О сне: Если бы можно было спать по четыре часа в сутки, на буквы оставалась бы целая жизнь, а так – огрызок.

О деньгах: Наша нора стоит (в скобках – шестизначное число) чужих зеленых. Так в тексте появляются социальные мотивы, но так же быстро и уходят: топ-топ-топ. Пока!

О несовершенстве: Вечный Жид, вечный быт, но особенно – быт – гора времени в мусорном ведре, годы странствий по обшарпанным кухням; ничего, кроме усталости.

О звездах: о звездах не надо писать, на них бы только – смотреть. Они собираются в созвездия, как птицы – в стаи, как приматы – в стада, влюбленные – увы, в параллельности. До звезды, даже самой близкой, за всю жизнь не долететь. Говорят, Солнце – звезда, а арбуз – ягода? Звезды кажутся холодными, но это не так. И вообще, «не так», или только кажется? «Не звезди».

О буквах, буквах, буквах: с ними-то и роман. Чтоб у й т и относительно спокойно. Без сантиментов. Пресловутой нереализованности. Б у к в ы: то самое чувство, будто ты не подал нищему. Или подал. В любом случае, неловкость. За то, что разбрасываешь сокровища на все четыре. Б у к в ы: неловкость жонглера, заметная лишь ему. Маленький цирк, в который водишь сам себя. Неловкость двух солнц: родного и сводного – в ловкости жизни и слога.

О тумане: позавчера за окном – молоко. Ничего нет за окном – ни домов, ни деревьев, одно молоко! Как лет десять назад – из другого окна: ни домов, ни деревьев, одно молоко.

Но отменяют самолеты, у них на туман аллергия, поэтому у меня – тоже: я-то – жду.

После Страны Чудес – опять и снова:

– О Мышь! Не знаете ли вы, как выбраться из этой лужи? Мне так надоело плавать здесь, о Мышь! – сказали мы с Алисой: ведь мы понятия не имели, как обращаться к мышам!

Но Мышь молчала, и б.-у. – шный возлюбленный молчал, а лужа от этого не уменьшалась. Тогда я подумала, что, для начала, нужно просто сделать что-нибудь не так. Например, испортить паспорт – и получила три года (условно).

* * *

[Три года брака /условно/]

Сначала заключили контракт. О, тогда «брак» еще был безусловен, хотя и странен – будущий Сосед По Времени обязывался писать мне по сонету в неделю, иначе соглашение оказалось бы расторгнутым. Потом сонеты потеряли свою свежесть, потускнели, и я поручила Соседу акростихи – те самые, что высвечивают имя по вертикали.

До сказочных цветочков мы так и не дошли. А дети плачут – ягодки, блин!

Быть может, говорит, я плохая мать. Или не очень мать. Так себе мать. Впрочем, дети ее обожают – наверное, именно потому, что «не очень» и «так себе».

Больше всего она ценит, разумеется, свободу. Ну, а «ягодки» – что с тех? Памперсы-сопли-расходы… Глазки, конечно, да, пальчики, «ма-ма» – да, да, все она проходила, но никогда ее это по-настоящему не задевало, не трогало, не трясло (ее выраженьице).

– Я всегда относилась к детям как к растениям, – напоминает. – Поливала, ухаживала, чтоб, не дай бог, не засохли; вносила удобрения во избежание рахита… Боже! За что ты дал мне их? Они спят сейчас в маленькой комнатке, даже не подозревая, насколько условны!..

…

– Госпожа Обвиняемая, что Вы можете сказать в свое оправдание?

– Я? В оправдание? Ненавижу оправдываться. Всегда ненавидела. Говорят, в этом есть бесценная доля инстинкта самосохранения. Я желаю сохраниться! – кричу Им.

– А судьи кто? – спрашивает по привычке «обличающий» классик.

Молчу, потупившись. Я уже не в том возрасте, чтоб…

– Чтобы что? – снова спрашивают ОНИ.

Уворачиваюсь от удара.

Мне стукнуло тогда. Стукнуло. Не важно, сколько. Важен сам факт, сам процесс стука. Застукивания. Как будто я играла с жизнькой в салочки и вот, наконец, та «осалила». Догнала, поймала за хвост, схватила за жабры. Прищемила, короче.

– А не пора ли тебе… – начала, было, Она.

– А не пошли бы Вы… – предложила я Ей, и тут же получила по башке: ой-ой-ой, ай-ай-ай…

Дама же, не привыкшая к дерзостям, разозлилась и, решив меня проучить, загнала в угол с паутиной. О, как там было темно и неприятно, бог мой! Как тоскливо, как безнадежно!

– Хорошо ли тебе, девица? – поинтересовалась Дама.

– Хорошо, – выдавила я слово, словно остаток пасты из засохшего тюбика.

– Тепло?

– Тепло!

– Ну, тогда еще разок, – усмехнулась Дама.

На этих словах что-то подбросило меня сначала вверх, затем пригнуло низко-низко, и только потом уж зашатало из стороны в сторону. Измученная, но не сдавшаяся (кому? чему?), я встала на четвереньки и огляделась.

Итак, я находилась в некоем пространстве, из которого необходимо было выбраться. Помимо него существовало, соответственно, еще одно – то, в которое предполагалось попасть, чтобы сохраниться как вид. Увы, требовался пропуск, а я не знала, в каких заведениях выдают такие штуки, и есть ли они вообще, эти заведения. И где.

…

– Госпожа Обвиняемая, говорите по существу, не прикрывайтесь псевдолитературными излишествами! Что Вы можете сказать в свое оправдание? Что?

Я растерялась. Я давно не прикрывалась излишествами, тем более псевдолитературными. Я просто так говорила. Речь моя текла легко, без надрывов и надломов, без намеков скользких или прозрачных – я жила, дышала именно в этом ритме, и ни в каком другом. Что я могла сказать Им в свое оправдание? Что?

– Госпожа Обвиняемая, Вы намеренно отходите от темы! Говорите по существу! – прогремели Они. И снова – соль, соль, соль… Тонны грязной соли на мое кровоточие…

Мое существо всегда противилось Их существованию. Я замолчала, а потом расхохоталась – вульгарно так расхохоталась, будто находилась не в Зале суда, а на собственном эшафоте, выполненном по спецзаказу модным дизайнером: штучное исполнение.

– Госпожа Обвиняемая! Вы признаны дееспособной и вменяемой!

…соль, соль, соль, сплошная соль! Всю жизнь – одна сплошная соль вместо имбиря и корицы!

«Я – ломаная линия, нанизывающая на себя пестрые слова, тугая леска, колючая проволока! Я – бельевая веревка, приговаривающая шею героини к ежедневному повешению! Идеальная пропорция хромоты и изящества, ужаса и чуда, распущенности и целомудрия – да я только претворяюсь мертвой! Направо пойду – Свободу потеряю. Налево – буквы забуду. Назад оглянусь – сгину».

ОНИ всё смотрят своими сальными: им, конечно, нравится мое тело. Разглядеть кое-что еще ОНИ не в состоянии. Я для них – гей, не раскаявшийся в «дезориентации».

А Черная курица, тем временем, прохаживается по Залу суда, забывая оставить мне волшебное зернышко. Пока я не знаю, смогу ли сбежать. Но только пока.

– Госпожа Обвиняемая! Суд признает вас виновной во всех смертных, а также в грехах средней и легкой тяжести. До конца дней вы будете лишены Свободы, если не измените хода ваших мыслей. До конца дней будете лишены букв, если не отыщите правильного сюжета. Однако у вас есть одно смягчающее обстоятельство: вы еще мыслите и, следовательно, хм, существуете. Суд приговаривает вас к трем годам брака (условно) с тем, чтобы вы выполнили предъявленные требования. В противном случае вас ждет чрезвычайно болезненная кончина и пытки (посмертно). Ваш муж уже ожидает вас: можете проследовать к нему прямо сейчас.

«Курочка, курочка, скажи на ушко, как тут быть, что поделать? Помоги, научи, уж я тебя отблагодарю! В чем провинилась я, что хотят они сгноить меня заживо? Что сделала, чтоб так надо мной измывались? Что совершила, чтоб дали мне ТРИ ГОДА БРАКА УСЛОВНО?! Чернушка, одари зернышком, защити, унеси, спаси! Век не забуду доброты твоей…»

Черная курица расхаживает по Залу суда; ее никто, кроме меня, не видит-не слышит.

– Не хочу-у-у-у-у! – вот он, муж: на пороге.

Суженый, ряженый, свадебкой загаженный… Муж глядит настороженно на моих конвоиров: он еще не знает, нет-нет, не знает, что…

О, чудесный перформанс! Презентация реального совокупления! Всеобщая медитация на коитусе! Народу – тьма-тьмущая: все записались в соглядатаи – как пропустить зрелище? Свадебка-то пышная: в платьице траурном, в костюме женильном, с кандалами золотыми! Как невеста хороша, как свежа, так трогательна! А как трепещет! А как ресницы дрожат! Молодых показывают по всем каналам: «ВСЕМ-ВСЕМ-ВСЕМ! ОТ ХАЛДЕЙСКОГО ИНФОРМБЮРО!..»

Гостей и не сосчитать, скатерок самобранных – то ж, подарков дорогих – страшно сказать! Жених весь в красном, на лице маска с прорезями для глаз. Невеста – в черном, грудь обнажена: клеймо так и «горит». Дамы делают вид, будто отворачиваются, господа любопытствуют, а невесте хоть бы хны: идет себе, глазами сверкая, – того и гляди, взлетит! Среди приглашенных, опять же, пересуды – кто такая да откуда взялась, а она, знай себе, вышагивает! Пониже спины у нее хвост, словно у крысы – так она этим самым хвостом и размахивает, пыль гоняет; а жених-то ее всё к возвышению подталкивает – ближе и ближе, ближе и ближе… И вот уж на ложе кладет, уж на глазах у всех платье срывает: а невеста-то – горбунья морщинистая с грудями отвислыми, на левой – клеймо то самое… Жених как отшатнется, а она – в смех: и хохочет так молодо! Он, не дурак будь, за хвост ее, и – голову на пень. Топор занес: лезвие острое на солнце так и блеснуло – хвать! – покатилась голова прямо в корзину: губы только что-то шептали… Народ ахнул – и давай по новой закусывать: не пропадать же добру, вон сколько пирогов напекли. А как закусили, так с неба голос невесты и раздался – слов только не разобрать, крик один. И Курица черная над столом пролетела – шух! – только ее и видели…

А как исчез крик, так и проснулась: смотрю – супружник мой новый по щекам бьет, водой поливает, в чувство приводит. В новую, bla-bla, жызнь, зовет: так и пошла.

Итак, жызнь приобретала «новые краски»: иные. Более-менее тусклые, ведь Суд постановил: а) покаяние; б) остепененность; в) замену старой, родной, кожи, на новую, неродную; г) слияние с биомассой.

Суд обещал за это: а) сохранение существования; б) материальные дотации.

Суд не учел одного: их клятвы на Несвященной Книжонке мало трогали меня – так «клясться» могла я ежедневно… Я только выжидала момент, чтобы сбежать. «Вон! Вон, сука!» – я хлестала себя по щекам, болезненно реагируя на детский плач, доносящийся из маленькой спальни: выродки не давали покоя ни днем, ни ночью – все три условных. Лишали последнего: времени, и тогда я уже не подходила к ним. Не брала на руки. Не отзывалась на плач. Иногда, правда, жалость пересиливала – вероятно, это было именно жалостью, но никак не любовью: так бывает.

О, ОНИ убивали меня целенаправленно. ОНИ дали мне всё из того, что я больше всего ненавидела и чего пуще смерти боялась. Расквитались сполна: забрали меня у себя самой. ОНИ отправили меня не только «в дом», но и «на работу». Чтобы я чувствовала себя полноценной женщиной, способной не только к репродукции. ОНИ выписали мне пропуск и начислили жалованье, навязали разговоры о витаминах, корпокультурку и кое-что еще. О, ОНИ не убили меня сразу! ОНИ оказались куда более жесткими, чем я предполагала – то и дело отрезали от меня по малюсенькому кусочку, готовя пикантное лакомство: лакомство из моих кровоточий, приправленных корицей, – я так любила ее в детстве! ОНИ заставляли меня покупать контрацептивы, читать профессиональную литературу и постоянно ходить: куда-то, зачем-то, всегда! Приучили не делать главного.

А еще… еще я никак не могла простить себя, и ОНИ были здесь уже не при чем. Я боялась – оказывается, всю жизнь я просто боялась жить так, как хочу.

– Как ты хочешь жить? – спросила меня однажды Муха, пролетающая мимо: ее прозрачные крылышки сверкали на солнце.

– Не улетай! Пожалуйста! Не улетай, останься со мной! Видишь, Черная курица не смогла помочь. Или не захотела… А, может, я не заслужила? Не заслужила счастья?

– Какого именно? – уточнила Муха. – Смотря что понимать под счастьем.

– Свободу и Любовь. Любовь и Свободу. Я не знаю, что для меня важнее – ведь, когда нет Любви, Свобода болеет; когда нет Свободы – болеет Любовь, – пробормотала я что-то вроде этого.

– Но у тебя есть дети! Ты совсем не любишь их? – удивилась Муха.

– Какие же это дети, Муха! Неужели ты не видишь, что это два трупика?

– Но у тебя же есть муж! Неужели ты совсем не привязана к нему?

– Какой же это муж, Муха! Неужели ты не видишь, что это заводная кукла?

– З-ж-з-ж-з-ж…Но у тебя же есть дело!

– Какое же это «дело», милая Муха? Разве не видишь ты, что всё это – одна сплошная дырка от бублика?

Муха присела на мое плечо:

– Чего ты действительно хочешь? Скажи, не бойся! Я, конечно, не Золотая рыбка, но…

– Я хочу быть собой, Муха, – сказала я, и – слезы, слезы: известный сценарий.

– Это очень легко устроить, – сказала Муха, и посадила меня на прозрачные, сотканные из Семи чудес света, крылышки: о, они отливали всеми цветами радуги!

– Как? Куда? – удивлялась я легкости своего тела. – Куда? Как? – недоумевала, нащупывая за спинкой крылья. – Это на самом деле? Это навсегда? Ты не обманешь? – не верила я.

– А как бы тебе хотелось? – Муха смотрела на меня пристально, словно оценивая.

– Мне бы хотелось.

Я иду по разделительной полосе дороги в направлении церкви: моя земная гостиница рядом. Церковь окружена проститутками – это их место. Они и не подозревают, насколько здесь нет вестей от Бога. Они влюблены в своих сутенеров! Да они только претворяются монашками!

Кто они – эти люди? Я никогда не говорила на их языке. Никогда не могла продеть полено их нитей в свое игольное ушко. И все-таки я вышла. Свобода показалась хрупкой, почти нереальной – особенно в присутствии острокрылой подруги, говорящей на одном со мной языке.

Три года условно… Что это такое по сравнению с обретенной случайно мечтой? Да: я, как будто, свободна. И, кажется, счастлива.

* * *