Створка 1: [кто-то, в Париже…]
Кто-то, в Париже – «Париж прекрасен, но он смердит» – чувствует то же, что и я. Не суть, «она» или «он»: важен сам факт ее/его существования. Qui a – ки э – fonde cette ville – фонде сэт виль?..
Вы можете не расслышать. Или усмехнуться. Сделать такой-то или такой-то вид: это ничего не изменит, ведь я – воровка огромного города, воровка целой улицы, а значит – богачка!
Краду дождь, воздух, асфальт, свет фонаря, мелодию французского аккордеона: жизнь назад, в переулке. А он/а, чей язык мне, невежде, неведом, уже дышит в затылок. От этого слегка не по себе – двойник («нечисть»?): так и идешь прямо по воздуху, и памятники на тебя – снизу вверх…
Je voudrais – жё вудрэ – commander une – командэ юн – communication avec Paris – комюникасьон авек Пари…C’est urgent! – Сэ тюржан!
«А ты? Ты видишь смысл, в своей Франции?».
Мне отвечают на загипсованном унисексе: «Девятого июля в Париже дождь. Ветер западный, пять метров в секунду. Температура днем плюс двенадцать-четырнадцать».
Да вот же, вот мой двойник, видишь? Бредет по кварталу Дефанс: запрокинув голову, разглядывает выпуклости небоскребов и впадины немыслимых, каких-то инопланетных, геометрий. Я же бреду по Маросейке, сворачивая то один, то в другой переулок: в них еще возможно закружиться, но раствориться – уже нет. Или это я бреду по кварталу Дефанс, а мой двойник – по Китай-городу?..
La ligne – ля линь – est occupee – э токюпэ: звонок на тот свет!
Сент-Шапель, шедевр готического зодчества… (хрупкая, не очень красивая француженка в красных плетеных сандалиях, подрабатывающая экскурсиями и мечтающая о выходных) строился 33 месяца – с 1246-го по 48-й год… Сент-Шапель закрыт в праздники, «…а я? Я для чего закрыт/а? И праздничные ли это дни?» – шепотом горячим: ты – мне.
Молчишь, избегаешь, смешиваешь табак с чем надо, любишь на шелке, дышишь, и снова – чуешь! Сейчас ты там, в капелле, на витражном втором, где молились короли, начиная с Людовика IX, – подает голос хрупкая, не очень красивая, француженка в красных плетеных сандалиях: мне почему-то жаль ее.
Я вижу, как ты – ты, сейчас – идешь по кварталу Марэ, и вот уже – площадь Вогезов, и музей: тебе, впрочем, не до Пикассо, ты ведь покупаешь тюльпаны: капли воды смеются на солнце – слизнешь? оставишь?..
«Да откройте же!!!!!!!!!!!!!!!! Je voudrais – жё вудрэ – trios timbres – труа тэмбр – pour la France – пур ля Франс!!!!!!»
Я – там, где родилась Малютка-Воробышек, где цветочницы пахнут фиалками и любовью, где Сакре-Кёр, Шайо и остров с собором прямо посреди Сены! Я должна, по идее, испытывать «восторг туриста»: увы, мне отказано и в этой безделице. Уставшая, захожу в крошечное кафе (четыре столика, цветы, копия «Любительниц абсента» на стене): к мороженому я равнодушна, однако заказываю. Запретное лакомство детей и полнеющих барышень обжигает язык – я таю от этой наглости, такой юной и праздничной, ошалеваю, кружусь…
А потом плыть над Тюильри, и – дальше, дальше! – над Елисейскими, и – еще дальше, еще, еще! Главное – не застыть: тогда только вырвешься, тогда только кожу старую сбросишь, тогда… Только когда вот?..
В стране, где «загадочная русская душа» никак не разделается с «проклятыми вопросами», даже авеню звучит сказочно: но, собственно, «вся Франция» заверстана в шестьдесят четыре полосы, отпечатана на меловке и выкинута на продажу: путеводитель…
Ночь в гостинице – у тебя там, как и у меня тут, нет дома, зато: рот смеющийся есть, глаза смеющиеся есть, ладони… но вот ладоней не вижу, не представляю, а ты: «J’ai reserve – жэ рэзэрвэ – une chamber – юн шамбр»!..
Не увидеться, только б никогда не увидеться…
Совсем необязательно видеться с тем, кто смотрит, как и ты, на небо через оконное стекло, а потом распахивает его и, вдыхая то носом, то ртом парижскую пыль, мечтает о бегстве: вверх, в воздух.
Как и я.
Потому-то ты читаешь меня без слов. Я же надеваю на глаза буквы, и только тогда, с их помощью, вижу. Как ты. «Tu vas bien? – Тю ва бьен?» – кричу.
Вот они, фонтаны Трокадеро, Сена и Эйфелева с восемнадцатью тысячами железных деталей… И я должна бы – должна!? – испытывать восторг, но не могу. Так сбываются мечты; так хочется плакать от подступившей к горлу тошноты: да где же я? Кто? И кто – ты? «Она» или «он»? Ты – ты или ты – я?
«Да откройте же, наконец!!!!!!!!!!!!!!!! – Comment le traduire? – Коман лё традиюр? – Me comprenez-vous? – Мё компрёне-ву?».
Но будто чьи-то шаги…
По мере их приближения я все отчетливее понимаю, что мне ровным счетом нет никакого дела ни до тебя, ни до Парижа.
Шаги…
Зачем мне волшебный французский? Зачем знать, что и ты тоже, глядя в плоский экран, изобретаешь очередной велосипед с помощью «единиц языка»? Зачем твои рассказы об украденных у города улицах?
– А вот и я… – говоришь не ты, входя, и я радуюсь, что входишь не ты.
«Y-a-t-il du courier – йа-тиль дю курье – pour moi – пур муа?»
Кто-то, в Париже…
Никогда.
Да хранит тебя святая Женевьева.
Если. Ты. Существуешь.
Створка 2: [andantino]
fene’чка
…только глаза и видела, а глаза – модильяневские, вам и не снилось – настоящими казались, хотя не бывают такими – настоящие, не могут быть: изранено всё, изрыто – и снова, тут же, навылет: «я изранена, изранена, я не верю!» – «…да кыш, кыш ты…» – и было и не было: ни волос соломенных, ни ветра жемчужного, ни неба душистого с травой высокой…. Перецвет воды океанской со стальным перелётом небесным – слитый, сумерек марево – там, внутри, в нутре самом, в раковине нежнейшей: dolce… нет, да не-ет же! – dolcemente? dolcissimo? – dolente. andantino.
…
Один и тот же вопрос, один-разъединственный, в банальности своей бальной – невесомый почти, и потому – круги, круги на воде, круги в зрачках, круги под глазами – чакры столетий, мантры янтарные… – O chem eto ona? – …пахнет океаном и мятой: мята зелена, восхитительна… – O chem eto ona? – …ничего себе масштаб: день – за год… – Da o chem eto ona, chert?..
…
Ни на секунду не задержаться б: сверхослепление, за которым – смерть, и только… легкая ль? Голосом ведь дышала, до «смысла» ли? Чародей, знай, шаманил – вот и пенится, сентябрится манна небесная: не далеко будто б, да и не близко… а fene'чка, знай себе, в белом танце снов вьюжит: то телом – в ночь, то смычком в день – целится, а ещё пальцы ее колечками вышиты: одно – с синим глазком, другое с зеленым: в одном звезды мерцают, в другом месяц колышется… За что прощения просит – за шелков ли роскошество, глупыха, – винится?.. «И нет ничего больше…» – плывет все! – «И нет ничего лучше…». Коснуться страшно: вдруг – обман, выдумка? Тепла слишком, оттого и: солнце, радость, золото золотое! – не выговорить, нет-нет, не сдаться б: чуда – фонтан, затопит.
O chem eto ona?..
А о том, что в такую смуть fene’чка на свет явилась, когда приличная ведьма и колдовать-то не станет! – вот колдовство всё в пену с’нежную и выплеснулось, вот мятой душистой и припорошилось, чтоб только губами теплыми веточки малахитные зацеловывать… Ловись, fene'чка – наяда медовая, русалочка златокожая – в сети шампанские: али узор не глянется?.. али даров не видишь в них?..
И всё гудит, и всё танцует, и всё срастается – да-да: и всё срастается.
Любить – любишь. Нерастраченность свою – всю – недосказанность – всем – нераскрытость – ей, ей всё… Ей одной? Возьмет ли? А если даже «да», неужто удержит? Бам-с… Саму себя и разбили: кто-ли-я – кто-ли-ты – кто здесь?
…
И закружились тогда листья желтые – а может, волосы fene'чкины растрепались? …и миражи – или глаза fene'чкины? – засияли, а еще: трамваи запели, а еще: птицы зазвенели, а еще: голова прошла, а еще: не сердце – почему, по-че-му не сердце? … fene'чка – конфетти, мираж, фантом; да она – радуга, она просто радуга!
…
Ни одной цифры из семи fene'чкиных, ни буквы о ней – не. Но: запах, но: звук – и: Dali, «Dali», подрагивающие уголки губ – и – бог с ней, с невзвытостью вечной: по ней – помнишь ли? видишь?.. – летит заблудившийся «Икарус» с двумя потерявшимися людьми.