Ок, ок.

Давайте, наконец, допустим.

Допустим в своем узком кругу, что такие вещи иногда случаются.

Классика жанра! Литвинову, впрочем, было не до смеха.

Последнее время он ходил сам не свой – да и что такое «сам», «свой»? Знать бы…

А он – нет.

Он-то, оказывается, как раз не знал.

Ни-че-го не знал о себе.

Но – по порядку: с такими вещами ведь не шутят.

Долгая память – хуже, чем сифилис, – надо же, как некстати вспомнилось! – Особенно в узком кругу…

Литвинов вышел из клиники и, слегка сутулясь, зашагал по Моховой, тщетно пытаясь спрятать лицо от колючего снега – увы, сегодня без машинки: какая машинка, когда даже щетки стеклоочистителей замерзли, а коврики покрылись льдом? На стекла пальмы и опалы мороз колдующий навел, ну и так далее, everything’s cool, ес?.. Подойдя к перекрестку, Литвинов поежился, а, прочитав слоган на дверце заблудившейся в центре «спальной» маршрутки, даже поперхнулся: «Когда боль наступает на горло: Coldex Бронхо».

Что раньше знал он о боли?

Что?..

Кажется, Бог наконец-то вынул беруши и внял его, Литвинова, мольбам, но что теперь с того, коли выходит так, будто все эти годы он, Литвинов, жил каким-то отраженным светом, а настоящего (что, впрочем, есть «настоящее»? то-то и оно!) – не видел, не чувствовал?

А вот если взять, скажем, ту же античность, размышлял он, тайно мечтая о своего рода «исторической индульгенции». Те же Древние Афины – пример вполне себе хрестоматийный, а именно: объект желания рассматривается не сквозь призму пола, но в первую очередь как некая позиция: его, М или Ж, позиция агрессии или покорности… Сто-оп: опять же, он-то, Литвинов, не в Древних Афинах, а в Москве, в Ма-аск-ве живет, где кто-то make love, кто-то – have sex, а кто-то просто делает то, что называется have intercourse, и о существовании такого экзота как сексуальная идентичность по обыкновению не подозревает…

Ну да, ну да, сейчас (Здесь и Сейчас. Господи! За что!) он, Литвинов, переживает пресловутый острый кризис треклятой сей и-ден-тич-нос-ти – спасибо, поgooglил; отдельное спасибо г-ну Кинси за утверждение, касающееся дискретных категорий, в природе практически не встречающихся – а он-то, Литвинов, прерван, разделен, раздроблен! (Он – встречается?). На «встречающихся» вдруг резко пересохло в горле и Литвинов подумал, что если некоторые М-особи имеют низкий уровень тестостерона и повышенный – эстрогенов, то у него тестостерон понижается только когда он видит В., а все остальное время пребывает в норме, что, по сути, если уж не патологично, то, по крайней мере, довольно странно… А если это, не смеющее (впрочем, скорее, не спешащее: так будет верней) себя назвать, чувство, и впрямь подобно, пардон, импритингу? Ты воспринимаешь некий образ, а потом банально его идеализируешь: стимул-реакция – вот, собственно, и весь «эталон»…

Ок, ок, но ЧТО С ЭТИМ ДЕЛАТЬ?..

…гипнозприжиганиетерапиярадиациейкастрациялоботомия, ja-ja?..

А что: перерезать нервные волокна передней части мозгофф, и никакого тебе В., никогда – как, впрочем, и никого другого. Svoboda транслитом! Методы коррекции «недоразвитых» (нет-нет, никакого уничижения – пациент, скорее, жив…) разнообразны: breeder предлагает в том числе и репаративную терапию…

Он сам не заметил, как оказался на Петровке и проскользнул в арку, за которой находился тот самый, наgooglенный, шоп с неприметной вывеской; если бы Литвинова в тот момент спросили, что именно ему здесь нужно, едва ли он смог сформулировать хоть что-то сколько-нибудь внятное. Небезызвестная кантовская цитатка – та самая, насчет человека, который «по природе зол», – впрочем, не исключена, а раз так… раз так, Литвинов жаждал невольно опровержения этого самого зла, и не важно, что искать «противоядие», пусть, опять же, неосознанно, пришлось в девиантном, с точки зрения нормальных – назовем сей подвид так – людей, магазине, где киноклассика мирно соседствовала с латексом, что никого из посетителей, разумеется, не смущало; да их и было-то… Грубо сколоченный парень, внимательно изучающий ретро-подборку дисков, стильная короткошерстная девица, листающая журнал, непонятного пола субъект, приценяющийся к длинному радужному шарфу – вот, собственно, и вся публика-дура, не считая продавцов – скорее М, нежели Ж (Литвинов сразу не разобрал).

Пробежавшись по названиям, он взял в руки первую попавшуюся энциклопедию, со страниц которой все они – Зевс и Ганимед, Будда и Ананда, Давид и Ионафан, – казалось, уверяли его в том, будто в чувстве к В. нет никакого подвоха: die liebe ist mein fuhrer, ок, ок, а уж если верить, опять же, г-ну Кинзи, сорок восемь процентов М-особей хотя бы однажды имели [бес]подобный контакт, причем тридцать семь – с оргазмом; Ж-особи вели себя более вяло – всего двадцать восемь процентов; впрочем, самки не интересовали Литвинова с того самого момента, когда он принял решение развестись, а экс-0.5 стал полушутя-полусерьезно называть «мать моей дочери», и иже с ней и серийной ее – раз-развод, два-развод – моногамией.

Положив на кассу томик Френсиса Мондимора, стихи Руми да три диска – «Закон желания» Альмодовара, «Орландо» Салли Портер и «Караваджо» Джармена, – Литвинов быстро расплатился и поспешил домой: да, он придет в квартиру, отключит телефоны и будет думать. Думать, думать, черт дери: а что остается?.. Драма-с расколотого субъекта!

To think [θɪŋk] – неопределенная форма глагола.

«We didn't think we'd have any trouble! You've got another think coming».

Когда все началось? Сомнения – поставим здесь воображаемые скобки – в полоролевой адекватности, и тут же: «Хочешь поговорить об этом?»

Нет-нет…

Не-е-е-ет!!

Да нет же, ей-богу, не здесь и не сейчас.

Не надо, прошу вас.

Не надо выносить мой мозг!..

Да оставьте же, наконец, меня в покое!..

Вы.

Вы все.

И вы тоже…

Во-он!!

Он был самым обычным долюбленным ребенком: нормальным, едва ли не «таким как все». Типичным. Не числилось за Литвиновым и странностей – к женской одежде слабостей не питал, с девчонками не водился, дрался отменно, в отличие от В. (ему, бедняге, не повезло ни с мамашей – синечулочной невротичкой, ни с отцом – аутичным садистом, единственной формой диалога с которым мог быть ремень). «А вот если б мы жили во времена папы Григория Третьего, – сказал однажды В., – нам бы установили ЗА ЭТО годичное покаяние, а тетки обошлись бы всего ста шестьюдесятью днями… Дискриминация: ты не находишь?..». Литвинов застопорился с ответом – единственное, в чем он был тогда абсолютно уверен, так это в том, что некоторые их с В. телесные эманации волшебным образом синхронизированы – частота сердцебиений и температура тела, во всяком случае, точно; про пиковый уровень тестостерона не будем – во всяком случае, не на этих страницах. А может, это любовь, подумал впервые Литвинов, и сжал виски так, что костяшки его пальцев побелели.

В Иране, читал он купленную в наgooglенном магазине книжицу, ежегодно казнят за это двести человек. Смертная казнь практикуется также в Афганистане, Саудовской Аравии, Судане, Маврикии, Мавритании и Ийемене; Пакистан и Гайана обходятся тюрьмой. Что происходило в Империи, Литвинов тоже знал, и не понаслышке, как знал и то, что становится самим собой – по-настоящему собой – лишь рядом с В., которого так же, как и Литвинова, нисколько не занимали принятые в community – чего-чего? – ролевые игры а-ля passiv/activ. Он просто хотел чувствовать, разговаривать, быть с ним, а уж каким способом проделывалось бы это самое быть, докладывать никому не собирался. В конце концов, дело вовсе не в количестве и, если угодно, «стандартизации» (на все-то бы – да ярлычок!) коитусов – кстати, в чем повинен перед людьми половой акт? – все дело, на самом-то деле, в кактусах, да-да, так бывает: хоть плачь, хоть смейся после лопата.

Литвинов хорошо помнил день, когда В., явившийся на повторный прием (осталось поставить пломбу на верхней шестерке – нормальный такой средний кариес, стандартный, будь он неладен), вошел в кабинет с внушительных размеров цветущим кактусом, чем вызвал легкий шок некрасивой молодящейся медсестры и его, док’а, сдержанное удивление: он, Литвинов, был док’ом В., подумать только! Док’ом, женить на себе которого стремилась едва ли не каждая третья пациентка… Сто-оп, а дальше так – потому что так тоже бывает, и не только в кино не для всех: «Знаете, когда впервые появилось слово “интимность”? – спросил В. Литвинова, устраиваясь в кресле. – Во Франции, в семнадцатом веке: на днях буквально узнал… Странно! Получается, до этого интимности не было… А вот ведь вы, док, наверняка знаете в ней толк… – Литвинов неожиданно громко сглотнул. – Лечение зубов – дело куда более интимное, чем даже поцелуй. Интимнейшее, я бы сказал. Полное оголение, сделка с тайной, если угодно. Сделка – потому как за деньги; ну а своеобразное проникновение врача в больного – проникновение по обыкновению в незнакомца – пародия на “индустрию порока”… Оральный секс с использованием посторонних предметов. И ведь чего только у вас нет! – В. небрежно указал на инструменты Литвинова. – В некотором смысле стоматологическую кухню можно причислить к такой разновидности перверзий как БДСМ-light: врач хотя бы иногда получает удовольствие от своей, причиняющей неизбежную боль, работы (ок, ок: знает о страхе больного даже под анестезией), ну а пациент… Бог с ним, с пациентом. А вот вы, интересно… Ведь вы же получаете удовольствие от собственных действий, док?.. Ну, признайтесь – не стали бы вы иначе всю жизнь ковыряться в чьих-то гнилых зубах? Что-то ведь заставляет вас делать это тридцать часов в неделю на протяжении, как минимум, двадцати лет? Что именно, док? Простите за дурацкую шутку, смахивающую на допрос… Это все от страха. Но дам-стоматологов боюсь куда больше…» – В. как-то вымученно улыбнулся, а Литвинов закашлял: «Почему?» – «Они не умеют… точнее, умеют плохо… В них нет главного… Самого главного! Да и как верить женщинам? Лживые, в большинстве своем циничные создания, стремящиеся обменять вагину на то, что называется социальной защищенностью… Своего рода путаны… Не все, конечно, не все, – но подавляющее большинство – увы… Я знаю, о чем говорю…» – обернувшись на медсестру, В. замолчал, а та, не сумев перевести, пошленько, с жирком, фыркнула.

Зуб, зуб – «У меня в сердце зуб болит. О, люди без зуба в душе!» – сейчас он, Литвинов, должен поставить пломбу: стандартную светоотверждаемую пломбу, да, и дрожь в руках неуместна, более чем неуместна – пожалуй, следует подождать. Остыть немного. Да-да, техника безопасности – особенно в таком тонком деле – еще никому не вредила! И тут же, вихрем: сказать ему, что лечение начнется через несколько минут? Что он, Литвинов, должен еще кое-что сделать, прежде чем перейти к операции?.. (Спокойствие, ха, только спокойствие, малыш!..). Сделать, разумеется, для него. А для кого же? Ведь он – пациент, а врач обязан делать все, абсолютно все для облегчения его страданий… Ужели слово найдено? Обязан. Палочка-выручалочка, соломинка-былинка, не дай сорваться – однако и каша сегодня у него в голове!.. Неужто вот так, средь бела дня, и впрямь сносит башню?.. Справившись кое-как с дрожью, Литвинов подошел к В., чтобы исполнить привычное – и вместе с тем уникальное, сродни ювелирному – solo: откройте рот, не бойтесь, укол безболезненный, та-ак, хорошо, посидите несколько минут, та-ак, рот можете закрыть, ну как, немеет? хорошо, etc. Да где ж этот раббердам, почему не на месте? Марина, куда все исчезает?.. Тонкий лист латексной резины, надевающийся на зуб, очень-очень тонкий-тонкий лист-лист… Литвинов покачал головой, подвинул слюноотсос и вдруг увидел, что раббердамы смотрят на него в упор, как, впрочем, и медсестра – едва не чертыхнувшись, он ловко надел один из них на зуб В., поставил кламмер и… – вот оно, сухое рабочее поле! О чем, любопытно, размышляет пациент, в то время как пальцы доктора словно бы случайно касаются его губ, а то и щеки? Любопытный пациент… демон, о котором он, Литвинов, думает едва ли не ежедневно – да что там «едва ли не ежедневно»! Ежеминутно, – и потому берется за антисептик, накладывает прокладку, протравливает подготовленную полость, вымывает фиолетовый гель и подсушивает воздухом зуб В. исключительно машинально, как, собственно, делает на автомате и тот же бондинг… «Ничего не чувствуете? Не колет нигде?» – спрашивает Литвинов, и В., как и все они, мотает вместо ответа головой; в глазах, правда, прочитывается обратное – то, что у В. колет, сомнений не вызывает, впрочем… прочь, мысли, прочь, приказывает себе Литвинов, слой за слоем – раз-и, – почти нежно, заполняя полость «Спектрумом»: слой за слоем, слой за слоем – раз-и, да-да, вот так, не бойся, дружище, ничего больше не бойся, даже дам-стоматологинь… раз-и, вот так, да, да, молодчина, ну, еще чуть-чуть, еще шире, да не дергайся, не дергайся, кому говорю… а тебе, кажется, нравится… неужто ошибаюсь? Неужто это мне кажется? Какой ты смешной!..

Идеально выверенные движения – точные, красивые – впору сравнить с пластикой музыканта, о чем доктор наш, конечно же, не подозревал. Направив на композит луч светоотверждающей лампы, Литвинов отодвинул алмазный бор, взял копировальную бумагу и попросил В. сомкнуть зубы: на пломбе осталось черное пятнышко – эту-то самую точечку Литвинов и принялся отшлифовывать, да так увлекся, что чудом остановился. Тпр-ру, окстись: полировальная резинка, паста, защитный лак, лампа-а-а – вот, собственно, и вся премудрость.

В. был, как на грех, исключительно хорош собой – микс Аполлона и Диониса: именно сочетание несочетаемого, быть может, и сломило Литвинова окончательно. Приняв приглашение все еще пациента – «Придете на мой спектакль?» (В. играл в *** у знаменитого ***), – Литвинов уже без удивления – и в который раз – отметил, что в солнечном сплетении ёкнуло.

«Культовая» пьеса оказалась цепляющей, хотя и несколько затянутой, но, в общем и целом… Что ж, недурственно, и даже весьма. Пациент – он по привычке все еще называл В. так – явно не бесталанный. И, к счастью (хотя, почему «к счастью»? ему-то какое дело?) не бедный: чинить зубы в их клинике – удовольствие недешевое. Как жаль, что с пломбами покончено, схватился вдруг за голову Литвинов, тут же отметив предательское свое «жаль» и поймав себя на мысли, что он фиксируется на В. чаще допустимого (впрочем, кем?); поэтому, когда В. пришел на бесполезную, в общем-то – Литвинов настоял, – консультацию, быстро-быстро, пока медсестра мыла руки, написал на визитке клиники свой телефон и молча протянул ту В.: вот, собственно, и вся экспозиция – она же завязка – love-story: кому как не/нравится, господа, ну а мы продолжим.

Их встречи носили поначалу, как сказал бы какой-нибудь заштатный психолог, эпизодический характер. В. приглашал Литвинова на спектакли, Литвинов, хотя и не был театралом, всегда соглашался. «Вы всех врачей в публику обращаете?» – «Избранных, – улыбался зрачками В. – Тех, кто умеет хранить тайны…» – «Тайны? – прищуривался Литвинов. – Конечно, жизни и смерти?» – «Интимные, док, интимные!» – в общем, вся эта банальная игра казалось занятной до тех лишь пор, пока Литвинов кое в чем себе не признался, а, признавшись окончательно, схватился за голову и чуть было – от незнакомого доселе ужаса, вызванного собственными мыслями, – не запил, но таки удержался, как удержался, впрочем, и от многочисленных словесных клише, с помощью которых можно было хоть как-то обозначить все то, что происходило в душе.

«Грех городов и равнин», «обратная сексуальность» – вот что занимало его денно и нощно. Да, разумеется, он знал кое-что об этом – кое-что, не более того, но теперь… теперь Литвинов должен был увериться в своей так называемой нормальности, утвердиться в адекватности, вменяемости, если угодно. Почему «он» – не «она»? Какого дьявола?.. Нет-нет, речь в его случае, конечно, не шла о такой радикальной смене имиджа, как транзишн – Литвинов всего лишь сетовал на то, что так называемой прекрасной половине странного сего шарика «любовь, не смеющая себя назвать» сходит с рук куда как чаще и легче, нежели половине, которую все еще – надо же, странные какие! – называют «доминантной», а феминистки – вот она, vagina dentata! – обвиняют в навязывании «фаллоцентричных канонов»! Ничего себе, фаллоцентризм: знай – прячься… Но, размышлял Литвинов, если ЭТО существует в природе, не может же ОНО быть просто «сбоем программы»? Сбоем программы в столь огромных масштабах? Ведь если Он создал человека по образу Своему и подобию, значит и этот образ есть Образ Божественный, который никак нельзя – далее новояз персонажа – отпрокрустить ни словечком «болезнь», ни даже какой-нибудь «безвредной индивидуальной аберрацией»! Ведь если Творец есть Любовь, значит любовь – в каждом Его творении, а значит – в каждом земном чувстве, лучшем чувстве, а значит… Господи… За что… Здесь и Сейчас… За что прямо Здесь и Сейчас, Господи?.. Ну да, ну да, иудаизм и христианство, что называется, отличились; мерзость – вот как припечатал бы Ветхий завет его чувство к В.; но, может, на то он и ветхий? А как же греко-римская цивилизация тогда? Нет-нет, Литвинов не говорит о скотстве – он имеет в виду другое, совсем, совсем другое… Опять же: универсальная бисексуальность (начиная с эмбриона), если взять за точку отсчета не самый плохой, кстати сказать, античный канон… «Священный отряд» в Фивах… Урания… и кстати, вот еще что…

Литвинов сам не заметил, как заснул: слетевшие со страниц энциклопедий и web-страниц «девиантные» приматы, рыбы и птицы, млекопитающие и рептилии, амфибии и насекомые смеялись над ним, а уж о людях-то и говорить нечего: «У твоего “диагноза” нет анатомо-физиологических признаков! – шептала на ухо одна из Labrides dimidiatus. – Вот мы, рыбы, живем в гареме, нам хорошо… Как только самец умрет, я поменяю пол и займу его место. Это нормально, нормально, ты хоть понимаешь, что это нормально?» – «Они хуже свиней и собак», – разъяренно замахал руками президент Зимбабве Роберт Мугабе. – «Ты что-то имеешь против собак?» – зарычали на него лайки. – «И против свиней?» – захрюкали свиньи. – «Давайте допустим в своем узком кругу, что такие вещи иногда случаются», – повторила сдержанно-отстраненно Вирджиния Вульф. – «Я думаю, что важно делать фильмы о любви, и, конечно же, для меня важно делать фильмы о любви между мужчинами. Я на самом деле снимаю не как режиссер», – пожал плечами Дерек Джармен. – «В утробе матери все мы вначале девочки – мужской ген активизируется позже, а если не, рождается она, а не он», – развела руками Атма. – «Нормальный секс – это любое взаимное наслаждение, получаемое двумя свободными и информированными партнерами, которое доставляется телом, обычными облачениями и украшениями партнера», – вычитал в своей собственной книге Эрик Берн и развел руками. – «Прежде рука моя всегда лежала на Коране, но теперь она держит флягу любви. Страстное стремление к Возлюбленному заслоняло для меня науки и декламацию Корана, и я опять стал одержим и невменяем», – покачал головой Джалал Руми. – «Летом примерно десятую часть времени я с удовольствием посвящаю тому, чего ты так хочешь и чего так боишься», – выпустил фонтан кит-убийца. – «Двадцать седьмой съезд КПСС требует от людей укрепления моральных устоев семьи и брака, заботы прежде всего о нравственном воспитании молодежи», – напомнила Винни-Пуху и всем-всем-всем Ангелина Вовк. – «Где-нибудь ты найдешь Сеть и, войдя в нее, войдешь и в меня», – В. помахал рукой Литвинову, и он, очнувшись, вдруг понял, что впервые за сорок с лишним лет – вот только что, как на духу!.. – проснулся совершенно счастливым; если, конечно, допустить, будто счастье его было так возможно и так близко.