…или вот так: «здесь сонатно-симфонический цикл и получил наиболее полное развитие…», «изразцы семнадцатого века, отреставрированные знаменитым итальянским мастером…», «…великолепно! Божественно! Какая потрясающая игра!», «И вот этот купол…», «Давайте поговорим о прозе. Только о настоящей прозе, а не о том, что сейчас пишут!»…
…на «Историю Тома Джонса» фильдинговскую наткнулась. Сегодня. Когда тот конверт искала. Он был зажат пыльными книгами. Подарок. Фотография = фото, граф и я. Мы чудо как хороши, нам не больше 25-ти, черт, черт, черт… Хранить вечно. Вместо этого «вечно» читаю у Фильдинга: «Правду сказать, свет чересчур почтителен к критикам и вообразил их людьми гораздо более глубокими, чем они есть на самом деле… Законы литературного произведения стали устанавливаться не творчеством писателя, а предписаниями критика… Время и невежество, два великих покровителя обманщиков, придали всем их утверждениям авторитетность, и, таким образом, было установлено множество правил, как следует писать,… чтобы стеснять и обуздывать гений, вроде того как стеснили бы балетмейстера самые великолепные трактаты по его искусству, если бы в них выставлялось главным требованием, чтобы каждый человек танцовал в кандалах».
Но «танцовать в кандалах» неинтересно. Поэтому разрываю: восемь аккуратных частей – рецензия б.-у. – шного возлюбленного на мой последний роман. А потом выбрасываю конверт: итак, нас больше не существует. Рецензия, в сущности, не при чем: он – всего лишь мужчина. Один из. Даже если и критик.
– Э-го-ист-ка!! – унисон григорианского хорала.
Мальчишка вздрагивает, оборачивается, но ничего не слышит.
И тогда я распечатываю «всё б.-у.» на принтере и отпускаю на все четыре с балкона, а потом пересчитываю гонорар.
Деньги нежны: они позволяют ощутить мягкое прикосновение к шее китайского шелкового платка, надушенного сандалом. Вместо петли?…
* * *
[РАСПЕЧАТАННЫЕ НА ПРИНТЕРЕ МЫСЛЕФОРМЫ, ФОРМЫ И ЛЮБОВНИКИ]
Мы выходим на балкон, чтобы швырнуть вниз петарду: Борька визжит, я визжу вместе с ним, на кишащем хэппиньюешными людиками асфальте кишат людики, припудренные снегом, и тоже визжат: у сына и людиков начинается Новая Эра – Новое Тысячелетие, Третье. Оно обещает Спасителя, Апокалипсис, Город Будущего, регулярные зарплатки и оргазмы.
Борька трясет меня за плечо: «Ма-а, смотри!».
Я смотрю, смеюсь, восхищаюсь: у ребенка должен быть праздник.
Все в снежинках, мы захлопываем балконную дверь и садимся к столу.
На столе то, что любит Борька больше всего, а около стола и того, что любит Борька больше всего, – елка. Борька в свои десять с половиной давно просек и про дедов морозов, и про аистов, но игру принимает. В двенадцать, под вой курантов, мы чокаемся понарошным шампанским: «Ма-а, желание загадала?»
Безжалостно врезаю лопатку в жирное сердце торта и киваю: у ребенка должен быть праздник.
Я прихожу домой не раньше девяти: «Ма-а, ужинать будем?» – «Все вопросы к Яndex’y», – и все же я не сразу бросаюсь к станку.
В конце концов, ребенок не должен голодать.
В конце концов, он ни в чем не виноват.
21:31, уроки выучил, зубы почистил? К половине одиннадцатого сын наконец-то успокаивается, а я тупо смотрю в монитор, где логотип для флористической фирмы – очередной freelance – замер в ожидании чуда: движения моего пера по планшету. Кстати, перо еле пашет…
Я стараюсь не думать об этом.
Том.
Пытаюсь задавать вопросы лишь Яndexy – более комфортной для меня поисковой системе, нежели Rambler: с последним, кстати, связана не самая банальная переписка а-ля хочу любви, однако проблема возникла из-за размеров (…большой) и того, что называется унылым словечком «психогигиена» (…и чистой), поэтому письма в конце концов исчезли.
Впрочем, они остались – нагло распечатанные на принтере, заявляющие о собственной самодостаточности и важности качеством бумаги и хорошим тонером, а также лопнувшим, как мыльный пузырь, содержанием.
Не важно.
Я опрокидываюсь над логотипом: нужно скинуть его не позднее завтрашнего утра – до завтрашнего утра пять часов, а я до сих пор вспоминаю, как ВСЕ ОНИ заученно твердили: «Тебе нельзя доверять детей – посмотри, как ты выглядишь! Таким только в кино сниматься!» – я не знала тогда еще и сотой доли того, что напрочь отбивает охоту к, так скажем, воспроизведению вида. Но, вопреки закону жанра, мамочка из меня вышла что надо – Борьке, во всяком случае, нравится быть моим сыном.
Я развелась во вторник (не знаю, ей-богу, почему они все так хотят замуж): было холодно и как-то весело.
Помню длинные классные разговоры – действительно длинные и классные.
Аргентинские вина.
Чюрлёниса.
Помню, как оставляла Борьку одного.
Как входила в игольное ушко.
И как забывала выйти.
Как невозможно было наговориться, и как не о чем – вдруг – стало…
Помню, как не ждала чуда.
И как случались иногда чудеса.
А потом я распечатала на принтере и тебя.
Мы хотели поговорить о языческом начале, но получилось, что снова о языческом конце. Я тогда так устала! Подсела на все эти пустырникивалерианынастойкипиона.
Высыпала на пол много-много твоих лиц.
Твой голос звучал сдержанно, но с какими-то «прорывами».
Ты признавался в любви в письменном виде.
Это напоминало школьное сочинение.
На троечку.
И вот тут-то мне захотелось сбежать от твоей мыслеформы, которую я так легко распечатала.
Она стала малоинтересна.
Изучена.
Всегда одинакова.
Но самое смешное, что ф о р м оказалось безумно много: инкубатор был игрушкой.
Тут-то до меня и дошла одна классная штука – та, что доходит, впрочем, до любой звери, столкнувшейся хоть раз со зверюгой – не в смысле зверя, а в смысле твари, поэтому не буду о ней, не буду. Скажу о другом: логотип вышел отличный.
Я получила полагающиеся у.е.: мы с сыном поехали к морю.
Он был, разумеется, счастлив – у ребенка должен быть прааааа…
«Зачем я живу, Господи?»
«Чтобы славить Меня».
«А зачем славить Тебя, Господи?»
«Затем, что я создал Тебя».
«Но зачем Ты создал меня?»
«Все вопросы к Яndexy!»
Я захожу в Сеть и набираю искомое: я улыбаюсь чему-то, известному только мне.
* * *