Комиссар любил и умел разжигать большие костры — чтобы горели красиво и долго, расталкивая тьму и веселя комиссарово сердце. Длинные, высоким шалашом составленные жерди со всех сторон обливали соляркой, и, едва подносили факел, костёр начинал гудеть ровно и мощно. Ребятам сразу же становилось жарко: Леонид так и видит, как они отворачиваются, закрывая лица руками. А когда начинает припекать даже костяшки пальцев — наматывают на кулаки рукава стройотрядовских курток, но всё-таки упрямо не отходят от костра. Только девчонки, конечно, взвизгивают, увёртываясь от особенно крупных искр.
Благодатное сухое тепло добралось наконец и до них, опять уединившихся за пределами шумного светлого круга, и Люся наконец перестала дрожать и напрягаться от холода. Леонид почувствовал, как обмякли, расслабились под его ладонью Люсины плечи, как выровнялось её дыхание. Они сидели на берегу Звонкой протоки, на очень удобном пригорке, и голова Люси удобно покоилась на сгибе его правой руки. Люся спала, расслабленно прижимаясь к Леониду плечом, и щекотно дышала ему в живот. Её длинные влажные волосы разметались у него на коленях, Леонид осторожно трогал спутанные прядки, дотягиваясь до них пальцами левой руки. Было хорошо и покойно, костёр гудел, заглушая недовольные голоса споривших, только вот спине всё ещё было холодно под облепившим её мокрым трико.
Очень холодная вода в Звонкой протоке, подумал Леонид и засомневался, так ли это. Надо было открыть глаза и оглянуться. Надо было обязательно оглянуться, чтобы увидеть протоку и блики большого костра на её чёрной спокойной глади. И крутой глинистый склон, по которому они только что долго карабкались, оскальзываясь и падая. А можно было и не оглядываться — просто открыть глаза и увидеть костёр. И отсветы костра на брезентовых крышах палаток. Но главное — костёр, который гудел слишком уж ровно и долго, старательно заглушая голоса споривших. А ещё можно было не открывать глаз и не оглядываться, можно было вслушаться и постараться понять, о чём спор и чем они недовольны.
Леонид вслушался.
Недоволен был только один из споривших: ему позарез нужна была лодка и непременно к рассвету. Ему совсем не улыбалось терять время, заполняя милицейские протоколы. А второй и вовсе не спорил, он почтительно успокаивал первого, говоря, что они успеют и что никаких протоколов им заполнять не придётся — высадят порхачей возле больницы, и всё, вот только сиденье после них отмывать, понанесли грязи… «Это я порхач, — подумал Леонид. — Это я понанёс грязи». И едва он подумал так, у него опять заныли подбородок и правое плечо — особенно правое плечо, которым он грохнулся о бетон, — и ещё засаднил правый бок, исцарапанный в тальниках. Леонид поморщился и, кажется, застонал, а второй опять развернулся и опять страшно ударил его в подбородок, почти по тому самому месту. Леонид зарычал от боли, его отбросило назад, на спинку сиденья, ещё раз тряхнуло, и он проснулся.
Оказывается, они уже въезжали в город — это на въезде его тряхнуло так, что он ударился подбородком о спинку переднего сиденья, вызвав молчаливое неудовольствие хозяина «газика», сидевшего рядом с шофёром. Теперь они ехали по глухим тёмным улочкам промзоны, и Леонида стало швырять из стороны в сторону на поворотах. Видимо, шофёр, сокращая путь, решил проигнорировать окружную дорогу.
Девушку тоже растревожили эти рывки — она опять затряслась крупной дрожью, забилась головой, выгибаясь всем телом и сползая на пол машины. Правой рукой Леонид изо всей силы удерживал её голову на коленях, чтобы уберечь от ударов, а левой прижимал к сиденью её сведенные судорогой, одеревеневшие ноги. Потом ему показалось, что приступ кончился, и он перевёл дух, расслабился, откинулся на спинку сиденья, но тут девушку опять скрючило, она судорожно прижала руки к животу и издала неприятный горловой звук. «Стошнит», — подумал Леонид с безнадёжным отчаянием и виновато посмотрел на затылок шофёра. Шофёр шумно и неприязненно вздохнул.
Первый раз её стошнило прямо у него на руках — Леонид нёс её к дороге, почти по колено в глинистой жиже, в полной темноте, ориентируясь на одно-единственное пятнышко света (это оказался фонарь перед крыльцом вышкомонтажной конторы). Им удивительно повезло: они упали совсем недалеко от «дикого» посёлка. И они не разбились, хотя Леониду удалось лишь незначительно замедлить падение. Они упали в заросли тальника вдоль одного из многочисленных таёжных ручьёв (правда, тайга здесь была давно вырублена, а ручей давно пересох, и тальник был сухой, ломкий, но ещё достаточно упругий, чтобы спасти им жизнь, немилосердно исцарапав). Падая, Леонид успел заметить, в каком направлении ему следует двигаться, чтобы выйти если не точно к посёлку, то хотя бы на бетонку. На ту самую бетонку, по которой он возвращался пятнадцать месяцев тому назад. Всё повторялось, только теперь он был не один… Когда он наконец выбрался из тальников, посёлок оказался далеко слева. Леонид решил, что быстрее будет дойти до бетонки, и до сих пор не знает, правильным ли было это решение. Очень долго пришлось идти. Девушка почти не подавала признаков жизни, безвольно висела у него на плече, и лишь время от времени он чувствовал, как её сводит судорогой. А когда они были уже в нескольких метрах от дороги, она издала тот самый горловой звук, и Леонид поспешно снял её с плеча и держал на руках, лицом вниз, пока это не кончилось…
Но сейчас, кажется, обошлось.
Шофёр шумно и неприязненно вздохнул, а хозяин «газика» грузно повернулся и посмотрел на Леонида с брезгливой жалостью. Леонид стиснул зубы от унижения.
— Реваз Габасович, — сказал вдруг шофёр, — может, высадим их у овощного? Он же говорит, что местный — значит, дорогу знает. Это ведь крюк — до больницы! А?
— Да нет, Фёдор, — рассудительно сказал хозяин. — Давай уж довезём. Ещё умрёт человек.
— Ч-человек… — процедил шофёр и резче обычного притормозил перед поворотом.
Здесь, на углу Клюквенной и Фонтанной, кончалась промзона и начинался собственно город. Свет из витрины овощного ударил в левые стёкла машины, и Леонид впервые смог рассмотреть лицо девушки. Наверное, когда-то оно было красивым, это лицо. Оно и сейчас было бы красивым, если бы не мертвенная бледность и не отёчные мешки под глазами. Если бы свалявшиеся мокрые волосы, закрывшие лоб, не были так похожи на пук жухлой прошлогодней травы. Если бы эта чудовищная синяя жилка на виске была чуть-чуть незаметнее, а губы и веки чуть-чуть розовее. Если бы Леонид не знал, что в её бледных, голубовато-прозрачных глазах нет зрачков… Впрочем, сейчас её глаза были закрыты, а там, наверху, ему могло померещиться и не такое…
— Им и без того плохо, — рассудительно говорил Реваз Габасович. — Да ещё и ты добавил. Резкий ты всё-таки, человек Фёдор.
— А я уже извинился, — возразил шофёр. — И потом, я же не знал. Я думал, это тот самый. Ведь он на том самом месте стоял. И один.
Я тоже не знал, подумал Леонид и осторожно потрогал пальцами разбитый подбородок. Не надо было оставлять девушку на обочине, надо было так и держать её на руках, выходя на дорогу. И резкий человек Фёдор не принял бы меня за кого-то другого…
— Главное, стал посреди дороги и стоит, — продолжал шофёр. — Ну, думаю, приключений ищешь — сейчас найдёшь!
— Вот-вот, — осуждающе сказал Реваз Габасович.
— Да все они, порхачи!.. — с досадой сказал шофёр. — Вы, Реваз Габасович, добрый человек — а с ними нельзя быть добрым. Они сами не живут и другим мешают. Им лишь бы забалдеть и порхать — и гори всё огнём. Я бы их…
Шофёр говорил громко и зло — не столько для своего начальника, сколько для Леонида, и тогда Леонид разлепил спёкшиеся губы и спросил:
— А почему вы так уверены, что я «порхач»?
Шофёр не ответил, и некоторое время они ехали молча.
— Вот есть у нас детская художественная школа, — снова заговорил шофёр, обращаясь к хозяину. — ДХШ. Говорят, лучшая в области. «Местная правда» о ней каждый месяц пишет, в «Комсомолке» недавно было… А у меня сын — знаете, как рисует? Четырнадцать лет пацану, а… — шофёр восхищённо помотал головой. — Тестя нарисовал — как живой! Да я вам, Реваз Габасович, показывал, помните? Слева верблюд, а справа тесть, и друг на друга смотрят. Талант!.. Так он у меня в эту школу просится. То есть пацан просится, а не тесть. А я не пускаю!
— Ну и зря, — равнодушно сказал Реваз Габасович. — Малец действительно способный.
— А я боюсь! — агрессивно заявил шофёр. — Я боюсь, что он там порхачом станет!
— Извините, не вижу связи, — не выдержал Леонид, но шофёр его опять не услышал. Или сделал вид, что не слышит.
— Краски — любые, пожалуйста, — продолжал он. — Мольберт ему купил складной, сверхлёгкий, в ДХШ таких нет. На альбомы по искусству ползарплаты уходит — плевать, не жалко. У нас соседка в книжном работает, я с ней специально договорился, чтоб оставляла. Невзирая на цену. Прошлым летом с женой в ГДР ездили — тоже половину фонда на альбомы извёл. Ничего не жалею. Но к Викулову — я ему сразу сказал — ни ногой. Потому что это не школа, а гнездо порхачей. Притон.
— Так уж и притон, — усомнился Реваз Габасович.
— Притон! Вы на их рисунки посмотрите: «Вид с птичьего полёта»! Я своему сразу сказал: увижу такой вид — выпорю.
— Простите, но вы говорите чушь! — вконец рассердился Леонид. — Во-первых, чтобы нарисовать вид с птичьего полёта, совсем не обязательно летать. Немножко воображения, немножко…
— Держитесь, Реваз Габасович, сейчас тряхнёт, — громко сказал шофёр. — Такая паршивая колдобина — либо на скорости, либо застрянем.
Тряхнуло действительно сильно, но Леонид успел приготовиться: привстал и упёрся лопатками в спинку сиденья, а девушку взял на руки. На всякий случай так и держал её на весу, пока «газик» не выкатился на ровный асфальт проспекта Нефтяников.
Больница была на другом краю города, в конце проспекта. Проспект был ровен и пуст, скорость можно было развить порядочную, и шофёр спешил выговориться. Громко, обращаясь к Ревазу Габасовичу, он высказывал Леониду всё, что он думает о «небожителях», об этих отбросах общества.
Вот говорят, что они порхают от счастья. Фёдор в это не верит. Счастливый человек не может опуститься до такой степени. Счастье! Да вы посмотрите на них, Реваз Габасович: что ни порхач — то либо наркоман, либо алкаш. Счастье — это когда прочная семья, любовь, достаток. Вы слыхали, чтобы у порхача была прочная семья и достаток? Счастье — это когда хорошая работа, уважение в коллективе. Разве Сосницкий — порхач? А Лягвин, а Шарафутдинов? Хоть один из наших маяков — летает? Это надёжные люди, они обеими ногами стоят на земле и делают дело. А у порхача от малейшего успеха — восторг и головокружение. И всё! Больше у него успехов не будет зачем? Он от одних воспоминаний порхает… Вот говорят, что все дети летают. Неправда. Фёдор, например, никогда не летал, даже во сне…
— А я летал, — неожиданно признался Реваз Габасович. — Во сне, конечно, — засмеялся он, видя замешательство подчинённого. — Только во сне!
— Ага, вот видите! — обрадовался шофёр. — Зато вы определились в жизни, стали уважаемым человеком. А эти… Пустые люди! Потому их земля и не держит — пустые!
Вот и ещё один человек, полагающий, что всё простое гениально, подумал Леонид. Просто — значит, правильно, и думать не о чём. Сейчас он предложит простой, а значит, эффективный метод борьбы с нами.
— Я бы что сделал? — громко говорил шофёр. — Я бы в трудовой книжке специальную графу завёл. А ещё лучше — в паспорте…
Или нагрудный знак, подумал Леонид. Обязательный для ношения в общественных и прочих местах. Алую букву. Желтую звезду. Клеймо на лбу. Чтобы люди второго сорта были заметны издалека… А, пускай болтает, недолго уже.
В «газике» на несколько секунд стало светлее — пронеслась слева блистающая яркими фонарями площадь Первопроходцев, — и снова потянулись тёмные серые стены девятиэтажек. Проезжая мимо своего дома, Леонид пригнул голову и выглянул в окошко. Нет, пятого этажа всё равно не видно. Ладно, больница рядом, через полчаса буду дома. Вот и автобусная остановка. Ещё один дом и налево…
— К главному? — спросил шофёр, сворачивая налево.
— Если не трудно, к подъезду «скорой», — попросил Леонид. — Там есть где развернуться.
Шофёр остановился метров за пятьдесят от отделения скорой помощи.
— Дойдёшь?
— Да, — сказал Леонид. — Спасибо.
Он открыл дверцу и, взяв девушку на руки, стал осторожно выбираться наружу, под дождь. В ботинках хлюпало, ныло ушибленное плечо. Ветер налетел справа, удивлённо теребил лохмотья разодранного трико.
— Может, вам помочь? — участливо спросил Реваз Габасович, когда Леонид уже стоял на мокром асфальте.
— Не надо, я уже, — сказал Леонид. — Извините за беспокойство… А что касается счастья, Фёдор, извините, не знаю вашего отчества, то это очень сложное понятие. Это не только семья и работа. Это ещё и творчество, например. У каждого своё счастье. И если человек летает, это совсем не обязательно означает, что он…
— Дверцу захлопни, — сказал Фёдор, не оборачиваясь. — Да покрепче, а то как не ел — только пил!
Леонид замолчал и с силой толкнул дверцу коленом. Ветер помог ему.