— Пап! — окликнула меня дочь из своей комнаты. — Ты мне не поможешь?

— А что такое? — отозвался я, стараясь не упустить винтик, который с величайшим трудом выудил пинцетом из пыльных внутренностей системного блока.

— Ну, подойди сюда! — голос дочки обрел некоторую капризную требовательность.

Нет, мне это нравится. Девице всего четырнадцать лет, но она считает в порядке вещей, если дело есть, подозвать папашу к себе, вместо того, чтобы подойти к нему сама.

— Совсем ты, милая моя, совесть уже теряешь, — проворчал я, спасая остатки родительского самолюбия. — Сено за коровой…

— Ну, па-ап! — винтик шустро выскользнул из вздрогнувшего пинцета и с нахальным звяком исчез в недрах блока. Блллин!

Я от души приложил пинцетом по столу и отправился в комнату дочери, чтобы высказать свои соображения по поводу обнаглевшего младшего поколения. Но младшее поколение мои переживания волновали мало. Это самое поколение в лице моей ненаглядной дочери сидело забросив длиннющие ноги на подлокотник кресла и, рассеянно листая пухлый томик Гоголя, гоняло на плеере своего любимого «Микроба», или «Бациллу» — никак не запомню, как правильно оно называется.

— Пап, слушай! — сдернула дочь наушники. — У меня задание.

— Комсомольское? — попытался иронизировать папаша.

— А? Я говорю, задание мне по литерке дали, поручение.

— Короче, Склифосовский, — вздохнул я, — что делать-то надо?

— Нужно кассету найти, пап. Называется «Шинель», кино такое, — пояснило чадо на всякий случай. — Мы на уроке его смотреть будем, Гоголя сейчас проходим.

Вообще, от нынешних школьных экспериментов я порой балдею. На уроках биологии Светке давали задания сочинять сказки про хлорофилл и фотосинтез. На истории, помню, они хором пели песни Гражданской войны. Удивляюсь, почему еще на математике они не играют в «очко» и преферанс. Дивные времена настали для школяров.

— А просто прочитать книгу уже влом? — жалкая попытка добиться взаимопонимания на их языке.

— Ну что ты, пап! Мне русичка сказала найти — и все! В прокате там поискать, или где…

— А ты искала, вообще? «В прокате там или где»?

— Я в пункте проката, что в гастрономе, спрашивала, у Мишки. Он спросил, с какого дуба я рухнула, — надулась Светка.

М-да. В сущности, этот Мишка парень неплохой, но в своих высказываниях порой прямолинеен, как саперная лопата. На его месте, я бы так не сказал, но, возможно, подумал бы то же самое. Фильм-то черно-белый, снят где-то в начале шестидесятых, классика — неходовой товар. Кто его тиражировать будет? Ладно, это все лирика. Но где эту «Шинель»-то найти, в самом деле? Рассуждения и нравоучения на тему о важности печатного слова будут расценены как «отмазки». Сразу за этим набухнут хрустальными слезами глазищи ненаглядного чада и исторгнется сакраментальный призыв «рассказать об этом нашей русичке». Прямая дорога к падению родительского авторитета.

Обзвон нескольких пунктов проката и магазинов, как и ожидалось, дал нулевой результат. В одном из них меня даже вежливо попросили не хулиганить.

Спустя час, уже почти ни на что не надеясь, я набрал номер однокашника Генки Прохорова, моего старого приятеля и владельца солидной видеотеки. Еще в давние студенческие времена мой сосед по общаге Генка был единственным на нашем курсе обладателем видика — допотопной «Электроники», гордости славного города Воронежа. Благодаря старушке «Электронике» Генка был желанным гостем на всех наших студенческих посиделках. Я довольствовался скромной ролью оруженосца — перетаскивал за Генкой увесистый ящичек и получал за это свою долю портвейна с дешевой закуской, уважения однокурсников и благосклонности однокурсниц.

Теперь Генка — солидный дядечка, к которому на драной козе не подъедешь. Но пару раз в год с несложной просьбой к нему обратиться можно — ему и самому приятно: вот, мол, какой я славный парень, хоть и выбился в люди, а старых друзей все равно не забываю.

— Да, — энергично откликнулся приятель, — слушаю!

— Ген, привет. Это я, Волобуев. Саша, — как бы пояснил я.

— А-а, здорово! — после короткой паузы. — Как оно?

— Да ничего, нормально. Как сам?

— Да тоже так, — на другом конце провода потихоньку нарастает нетерпение. — У тебя дело ко мне?

— Да понимаешь, компетентный совет нужен, — невольно подстроившись под Генкин деловой темп, излагаю проблему коротко и сухо.

— Пиши телефон, — Генка даже не дослушивает меня до конца, диктует номер быстро и не повторяя, сам привык схватывать нужную информацию на лету и не сомневается, что другие схватывают её так же. — Зовут Серега, скажешь — от меня. Если у него нет, значит — нигде нет, разве что в Госфильмофонде.

— Спасибо, Ген!

— Давай… — и гудки. Деловой человек, понятно.

Неизвестный Серега откликнулся быстро, словно ждал моего звонка. Услышав мой вопрос, поинтересовался в свою очередь:

— А вы откуда узнали, что у меня «Шинель» есть? — интонация у него была какая-то непонятная: растерянная, что ли?

— Да я, собственно, и не знал. Просто ищу кассету, а Геннадий посоветовал к вам обратиться. Говорит, если у вас нет, значит — нигде… — лесть грубоватая и неуместная, да кто из нас не конформист, когда надо…

— Угу… — далекий Серега, кажется, о чем-то размышлял. — А вы вообще этот фильм видели?

— Ох, если честно, сто лет назад, еще когда в школе учился. Тогда, помнится, как-то на телевидении старались под школьную программу подстраиваться. Учителя еще напоминали — мол, не пропустите. Да разве мы в том возрасте этим интересовались? Какой Гоголь, когда по другой программе наши с канадцами в хоккей рубятся? Так что даже толком и не помню, чего там, — самокритично вздохнул я.

— М-да. Ну, я понял. Ладно, приезжайте, я в конторе до семи сегодня буду, — продиктовал адрес и тут же трубку положил. Что он за человек, этот Серега? Наверное, интеллигентный чудак-коллекционер древних фильмов. И наверняка со странностями. Ладно, поглядим.

* * *

Контору Сереги я разыскал быстро — обычный мелкий офис, затерявшийся среди десятков себе подобных в гигантской утробе бетонно-стеклянного мастодонта — то ли Главгидро… то ли Центрстанкопром… — чего-то. Нашим чиновникам все нипочем, на аренде всегда выплывут.

Преисполненный собственного достоинства охранник с нашивкой «Секьюрити» выдержал замечательную паузу, оценивающе-значительно оглядывая меня с головы до пят. Интересно, осталось ли у нас хоть одно разнесчастное ООО «Рога и копыта» без собственной охраны?..

— Сергей Андреевич? — поднял охранник телефонную трубку. — Тут к вам пришли… Как ваша фамилия? — покосился он на меня.

— Волобуев, я ему звонил сегодня.

— Волобуев. Говорит, звонил сегодня. Подождите, — кивнул он на стул, кладя трубку.

Сергей появился быстро — похоже, он все в жизни делал быстро. Вопреки ожиданиям оказался он парнягой двухметрового роста, с грудью, шириной с холодильник «Саратов» и клочкастой «шкиперской» бородой.

— Здоров, — сунул он мне ладонь, немногим уступающую размером тому энциклопедии, — айда покурим.

Мы вышли в холл с лифтом, выполнявший по совместительству роль курилки. Запустив лапу в карман необъятных штанов, Сергей выудил оттуда видеокассету. В его ладони она смотрелась довольно компактно — что-то вроде портсигара.

— Вот, — сунул он мне кассету в руки, — только качество записи не очень, фильм-то старый, сам понимаешь…

— Да что вы… Спасибо большое. Сколько с меня? — и только сейчас я вспомнил, что вышел из дома без кошелька.

— Э-э, бросьте, — отмахнулся он, пыхнув дымом, — вам же кассету не насовсем, как я понял?

— Нет, конечно. До конца недели верну.

— Ну и все, — пожал плечами Сергей.

К таким людям быстро начинаешь испытывать симпатию. Здоровенный, уверенный в себе и — не жлоб.

— Где Вы только умудрились такую запись отыскать, — почти искренне восхитился я, — такая редкость….

— Да уж…, - хмыкнул Сергей, — случайно, можно сказать. Ну ладно, мне там загибаться надо, пойду. Звони, если что, — и, кивнув, грузно потопал к дверям офиса.

Нет, наверное, никогда я так и не научусь ни нужные знакомства заводить, ни просто с хорошим человеком подружиться. Да и что я ему? У таких мужиков свои интересы — небось, отпуск в тайге проводит, или в горах, или на байдарке. Во всяком случае, не у тещи на огороде. И дети к таким отцам наверняка сами подходят, а не к себе подзывают.

Кстати, о детках. Светка моя — девчонка ничего, вообще-то, но растяпа еще та. И посеять в школе может, что угодно — от сменки до ключей от квартиры (три раза замок менять приходилось). Так что, от греха подальше, кассету лучше переписать — пусть тащит в класс копию, не то в случае утери будет кошмарный неудобняк…

* * *

— Ну, что? — спросил я дочь, когда та вернулась из школы. — Как урок прошел? Посмотрели кино?

— Ага!

— Понравилось?

— Да ну… — только ручкой махнула — понимай, как хочешь.

— Скучно, что ли?

— Да не то чтобы скучно — жалко его очень. Девчонки раскисли, как баба Маня от индийской трагедии… — за время этой беседы Светка успела скинуть рюкзачок, переобуться из ботинок в тапочки, покопаться в куче кассет у себя на столе, выбрать нужную, воткнуть ее в плеер и размотать провод наушников. Ткачиха-многостаночница, да и только. Сейчас оседлает свою головенку этими наушниками и — все, ушла в другое измерение. Можешь, уважаемый папаша, тупо созерцать мотающийся из стороны в сторону пегий хвостик, да вихляющий вельветовый зад — мы тебя уже не слы-ышим… Однако… Я попытался припомнить, было ли нам в свое время жалко незадачливого чиновника. Да нет, не припомню. «Прошли», как и все остальное по литературе, ну и все. А еще говорят, что нынешние тинейджеры черствые да циничные. Выходит, что их поколение отзывчивее нашего?

Наушники неожиданно зависли над Светкиной макушкой, словно шасси вертолета, совершающего опасную посадку на горную вершину.

— Только прикольно так! — засмеялась вдруг дочь. — Тот актер, что этого Башмачникова играл, в другом фильме летчиком был, я помню. Я на него смотрю, а сама жду, что он сейчас крикнет: «От винта!» Или еще чего-то такое…

— Башмачкина, а не Башмачникова. Погоди, не понял… — я покопался в памяти.

— Какого летчика?

— Ой, ну я не помню, как фильм называется — про войну! Они там все поют еще, эти летчики, а он у них командир. У них еще узбек такой симпотный был, Ромео, он к Симоновой кадрился. Да ты помнишь! Там песня еще такая: там-там-ри-ра! Там-па-рим-па, трим-пам-пам! — довольно точно воспроизвела она мелодию «Смуглянки».

— Че-во?! — вытаращил я глаза. — Девушка, вы какой фильм смотрели?

— Какой-какой! Какой ты принес, такой и смотрели. «Шинель». А что?

— Да не играет там тот актер, про которого ты говоришь. Башмачкина играет Ролан Быков. А летчика, его Титаренко фамилия, играет Леонид Быков. «В бой идут одни старики», вспомнила?

— Пап, ну я что — совсем тупая, по-твоему?! — взвилась возмущенно Светка.

Черт, ну почему она сразу так реагирует? Чуть что, и готово — бабахнула петарда.

— Да погоди, не горячись ты… Но я ведь хорошо эти фильмы помню — там разные актеры играют.

— Уй, пап! Ну не веришь — посмотри сам, если забыл! — дочь нахлобучила наушники, выхватила кассету из рюкзачка и сунула ее мне. Ну ладно…

Все же дурацкий у меня характер, ей-богу. Поспорим из-за какого-нибудь пустяка, а я — нет, чтоб уступить, как положено мудрому отцу, так наоборот, стараюсь свою правоту непременно доказать. Хотя толку от этого ноль. Даже если и докажешь, лучше бы этого не делал: надуемся, замкнемся и затаим обиду на старого дурака. И за дело.

Вот и сейчас — вместо того, чтобы дипломатично пожать плечами и перевести разговор на другую тему, я мстительно засопел, взял кассету и пошел включать видик. Забыл папаша, видите ли. Склеротик, ага. Ух, какие мы умные, да категоричные… Ладно-ладно…

С шуршаньем и потрескиванием возникла на экране древняя заставка «Из собрания Госфильмофонда».

— Свет! — предвкушая легкую победу в споре, окликнул я дочь. — Све-та!

А вот фигушки вам, папочка, а не ответ — мы уже в наушниках, забыл? Пока я, чертыхнувшись, повернулся к экрану, титры уже прошли, фильм начался. И на экране семенил торопливой походочкой бессмертный Акакий Акакиевич. Сейчас он обернется и…

И мой ехидный хмык застрял на старте. Потому что Акакием Акакиевичем был… Леонид Быков. Я старательно поморгал, потряс головой. Не помогло. Башмачкиным по-прежнему был исполнитель ролей озорного Максима Перепелицы, бывалого вояки сержанта Святкина, бесхитростного Алешки. Быков. Леонид Федорович. Любимый мой артист кино.

Н-ни фи-га не понимаю. Где эта киношная энциклопедия? Оглядываясь на экран, я торопливо достал с полки увесистый том энциклопедического словаря кино. Двадцать лет назад достал его по невероятной везухе — дефицитнейшая вещь тогда была. Заплатил четвертак, для моего тогдашнего бюджета сумму невероятную, и то считал, что повезло — всего две цены отдал. Сейчас бы уже так не решился разориться. Так, смотрим… Ага, вот оно. «Шинель». 1960 год. Дебютная режиссерская работа Алексея Баталова. Исполнитель роли Башмачкина — Быков Роланд Анатольевич. Большой привет. Скоро буду ходить, улыбаться и воробьям фигу показывать. Ну и пусть.

Я с каким-то странным облегчением отложил энциклопедию и, глядя на экран, забыл обо всем, вновь открывая для себя давно знакомый и в то же время совершенно новый фильм. Не знаю, что бы написал об этом фильме профессиональный кинокритик, а у меня в голове вертелся только пошловатый штамп: «неожиданно яркая грань таланта исполнителя главной роли». Так оно и было. Как он играл, Боже ты мой! Не играл — жил он в этой роли, рожден был для нее, вот и все. Пусть я и не совсем объективен, но все равно…

Ролановский Башмачкин был классикой, эталонным образом русского чиновника. Как тихоновский Штирлиц — эталоном советского разведчика, как яковлевский поручик Ржевский — эталоном русского гусара. А этот Акакий Акакиевич был абсолютно живой, узнаваемый. Он не принадлежал «только» тому времени — свой он был, знакомый, встречаемый каждый день и на работе, и на улице. «Я брат твой» — толкнулась в памяти строчка из книги.

В коридоре бодро зашлепали Светкины тапки.

— Ну, что? — вид обескураженного папаши был дочке явно приятен. — Кто был прав?

— Сдаюсь, — поднял я руки. — Один ноль в твою пользу. Но можешь меня расстрелять соленым огурцом, если я что-то понимаю! Ну вот, сама посмотри, — протянул я ей энциклопедию.

— Ой, да больно нужно мне еще смотреть чего-то там! — фыркнула Светка. — Здесь-то кто? — кивнула она на экран. — Тот Быков, который летчик?

— Ну, тот!.. Но послушай!..

— Ну и все. Я выиграла. Сегодня ты посуду моешь!

— Э-э, когда это мы на посуду спорили?! — возмутился я. Увы, поздно — торжествующая Светка ускакала. Ну дите и дите, даром, что меня уже переросла.

И все же, все же… Что это за фильм? Может, кинопроба какая-нибудь? Ничего себе «кинопроба»- на полтора часа. Тогда у киношников такой роскоши не было, насколько я понимаю. Отпустят тебе на фильм определенный лимит кинопленки — и укладывайся как знаешь, на магнитную пленку тогда не снимали. Может, потому тогда актеры и играли лучше, что не всегда пленка была на лишний дубль?

Или чья-нибудь дипломная работа? Все равно в энциклопедии было бы отмечено. Да и вообще — как т а к а я роль смогла неизвестной остаться? Не спорю, Ролан Быков — талант признанный, заслуженный и все такое. И эту роль он сыграл превосходно. Но это вот… Сыграть роль так, как сыграл его однофамилец в этом непонятном фильме — это… Ну, я не знаю… И, словно наяву, увидел я лицо комэска Титаренко и услышал его устало-пьяненький голос: «А потом — можно хоть в колхоз, сады опрыскивать».

Я нервно ухватился за телефон. Ч-черт, где эта записная книжка? Ага, вот… От волнения я долго не мог набрать номер Сергея — палец нетерпеливо выскакивал из диска, не доведя нужную цифру до конца, и номер срывался.

— Алло, Сергей?

— Он самый, — не очень внятно отозвался Сергей. Кажется, он там что-то жевал.

— Это я, Волобуев, Саша. Который кассету брал, с «Шинелью», — неловко напомнил я.

— Хо-о! — обрадовано отозвался вкусным голосом Сергей — словно старый друг нашелся. Кто бы мог подумать. Но все равно приятно, черт возьми.

— Сергей, еще раз спасибо за запись, когда кассету вернуть можно?

— Да когда тебе удобно, тогда и занеси. Я на работе до семи обычно, а то и задерживаюсь. Сам-то фильм посмотрел?

— Посмотрел… Сергей, я ничего не понимаю! — взмолился я и принялся кое-как делиться с ним своими терзаниями.

— Заметил, значит… — коротко посмеялся Сергей.

— Еще бы не заметить!

— Ну и как?

— Что — «как»?

— Игра Быкова как понравилась, спрашиваю.

— Здорово! — не колеблясь, выпалил я. — Это даже словами не передать, как здорово! Только откуда, как?..

— Это в двух словах не скажешь… — Сергей, похоже, задумался. — У тебя как со временем сейчас?

— Вроде ничего срочного, есть время.

— А живешь где?

— В Свиблово.

— А я — у ВДНХ, соседи. Может, подъедешь?

— Сейчас?

— А чего? Я у метро встречу. А то по телефону толком не объяснишь.

— Ну, давай, — пожал я плечами.

— Тогда — через полчаса, о`кей?

— Договорились, — уже совершенно ничего не понимая, я положил трубку.

Ладно, схожу. Надо же разобраться, в конце концов. Хотя почему по телефону он не объяснил толком? Что там такого?

— Пап, ты уходишь? — высунула Светка нос из комнаты.

— Да, ненадолго, — я набросил куртку и начал зашнуровывать ботинки.

— А куда? — ребенок тихо изнемогал от любопытства.

— К знакомому, ты его не знаешь.

— А-га! Не успела мама уехать, как у нас тут же знакомые появились…

— Не наглейте, девушка. Я по делу.

— Что это за дела такие, на ночь глядя… — Светка принялась внимательно разглядывать потолок.

— Ничего не на ночь глядя — шесть часов только… — да что это такое — оправдываюсь я, что ли? Кажется, именно так — оправдываюсь. И от этого рассердился на себя.

— Меня не жди, ужинай сама, — я попытался сказать это строгим родительским голосом.

Дочь только хмыкнула. Когда это она меня к ужину ждала? Когда захочет, тогда и ест. И что захочет, кстати: может вообще позавчерашнюю булку прожевать, да компотом запить, а суп хоть на вечную зимовку в холодильнике устраивай.

— И не сиди за компьютером допоздна, — собрав остатки родительской, будь она неладна, строгости, наказал я.

Светка повернулась и ушла в свою комнату. И дверь за собой аккуратно прикрыла. Ну и где эта наша родительская строгость? С детьми надо уметь себя поставить, ага. Как сказала одна умная тетка: ты себя ставишь-ставишь, а они тебя роняют.

Черт, неужели это и есть — кризис среднего возраста? Все тебе не так, все кажется нескладным. Эх, парень, ну хоть что-нибудь у тебя нормально в жизни получилось? Карьера. М-да. Попал после института в «ящик», сидел на хорошем окладе и горя не знал. А потом: оп-па! Перестройка, развал ВПК, что там еще? Забулькали наши «ящички» и ко дну пошли. Всплыл, захлебываясь («всплыло» — толкнулась ехидная мысль), не успел чуток воздуха глотнуть, как новая волна — кризис. Теперь вот барахтаюсь, как та лягушка в сметане, чтоб не потонуть. Это если в сметане барахтаешься, можно масло сбить. А если это барахтанье происходит в другом веществе, которое само не тонет? Из него-то ни черта не собьешь. Ухватился кое-как за эту работу, на которой хоть гроши, да платят, вот и держусь. А где что лучше найдешь? Кому ты в сорок-то лет нужен? Аж зло берет: «требуется инженер-электронщик, до тридцати лет». Им инженер нужен или землекоп? Или жеребец-производитель, черт возьми?

А дочь растет. И сколько угодно можно говорить правильных слов о том, что не в деньгах счастье, но если ребенок стесняется сказать тебе, что их класс собирается на экскурсию (и не куда-нибудь в Питер, а просто в подмосковный Сергиев Посад)… Если джинсы на ней уже потрескивают, а она упорно отказывается от похода на рынок за новыми — мол, привыкла… Привыкла уже, что денег вечно не хватает, вот что… И молчит, ничего не просит. А сколько так можно молчать? Ствол заткни — пушку разорвет. Вот и разрывает порой — хочешь, не хочешь, а досада, да унижение выход себе сами найдут — и всегда не тогда, когда надо.

А может, не всегда в деньгах дело? Вон, у Галки Востряковой, Светкиной одноклассницы, отец — морской офицер, кавторанг. Много они получают сейчас, офицеры наши? Гроши, еще меньше моего. А она на него не надышится, для нее папа — царь и бог. И то, с таким папой по улице пройти: не только училки с шага сбиваются и прически машинально поправляют — одноклассницы сопливые начинают губы развешивать. Клеши отутюженные полощутся, черный реглан как на французском манекенщике сидит, золотой «краб» благородной тяжестью на фуражке посверкивает — мужчина! То-то он сам на родительские собрания ходить любит, а не жену посылает — а чего бы ему не ходить?

А тебе сорок лет, и на растущее пузо уже давно рукой махнул, и к лысине уже привык. Не Алан Делон, чего уж там. И даже не Бельмондо. М-да, вообще-то и пузо, и лысина в «Мерседесе» смотрятся как-то иначе, нежели в трамвае, вы не замечали?

Весь в таких вот невеселых мыслях я выбрался из метро. Поджидавший меня Сергей это заметил.

— Чего кислый такой? Ботинки жмут? — бодро приветствовал он меня.

— Да нет, нормально все, — я постарался улыбнуться, но улыбка, кажется, и в самом деле вышла кислой. Но не грузить же почти незнакомого человека своими проблемами. Да и знакомого не стоит.

— Вот, спасибо, — протянул я кассету Сергею, с трудом удерживаясь от расспросов. Что-то подсказывало: не торопись, сам расскажет. Мы закурили и побрели по аллее.

Начинало темнеть. Хороший вечер подарила уходящая осень — тихий, безветренный. Горьковато потягивало листьями, что хрустящим ковром лежали вокруг, словно смятые конфетные обертки.

— Здесь, собственно, не совсем фильм, — задумчиво начал Сергей, вертя кассету в руках. — Скорее, эдакая компиляция, если можно так сказать. Понимаешь, забрел я как-то в торговый центр на Манеже — знаешь?

— Подземный, что ли?

— Ну. И увидел там одну такую контору: снимают твою фотку и помещают в любой антураж. Компьютерная обработка там и прочее. Хочешь — амбалом тебя сделают, хочешь — в любой костюм оденут. Народ валит! Девки — те с Чаком Норрисом, со Сталлоне в обнимку хотят, мужики — кто в истребителе, кто на пляже с этими… — он изобразил руками нечто грудастое и задастое.

— Да знаю, видел! — начал я о чем-то догадываться.

— Ага. И вот запал такой таракан мне в голову: а если программу написать, чтоб в кино так вот персонажей менять?

— И сделал? — господи, как все просто, оказывается.

— Возился долго. Тут ведь что самое трудное? Просто лицо заменить — семечки. А вот полностью актера вставить — с его голосом, жестами, мимикой, стилем — ох, да еще до фига с чем — это пахота, да…

— Как же ты умудрился-то? — искренне восхитился я. — Тут ведь для всей Силиконовой долины работа, я же какой никакой, а программист, представляю себе.

— Ох, умудрился, — покрутил Сергей лохматой башкой, — всего не хватало, понимаешь? Ресурсов, времени… Тут ведь какой принцип: просканировать все фильмы с его участием и на основе этого создать такую модель, понимаешь?

— Типа стругацкого дубля?

— Вот только не надо этого! Дубли — они все тупые там были, насколько я помню. А это — я еще название правильное не придумал, пусть пока будет модель, тут другое. В определенной ситуации этот актер виртуальный должен делать то-то и то-то. Гнев он может сыграть такими-то вариантами, радость — такими-то, а потом программа выбирает наиболее подходящий вариант и выдает его.

— Ого, — начал я врубаться в ситуацию, — это ж какое «железо» должно быть, чтобы такие объемы переваривать? Да еще с такой скоростью?

— «Железо» — это да, — вздохнул Сергей. — Только на работе и мог этим заниматься, у них там техника — будь здоров.

— «Мог»? — уловил я что-то в его вздохе.

— Ну да. Поперли меня оттуда как раз из-за этого — шеф засек, что посторонними вещами занимаюсь, и привет. По барабану, что после работы этим занимался — мол, энергию тратишь и все такое. А-а, — махнул он рукой, — и фиг с ним. Главное, программу сделать успел. Жаль, применить пока негде, только этот фильм и успел сделать, в нынешней моей конторке не развернешься.

Сергей отбросил окурок и замолчал. Вот как. Оказывается, и у таких мамонтов проблемы бывают.

— Сергей, — неловко спросил я, — а почему ты именно этот фильм выбрал?

— Да знаешь, когда-то прочитал, что Быков капитально хотел эту роль сыграть, да вот не получилось — не знаю толком, почему, но вот не вышло. И так мне его жалко стало, знаешь! Он же совсем нестарым был, когда погиб, и «Пришелец» его недоснятым остался. А у меня к нему, — Сергей неловко кашлянул, — отношение особое.

— У меня тоже, — не удержался я.

— Ну, тогда поймешь, — кивнул Сергей. — Ну и вот… Как получилось — так получилось.

— Здорово получилось, — выдохнул я. — Правда, здорово. Ты молодчина, честное слово.

— Да ну, — отмахнулся он. — При чем тут молодчина? Просто понимаешь… Вот есть какая-то капитальная несправедливость в том, что умирает человек молодым, и столько сделать не успевает! Вот Даль, Высоцкий…

— Роми Шнайдер, — откликнулся я, — Миронов, Шукшин…

— Ну!..

Мы помолчали. Сергей, видимо, долго держал это все в себе и вот, наконец, — выговорился. Я переваривал услышанное.

— Слушай, — наконец, нерешительно проговорил я. — А вообще, будут такие фильмы иметь право на существование? Тут же куча всего: и авторские права, наверное, и родственники возбухнуть могут — ну, я не знаю…

— Да я и сам толком не знаю, — признался Сергей. — Когда делал — даже не задумывался, увлекся, как одержимый. А сделал — и как очнулся: а дальше что? С юристами посоветоваться надо, наверное. Зайдем? — кивнул он в сторону блочной девятиэтажки. — Посмотришь, как программа работает. С мамой познакомлю.

— Да поздновато уже… — обычный ответ, когда не хочешь расставаться с человеком, но правила приличия требуют для вида немного поломаться.

— Чего — «поздновато»? Айда, — Сергей принялся давить кнопки дверного кода.

Дверь нам открыла мама Сергея. Классическая «старенькая мама» — маленькая, сухонькая, востроносенькая, с живыми карими глазами, пытливо глядящими поверх очков. Одета была в спортивные брючки с лампасами и алую куртку-самбовку, туго перетянутую в талии широким поясом. В вырезе самбовки ярко синели полоски десантного тельника. Ого…

— Мам, это Саша, — кратко представил меня Сергей.

— Антонина Аркадьевна, — лучезарно улыбнулась мне она, — проходите, Саша. И тут же ее бровки сурово сдвинулись, и она напустилась на бедного Серегу:

— Сережа, я сколько тебя просила машинку мне наладить?!

— А че такое, мам? — брови Сергея, напротив, невинно взмыли вверх.

— Че такое? А вот то такое, что зигзаг не работает. И как стропы с кромкой застрачивать, я не знаю. Вот не знаю, и все!

— Ну, ма-а! — заныл Сергей.

— Чего «ма»? Вручную зигзагом прошивать? На китайскую швейную фабрику обратись, говорят, там умеют. А я — нет.

— А раньше как шили? — продолжал канючить Серега.

— Раньше мы помоложе были. И нитки могли в иголку без очков вдевать, и пальцы у нас не болели. В общем, как наладишь, так сделаю. Счастье в твоих руках. И когда ты слайдер уже заменишь?! Смотреть стыдно, не то, что в руки взять! До пенсии тебе мама будет нос утирать?

Я слегка ошарашено слушал воспитательно-образовательный диалог. О чем это они? Слайдер какой-то…

— Ох, Сашенька, извините меня, бога ради, — голос Антонины Аркадьевны утратил скандальные нотки. — Это я с его фоилом намучилась, вот и рассердилась немножко, — она кивнула в сторону открытой комнаты.

В комнате поблескивала стоящая на столе старенькая швейная машинка «Чайка» — такую же нам с Ленкой подарили на свадьбу. У машинки топорщился ворох чего-то разноцветного, перевитого шнурами и лямками, поблескивающего пряжками, карабинами и прочими железками. Наверное, это и был тот самый «фоил», с которым намучилась Серегина мама.

— Ладно, ладно, мамуль! — покладисто заворковал Сергей. — Сегодня все сделаю, честное пионерское! Или завтра, в крайнем случае.

— Или через неделю. Или через год, — кивнула мама. — Понятно. Ладно, я пошла пирогом заниматься, — и она удалилась на кухню строгой походкой гимнастки.

— Разувайся, — Сергей смущенно потер нос, — сейчас тапки достану…

— Слушай, я не вовремя, наверное?

— Да брось, нормально все. Это я виноват, правда — вечно до этой машинки руки не доходят и — вот, дотянул.

— А что за «фоил»?

— Да парашют такой, — обыденно ответил Сергей.

— Серьезно? — выпрямился я, — Ты что, парашютист? Спортсмен?

— Да какой я спортсмен, — отмахнулся Сергей, — это мама у меня спортсменка — за сборную ВДВ в свое время прыгала. А я до камээса дотянул с грехом пополам, и все, дальше пороху не хватило. Так, балуюсь иногда…

Обстановка в комнате Сергея была из серии «Чужие здесь не ходят». Модель «Конкорда» соседствовала на письменном столе с шикарным монитором и замысловатой лесной коряжкой. Обтянутое серой тканью кресло, скорее всего, в прошлой жизни служило в истребительной авиации. Полстены занимал удивительный коллаж, состоящий из кинокадров вперемешку с фотографиями, как я догадывался, Серегиных друзей. Лохматый голенастый пацан в шортах отважно рубился на мечах с Конаном-Шварценеггером. Очкастый парень студенческого вида галантно придерживал стремя, помогая спешиться с лошади Скарлетт О`Хара. Боярский-Д`артаньян, припав на колено, молитвенно простирал руки к девушке в джинсах, дурашливо закатившей глаза. Хохотала конопатая беззубая девчушка, оседлав толстенную шею зеленого зубастого динозавра. Интерьером служили рыцарские замки, туманности галактик и лучи летающих тарелок, горы и моря, джунгли…

С противоположной стены строго смотрела на это веселое хулиганство худенькая девушка в брезентовом шлеме. На плечи девушке давили широкие лямки с могучими пряжками. Конечно же, мама.

Все остальное свободное пространство было занято книгами — на полках, на подоконнике, на шкафу…

Плоские коробки с дисками валялись, где только можно. Из-за одной, прислоненной к стенке тахты, выбрался заспанный хомяк, неодобрительно глянул на нас и принялся деловито вытряхивать из-за щек семечки.

— Ах ты, жулик! — обрадовано сцапал Сергей хомяка. — Вылез, наконец!

Хомяк вертелся в руке, расстроенный потерей свободы.

— Топай домой, бродяга, — водворил его Сергей в клетку на журнальном столике, — и попробуй только еще удрать у меня — вот так не замечу тебя и сяду — представляешь, что с тобой будет?

— Долго ты такое чудо созидал? — я все не мог оторваться от коллажа.

— Еще в школе начал. И все никак закончить не могу — что-то новое, да появится. Ну что, показать программу?

— Конечно!

— Только полную версию на моей машине не прогонишь, — сокрушенно вздохнул Сергей, щелкая тумблерами. — Ресурсов маловато, увы, работает больно медленно. Но упрощенную — это запросто, чтоб ты принцип понял.

Засветился экран телевизора, перемигнулись индикаторными глазками системный блок и панель видика, мелькнули на мониторе строчки BIOSа и уступили место виндовскому облачку.

— Так… — перебирал кассеты Сергей. — Ну, давай хоть эту: она коротенькая.

На экране возникло широченное зеленое поле с высоким шестом. На шесте надувалась и опадала матерчатая бело-оранжевая колбаса. Камера переместилась вбок и поймала в кадр группу молодых ребят и девчонок, распаковывающих разноцветные пузатые сумки. Парашютисты. Они весело галдели, перебрасывались шутками, звонко щелкали карабинами, облачаясь в свое героическое снаряжение, заботливо что-то поправляли и подгоняли друг у друга. Облачившись, проверяли, как сидит — ну точно рыцари перед турниром. Быстро, но без суеты, построились в одну шеренгу. Похожий на пожилого Портоса дядька в шортах и майке флегматично почесал кудрявую грудь и принялся осматривать каждого, довольно бесцеремонно вертя и сгибая.

— Михалыч, инструктор, — тепло проговорил Сергей.

Тесная кабина самолета. Глядя в объектив, ребята дурачатся, корчат рожи, приставляют друг другу «рожки» — шутка тупенькая, но бессмертная. Вот черт, неужели им совсем не страшно? Да нет, все-таки некоторый мандраж присутствует. Один уже в который раз проверяет, на месте ли какие-то пряжки на плечах, другой — нервно теребит нос, третий — неудержимо зевает (девчонка с рыжими кудряшками, полыхающими из-под краев шлема, всякий раз пытается засунуть ему в рот два пальца: «Два билета до Ростова!», получает по рукам, хохочет).

— Зинка-конопуха, — со смехом представил ее Сергей. — Прелесть, что за дурочка…

А я позорно поймал себя на подленькой такой мысли: не, ребята — хоть и молодые вы, и крутые, а все равно дрейфите, хоть и стараетесь этот самый дрейф замаскировать. И если бы кто-то из них сейчас вдруг струсил, уперся в обрез двери, запаниковал — то вместе с сочувствием закопошилось бы постыдное злорадное удовлетворение — а вот, не выпендривайся… Ну что, неужели никто не сдрейфит? Фиг…

Маленький квадратный парень (наверное, старший, или как он там у них правильно называется) аккуратно открыл дюралевую дверь, закрепил ее резинкой у борта. Обстоятельно надвинул очки. Держась за трос, протянутый вдоль борта, высунулся наружу, принялся что-то внимательно высматривать внизу. Удовлетворенно кивнул, прочно встал у двери, знаком скомандовал: «приготовиться!». Поднялись ребята с левого борта — все уже в защитных очках, серьезные, сосредоточенные. Чуть покачиваясь (болтанка), первый подошел к двери, взялся за боковой обрез. Хлопок инструктора по плечу — и он, плавно махнув ногой, исчез в светлом проеме — только ярко-голубой шлем мелькнул где-то внизу. Второй, третий… Ребята отделялись легко-легко, словно пушинки с одуванчика слетали. Рыжая Зинка на прощанье показала инструктору «нос» растопыренной ладошкой, заработала шлепка по широкой серой лямке, охватывающей вертлявый зад, и тоже пропала.

Инструктор нетерпеливо махнул рукой, подгоняя оператора. Качнулся навстречу светлый проем. Ближе, ближе…. Ох! — и я непроизвольно сжался в кресле: горизонт заплясал, крутнулся, мелькнул перед глазами зеленой тенью удаляющийся «кукурузник», от него отделилась и повисла в слепяще-голубом после полумрака кабины небе фигурка инструктора, распластавшегося «крестом».

В кадре — вытянутые руки в тонких черных перчатках. Ветер треплет рукава комбинезона. Руки ушли назад, горизонт скакнул вверх, передо мной — только земля в легкой дымке. Почему-то она не летит навстречу, как ожидалось, скорее — неторопливо подползает.

— На кола встал, — деловито шепнул Сергей. — Скорость набрать.

Догоняем тощего парнишку в голубом комбинезоне и «тормозим», уравнивая скорость. Воздушный поток облепляет тканью его острые коленки и локти, смешно теребит его щеки — сейчас он похож на Серегиного хомячка. Только по этому и можно заметить бешеную скорость падения. А ведь на первый взгляд, парень просто легко парит в воздухе. Тощий кривовато улыбнулся в камеру и принялся заниматься делом — старательно выполнять «спирали» и сальто, кувыркаясь и вертясь, словно космонавт в невесомости. Закончил, отсалютовал оператору, повел рукой у груди… Миг — и что-то яркое взметнулось за его спиной и выдернуло из кадра.

Ага, и нас, похоже, тряхнуло. Земля стремительно побежала навстречу: стали различимы ярко белеющие в траве ромашки. Возникли в кадре и потянулись к земле ноги в кроссовках. Оп-па! Приехали.

А камера уже опять смотрит в небо, ловит того воздушного акробата. А вот и он — неуловимо управляя своим красно-синим куполом, состоящим, по-моему, из одних сплошных щелей и отверстий, уверенно приближается ко мне. Вот его купол на миг закрывает солнце и словно вспыхивает, налившись огненным светом. Приземляется довольно резко и от толчка кубарем катится по траве — но так ловко, черт возьми! Вскакивает, смеется, задирает очки на лоб, расстегивает ремешок шлема.

Я прерывисто вздохнул, переводя дух.

— Что, здорово? — подмигнул Сергей.

— Спрашиваешь… Я бы так никогда не смог, — искренне признался я.

— Как знать, как знать, — непонятно откликнулся Сергей. — Ну-ка, смотри сюда…

— Куда? — не понял я.

— Вот, в дырочку, — Сергей нацелился на меня китовьим глазом цифровой видеокамеры. Загорелся красный индикатор.

— Ты чего? — вдруг смутился я. — Зачем это?

— Спа-койнаа, клиент, — пробормотал Сергей, не отрываясь от камеры, — головку вправо поверни-и-те… Та-ак… А теперь вле-е-во… Ха-ра-шо…

Я глуповато хихикнул. Вот вечно так — и не хочешь, а выставишь себя дурачком.

— О! Самое то! — одобрил Сергей, выключая камеру. — Теперь возвращаемся на исходную.

— Сергей, ты хоть объясни…

— Ща увидишь, — увлеченно следил Сергей за мелькающими кадрами обратной перемотки. Был он сейчас похож на пожираемого азартом игрока у игрового автомата.

— А тут — кивнул он на монитор, — мы считываем твою мордаху.

Я и не заметил, когда он запустил программу. На экране монитора засветились тонкие ярко-зеленые линии, сплетаясь в ажурную паутину. Паутина приняла форму головы, начала быстро обрастать мышцами, кожей, волосами… Бр-р!

— Ну и рожа у тебя, Шарапов, — удовлетворенно хмыкнул Сергей, движениями «мышки» поворачивая мою экранную голову влево-вправо. Физиономия действительно была идиотская. Черт, неужели я в жизни так выгляжу?

— Так. Считали, запомнили, — прокомментировал Сергей. — Теперь дальше: выбираем жертву… Ну, хоть вот этот — пойдет? — он ткнул пальцем в экран.

— Это который выкрутасы всякие делал?

— Сам ты выкрутас. Это называется «выполнение комплекса фигур в свободном падении». Терминология, — солидно поднял палец Сергей.

— Ну, пойдет. А что?

— Ага. Твой тезка, кстати — Саня Матрунич, вот такой пацан. Теперь мы делаем, смотри что… — картинка на экране монитора сменилась. Сейчас на нем, как и на экране телевизора, зеленела трава и колыхалась бело-оранжевая колбаса. Появились смешливые ребята, начали распаковывать свои цветные сумки…

— Та-ак… Стоп! — щелкнул Сергей «мышкой». — А теперь — оба-на! Новый член команды. Смотри!

Стоящий к нам спиной вот такой пацан Саня Матрунич скинул с плеча сумку, повернулся к нам и… Ч-черт! Ведь ждал я этого, ждал, а все равно вздрогнул. Смотрел на меня с экрана и лучезарно улыбался блаженной улыбкой идиота я сам, собственной персоной. В голубом комбинезоне, с черно-белой «банданой» на голове. Махнул рукой, хохотнул, принялся вытряхивать из сумки тугой брикет парашюта.

— Ну как? — гордо вопросил Сергей. — Скажешь, не похож?

— Честно говоря, не особенно, — заупрямился я. — Он вон тощий какой, а у меня репа во какая. И вообще, нестыковка — тело молодое, а башка…

— Э-э. Да это ерунда, в шесть секунд подрихтуем, — затарабанил по клавиатуре Сергей.

Щеки моего двойника начали втягиваться, худеть, исчез солидный второй подбородок. Пропали морщины на лбу, растаяли мешки под глазами. Стали шире глаза. И даже сверкнули с каким-то весельем разбойничьим.

— Во! КрасавЕц! — Сергей откровенно любовался своей работой, — Попробуй, скажи, что и этот плох — ей-богу, в глаз дам.

— А дальше что? — засмеялся я.

— А все. Дальше программа сама работает. Смотри, — щелкнул клавишей Сергей.

И уже ревниво я следил за своим молодым двойником — а он вроде и ничего парень — ладный такой, гибкий. И явно не промах — ишь, как ловко Зинку-конопуху подсадил на дюралевый трап, да за круглый задик! Получил по рукам и скалится, черт. Сорвал ромашку, сунул в зубы, поджал руки к груди, завилял задом и эдаким виноватым щеночком полез следом в самолет — извиняться…

— Ну вот, собственно, и все, — вывел меня Сергей из забытья, когда Саня (или я?) приземлился. — Теперь перегоняем это на кассету и — любуйся. Можно и на диск записать, только у меня сейчас болванок чистых мало совсем осталось, экономлю, — вздохнул он.

— Да ну, зачем? — забормотал я. — Что мне с ней делать-то?

— Да так просто, — легко улыбнулся Сергей. — Прикола ради. У меня эта кассета все равно бракованная, после половины пленка с дефектом. А это — как раз уместится. Бери, на память…

И вот, что хотите со мной делайте, но не хватило духу у меня отказаться. Что это было? Мозги стареющие заклинило? Или торкнулось детское воспоминание, как мы с мамой идем весенним днем по парку и я, пятилетний балбес, уже весь изошел слезами и соплями, умоляя маму сфотографировать меня у веселого фотографа-грузина героическим космонавтом, торчащим, как из байдарки, из бокастой ракеты. У ракеты — надпись СССР на серебристом боку и жар-птицын хвост из сопла. В шлеме космонавта — круглая дыра и — Боже мой! — что бы я только не отдал, чтобы сунуть в эту дыру свою лопухастую голову на цыплячьей шее!

А мама из последних сил старается увести меня от этого чуда и беспомощно пытается втолковать, что потом она обязательно меня сфотографирует, а сейчас денег мало, а мне новые сандалии купить надо, и вообще, это — ужасная халтура! Не нужны мне эти дрянные сандалии! Все равно я все лето босиком пробегаю! И осень тоже! Что? И зиму тоже, да! Ну как, как объяснить маме, что вот больше всего на свете человеку надо ЭТО!

Так я и не снялся космонавтом. Не помню уж, что тогда этому помешало. Кажется, уехал куда-то веселый дядя Гиви. И чего это я тогда так прикипел к этому космонавту? Вроде никогда ничего особенно не выпрашивал, а вот тогда…

И вот — эта кассета. Неловко ухмыляясь, я сунул ее в пакет и всю дорогу до дома терзался — зачем? Собственно, ясно было, зачем — прекрасно я это понимал, хоть и не хватало духу самому себе признаться: чтобы увидела меня Светка молодым, ловким и бесстрашным. Может, хоть ненадолго перестану быть для нее… бесцветным… Э, что и говорить — бес попутал, как говорят те, которые на кого угодно готовы свои грехи свалить, лишь бы не с себя спрашивать.

Странно, но Светка встретила меня вовсе не надутой — забыла обиду, что ли? Моментально сунулась любопытным носом в пакет: ой, а это ты чего принес? пирожки? мне? от какой бабушки Тони? а с чем? у-у, я такие люблю! вау, а что за кассета? я погляжу, ага? — все, ускакала к видику с пирожком в зубах. А я ушел на кухню, машинально громыхнул чайником о конфорку. Будь что будет. Авось не узнает…

— П-а-пка… — прошелестел из комнаты восхищенный вздох, — Это ты, что ли?!

Я ткнулся лбом в холодное стекло и зажмурился. Ну и дерьмо же ты, Сашенька… Сколько я так простоял — минуту, час? Не знаю, не помню.

Светка обхватила меня поперек так называемой талии, потерлась носом между лопаток.

— Папуль… Ты не сердись, что я на тебя рычу иногда, ладно?

Я закусил губу, повернулся к Светке и обнял ее, уткнувшись носом в макушку, почему-то пахнувшую воробьями. И мы долго стояли так и молчали. А что тут скажешь?

— Пап, — шмыгнула Светка носом и потерла его о мой свитер, — Пойдем, еще раз посмотрим вместе? Ой, чайник сейчас выкипит! Ты завари, а я чашки притащу, ага?

И мы сидели рядышком на диване, и пили чай с пирожками, и восхищенная Светка сыпала вопросами, от которых я порой обмирал и заикался: Ой, а это когда было? Ты тогда в институте учился? И меня еще не было? А ты еще маму тогда не знал? Ой, а банданы уже тогда носили? А, и ты тоже! А сам на наших мальчишек бухтишь! И кроссовки точно такие, как сейчас носят — мода возвращается, да, пап? А прыгать страшно? Только честно! Не, ну ты молодец, па! Я бы точно не смогла, правда! А почему ты раньше не рассказывал?

И хоть я и трясся, и вякал что-то невнятное, а все равно — замечательный был вечер. И, уходя спать, Светка чмокнула меня в небритую щеку, чего не делала, по-моему, еще с третьего класса.

А вот ночка была… Ох, врагу не пожелаешь такой ночки. У кого совесть чиста, у того подушка в головах не вертится, ага. Досталось бедной подушке в ту ночь… В конце концов, даже Светка не выдержала и пришлепала босыми пятками, щелкнула кнопкой торшера:

— Пап, у тебя болит чего?

— Да нет, доча, нормально все.

— А чего ты тогда ворочаешься и вздыхаешь, как бабы Манина буренка в сарае? Аж у меня в комнате все слышно…

— Извини, Светланка. Больше не буду.

— Ты спи, пап, ладно? А то три часа уже, а у меня контрошка завтра-а… — зевая, дочь ушла к себе.

А я завернулся в одеяло и затих, молча грызя себя изнутри. Вот черт! Черт! И еще тысячу раз черт! Пацан, трепло несчастное, чмо лысое! Как в глаза-то дочери смотреть теперь будем, а? Эх, Серега, будь ты неладен. И откуда ты только взялся, а? Или самим дьяволом мне послан? Обольстил яблочком, ага. Плоским, твердым пластмассовым. Засунуть бы тебе эту кассету в одно место, чтоб в следующий раз пораньше о совести вспоминал, дурак старый! Ну почему, почему я такой идиот? Ладно, сегодня было все хорошо, а дальше? Что изменилось? Ты-то остался тем же самым. В лучшем случае эта кассета скоро забудется, а в худшем будет только раздражать. И опять — молчаливое жалостливое презрение семьи к папаше-неудачнику. Пропади оно все пропадом… И сама собой так легко и просто пришла мысль: а чего тянуть? Хорошего от жизни уже ждать не приходится. Наверное, будет больно, но недолго. Зато придет освобождение от этой муки, которую уже терпеть нет сил никаких!

Эх, если бы все так просто было… Не знаю, сколько горя, а вот проблем семье подкинул бы выше крыши. Светке — шок: заходит это ребенок утром в туалет, а там подарочек висит. Радуйся, детка. Жене — телеграмма: мамуль, привет, у нас тут проблемка. Отдохнула мама, называется, первый раз за десять лет. Старикам — все заначки, что на собственные похороны отложили, вытаскивать придется — а как же, надо ведь этого придурка по-людски проводить. Да добирайся до этой Москвы, хозяйство на соседей оставив, да всю пенсию на билеты потрать. И на сколько их жизнь укоротится?..

Ну не собачья ли жизнь у человека, если он даже такой роскоши, как спокойно повеситься, и то позволить себе не может?

Брился я утром наощупь, чтобы не глядеть в зеркало на вурдалака с синяками, окружавшими отвислые мешки под красными глазами. И кролики с глазами пьяницы…. Или наоборот? На работе шеф пронзил меня донельзя подозрительным взглядом и, здороваясь, отчетливо втянул воздух нервным, как у добермана, носом.

— Виктор Павлович, — услышал я свой голос, — это замполиты солдат после увольнения обнюхивают, а я ведь не первогодок уже…

Шеф посмотрел на меня с интересом. Золоченые круглые новомодные очки в компании с тонким кривоватым носом отчетливо образовали на его лице выразительное слово: «Ого…»

— Да нет, я ничего, — холодновато ответил он. — Все мы взрослые люди, так сказать… А все-таки… Что за повод такой был — среди недели-то?

— Да не пил я вообще, — равнодушно проговорил я. — Бессонница просто…

Шеф недоверчиво сверкнул очками, тонкие ноздри его предательски дрогнули, он хмыкнул, качнул аккуратной ранней лысинкой.

— Значит, можно Вас поздравить с переходом в третью возрастную категорию?

— Это как?

— Ну, знаете, как говорят: первая возрастная категория — это когда всю ночь пьешь и гуляешь, а наутро по тебе ничего не заметно. Вторая — когда всю ночь пьешь и гуляешь, и наутро по тебе все видно. А третья — это когда не пьешь и не гуляешь, а наутро все равно выглядишь так, словно всю ночь пил и гулял. Извините, — вдруг смутился он, — студенческий фольклор, знаете…

Тронул меня легонько за плечо и пошел к себе. А мне вдруг стало легче. Нет, все же неплохой он мужик, чего там. Если и взбодрит когда, так за дело, а так по пустякам никогда не цепляется. И — порядочный, несмотря на то, что бизнесмен. Как это ему удается?

За день, пока работал настроение у меня почти пришло в норму. И совесть уже не грызла беспощадным волкодавом, а словно прилегла поодаль, зорко приглядывая за искусанным беспомощным нарушителем холодными желтыми глазами. Лежит себе и спокойно ждет, пока конвойный явится. И этот конвойный явился.

— Привет, Сань, — услышал я вечером в трубке его хрипловатый басок, — Как жизнь?

— «Как жизнь», — вздохнул я, — Он еще спрашивает….

— Чего такое? — искренне забеспокоился Сергей.

— Того такое. Удружил ты мне с этой кассетой…, - презирая себя, сдавленно пробурчал я, прикрывая плотнее дверь в комнату. — Что дальше делать — ума не приложу.

— Угу. Кажется, я врубился, — хохотнул Серега. — Дочка посмотрела, восхитилась, а тебя теперь совесть пожирает, так?

— Смеешься? — огрызнулся я. — Психоаналитик. Тебя бы на мое место…

— Сань, да перестань ты переживать. Ну, виноват я, прости. Не подумал…

— Не подумал он…

— Слушай, да этой беде помочь запросто можно!

— Да как помочь-то?! — у меня вдруг предательски скребануло в горле.

— Ну, как… Поедешь со мной в аэроклуб и прыгнешь. И будет все по честному, скажешь — нет? — спокойно так сказал, участливо даже — словно умная учительница, успокаивающая зареванного первоклашку.

В желудок упала холодная чугунная гиря.

— Ты что — серьезно? — наконец, смог выговорить я.

— А то!

— И когда? — спросил я так, словно Сергей приглашал меня на Юпитер.

— Так, сегодня у нас что? Четверг? В субботу можно, если погода будет. Я ребятам только позвоню, уточню… Ну так как? Давай?

— Давай! — вдруг обозлился я на себя, на Серегу и на весь белый свет. — Как это все делается-то?

— А заскакивай завтра ко мне после работы, я все и растолкую.

* * *

— Так, следующая вводная: завис на дереве. Твои действия?

— Сесть поглубже в подвесную систему, распустить запасной парашют, расстегнуть карабины подвесной системы, начиная с ножных обхватов, спуститься по запасному парашюту на землю.

— Нормально. Приземление на воду. Приводнение, точнее. Итак?

— А зачем? Нету же вокруг никакой воды?

— Не р-рассуждать, салага! Отвечай на вводную!

— Ну… опять же — глубже сесть в подвесную систему. Отсоединить запасной парашют и оставить его висеть сбоку на одном карабине… Ну, не морщись! Что за буквоедство!

— Не буквоедство, а твердое знание матчасти, — наставительно изрек Сергей, выворачивая руль. — Ну, допустим… Давай дальше.

— Расстегнуть карабины, начиная опять же, с ножных. Взяться левой рукой за главный круговой обхват. Высвободить правое плечо из-под обхвата, не отпуская левой руки, — машинально двигал я конечностями, стараясь представить себе весь этот процесс. — И в таком вот виде ждать приводнения. В момент касания ногами воды винтовым движением высвободиться из подвесной системы и отплыть в сторону, чтобы не накрыло куполом. Сергей, а зачем воду-то ждать? — уточнил я, — Выскочил чуть пораньше, плюхнулся и — отплывай спокойно. А то ведь и в самом деле накрыть может! — я вдруг отчетливо представил, как меня, барахтающегося, накрывает мокрый купол, опутывает, словно сеть, вкрадчиво и безжалостно пеленает, а над головой уже смыкаются волны. Елки-палки…

— Раньше в инструкции так и было записано: «Освободиться от подвесной системы на высоте 2–3 метра от поверхности». А люди и с пятидесяти, и со ста метров сигали — если опыта мало, высоту же трудно определить.

— И что?..

— Ну, что. Тонули на хрен, что ж еще? — пожал плечами Сергей. — Поэтому порешили: освобождаться только в момент касания.

— А если не успеешь?

— Э… Жить захочешь — успеешь.

Серегина «Ока» бодро тарахтела. Всю дорогу до аэроклуба Сергей гонял меня по теоретической части прыжка. Сам удивляюсь — как быстро запомнилась эта затрепанная брошюрка.

— Ну, что скажу — маладэс! — кавказским жестом ввинтил Сергей пальцы вверх. — Вах, какой маладэс! Всю ночь зубрил, что ли?

— Ну, всю, не всю, но долго, — скромно отозвался я.

Наверное, я все-таки изрядный «тормоз». Или «жираф» — как это сейчас правильно называется? Вчера вечером, когда я после ужина с комфортом расположился в любимом плетеном кресле на балконе, закурил сигаретку и раскрыл брошюру с инструкциями для прыжков, до меня вдруг дошло. Елки-палки, это ведь по-настоящему будет! И совсем скоро — через несколько часов. И вот тут мне стало здорово неуютно.

Пока Серей объяснял мне все на словах, показывал какие-то рисунки, учил принимать правильные позы при отделении от самолета и при приземлении, я воспринимал это как игру. Подсознательно ждал, что Сергей переведет все в шутку — ну просто не бывает же, чтобы вот так, ни с того, ни с сего… И вообще, обыкновенные люди такими вещами не занимаются. По определению. Как не летают страусы, или крокодилы там…

…Летают, — сказал прапорщик Сидорчук. — Тильки низэнько-низэнько…

Серега шутить не собирался. Спокойно, даже скучновато, изложил мне основы теории, вручил серую брошюрку с наказом выучить не хуже, чем «Уронили мишку» на пол и сказал, что утром за мной заедет. Иметь спортивный костюм и кроссовки. «На грудь» не принимать — ни утром, ни накануне. Все.

Домой я отправился в довольно беспечном настроении. И пребывал в нем до тех пор, пока вдруг окончательно не понял, что происходит.

Черт. Вот черт. Слушай, оно тебе надо, а? Да елки-палки, что это такое творится-то, а?! Я вскочил и нервно прошелся, терзая остатки шевелюры. Нет, ну в самом деле. Взрослый же человек — чего дурью-то маяться? Детство в одном месте заиграло, что ли? Расшибешься — кто семью кормить будет? Да и вообще…

Я вдруг замер, прикипев остановившимся взглядом к желтому всполоху берез за окном. Закатные лучи так вызолотили их на темно-синем бархате неба, что меня пронзила мысль: а ведь уже завтра я могу этого и не увидеть… И все будет — и эти березы, и это небо, и это солнце, только меня не будет. Это было так ужасно несправедливо, что у меня защипало в глазах. К черту! Позвоню Сереге, скажу, что ногу подвернул — и все! И такая теплая волна позорного облегчения накрыла меня, что я даже зажмурился. Ведь как просто все. И чего я мучился?

А память — подлая память! — услужливо подсунула мне давнюю картинку: мы, десятилетние пацаны, вскарабкались на могучий сук ивы, растущей на берегу пруда, и собираемся прыгнуть в воду. Трусим отчаянно — высота-то метров пять, не меньше. Подбадриваем сами себя неумелыми матюками и трусовато провоцируем друг друга: «Давай, ты первый, а я — сразу за тобой!»

Наконец Ленька Печенкин — самый мелкий и самый отчаянный из нас- с криком «Кто не прыгнет — тот чмо!» сигает вниз! И следом за ним с дикими воплями ужаса и восторга летят остальные! Кроме меня. Пальцы рук и даже ног сами собой вцепились в растрескавшуюся кору — не оторвать. Подлый страх намертво приковал меня к суку, а пацаны — такие счастливые после пережитого страха — барахтаются в тучах брызг. И вместе с брызгами летят вверх самые позорные эпитеты в мой адрес.

И вот я — тощий, скрюченный от жидкого страха, позорно спускаюсь на землю и, задыхаясь, бормочу: «У меня гланды…» Беспощадный Ленька под одобрительный гогот дорогих товарищей детства сочувственно кивает головой в том смысле, что плохому танцору всегда гланды мешают. И презрительное прозвище «Гланда» присасывается ко мне прочно, как скользкая пиявка.

С этого проклятого сука я все-таки прыгнул. Через неделю. А всю эту черную неделю пил горькую чашу изгоя. Каждый считал, что вправе командовать и помыкать мной. Собрались в футбол играть — кому на ворота становиться? «Гланда, давай, становись! И попробуй пропусти только!» Полезли в чей-то сад за зелеными яблоками — «Гланда, метнулся на атас!» А уж как идем купаться — так все наперебой: «Ну че, Гланда, сегодня-то прыгнешь? Или опять очко заиграет?» И каждый раз повторялось одно и то же — стоило мне вскарабкаться на этот проклятый сук, как язык от страха прилипал к гортани, слабели, словно замерзая, суставы, противно ныло где-то в низу живота, и я уносился на миллионы лет назад и превращался в своего хвостатого предка, намертво вцепляясь в кору всеми четырьмя конечностями.

Искренне желая помочь мне, друзья попытались, было, спихнуть меня вниз, но я так заорал, что все плюнули и решили — и фиг с ним, со бздуном.

И вот — очередной момент позора. Все уже уверенно, с радостным гиканьем сиганули вниз и теперь бултыхаются, орут и уже привычно наслаждаются видом дрожащей от страха обезьяны на ветке.

— Ну че, Гланда — опять слабо?

— Гланда, не бзди! Зажмурься и прыгай!

— Гланда, не дай бог, мне на голову обгадишься — хвост оторву!

— Ха-ха-ха!

И вот тогда, когда я уже готов был разреветься, сквозь весь этот ор вдруг прорвался пронзительный голос Леньки:

— Саня, ну давай же!

И я не успел ничего подумать — просто рванул навстречу этому голосу. Навстречу прежней жизни, когда мог смеяться открыто, ходить вольно, когда был я Саня, а не эта гадская Гланда!

Плюхнулся я тогда пребольно — пузом. Наглотался воды, чуть не пошел ко дну, но был вытащен на берег восторженно орущими друзьями.

Наверное, это был один из самых счастливых моментов в моей жизни — когда на берегу я кашлял, выплевывая пахнущую тиной воду пополам со слезами, держался за отбитое пузо, а вокруг радостно горланили товарищи — каждый из них искренне считал, что это именно он помог мне одолеть страх.

А через два дня Ленькины родители уехали в далекий город Владивосток и увезли сына с собой. Так и оборвалась ниточка, протянувшаяся было между нами. Почему я не попытался найти его адрес, написать ему — ведь так отчаянно хотел этого? Не решился, постеснялся — кто я для него? Он — ловкий, отчаянный, душа нараспашку, в руках у него все горит — хоть велик починить, хоть воздушного змея сделать. А сейчас он — вообще! У моря живет. Даже у океана! Это поднимало Леньку на совсем уже немыслимую высоту — словно он был космонавтом. Наверное, очень многие беды у людей происходят оттого, что не могут люди понять и принять банальнейшую истину: хочешь — так сделай. И будь готов заплатить за это цену, если ты этого очень хочешь.

И я понял, что никуда мне от этого прыжка не деться. Хоть и не надо уже ничего бормотать про гланды, достаточно просто сказать «Не хочу». Дразнить никто не будет. Только от себя-то куда денешься?

Я засопел и, стиснув зубы, вцепился в инструкцию.

* * *

Аэродромная жизнь несколько удивила меня обыденностью. Первым нас встретил лохматый вислоухий пес неопределенной расцветки — деликатным тявком изобразил бдительное несение службы, после чего резво завилял хвостом и принялся вертеться вокруг, подхалимски заглядывая в глаза и опрокидываясь на спину. В одну секунду сожрал даденный бутерброд и совсем развесил слюни от преданности.

Несколько сборных щитовых домиков, выкрашенных облупившейся зеленой краской, да стоянка с маленькими самолетиками — вот и весь аэродром. Из-за крайнего домика вышла тощая курица, подозрительно глянула на нас и принялась царапать лапой траву. Следом за курицей появился коренастый пузатый дядька, которого я сразу узнал — инструктор Михалыч-Портос. Поглаживая на ходу свою мушкетерскую бородку, инструктор направился к нам. Он заметно прихрамывал.

— Привет, Михалыч! — широко улыбнулся Сергей.

— Здорово, разбойник! — облапил его «Портос». — Куда пропал-то?

— Да дела все…. Вот, знакомься, это Саша, мой подшефный. Я тебе говорил, помнишь?

Пожатие «Портоса» было мощным и цепким — я аж крякнул.

— Решил прыгнуть, значит? Это хорошо. Раньше-то прыгал?

— Не доводилось, — ответил я, втайне надеясь, что инструктор даст мне от ворот поворот.

— Ну что ж, когда-то же начинать надо, верно? — развеял он в пыль мои тайные надежды. — Заполнишь бумагу и — вперед. Какой ему купол-то дать? Дэ-один-пять-У пойдет? Или с тандемером прыгнет?

— Не, сам. Дуб в самый раз будет.

— И правильно. Дешево и сердито. А то на прошлой неделе приехал один новый русский — на джипаре, весь из себя такой навороченный — мы рты разинули. Снаряжение! Экипировка! Наш весь аэроклуб, наверное, как один его комбез, стоит. Купол свой притащил — «Пэсьют», новейший. Во, думаю, мастер — как это я его раньше не видел? Оказывается, перворазник. Я говорю, бери, мол, парашют попроще — для начала-то в самый раз будет, а он такую рожу скорчил, что ты! Западло, мол, с каким-то барахлом совковым прыгать, когда фирменный имеется. Ну, мне что? Деньги платит — пусть прыгает. Бумагу только подпиши и хоть вообще с одной переносной сумкой сигай, жалко, что ли? Прыгнул, раскрылся, вроде, нормально, а как управлять — фиг его знает. Дав-вай рулить! Хрен знает куда улетел, весь в коровьих лепехах извозился — где нашел? Ладно, ноги не переломал.

— Понравилось хоть? — поинтересовался я.

— Говорит: «Круто!» Обещался еще приехать и девку свою привезти. Ну, так пойдем на склад, что ли?

Мой парашют Сергей переукладывал сам («а то ты до обеда с непривычки провозишься»). Я же выполнял обязанности «помогающего», то есть старался не очень мешать Сергею возиться с полотнищем желтоватого цвета. Раньше я думал, что парашюты бывают исключительно белые.

Черт, все же что за абсурд — как можно доверять свою жизнь вот этому довольно потрепанному клоку ткани с тремя десятками шнуров? Взгляд болезненно цеплялся за мелочи: крохотная дырочка у кромки купола, разлохмаченные концы строп, похожих на бельевые веревки, выгоревший, словно рыбацкий дождевик, зеленый брезент ранца. Каждая такая мелочь мгновенно разрасталась в моем воображении до катастрофических размеров.

— Сергей, — нерешительно задал я идиотский вопрос, — а этот парашют, вообще как — надежный хоть?

— Э. Машина — звэр, слющай! — бодро откликнулся Серега. — Бывает, что и раскрывается!

— Да ну тебя! Я серьезно!

— Надежный, надежный, — успокоил меня Сергей, — Как ложка надежный, можно сказать. Его еще сокращенно называют «ПП» — парашют пенсионера. О! Кажется, наши катят.

Вынырнув из-за деревьев, прямо к нам подкатил «Газелевский» фургончик. Лязгнув, отъехала назад боковая дверь, и в открывшемся полумраке проема ослепительно сверкнула Задница. Нет, это было не совсем то, что вы подумали. Она не была необъемно-арбузообразной, — напротив, была она сухой и поджарой, обтянутой белоснежными спортивными брюками. Но так как располагалась она аж у самого верхнего обреза двери, и подпирали ее ноги ТАКОЙ длины, да обутые в кроссовки ТАКОГО размера, что производила она впечатление исключительно самостоятельной части.

Пятясь, выбрался из фургона ее хозяин — высоченный негр с окурком за ухом. Легко, словно пустую авоську, выхватил из чрева фургона пузатую синюю сумку и направился к нам.

— Только не вздумай его Джорданом называть или Тайсоном, — торопливым шепотом предупредил меня Сергей. — Он этого терпеть не может.

— Здорово, Серый! — облапил его парень. — Куда пропал?

— Здорово, здорово. Это мой товарищ, знакомься.

— Александр, — торопливо протянул я руку.

— А я Витек! — и моя ладонь потонула в его лапище, словно в перчатке хоккейного вратаря.

— Витька, ты со своим бычком все расстаться не можешь! — напустилась вдруг на него появившаяся следом рыжая Зинка. — Как маленький. Выкинь сейчас же!

— Зин, да ты че — такой королевский бычок выкидывать! — возмутился Витек и торопливо спрятал свое сокровище в карман, словно боялся, что сердитая Зина его отнимет.

— Что за привычка, я не знаю…

— Да с детства, Зин, — охотно пояснил Витек. — Когда я начинал курить, я был вот такой, — приподнял он кроссовку над травой, показывая, какого он был роста в то время, — и все, кому не лень, меня дразнили: «Витя, ты такой маленький, а такие большие сигареты куришь». Меня это достало, и я стал курить пропорциональные бычки. Потом я немножко подрос, а привычка все равно осталась. Только я их не подбираю, а делаю сам из целых сигарет.

Говорил он без малейшего акцента. Казалось бы, откуда взяться акценту у парня, который родился и вырос в России? А ведь все равно, как-то невольно стараешься его уловить, что совершенно глупо и, наверное, не совсем порядочно.

Пока я слушал обстоятельные Витькины разъяснения, вылезли из фургона и обступили нас еще шестеро. Первым был маленький носатый черноглазый парень с синими от жесткой кавказской щетины щеками и дивным именем Лаэрт Наполеонович. Затем до безобразия аккуратненький — от прически с идеальным пробором и очков в тонкой интеллигентной оправе до новеньких желтых кроссовок, похожий на изящную девушку — китаец Мо Ася. С ударением на «Я», как деликатно уточнил он. Все звали его просто Мося. С ударением на «О». Далее, по росту: румяный кругловатый златокудрый Вадик — ни дать, ни взять — молодой Нижегородский купец; застенчивый, молчаливый Толяныч; деловитые улыбчивые близнецы Юра и Гера; и, наконец, рыжеусый Паша с добрым лошадиным лицом. Роста он был гренадерского, но рядом с ценителем бычков Витьком смотрелся вполне скромно.

Познакомились со мной деловито, без церемоний, но вполне доброжелательно, по-свойски. Узнали, что я — перворазник, и тут же принялись оспаривать право «выпустить» меня. Я думал, подерутся.

Спор я слушал слегка ошалело. Главное, меня не спрашивали. Посмеиваясь, Сергей помог мне надеть парашют (вначале он показался мне легким, потом будто стал незаметно набирать вес), показал, как застегиваются карабины подвесной системы, и лениво посоветовал спорщикам отдыхать: Саня — его подшефный и выпускать будет сам.

— У-у, жадина! — фыркнула хорошенькая Зина. — Вот вечно ты так! — И мстительно добавила:

— Подвесную лучше бы помог подшефному подогнать, ножные обхваты вон — у колен болтаются…

— Ох, Зинуль, ты права! — мгновенно переменил свой снисходительный тон Сергей. — Помоги ему, будь ласкова, а? А то я свой еще не уложил… — голос Сергея стал совершенно сиропным.

— Ага, как что, так сразу: «Зинуль!» Лодырь… — она махнула рукой, встала передо мной на колени, ловко расстегнула карабины широких лямок и сосредоточенно засопела, что-то там передвигая и подтягивая. Я попытался заглянуть себе между ног, но Зина сердито дернула меня за лямку.

— Не вертись! И так неудобно…

Я полыхнул ушами. Нет, ну в самом деле… Молоденькая девушка вот так запросто стоит передо мной на коленях и своими ручками елозит… Я затравленно оглянулся и с облегчением заметил, что никто не обращает внимания.

— Так, ну, вроде бы, нормально должно быть, оценивающе пробормотала снизу Зина. — Пригнись маленько.

Я послушно наклонился, Зина сдвинула заднюю лямку (главный круговой обхват!) пониже и глухо клацнула карабинами ножных обхватов.

— Все, выпрямляйся, скомандовала она. — Нормально.

И, напевая, принялась распаковывать свою сумку.

А я глянул на себя и уши мои заполыхали совсем уже нестерпимо. Широкие лямки плотно обхватили мои ноги в паху, вызывающе обтянув тканью все то, что между ними находится. Руки сомкнулись сами собой, словно у футболистов, выстраивающих «стенку», а в голове издевательски заскакала строчка из наставления для парадов, которое, якобы, написал сам Петр Первый для гренадеров Преображенского полка: «…Усы всем сажею с салом чернить, а под срамное место — брюкву подкладывать, дабы вид иметь грозный!»

И опять никто не посмотрел в мою сторону — то ли каждый был увлечен своим делом, то ли на такие вещи здесь вообще внимания не обращают, как на голые ноги в бассейне. Лишь Сергей, подергав за лямки подвесной системы, помог пристегнуть запасной парашют, еще раз осмотрел меня, повертев, как потрошенную курицу, и коротко скомандовал:

— Нормально. Раздевайся пока.

— В смысле?! — вытаращил я глаза.

— В смысле — снимай парашют и ставь в козлы.

— Куда ставить?

— Снимай, короче. Замаешься стоять так.

Аккуратно поставив мой парашют на край брезентового полотнища (которое называлось «стол»), Сергей принялся споро укладывать свой парашют — только локти сновали, как у ловкой хозяйки, месящей тесто. Кажется, он все делал так — ловко и деловито. И от этого вокруг него словно распространялось поле надежности и уверенности. Когда, закончив укладку, он поставил свой парашют рядом с моим, я не мог не отметить, что парашют Сергея выглядит куда более продвинуто. Нарядно голубела синтетика ранца, зеркально блестели хромированные пряжки, ленты подвесной системы были тоньше и даже на вид мягче моих. Рядом с ним мой парашют с выгоревшим брезентовым ранцем и кондовыми лямками чуть не в ладонь шириной смотрелся, как мотоцикл «Урал» сельского участкового рядом с «Харлеем» столичного байкера. Но — странно — от этого я только проникся уважением и уверенностью к выгоревшему ветерану. Он и в самом деле казался «надежным, как ложка».

— Айда, потренируемся маленько, пока время есть, — хлопнул меня Сергей по плечу. — Люди, если что — мы на ВДК! — и мы направились к конструкциям, напоминавшим одновременно детскую площадку и тренажерный зал.

Там в течение часа Сергей добросовестно учил меня, как отделяться от самолета, управлять куполом и приземляться на плотно сдвинутые ступни. К концу занятия я взмок, а ноги начали гудеть.

— Сергей, а что людей так мало? — попытался я отвлечь его от муштры, выгадывая себе передышку.

— Да не сезон, понимаешь. У кого — сессия, у кого — дачный сезон заканчивается, у кого-то, наоборот, на Канарах бархатный сезон.

— А эти все ребята — кто?

— Ну, эти-то — фанаты. Они даже в непогоду сюда приезжают — не попрыгать, так хоть пообщаться. У них Лаэрт — главный спонсор. Вообще, прикольный парень такой! Его дядя из Карабаха сюда вытащил, думал, помощника себе сделает, бизнесмена воспитает. А Лаэрт все деньги, что на рынке заработает, на прыги спускает — и за себя, и за компанию платит.

— Стоп, стоп! — не понял я. — Так это что, платное дело? Слушай, я не знал… Ты бы хоть предупредил!

— Э, не бери в голову, я сегодня тебя угощаю. Фирма проводит рекламную кампанию, — улыбнулся Сергей.

— Нет, а все-таки? — не отставал я. Все же интересно, сколько дерут с тех психов, которые согласны за собственные деньги ноги ломать.

— Ну, это смотря, с каким парашютом прыгаешь, с обучением, или без, со съемкой, или без… В общем, от сотни и выше.

— Ого!

— А что делать? — словно оправдывался Сергей. — Это раньше в ДОСААФе было — халява, плиз, только заплати взносов двадцать копеек да на газету «Советский патриот» подпишись. А сейчас что? Керосин денег стоит, техника стоит, инструкторам тоже хавать надо. Как вообще еще клубы живут — непонятно. Хотя сейчас вроде оживают — буржуям это дело в кайф, деньги тратят охотно. В хороший день тут — Мерс на Мерсе.

— Это сколько же Лаэрт выкладывает за всю компанию-то?

— Ну, не совсем за всю — ребята и сами платят, кто может. Да он еще дядюшку приноровился обдирать.

— Это как?

— Да в нарды! Он, понимаешь, игрок. Ну, и Лаэрт — не промах. Дядька уже себя сколько раз проклинал, а ничего с собой поделать не может — азарт, что ты хочешь! А Лаэрт его общелкивает, как лоха: он же чемпион Степанакерта, не хала-бала.

— Там что — соревнования по нардам проводятся?

— А ты думал! На Кавказе шеш-беш, как бейсбол в Америке. Вот и сейчас — посидел он с дядькой вечерок — и наиграл на пару прыжков для всей компании. Да плюс себе выходной выиграл в базарный день, да плюс дядькину «Газель» на весь день. Не прыгал бы — давно бы квартиру на Кутузовском купил. А он — как новый купол появится или из снаряжения что-то навороченное — сразу берет, а свое ребятам дарит. Ты не смотри, что у него джинсы драные — «Джигит может бит абарванэц, но оружие должен бит в сэрэбрэ!» С ним по соседству, кстати, Мося тоже подрабатывает.

— Тоже на рынке?

— Ну. Но он — только в свободное время, а так он студент. Филолог. Ну, кто еще. Витька весной из армии вернулся, сейчас в метро работает, помощником машиниста. Вадька — менеджер в какой-то парфюмерной конторе. Паша — учитель, труды преподает. Зинка — барменша. А Юрка с Геркой — строители. Бетонщики. Такая вот компания. Как возможность прыгнуть появляется, созваниваются — и сюда.

— Как их жены-то отпускают?

— А что — жены? Тебя же отпустила?

— Моя сейчас в отпуске, в доме отдыха, — беспечно отозвался я. И тут же вдруг почему-то вспомнил, как Ленка весной мыла окна. В старенькой футболке и Светкиных джинсовых шортах она была совсем девчонкой, а солнце ломилось в распахнутые окна и зажигало ее пушистые волосы. И я вдруг почувствовал, что здорово по ней соскучился.

— А Паша с Юркой часто и жен сюда привозят, и детвору, — продолжал Сергей. — Остальные пока свободные, у них этот вопрос пока не стоит…

— И ты свободный?

— И я…

— Что так?

— Да так, — пожал Сергей плечами и чуть заметно погрустнел. — Не получается пока. Ну что, пошли?

— Идем.

Сергей закинул на плечо макет парашюта, и мы зашагали к складу.

— Тут ведь понимаешь, какой парадокс получается, — задумчиво говорил Сергей, — жениться надо как можно позже, когда уже на ноги встал как следует, так? А детей заводить — как можно раньше, чтоб понимать друг друга могли, пока дистанция возрастная не слишком велика, я так думаю. А вот где эта золотая середина? И как встретить, кого надо, вовремя?

— Что, и не пробовал ни разу? — неловко попытался пошутить я.

— Э. Мама правильно говорит — все у меня не как у людей. Раз в жизни влюбился — и то в замужнюю. Я в Новосибе тогда работал, после Бауманки.

— И что?

— А что — что? Она мужа любит, и все у них путем. Чего соваться-то? Пошел к военкому, попросил в армию призвать. Просто так-то из той конторы не уедешь. Тот удивился, но сделал — нормальный мужик оказался. А после армии уже здесь вот… Давай поторопимся, еще к Пилюлькину зайти надо.

— Куда надо?

— Ну, к врачу, на осмотр. Положено так, не волнуйся.

Молоденькая кругловатая врачиха Люда была похожа на глупенького испуганно-удивленного совенка. Маленький полуоткрытый ротик, широко распахнутые, постоянно мигающие глазки, крошечные пальчики, нервно сжимающие грушу тонометра. Измерив мой пульс, она очередной раз хлопнула короткими ресничками и вдруг хихикнула:

— Как у зайчика…

— А ты не дразнись, деловая колбаса, — вступился за меня Сергей. — У всех так вначале, подумаешь.

— Прыгнуть-то можно? — хмуро спросил я, гоня от себя трусливенькую надежду на строгость медицины.

— Можно, можно… — безжалостно шмякнула она синим штампом по моей анкете.

Все. Придавила она эту надежду своим штампом, как паршивого клопа. Доктор Менгеле, блин.

Предполетный осмотр. Портос ощупывает меня и осматривает, словно породистого кобеля на собачей выставке. А у меня вдруг совсем пропал страх перед прыжком. Его напрочь вытеснил другой страх — при всем честном народе обмочить штаны. Нет, ну вот ведь приспичило — словно ведро пива выдул и арбузом закусил! Ч-черт, не утерплю ведь!..

— Серега, — затравленно шепнул я, — отойти можно?

— Что такое? — заботливо склонил он кудлатую башку.

— Ну, надо… — чуть не плача, стиснул я колени.

— А-а, ясно. Михалыч, мы сейчас, ладно? — Сергей выразительно повел бровью.

— Э-э, салаги… — проворчал Портос. — Валяйте, в темпе только. Потом опять мне покажетесь.

И я торопливо засеменил в сторону, слыша за спиной ворчанье инструктора в том смысле, что наберут, дескать, детей в армию, а ты с ними мудохайся… Черт, да куда же приткнуться-то?! Хоть бы один разнесчастный кустик! Чувствуешь себя на этом поле, как муха на столе, бл-лин!

— Саня, стой! — догнал меня Сергей. — Куда ты почесал-то? Еле догнал.

— Ну как куда?! — взвыл я. — Хоть бы будку какую поставили!..

— Да брось ты, какая будка? — Сергей стремительно расстегивал мои карабины. — Валяй, чего там… Все свои.

Ох-х-х… Боже ж ты мой, сколько определений счастья придумали за две тысячи лет философы и поэты, но вот хоть бы один из них сказал, что счастье — это УСПЕТЬ! Отдуваясь, я вытер выступившие сладкие слезы и застегнулся. Сергей заботливо снова все застегнул, и мы резво поспешили к ребятам, которые уже направлялись к темно-зеленому «Антону».

С трудом закидывая непослушные ноги на ступени красного трапа (мешал запасной парашют), я вскарабкался на борт. Озираясь, присел на вогнутое дюралевое сиденье у двери и через штаны ощутил его металлический холод, от которого сами собой ознобно передернулись плечи. И вместе с холодом опять вполз в меня тягучий тошнотный страх. Начал мелко колотить противный озноб, я стиснул зубы, чтобы они перестали подло постукивать.

— Саня! — удивленно окликнул меня Лаэрт. — У тебя чо такой нос белий?!

Все как по команде уставились на меня. Дети, все посмотрели на Сашу Волобуева! Волобуев, тебе стыдно?

— А у тебя он чего такой длинный? — огрызнулся я и мне сразу же стало неловко.

— А ты не знаишь? — радостно откликнулся Лаэрт, не обратив внимания на мое хамство. — Ко мне вчера на ринке один дамочка такой подходит и спрашиваит: «Молодой человек, а это правда, что у кого нос балшой, у того и там, — кивнул он себе на штаны, — тоже балшой?» Я говору: «Канэшна!» Гордо так гавару! А потом ее спрашиваю: «А правда, что если у женшины рот балшой, то и там тоже балшой?» Она сразу губы вот так сделал, — (он втянул щеки и изобразил губами куриную гузку) и говорит: «Ёй, ё не знёю!»

Заржали так, что заглушили рокот ожившего двигателя. Зинка, не переставая давиться смехом, дотянулась до Лаэрта и ловко, по-кошачьи, съездила ему кулачком по шлему. Тот вскинул ладони: дескать, а чего такого? Я то-тут при чем? Потом вытащил из нарукавного кармана пачку «Орбита» и принялся всех угощать. Всучил пару подушечек и мне: «Бери-бери, уши меньше закладывать будет».

Момент взлета я пропустил, хоть и поглядывал поминутно в окошко, наполовину задернутое капроновой шторкой. Разбег «Антона» мне показался очень долгим, потом вдруг начало мягко, но ощутимо закладывать уши, и я понял — летим.

Не знаю, то ли мозги в разреженной атмосфере начинают по-другому работать, то ли перепсиховал я в тот день, но у меня началось раздвоение сознания. Один я понимал, что такого со мной просто быть не может. Я — нормальный, рядовой обыватель, который аккуратно ходит на работу и не путешествует никуда дальше тещиного огорода. И такой человек не должен и не может находиться здесь, в тесной дюралевой каморке с двумя рядами круглых окошек, в компании молодых психов. А второй я меж тем остановившимся взглядом следил, как Сергей прицепил карабин моего вытяжного фала к тросу, как ребята неторопливо и обстоятельно готовились к прыжку. И невольно, как под гипнозом, я повторял все их действия. Вот Зинка тронула лямки, двинула подбородком вправо-влево, внимательно осматривая поблескивающие у нее на плечах замки отцепки. И я вслед за ней проделал то же самое, хоть на моем парашюте и замков-то таких не было. Витька подергал пряжку грудной перемычки — я машинально продублировал.

Мо Ася снял шлем и внимательно заглянул внутрь. Убедившись, что и это я добросовестно собезьянничал, китаец с совершенно серьезным видом постучал шлемом себя по лбу. Разумеется, стукнул себя по лбу и я — черт его знает, традиция у них такая, или что… Короче, стукнул. И чуть не подавился жвачкой от взрыва хохота — купили, сволочи!

Но мозги от этого почти встали на место. Внезапно дважды тявкнула сирена и загорелся желтый плафон над дверью. Сергей деловито открыл дверь, ухватившись за трос, высунулся наружу, глянул вниз — борода его бешено затрепетала. Глянул на меня, улыбнулся, показал знаком: поднимайся, мол. Что, уже?! Вмиг вспотели ладони, я судорожно вытер их о штаны и прерывисто вздохнул. До сих пор не могу понять, как мои ватные ноги умудрились распрямиться и донести меня до двери. А тут еще одна беда подоспела — ни с того, ни с сего завулканировал кишечник. Чертова физиология! Не хватало еще опозориться. Ведь бабахну сейчас так, что все окошки тут повышибает! Последними остатками самолюбия стискивая зубы и все остальное, я шагнул к двери.

Сергей ободряюще подмигнул мне и положил руку на плечо. Я попытался улыбнуться в ответ — только криво оскалился. Вот она, дверь. Приподнятый порожек в заклепках. А голова, как ни странно, вовсе не кружится. Высота совсем не такая, что из окна десятиэтажки. Спокойная и даже не очень-то и пугающая. Словно карта внизу расстелена. Даже притягивающая…

Елки зеленые, а ведь внизу на земле людей мучает куча разных проблем — нелады с любимыми, маленькая зарплата, грызня с начальством. Там эти проблемы кажутся огромными, закрывающими собой весь белый свет. А отсюда, с высоты, все эти невзгоды кажутся такими крошечными, что их просто не разглядеть… Я невольно приободрился и лихо выплюнул жвачку в дверь. Белый комочек долетел до обреза двери и исчез. Не упал вниз, не отлетел в сторону — просто исчез. И в тот же миг исчезла вся иллюзорная безмятежность там, за бортом: я просто физически ощутил и бешеный ветер, и сумасшедшую бездну, от которой меня отделял лишь тонкий слой дюраля.

И тут же неумолимо рявкнула сирена, зеленый плафон вспыхнул, словно глаз киношного Вия.

— Паш-шел! — гаркнул мне в ухо Сергей и хлопнул по плечу.

Нет! Словно могучая рука уперлась мне в грудь, отталкивая от двери.

Сердце ломилось сквозь ребра. Я задыхался. Не мо-гу!

— Ну! — бешеным весельем сверкнули глаза Сергея. — Давай, Саня!

Почти точно так же крикнул мне тогда Ленька… И, как в тот далекий день, не успел я уже ни подумать, ни зажмуриться — просто рванулся вперед. Налетевший ледяной поток ударил по ногам, подбросил их вверх, выбил слезы из глаз и слюну изо рта, размазал по лицу. Крутнулся горизонт, дыхание остановилось. И в тот момент, когда я понял, что мне пришел конец, все кончилось.

Оглушила тишина. Ветерок легко касался пылающих щек. Туго натянутые стропы контрабасными струнами тянулись вверх, к такому надежному, к такому красивому круглому куполу с тремя ровными щелями (в первый момент я обмер — порвался?! И тут же вспомнил — нет, так и должно быть). Далеко внизу золотой сказкой сияла земля. И я был совсем один в пронзительно синем океане неба!

Внутри меня сорвался какой-то предохранитель и я заорал на все небо «О sole mio», которую не мог толком выучить тридцать лет назад в школьном хоре. А сейчас — откуда что и взялось, даже ни разу не сбился! Упоенный и обалдевший, я бездарно прошляпил момент приземления — земля налетела откуда-то сбоку, грубыми мазками мелькнули перед глазами поздние ромашки, ощутимо садануло по ступням, по боку, ударил в нос тревожный запах полыни. Купол протащил меня пару шагов и погас.

Нервно похохатывая, я поднялся (коленом раздавил сухую коровью лепешку — плевать!) и дрожащими пальцами расстегнул карабины. Кое-как собрал парашют, запихал его в переносную сумку и сел на нее, мягко-пузатую, теплую. Смог. Сумел ведь, а? Сумел.

Особенно вкусно курилась сигарета, возбуждение потихоньку спадало, и все равно было здорово. По какой-то странной ассоциации все это напомнило мне первый любовный акт. Боишься, трясешься, ждешь чего-то невероятного, а вот случилось — и вроде ничего такого особенного. Хотя и приятно, и здорово, но ничего такого сверхъестественного, любой сможет. И в то же время — сладкое чувство приобщенности к познавшим.

Так я сидел на мягкой сумке, со вкусом покуривал, осеннее солнышко пригревало мою лысинку, а надо мной плавали в синеве разноцветные «матрасы» спортивных куполов. И я с тихой гордостью думал, что потом в жизни будет много всякого. Скорее всего, плохого будет больше, чем хорошего. Но все равно, эти вот минуты у меня никто не отнимет.

На пункте сбора ребята встретили меня одобрительными воплями и хлопаньем по спине. Это я телепался с парашютом на горбу через все поле, а они на своих «матрасах» подлетели сюда, как ласточки. Ну и пусть. Мой «дуб» — тоже парашют классный.

— Ну что? — окинул взглядом компанию Витек. — Поздравлять будем?

— Да уж поздравили, вроде, — улыбнулся я. — Спасибо…

— По-настоящему-то еще не поздравляли. Давай, Санек. Становись, — оскалил он свои зубы в каннибальской ухмылке. Блендамедовские рекламщики при виде такого оскала обрыдаются.

— Как становиться? — встревожился я. — Вы чего, люди?!

— Серый, ну ты че — человека в курс не ввел, что ли? — искренне удивился Витек. — Всю службу завалил, инструктор называется…

Серей со смехом подхватил мою пузатую сумку с парашютом, подал Витьке одну длинную матерчатую ручку, за вторую ухватился сам.

— Традиция такая, Сань, — вроде как боевое крещение, не боись…

— Так что делать-то? — со смехом принял я правила игры.

— Ну, это… — ухмыльнулся он. — Рачком становись, короче — как перед отделением. Приготовиться! — вдруг сотряс он окрестности сержантским рыком.

И я послушно принял заданную позу, с опаской косясь в тыл.

— И-и!.. — подал команду Витек, и вся компания хором начала скандировать: —

Пятьсот один!.. Пятьсот два!.. — а Витек с Сергеем начали раскачивать мою парашютную сумку.

На счет «пятьсот три» они со всей дури влепили сумкой по тому самому месту, о котором вы сейчас подумали. Сумка была хоть и мягкой, но увесистой — почти пуд, между прочим. А когда ее раскачивают две такие вот лошади… В общем, отлетел я, как ядро, метра на три и плюхнулся, под общий хохот, в какую-то свежевырытую яму. Какого черта она тут делает?! — это я уже вопил про себя, отплевываясь от рыхлой земли и вцепившись в ногу обеими руками. Лодыжку словно огнем обожгло. Черт, неужели сломал? Глупо-то как, а.

— Сань, ты чего? — склонились все над ямой. — Вылезай!

— Ага, сейчас, — попытался я встать. Черт, больно-то как…

— Ох, блин! — Витька спрыгнул в яму, помог мне выпрямиться. — Сань, мы не нарочно!

— Да ничего, ничего… — подсаживаемый снизу и подтягиваемый сверху, я выбрался из ямы. Меня усадили и принялись дружно жалеть и извиняться.

Толстушка Люда ловко разула меня (мысленно я порадовался, что надел новые носки), мягкими, но сильными пальцами ощупала ступню.

— Вывиха нет, растяжение, — успокаивающе ворковала она, бинтуя мою ногу, которая начала понемногу опухать. — Дома троксевазином помажьте и рентген сделайте на всякий случай.

— Люд, — тронул ее за рукав Лаэрт, — Пашу тоже посмотри, а?

— Что у него? — забеспокоилась Люда, — Тоже нога?

— Нэт, глаза, — испуганно прошептал Лаэрт.

— Что с глазами? — совсем встревожилась докторша. — Где он?

— Вон, укладывает. Они у него после прижка совсем разный стал, слушай!

— Че-го?! — распахнула Люда совиные глазки. — Что ты мне голову морочишь!

— Нэ веришь — сама посмотри! — оскорбился джигит. — Я тебе сказал, ты — врач, сам думай! — и он гордо отвернулся.

Торопливо закончив перевязывать меня, Люда заспешила к Паше, флегматично «листающему» свой купол. Глядя ей вслед, компания повалилась кто куда и принялась беззвучно давиться хохотом.

— Чего это они? — обалдело спросил я Витьку.

— Да они у Пашки с рожденья разные, — плача, кое-как объяснил он. — Один зеленый, второй карий. Щас бедная Люда офигеет… Айда, приколемся.

Бедная Люда суетилась вокруг Пашки, словно испуганная курица перед цыпленком. Правда, «цыпленок» был супербройлером.

— Паша, — испуганно просила она его, — дай-ка я тебе пульс померяю…

— На, меряй, — протянул ей Паша лапу, — жалко, что ли?

— Паша, — врачиха терялась все больше, — а как ты себя чувствуешь?

— Нормально чувствую, — пожал тот плечами. — Чего это ты на меня так смотришь?

— Пашенька, — Люда растерялась совсем уже окончательно, — ты прости, а… У тебя глаза вообще какого цвета? — еле пролепетала она.

Паша внимательно посмотрел на нее.

— Ну, голубые — ты что, сама не видишь? Э-э, Люд, ты чего?! — еле успел он подхватить докторшу, побелевшую, как ее халат.

— Мальчишки, да ну вас в баню с вашими шутками, идиоты! — налетела Зина. — Заикой же человека сделаете! Люда, Люда… — нежно захлопала она ее по пухлым щекам, — ну-ка, давай, приходи в себя… Чего смотрите, балбесы, нашатырь достаньте! Вон, в сумке у нее!

— Не нада насатыля, — подскочил аккуратный ловкий Мося, — ссяс все холосо будет.

Поддерживая смуглой ладошкой голову сомлевшей докторши, он быстро, но бережно уперся ногтем большого пальца в основание ее носа и начал быстро его массировать. Буквально через пару секунд Люда очнулась, выслушала молящего о прощении Лаэрта и разревелась.

Потом мы наперебой успокаивали ее, и Лаэрт во искупление грехов добровольно отправился мыть полы в медпункте (для гордого джигита это был поступок, согласитесь). Потом мы с Сергеем в четыре руки чистили картошку, а Мося, напевая себе под нос, готовил какой-то диковинный салат. Уж чего только он туда не накидал — не ведаю, помню только, как он вдруг стремительно сорвался, метнулся во двор (оттуда донеслось возмущенное куриное кудахтанье) и вернулся с пучком чертополоха.

— Мось, — окликнул его Сергей, — ты чего там у кур отобрал?

— Нисего не отобрал. Они глюпый, не знают, что это кусать мозно.

— А правда, что у китайских поваров есть такая поговорка, что можно есть все, что на четырех ногах, кроме стола?

— Правда, правда, — охотно закивал он, — а ессе говорят, что мозно кусать все, что летает, кроме самолет и все, что плавает, кроме подводный лодка!

— Мо, а научишь меня палочками есть? — спросил я. — Веришь, всю жизнь хотел научиться. Как они правильно называются?

— Куайцзы, — легко улыбнулся Мося. — Наусю, это совсем нетэрудына. За обедом все в один голос хвалили Мосин салат (а нам с Серегой влетело за переваренную картошку), выпили за мой первый прыжок по глотку рябиновой наливки (Серега прихватил — я, конечно же, не догадался, шляпа), а потом Витька, поддавшись общим уговорам, сбегал к машине за гитарой и замечательно спел старую Киплинговскую песню о морском пехотинце, «матросолдате».

— Мой коронный номер был на всех армейских смотрах самодеятельности, — похвастался он. — По два раза на «бис» вызывали!

— А ты где служил, Вить? — спросил я.

— В морпехе, на Тихоокеанском. Славянка — слышал такой город?

— Не…

— На са-амом краешке, аж за Владиком.

— Я представил Витьку на сцене армейского клуба — в форме морского пехотинца, с гитарой. Впечатлило.

— Расскажи про службу, Вить, — попросила его Люда. — Трудно было?

— Да чего там трудного? — пожал Витек плечами. — Замполиты вот задолбали — это да. Какой-то расизм наоборот устроили, представляешь? Как какой-то корреспондент приедет, его сразу ко мне тащат — во, наш правофланговый, знаменосец, отличник боевой и политической! Как какой-то слет идиотский, обязательно меня делегатом посылают. А я больше всего хотел хлеборезом устроиться. Фиг…

— Ты? Хлеборезом?!

— А че? Кто сказал, что по сопкам с гранатометом приятнее бегать, чем пайки шлепать?

— Какие пайки?

— Ну, из масла. Кругленькие такие, — показал Витька пальцами. — Все мечтал: вот дембельнусь, приеду в свое Бирюлево, как куплю на рынке масла вологодского пару кило, да батонов подмосковных, да как сяду, да как начну прикалываться! А приехал — даже и не тянет… Ну, чего ржете? В армии хлеборез — самая классная должность — скажи, Сань? — кивнул он мне.

— Да я в армии только на сборах был, в институте, — смутился я.

— А какая разница? Все равно ведь знаешь, подтверди им…

Удивительно, но ребята словно и не чувствовали почти двух десятков лет разницы между мной и ими. Обращались совершенно на равных: Саня и Саня, свой парень. Более того, в чем-то их отношение ко мне было покровительственным, словно к младшему братишке. Совершенно искренне радовались за меня. Витька торжественно вручил мне «разника» (или «тошнотика», так они его еще называли) — тяжеленький сине-белый значок парашютиста на армейской «закрутке». Вадик одарил меня полароидными снимками — я в шеренге с ребятами во время осмотра, в кабине, у двери перед прыжком с перекошенной физиономией… Когда только успел снять, я и не заметил даже — похоже, я тогда вообще мало чего вокруг себя замечал.

А хозяйственная Зина без лишних разговоров отобрала мою куртку и аккуратно подштопала надорванный рукав: «Давай, без разговоров! За вами не посмотришь, так штаны потеряете, как дети малые, ей-богу…» Наверное, у парашютистов по-другому и не бывает, перед небом все равны — что старый, что малый. Фу, какие высокопарные банальности лезут в голову…

Просто удивительно, сколько вместил в себя тот короткий осенний день. Не знаю, был ли он лучшим в моей жизни, но… Шуршат шины по асфальту, расстилается навстречу золотое чудо осени, рядом товарищ (и даже не верится, что всего неделю назад не знал его); сладко побаливают мышцы и обветренные губы, и свежи еще в памяти запахи керосинного выхлопа самолетного двигателя, сухого перкаля, аэродромной полыни. И за плечами — поступок, который совершил ты. Сам. И молодо бродит кровь, и чувствуешь, что — живешь. Как же давно я не чувствовал этого! Что хотите, а такое не забывается.

Главная награда за этот день меня ждала дома: нежданно-негаданно приехала Ленка. У меня аж в глазах защипало, когда увидел ее — тощенькую, кофейного цвета, с выгоревшими волосами, глазастую.

Бестолковые, сумбурно-радостные слова. Что? Как? Почему так рано? Почему не позвонила? Ленка, я соскучился! А вот специально нагрянула к вам, как снег на голову, на всех грешках вас прижучить! Ты где весь день шлялся, признавайся, папаша! А чего хромаешь? Где-где?! На каком аэродроме? Чего это ты там делал?!

— Так, стоп! — вскинул я руки. — Девчата, я вам должен кое в чем признаться. Светланка, в первую очередь — тебе. Только не перебивайте, я и сам сто раз собьюсь.

Притихли мои девчата, смотрят выжидающе. Что за сюрпризик им папаша приготовил? Ох, как не хочется во всем признаваться-то… А надо, куда деваться. Ну, давай, Саня.

В общем, выложил я им все. Про кассету с «Шинелью», про Серегину программу, про мое глупое вранье и про сегодняшний день. Пока рассказывал — взмок еще хуже, чем во время прыжка. Барышни слушали меня с раскрытыми ртами — давно я их такими не видел. Наверное, решили, что спятил почтенный папик.

— Вот и все, — вытер я лоб, — Теперь можете меня презирать.

* * *

Когда у человека славное настроение, то и все вокруг кажется славным, даже если небо затянуло унылой пеленой, готовой расплакаться бесконечной осенней моросью. И пусть березы не горят жидким огнем в стылой синеве, а тускло светятся благородным чеканным золотом сквозь прохладный туман — все равно они замечательные. И до чего же упоительно пахнет грибной сыростью палая листва! Почему в городе этот запах бывает только ранним утром и поздним вечером? Заглушает ли его бензиновая вонь, или мы сами его не замечаем на бегу?

В таком вот чудесном настроении я вышел из подъезда и чуть ли не вприпрыжку (нога совсем уже почти не болела) направился к остановке автобуса. Навстречу мне громыхал тележкой, сооруженной из старого корыта и колес от детской коляски, наш дворовый бард-алканавт Семеныч, личность неопределенного возраста, в черном бушлате на голое тело, отвислых трениках и могучих прохорях-говнодавах. Трехдневная щетина и седоватые патлы до плеч, схваченные на лбу черно-белым «хайратником». И, конечно же, в сопровождении верной свиты — рыжей Дамки и пегого Тузика, преданных ему до последнего лишая.

Семеныч, как и подобает разносторонне развитому джентльмену, делал сразу несколько дел: выуживал из кустов вчерашние бутылки, складывал их в тележку, сочинял стихи, подбирал к ним музыку и являл свое творение миру. Ему было хорошо.

— Здоров, Семеныч! — поприветствовал я его. — С утра пораньше — за работу?

— Приветствую! — с достоинством отозвался бард. — Трудимся! Сбор урожая хрусталя не терпит промедления — конкуренты не дремлют, ети их… Закурить есть?

— Угощайся, — вытащил я пачку «Явы». — Чего небритый-то? — ну очень умный вопрос, ничего не скажешь.

— Я не небритый, — Семеныч прикурил, кивнул благодарно. — Я — сексуальный! Да иду я, иду!.. — это уже — Дамке и Тузику, которые умчались вперед, решительно прогоняя с заповедной хозяйской территории приблудившуюся бабульку-браконьера.

Народу на остановке набралось порядочно. Сердитый народ, невыспавшийся. Как всегда, автобусом и не пахнет. А появится, наконец, — так забит будет под завязку. Не хочется, чтобы прекрасное настроение выдавили из меня в этом автобусе. И я зашагал к метро пешком. Шел и удивлялся, почему не делал этого раньше. Всего-то двадцать минут ходьбы — половину этого времени на остановке протопчешься. А вторую половину будешь задыхаться от убойного парфюма, ядреного перегара (а то и еще чего покруче), да кряхтеть от тычков под ребра под визгливые призывы: «За проезд, мущщина! Вам говорю, за проезд чего у вас?» Вот и пусть давятся там, кто хочет. А я буду шагать по влажным листьям, вдыхать утренний туман, еще не успевший провонять бензином и любоваться луковками церкви, отсвечивающими бронзой над старыми ивами. И с тихой радостью вспоминать прошедшую ночь. И не только с тихой радостью, но и с самодовольной гордостью, неизвестной до поры молодым плейбоям. А ведь ты еще — вполне, а, парень? Откуда что взялось. Или мы с Ленкой и в самом деле так друг по другу соскучились? Сладким воспоминанием прошелестел у меня в ушах ее счастливый шепот: «Саньчик, это на всех мужиков так прыжки влияют?!»

Мое безмятежное настроение вмиг разметал истошный визг тормозов за моей спиной. Дернувшись, я резко обернулся. У перекрестка, который я только что пересек, застыл аспидно-черный гробоподобный «Мерседесовский» джип — «Брабус». В кенгурятник джипа уперлась клюкой древняя бабулька с сумкой на колесиках, заслуженный член бесчисленной команды московских «Анок-пулеметчиц», гроза наглаженных брюк и начищенных штиблет.

— Ты чо, коза старая! — распахнул дверцу джипа дядечка с могучим бритым затылком, — Ваще охерела?! Куда прешься?!

— Сам охерел, каз-зел! — неожиданно агрессивно откликнулась бабка. — Чуть меня на «зебре» не сбил и еще орать тут будет! Щас гаишники приедут — быстро мозги тебе вправят, буржуй недорезанный!

— От кошелка старая, — дядька возмущенно хлопнул себя по ляжкам и оглянулся, словно ища сочувствия. И увидел меня.

— О! Санек, здорово! — расцвел он вдруг.

Господи, да это же Генка. Вот что значит три года только по телефону общаться раз в полгода — не узнал. Привет — привет — как жизнь — тебе куда — да ладно, садись — до Кропоткинской? — ну и мне в ту сторону — подкину, садись.

Интересно, как немцы умудряются делать такие совершенно подхалимские сиденья? Оно, словно услужливая гейша, мгновенно принимает самую удобную мне позу, лаская меня в своих объятьях. А запахи, наверное, придаются к такой машине в виде обязательного комплекта, как набор инструментов. Хорошая кожа, дорогой табак, изысканный одеколон — вот как пахнет небедная жизнь, ребята.

— А я тебя сразу узнал! — весело сообщил Генка, — Ты не меняешься совсем, что ль?

— А я тебя — нет. Богатый будешь. Или ты — уже?

— Спасибо на добром слове, — хохотнул Геннадий. — До богатства еще…

— Ну, на жизнь-то хватает?

— Э-э. Бабки — такая сволочь, что их всегда не хватает. Все — в деле, в долгах, еще черт-те где… Ты это — кассету-то нашел?

Во память у мужика. Минутный разговор недельной давности помнит. И — по привычке, что ли — проверяет, решился ли вопрос. Наверное, в бизнесе по-другому и нельзя.

— Нашел, спасибо тебе. Слушай, ты не поверишь, тут такая история с этой кассетой накрутилась! — и я увлеченно поведал Генке про все. Кто меня за язык тянул, спрашивается? Правильно Ленка говорит — как был я простодырой, так и остался, и ничему меня все эти годы после перестройки не научили.

— Обожди, обожди… — заинтересовался Генка. — Так что это за программа была, говоришь? Как называется?

— Да, по-моему, никак еще не называется, Сергей ее сам написал. Я пока ее принцип понял — чуть с ума не съехал. Во мозги у мужика, представляешь? Другой бы давно в Силиконовой долине деньгу лопатой греб, а он — здесь, маму оставлять не хочет, а мама никуда из Москвы не собирается.

— Так-так-так… — Генка что-то торопливо соображал. — Слушай, это интересно… Ну что, вот твоя Кропоткинская — где высадить? — спохватился он.

— Да здесь и сойду, спасибо.

— Да не за что. Ты это — давай, звони… — Генка уже явно думал о чем-то своем.

Генкин джип свернул на Пречистенку, я посмотрел ему вслед и зашевелилось у меня в душе нехорошее такое предчувствие и ощущение, что сморозил я какую-то капитальную глупость. На третий день, сидя в плену у бледнолицых, Зоркий Сокол увидел, что в камере нет одной стены. А на четвертый день Мудрая Змея догадался, что можно убежать.

— Пап, тебе товарищ звонил, — сообщила мне Светка, когда я вернулся домой.

— Какой товарищ? Сергей?

— Нет, он говорил — его Геннадий зовут. Сказал, перезвонит. Или чтоб ты ему позвонил, как придешь, — в глазах у дочери чертиками скакало любопытство: что-то такое интересное с папиком происходит.

Трубку Генка снял почти сразу.

— Санек, здорово еще раз! — голос был напорист и азартен. — Слушай, у меня дело к тебе есть.

— Что за дело? — я старался говорить по возможности спокойно и независимо.

— Да в двух словах не скажешь, надо бы встретиться. Сможешь ко мне в офис завтра подъехать?

— Смогу. А что за дело-то? Хоть в двух словах.

— Извини, нескромный вопрос: ты сколько получаешь?

— Не понял. Тебе что — в долг, что ли, надо? — простодушно удивился я.

— Да нет, нет! Ну сколько, Сань?

— Ну, мало. Чистыми — около трех штук выходит.

— Рублей? — уточнил-утвердил Генка.

— Нет, тугриков. Вопросики, блин.

— Короче, я понял. Слушай, ты ко мне в фирму не согласился бы перейти? Три — не три, но полторы штуки я тебе для начала положу. Баксов, — уточнил он.

Оба-на. Сердце заухало где-то в глотке, лоб мигом вспотел.

— Кха… А это… должность-то какая? — чего спрашиваешь, идиот, тебе не все равно?!

— Да все по специальности, Сань, — легко отозвался Генка, — приезжай, потолкуем. Лады?

— Н-ну, давай…

— Тогда завтра, прямо с утра — сможешь?

— С самого утра — вряд ли, на работе-то я не предупредил. Но в первой половине дня — запросто.

— Давай тогда к часу, — голос Генки неуловимо потвердел, обрел более привычные командные нотки, — я охрану предупрежу, проводят.

Нетвердой походкой я прошел в комнату. Голова слегка кружилась, не в состоянии вот так, сразу переварить услышанное.

— Генке звонил? — оторвалась жена от штопки Светкиной толстовки.

— Угу. Слушай, Лен, он меня к себе на работу приглашает.

— Да ну? Что это он вдруг? — искренне удивилась Ленка. Раньше, когда я пытался обращаться к нему насчет работы, он отвечал нехотя, ссылался на трудности и старался поскорее закончить разговор.

— Да сам не пойму. Но — зовет.

— И сколько платить обещает?

— Полторы тысячи. Этих… баксов.

— Ох… — Ленка схватилась за отворот халата. — Сань, ты что — серьезно?

— Ну…

И мы целую долгую минуту не могли ничего сказать, только обалдело глядели друг на друга. Наконец, Ленка отложила штопку, ухватила меня за свитер и ткнулась носом мне в грудь.

— Боже мой, Саньчик, неужели… — запинаясь, проговорила она.

— Я молчал, осторожно гладя ее острые лопатки. Больше всего мне не хотелось сейчас вдруг проснуться.

— А я всегда знала, что ты у меня молодец, — оторвалась от меня Ленка. — Вот знала, и все. Ох, Саньчик, я прямо даже не знаю… Я сейчас орать начну!

Эх, Ленка ты моя, Ленка… Сколько же ты натерпелась, бедная? Лишние колготки себе не позволяла купить, о театре своем любимом и не вспоминала. И за все время — хоть бы раз упрекнула. Вслух, по крайней мере. В долгу я перед тобой — за всю жизнь не расплатиться. Ну ничего, совсем скоро все у нас по-другому будет…

На радостях мы достали заначенную на случай внезапного прихода гостей бутылку шампанского. Я изо всех сил старался быть сдержанно-скромным: ну позвали на работу и позвали, что такого. Ленка же сияла не таясь. Не знаю, был ли у нас еще когда такой вечер со времен медового месяца. А засыпая, я подумал о том, что с первой этой немыслимой получки я обязательно куплю Ленке тот самый шикарнейший букет из роз сорта «Конфетти», который я видел в цветочном магазине у метро. Стоил он половину моей нынешней зарплаты. Ехать с таким букетом в метро — все равно, что пробираться сквозь заросли кактусов со связкой воздушных шаров. Подумаешь… Такси возьму…

* * *

Создавая Генкину секретаршу, природа не поскупилась на все длинное — точеные ноги, тяжелые антрацитовые волосы Египетской царицы, зеленющие глаза с азиатской раскосинкой, полированные ногти, игольчатые ресницы, не хуже, чем у молодой коровы. Услышав мою фамилию, мадемуазель Савская расцвела, словно к ней пожаловал, по меньшей мере, директор Центробанка или Ален Делон времен службы в Иностранном легионе.

— Да-да, Александр Петрович, Вас ждут. Пожалуйста, проходите.

Да что вы говорите? Кто бы мог подумать…

Генка поднялся мне навстречу, сияя не хуже своей секретарши.

— Здорово, Санек! — крепкое, прямо-таки сердечное рукопожатие, нежное похлопывание по спине, чуть ли не объятия. Гм, все ли у моего старого однокашника в порядке с ориентацией? Говорят, сегодня у богатых жутко модна голубизна…

— Здравствуй, Гена.

— Присаживайся, — Генка сам подвел меня к лайковому раздутому креслу. — Чай, кофе? Или давай лучше коньячку, а? Из Еревана, настоящий! Помнишь, как на практике там были?…

— Да нет, спасибо…

— Марина, свари кофейку! — выглянул Генка в приемную и достал из бара пузатые бокалы. — Чего там «нет», садись…

Из похожего на поросенка дубового бочоночка он нацедил в бокалы янтарной влаги, от которой в кабинете мгновенно запахло солнцем и летом.

— Чуешь букет, а?! Сказка!

Осторожно постукивая каблучками, вошла секретарша с серебряным подносиком. Низко наклонившись (и ослепительно сверкнув при этом убийственным декольте), поставила его на столик. Волосы щекотнули мне щеку. Одарила меня интимной улыбкой и вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Я невольно проводил ее долгим взглядом.

— От секретарши требуется уметь что? — хохотнул Генка. — Варить хороший кофе — раз, носить короткие юбки — два, долго поднимать упавшие предметы — три! Ну — будем!

Я вежливо посмеялся, пригубил бокал, взял с подноса крохотную чашечку. Кофе у Генки тоже был — уж не знаю, откуда, но настоящий. Не помню, когда в последний раз такой пробовал.

— Так что по поводу работы, Ген? — неловко проговорил я. Наверное, не стоило вот так показывать нетерпение, пусть бы сам заговорил об этом, а я бы изображал знающего себе цену человека. Да чего уж там…

— Насчет работы, — Генка легко подобрался, посерьезнел. — Я тебе предлагаю должность руководителя проекта.

Это слово он произнес по-дамски: «проэкта». Очень оно модное сейчас, это слово. Причем не в среде конструкторов или архитекторов, а у кого угодно. Певец в ажурных колготках, томно хлопая накрашенными ресницами, жеманно делится с журналистами: «Мы с продюсером сейчас работаем над новым проэктом «Пасхальные вечера»… Модный фотограф обряжает безголосую певицу во всевозможные одежки, изображая из нее то русалку, то гейшу и гордо именует сие творение «проэкт «Метаморфозы». Жены олигархов демонстрируют драгоценности, подаренные им супругами — тоже «проэкт». Иногда кажется, что берясь за дело, они сами толком не знают, что у них получится и как это обозвать. Что это у вас — песня? Фотография? Концерт? А это у нас проэкт. Что-то такое, заранее обреченное на успех.

— Что за проект?

— Да как раз для тебя работа, только ты и справишься. Помнишь, ты мне про ту программу говорил, что Серега написал?

— Ну.

— Хочу попробовать такую штуку у себя сделать. Потянешь?

— Не понял, — опешил я. — А не проще у Сергея готовую взять? Ты с ним говорил вообще на эту тему?

— Да говорил… — Генка сделал скучное лицо и отмахнулся. — Он чего-то там заменджевался: да я не знаю, да я подумаю, да на фига оно мне надо, да мне некогда… Такой чувак мешок с бабками найдет и до дома дотащить его поленится. А потом ноют: мол, умных людей у нас не ценят. А предлагаешь такому и работу, и бабки хорошие, а он еще носом крутит: да не, мне свободный график подавай и вообще я напрягаться не люблю… Ну так как? Возьмешься? Что нужно для работы — говори, сделаем. Аппаратура, штат, средства — без проблем. Сколько чего надо — к концу недели мне список составь, добро? — Генка говорил мягко, но напористо, конкретно, по делу.

— Погоди, Ген, — попытался я нерешительно сопротивляться. — Ты прямо так сразу…

— А чего? Дело интересное, надо делать.

— Да я не уверен, смогу ли вообще это сделать, понимаешь?

— Ну… Ты же говорил, что он тебе объяснил? Ты же понял?

— Основные принципы понял, алгоритм он мне растолковал, а все равно. Это ж для целой команды работа.

— Так я тебе про что и говорю! — с энтузиазмом откликнулся Генка. Подбирай команду, определяй штат. Двадцати человек тебе хватит? Надо будет еще — решим, не проблема. Ты только руководить всей работой будешь. У тебя ж не голова — чистое золото. Тебя же в аспирантуру как тащили — что я, не помню? Чего отказался?

— Женился, Светка родилась, — вздохнул я, — У аспирантов какие заработки? А в «ящике» платили нормально и квартиру почти сразу дали.

— Ну вот видишь. А сейчас сколько мужиков толковых без дела маются, — сокрушенно вздохнул Генка. — Давай, поищи ребят грамотных. Для простого программера зарплату установим баксов семьсот — как думаешь, нормально будет? И — премии, за каждый выполненный этап, в размере оклада — пойдет? Ну и там по мелочи — жрачка, проезд, чай-кофе, выезды на уикенды куда-нибудь. Если кто иногородние будут — снимем хату, тоже не вопрос. Визы, регистрация, если кто из ближнего забугорья — это мои проблемы, я решу. Ну? По рукам? — широко отвел он свою пухлую ладошку.

Мне чуть не пришлось в свою руку вцепиться. Она, предательница, сама так и дернулась навстречу Генкиной ладони.

— Ген, погоди, — я с усилием глянул в его быстрые глазки. — Знаешь, я все-таки должен сначала с Сергеем поговорить. Нечестно это как-то получается, понимаешь…

— Да чего нечестного-то? — искренне удивился Генка. — Я ж не стырить программу прошу! Ну ладно, написал он ее, так что? Если Попов раньше радио изобрел, так Маркони что — не должен был его делать, что ли? Да у тебя эта программа еще круче выйдет!

— Все равно, Ген. Не обижайся, но я сначала у него спрошу. Хорошо?

— Ну ладно, ладно… Принципиально — то ты как? Согласен?

— Ну, принципиально… Ладно, давай попробуем. Только если не получится, ты уж не взыщи. Не стреляйте в нашего пианиста, он играет, как умеет.

— Да все получится! — Генка просиял. — Ну что — за успех?

Коньяк тепло щекотнул небо и словно растаял на языке, незаметно растворяя без остатка и смутные мысли, и сомнения. Все будет нормально! Да что я — не справлюсь, в самом деле? А если еще ребят нормальных подтащу — вон, хоть бы Рафика Насретдинова, он в своем Душанбе который год загибается, а мозги у него — Билл Гейтс отдыхает. Или Валерка Павлюченко в Полтаве… Что мы — нормальной жизни не заслужили?

— Ты, Сань, на выходные что планируешь? — легко проворковал Генка.

— Да неделя вроде только началась, рано еще планировать.

— Ничего не рано. Давай ко мне на дачу закатимся, а? У меня она в Николиной Горе, ты ж еще у меня там не был?

— Не был.

— А чего? — сделал Генка обиженный вид.

— Да так все как-то… — не скажешь ведь, что не был там по той же причине, по которой не был на приеме у президента — не приглашали.

— Во, и посмотришь! В пятницу я за тобой заеду, заберем дамочек своих и — вперед, на все выходные. Шашлычок заварганим, в баньке попаримся — она у самого озера стоит! А воздух какой там сейчас — м-м, закачаешься!

* * *

Выйдя из офиса, я блаженно подставил лицо нежаркому осеннему солнцу и улыбнулся. Еще один солнечный денек, здорово-то как. Нет, хорошая в этом году осень, просто замечательная. Хотя… Солнышко солнышком, а ветерок поднимается довольно прохладный, ощутимо попахивающий близкими заморозками. Так что воротник плаща мы все же поднимем, так оно лучше будет…

Этот студеный ветерок подталкивал меня в спину и незаметно, но быстро выдувал из головы коньячную легкость мыслей. И, конечно же, освободившееся в мыслях место незаметно начали занимать сомнения и терзания — словно злые и голодные бомжи, которые поселяются на дачах, из которых уехали веселые и беспечные хозяева.

Черт. Вот черт. Как с Сергеем-то говорить, а? Как скажу, что скажу? Можно, я твою программу напишу, а? Или дай переписать, тебе же она все равно особо не нужна, как я понял? Как та бездарная переводчица в «Осеннем марафоне», бллин! А что Сергей ответит? Скорее всего, бросит презрительно: «Валяй, жалко, что ли…» Можно будет утереться и начать «валять». Только надо будет оч-чень постараться о совести думать поменьше, иначе сам себя изгрызешь. Лучше думать о чем-нибудь полезном. Хотя бы о том, что девчонкам давно пора уже гардероб обновить.

А если откажет? Вот скажет: нет, и все. Тогда что? Извиниться перед Генкой — дескать, не могу без согласия автора, совесть не позволяет? Это, конечно, очень бла-ародно, сказал дон Тамэо, а вот как насчет баб? Насчет семьи-то как, а, Саня? Устроишь ты им когда-нибудь нормальную жизнь, черт тебя подери?! Ну что за гадство такое. Если уж посылает тебе судьба подарок, так обязательно — с таким довеском, что и не знаешь, то ли радоваться, то ли плеваться.

Когда я снимал телефонную трубку, чтобы позвонить Сергею, она показалась мне залитой свинцом. Сергей подошел к телефону только через полминуты — для меня эти секунды растянулись в ледниковый период.

— Алло? — глухо откликнулся он.

— Это я, Саня. Привет, Сергей.

— А-а, здорово, Сань. Как оно?

— Да так… Сергей, тут такое дело… — все мои заготовленные фразы вместе с тщательно настроенным бодряческим тоном безнадежно улетучивались, — В общем, я у Генки сегодня был, он меня к себе на работу зовет…

— Угу. Врубаюсь… — хмыкнул Сергей. — Предложил программу написать?

— Ну да, — терзаясь, выдавил я. — Сергей, а почему ты-то отказался? Он же все условия создает, так чего?

— «Условия», — зло усмехнулся Сергей, — А он тебе не говорил, для чего ему эта программа нужна?

— Да знаешь — нет, — растерялся я. — Говорит просто: «проэкт», — невольно воспроизвел я Генкину интонацию.

— Угу, «проэкт». Проэктировщик. Порнуху он собрался делать, Геночка твой. Оба-на… Я аж икнул. Но машинально возмутился:

— Он такой же мой, как и твой! Ты с ним, по-моему, даже больше моего общался.

— Ну, общался. Я в старых фильмах разбираюсь, так он ко мне за консультациями обращался иногда. А тут вдруг позвонил, пригласил, да любезный такой — куда тебе. Небось, и секретаршу свою заинструктировал, чтобы передо мной поизгибалась…

М-да. Вот тебе и многообещающая улыбка, вот тебе и кофеек с глубоким наклоном. А не развешивай губы, козел старый — ты что, всерьез себя Ричардом Гиром вообразил?

— Сергей, это я ему про твою программу сболтнул, — потерянно пробормотал я, — хотел, как лучше…

— Да ладно, я же не скрывал ничего.

— По-дурацки все так вышло…

— Все условия обещал, верно, — продолжал, усмехаясь, Сергей. — Полный карт-бланш. А потом как-то так осторожно удочку закинул: как, мол, я к эротике отношусь? Да никак, отвечаю. Из юношеского возраста уже вышел, до старческого маразма еще далековато… А что? А он знаешь, чего?

— Чего? — выдохнул я.

— А он так, словно вслух размышляет: интересный мог бы проэкт получиться, ретро-эротика… Марлен Дитрих… Вивьен Ли… Мэри Пикфорд… Любочка Орлова… Это ж золотое дно!

— Ни-че-го себе…

— Вот так вот… Потом до меня дошло: а он ведь на этом не остановится. Он и детскую порнуху гнать будет и прочее — а что? Даже если и возьмут за вымя, так отделается легким испугом: а у меня все нормально, никакого растления малолетних, это спецэффекты! А на пиарщиках он какую деньгу срубать сможет — прикидываешь?

— Как это?

— Уф-ф, Сань, ну ты чего — в самом деле не врубаешься?

— М-м, не до конца еще…

— Вот именно до него и врубись, — язвительно поддел Сергей. — С этой штукой на кого угодно любой компромат состряпать можно. В постели с кем угодно. Хоть с кобылой. В общем, я ответил уклончиво.

— Это как?

— Да я его на… послал, — безмятежно ответствовал гвардии сержант запаса Серега — старый солдат, не знающий слов любви. — Слушай, мы в субботу на аэродром собираемся, за тобой заехать?

— Ох… Да и не знаю пока. До субботы далеко. Да и получка у меня еще не скоро…

— Давай-давай. Лаэрт спонсирует, за право выпуска. Второй раз обязательно прыгнуть надо. Первый раз любой дурак прыгнет, а вот если второй раз прыгнул, тогда — мужчина! Давай, ребята про тебя тоже спрашивали. Мося обещал научить палочками рубать — говорит, он тебе их в подарок приготовил — настоящие, из Пекина.

— Н-ну, давай… Я перезвоню, ладно?

— Давай, жду.

Ну и змей же ты, Серега! Так ни черта и не сказал — ни да, ни нет. Думай сам, решай сам. Как тогда, в самолете — мог бы милосердно пинком за борт отправить, так нет же, заставил самого холодным потом облиться…

Я вышел на балкон и полез в карман за сигаретами. Навалилась вдруг свинцовая усталость — тяжкая, тускло-серая. Вот спрашивается, почему судьба не всем одинаково везенье раздает? Моя доля явно кому-то другому досталась. Про таких, как я, у турков есть поговорка: «Если он решит торговать фесками, люди будут рождаться безголовыми, а если решит торговать гробами — люди перестанут умирать». Даже в самой фамилии уже готовая запрограммированность на облом. Вот глупость, а все же интересно: почему за всю жизнь в переполненном транспорте толпа ни разу не притискивала меня к молодым девчонкам? Только к старухам, либо к мужикам с густым перегаром пополам с ароматом недельного пота.

Помнится, в детстве была у ребятни коронная фраза: «Много хочешь — мало получишь!» Это был достойный ответ тем, кто пытался нагло стяжать ему не принадлежащее. Может и я — много хочу? Да ведь в том-то и дело, что — нет, немногого… Чтоб нужды этой проклятой не было, чтоб копейки перестать считать, чтоб не злиться, прочитав про очередное повышение цен за квартплату, ведь из месяца в месяц, из года в год так унижаться — да никакого сердца ведь не хватит! Черт меня побери со всеми потрохами, да что же это за жизнь такая, если человек не может достойно жить, пока в дерьме не изваляется?!

Затренькал звонок в прихожей. Ленка пришла, наверное. Пойду встречать… Наверное, ничего говорить пока не стоит.

Ленка пришла вместе со Светкой — ввалились в прихожую веселые, хохочущие, как две подружки. Привет-привет, чмок-чмок. И, конечно же, сразу:

— Ну что? Был у Генки? — и ведь, черт побери, с такой надеждой смотрит!

— Был, был… — изо всех сил попытался натянуть я на «морду лица» улыбку. Да видно, кисловатая она у меня получилась.

— И что?.. — разве обманешь ее? Она же меня, как облупленного, знает — вот и смотрит уже с тревогой, догадывается…

— Расскажу, Ленок, расскажу, — вздохнул я. — Только это в двух словах не получится. Мойте руки, поужинаем, а потом расскажу все по порядку, — и я пошел на кухню разогревать вчерашние макароны.

* * *

Сигарета в тонких Ленкиных пальцах истлела почти до самого фильтра, и хрупкий белый столбик пепла давно должен был свалиться на клеенку. Но почему-то не сваливался, несмотря на то, что Ленкины пальцы чуть заметно подрагивали. Словно в трансе, мы смотрели на эту невесомую кривоватую палочку и молчали. Все было ясно без слов.

Что должна говорить нормальная женщина в таких случаях? «Не валяй дурака, милый. У тебя семья, о ней ты и должен думать. Второй раз такую работу не предложат. А откажешься ты — найдется другой, без комплексов, кто эту работу все равно сделает, рано или поздно. А ты останешься честным и с чистой совестью. И с пустыми карманами». И она была бы права на все сто. И мне было бы потом хоть чуточку легче оправдаться перед собой. Хоть и говорят, что легче всего перед собой оправдаться — не знаю, кому как…

Столбик пепла, наконец, отвалился и упал на стол, разломавшись посередине, словно фюзеляж самолета при катастрофе. Ленка спокойно, очень аккуратно вытерла клеенку губчатой салфеткой и кротко произнесла слова, услышать которые хотят все мужики нашей эпохи дикого феминизма, а, услышав наконец, теряются:

— Решай сам. Ты — мужчина, — и, помолчав, проговорила с еле слышно позванивающими слезами в голосе: — я просто устала уже сама все решать. Спокойной ночи.

Ну вот. Сговорились они все, что ли? «Решай сам, ты мужчина!» Скажите пожалуйста, какие у нас кавказские замашки появились. Вах! Вы в каком горном ауле воспитывались, девушка? Я-то вам не джигит, увы… У меня воспитание другое — попробуй реши что-нибудь сам, так потом упреков не оберешься. И почему обои не того цвета купил, и зачем ребенка (из любопытства форматнувшего диск) в угол поставил, и зачем ты мне эти хризантемы купил, и так денег в обрез… А потом сетуют: дескать, мужики вывелись, обмельчали…. А у арбатской телефеминистки на все случаи готов жизнерадостный ответ: «Да бросьте его к чертовой матери!»

А что изменится, если я откажусь? Что, жизнь остановится? Генка — парень напористый, уж если решит — так своего добьется, будь спокоен. И нужную команду соберет, и программу эту заполучит, и «ретро-клубничку» будет штамповать, и все остальное. Не сегодня, так завтра. Что, те физики, которые первую атомную бомбу делали, не понимали, какого джинна из бутылки выпускают? А что делать? Прогресс не запрешь, он все равно себе дорогу найдет. Не у тебя, так у соседа. Только почему все же так получается, что любое изобретение прежде всего норовят приспособить либо для войны, либо для спецслужб, либо для криминала? «Кто создал колесо, хотел едва ли, чтобы на нем людей колесовали…»

Я потянулся к сигаретной пачке. Она оказалась совсем легкой. Ну вот, не заметил, как все прикончил. И, конечно же, курить захотелось просто мучительно, до тягучей кислой слюны. Машинально вспомнив Витька, я покопался в пепельнице — не осталось ли «королевского бычка»? Фиг… Ладно, пройдемся до киоска, заодно и мозги проветрим.

Погода была как раз под стать моему настроению: тоскливо-унылая, с ощущением скорых жестких холодов. Мельчайшие дождинки не столько падали, сколько плавали в воздухе — сыром и холодном, как в деревенском колодце. А моим тягостным мыслям не хотелось, видно, оставаться одним на прокуренной кухне, и они увязались на прогулку за мной.

Ладно, зарплата и примкнувший к ней прогресс — это одно. А второе (и главное!) — это то, что выпал шанс заняться серьезным делом. Ну ведь не дурак же я, в самом деле — способен на большее, чем с подержанным «железом» колупаться. А еще пару лет — и кому ты будешь нужен? С молодежью не потягаешься, они уже на следующем уровне. И давно пора понять — в этом мире ты ни-ко-му не нужен. А хочешь жить нормально — сделай так, чтобы стал нужен! Вроде все ясно. Все справедливо. С волками жить…

Продавщица ночного киоска была совсем молоденькая — ну девчонка и девчонка. Настороженно глянула на меня, торопливо отсчитала сдачу. Как ей родители разрешают по ночам работать? Опасно ведь, черт побери — в любой момент может какой-нибудь пьяный скот ввалиться. Да так вот и разрешают! Тоже, небось, такие же олигархи, как и ты сам, вот и вынуждена девчонка тут по ночам торчать, чтобы себе на юбчонку приличную заработать. Ну что, хочешь, чтобы и Светка так же трудилась? А ты ей правильные слова будешь говорить — о том, что любой труд почетен. Так что — иди домой, дядя, ложись спать и не терзайся слюнтяйскими сомнениями. Все ясно. Если и совершаешь грех, утешайся тем, что делаешь это ради ребенка.

Уже лежа в постели, я с усталой брезгливостью подумал о том, что если Генка и в самом деле решит эту мерзость снимать с детской «клубничкой», то настоящие дети для этого ведь и не нужны будут, так? Значит, не такое уж и поганое это дело, если подумать. Все равно любители этой пакости не переведутся, так пусть уж хоть живых детей для этого не уродуют. Никогда не мог понять, почему набоковская «Лолита» так популярна среди интеллигентов. Нормальному человеку, по-моему, такая ситуация должна отвращение внушать. Все, Саня — спать, спать…

И почти сразу же я провалился в душный и липкий кошмар. Светка (почему-то выбритая наголо), обряженная в узенькие кожаные шорты и такой же блестяще-черный бюстгальтер, сидела перед телевизором и пялилась на экран с совершенно кретинским выражением лица. С ярко накрашенной отвисшей губы тянулись вязкие слюни. На экране посреди широченной, как стадион, постели кувыркалась задастая блондинка в обнимку с мраморным догом. Искоса глянув на меня, Светка тупо ухмыльнулась и прибавила звук.

Я стоял, как вкопанный, язык был чугунный — это была моя работа. Я силился что-то объяснить — что так вышло, что нельзя это смотреть, отчаянно пытался потребовать выключить это, наконец — и не мог, только беспомощно мычал и чувствовал, как волосы шевелятся на голове от этого ужаса.

— Саня, Саньчик! — тормошила меня Ленка. — Ну, что ты?!

Боже мой, Боже мой, какое же спасибо тебе, что это только сон! Я сел, хватая ртом воздух. Сердце грохотало в груди отбойным молотком, щеки были мокрые и соленые.

— Ты так стонал… — испуганно шептала Ленка. — У тебя сердце не болит? Сейчас я валидол поищу, — начала она выбираться из постели.

— Не надо, Ленок, нормально все, — выдохнул я, — просто дрянь всякая снилась, спасибо, что разбудила. Ты спи, спи…

Запершись в ванной, я сунул голову под ледяную струю, прогоняя остатки кошмара. Вдоль позвоночника побежали противные мурашки, застучали зубы. Так, так! Еще! Уф, вроде отпустило… Кое-как промокнув лицо, я прошлепал на кухню, плюхнулся на табуретку, жадно закурил. С мокрой головы падали капли и стекали по спине. Плевать…

Ну что, умник? Убедил себя? Для дома, для семьи», ага. А как потом Светке в глаза смотреть будешь, если она узнает? Папаша, скажет она, что ж ты мне в детстве Андерсена да Крапивина читал, если сам такой дрянью занимаешься? Заработать он, видите ли, хотел. Да хоть на рынок бы вон, пошел — огурцами торговать. Работа как работа. Как же, мы ведь интеллектуалы, нам на рынке торговать зазорно.

А вот и пойду! — обозлился я на себя. Попрошу Лаэрта, пристроит. Да справлюсь, чего там. Что я — хуже других? Пол-страны за прилавок встали — и педагоги, и ученые, не тебе чета — и ничего, не умерли. И ты не помрешь. А если задницу свою зажиревшую подрастрясешь, так это тебе только на пользу будет.

И так мне легко вдруг стало, и вольно, что я даже засмеялся вполголоса. И остаток ночи проспал спокойно и сладко, как в детстве у бабушки на сеновале.

* * *

Генке я позвонил утром, с работы. Спокойно и вежливо, но со скрытым удовольствием (есть, есть кайф в том, чтоб сильным мира сего фигу показать!) сообщил, что спасибо, извини, но… Одним словом, не хочу. Ответную реакцию Генки назвать такой же спокойной и вежливой нельзя было никак.

— Саня, — начал он вкрадчивым голосом, в котором вначале тихонько, затем все яснее начали позванивать блатные нотки, — я не понял. Что за дела?

— Объяснять обязательно?

— С Сергуней говорил, что ль?

— А тебе какая разница?

— Это тебе есть разница, Санек, тебе, — сочилась трубка сладеньким ядом, — Сергуня — он что? Холостой-свободный, только за свою башку тревожится. А у тебя ж семья. Ты о ней думаешь?

— А что тебе моя семья? — ощетинился я. — Пугать меня собрался, что ли?

— Объясняю, Санек, — с ласковой яростью ворковал Генка, — ты мне согласие дал работать? Дал. Обязательство нарушил? Нарушил. А я под это дело уже бабки зарядил хорошие, процесс запустил, понимаешь. А ты мне взял и обломал все, корефан. Так что — давай, Санек, ищи-ка ты покупателя на свою квартирку. Всех убытков ты мне не возместишь, конечно, да уж ладно…

— Ты что ерунду мелешь?! — беспомощно возмутился я. — Я что, договор с тобой подписывал?

— Надо будет — и договор появится, — со смешком «успокоил» меня Генка, — нотариально заверенный. Если по понятиям жить не умеешь. Короче. До завтра еще думай, в десять мне позвони. Согласен — все остается в силе. Нет — не обижайся, Саня, но бизнес есть бизнес. За просто так себя на бабки ставить я не позволю. Все, бывай.

Вот, оказывается, как это бывает. Я прерывисто вздохнул, пытаясь унять обморочную слабость и подступившую тошноту. Да что же это такое, черт побери?! Жил себе, никого не трогал и — на тебе. Я же не авантюрист какой — нормальный человек. Казалось, все эти разборки, кидалова, мочилова — где-то совсем в другом мире. А таким, как я, чего бояться? Нас это не касается. Живи спокойно, в авантюры не лезь, пьяных обходи, в уличные скандалы не ввязывайся, Светку по вечерам на улицу не выпускай. Еще бы барбоса завести поздоровее — и тогда совсем бояться нечего.

Да видно, какая-то шестеренка во вселенском механизме сбой дала, вот и очутился я непонятно где. Не в своем мире. В этом мире негры с парашютом прыгают и вежливые бандиты людей бомжами делают. Где же обратный вход, а? Кажется, его и нету. Система ниппель…

— Александр Георгиевич, — вывел меня из ступора голос шефа, — у вас все в порядке?

— А?.. Да-да, извините, задумался…

— Есть заказ на Большой Грузинской. Его Володя принял, но он сейчас срочную работу делает. Спросите его, он все объяснит.

— Ясно. Сделаю.

— Угу. И вот что… Как управитесь, на сегодня можете быть свободным, — он пытливо глянул на меня. — По-моему, вам отдохнуть не помешает, а? Вы когда в отпуске были?

— Давно. Года полтора назад.

— М-да. Ладно, подумаем. Только позвоните, как закончите.

Пройтись — это было куда как кстати. В офисе я бы весь извелся. Закинув на плечо рабочую сумку с инструментом и софтом, я зашагал к метро. А мысли трусливо ускользали в сторону от обдумывания того, что свалилось на меня.

Интересно, думал я, а может ли добрый человек быть хорошим начальником? По всем правилам получается, что нет. Нормальному работяге его доброта по барабану, он свою работу и так хорошо делает, ему достаточно справедливости. А вот сачок этим вовсю пользоваться будет: ой, да у меня жена болеет, да у меня желудок больной, да окажите помощь, да отпустите пораньше… Да даже если и не сачок, а в самом деле у него так? Добрый начальник будет ему сочувствовать, помогать, отпускать — а делу от этого какая польза? Тут и нормальный работяга возмутится: чего ради я должен и за себя, и за того парня пахать? За те же деньги? Ибо премиальные ушли на помощь тому самому парню. Уйдет, и кто ему что скажет? Он не Армия спасения, в конце концов. И получится, что начальник и хороших людей растерял, и дело развалил. Из-за того, что добрый. Но вот у шефа как-то все же получается и дело держать, и человеком оставаться. Нет, все же хорошо, что я не ушел сдуру.

Заказ был ерундовым — на час работы. А хозяин, пожилой журналист Марк Иосифович, щедрым. Сверх оплаты сотню подкинул и попросил телефон оставить, чтобы напрямую обращаться, если что. Побольше бы таких клиентов, тогда бы мы и на геночек всяких плевали с высокой колокольни.

Напротив дома Марка Иосифовича возвышалась глыба входа в зоопарк. Людей у входа было совсем немного — середина недели, детвора в школе. Больше всего было бабушек с внуками, да молодых парочек студенческого возраста. Мы с Ленкой в свое время так же сбегали сюда с лекций. Только зоопарк тогда был еще старый, неухоженный, Ленка всегда в нем зверей жалела. А я ведь так и не побывал в нем после реконструкции. Светку Ленка водила, мне все некогда было. А может, зайти?

Ближайшее будущее рисовалось свинцовым грозовым фронтом без конца и края, и я перед ним — как легкий спортивный самолетик: ни подняться, ни облететь — класс у меня не тот, мощи не хватит. И на запасной аэродром не уйти — нету его просто. Остается стиснув зубы переть вперед, да молиться, чтоб кривая вывезла. Но пока гроза еще не начала швырять самолетик, как беспомощную бабочку, у пилота есть еще пара свободных минут, чтобы напоследок глубоко вздохнуть, на солнышко глянуть, сигаретой затянуться, да вспомнить что-нибудь доброе — потом времени на это не будет.

И я направился к зоопарку. Чтобы хоть ненадолго отдохнуть от напастей, чугунной плитой свалившихся мне на шею.

Зоопарк жил своей жизнью — добрый и безмятежный параллельный мир посреди безумного мегаполиса. Здесь даже не слыхать было уличного шума. Хотя, скорее всего, я его просто не замечал, бездумно поглощенный созерцанием существ, которым не было никакого дела до нашей суеты. Я неторопливо брел между клеток и вольеров и с давно забытым веселым удивлением узнавал в обитателях зоопарка нечто до боли знакомое…

Глядя на карамельно-розовых фламинго — грациозных, нескладно-изящных, с дивными горбатыми клювами, я почему-то сразу подумал о французах. Неторопливо-мудрый с ласковыми шоколадными глазами красавец жираф Самсон Ленинградов в прошлой жизни был, наверное, нашим профессором прикладной математики Азаровым — доктором наук и мастером спорта по альпинизму, грозой наших зачеток и сердец первокурсниц.

Бурый сип хищно втягивал голову в сутулые плечи и с тоскливой злобой поглядывал на меня поверх могучего белого клюва — ни дать, ни взять бандит Горбатый из говорухинского «Места встречи…»

Невольно я задержался у клетки длиннохвостой совы-сипухи. На первый взгляд, ничего в ней не было особенного. Но чем больше я смотрел на нее, тем больше она мне нравилась. Опрятная, чистенькая, скромно сидящая в уголке — вылитая симпатичная застенчивая монашка. Прелесть, а не птица. Эх, а ведь сколько славных девчонок остаются без своего женского счастья только из-за того, что нам, дуракам, в первую очередь яркие перышки в глаза бросаются. Приглядеться повнимательнее — ведь такая красота откроется! А нам все некогда… Но куда это моя прелесть смотрит? Куда-то вниз. Что она там увидела?

Из-под перевернутой алюминиевой плошки на полу совятника неторопливо выбрался хомяк. Серый, размером с крупную мышь. Потянулся, зевнул, повертел щекастой головой и принялся озадаченно чесаться задней лапкой. Ребята, где это я? Куда это я попал? Все такое вокруг незнакомое… И от внезапной жалости к этому малышу-нескладехе я аж прикусил кулак. Эх, парень, вот ты попал… Ну точно как я. Еще минута-другая, и все. И не потому, что ты дурак — ты такой, каким тебя природа создала, и в своей клетке или норке ты был вполне адекватен. Жил себе спокойно, чесался, щеки пшеном набивал, никого не трогал и был доволен жизнью. Но вот просто сложилось так, что угораздило тебя родиться в том месте, где вашего брата для корма выращивают. И ни в чем ты не виноват, просто так вышло…

Сова, между тем, неторопливо и бесшумно спорхнула вниз, с интересом глядя на хомяка: как это я его ночью не заметила во время кормежки? Ну ничего, легкий полдник — вещь очень даже приятная… Хомяк испуганно замер, потом неловко засеменил в угол клетки. Сова перепорхнула за ним следом.

И вот ведь что самое жуткое — не было в ее поведении ничего такого кровожадного, злобного. Только стремление к порядку. Что это такое? Мясо себя так вести не должно. Оно должно спокойно лежать и ждать, пока его съедят. Чего это ты разбегался, глупый? Сиди спокойно, так лучше будет.

Вот точно так же, наверное, старательный, благочестивый и туповатый инквизитор старался поскорее отправить на костер еретика, искренне заботясь о спасении его души и недоумевая, почему этот идиот не понимает своего счастья.

— Бабуль, смотри! — прилип к ограждению пухлощекий карапуз в вязаной шапке с помпоном. — Сова мышку поймать хочет!

— Ох, Димочка, — забеспокоилась подошедшая бабушка, — пойдем отсюда, ничего тут интересного. Вон — кенгуру прыгают, пойдем…

— Не пойду! — вцепился в трубу ограждения пацаненок. — Она его съест! Бабуль, скажи ей!

— Пускай съест! — живо встряла девчушка с кукольным личиком. — Я ни разу не видела! — И вот ведь, свинюшка маленькая, во все глаза смотрит, аж рот разинула.

— Ты что, дура! — мальчишка готов был уже зареветь. — Он же живой!

— И пускай! — ликовала маленькая эсэсовка. — Давай, совушка, хватай его!

Никогда не думал, что смогу возненавидеть ребенка. Черт. Отдохнул, называется. Сваливать отсюда, сваливать… Я встал, чтобы уйти, не оглядываясь, но никак не мог оторвать взгляд от клетки, где совершалось аккуратное, опрятное, неумолимое убийство. Сова деловито загнала хомяка в угол возле сетки, растопырила очень красивые полосатые перья. Вот и все…

И тут хомяк вдруг повел себя совсем не по-хомячьи. Рывком вскочил на задние лапы, выставил передние, оскалил зубы (хотя какие у него там зубы — название одно). И скакнул на сову, пытаясь тяпнуть ее прямо в клюв! Сипуха оторопела. Ничего себе заявочки! Совсем закуска обнаглела. Хомяк скакнул еще раз. Сова села на хвост. Но быстро пришла в себя — нет, не пропали охотничьи инстинкты, просто притупились немного от сытой жизни. В следующий момент она цапнула когтистой лапой то место, где мгновение назад был хомяк — гм, утратила немного навык. Ну ничего, сейчас, сейчас…

— Ба-бу-ля-а!! — зашелся в отчаянном реве пацаненок Димка, молотя ладошкой по сетке. — Ну прогони ты ее! Не трогай мышку, дура!

У клетки начал собираться народ.

— Не, ну это ваще дурдом, — озабоченно проговорил тощий, как грабли, парнишка с сосисками-дрэдами на голове. — Что, нельзя их в другое время кормить — надо, чтоб чипиндосы всякие видели?

— Когда положено, тогда и кормят! — отбрила его красивая ухоженная мама маленькой садистки. Судя по всему, ей тоже нравилась сцена охоты. — Будут тут еще всякие хиппари сопливые советы давать!

— Херня это все, — осторожно возразил сопливый «хиппарь». — Они на воле по ночам жрут, пускай бы и кормили их по ночам, пока не видит никто…

— Уйди, дура такая! — бился в истерике Димка. — Тьфу!

— Он плюнул в сову, но слюни только потекли по его трясущемуся подбородку.

Эх, пропади оно все пропадом! Я поднырнул под ограду, двинул кулаком по гладкой сетке. Хоть бы хны. Тонкая, но прочная, зараза. Я суетливо раздернул молнию сумки, выхватил бокорезы. Прочная, да тонкая… Двумя щелчками перекусил соединения полотен сетки, рванул отошедший край на себя, сунул руку внутрь.

— Айда сюда, парень!

А еще говорят, что у хомяка ума — с горошину. Серый комочек метнулся прямо ко мне на ладонь, я вытащил его наружу — встрепанного, дрожащего, обалдело вертящего розовой мордочкой с черными глазами-бусинами.

— Мужчина, вы что хулиганите! — взвилась ухоженная мамаша. — Вам кто дал право инвентарь портить?!

Возмущенный визг ее был заглушен разочарованным ревом дочери.

— Ты, дядя, лучше хватай задницу в горсть и — скачками отсюда, — дал непочтительный, но дельный совет «хиппарь». — А то повяжут.

— Дырку заделать надо… — копался я в сумке, выуживая обрывок проволоки.

— Ничего, отец, чеши. Я заделаю.

— Ага… На, проволоку возьми.

Торопливо покидая с хомяком в кулаке место схватки, я оглянулся и успел заметить Димку, размазывающего слезы и сопли по сияющей рожице.

* * *

Сергей задумчиво вертел чашку, глядя, как кофейная гуща образует на стенках замысловатые коричневые иероглифы. Вздохнул, звякнул чашкой о блюдце.

— Нет, Саня, не могу я ствол достать, — проговорил он, не отводя глаз. — Точнее, смог бы, сегодня это — дело нехитрое. Только зачем это тебе?

— А что мне остается?

— И что, думаешь, сможешь выстрелить?

— Не знаю, — честно признался я. — Но наверное, смогу, если совсем уж прижмет. А что делать? Если Генка квартиру отберет, куда нам деваться? К старикам перебираться? Мои — в деревне, у них самих домишко маленький. У Ленки они — вообще в коммуналке живут. А работать где, а то, а се? Пристрелю гада, и гори оно все синим пламенем. Пусть сажают, зато хоть семья с квартирой останется…

Сергей внимательно посмотрел на меня.

— Слушай, а ты здорово изменился за эти дни. Даже внешне — весь подтянулся как-то, пуза почти не видно, щеки ввалились…

— Жизнь подтянула. Вон, Васька — и тот в драку кинулся, как жизнь заставила. А я же не хомяк все-таки.

— Ты его Васькой назвал? — удивился Сергей.

— А что? Плохое имя? Пока к тебе ехал, я его по всякому окликал, думал, как назвать. Он сидел себе и внимания не обращал. А на Ваську вроде среагировал — голову поднял, стал усами трепыхать…

— Так это же девчонка! — засмеялся Сергей. — Василиса!

— А ты откуда знаешь?

— А вот, смотри…

— Ну и ладно. Василиса, так Василиса.

— Давай, еще кофе сварю, — поднялся Сергей. — Ты пока включи комп, ага?

Серегин хомяк, сидя в большой клетке, явно тяготился своим заточением и проявлял живой интерес к Васе-Василисе, сидящей рядом, в маленькой пластмассовой клеточке, куда ее поместил Сергей («а то слиняет, ищи потом»). Василиса скромно, как и положено воспитанной девушке, грызла тыквенную семечку и не обращала на ловеласа никакого внимания.

Вошел Сергей с дымящейся туркой в руках, разлил кофе по чашкам.

— Включил машину?

— Пароль введи.

— А, да, — потыкал он в клавиатуру. — Грузись, машинка…

Сел в кресло, отхлебнул горячущего кофе и подмигнул мне.

— Нич-чо, Сань, не дрейфь — прорвемся.

— Ты что задумал? — ясно было, что у Сергея созрел какой-то план.

— Да я и раньше об этом думал, а раз теперь так все складывается — так нечего и думать, делать надо.

— Да что делать-то?

— У себя на сайте программу выложу, вот что. Для всех желающих.

— Ты что — серьезно? — опешил я.

— А фигли нам, взрослым кабанам? Пускай качают, кому не лень.

— Слушай… Неужели не жалко?

— При чем тут «жалко-не жалко»? Просто надо так. Она ценная, пока у одного в руках. А этот один, как ты убедился, наворотить всякого может. А так — совсем другое дело. Завтра в любом ларьке купить можно будет.

— Но все-таки…

— Сань, ну ты заколебал, елки! Что, ждать надо, пока этот козел твою дочь украдет? Или маманю мою? Их-то к себе не привяжешь. Все, решили. Модем вруби…

Появление хомяка в семье вызвало радостный Светкин визг и умильное Ленкино сюсюканье. Только имя Василиса ей не понравилось.

— Долго выговаривать, — заявила она. — И какая она Василиса? Василиса — это что-то такое могучее, а она вон какая маленькая.

— А что делать? — расстроился я. — Она только на Васю отзывается.

— Тогда пусть будет Бася! — недолго думая, решила Ленка.

— Что еще за Бася?

— Сериалы надо хоть изредка смотреть, папуль! — назидательно отозвалась Светка. — Тогда будешь знать, что Бася — это уменьшительное от Барбары.

На том и порешили.

* * *

Генке я назавтра не звонил. Работал себе спокойно и упивался сладким мстительным чувством, представляя, как тот сейчас поглядывает на телефон в уверенности, что я вот-вот позвоню и паниковским голосом буду скулить: дескать, возьмите меня, я хороший. А вот черта тебе лысого. Хоть Волобуев из нас я, но пресловутый меч получишь ты.

Генка позвонил сам. Откуда он мой рабочий телефон узнал, интересно? Я ему не давал.

— Здоров, Сань, — голос Генки был вполне миролюбивым. Наверное, решил, что не стоит сразу палку перегибать, если я и так никуда не денусь. — Чего не звонишь?

— Да работы много, — небрежно ответил я. — Некогда.

— А-а. Ну ты как — надумал, нет? — холодеет, холодеет голосок-то…

— Насчет чего? А-а, насчет программы-то? Да нет проблем, записывай адрес, — весело продиктовал я ему название Серегиного сайта. — Она там выложена, называется «Акакий». Бери да скачивай. И тратиться не надо.

— Чо-о?!

— Не понял, что ли? У Сереги она на сайте выложена, со вчерашнего дня еще. Заходи, да скачивай, народ уже вовсю качает. Название запомнил? А-ка-кий.

— Хренакий! Ну, Саня! Ну, блллин!

— Ген, ты чего? — не мог я удержаться от смеха. — Что-то не так?

— Смеешься, крендель?! — ярился Генка. — Хренли ты смеешься, ведь такие бабки упустил, кретин!

— Засунь их себе… Сам знаешь куда. Бывай здоров.

— Я-то буду. А вот как ты — не знаю… — грохнул трубкой Генка.

Я сладко потянулся. Пле-вать нам на этого Геночку. Утром позвонил Марк Иосифович, спросил, не могу ли я помочь его знакомому — у него с «макинтошем» проблемы. Наконец-то начал своей клиентурой обзаводиться. Может, и в самом деле, соскочил я с этой дурацкой конвейерной ленты невезухи? Тогда очень даже здорово, что та самая шестеренка сбой дала!

* * *

Протирая заспанные глаза, я вышел из подъезда. Ну за каким дьяволом так рано требуется на этот аэродром ехать? На пару часиков позже вполне нормально было бы. Но Сергей позвонил вчера и сказал, чтобы в полшестого я уже был у дома, они за мной заедут (Светка проявила живейший интерес и заявила, что тоже хочет, однако номер не прошел — у Ленки была запланирована засолка огурцов, — пришлось пообещать взять с собой в следующий раз). Ждешь этих выходных, ждешь, и ни фига тебе не выспаться. Так, брюзжа спросонья, я отчаянно зевнул и полез за сигаретами.

Во двор въехал серебристый джип. Кажется, такой называется «Лексус». Красивая тачка, что говорить. Джип остановился у моего подъезда, распахнулись дверцы и из машины лениво выбрались двое. Угу. Все, как положено. Похожи, как два газовых баллона. Ш е и, сарделькообразные пальцы с золотыми «гайками», черные майки, дорогущие кроссовки, узкие черные очки. Быстро посмотрели по сторонам, заметили меня, переглянулись. Я отвернулся. Быки направились в мою сторону.

— Командир, — услышал я ленивый голос. — Закурить есть?

— Держи, — протянул я пачку «Явы».

— А че такую дрянь куришь? — вплотную подошли, паразиты, не обойти…

— Не нравится — не бери, — пожал я плечами. — Пустите, мне пройти надо.

— А че так грубо отвечаешь?

Ну и рожи, блин… Специально их таких разводят, что ли? А рожи-то побитые, вон, на скулах свежие ссадины и из-под очков фингалы светятся.

— Чего надо-то? — безнадежно попытался я оттянуть неизбежную развязку. Эх, Генка, что же ты за пакостник все-таки… Глупо как — возле собственного подъезда… Откуда они знают, что я в это время выйду? Неужели телефон прослушивали?

— Че так грубо отвечаешь, командир?! — пока несильно пихнул меня в грудь один бык, дохнув в лицо мерзким букетом перегара, лука и мятной жвачки.

Что там Серега советовал? Двинуть и сматываться? Двинешь такому — только кулак отшибешь, а он и не почувствует. Не кричать «помогите», а кричать «пожар»? Да хоть что кричать — как это я начну голосить-то? Стыдно, неловко.

— А ну, пусти! — попытался я оттолкнуть ближнего и слетел с крыльца от мощной плюхи в ухо. Начинается… Под руку мне попался обломок кирпича. Вскочив, я прижался спиной к стене, сжимая холодный шершавый снаряд.

— Только подойдите, гады, — проговорил я срывающимся голосом. — Проломлю башку, а потом хоть убейте!

Сердце колотилось в глотке, волной поднималась незнакомая отчаянная ярость.

— Вахтанг! — послышался вдруг хриплый крик у соседнего подъезда. Задрав голову к окнам, кричал Семеныч. Еще раз кликнув Вахтанга, он оглушительно свистнул. Верные его адъютанты Тузик с Дамкой крутились рядом, настороженно скалясь.

Распахнулось окно на третьем этаже, в него высунулась Натэлка Сихарулидзе, дочь нашего участкового. В махровой повязке на голове и голубом купальнике — видно, занималась аэробикой с утра пораньше.

— Что кричишь, дядя Слава?

— Батя где?

— В ванной. Умывается.

— Зови сюда, тут какие-то пидоры Сашку Волобуева бьют!

— Ладно, сейчас, — скрылась Натэлка.

— Ты чо, козел! — рыкнул один из «быков». — Хавальник заткни!

— Да пошел ты… — спокойно отозвался Семеныч. — Давай, дернись, мои коблы тебе живо оттяпают все, что надо.

Тузик с Дамкой, в подтверждение его слов, тихо зарычали, нервно морща морды. Быки несколько растерялись. Что-то выходило не по плану. А дальше все произошло очень быстро, хотя на словах это выглядит гораздо длиннее.

Негромко порыкивая, во двор въехала заляпанная грязью «Газель». Отъехала дверь, и оттуда высыпала вся наша компания. Быстро оценили обстановку и неспешно направились к нам. В их намерениях не приходилось сомневаться.

Впереди всех мягко ступал маленький аккуратный Мося. И был он как наглядная иллюстрация к цитате Великого Кормчего: «Китайский народ часто называют миролюбивым. Это не так. Китайский народ любит подраться!» Я им просто залюбовался — такое удовольствие сияло на его лице от предвкушения хорошей драки! Так азартно сжимались и разжимались его тонкие бамбуковые пальцы! Сейчас это был не вежливый студент-филолог и искусный кулинар. Боец это был — с пластикой молодого тигра и ледяной улыбкой камикадзе в последнем пике. Вслед за экзотическим авангардом подтягивались основные силы — неспешно разминали пальцы, поплевывали на ладони, как перед работой, которую привыкли делать хорошо и обстоятельно. В арьергарде выступал Лаэрт, долго выбиравшийся с водительского места, но зато вооруженный бейсбольной битой размером почти с ногу.

Быки застыли. Такой оборот дела их явно не устраивал.

— Эй, студенты! — жизнерадостно окликнул их Сергей. — Вам что, вчерашнего мало было?

И в этот момент с другой стороны двора, безбожно воняя дизельным выхлопом, въехал «КРАЗ» моего соседа Ильи Проскурина. Илья с ходу вник в ситуацию и, остановив машину, выбрался наружу, внимательно глядя на нас и похлопывая монтировкой по мозолистой лапе размером с суповую тарелку.

Нервы быков не выдержали. Скакнув в джип, они рванули в узкий промежуток между могучим бампером «КРАЗа» и стеной («Газель» наглухо перегородила основной въезд). Раздался жуткий скрежет обдираемого лакированного бока и рвущегося металла серебристой обшивки. Лаэрт аж сморщился, как от нестерпимой зубной боли.

— Оборзели в корень, бычье! — возмущенно рявкнул им вслед Илья. — Только вчера бампер покрасил!

— Что случилось, Саша? — в фуражке и милицейской кожанке, наброшенной на спортивный костюм, неторопливо вышел из подъезда участковый Вахтанг, флегматично почесывая солидный мужской живот.

— Да я и сам толком не понял. Докопались какие-то.

— Э. Заколэбала эта лымыта, — посетовал капитан Сихарулидзе, получивший московскую прописку два месяца назад. — Номер запомнил?

— Я запомнил, Вахтанг, — подал голос Семеныч. — Запиши, а то забуду.

— Хорошо, — кивнул Вахтанг. — Маладэц. Саша, потом ко мне зайди, я скажу, как правильно заявлэние написать. Я пока ребятам позвоню, они по базам данных эту тачку пробьют.

— Да черт с ними, — махнул я рукой. — Мне некогда, я на прыжки еду.

— Никаких «шорт с ними», — строго проговорил капитан. — Вечером зайди, составим. Заколэбала лымыта, — с явным удовольствием повторил он. — Наказыват надо! Заходи, Саша, Манана хинкали дэлать будет.

* * *

Умытая Варшавка тихо шуршала под шинами «Газели». Проехали Пражскую станцию метро. Впереди вставали айсберги новостроек. Я прижимал к опухшему уху холодную банку пепси-колы, и мне было очень хорошо.

— Саня, — вежливо окликнул меня Мося. — Сказы, позалуйста, тебе первый прызок цто напоминал?

— Честно? — смущенно хмыкнул я. — А тебе зачем?

— Да-да, цестно! Позалуйста!

— Мося — филолог, — важно пояснил Витек. — Материал для диссертации собирает.

— Первый сексуальный опыт, — мужественно признался я. И, как мог, объяснил, почему.

Взрыв возмущения потряс стенки кабины. Я аж испугался. Что я такого сказал-то?

— Да ты что! — громче всех гремел Витька, — как можно вообще прыги с каким-то презренным сексом сравнивать?! Да они в сто раз лучше, это любой попрыгун знает!

И все наперебой принялись втолковывать мне, почему прыжки лучше секса:

— Во-первых, безопаснее — предохраняться не надо!

— Можешь за один день сколько угодно раз, и еще хотеть!

— А можешь спокойно сказать, что не хочешь, и никого не обидишь!

— Можешь хоть втроем, хоть впятером!

— Можешь вообще в одиночку — и никто дразниться не будет!

— А то, что ты весь в ремнях и лямках — вовсе не извращение!

— И не надо для партнера ни на кабак, ни на цветы тратиться!

— И не надо бояться, что супруг партнера застукает!

— А шлем — с камерой!

— А вот еще, прикинь, — знаком угомонил всех Сергей. — У Михалыча знак есть, «Парашютист-инструктор». Вроде твоего, только покруче: купол, самолет, мужик в свободном падении и цифры — 5 тысяч. Может он с таким знаком, скажем, в метро проехаться? Или в гости пойти? Да запросто! А представь, учредили бы знак «секс-инструктор» — надел бы ты его? И как этот знак должен выглядеть?

Все мгновенно включились в дискуссию по обсуждению эскиза этого знака. Какого размера должен быть знак? В виде чего? Должен ли он быть монолитным, или снизу должна, как у парашютного знака, болтаться подвеска? Или лучше — две? А если инструктор — дама? Ей — такого же образца или специальный? Заспорили до хрипоты.

— Всо, мужики, — прекратил веселье сидящий за рулем Лаэрт, сбрасывая скорость и подруливая к остановке. — Заткнулысь. Вон, Зынка бежит.

С автобусной остановки махала нам ладошкой и сияла улыбкой и всеми своими веснушками рыженькая Зина. И все заткнулись.

2001 г.