Мы как Евклид и Лобачевский, пытается иронизировать П., и отводит глаза: собственная шутка кажется ему более чем плоской, и все же он продолжает нести чушь: исходные точки их положений отличаются лишь в одном, но очень важном, пункте — вот тебе и тьма-тьмущая существенных особенностей… в точности как у нас — все вроде похоже, но в главном… в главном — расходимся. Ну да, ну да, усмехается Сана, осталось выяснить только, что для каждого из мудрецов главное. У Евклида, скажем… ок, ок, хочешь, я буду Евклидом? Итак, через мою точку А — или все-таки G? тебе больше нравится А или G?.. — проходит только одна прямая: лежит, не бежит… в одной плоскости с прямой лежит, между прочим. Мало того, она эту прямую чертову не пересекает даже. А у тебя, Лобачевский, таких прямых множество бессчетное… Как скучно, господи, как скучно знать толк в линиях смерти — все просчитано, просчитано до нашего рождения, усмехается Сана и отворачивается: чтобы быть с тобой, нужно обладать повышенной степенью вандалоустойчивости, иметь при себе пылебрызгозащищенный комплекс и носить — мало ли, загоришься? — в рюкзаке кошму: мало ли, загорюсь?.. Чтобы тебе угодить, надо вывернуться наизнанку и пройтись на руках, потрясывая кишками — пройтись на руках, весело потрясывая кишками: еще один повешенный день, гора смердящих трупов, «Ворона на виселице» за кадром — стандартная механическая асфиксия со всеми вытекающими, как учили… А вот и странгуляционная бороздка… Узел веревки, Плохиш, располагается аккурат за левым ухом, иначе толчок при падении будет слабым, и шансы свернуть шею понизятся… Знакомы ли тебе ощущения, возникающие, скажем, при сдавливании яремных вен? А сонных или позвоночных артерий? Многооборотные петли — удобная штука: я знаю, знаю, о чем говорю… Hanging, drawing and quartering: каждый день, каждый день, каждый божий (?) день!

Сначала Сатурн, затем Солнце и Луна, слитые с той Землей воедино, и только потом — Земля нынешняя. Итак, Сатурн, Солнце, Луна. Три древних земных воплощения, три звучащих кита («Песня-танец-марш? А хорошо в тебя системку Кабалевского-то вдолбили!»), на которых держится шарик… Ты сновидишь из матки, улыбается Полина уголками губ, однако если б она попросила Сану описать trip словами, Сана едва ли нашла бы их — впрочем, к чему слова, когда знаешь, что когда-то ты жил и на других планетках?..Сана чувствует, как мощнейший поток закручивает ее в спираль, как размывает серебристо-сиреневая энергия пространство, как пожирает темно-фиолетовый луч лишь на первый взгляд кажущиеся твердыми — на самом же деле, совершенные в своей текучести — предметы… Мир совсем не такой, каким ты его себе представляешь: то, что ты якобы видишь, — чеканит Полина, — результат соглашения, договоренность воспринимать объекты определенным образом: тут и сказке конец… Но когда-нибудь ты разглядишь и кленового эльфа, и «несуществующий» пруд в Измайловском… Никакого пруда в парке, с одной стороны, нет, а с другой… с другой, он-то один и есть: и это тоже, тоже соглашение… Соглашение, отзывается эхо Саны: голос проникает в каждую ее клетку, голос заставляет ее пульс убыстряться, — а может, она сама давно стала светящимся звуком, может, тела не существует?..

Когда она впервые увидела свои чакры, ее поразил сам факт отзеркаливания радужного небесного мостика — и тут Каждый Охотник…, что наверху, то и внизу: не обманули, забавно. Вот четырехлепестковая (Сана педантично пересчитала) нижняя — агрессивно-красная, с темно-коричневыми и бордовыми, почти черными, вкраплениями; повыше — ярко-оранжевая, нагло-апельсиновая, взрывная — с шестью (аккурат по Ледбиттеру); вот золотисто-желтая «десятка» солнечного сплетения, двенадцать нежно-зеленых, с тончайшими прожилками розового, «сердечных» лепестков; еще выше, на горле, — шестнадцать голубых; вот два, разделяющихся на много-много частей, ослепительных межбровных индиго-лепестка, — а сколько их там, на фиолетовой макушке, и не счесть… Ванг, шанг, кшанг, санг, повторяет монотонно Полина, ванг, шанг, кшанг, санг, и Сана чувствует, как ее тело захлестывают, одна за другой, горячие волны. Банг, бханг, манг, янг, ранг, ланг…. Изгнание, уже само слово выключает тебя, отправляя в чудовищный trip по морщинисто-сетчатым родовым путям — не там ли живут фантомы древних рептилий? Мерзкая, вся в пупырышках, кожа: мне страшно, кричит Сана, страшно, не понимая сначала, что за Хичкока ей показывают. Тужься! — безостановочно, беспрерывно, плодитесь и размножайтесь, бессмысленно, бесперебойно, плодитесь и размножайтесь, всю жизнь и еще пять минут, плодитесь и размножайтесь, плодитесь и размножайтесь, — да тужься ты, мать твою!.. Цикл, просто цикл, кто успел — тот и съел: червячка — птичка, птичку — лисичка, лисичку — волчок, волчка — человечок, человечка — божчок… Но я не хочу, кричит Сана, чтобы самке, в брюхе которой я окажусь лишь потому, что сорок недель назад у нее произошло спаривание, ставили клизму и брили лобок перед тем как она выпихнет меня — тужься! тужься! — наружу! Ну-ну, перестань… Гляди-ка лучше: сначала темя, потом лоб… щеки… нос… подбородок… переднее плечико над лоном (о-о, над лоном: месиво, месиво же!)… Заднее, заднее плечико пошло: смотри, как раскорячилась-то — а ты: черные дыры, черные дыры… Та-ак, затылочная ямка… Тужься! Сана видит, как промежность мамаши соскальзывает с лица плода, и на свет серый выходит сначала ее, Санина, головка, а потом плечики и туловище. Не тужься! Не тужься, всё-о!.. Сана кричит, чихает и начинает быстро розоветь; ей отсасывают слизь из носа резиновой грушей. Акушерка потрошит плаценту. Мамаше спускают мочу катетером. Скучная история!

Есть и другая.

Само семя Земли было тогда пластичным — из него-то они с П. и вышли, там и образовались зачатки их, одной на двоих, — души, дергающей за невидимые лески эфирных отображений, спущенных вниз из астральной оболочки. «Чудо, счастье: нет ни интеллекта, ни рассудка — и ты, то есть эфирная твоя форма, напоминающая эллипс, передвигаешься — нет, паришь — при помощи диковинных членообразных крыльев… Вода и воздух, вода и воздух — вот и все тело, Плохиш, вот и все тело, не чувствующее еще ни тепла ни холода: их попросту нет… А что есть, ты спрашиваешь, что есть? Шепоты камней и деревьев есть, разговоры животных и птиц: мы понимали их до тех пор, пока телесные наши соки не стали кровью, слышали их, пока прозрачное не отделилось от непрозрачного — вибрировали с ними, пока не стали видеть иначе…». Сана помнит: когда воздух был плотнее, а вода — легче, когда камни были жидкими, когда тело могло лепить, будто из глины, самое себя, когда одному существу не требовалось для воспроизведения другое, они были неделимы — помнит и то, как отвердевшая, переставшая подчиняться законам души, плоть расслоилась, и спаянные оболочки разъединились. Хватаясь за солнечное сплетение, Сана вдруг понимает, что задыхается вовсе не от ужаса, вызванного внезапным осознанием обреченности поисков сиамского своего близнеца: нет-нет, убивает именно программка Allegro barbaro — пора выходить из сценария.

«Пусть не в этом футляре, не здесь и сейчас, не на этой планетке — пусть на седьмом кругообороте Вулкана достигнем мы цели развития и обретем пресловутое «блаженство в Боге»: переполюсовка, квантовый переход, что там еще, Плохиш?.. Сколько рас, сколько эпох нас растопчет, покуда не переродится во что-то иное наш шарик? Сколько воды сгорит, огня утечет — сколько?.. Страшно представить, ну а пока — прощай, добежавший сперматозоид: такой же, в сущности, как и я… Живи «насыщенной полноценной жизнью», люби, если сможешь, не только себя… О, я знаю, знаю: ни на Юпитере, ни на Венере ты не будешь еще осознан, и потому начнешь мстить, мстить мне, отвергая душу мою до тех самых пор, пока я не отброшу твою. Но! Познав иллюзорность битв с отражениями, смирившись с отчаяньем, обессиленный от боли и страха, ты уловишь звук, заставлявший когда-то вибрировать мою, так и не познанную тобой до конца, плоть: тысяча лет или один день — да есть ли разница? Потому и опускаю жалюзи, потому и отгораживаюсь от мира — и тут же, с легкостью отпустив тебя, срываю с окон шторы из деревянных пластин…».

«Ты в порядке?» — спросит Полина, не сразу заметив, что плечи Саны трясутся.

Лишь после путешествия впитала Сана всю полноту его, Плохиша, присутствия. Если раньше она болела, томилась своим чувством, то теперь в нее влилось нечто иное — огромадное, совершенное. Сана верила — скоро начнут происходить чудеса, надо лишь немного, совсем немного еще потерпеть. Она знала, что нужна — нужна ему, быть может, как никогда: сказать как никто Сана пока не смела. Словно яхта со стапелей, сошла она в воду, не подозревая, что это тот самый «волшебный» пруд, и, сломав, наконец, уродливую восьмерку сансаркиного круга — вот, собственно, и весь знак дурной бесконечности, — еле заметно, одними уголками губ, улыбнулась: «Прощай, Плохиш… Привет, Плохиш!», что, в сущности, одно и то же, и уже не имеет никакого значения.

П — буква, просто буква, встреваю я; нет, П — турник, смеется Сана и легко делает на нем «солнышко».