Они идут от Проспекта Мира в направлении Сухаревки, — а там уж недалеко до Китая, в котором — надоба. Одна из них, та, что постарше, в черном длинном пальто, и пахнет духами. Другая — та, что помоложе, в короткой кожаной куртке, и духами не пахнет. Обе оживленно жестикулируют, то и дело случайно касаясь друг друга. Иногда им удается наступить на какого-нибудь прохожего, и тогда та, что постарше, начинает извиняться:
О, простите бога ради!
Чего это ты такая вежливая? — вскидывает бровь та, что помоложе.
Вежливая? А что, раньше такой не была?
Как сказать… — маленькая поднимает голову к небу. — Но вот этого вот «простите бога ради» я от тебя не слышала. Оно и звучит как-то фальшиво.
Фальшиво? — смущается та, что постарше. — Но чем же?
Не знаю, я часто не могу объяснить того, что чувствую, — та, что помоложе, легко перепрыгивает лужицу. — А ты?
А мне кажется, будто я теперь всё-всё могу объяснить, — отводит грустный взгляд большая.
Всё-всё? Но это же так скучно! Как же ты живешь? — удивляется попрыгунья.
По-разному, — увиливает та, что пахнет духами.
Расскажи, надо же мне иметь хоть какое-то представление о… — та, что не пахнет духами, останавливается на полуслове и пристально смотрит в глаза другой.
Рассказать? А ты не испугаешься? Тебе-то самой не станет скучно? — полы ее длинного пальто подхватывает ветер, обнажая стройные ноги.
А чего бояться? — смеется девчонка и, вставая на самокат, едет до перекрестка.
Откуда у тебя самокат? — спрашивает Сана.
А откуда у тебя такая сумка? — спрашивает Саночка и тянет ее на себя.
Из бутика, — Сану начинает раздражать девчонка, цепляющаяся за ее сумку. — Кончай!
Кончать в столь людном месте, доводя до сумасшествия несчастных зомби, вышагивающих по улицам, телесными судорогами? А как же пристойность? — хохочет Саночка.
Что ты о себе такое думаешь? Типа, «без комплексов»? — Сана хмурит лоб, и кажется старше лет на семь.
Не морщи лоб, а то тебе все сорок дать можно! — Саночка перестает смеяться и шепчет: — Прости.
За что, чудовище? — улыбается, как ни в чем не бывало, Сана.
За оргазм, за что же! Ты-то его давно не испытывала! — Саночка чуть подталкивает ее.
Откуда такая осведомленность? — приостанавливается Сана.
По тебе видно, — ковыряет в носу Саночка. — Замороченная ты.
Дурында, — Сана убыстряет шаг, но девчонка бежит за ней, поскуливая: — Ну ладно те, не буду так больше, давай сначала? — а в глазах — зайцы солнечные с ума сходят.
Давай, — соглашается Сана: так они снова переносятся к художественному салону на Проспект Мира.
О, простите бога ради! — наступает Сана ей на ногу.
Чего это ты такая вежливая? — вскидывает бровь Саночка.
Вежливая? А что, раньше такой не была?
Как сказать… — Саночка поднимает голову к небу. — Но вот этого вот «простите бога ради» я от тебя не слышала. Оно и звучит как-то фальшиво.
Фальшиво? — смущается Сана. — Но чем же?
Не знаю, я часто не могу объяснить того, что чувствую, — Саночка легко прыгает через лужу. — А ты?
Я? Я, наверное, тоже, — Сана лужу обходит. — Знаешь, я, наверное, лет тысячу мечтаю выспаться.
Тысячу? Но тебе же тридцать семь! — наклоняет голову Саночка.
Это только кажется! На самом деле мне тысяча…
Надо же, я и не подозревала, что в таком возрасте можно так здорово сохраниться! А может ты просто мумия?
Как ты догадалась? Конечно, ну конечно же, я — мумия, — будто найдя ответ на давно мучавший вопрос, Сана широко распахивает глаза. — Мумия! У меня же нет ни мозгов, ни внутренностей, одна оболочка!
Везет тебе, — с завистью смотрит на нее Саночка. — А как делают мумии?
О, это целое искусство! Сначала у меня вынули железным крючком мозг через ноздри и влили туда специальную жидкость.
Зачем?
Как зачем? Для размягчения остатков. Потом вынули внутренности, а полости тела вымочили в пальмовом вине.
Везет! Пальмовое вино!
Потом меня набили тканями, пропитанными канифолью — при охлаждении те, если ты помнишь, твердеют.
Не помню…
А после этого меня на два с лишним месяца засунули в раствор натуральной соды, и только через семьдесят дней вымыли и завернули в хлопковые бинты: все они были в клейкой густой канифоли, я помню…
И?..
Что — «и»?… В саван завернули, вот что «и».
М-да… кажется, ты неплохо изучила историю Древнего Египта, подруга.
Да, было интересно, — улыбается Сана. — Я раньше любила читать.
А сейчас?
Сейчас только в метро. Или на ночь. Если ничего не происходит. Но постоянно что-то происходит, поэтому иногда даже в метро невозможно: голова пухнет от собственных мыслей, а если еще и чужие…
Что-то ты мне не нравишься.
Да я сама себе не нравлюсь.
Давай ты мне всё расскажешь? Но для этого нужно вернуться назад.
Ок! — они возвращаются на Проспект Мира.
О, простите бога ради!
Чего это ты такая вежливая? — вскидывает бровь та, что помоложе.
Вежливая? А что, раньше такой не была?
Как сказать… — маленькая поднимает голову к небу. — Но вот этого вот «простите бога ради» я от тебя не слышала. Оно и звучит как-то фальшиво.
Фальшиво? — смущается та, что постарше. — Но чем же?
Не знаю, я часто не могу объяснить того, что чувствую, — та, что помоложе, легко прыгает через лужицу. — А ты?
Знаешь, я тоже, тоже не могу… Особенно же невыносима невозможность объяснить самое главное тому, кого любишь, — та, что постарше, с трудом сдерживает слезы.
А ты еще любишь? — та, что помладше, смотрит на нее с восхищением.
И любима, — кивает Сана: ветер в который уж раз поднимает полы ее длинного пальто, обнажая стройные ноги. — Но самое страшное в том, что именно любовь, даже взаимная, причиняет наибольшую боль. Иногда кажется, что вот-вот тебя разнесет, разорвет в клочья! Что ты лопнешь, задохнешься тут же! Но нет, это было бы слишком легко, и всё повторяется — вот оно, фирменное кандальное рондо…
Почему? Ведь если любят двое… — маленькая, перебивая, тщетно силится подобрать нужные слова.
Потому что если другой отдается тебе полностью, эту его ношу очень трудно вынести. Многие ломаются.
А ты?
А что — я? По мне лучше сломаться насмерть, чем прогнуться, — Сана закуривает.
Тебя измучили любовью, я догадалась? — догадалась Саночка.
Не совсем, — Сана стыдится своих истинных чувств. — Я ведь, в принципе, ни в чем не знаю отказа.
Не ври! — Саночку не проведешь. — Давай-ка, скажи как есть!
Давай есть, — говорит Сана и достает из сумки булочку с корицей.
Давай, — соглашается Саночка. — Почти пришли: уже Китай, до «Иллюзиона» два шага: ты ведь после ремонта вроде и не была там…
Боялась.
Чего?
Человека этого.
А человек… человек-то этот… он что сделал?
Хотел, чтоб я дышала ровно, и точка.
Ты же сама поставила точку!
Да, именно поэтому мы и оказались в «здесь и сейчас».
Но ведь ты хотела пространства?
Хотела… не знала только, что такая пустота обступить может. Что такая чернота — в день, в миг…
Но ведь у тебя есть я!
Да, у меня есть ты…
Показывали «Ночного портье», но на экран Сана не смотрела: ужас от осознания того, что у нее украли прошлое, пропитал, казалось, каждую клетку. О, как мечтала она вернуться туда, назад, в свою киношку! В тот самый «Иллюзион», где они с N — понедельник, дневной сеанс — курили на последнем ряду по-цыгански! В то самое время, когда никто не думал о том, на сколько их еще хватит.