У меня на кухне уже можно топор вешать, пепельница битком окурками набита, кофе мы с Анжелкой по три чашки выпили.
Звонит телефон. Подхожу. Дези.
Все-таки свиньи мы с Анжелкой — надо было сразу ей отзвонить, как только Анжелка пришла. Старушка волнуется. Я говорю: «Тетя Дези, отбой, все в порядке, Анжелка у меня, только пришла». (Вру.) Анжелке трубку сую:
— Поговори, я сегодня уже у нее была.
Анжелка:
— Все в порядке, теть, по делам ходила, да, нет, я знаю, хорошо, ну ладно, перезвонимся, конечно, я все это понимаю, хорошо, не надо, да пусть их, я думаю да, не надо, мне не надо, ну что ты, как получится, почему, зачем ты это говоришь, сама знаешь, это не так, я не хочу, со временем, куда мне, опять что ли, не в курсе, почти, не совсем так, больше, напрасно, уже, перезвонимся, зачем, немного, так себе, не видела, не знаю, ума не приложу, конечно, ясный конь, ни при чем, так просто, говорят так, образ художественный, ладно, перезвонимся. Целую.
Трубка положена, можно продолжать.
Я Анжелке говорю:
— Ну, ты даешь!
Она:
— А что?
Я:
— Ты что, повела Мураками к Коле, в «Исход»?
Она:
— Ну да. Он же сам просил показать что-то эдакое, а что может быть эдакей? Но я себе даже представить не могла, что это такое. Вам и не снилось, как говорится.
Я:
— Мне кажется, есть в Москве места и получше.
«Исход»… Коля открыл свой клуб еще в перестроечные времена, когда пошла мода на ан— деграунд, на всяческие, так сказать, мерзоты. Это невеселое заведение находится прямо в старой недействующей церкви. В этом, наверное, существует какой-то смысл (конечно, не божественный).
Все в этом месте говорит тебе: «Да, жизнь — это смрад, грех и чернота».
Грязь, вонь, отсутствие отопления (зимой особенно чувствуется), чудовищные напитки и разнейший-преразнейший народ за столиками. Про таких обычно говорят — любят погорячее.
Сам Коля и живет в этом чудесном месте, и находится круглосуточно в эпицентре особенной ауры — мира духа и, так сказать, творчества. Периодически в атмосфере творчества и особенной ауры происходят драки творцов, раздается визг экзальтированных девиц при творцах и другое всякое разное, о чем и писать как-то даже неинтересно.
Там принято держаться или с пафосом, или крайне вычурно, так же надо и выглядеть. Там надо смотреться очень богемно, чтобы не выделяться резко из толпы. Лучше совсем гадко выглядеть, тогда вообще все ОК.
Лучше приходить туда в очень пьяном виде — тогда сразу не ощущаешь всей мерзости, просто тебе там плохо, и все. На трезвую тудаи ходить не стоит — может случиться депрессивный коллапс. В общем, место неплохое, но, как говорится, на любителя.
Туда хорошо ходить, если у тебя все хорошо: дома чистенькое белье постелено, посуда помыта, в холодильнике кое-что есть и в кошельке. Тогда, придя туда, смотришь и думаешь: вот ведь как все гадко бывает, а у меня вот все очень даже хорошо. Вот люди какие все — в грязи, больные, алкоголики, мразь разная… Вот как все веселятся, какие все типа музыканты, какой вкус у всех нерафинированный, какие все негалантные, невоспитанные… А мои бедки — детский сад по сравнению с их проблемами…
Если настроение плохое или какие-нибудь жизненные или творческие неудачи, в «Исход» категорически ходить не рекомендуется. Я не советую.
Анжелка-то, конечно, без царя в голове. Взяла и японца сходу туда потащила. А если он после этого захочет культовое самоубийство совершить? Японская ведь душа — потемки. Хотя туда много иностранцев ходят. Из тех, что любят пикантность…
Я:
— И как там?
Анжелка:
— Дверь была заперта, стучимся. Парень какой-то замурзявый открывает, нагло так спрашивает: «Чего тебе?»
— Коля где?
Он:
— Коля в п…де.
Я:
— Это в буквальном или шутка?
Он:
— Ты кто?
— Анжела. Пойди доложи, если есть кому.
Он:
— Проходите, раз пришли.
Клуб закрыт, темно, лампочка у стойки только горит и пивом воняет страшно. За столиком Коля сидит в шинели и желтых рокерских пластиковых очках. Рядом Паша из галереи «Пупс» — пижон такой а-ля шестидесятые, в костюме бежевом, с волосами набриолиненными. Оба пьяные в дым. Коля улыбку такую кривую давит: «Привет, какие люди!»
Я:
— Коля, привела иностранца. Ему хотелось на твой «Исход» посмотреть.
Вру, конечно.
Коля говорит:
— У меня исход был позавчера, а сейчас все отлично. Вот, сидим, я не открывался со вчера.
Я Мураками этого перевести не могу. Я ему просто говорю:
— Всем приятно, что мы зашли.
Сама в это не верю.
Паша из «Пупса» по-английски может, блин! Все-таки образование у наших людей, как там… воспитанием, слава богу, у нас не мудрено…
Я, например, с трудом могу себе представить пьяного японского чувака в маргинальном клубе Токио, который сходу, под сильным градусом, мог бы тирады на русском языке выдавать.
Пашка-орел говорит:
— Всем еще больше будет приятно, если вы пойдете и бутылку в магазине купите, а лучше — две.
Мураками спрашивает:
— А что, в клубе нет?
Коля (блин, тоже по-английски!):
— В клубе кончилось. Я закрыт вообще, сидим тут просто.
Я по-русски им говорю:
— Это неудобно, иностранца посылать.
Коля:
— Никто его и не посылает. Мишка сгоняет.
А Мураками-то наш умный, лапочка, — вынул деньги и, гляжу, Мишке сует. Все понял. Мишка отвалил. А мы стали за столиком ждать сидеть и, так сказать, общаться. Я решила моего Мураками не представлять. Сказала просто: «Это Харуки». Они не просекли: Харуки так Харуки. Паша ему начал про «Клязьму» что-то, типа про выставку современного искусства — сколько там кто выжрал, какую кто яму концептуальную вырыл, кто и что себе покрасил… Вижу, прикалывается. Тут Мишка с бутылками подвалил, с «Гжелкой», и нарезку из бекона еще притащил. Разлили, выпили. Коля начал (все-таки хуже он говорит по-английски, чем Пашка) Мураками про клуб рассказывать.
Говорит:
— Мой клуб — культовый, место особенное в энергетическом плане. Такое место поискать — нигде не найдешь. Это совсем особенное место.
В общем, все так более-менее спокойно, никакой агрессии. Эти все сильно пьяные и оттого достаточно миролюбивые. Разговор идет по-русски. Я Мураками кое-что перевожу, но не все, конечно: я же не синхронный переводчик.
Мигом весь бекон сгрызли, потом водку уже так, без закуски пили. Я расслабилась, бдительность совсем потеряла. Мураками сидит и вроде тоже ничего. Время уже полчетвертого было. Ну, думаю, пора отваливать, все равно тачку придется брать. И тут, как в сказке, в дверь забарабанили.
Коля Мишке говорит:
— Пойди посмотри, кого черт принес.
Мишка пошел. Слышу, с кем-то препирается там, в дверях. Голоса мужские. Он им — типа закрыто, и все же в зал вваливаются два мужика. Ну реально — упыри! Прямо все зелено-синие какие-то, в каких-то обносках нереальных…
Один босой, у другого ботинки без шнурков на голых ногах, волосы свалявшиеся… У одного кепка в каких-то пятнах — то ли кровь, то ли грязь… Оба прямо как два брата: носы бугристые, а глаза… просто чудовищные! Под чем-то, не знаю… Глаза у обоих просто звериные. И запах от них идет — рвани, гнили, еще чего-то, ужас!
Коля привстал этак с табуретки:
— Не работаем, — говорит, — закрыто.
А они:
— Брось, — говорят, — трепаться.
Мишка им тоже попытался что-то вякнуть.
Паша, Мураками и я — молчим.
Коля (хитрый он, знает уже, видно, такие ситуации) мягко так им говорит:
— Ребята, мы уже заканчиваем, завтра приходите.
Тот, который повыше, кидает на стол пятьсот рублей и орет:
— Никакого завтра, мне сейчас надо!
А другой глаза бычит. Я напряглась, просто жуть. Тот, который деньги кинул, полез за стойку и дернул кран у пивного бочонка. Пиво прямо на него и на пол полилось. Коля и Мишка встали. И тут второй на Мишку навалился и прямо душит уже его… Руки у него черные, ногти длинные, грязные, из-под ногтей куски земли прямо сыплются.
Шипит:
— Зажабились, мрази…
Коля очки снял и сразу получил от первого в нос, второй Мишку душит… Ужас! И выскочить оттуда невозможно — узко. Стол, рядом стойка, пиво по полу течет…
Тут мой Харуки (ну прямо все Такеши Китаны отдыхают!) хватает швабру, которая за стойкой стояла, и — пых, пых по мужикам, и даже делает какую-то полустойку. Прямо боевик! Он их как-то, видимо, по болевым точкам припузыривает. И что-то по-японски там приговаривает. Они тех побросали и — на него! И один прямо как собака зубами лязгает!.. Тут наши уже типа в себя пришли и — сзади на них навалились.
Коля орет:
— Уебывайте отсюда, и чтобы больше — ни ногой! Вы меня не знаете еще, видимо, я вам кузькину мать такую покажу!
Прямо как Хрущев на трибуне.
Этим, видимо, в лом тоже стало уже туситься. В общем, отползли и отвалили. Только хохот их такой мерзостный слышался из-за двери.
Но мой-то каков?! Мне больше всего понравилось, что он даже не комментировал все это никак. После того как Мишка за ними дверь захлопнул, больше всего мне хотелось сказать: «Спасибо за приятный вечер». Но сразу мы не ушли. Водку еще допили… Пятисот рублей, правда, на столе не было. Интересно, кто их взял?
Анжелка делает паузу, смотрит на меня.
Я:
— А дальше?
— Вот в том-то и дело. Это все фигня, а дальше — просто черт-те что. Наверное, не случайно мы на Патриаршие ходили. Дальше такая мистика пошла! Нет, с водки этого быть не может… да этого ни с чего быть не может… потому что этого вообще быть не может…
В это время на кухне появляется мой Митька. Из школы пришел. (Время как быстро проскочило!)
— Привет, мам. Здрас-сте, теть Анжел.
Я понимаю, что придется типа сделать паузу и скушать «Твикс». Хорошо, что наггетсы остались. Сейчас разжарю и делов-то…
— Сейчас, — говорю, — Митенька, будем обедать.
Анжелка Митьку очень любит. На ее глазах практически вырос.
— Как дела? — спрашивает. — Как настроение?
Он:
— Все нормально. (Бу, бу, бу.)
У Анжелки при Митьке совершенно другая структура речи. Интонационный ряд, и все другое. Она типа сейчас взрослая серьезная тетенька, заботливая мамина подруга. Причем это все автоматически происходит, естественно. Только что она была этакой прикольной девчонкой, по клубам шатающейся и водку пьющей, а теперь — тетечка культур-мультур.
Говорит:
— Митя, мне тут одна моя пациентка диск очень хороший принесла. Музыка барокко, певец мировой известности — Бювалда. Я тебе дам, если хочешь…
Митька ей с ходу:
— Я барокко терпеть не могу. Не музыка это, скукотка. Я романтизм люблю, мне Бювалды не надо ни в каком виде, разве только вот Кустикоff любит орать вместе с контр-тенорами и мама иногда…
Все-таки плохой я воспитатель, все-таки есть у меня педагогические недоработки. Вот сын родной просто хамит людям, подруг моих просто ни в грош не ставит, барокко не любит… Как я до такого довела? Мало внимания, наверное… Хотя барокко вроде каждый день… Может, переел? Романтизм, конечно, романтизмом, но барокко не любить — это ж ужас какой-то. А что тогда любить? Нет, романтизма, понятно, никто не отменял, но без барокко-то куда? Как жить?
Я вот что скажу, вот, например, животные. Они же к природе, к чистоте, ко всему такому страх как чувствительны. Митька правильно сказал про Кусти. Вон он на стуле лежит и романтизм слушает типа — Шумана или кого еще… Лежит на стуле спокойно так, даже не разберешь — спит или слушает. Но если Альфред Дэллер или Рене Якобс поют, а особенно если Перголези или Вивальди — «Глории», то Кусти сразу на спинку ляжет, лапки подожмет, попискивать начнет… Порой даже на пол швырнется, покатается… Настоящий экстаз! А вы говорите — романтизм. Животные все понимают, тут уж и спорить нечего. У Митьки это юношеское, максималистическое. Я думаю, пройдет.
Анжелке говорю:
— Ты Бювалду обязательно принеси. Мы с Кусти обожаем, а Митька мал еще, пусть Бетховена слушает. Потом, с возрастом придет… Нас еще будет вспоминать, говорить: дурак был…
Анжелка засобиралась домой. Вечером, говорит, созвонимся. Я занялась наггетсами для Митьки. Кустикоff увлекся поеданием шариков для кастрированных котов.
Мысли мои все время крутились на тему рассказа Анжелки. Конечно, меня жутко интересовало продолжение истории. Что еще ее так поразило? И вообще мысли мои были не веселые, не хорошие, не добрые такие мысли. С одной стороны, я была рада за Анжелку: чудо есть чудо. Вот, пожалуйста, простая девушка с неблагополучной судьбой вдруг встречает наконец героя. Сказки «Дядюшки Примуса», скажете? А вдруг? Все-таки откуда-то ведь они берутся, эти сказки? Может, когда-то что-то подобное и впрямь случалось? Может, правда, что кто-нибудь потом жил долго и счастливо? И, конечно, мне было обидно, что ничего подобного не случилось со мной. По-женски так обидно. Конечно, хотелось и себе сказки, чисто по-женски. Но умом я понимала, что не с моим туда счастьем. Нехорошее это чувство — зависть. Тут я нового ничего не могу сказать, что тут скажешь? Но иногда приходит ведь.
С другой стороны. Хотя с другой стороны — то же самое: плохо, и все. Я помыла посуду.
Вспомнилась тетя Дези с Пером Гюнтом и Борей. Книжку она мне его как-то показывала — маленькая такая, синенькая. Как его фамилия? Тунин? Нет, Турин, по-моему. Да, Турин Борис, вроде так. Надо у тети Дези спросить при случае. Да, там совсем плохо, совсем, совсем. Вся жизнь прошла, так сказать, а что я? Глупости это. Внезапно навалилась усталость. Вопреки правилам решила немного поспать днем, после обеда. Митька у себя в комнате слушал третью Брамса: пам-парам-пам-папам, пам-парам-пам-папам, пам-папампам-парра-рампапам-пам-пампам-пам…
Под эту музыку я и провалилась в непонятку.