различал его шумное дыхание и всхлипы шагов.
…Остров был не виден отсюда, с берега, и самого озера тоже не было видно, лишь изредка пробегал по воде отсвет далёкого факела. Но где-то там, в темноте, в четырехстах метрах от Даблина, была подстанция, которую необходимо отключить до восьми часов утра. Лодку бы… А что лодка? Даже если бы лодка — в такой темноте…
— А у вас есть лодка, Реваз Габасович? — спросил он, не оборачиваясь.
— Как не быть, — поспешно ответствовал тот. — Жить на Оби и не иметь лодки…
— Далеко? — перебил Даблин.
— Не понял?..
— До света успеете привезти её сюда?
— Можно, конечно, попробовать…
— Попробуйте, — сказал Даблин, вглядываясь в темноту. — Я вам советую успеть.
— Но ведь, Сергей Николаевич, светает только в десятом часу, а энергию…
— Дадут уже в восемь. Знаю. — Даблин повернулся к нему. — Уберите вы этот дурацкий мешок, я же отдал вам зонтик!.. Или вот что. Давайте-ка его сюда. Да не зонтик, а мешок! И езжайте за лодкой, Реваз Габасович, езжайте немедленно.
— Сергей Николаевич, — встревоженно сказал Ревазов, выпуская из рук полиэтиленовый мешок, — уж не собираетесь ли вы…
— Это моё дело — что я собираюсь и чего я не собираюсь! Едва рассветёт, лодка должна отчалить вот от этого самого места. Идите. И скажите Берестову, чтобы не отпускал сварщиков. Вообще чтобы никого не отпускал!
Реваз Габасович всё-таки медлил, и тогда Даблин, поискав глазами, нашёл какое-то бревно, косо торчавшее из берега, застелил его мешком и сел.
— Я тут посижу, подумаю, — сообщил он. — Может, и надумаю что-нибудь. — («Ну, я вас!..») — А вы езжайте.
Реваз Габасович успокоился и ушёл.
— Не забудьте прихватить вёсла! — крикнул Даблин вслед удаляющимся шагам.
Нет, раздеваться и плыть на остров Даблин не собирался. Четыреста метров в ледяной воде — это самоубийство. Не такой Даблин был дурак и не настолько герой. Но решение было где-то рядом с этим безумием, он это чувствовал. Он это чувствовал по привычной лёгкости, разлившейся по всему телу, и Реваза Габасовича он услал по той же причине, по которой запирал свой кабинет, предчувствуя близкое воспарение.
Решение было рядом, и полиэтиленовый мешок имел к нему какое-то отношение. Очень слабое, непрямое, даже побочное. Но имел.