Не всякая книга долетит до середины Днепра — не всякая баба дойдет до Белой реки: до Белой и дальше, говорит мне Сана и, поправляя рюкзак, смахивает со лба пот, а заодно и сентиментальный сюжетец: никакого сценария нет и в помине. Не представляю, что будет с моими персонажами дальше — да это теперь и не важно. «Мне все равно, а тебе?» — «Человек состоит из жидкостей разной плотности: лишь в горах понимаешь, сколько в тебе, на самом-то деле, наносного, чужеродного… Однако на свете существует лишь одно но — одно-единственное условие: знать, для чего и кого, почему и зачем. Вот и всё», — разводит загорелые руки Сана, а я снова удивляюсь, откуда в ней столько силы: она на самом деле безупречна, она кажется мне совершенством, самым обыкновенным совершенством — вот, собственно, из-за всего этого-то, леди Мэри…

Набрать переводов, думала Сана, просидеть до песка в глазах за лэптопом, — а потому не помнит, как решилась: П., звонивший из Болгарии (съемки Витоши, навязчивая аксид- азотная идейка запечатлеть Черни-Врых «так, как никто еще этого не смог», etc.), кричал в трубку: ты сумасшедшая, как можно идти с незнакомыми мужиками, адреналина мало?.. Сана хрипло посмеивалась — она почти потеряла голос перед поездкой: что хочу, то и ворочу — почему тебя это волнует? П. распалялся: что значит почему, что ты напридумывала, какого дьявола?.. Сана не знала, что отвечать (ведь ты не идешь со мной — не выстрелить, нет-нет: губы разорвет), вот и сказала как есть — П. не перезвонил, а она снова открыла шаманский сайт. Беззвучным вальсом закружила ее магия путешествия, странным беззвучным вальсом — Сана не видела смысла сопротивляться этому движению: да и просто не видела смысла.

Поднимая рюкзак, она присвистнула, представив, сколь весело будет скакать с ним по всем этим горбатым горам. Впрочем, вздох породило, скорее, некое воспоминание, от которого Сана все никак не могла отделаться: губы подрагивали, в низу живота ёкало (стандартный набор — после встреч с П. — ощущений) — отпустило лишь в тот момент, когда указатель Москва оказался перечеркнут; ну а потом — Тульская область (Кончинка, синим по белому), Воронежская, ну а потом — придорожные кафе, вино из пластмассового стаканчика, логоррейная попутчица («…ты сколько салатов на зиму крутишь?.. у меня вот и перчик, и помидорки всегда с чесночком морёным…») — половины слов Сана не понимает или не разбирает: главное не вслушиваться. Главное — не вчитываться: обтекатели, тара, ящик — там, за окном; а не сыграть ли?.. Чернякино, Круглики — белым по синему, белым по синему… Сана отворачивается от попутчицы, поправляет беруши и надевает наушники: все это, впрочем, не спасает от «важнейшего из всех искусств» — кино-о! — о, час за часом, один фильм сменяет другой, динамики любовно расставлены по всему автобусу: главное — не чувствовать, приказывает себе Сана, ничего не чувствовать, и каким-то чудом засыпает.

Все чаще является к ней Хатшепсут в образе рыси (3D Max: нет ничего проще), все чаще касается острой груди мохнатой своею лапой, разрывая ее — нежную, гордую — на части: кровь Саны, заливающая пластиковый макет Джесер джесеру, кажется голубой. Губы фараонши, слизывающие ее — универсальный, между прочим, культуроформирующий символ, встреваю я, — застывают в идеальной фотошоповской полуулыбке. Сана преклоняет колени и, размазывая по блюду трепещущую свою плоть, спрашивает: «Знаешь, почему я иду туда?» — «Пойдешь из-за него, вернешься из-за себя», — отвечает Хатшепсут, щелкая пультом: она находит, что нет ничего забавней новостей Первого канала. «Нет-нет, не только…» — пытается покачать головой Сана, но все попытки тщетны: головы нет, как нет и самого тела. «В Царстве Мертвых хочешь остаться? Сейчас акция пирамидальная» — «Mersi-те, — отказывается Сана. — Теорема еще не доказана, я не разбилась и не воскресла, а значит…» — «Т-п-р-р-р!» — Хатшепсут прижимает к воображаемым губам Саны указательный палец с перстнем в форме черепа: голос у фараонши низкий, мягкий — голос сытой рыси, не обрушивающейся на свою жертву лишь потому, что не голодна. «Я дам тебе силу, — обращаясь в мумию, она кладет Сану на лопатки и произносит голосом П.: — Любофь — ваалшебная страна, ja-ja! Выйдешь за меня?» — «Сначала я выйду на край света…» — дергается Сана и просыпается от кряхтения водителя: «…да ёп-перный же театр-р-р, застряли, нах!» — «А ты лучше скажи «р-р-рядеет облаков летучая гр-р-р-ряда»: слабо?» — неприятный такой тенорок пьяненький.

Сзади.

Пло-хиш, выстукивают «дворники», Пло-хиш — stop-машина: от городка N до бывшей казачьей станицы, где ждет Сану шаман, не более получаса, обрыв — материи, конечно, не существует, лучше гор, разумеется, только горы, приехали.

Позже, в палатке, когда она лениво стряхнет с себя чьи-то руки, перед глазами замелькают лица: от них-то и нужно избавиться, вымести из памяти каждого, каждую — и снова: каждого… Нет-нет, нелепо в ее положении тратить на перепросмотр годы: может быть, когда-нибудь… пока же на все про все только ночь.

О, как их много — имен, звуков, потайных запахов… М и Ж, любимые ею и влюбленные в нее, нужные и ненужные, красивые и не, талантливые и заурядные, эгоистичные и ранимые… М и Ж, склоняющиеся над ней, рвущие ее на части, приклеивающие к себе и от себя же отталкивающие: WC-отношений, колумбарий чувств, паноптикум — нет, собственно, ничего банальней.

Рассвет застает врасплох — что она делает здесь, что ей нужно? Как занесло ее к чужим этим людям?.. Неужто перспективка провести отпуск в душной Москве оказалась настолько пугающей?.. Провести отпуск в душной Москве, одной, без П. — всегда одной, всегда без П.: невозможно, невыносимо, немыслимо… Зачем их вообще столкнули, почему они не могут расстаться?.. Почему репетиция казни — о, как сверкает, как манит к себе гильотина, как ослепительна она в лучах солнца… — никогда не завершается казнью реальной?.. Пугает ли Сану, впрочем, что-либо на самом деле?.. Возьмет ли она из рук П. еще одну контрамарку, примет ли приглашение?.. Какой вид экзекуции выберет? Неужто опять, в который раз, согласится?.. Что ей милей — повешение, расстрел, отравление, четвертование?..

Забей, Сана, забей: после съемок П. собирается провести какое-то время с family (с наседкой и выводком, уточняю я) — о, сколь неряшливы его фразы, сколь часто произносит он то, о чем следовало б молчать уже потому, что от тебя (что, кстати, в тебе такого ? говорю я Плохишу, ты предсказуем, но Сана не верит) бегут в горы!

Остаться в живых — или разбиться, шепчет, как в бреду, она, срастить — или вытравить… А может, П. — никакое не «солнышко», а банальный триппер?.. Сана не слышит.

Она выбирается из палатки и осматривается — голова слегка кружится, — делает шаг, оступается и, еле слышно ойкнув, садится на землю, а потом, обхватив колени руками, начинает раскачиваться. Неужто все эти облака и горы — не заставка компьютерной игры, не фоновый рисунок «рабочего стола»? Гуляя по окрестностям, Сана понимает, что давным-давно, быть может, с юности, не была так счастлива, НО: чем быстрей отделяется она от прежнего своего «я», тем стремительней приближается к «я» П. Каменное море золотого сечения, шепчет Сана и, усмехаясь, опускает глаза: море у 618 -го кэ-мэ — не на земной карте, так на небесной: one way ticket, жизнь как чудо, И ЭТО ПРОЙДЕТ; как чудо постмодернизма, встреваю я, но Сана снова не слышит, к тому же, в отличие от меня, никуда не торопится. Растечься, раствориться, мечтает она, стать глиной, камнем, да чем угодно, лишь бы онемечить внутренний голос, лишь бы перестать бояться и жалеть себя (а ведь все — тоска какая! — только и делают, что боятся да жалеют себя!): лишь бы не думать о том, кого искала душа твоя и не нашла, плоско стебусь я, но, понимая, что, возможно, перегнула палку, стираю свою тень Delet’ом и отпускаю Сану — черт с ней — на все четыре: а не пошли бы вы со своей «безусловной»...

В тумане, обнимающем волшебный лес, сбиться с пути легко — бояться, впрочем, бессмысленно: шаман тропы знает. Идут долго: рюкзак оттягивает плечи, но Сане все равно — ей нужно всего лишь (лишь?) освободиться, только (только?) принять себя.

Чернота ночи наслаивается на молочную дымку тумана: лес дышит, лес звенит, лес будто бы спрашивает о чем-то — ото всего этого хочется кричать, плакать и смеяться одновременно, но больше всего почему-то хочется, чтобы ночь превратилась в знак бесконечности. Зачем? Кто бы знал! «Ты должна понять, почему здесь оказалась», — говорит вдруг шаман, и Сана, теряющаяся поначалу от его взгляда, находит силы не отвернуться. «Пей», — подавая вино, он обнимает ее за плечи — маг? колдун? волшебник? — а вот уже меняет цвет костра: из сине-красных языки пламени превращаются сначала в голубые, а потом в зеленые. «Шаман-шаман, неужто ты на самом деле позвал меня, неужто поверил, что и впрямь смогу?..» — едва забравшись в палатку, Сана засыпает. Мумия Хатшепсут — саспенс покруче хичкоковского, потому-то и бежит Сана туда, где скалы кажутся имитацией того самого материала, из которого высек нерадивый мастер сердце Плохиша.

А ног-то будто и нет вовсе, да и что такое ноги? Так, выдумка… Вот пот — пот не выдумка, пот льет градом; куртка покрывается темными пятнами, дарёный браслет из скрученных нитей с тремя камешками — что было, что есть, что будет, ха, — становится мокрым: переведешь ли через перевал, обманешь ли?..

Иногда Сана застывает не столько от бессилия, сколько от парализующего волю «клипа»: снежные вершины, скалы, ручьи, рододендроны и невероятно душистая — внизу такой нет и быть не может — сирень… Открывая ставенки заколоченной некогда Анахаты (как же болезненно они, израненные, скрипят!), Сана видит, как белый световой поток заполняет ауру, как смешивается ее энергия с энергий Места Силы и как образуют они странные игольчатые узоры, похожие чем-то на стебли розмарина.

Сана хватается за сердце — да не справа ли оно у нее, в самом деле, а если да, то что с этим делать?.. «Э-эй!» — кричит она, теряя людей из виду. Белая пустыня пугает, мозг тут же монтирует чудовищный синопсис: страшилка-мозаика, кури — не кури, что ты будешь делать одна, detka… Сана не помнит, сколько продолжается паника: ей кажется, будто рядом, справа, стоит лошадь — однако на самом деле никакой лошади нет, а значит, и никакого человека — там, слева — нет тоже… «Э-эй!» — а вот и не эхо: ей давно уже машут, но Сана не видит, не видит ничего, кроме прячущегося в белых цветах фантома; да она, похоже, и впрямь ослеплена… От высоты закладывает уши; в какой-то момент Сана понимает, что не может сделать ни шагу: что ж, лечь в снег — тоже вариант!

Сплевывая кровь, она морщится от взгляда шамана: каждое его слово срезает с души некую родинку — одну да одной, быстро-быстро. И вдруг он начинает говорить о Солнце и вселенской любви, о силе, которая вливается в нее с каждым новым шагом, о том, как проходит сила эта — через макушку — прямо в сердце, как несется в первую чакру, как заливает ступни — и ступни, о чудо, оживают. Интермеццо, впрочем, коротко: «Можешь говорить — значит можешь идти, а умирать будешь — молчи». Сане не по себе от смеющихся зрачков шамана, не по себе от его коронного (всегда, как кажется ей, не в кассу) «Да тут бабушка пройдет!» — в чем — в чем, а уж в этом-то она сильно сомневается. И тут же: а ведь этот экземпляр едва ли не великолепен — да, пожалуй: едва ли не…, — хотя и не безупречен. И все же она смотрит на шамана скорей как на картину: штучное исполнение, бесценный экспонат, отгороженный от любопытствующих разделительной полосой унылой музейной веревки.

А потом еще один волшебный лес — только иной: кофейно-шоколадный, буро-коричневый, медно-охряный. Она видела такой лишь во сне или представляла — в детстве, в детстве, — читая волшебные сказки: три орешка для Саночки, то ли еще будет! Впрочем, если бы не ребята, едва ли она осилила б все эти подъемы и спуски, не перешла всех этих рек с их скользкими, до блеска отполированными, камнями: оступишься — тут же сломаешься. От усталости Сана не чувствует, совсем не чувствует себя, и это, вероятно, самое лучшее: можно снять с сердца шкурку да и бросить в костер, превратиться в спящую княжну и, растянувшись в хрустальном гробу, дождаться сказочного П… Сана осекается. Да пошел он, кричу я с другой стороны монитора, пусть катится! «Поиметь» редкую кистеперую рыбку (а ты же кистеперая рыбка ? Latimeria chalumnae — так, кажется?), и не подавиться — черта-с-два!

Нет-нет, увиливает Сана, поймать тишину, не захлебнуться в бессловесном ее нейтрале, — а больше ничего и не надо: кажется, она даже пропускает мимо ушей мое «дура» — да кажется, она и впрямь чокнулась!

Сана раздевается и заходит в воду: ноги тут же сводит. «Что есть холод мой в сравнении с холодом того, кого ищет душа твоя?» — слышит она голос реки и, поскальзываясь, отзывается: «Ничто…» — «Что есть цепи мои в сравнении с цепями того, кого жаждет тело твоё?» — «Ничто…» — «Что есть нежность моя в сравнении с нежностью того, кого любит сердце твое?» — «Ничто! Ничто, блин, под Луной этой не вечно! Да только чувство мое гор — выше, шамана — сильней, тебя, Шьыхьгуаше, — красивей!»

Сана смотрит в небо и не сразу замечает подплывшего шамана: он кладет руку сначала на первую ее чакру, затем на вторую, и говорит: «Оставь раны в прошлом, люби себя», — а потом гладит ее спину: тихо, неспешно, абсолютно неэротично.

За всю бы жизнь выреветься, ан нет: терпи, detka, до стольной — там-то уж вволю наплачешься, кули сумеешь, ну а пока… Сидя с шаманом у костра, ты, как и он, тянешь монотонно «А-у-ум!» да буравишь глазами гору: внезапно она оголяется — светящаяся полоска, точная копия вершины, становится отчетливо видимой. И если шаман различает сиренево-оранжевое свечение, то ты в состоянии уловить пока лишь несколько оттенков белого. «А-у-ум!» — каменная голова (волхв? индеец?) по центру, слева — грузинка, правее — г-н Маркс, он же — череп, он же — шут (если забрать еще правее)… «А-у-ум! — шепчет Сана, а потом вот только это — вот только это, и ничего больше, потому как ничего больше и нет: — Иногда я слышу, как ты говоришь со мной на праязыке: порой кажется, будто я понимаю отдельные фразы, превращенные тобой в линии, в толчки, ранящие мою матку, в скольжения по ничто без малейшей точки опоры. Иногда я думаю: почему бы не вырвать из души твоей гланды — у нее ведь от них ангина! На залитой солнцем поляне раскрошу твою горечь, войду в океан твоей радости, переведу с русского на русский все да/нет/позже, выпью до дна безмолвное знание чувств безусловных. Когда же сойду с гор, не узнаю отражения своего в зеркале: тут-то и забьем на бинарную эту логику, а когда пуля височная сердце прожжет, взлетим: тихо, невинно…».

Ночью, выбравшись из палатки покурить, Сана увидела всамделишную, без всяких 3D-шных штучек, падающую — la-la — звезду, и загадала то самое, что загадала бы на ее месте каждая немертвая баба, дошедшая до Белой реки.

А утром пронзает: намерение.

Намерение, высказанное на Месте Силы.

Ее намерение, ее потом и ее кровью очищенное от всего наносного: дело лишь в чистоте стиля и точности формулировки… Как могла забыть?..

Увидев выходящего из воды шамана, Сана отворачивается, смутившись вовсе не от дразнящей его наготы, а от осознания того, что именно сейчас читает он ее мысли. «Страх и слабость внутри тебя» — вспоминает она и морщится: странно, не замечает разве он ее цельности, не видит разве, что она давно не боится! «Что ты хочешь получить от поездки?» — от застающего врасплох вопроса Сана вздрагивает, все попытки объяснить что-либо тщетны: «Ты не готова: очень много слов». Сана качает головой — как не готова? Что в его понимании быть готовой?.. Да разве не она рискнула? Да разве…

Она долго сидит у водопада и, тихонько чертыхаясь, пытается прийти к лаконичной формулировке того, что привело ее сюда, а когда, час спустя, озвучивает намерение, шаман кивает и оставляет ее одну.

Никогда, возможно, не было ей так легко, как в недолгие часы привалов — и пусть, пусть они говорят и думают что хотят, эти «продвинутые», пусть считают ее сумасшедшей (впрочем, кто НЕ? Условно адекватный — вот и весь диагноз) — ей все равно, совершенно, абсолютно: в выдвижных ящичках памяти останется лишь нужное ей, все остальное забудется.

Пока же один из посвященных — халдей, экс-учителишка — скорее забавляет, нежели раздражает неуклюжей конструкцией фраз и неправильностью ударений. Сана знает все, что скажет через минуту новоявленный гуру. Дважды два, detka, дважды два: и снова — что ты делаешь здесь?.. Привыкший к лексике старшеклассниц, он пытается подложить обкатанный стилёк и под Сану, однако в ответ на солдафонские комплименты («А у нее — в третьем, разумеется, лице, — красивые мышцы спины») она лишь усмехается: ««Добежавший сперматозоид» считает баб существами второго сорта: какая, однако, скука…» — «Респект за эти слова!» — произносит неожиданно повеселевший шаман, но вскоре заводится, кивая на котелок: «Ну и варево!» — «Не хочешь — не ешь», — пожимает плечами Сана, а потом, после коронной фразы «Мужика тебе хорошего надо!» и похлопывания по плечу («Да я, если б мы вместе жили, или бил бы тебя, или убил…» — насвистывает халдей), начинает хохотать. Ну что, в самом деле, хотела она от играющих «в настоящих мужчин» энергетических мальчиков, получивших посвящение! «Говори, что знаешь, делай, что должен, — будь, чему быть», так ведь?

Третий перевал дается несколько легче предыдущих, зато четвертый не калечит лишь чудом — о страховке, конечно, нет речи: «Да тут бабушка пройдет!» — любимая присказка шамана давно не кажется хоть сколько-нибудь убедительной; элементы альпинизма, впрочем, уже знакомы. «За камень крепко держись, ясно? — говорят ей. — Вот так, ухватилась — и всё: да не езди по нем, как по пизде ладошкой!» Сану корежит: впрочем, именно грубость, возможно, и не дает в тот момент сорваться — сорвется она чуть позже.

Для того, чтобы сделать шаг по снежно-ледяной простыни, нужно пробить маленькую дорожку — след — ребром ботинка: метр за метром, метр за метром — да сколько их еще будет, снежников этих?.. Сана останавливается на середине: ребят не видно — снова не дождались… как шевельнуться? По обледеневшему склону, когда страх до кишок пронизывает, — как пройти? Назад пути нет — вопрос лишь в том, есть ли смысл двигаться дальше. Кусая губы, Сана делает шаг, потом еще один… Ничего, в сущности, страшного, а она-то боялась: голову надо выключать, го-ло-ву — тогда легко будет, тогда… В этот самый момент рюкзак и перевесит: о нет, перед глазами не замелькают картинки из экс-жизней, а негромкий стон, вырвавшийся из груди, раздастся, скорей, от удивления, нежели страха. Слетев с обледенелого снежника, будет скользить она на животе — вниз, вниз, беззвучно, безупречно, бессмысленно, — думая лишь о том, что станет с Мартой, если; будет лететь, мечтая разбиться легко, без боли — пусть лучше так, да, пусть так, хоть и глупо расстаться с телом, таким родным и таким, в сущности, непознанным, здесь и сейчас, когда, как кажется, всё лучшее уже намекает на свое присутствие в ее, а не чьей-то еще, жизни… Глупо, Плохиш, тысячу раз глупо — вот так, средь камня и снега — не облегчив душу твою, — из-за нее и исчезнуть…

Все это напоминает компьютерную игру — лети, Сана, лети! Аховый твой полет, пожалуй, и уместится на прокрустовом ложе, предназначенном для того самого словечка, которое тщетно пытался сложить Кай в замке Снежной королевы — впрочем, мумия Хатшепсут упрекнет тебя в самоповторах: она же помнит все твои трещинки, она же считает, будто ты подсажена на Андерсена… Лети, Сана, лети-и! — обернись-ка налево, обернись-ка направо — хороша ли экскурсия, тепло ли тебе, девица?.. Все, что нужно сейчас, — зацепиться: ветку-то видишь? Отче наш… — закрывает глаза Сана и вдруг замечает, что уже не скользит: молись, detka, молись, а главное — не думай о хромой обезьяне.

«Жива?» — с плохо скрываемой тревогой спросит ее, висящую над обрывом, подбежавший шаман. «Цела, не сломана» — «Это страхи твои ушли — нет их теперь больше… С крещением!» — он прищуривается, а Сана, которую, на самом-то деле, распирает от странной, неведомой доселе, гордости — цела! не сломана! — вымученно улыбается и, опираясь на шамана, находит силы усмехнуться: «Спасибо».

Она не чувствует рук, не чувствует онемевших, красных от холода, пальцев — не замечает, как капает на лед кровь из нежной ладони, распоротой острым камнем — она ест снег, горсть за горстью: здравствуй, Плохиш, ну, здравствуй — онемел, разве?.. Да кто, черт возьми, обманул тебя, сказав, будто люди не летают?.. Не набить ли ему морду?..

Адам, улыбалась Сана, разглядывая купающегося под высоченным водопадом шамана и представляла его почему-то в костюме «In credibles»: длиннополый жакет, сутажные брюки, серый цилиндр… Недолго думая, она скинула с себя одежду и побежала к другому водопаду: поток оглушил, обрушившись на грудь тяжелой лавиной; прозрачная, хрустально чистая, переливающаяся под солнечными лучами, вода смывала не только кровь, давно струящуюся по ногам, но и, казалось, топила в камнях уродливые сгустки фантомных болей. Сана знала: если перейдет все перевалы, если спустится живой к морю и ощутит неизменность чувства, значит, безусловная любовь, не имеющая к привязке никакого отношения, существует. На кой черт тебе это, вклиниваюсь я, неужто не надоело?.. Осталось немного: дойти живой, отмахивается Сана, вот и идет — идет, чтобы найти камень в форме сердца, а потом, на высоте две тысячи метров, сорвать у горного озера семь шаманских цветков. Как странно, вздыхает Сана, глядя на воду, зеленая трава и белый снег — не пародия ли это на их с П. отношения?.. Она поднимается на холм и, оперевшись о камень, смотрит на скалы. Тишина стреляет сначала в голову, а потом целится в сердце. Найдя пятилепестковую сирень, Сана кладет ее на кончик языка; на спуске она уже не пытается никого догнать — скоро земля, тропа обязательно выведет, упс, приплыли: аул, еще аул, да вот же оно, море, скотина.

Эвтаназия: счастье навсегда

Свобода воли и свобода выбора: не об этом ли мечтают люди всю жизнь?

Старость и недуг помогут Вам насладиться этой поистине королевской роскошью, а высококлассные специалисты, работающие в нашем Эвтоцентре, с радостью обслужат Вас по первой Вашей просьбе.

С нами Вы поверите в то, что такие «три кита», как

УСПЕХ,

НАДЕЖНОСТЬ,

и УВЕРЕННОСТЬ

лежат в основе нашей эксклюзивной концепции, позволяющей в кратчайший срок добиться полного удовлетворения даже самого взыскательного клиента.

Ноу-хау заключается в безболезненности осознанного перехода — каждый, обратившийся к нам, получает уникальный шанс ощутить их на собственном теле. Пусть вас не беспокоит то, что оно потеряло форму — высочайшего качества свежие гробы из душистого кедра, изготовленные тут же, в нашей маленькой и уютной мастерской, навсегда скроют его от посторонних глаз.

Мы работаем по предоплате со 100 %-ной гарантией и с гордостью называем нашу услугу уникальной.

Одиноким предоставляются скидки.

Пожизненный результат в день обращения

Мы работаем, чтобы подарить Вам билет в бесконечность!

Сана открывает глаза: да, ее сны — или, что любопытней, тексты снов — вдохновят, возможно, не одного психиатра — или, на худой конец, копирайтера. Впрочем, к черту тексты: она закуривает и вспоминает шамана да брошенное им вскользь молодец. А ведь — надо же! — ни одного человека, пожалуй, не приходилось прижимать ей к себе с такой силой, прощаясь: и П. — П. тоже — при всех — не приходилось…

Странно: впервые в жизни Сане кажется, что мозг ее наконец-то умолкает — и происходит это не в горах, как прописано «в сценарии», а здесь, на банальном курорте. Впервые в жизни не раздражают праздно шатающийся народец, шансон, запахи шашлыков… Она почти летает по узким улочкам, любуется пальмами да сидит на берегу моря — сидит до тех самых пор, пока красная полоска солнца не скроется за горами — в голове нет ни одной мысли, и даже о П. как-то не думается.

«Заходы, кырасавыца, я тьибэ сьичас пакажу таакой сорт — закачаэшьса! Какая ты кырасавыца! Муш эсть? Дэти эсть? Как эта адна? Нэ веэрю, абманываишь!». Перелив часть жидкости счастья во фляжку — табличка на заборе ВИНО ДОМАШНИЙ-таки примагнитила — Сана отправляется на прогулку и, отмахиваясь от впаянных в мозг цитаток типа «Любовь — это когда вас рвет в один унитаз», делает большой глоток вина: как хорошо ей сейчас, как спокойно… Если на свете и есть райский уголок, то он, возможно, здесь, вполне искренне думает она в ту минуту и, забредая в лавчонку, покупает сувениры, один нелепей другого.

Когда же поезд тронется, Сана совершенно отчетливо увидит, что они с Плохишом — ОПЯТЬ С ПЛОХИШОМ, ВСТРЕВАЮ Я — сидят на ее кухне — НО ТАК НЕ БЫВАЕТ, Я ЗНАЮ, О ЧЕМ ГОВОРЮ, — пьют южное вино, — ЭТО ПРОСТО МЫЛЬНАЯ ОПЕРА, Я НИКОГДА НЕ ПОСТАВЛЮ ПОД ТАКИМ, М-М-М, РОМАН[С]ОМ, СВОЕГО ИМЕНИ!.. — да, пьют южное вино, — ДОПИСЫВАЕТ САНА, НЕ ОБРАЩАЯ НА МЕНЯ НИКАКОГО ВНИМАНИЯ, — чтобы никогда больше не расставаться, — У МЕНЯ ОПУСКАЮТСЯ РУКИ: СДАЮСЬ, ДА И ЧТО ПРИКАЖЕТЕ ДЕЛАТЬ?.. — «Я развожусь», глуповато улыбается Плохиш и, заглядывая Сане в зрачки, застывает, что на него не похоже. — А КАК ЖЕ ТВОЯ Ж.? ДОБЕЖАВШИЕ СПЕРМАТОЗОИДЫ? КРЕДИТ?.. — «Я люблю тебя…» — ЧТО? ОНИ СОВЕРШЕННО НЕУПРАВЛЯЕМЫ, ЭТИ ПЕРСОНАЖИ! — «Что? Повтори», просит Сана, и Плохиш повторяет: «Я люблю тебя…» — НО ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! ЭТО НЕВОЗМОЖНО, НЕВЕРОЯТНО! ОН НЕ УМЕЕТ, ЕМУ НЕ ДАНО! КЛАССИЧЕСКИЙ «СТРАДАЮЩИЙ ЭГОИСТ» — ИЗБАЛОВАННЫЙ И, АХ-С, НЕСЧАСТНЫЙ ПАПИК СЕМЕЙСТВА! ЕГО УМ ИЗВРАЩЕН, К ТОМУ ЖЕ… — «Я люблю тебя…», повторяет Плохиш как завороженный. — ЧТО? ТЫ? КАКИМ, ИНТЕРЕСНО, МЕСТОМ? СКОЛЬКО ЕЩЕ ЛЕТ ТЫ БУДЕШЬ МОРОЧИТЬ ЕЙ ГОЛОВУ?.. — «Что? Громче!», требует Сана. — «Я люблю тебя!», кричит Плохиш и, опускаясь на колени, целует ей руки: бразильский сериал, да и только. — ДА КАК ВЫ СМЕЕТЕ… — «Еще! Еще громче!», приказывает Сана, полностью дискредитируя методу новейшего реализма со всеми ея трактовочками птахи-жысти и ливером оной. — «Я люблю тебя!», разрывается Плохиш. — Я НЕРВНО ЩЕЛКАЮ «МЫШКОЙ» (ВОТ ТАК ИСТОРИЯ!) И, МЫСЛЕННО ОБРАЩАЯСЬ К HERO-ЛЮБОВНИКУ, ЛЮБОПЫТСТВУЮ, В СОСТОЯНИИ ЛИ ОН СДЕЛАТЬ САНУ ХОТЯ БЫ ЧУТЬ-ЧУТЬ СЧАСТЛИВОЙ, А ПОТОМ… — «Никого нельзя сделать счастливым, — встревает моя неофитка: извергаемые ею банальности убивают всякое желание общаться дальше. — К тому же, не ты ли сама твердила, будто искать счастье извне глупо?» — НО ВЕДЬ ТЫ… ВОТ ИМЕННО ТЫ — ИСКАЛА? (Я старательно сдерживаюсь: не хватало еще нахамить под конец главной heгоИньке.) ВЕДЬ ИМЕННО ТЫ ПОШЛА В ЧЕРТОВЫ ЭТИ ГОРЫ, ЧТОБЫ СПУСТИТЬСЯ ЖИВОЙ К МОРЮ? СНЯЛА КОЖУ… ВЗЯЛА ПЯЛЬЦА… НАТЯНУЛА… КРЕСТИКОМ-КОЗЛИКОМ — ЖИВОЙ ЖИЛОЙ — ВЫШИЛА… СКАЖИ, ЭТО ВЕДЬ ТЫ — ТЫ — БЫЛА ТАМ, ПОКА Я ПИСАЛА «СПЕРМАТОЗОИДЫ»? — «Да она сумасшедшая, просто сумасшедшая…», переглядываются Сана и Плохиш, а, заметив, что я устало снимаю с лица покрасневшие глаза и механически прячу их — расс, двасс — в карман, дипломатично смущаются: «Ну что ты, что ты…».

* * *

2009