Александр Рубер

«Ленин жив!»

[2]

Книга с таким названием и подзаголовком «переосмысливая Русскую революцию 1917–2017» попала мне в руки незадолго до столетнего юбилея. Автор — Филип Канлифф, британец, преподаватель политических наук и международных отношений в университете Кента, читающий лекции и по марксизму. Аннотация заинтриговала — в ней говорилось, что передо мной «рассказ о том, как история могла бы пойти по-иному, если бы Ленин прожил достаточно, чтобы увидеть глобальное распространение Русской революции на Западную Европу и США». Книга — не НФ и вообще не художественное произведение, а, скорее, размышления автора на тему альтернативной истории, начиная от описания событий начала XX века и до мира, который возник к столетию революции.

«Через сто лет после Русской революции, которая должна была смести капитализм, глобальный капитализм остается нетронутым и господствующим безраздельно. СССР, государство, основанное в результате Русской революции, оказалось на свалке истории. Поражение Русской революции поставило крест на надеждах на революционную социальную трансформацию путем захвата государственной власти. Оно поставило крест на мечтах о радикально лучшем мире, в котором ликвидировано социальное расслоение и уничтожен любой гнет. Ее поражение показало тщетность попыток человечества преобразить общество и сознательно определять свою судьбу.

Но, как ни странно, баснословный триумф капитализма оставил нам немного причин для выражения признательности его плодам и достижениям».

Так начинается первая глава книги, и далее следуют примеры проблем и разочарований, которые, даже без упоминания бедности и эксплуатации, выражают одно: страх перед будущим. А завершается перечисление следующим предположением:

«Учитывая все это, простительно полюбопытствовать, не было ли вместе с поражением Русской революции разрушено что-то еще».

Следующий раздел первой главы называется «Ностальгия по прошлым будущим» и действительно начинается с ностальгии, которая, думаю, хорошо знакома многим читателям:

«Мы также знаем, что давным-давно предполагалось, что будущее будет лучше. В самый разгар Холодной войны люди ждали сияющей эры мирного международного сотрудничества, бесконечной чистой энергии, населенных лунных баз, массового космического туризма, колонизации Солнечной системы, летающих автомобилей и роботов в качестве домашней прислуги — и, конечно, ракетных ранцев и ховербордов».

Да, будущее должно было быть совсем другим — не пугающим, а светлым и притягательным. Автор предлагает подумать не только над тем, что случилось, но и над тем, что могло случиться — а сначала провести один небольшой мысленный эксперимент.

«Представьте, что естественные науки пострадали от воздействия катастрофы. Например, взаимосвязанная серия стихийных бедствий, усиленных техногенными ошибками при попытках среагировать на них, разрушает веру людей в науку. Когда наука обвиняется в кризисе, ученые — в неудачах реагирования, многих ученых преследуют, убивают, бросают в тюрьмы и отправляют в изгнание, тогда как их коллеги, друзья и семьи попадают под подозрение и становятся целью репрессий. Научные организации и институты лишаются финансирования, научные союзы распадаются и распускаются. Лаборатории забрасывают бутылками с зажигательной смесью и закрывают, астрономические обсерватории забыты на вершинах гор. Научные установки останавливаются, остаются без людей и в конце концов разбираются на запчасти. Научные институты будут превращены в мечети, „зеленые“ домики и даже церкви. Лаборатории преобразуют в популярные музеи, где посетителей приглашают поглазеть на разрушенные инструменты холодной, жесткой рациональности и человеческой гордыни. Научные тексты подвергают цензуре и запрещают в университетах, научные теории вытесняют и запрещают преподавать, школьных учителей научных предметов увольняют. Ломаясь под давлением или просто будучи сметенными грандиозными событиями, многие отдельные ученые отказываются от науки как от современной ереси и становятся одними из жесточайших критиков и преследователей бывших коллег и научного метода мышления».

Описание эксперимента продолжается дальше, но, думаю, многим читателям уже ясно, о чем на самом деле идет речь:

«Место, занимаемое „наукой“ в нашем ранее рассмотренном гипотетическом мире в реальном мире занимает — или, скорее, занимал — „научный социализм“. Это название было выбрано немецкими революционерами Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом для описания их идей. Научный социализм был единственной последовательной доктриной социальных изменений, имеющих поддержку масс и пытающихся превзойти капитализм, в то же время пользуясь его достижениями. Научный социализм был и остается единственной посткапиталистической доктриной, основанной на светской современности, на расширении и углублении применения науки, на ускорении технологических изменений, на резком увеличении темпов экономического роста и расширения. Он был и остается единственной доктриной, сочетающей идеал подчинения природы воле человека и подчинения хода истории человеческому контролю путем ликвидации экономической эксплуатации, социальной иерархии и расширения областей человеческого самоуправления путем политической вовлеченности масс».

Все верно. Рассуждая о последствиях поражения левой идеи и огромных усилиях, предпринятых правящими классами для ее подавления, автор пишет:

«…подавление коммунизма означало необходимость приостановки самого развития человечества».

Рассуждения о том, какой могла бы и какой не могла быть альтернативная история, завершают первую главу. Как пишет автор, подавляющее большинство альтернативно-исторических произведений (речь, очевидно, идет об англоязычной фантастике) рассматривает три сценария: победу нацистов во Второй мировой войне, победу конфедератов в Гражданской войне в США и историю без Первой мировой войны. Автор правильно замечает, что все три случая выражают правые взгляды и что первые два невозможны хотя бы по причине серьезнейшего промышленного превосходства союзников в первом случае и Севера — во втором. К третьему мы еще вернемся, а пока — альтернативный мир.

«В Ленинграде 2017 года стоит не по сезону теплый ноябрь, хотя и в пределах планируемых диапазонов температур. Среди атмосферных инженеров и планировщиков климата идет дискуссия о том, стоит ли слегка изменить настройки облачных систем, за которые они ответственны, чтобы отразить больше солнечного света от Северного полушария, или ускорить постройку космических зеркал в точке Лагранжа, предназначенных для долгосрочного управления климатом. Без подобного геоинжиниринга планета была бы еще теплее. Таков результат 90 лет непрерывного, быстрого экономического роста и индустриализации Азии и Африки. Именно это глобальное развитие предоставляет требуемые уровни богатства, технологических достижений и инженерии, необходимые для продумывания и реализации таких важных и амбициозных мероприятий, как управление климатом. Точно так же высокий уровень глобального богатства и более широко и щедро распределяемые плоды промышленного изобилия способствовали постепенному исчезновению жестких государственных структур, конкурирующих центров силы и международных иерархий, которые в противном случае сделали бы коллективные действия, необходимые для управления климатом в планетарном масштабе, гораздо более тяжелыми и сложными.

В самом Ленинграде торжественно открыт новый скромный памятник лидеру Русской революции Владимиру Ильичу Ленину, рядом с необычным баром, открытым на той же площади и могущим похвастаться писсуарами из чистого золота, выполняя одно из менее известных предсказаний Ленина. По всей Евразии есть небольшое число таких скульптур, безоговорочно придерживающихся замечания Ленина о том, что статуи лучше подходят для голубиного помета, чем для людей. В другом месте только что построенный космический корабль называют „Кремлевский мечтатель“, в честь Ленина. Предназначенный для снабжения колонистов на Красной планете, аппарат назван по заглавию интервью, данного Лениным великому британскому автору научной фантастики Г. Д. Уэллсу почти столетие назад, где Ленин поразил Уэллса, объявив о намерении создать национальную электросеть в России еще до того, как такой сетью обзавелась Британия. Динамизм и оптимизм революции дали достаточно вдохновения, чтобы благословить экспансию человечества по всей Солнечной системе. Девиз ирландского революционера Джеймса Конноли украшает стареющую орбитальную сельскохозяйственную лабораторию „Звезды и плуг“, тогда как корабль „Штурмуя небеса“, который несет исследователей к лунам Юпитера — царя богов в пантеоне древних, — вдохновлен лозунгами немецкого коммуниста Карла Либкнехта».

По словам автора, «…это мир, в котором люди больше привыкли смотреть вперед, а не назад», в нем не любят пышные празднования юбилеев важных событий прошлого, а посвящают время дискуссиям о том, стоит ли исследовать другие звездные системы или пока стоит сосредоточиться на Солнечной системе и достижении цивилизацией типа II по шкале Кардышева.

«Но при всей энергичности, страстности и горячей фракционности, это не политическая борьба в целях захвата власти и поражения оппозиции, потому что нет ни государства, которым можно управлять, ни институтов, которые можно захватить, ни командных высот экономики, которые стоит завоевывать, ни материального интереса, представленного в дебатах сторон. Ресурсы планеты столь обильны, что выбор любого из вариантов не потребует уступок в уровне жизни. Вместо этого мы видим редкое явление — подлинные разногласия. Общество стало чистой технократией, где нет правительства, относящегося к людям, как к вещам».

За критическую развилку истории, точку бифуркации автор принимает революции в Европе на исходе Первой мировой войны. Но была ли она неизбежна?

«Франц Фердинанд должен умереть» — так называется один раздел второй главы. Ностальгия по Belle Époque появилась — в определенных кругах — сразу после окончания войны. Приведенные автором цитаты из британского историка А. Дж. П. Тейлора и известнейшего экономиста Дж. М. Кейнса, в которых те с тоской вспоминают о временах минимального вмешательства государства и маленьких налогов, о возможности путешествий куда угодно без разрешений и виз, о свободе предпринимательства, вызвали у меня состояние явного дежавю. Да, это тот самый блаженный XIX век, о продвинутом переиздании которого мечтают основатели «трансутопии» под названием Меганезия из романов Розова. Но:

«Мир без Первой мировой войны — мир с большим числом монархов, мир с формальными империями и колониями, а не просто госудаствами-клиентами. <…>.

Это мир, в котором заплесневелая старая имперская Европа никогда не уступила бы политической, экономической и культурной дороги Новому Свету. Это был бы мир с гораздо меньшим числом (и намного худшей оплатой) работающих женщин, мир с рутинной воинской повинностью, более жестокими, обстоятельными и жесткими расовой иерархией и делением по цвету кожи, сексуальной несвободой и неизменной тяжелой работой по дому для женщин. Антисемитизм не остался бы уделом политических экстремистов, но был бы глубоким, всепроникающим и чрезвычайно неприметным. Избирательные права были бы жестко ограничены не только полом, но и градациями владения собственностью. Это был бы мир более медленного экономического роста, низких зарплат и дешевой рабочей силы…»

Здесь я испытал второе дежа вю — ведь это практически мир «Победителей» Чудиновой, пусть и с немного другой развилкой, хотя победа Российской империи в Первой мировой войне и сохранение (а кое-где и реставрация) монархий в Европе ничуть не менее неправдоподобны, чем отсутствие войны. Несмотря на сильнейшие внешние различия Меганезии и альтернативной Российской империи, глубоко внутри эти миры схожи — оба они очень реакционны. И, разумеется, империалистическая война за передел мира была неизбежна.

В третьей главе «Лучший мир из возможных: глобальный социализм» автор рассказывает, как развивались события альтернативной истории в XX веке.

«Идет 1924 год. Великая война наконец-то выдохлась, оставив после себя неровную цепочку перемирий и патовых ситуаций по всей разделенной Европе. Война, начавшаяся как локальный конфликт на Балканах, закончилась провалом попытки британского и французского империализма подавить революцию в центральной Европе и России. Истощенные тщетными усилиями и мятежами и забастовками у себя дома, британский и французский правящие классы отчаянно урезают расходы. После того, как их имперские условия Версальского мирного договора были отвергнуты восставшим рабочим классом в Германии, они связали себя в непрочную новую организацию под названием „Лига наций“. Сокрушенный промышленным конфликтом континентального масштаба, перед которым меркнет даже европейский, Вудро Вильсон помчался через Атлантику, надеясь, что кампания запугивания „Красной угрозой“, направленная против иммигрантов и организаторов профсоюзов, поможет ему победить в президентских выборах 1920 года. Лига надеется, что Германская демократическая республика (ГДР) — марионеточное государство, созданное ими в западной части Германии, — послужит буфером против революционной заразы, расползающейся из Красной Европы. Чиновники из Уайтхолла надеются, что затишье европейской революции даст им возможность наконец-то извести партизан Ирландской гражданской армии, поскольку ИГА продолжает вести войну против спонсируемого Британией ирландского режима. Британская пресса тем временем поглощена паническими слухами о подводных лодках „красных“, перевозящих оружие мятежным докерам Глазго, в то время как напуганные жители деревень принимают нависающие над берегом штормовые тучи за дирижабли „красных“, высаживающие комиссаров в Кенте и Восточной Англии.

За границей ГДР, по другую сторону Рейна, красные флаги развеваются на востоке повсюду, вплоть до тихоокеанского берега. Здесь русские и монгольские революционеры все еще сражаются, изгоняя японские имперские армии, желающие завоевать богатую ресурсами Сибирь для японского императора Ёсихито. Deutsche Sozialistische Räterepubliken, Немецкие социалистические советские республики Германии и Австрии и Советские республики Венгрии, России, Украины, Польши, Транскавказа и Туркестана обсуждают политическое слияние в новый социалистический федеративный союз. Обсуждается возможность того, что большой промышленный и космополитичный порт Данциг на Северном море станет западной столицей новой европейской федерации. Теперь, когда существует всеобщее избирательное право, фабрики управляются рабочими, а землей завладели крестьяне, революционеры в Европе и Азии спокойны и уверены, что следующая фаза конфликта принесет им окончательную победу, как поется в их гимне: „Это есть наш последний и решительный бой; с Интернационалом воспрянет род людской“. Как же мы здесь оказались и что будет потом?»

Несмотря на более длительную Первую мировую войну, в конечном итоге насилия в альтернативном мире оказывается меньше. Главное — революция в Европе предотвращает развитие фашизма и, как пишет автор, «в этом мире „первая мировая война“ навсегда остается просто Великой войной».

«Успешная революция в Германии меняет баланс многих действующих исторических факторов. Власть рабочих в ядре промышленной Европы быстро сделает удаленную и аграрную Россию вторичным театром, смещая центр событий в центральную Европу и избавляя Россию от худших последствий кровавой Гражданской войны. В свою очередь это позволит русским оказать военную помощь только что оперившейся Советской республике в Венгрии, избавляя Венгрию от контрреволюционного белого террора и фашистского правления, которое продлилось в нашей хронологии до середины столетия, чтобы смениться сталинистским режимом до конца Холодной войны. При свершившихся революциях в Германии, Венгрии и России трудно представить, чтобы Польша ограничилась простым восстановлением независимости. Борьба за независимость Польши против царя и кайзера взрастила целое поколение выдающихся левых радикалов, которые помогли бы социалистической революции увлечь и Польшу. Это стерло бы со страниц истории Русско-польскую войну, как и жестко антисемитский „режим полковников“ межвоенной Республики Польша».

«…предполагая, что Роза Люксембург и Карл Либкнехт сумели избежать социал-демократических убийц, они получают достаточно времени для основательной подготовки восстания против социал-демократов. Всегда будучи рабочим городом, городом радикалов, Берлин становится красным. Злополучная Веймарская республика, синоним политической хрупкости и волнений и в этой, и в нашей хронологии, приходит к счастливому концу, смененная не фашистской диктатурой, но властью рабочих. Веймар просуществовал даже меньше недолговечного Временного правительства Керенского. Самым очевидным ответом западных держав на революцию в Германии было бы продолжение войны с полномасштабным вторжением в Германию. <…> Но англо-французским империалистам было бы сложно продолжать вторжение. Даже либеральная казуистика президента США Вудро Вильсона в конце концов провалилась бы, пытаясь обосновать вторжение в новую республиканскую Германию в терминах войны против монархического абсолютизма. Даже Вильсон не смог бы превратить войну против немецкой оккупации в войну за оккупацию Германии, войну против имперской Германии — в войну против самопровозглашенного государства рабочих, стремящегося к миру без аннексий и контрибуций».

«Весной 1925 года растущая кампания пассивного неповиновения французскому захвату рейнского угля сливается с массированной стачкой, выводящей из строя Рейнскую промышленность и парализующую ГДР в целом. Германский Союз Социалистических Советских республик решает, что пришло время вновь объединить Германию железом и кровью, теперь под руководством рабочего класса, а не Бисмарка. Так и не приняв условия Версальского договора по демилитаризации, могучая Красная армия быстро расправляется с деморализованными силами ГДР, когда их быстрые танки окружают скопления злополучных войск ГДР и французские базы. Пока рейнские рабочие приветствуют солдат „красных“, французские полки, расквартированные в Рейнской области, быстро подавляются, а их фанатичные полувоенные союзники обращаются в бегство. Обветшалое правительство ГДР бежит из Бонна в Бельгию и Париж, захватив с собой возы бесполезных дойчмарок. Объявляя об интернационалисткой форме нового пролетарского государства и его близких отношениях с другими советскими республиками, на границу с Эльзасом прибывает бронепоезд Троцкого, повсеместно приветствуемый. Недолго просуществовавшую ГДР будут вспоминать как жестокое, милитаристское марионеточное государство, управлявшееся ультранационалистическими военачальниками, спекулянтами и контрабандистами черного рынка.

У Итальянской социальной республики дела идут немногим лучше. Вынырнув из коллапса Королевства Италия во время Bienno Rosso в 1919 году, бывший социалист Муссолини делает то, о чем Керенский мог лишь мечтать, — назначает себя генералиссимусом милитаризованной республиканской диктатуры после бегства короля Виктора Иммануила III в Стамбул. Начавшись на громадных металлургических заводах Турина и фабриках Фиата в 1919 году, колоссальная волна послевоенных захватов фабрик и забастовок по всему промышленному северу Италии быстро распространяется среди крестьян, живущих посреди итальянского северо-западного промышленного треугольника. Вслед за атакой чернорубашечников на офисы главной газеты социалистов Италии „Avanti“ долина По скатывается в гражданскую войну с ополченцами из рабочего класса, анархистами и коммунистами, сражающимися вместе в неловком союзе против правых итальянских ветеранов, католических ополченцев, чернорубашечников и squadristi. <…> Напуганное коллапсом ГДР, в то время как крестьяне захватывают усадьбы при поддержке летучих отрядов красных Garibaldini, фашистское микрогосударство южной Италии рушится, когда силы „красных“ наступают через реку Вольтарно. <…> В этой хронологии обратившийся в бегство Муссолини также захвачен и казнен красными партизанами… <…> Со своевременной смертью Муссолини глобальный фашизм оказывается мертворожденным».

«Крушение ГДР и Социальной республики совпадает по времени с путчем болгарских военных. Вслед за победой на выборах в 1920 году популистской аграрной партии Александра Стамболийского в союзе с болгарскими коммунистами повторяющие неудачные попытки буржуазных партий завоевать голоса избирателей заставляют их обратиться к националистической военщине. <…>…хорошо организованные коммунисты вмешиваются на стороне популярных, но испытывающих политические затруднения аграриев Стамболийского. Лучше организованные и дисциплинированные и хорошо вооруженные сочувствующими из военных, коммунисты сокрушают попытку переворота. Реакционные генералы погибают в борьбе или арестованы, царь Болгарии свергнут и провозглашена республика.

Оружие и советы текут в Софию рекой из Красной Европы, позволяя новой республике собраться, отвергнув послевоенную систему договоров и Лигу Наций. Великий болгарский революционер Христиан Раковский приезжает в новую республику из России. <…> После присоединения Болгарской революции к Немецкой, Венгерской, Австрийской и Русской разрушение системы версальского договора завершается».

Автор упоминает одну из идей Ленина, вокруг которой и сейчас не утихают споры:

«Европейская революция означала бы более немецкую революцию, а немецкая революция — более немецкую Европу. В свою очередь, это означало бы меньшую поддержку самоопределения наций, так как триумф немецкого марксизма неизбежно дает поддержку австромарксисткой политике культурной автономии внутри высших политических структур, лишенной права нации на отделение. По иронии эти взгляды часто разделяли коммунисты из меньшинств и небольших наций. Люксембург, критиковавшая Ленина, настаивавшего на самоопределении, была полькой, тогда как Ленин, будучи русским, неуклонно поддерживал борьбу за самоопределение. <…> В этой хронологии Ленин проживет на несколько лет дольше в 20-х, поскольку его здоровье будет не так подорвано напряженной защитой изолированной Русской революции. Но в этой хронологии его последние годы также будут посвящены напряженной борьбе — не против сталинизма, а за глобальное право наций на самоопределение. <…> В этой хронологии неспособность прислушаться к совету Ленина тоже имеет политическую цену, когда революционные правительства договариваются с восставшими молодыми нациями, ищущими политической зрелости и независимости, хотя эта цена не будет столь большой, как заплаченная в нашем мире за игнорирование ленинских предписаний».

Революция в Америке описывается автором подробно, на протяжении многих страниц раздела «Кузница человечества», поэтому придется ограничиться переводом лишь некоторых выдержек.

«Находившийся в изгнании в Нью-Йорке во время Февральской революции в России Троцкий заметил, что тогда он осознал, что США были кузницей, в которой будет выкована судьба человечества. Связи США с марксизмом идут намного дальше — сам Маркс был сотрудником одной из ведущих республиканских газет, New-York Daily Tribune. Маркс также переписывался с Авраамом Линкольном, выказывая поддержку британских рабочих Союзу, сражавшемуся с восставшими рабовладельцами во время великой американской войны за национальное объединение. <…> Но классово сознательный, расово эгалитарный посыл промышленного профсоюзного движения „уоббли“ и Социалистической партии начинает получать все большую формальную и неформальную поддержку. <…> В феврале 1919, вскоре после того, как губернаторы Иллинойса, Колорадо и Калифорнии объявляют военное положение и национальная гвардия призвана вернуть поезда на пути, Сиэтл начинает забастовку. Через три дня центральный стачечный комитет управляет всей городской экономикой. Полиция Сиэтла, лишившись поддержки национальной гвардии, переправленной в Калифорнию, уступает контроль ополчению забастовщиков. Вторая поправка реализует свое назначение, когда вооруженные органы государства поддаются вооруженным силам гражданского общества; вооруженный пролетариат делает само государство избыточным. В знак уважения революционных традиций они зовут себя Красными Минитменами, как ополченцы первой Войны за независимость США в 1775–1783 годах.

В это же время на юге классовая напряженность продолжает с трудом сдерживаться. Шахтеры в Канзасе, Западной Вирджинии и Теннесси то начинают, то перестают бастовать. Черные сельскохозяйственные рабочие устраивают серию протестов за гражданские права и более высокие зарплаты, но они жестоко подавляются. Вудро Вильсон, измученный и все еще отвлекаемый отчаянными мольбами буржуазии Лондона и Парижа, отдает внутриполитические репрессии военным, отзывая войска из России. <…> Несмотря на все это, выборы 1920 года проходят удивительно мирно, под знаком огромного увеличения численности Социалистической партии. Дебс, все еще находясь в тюрьме за протест против вовлечения США в Великую войну, тем не менее умудряется набрать 3 миллиона голосов — почти 10 % электората. Пятнадцать социалистов избраны в Конгресс… <…> Пять губернаторов объявляют военное положение и снова посылают за национальной гвардией, сталкиваясь с хорошо организованным пролетарским ополчением в форме спонтанно возникших „Легионов свободы“. Жестокие сражения бушуют по всем Аппалачам и Скалистым горам, сопровождаясь налетами, резней, бомбардировками и казнями. <…> Ограниченные горами, эти ранние сражения Второй гражданской войны в США не приводят к определенным результатам до тех пор, пока, шесть месяцев спустя, не выступают сталевары от Чикаго до Питсбурга, за которыми следуют железнодорожники, водители трамваев, рабочие текстильных фабрик и не разделенные более по расам мясозаготовщики.

<…> Хотя реднеки теперь правят по всем Аппалачам и Скалистым горам, профсоюзы железнодорожников и сталелитейщиков заключают перемирие после завоевания серьезных уступок от боссов, временно оставляя черных рабочих-южан в тяжелом положении. Некоторые анархистски настроенные реднеки Скалистых гор начинают шептать об отделении от Соединенных штатов капиталистов и создании своих собственных независимых республик трудящихся в горах, отколовшихся от декадентского Восточного побережья банкиров и боссов. Но эти миражи отдельных республик трудящихся сметаются более серьезными событиями. Власти ободрены затуханием волны забастовок, и их желание быстро восстановить иерархию и классовое господство ведет к быстрым и жестоким расправам по всей стране.

<…> Демонстрируя предпринимательский талант и индивидуальную инициативу, которыми справедливо славятся рабочие США, американский рабочий класс начинает спонтанно создавать городские советы трудящихся для захвата и управления крупнейшими городами, такими как Сент-Луис, Буффало, Нью-Йорк, Лос-Анджелес и Атланта. Политическая власть начинает расщепляться на две противостоящие стороны — власть государства и власть рабочих. <…> Волна начинает подниматься в 1924 году. Социалистическая партия получает пятьдесят мест в Конгрессе и губернаторство в Калифорнии. Юджин Дебс, амнистированный в 1923 году в качестве подачки бастующим рабочим, утраивает число голосов до 15 миллионов. Это будет последний раз, когда он баллотируется в президенты, и последние президентские выборы в истории США режима 1787 года. В следующий раз, когда Дебс станет национальным политическим лидером, это произойдет на конституционном собрании, которое станет началом второй республики. Этот новый, социалистический союз будет расти, поглощая оба американских континента».

«В Европе крах ГДР в 1925 году провоцирует политический кризис во Франции. Французскую экономику поддерживало разграбление угля из Рура, и с падением ГДР на парижской бирже происходит крах. Прогнившее французское правительство истерически угрожает залить отравляющим газом и разбомбить „красных бошей“ и аннексировать Валлонию, когда рахитичное королевство Бельгия разваливается, следуя в орбите Германской революции. Французская буржуазия вновь обращается к больному Жоржу Клемансо, умоляя его вернуться к власти в час нужды, чтобы поддержать слабеющее правительство Жоржа Пуанкаре. Болезненный, блефующий „тигр Клемансо“ придет, чтобы символизировать одряхление буржуазного правления во Франции. Хорошо зная, что социализм не может быть принесен на штыках и что националистический ответ вторжению „красных“ лишь укрепит французскую буржуазию, Красная армия и Коммунистический Интернационал ясно дают понять, что они не собираются выходить за пределы ГДР. Они также ясно заявляют, что Эльзас останется французским.

Но даже более милитаризованная Лига не может сдерживать красных вечно. В этом мире коммунизм против капитализма — вопрос не геополитики и дипломатии балансирования на грани войны, а внутренней социальной и политической борьбы.

<…> В этом мире более урбанизированная Франция, в которой доминируют коммуны рабочего класса, вновь станет свидетелем того, что окончательное слово в войне скажут города, а вместе с ними придет и правление трудящихся, хотя сельской Франции потребуется больше времени для перехода к социализму, чем индустриализированной Англии».

Революции в родной Британии автор тоже посвящает немало слов.

«Происходит неизбежная эскалация всеобщей стачки 1926 года… По мере того, как стачка набирает силу, в промышленных районах начинают возникать и быстро распространяться советы. Коммунистическая партия, уже увеличившаяся за счет престижа континентальных революций и противодействия войне в Ирландии, набирает силу.

<…> Попытки использовать войска имеют обратный эффект, поскольку начинается братание между уставшими от войны пехотинцами из рабочего класса и забастовщиками и участниками „голодных маршей“. Многие рабочие уже имеют опыт обращения с оружием и пехотную подготовку, пусть и не непосредственный опыт боев, в результате Великой войны. Это помогает им организовывать отряды самообороны для защиты городских округов от мародерствующих ополченцев из среднего класса. Армия становится красной, и правительство все больше полагается на ополчения, аналогичные „черно-коричневым“ <…> К концу 1926 года Британия находится в состоянии полномасштабной гражданской войны, идущей в долинах Уэльса и промышленного севера и запада, по мере того, как растет число отрядов самообороны. Британская революция следует по тому же пути, что и везде: распад существующих органов власти, возникновение двоевластия, силы безопасности, отказывающие устраивать резню соотечественников, тогда как правительство все более кажется находящимся в окружении и нелегитимным.

<…> Попытки Черчилля передислоцировать „черно-коричневых“ в Британию терпят крах, в том числе и по причине стратегической глупости и военной некомпетентности Черчилля, которые он в изобилии продемонстрировал несколько лет назад в Галлиполи. Сильно урбанизированная и индустриализованная Британия оставляет капиталистам мало сторонников, поскольку в городах преобладают рабочие. Это, к счастью, делает вторую Гражданскую войну в Англии короче, чем первая.

<…> В этой истории экспроприация коммунистами обширных усадьб в Шотландии, восстановление общего владения с отменой законов об огораживании, расформирование англиканской церкви вместе с ликвидацией монархии, гарантии религиозных свобод раскольническим церквям, в основном с прихожанами из рабочих, и обещания культурного возрождения и политической автономии кельтским народам острова в сочетании достаточны для завоевания поддержки даже в самых отдаленных сельских районах.

В течение года все кончено…

<…> Ганноверский режим в Британии закончился и после перерыва в 266 лет Англия снова становится республикой.

Революция в имперской метрополии снимает необходимость революций по свержению правления империи в Третьем мире, виденных нами в двадцатом столетии».

Превращение Британской и Французской империй в социалистические содружества и федерации позволяет избежать кровопролитных войн за независимость и этнических конфликтов. Что же касается бывших первых лиц буржуазных государств, судьба их, в общем, незавидна. Некоторым, правда, в какой-то степени везет:

«После установления республики побежденный Черчилль бежит с некоторыми членами бросившейся врассыпную королевской семьи в Канаду.

Слишком неуживчивый, чтобы сплотить монархическое правительство в изгнании, Черчилль становится все более изолированным, так же как и в историческом мире в 30-х. Вечно преследуемый депрессией, ужасающийся возвышению индусов до того же статуса, что и белые британцы, в новом социалистическом содружестве, он падает духом и замыкается в частной жизни, коротая оставшееся время за созданием посредственных картин и, в нетрезвом виде, написанием альтернативной истории».

В Китае социалистическая революция побеждает в 1926 году:

«В нашем альтернативном мире успешная Европейская революция не только избегает разрушительного действия политической изоляции, но и подрывает значение европейкой имперской силы во внутренней борьбе Китая за национальное освобождение. Поскольку революционные правительства в Европе отказываются от имперских концессий в Китае, китайские коммунисты все больше возвышаются в национальном движении. Вооруженные крылья профсоюзов быстро очищают Шанхай от криминальных отбросов, которые составляют опору Чан Кайши. Великий Северный поход оказывается успешнее самых смелых надежд, не только обращая в бегство полевых командиров, но оккупируя и поглощая все иностранные концессии, включая Макао и Гонконг.

<…> Великий Северный поход открывает Китайскую революцию, рабочие захватывают власть в городах, а правление землевладельцев и полевых командиров в обширных сельских внутренних районах приходит к концу. Последняя отчаянная попытка предотвратить рост влияния коммунистов группой генералов-заговорщиков в окружении Чан Кайши отражена. Пожалуй, даже более кровожадный и некомпетентный, чем Черчилль, Чан Кайши, чье правление подошло к концу, бежит на далекий юг, чтобы познать горечь изгнания и умереть в одиночестве. Тайвань не отделяется от континента».

Возвращаемся к миру победившего социализма:

«Позитивные циклы экономического роста, социальных завоеваний, политического прогресса и культурной эмансипации начинают пересекаться и взаимодействовать друг с другом. Инфраструктурные проекты и инвестиции принимают больший размах, поскольку национальные государства более не охраняют ревностно свой суверенитет; революция освобождает женщин от церкви, детей и кухни, позволяя им увеличить число работающих и создавая ничем не преграждаемые волны людской энергии и энтузиазма. Сюда входит быстрое устранение частного и домашнего труда: субсидируемые детские сады, быстрое расширение школ, создание коллективных услуг по стирке, пошиву одежды и приготовлению пищи позволяет эмансипации женщин продвинуться в этой хронологии дальше и быстрее без стимула мировой войны. Артефакты фрагментарного и приватизированного домашнего труда нашего мира — домашние стиральные машины, пылесосы и микроволновки — никогда не поступают в массовое производство за ненадобностью.

Беспрецедентный толчок, вызванный расширением роли женщин, отражается во всех сферах, увеличивая число работающих и экономический рост. Новые формы семьи начнут появляться в конце века. Поскольку семья более не служит убежищем от враждебного и жестокого социального мира, движимого эгоистичным расчетом, даже функции расширенной семьи растворяются в более широком обществе, вместе с новыми формами гражданских ассоциаций и частной жизни. Все, от партнерства с целью деторождения до эстетических, спортивных и других форм отношений, требующее социального признания или разрешения, процветает.

<…> Далее в этой хронологии мир извлечет пользу из быстрой и добровольной стандартизации в целях научного, технического, инженерного и экономического сотрудничества, которая станет продуктом взаимных соглашений, а не навязана победой в мировых войнах и имперской мощью: социализм подавляет капиталистическую автаркию. В этой хронологии социализм — слово, содержащее в себе слово „общество“ (society), — сохраняет свое исходное значение: маленькое государство, в котором различные функции децентрализованы, рассеяны и переданы самому обществу, в то время как расстояние между государством и обществом сжимается путем учреждения широко распространенных выборов во все ветви правительства, усиления прав избирателей отзывать и снимать верхние уровни государственной бюрократии. Роспуск могучих имперских армий и флотов не только высвобождает ресурсы для более продуктивных вложений, но одним ударом сокращает государство.

<…> Сорок лет непрерывного роста, улучшения образования и политической интеграции означают, что к 1970-м годам сам социализм начинает постепенно исчезать. При таком потрясающем коллективном богатстве остатки капитализма утонули в красном изобилии, делая даже социалистическое государство — „ночной сторож“ все более избыточным. Теперь становится ясно, что мир вступает в новую фазу развития, в которой постепенно исчезает само государство, а вместе с ним и его противоположный полюс — общество. С коммунизмом человечество покидает и государство, и общество. Капитализм, общество, окончательно переходящее границы, отступает в небытие.

<…> Далее в этой хронологии, без Холокоста и с мертворожденным фашизмом, привлекательность сионизма естественным образом меркнет, означая, что решительного побуждения к созданию государства Израиль не возникает. Nakba — „катастрофа“ массовых этнических чисток палестинцев в 1948 году — не происходит, а Ближний восток избегает всей серии арабо-израильских войн. <…> Социалистические правительства сносят все формальные юридические ограничения и неформальные предрассудки против евреев по всей Европе…

<…> Синоним этнических и религиозных конфликтов сегодня, в этой хронологии Ближний восток будет не только более мирным, демократичным и процветающим, но более этнически и религиозно разнообразным, благодаря его энергетическим богатствам, более широко распределенным по региону. Он не будет знать баасистских диктатур, милитаризма и упадочного монархизма. В этой хронологии тихие дни Бейрута простираются далеко в будущее, поскольку он становится финансовой и культурной столицей новой Арабской республики, а также пристанью для изгнанников: контрреволюционеров, свергнутых монархов, фашистских мечтателей, алкоголиков-аристократов, белых офицеров и бывших сотрудников тайной полиции, бегущих от пролетарского правосудия».

В этой реальности не будет ни Саудовской Аравии, ни Аль-Каиды и афганских «борцов за свободу», ни прочих группировок радикальных исламистов, а в Персии не будет ни шаха, ни аятолл.

Альтернативные судьбы некоторых крупнейших политических лидеров были описаны ранее, а некоторые так и не стали во главе государств.

«Сталин был уже видным, пусть и не известным публично, большевиком во время русской революции, без независимого политического влияния. Без изоляции и интернализации революции он никогда не оказался бы на посту, возглавляющем бюрократическое окостенение раннего Советского государства.

<…> В этом мире он был бы поглощен задачами национального развития и модернизации советского Закавказья и Туркестана — работа, которая, несомненно, предоставила бы ему много возможностей для использования личной власти и бюрократических интриг, которые доставляли ему удовольствие. Но сколько бы власти он ни сумел заполучить, мощь западной революции сокрушила бы личные замыслы любого отдельного бюрократа, пусть злонамеренного и могущественного, в далеком восточном аванпосте большой федерации. Хотя втайне он и ревновал к более смелым и знаменитым фигурам, таким как Троцкий, Сталин должен был выражать почтение успехам Троцкого как военного лидера и организатора революции; мрачный грузин оставался лояльным троцкистом вплоть до своей смерти в 50-х».

<…> «Гитлер был подхвачен суматохой революции и контрреволюции в Европе, но, поскольку фашизм в этой хронологии оказался мертворожденным, массовое движение, которое он мог бы взять в свои руки и возглавить, так и не возникает. Он дрейфует из политики обратно в богемный полусвет, откуда он появился, находя все больше времени для иных интересов, таких как опыты с шарлатанскими снадобьями и инъекции амфетамина.

<…> Де Голль, чье наследие авторитарного президентства и foile de grandeur ударных сил будет мешать Франции и в нашем столетии, не только не делает в этой хронологии политическую карьеру, но и его жизнь тоже короче. Находящийся с французскими силами в последние дни ГДР, последние часы Де Голль проводит, наблюдая за тем, как Красная армия на практике воплощает доктрину быстрой танковой войны, которую он безуспешно пытался всучить французской армии. Актерское мастерство Де Голля достигает апофеоза, когда он ведет последнюю кавалерийскую атаку против красных танков, понимая, что русский красный маршал Тухачевский, ведущий немецкие танки, более способный теоретик и практик танковой войны, чем Де Голль мог надеяться».

И, разумеется, это мир, в котором нет ни королей, ни богов.

«В этом лучшем мире монархия исчезла бы повсюду самое позднее к 1950-м годам. В зависимости от перипетий Гражданской войны в России дети Романовых могли бы уцелеть, в отличие от царя и царицы, поскольку большевики вначале планировали суд над Николаем Кровавым. С другой стороны, семья была расстреляна на раннем этапе войны, когда город, где они содержались, был на грани взятия контрреволюционными силами. Поэтому они могли погибнуть все и в этом мире тоже. В других местах, где гражданские войны были менее отчаянными и революция приобрела необратимый импульс, или где прерогативы монархов уже были ограничены буржуазными политическими институтами, революционное возмездие, скорее всего, было бы менее необходимо, менее свирепо и — по крайней мере в бывших конституционных государствах — политические обвинения от монархов могли отвести. Но наверняка, вне зависимости от индивидуальных судеб этой глобальной касты выродков, монархия как политический институт подверглась бы быстрой эвтаназии и ее возвращение где-либо еще было бы предотвращено. Массовая экспроприация церковных даров и земель, а также изъятие и переплавка сокровищ, содержащихся в исторических храмах, монастырях, церквях и мечетях, предоставит дополнительный импульс социалистической модернизации по всему миру.

Таким образом ламы, императоры, вожди, принцы, эмиры, королевы, епископы, герцоги, графы, маркграфы, паши, короли, магараджи, дворяне, бароны — вся покрытая грязью золотая филигрань тысячелетий иерархии и подавления — извлечены и счищены с поверхности человеческой цивилизации. В этом мире знаменитая карнавальная сцена из „Кандида“ Вольтера, в которой шесть потерявших трон монархов оказываются за одним столом в скромной гостинице, повторяется множество раз на самом деле в городах, которые томятся в промежутках между новыми великими социалистическими федерациями: Танжер, Каир, Бейрут, Тегеран, Бангкок, Аддис-Абеба, Стамбул. Эти великие города развивающегося мира получают выгоду от прилива беженцев, продающих присвоенные драгоценности, мебель, фамильные сокровища и меха. Европейские кварталы этих городов населены темной, обедневшей кастой спившихся белых генералов, аристократических завсегдатаев кабаков, царственных наркоманов и более широким слоем интриганов, претенциозных художников и декадентских поэтов с балаганом из незаконнорожденных детей, личных слуг и прихлебателей, воображающих параноидальные заговоры облаченных в кожу агентов революции, охотящихся за ними, после того как они давно перестали представлять политическую угрозу новым социалистическим государствам».

В новом мире процветают и искусство, и наука, которым автор посвящает немало страниц.

«Вероятно, более всего в нашем лучшем мире выигрывают наука о космосе и ракетостроение, потому что они не будут заражены геополитическим соперничеством и националистическим милитаризмом. Они не будут ограничены низким горизонтом прибыли, космическим туризмом для богатых и манией величия калифорнийских олигархов. Открытый космос становится промышленной квинтэссенцией нового порядка, насыщаемой человеческим воображением и ресурсами в масштабах далеко за пределами того, что может рынок. В нашем лучшем мире Германия и Россия объединены в социалистическую федерацию и, поскольку они уже сравнительно далеко продвинулись в области ракетостроения, это способствуют развитию ракетной техники семимильными шагами. Первым человеком в космосе становится космонавт-женщина, Сара Гринберг, выбранная не только за профессиональные навыки, способности и физическую выносливость, но и за то, что она представляет: частично польского, частично немецкого, частично еврейского и целиком пролетарского прохождения, она получает выгоду от социальной мобильности и успехов в образовании в результате Революции.

<…> Вслед за Гринберг к концу 1960-х годов колонисты начинают прибывать на Марс, вторую красную планету Солнечной системы».

И на этой оптимистичной ноте я завершаю перевод. Многое осталось за кадром, но могу сказать точно — это один из тех миров, в котором хотелось бы жить.