4. Житие после смерти: Моника и Бес
Кажется, ни одного дня в то последнее лето у бабы Мони не проходило без альбома со старыми фотографиями. На самом деле, наверное, баба Моня не так уж часто доставала его из «гардеропа», но Люсе запомнились именно эти дни. Смотреть альбом они начинали с конца, потому что самое интересное было в начале. И они не спеша подбирались к самому интересному, не пропуская ни одной страницы. Вот Люся и мама на пляже. Вот папа учит маму кататься на велосипеде. Вот тетя Лена (папина сестра) и дядя Боря с братиком Никитой. Вот дядя Боря с новой машиной — это когда он бросил спорт и начал делать карьеру на макаронной фабрике. Вот дядя Боря и тётя Лена на стадионе — это когда он ещё ставил свои рекорды. А вот папа после ремесленного училища. А вот дядя Иван, который погиб на Одере… Потом были пустые страницы, но их они тоже не пропускали. Когда-то здесь были фотографии дедушки, но баба Моня их повынимала и попрятала на чердаке, а чердак сгорел в войну. «А почему ты их повынимала?» — спрашивала Люся. Потому что дедушка никогда не снимался один, терпеливо объясняла баба Моня. Всегда с друзьями. И он сам просил бабу Моню, если что, пожечь эти фотографии: друзьям могло повредить, если бы их увидели рядом с дедушкой. «А почему он не снимался один?» Потому что снимаются на память. А что же это за память, если только себя помнишь? «А дядя Боря один снялся!» Ну, не совсем один, а с машиной…
И вот наконец они добирались до самого интересного.
— А это дедушку первый раз расстреливают! — объявляла Люся и вскарабкивалась на стул с коленками, поближе к альбому.
— Правильно, — говорила баба Моня и делала вид, что собирается перевернуть страницу.
— Ну, ба-аба Моня! Расскажи!
— Да ведь ты уже знаешь.
— А я забыла! Ты ещё расскажи!
— Ну, вот, привели дедушку на край села, к старой шахте. Руки за спиной связали, чтобы не убежал. Босиком — а уже первый снег выпал…
— Нет, ты с начала! Ходили вы с папой Аркадием…
И баба Моня рассказывала с начала. Ходили они с отчимом, папой Аркадием, по Украине, фотографировали зажиточных крестьян и драли с них втридорога. Лошадёнка у них была; повозка крытая — внутри чёрным сукном обита, а снаружи вся разрисована. Снимаем возле повозки на краю села, а получается, что где-нибудь в Италии: белоколонные храмы, и море, и парусник. Или в аэроплане можно было сфотографироваться, в кожаном шлеме и с большими очками на лбу. Не хочешь в аэроплане — не надо: рядом Париж нарисован; и Эйфелева башня, и набережная Сены, и Нотр-Дам — всё вместе. Целых пять картинок было — любую выбирай, только плати. Можно, конечно, и на фоне родного села сняться, но богатеи предпочитали Париж. И на здоровье. Нам проще, а им дороже. Ложная память дорого ценится, да дёшево стоит… Драли-то мы с них втридорога, а денег всё равно не хватало. Потом и вовсе не стало: что же за деньги, когда сегодня одни, а завтра другие. Да и выпивать отчим стал; однажды чуть фотокамеру не продал, еле отговорила. Раньше-то он всё мечтал вслух: вот соберём капитал, купим в тихом городке домик, своё заведение откроем, маму Ангелину к себе заберём из Витебска. Только я ему всё меньше верила — уж очень он одинаково говорил, будто сам себя обманывал. Сначала меня, а потом и себя. А как-то спьяну проговорился: умерла мама Ангелина, давно умерла, у него на руках скончалась, когда он последний раз в Витебске был. Всё мне обсказал подробно. Не плачь, говорит, а сам по лицу пьяные слёзы размазывает. Она, говорит, счастливая умерла, как птица в полёте, и нисколько не мучилась. Я тогда всю ночь проревела, уснуть не могла, а он утром оклемался, ходит вокруг меня, в лицо заглядывает. Не может понять: то ли ему приснилось, то ли правда проговорился. Начал было рассказывать, какой он домик в Харькове присмотрел — и недорогой, и место хорошее, бойкое… Но тут вчерашние собутыльники заявились: нового клиента нашли, за посредничество цену заламывают, — не до того стало…
Может, и не так баба Моня рассказывала, может, Люся что-то потом додумала, досочинила. Слушала она вполуха, потому что самое интересное было впереди. Но к этому интересному надо было подбираться исподволь, не спеша и ничего не пропуская. Как баба Моня и её папа Аркадий остались без лошади, мобилизованной в Добровольческую армию, и надолго застряли в каком-то селе под Кадиевкой. Как папа Аркадий второй раз пытался продать фотокамеру, но никто не покупал. Как расположилась в селе большая деникинская часть, и у отчима наконец появилась работа: снимать господ офицеров на фоне Эйфелевой башни и Колизея. Как прискакал с далёкого хутора встрёпанный человек, спешился на краю села у повозки и, разузнав у отчима, где остановился деникинский полковник, шмыгнул в ту избу, а вечером всё войско бесшумно снялось и ушло из села. Вернулись на другой день — с шумом, с песнями. Оказалось: окружили на хуторе летучий эскадрон Никиты-Беса, красного командира. И всего-то в эскадроне оставалось человек тридцать, а никакого спасу от них не было тылам Добровольческой армии. Вырезали их, сонных и пьяных, а самого Беса связали и привели в село, чтобы судить военным трибуналом и расстрелять прилюдно.
— Это и был дедушка?
— Он и был — Никита Лукич Бессонов, твой дедушка.
Согнали людей на край села, к старой шахте, Беса над этой дырой поставили — чтобы не хоронить, а напротив него — целый взвод с винтовками. А отчима заставили фотографировать: сначала как офицер приговор зачитывает, а потом как Бес будет последнее слово говорить, пощады просить.
Только он пощады не просил. Пока приговор читали — стоял, голову опустив, сам себя за беспечность клял. А как кончил офицер читать, Бес голову поднял…
— И увидел Моню, дочку фотографа!
— Увидел, — кивала бабушка. — А Моня на него уж давно смотрела. Встретились они взглядами — и сразу всё друг про друга узнали и поняли.
— А что вы поняли?
— Самое главное поняли: что жить нам обоим ещё долго и счастливо, и обязательно вместе.
Стоит Бес, улыбается, глаз с Мони не сводит. В этот момент папа Аркадий его и сфотографировал. А когда дали Бесу последнее слово, посмотрел он на офицера, вроде бы даже его жалеючи, и сказал…
— А я знаю! Он сказал: «Поберреги патрроны, ваше благородие, застррелиться нечем будет!»
— Ну, так ты и сама рассказать можешь.
— Нет, баба Моня, ты рассказывай! Я не могу, там дальше страшно будет…
Сказал он так, глянул через плечо назад, в шахту, да и прыгнул спиной вперед…
Баба Моня замолкает. И Люся молчит — терпит. Она-то уже знает, как всё кончилось, — а если б не знала? Вот баба Моня тогда не знала… Люся молча прижимается к бабе Моне, и они вместе смотрят на фотографию в тисненой альбомной рамке, перечёркнутую прямыми трещинами. Но не видит Люся ни чёрных трещин, ни рамки, а видит Никиту Беса, красного командира — как стоит он на краю шахты, один перед целым взводом с винтовками, и улыбается.
И Люся уже — не Люся, а молодая баба Моня, дочка фотографа. Это на неё Никита Бес смотрит, ей улыбается. Первый раз они друг друга видят — и уже на всю жизнь полюбили, а он глянул через плечо и прыгнул! Спиной вперёд. Шахта глубокая, чёрная, дна не видать. Страшно Моне: вдруг не сбудется то, что они взглядами загадали-поняли?..
— А потом? — не выдерживает Люся. — Только ты ничего не пропускай, ладно?
Потом людей отпустили, баба Моня с отчимом к своей повозке пошли. Потом отчим пластинки проявлял, карточки делал. Потом Моня ждала, когда он от полковника вернётся. То просто так сидела, то бросалась узелок собирать, да не могла: всё из рук валилось. Вернулся отчим, когда уже темнеть начало. Забрался в повозку и давай шёпотом полковника ругать: мало того, что за работу не заплатил, так ещё и карточки порвал. А разве отчим виноват, что бандит смеющимся получился? Это, ваше высокоблагородие, не моя забота. Какого поставили, такого и снял… Исшептал он полковника вдоль и поперёк, приложился к пляшке, которой его полковников денщик утешил, и спать завалился. А Моне того и надо: стемнело уже. Дождалась Моня, пока отчим под тулупом затих да захрапел погромче, засветила красный фонарик, стала узелок собирать. И пластинку туда положила — на всякий случай. Если нет Беса в живых, так хоть пластинка останется. А к отчиму она уже всё равно не вернётся… Только не верила Моня, что Беса в живых нет. Сердцем знала: не мог он разбиться.
Как она думала, так и вышло: Никита-Бес уже на краю шахты сидел, её дожидался. «Ну, вот и ты, дивчино», — сказал он спокойно. Кинулась Моня на его голос, чуть узелок не потеряла, плачет от радости. Бес её не торопит, сидит рядом, колючей щекой к щеке прижимается. Неловко ему сидеть: руки-то всё ещё за спиной связаны. Опомнилась Моня, слёзы вытерла, стала верёвку распутывать.
Потом Бес долго и крепко тёр ладонями запястья, сжимал и разжимал пальцы, глядел в сторону села недобрыми пристальными глазами, думал. Наконец, встал, потянулся с хрустом, нашёл правой рукой Моню, прижал её к себе и сказал тихо: «Про то, как тебя зовут, дивчино, и какое твоё классовое сословие, ты мне потом расскажешь. А сейчас тикаймо отсюда. Доставлю я тебя куда подальше от этого поганого села, и там ты меня подождёшь. Потому как в этом поганом селе оч-чень шумно будет: я на нём свою новую тактику проверять стану».
Взял Моню на руки и полетел…
— Баба Моня, а ты правда не обманываешь?
— Зачем мне тебя обманывать? Ты же видела, как дядя Боря прыгает?
— Так то прыгать, а то — летать!
— Так то дядя Боря, а то — дедушка!
— Ну и что… — не сдавалась Люся. — А тогда почему он не улетел, когда его второй раз расстреливали?
— От своих-то — куда улетишь? — вздыхала баба Моня. — Да и время уже другое было, к земле пригибало.
5. Самое старое фото в альбоме
В конце лета мама увезла Люсю домой в Северодонецк, а осенью того же года бабы Мони не стало. Домик её на окраине Старобельска переписали на себя тётя Лена и дядя Боря. Старый «гардероп» почти со всем содержимым они вывезли на свалку, оставив себе только альбом с фотографиями и кое-какие мелочи, «настоящей цены не имеющие, но в хозяйстве не лишние». А ещё через несколько лет домик снесли, и семья Абраизовых переехала в новую трёхкомнатную квартиру.
Бабушкин альбом Люся потом ещё три раза видела. Первый раз — когда вместе с папой приезжала к тёте Лене на новоселье. Альбом был в стопке старых журналов, которые Никита таскал из грузовика на третий этаж и складывал в углу своей комнаты, рядом с макетами кораблей. Люся сразу узнала альбом и даже погладила пальцами корешок, но он быстро скрылся под новыми стопками.
Второй раз она увидела его у Никиты на свадьбе.
Люся к тому времени уже закончила школу и один раз поступала в Киевский госуниверситет, на филфак, но не прошла по конкурсу. Теперь она собиралась поехать в Усть-Ушайск, областной центр в Сибири: там тоже был университет, хотя и не такой знаменитый, как Киевский. Но кафедра филологии этого университета, оказывается, проводила интереснейшие изыскания о литературном наследии декабристов — в одном из номеров «Русской литературы» Люся недавно прочла об этом большую статью и теперь с увлечением пересказывала её Никите.
Никита, непривычно солидный в своей новенькой форме капитан-лейтенанта, вежливо слушал и всё косился на дверь в большую комнату, где танцевали гости и где его, наверное, ждала невеста, а потом вдруг сказал:
— А знаешь, сестрёнка, я ведь тоже могу загадать тебе одну историческую загадку! Вот смотри… — и он стал поспешно рыться в своём книжном шкафу, приговаривая: «тайна сия велика еси… мы, знаете ли, тоже не лаптем шиты… я вот только сейчас сообразил, а тут, сестрёнка, такие драмы, такой чертовщиной пахнет…» — и прочие глупости. Наконец, он достал из шкафа бабушкин альбом (Люся и теперь его сразу узнала) и положил ей на колени. Сначала Люся подумала, что он покажет ей фотографию деда — как его первый раз расстреливают. Но Никита раскрыл альбом на первой странице, где была самая старая фотография, а потом щёлкнул футляром своей новой электрической бритвы и сунул её под нос Люсе.
— Ну-с, и что ты на это скажешь? — спросил он.
На фото в альбоме были изображены трое: мужчина, женщина и лев. Лев сидел в центре, напряжённо держа на весу передние лапы, но главным на снимке был, конечно, не он. Главным был мужчина, который гордо позировал слева. На нём был надет ладно сидящий фрак с огромной белой манишкой, стройные ноги его были обтянуты белыми панталонами, заправленными в высокие узкие блестящие сапоги, волосы его были расчёсаны на прямой пробор и тоже блестели. Одной рукой он держался за кончик своего лихо закрученного уса, а в другой сжимал длинный упругий хлыст, упиравшийся тонким концом в подбородок льва. Царь зверей устало и равнодушно смотрел в сторону, слегка отвернув умную морду от своего деспота.
Женщина была самой незаметной на снимке. Она была одета в тёмное трико и короткую светлую юбочку, она нерешительно, как-то издалека, обнимала льва, и на бледном красивом лице её стыла испуганная улыбка.
Кроме того, на фотографии были развалины какого-то древнего римского храма, море и парусник, но, присмотревшись, можно было понять, что всё это нарисовано. Люся, конечно, сразу вспомнила повозку бродячего фотографа и удивилась, почему раньше, разглядывая эту фотографию, не соотносила её с рассказом бабушки. Наверное, это была одна из работ папы Аркадия, не востребованная клиентом…
— Ну? — нетерпеливо сказал Никита. — Неужели не узнаёшь?
Люся удивлённо подняла голову и поняла, что Никита предлагает ей посмотреться в зеркальце, вделанное в крышку футляра. Действительно, женщина на снимке была очень похожа на Люсю. Такой же, немного слишком длинный, овал лица, такой же, немного слишком прямой, нос, и широко распахнутые глаза, и светлые локоны — наверное, такие же золотистые и мягкие, как у Люси… Никаких сомнений: это была прабабушка Ангелина, о которой Люся только и знала, что она умерла на руках у папы Аркадия. Счастливая, как птица в полёте… Когда они с бабушкой добирались до первой страницы альбома, Люся уже вовсю зевала и тёрла глаза. Любопытства хватало только на то, чтобы спросить: «почему лев сердится» и «зачем дяде такие длинные усы»…
— Понимаешь, сестрёнка, — говорил Никита, защёлкивая футляр и осторожно кладя бритву на шкаф. — Я кое-что выяснил насчёт этого снимка, но был не вполне уверен. А теперь уверен вполне, хотя там загадка на загадке. Но в главном я оказался прав. Я всегда считал, что это не просто открытка, что снимок имеет какое-то отношение к нашей семье…
Но тут за дверью завопили «горько», в комнату вломился дядя Боря, влача за собой упиравшуюся невесту, стало очень шумно, и Люся так и не узнала, что же выяснил по поводу этого снимка её двоюродный брат Никита Борисович Абраизов.
Утром следующего дня она уехала в Северодонецк, а через неделю начинались вступительные экзамены в Усть-Ушайском университете, куда она, впрочем, тоже не поступила, но успела передать документы в Усть-Ушайский же педагогический, где экзамены принимались на две недели позже и конкурс был не таким жёстким.
Следующая встреча с альбомом бабушки состоялась только через семь лет, и виновницей этой встречи тоже была свадьба, но уже Люсина. То есть не свадьба, конечно, а замужество. Свадьбу они с Леонидом решили не играть, потому что когда они снова нашли друг друга, их сыну Леньке исполнилось три года. Какая уж тут свадьба. Так — бракосочетание… Но от смотрин отвертеться не удалось, и в первый же совместный отпуск они втроём отправились делать визиты к маминым и папиным родственникам на Украину.