Гала Рубинштейн

Всячинки

 

В ожидании Додо

Ну наконец-то, слава богу, дождались. Вот он, долгожданный праздник абсурда, День Белого Кролика. Отрешимся на денек от реальности с ее Ньютоном, Джоулем и Бойлем-Мариоттом, с ее эвклидами и неэвклидами, лично я собираюсь напиться сегодня до зеленых чертиков, как минимум, потому что зеленые чертики вносят в этот смутный вопрос некоторую ясность.

Это ж какой нужен нескончаемый запас оптимизма, чтобы праздновать День Абсурда, стало быть, есть какая-то разница — кстати, а какие параллели и меридианы мы сейчас — есть, стало быть, граница, мы сейчас попросим вот этого молодого человека с длинными волосами, если он, конечно, не девушка с маленькой грудью, пусть ходит по этой границе туда-сюда, чтоб сделать нам красиво, пока мы тут плаваем в море, которое сами же и наплакали, но ведь сейчас придет Додо, не может быть, чтоб не пришел, пробьет 12, и он придет, осушит слезы и разгонит морок, потому что сама я не справляюсь, и скажет, все, девочка моя, абсурд закончился, добро пожаловать в реальный мир с его законами, а крышу мы прибьем гвоздиками, я принес тебе молоток.

Какой абсурд, о чем вы говорите, я не понимаю. Я недавно своими глазами видела человека, который черным по белому говорил, что ни в коем случае нельзя отвечать за свои слова, потому что от этого бывает конец света, и правила никакие не нужны, да и быть их не может, правил-то, в этом лучшем из миров, а потом, не меняя тембра голоса, начал меня вычитывать за грамматическую ошибку, не скажу, в каком слове, а то вы решите, что я над вами издеваюсь, так и сказал, что когда пишут не по правилам, у него там внутри что-то отзывается каким-то там специальным образом, я не вникала в детали, у меня и скальпеля-то с собой не было, и я ж его не в театре на сцене видела, а в так называемой реальной жизни, в которой так много логики, что хочется иногда устроить разгрузочный день… И руки у него связаны не были, и санитары рядом не стояли, вот это особенно пугает, пусть пробьет 12, и придет Додо, а то я не знаю, что с этой банкой произойдет дальше, может она и будет падать вместе со мной, а может отстанет, а потом — тюк по голове, я, кстати, думаю, что да, отстанет, а потом — тюк, мы ж не в кроличьей норе, где добрый Додо подстелил большую кучу мягких листьев, я уверена, что подстелил, если его не отвлекли более важные дела, разумеется, ну и пусть педофил, господи, какие детали, с ним так уютно и надежно, а падать так спокойно, я имею в виду, что вниз падать легко и спокойно, потому что иначе приходится падать вверх, а эдак можно пролететь все небо насвозь и выйти с другой стороны, а там — никого, совершенно невыносимо, в общем.

Я вот тут несу какую-то чушь, потому что дала себе честное слово не говорить и не думать о проекте «Введение единомыслия в России», или как там он называется, да и черт с ним, с проектом, не будем поганить праздник, я ведь так люблю абсурд, особенно псилоцибин и прессу, откусишь с одной стороны гриба христианского младенца запретного плода гранита науки некой абстрактной субстанции, от которой гипотетически можно откусить — уменьшишься, с другой — увеличишься, я так люблю, когда мне сносит крышу, это хотя бы дает мне небольшой шанс почувствовать, что она у меня есть, вот только я немножко волнуюсь, а если честно, то я в полной панике, потому что день близится к вечеру, а мне почему-то начинает казаться, что Додо не придет.

 

Всякие всячинки

* * *

Кажется, мне недостаёт цельности, вчера опять, уже даже и не помню с какой такой радости, рассыпалась на какие-то совершенно самостоятельные сущности, разного размера, возраста и пола. Они всю ночь жутко ругались, скандалили, тарелку разбили, двое вообще сбежали в сад, а там холодно, апельсинов ещё нет, чем там можно ночью заниматься — ума не приложу. Под утро угомонились, я смела их, сонных, в один мешок и повезла на работу. Но мешок больно уж легкий, это подозрительно. Ну, те двое, ладно, в саду заблудились, но от них на работе мало толку, да и дома, если честно, и вообще, есть захотят — придут. И те, что за компьютером спрятались и хихикали тихонько — ну что я, зверь, что ли, сделала вид, что не вижу, там игра новая, им погонять хочется, я же понимаю. Меня, если честно, один только беспокоит, он там, мне кажется, так и лежит на полу, в потолок смотрит, просто мороз по коже, как подумаю, что там у него за мысли… Мороженого ему купить вечером, что ли, какого-нибудь клубничного, он его не ест, конечно, но мне кажется, это и не важно…

* * *

Надо уже признаться себе честно в конце концов — да, я люблю двоих, ну тоже мне, трагедия, есть о чем говорить, конечно хуже, чем одного, но зато гораздо лучше, чем троих, будем позитивны. Они разные такие, их бы соединить — идеальный мужик получился бы, честное слово. Нет, не знакомы, хотя догадываются, не без того, ну я же, дура, проговариваюсь постоянно, как-будто меня за язык кто-то тянет. Да не знаю я, кого больше, ну что за вопросы идиотские, это же разное совсем, ну неужели непонятно… Ну один душу из меня вынимает, плачет, за руки хватает, не уходи, говорит, не могу без тебя, говорит, куда ж тут денешься? Ну да, советы и я могу давать, а когда руки такие, и губы, и глаза — я бы такие глаза запрещала, как неконвенциональное оружие, я бы со всей строгостью, я бы без суда и следствия за такие глаза на электрический стул сажала, да только толку-то? Он, мне кажется, и так на электрическом стуле, хрен его сгонишь оттуда. А второй — ну просто беда. Так и хочется его спросить: любовь моя, ты дурак или дорога? В мистическом смысле, разумеется… Хотя тут и не Россия. В географическом смысле, разумеется… Так он садится вполоборота, ни губ, ни рук, и нежно так: солнце, я тебя люблю, конечно, но ты все-таки отодвинься, а то мне как-то неуютно, когда ты так близко, как-то сложно мне… Да я бы и рада, но тут же не угадаешь… Я письма писать пробовала, но как-то так получилось, что у них на двоих один ящик, я никогда не знаю, кто из них первый письмо прочитает. Ну я запуталась совсем, только-только с одним договоришься, как тут второй появляется, я так не могу, они мне отдохнуть не дают совсем, дёргают в разные стороны, я устала. Мне бы определиться как-то — глядишь, всем бы полегче стало… Но мне в последнее время кажется — я гоню эти мысли, изо всех сил гоню, но плохо получается, особенно в последнее время — так вот, по-моему, у них ещё одна женщина есть. Я не ревную, нет, я понимаю, конечно, можно любить двоих, мне ли не знать… И она смеется так, и губы так складывает — я так не умею… Да нет, не ревную, но злость берет, почему она вмешивается все время? Я только подойду, только сяду рядом, так она сразу лезет со своими шутками дурацкими. Нет, мы не знакомы, но я же чувствую, она тут всё время… Ей легко, конечно, а я извелась совсем. Я вот думаю, может нам как-нибудь вчетвером встретиться, ну подстроить как-нибудь, я не знаю, наврать всем разного, мне почему-то кажется, что если мы все соберемся, так всё само собой решится каким-то чудесным образом, а то невозможно же так…

* * *

И вот ещё что очень важно — очень важно не увлекаться написанием текстов без знаков препинания потому что знаки препинания организуют мыслительный процесс и вообще знаки препинания для текста это то же что я даже не знаю что для души ну например дисциплина никто же не станет я надеюсь спорить что душе необходима дисциплина и вообще дисциплина для души это то же что я не знаю что для тела ну например опрятность лучше три морщины на лице чем одна на чулке правда-правда я точно знаю хотя если уж совсем честно я бы пожалуй предпочла все-таки на чулке хоть бы и три тем более что чулка у меня ни одного так что я мало чем рискую если уж совсем-совсем честно а знаки препинания — ну что, ну это ерунда, в сущности, что ж мне жалко, господи, такая малость…

* * *

Человек держит в руках серебряный кувшин красоты необыкновенной. Узоры, чернение. Легкий и звенит на ветру. Человек любуется, рассматривает очень внимательно, щурится, достает малярную кисть и начинает покрывать кувшин толстым слоем грубой позолоты. Вся эта беда блестит на солнце все сильнее и сильнее. Человек кривит губы и ставит кувшин на полку. Ночью ему приснится, как он швыряет испорченный кувшин об стену, а потом долго плачет и сдирает позолоту, ломая ногти. Утром он ничего не вспомнит, позавтракает и пойдет на работу. И только солнечный зайчик, проскользнувший по лицу, вызовет смутное беспокойство и невнятное раздражение, но это ничего, он привык.

* * *

Плыву по реке, солнышко, ветерок, птички… На берегу сидят какие-то люди. Вдруг понимаю, что это мой труп проносит мимо врагов, которые уже достаточно долго сидят на берегу… А я их даже не знаю, вот что обидно.

* * *

Спуск занял гораздо больше времени. Или нет, начнем, пожалуй не так. Поднялись мы, прямо скажем, стремительно. Без привалов, без разговоров, хотя торопиться было некуда, впереди была практически вся жизнь, хотя вся жизнь — это совсем не обязательно долго. Мне почему-то хотелось побыстрее подняться, я уже знала, что вот-вот начну умирать, не знаю откуда, ничего не болело, не давило и не перехватывало, просто точно знала, что это вот то самое место и ещё буквально чуть-чуть, и будет то самое время, потому и торопилась — место выбрать, костёр развести, одеяло вытащить, потому что умирать надо в тепле и комфорте, это жить можно как угодно, впрочем, может быть это всего лишь очередное заблуждение. Я смотрела только на тропинку и думала только о том, как бы быстрее дойти, но даже так было заметно, что мир изменился, как будто по странной прихоти Верховных Существ легкое, почти невесомое касание руки превратило живую ртуть в золото, и вот уже мир застыл, засиял, заиграл бликами на солнце, замер, перестал рассыпаться каждую секунду на миллионы брызг. Я задержалась у водопада — умыться, но вода текла так медленно, что никакого терпения не хватало, и сигарета упорно не раскуривалась, просто чудо, что удалось разжечь костёр, просто чудо… Время материализовалось и так сгустилось, что наконец-то можно было следить за его течением без всякого песка и уж конечно без этих идиотских штучек, которые да, конечно, завораживают, не без того, но в целом несуразны и совершенно бесполезны. Время подбиралось всё ближе, я уже чувствовала кожей его сухое, шуршащее прикосновение, все сильнее, и вот осталось только улыбнуться и вдохнуть…

Да, так вот, спуск занял гораздо больше времени, хотя, в конце концов, это всего лишь предположение.

* * *

Идешь себе по дороге, дорога хорошая, ровная такая дорога, и ничего, не так страшно, как казалось, тут ведь что главное — главное вверх не смотреть, а то голова закружится, не удержишься, взлетишь, ох не доверяю я гравитации, никогда не доверяла, а там всё небо в алмазах, зачем мне алмазы, мне алмазы ни к чему, я по делу иду, не помню точно по какому, куда, зачем, но точно знаю, что вперёд, и помню, что главное — вверх не смотреть, а то если я не дойду, если в пути пропаду, я же так и не узнаю никогда, какого хрена мне вообще там надо было, и какой чёрт меня дёрнул на ночь глядя, летала себе над полянкой, и тут зачем-то гравитация, как снег на голову, нет, кажется всё-таки, как яблоко, ах да, конечно, я же ещё уроки не выучила, у меня же еще три гештальта незавершенных, даже четыре, хотя нет, этот не считается, и что толку летать, ох не приведет это к храму, если вам к храму, то это надо по дороге, знаешь почему такая хуева туча храмов развелась, потому что идешь ты себе по дороге, устала, пить хочется, солнце печет, ну вот и садишься под какой-нибудь смоковницей передохнуть, а оно же вроде как скучно без дела сидеть, ну и начинаешь камешек к камешку, веточку к веточке, витражик к витражику, и потом может за храм какой-нибудь гештальт спишется, ну хотя бы тот, который не считается, ну если не за храм, так за отрешенность, бескорыстие и творческий порыв, а если и не спишется, так у меня патент — берёшь гештальт, и на алтарь его, жертвенный огонь всё завершит, ну идея понятна, три храма — и всё, и можно уже вприпрыжку обратно, на полянку, к солнечным зайчикам, грибным дождикам, и всё, не троньте, отойдите, я летаю.

Ну да, а что делать, летаю. Ни о чем не мечтаю. Совершенно души не ощущаю. Совершенно души не чую, души не чаю. Почему бы и нет, знай — лети, да старайся подальше от чаяния держаться. Можно даже упасть — почему бы и нет — ртутью в разные стороны разбежаться. Легким шариком прокатиться по чужой ладошке. Из зажатого кулачка чуть помедлив вытечь — и дальше, дальше в лес по дорожке…

Ты скажешь: чужие стихи оставляют следы на коже. Ты скажешь: ах, радость моя, ну это уже совсем ни на что не похоже. Ты скажешь: пока ты тут разбираешь слова на слоги, чем-то холодным и белым опять замело дороги.

Первый слог купаться пошел — опустился на дно морское. А второй прогуляться решил — и вот-вот заблудится в темной чаще. Третий геройски в сраженьи погиб, а четветый сбежал с поля боя — и теперь штопором делает харакири. И можно ещё продолжать этот dance-macabre на 10 фигур в африканском стиле.

Пожалуй что остается только о погоде. Спешу сообщить, что погода прекрасная — когда два хорошо воспитанных человека ведут светскую беседу, всегда стоит прекрасная погода, это такая народная примета. В плохую погоду хороший хозяин собаку из дому не выгонит, потому что повстречай она другую собаку — им совершенно не о чем будет поговорить. А хороший хозяин никогда не поставит свою собаку в такое затруднительное положение, да ещё и в плохую погоду, когда и так…

* * *

Меня в очередной раз терзают смутные сомнения, это уже становится традицией, с другой стороны, какая-никакая, а традиция, так я вот в сомнении — то ли лоботомию сделать, то ли душу продать какому-нибудь более или менее забавному демону, лоботомия, конечно, совсем не романтично, это минус, конечно, но зато гораздо надежнее, а то начнутся потом спекуляции вроде «она страдала и любила», я так не могу, я теряюсь сразу, ну ведь договорились же, как же так, ну есть же какие-то вещи… Да и потом технически сложно, предложение, я так понимаю, очень сильно превышает спрос, так что все-таки лоботомия, высплюсь наконец, поем, каких-нибудь Вагантов почитаю, камин затоплю, по идее, за лоботомию должны давать камин, мне кажется, вот моему племяннику за обрезание подарили велосипед, очень логично по-моему, так я хочу камин, я же не очень много прошу, это удачная сделка, мне кажется, все ведь только выиграют, и мне полегче, и они наконец-то от камина избавятся, тоже ведь не так просто…

* * *

Мне много разных стихов нравятся, но вот если бы кто-нибудь спросил, какое художественное произведение вызывает самый сильный отклик в моей душе, так мы, вместе с душой совершенно единогласно ответили бы, что самый сильный отклик у нас вызывают стихи про то, что душа обязана трудиться. Мы с ней немножко расходимся в пристрастиях, мне, например, как тайному эзотерику, очень нравится про воду в ступе, я-то знаю, о чем идет речь, я уже немеряно сущностей материализовала по этому простенькому рецепту, а душа моя совершенно тащится от «и день и ночь, и день и ночь», хихикает, подпрыгивает на одной ножке, и угомонить её не представляется возможным, потому что ступа моя давно сломалась, мне её даже припугнуть нечем. Ну что поделаешь, мы с душой вполне единодушны в нашем нежелании трудиться, мы лучше тут на солнышке полежим, хотя она у меня мудра не по годам — через пару часов начинает ныть, чтобы я, типа, не позволяла ей лениться, а то уже вот-вот нечего будет есть, а у меня, между прочим, ребёнок. Я ей Бодлера — она в слёзы, я ей: «Спой, душенька», а она: «Не буду!» Я ей: «Ну, хорошо, чего пожелаешь?», а она молчит и улыбается загадочно, зараза. Ладно, дустом нельзя, но ведь должен быть какой-то выход?

* * *

А мне вот недавно рассказали, есть такая болезь, оказвается, типа МДП, только без депрессивной стадии. Ну то есть человек всегда в приподнятом настроении и полон энергии. Это же просто страшно себе представить, господа, я готова организовать фонд помощи, страдают же люди. Чем же их, интересно, лечат? Вообще, общество не должно отгораживаться, от такого никто не застрахован, я и сама в последнее время чувствую некоторое недомогание… Но тссс, не дай бог об этом узнает один из моих домашних психотерапевтов…

* * *

У меня крутится всё время некий сюжет про оборотня. Вроде бы, по ощущению, очень серьёзная тема, даже трагичная, там и инициация, и трансформация, и смерть, не то ритуальная, не то ещё какая… И я вроде бы даже знаю, как это всё будет выглядеть. Схема, примерно, такая: недоумение — удивление — испуг — ужас — смерть — пробуждение — свобода. Типа того. И вот я сажусь и начинаю, как собиралась, с недоумения — оно мне всегда хорошо удаётся, я способная, судя по всему, — но сюжет почти сразу выходит из-под контроля. То есть буквально, в первый раз из-под контроля выполз вервольф-даун, такой полный кретин, который вообще ничего не замечает, что там с ним происходит, ходит с дебильной улыбкой и стекающей слюной — из-за которой его убивают в конце концов, причём хорошие, добрые люди убивают, они знают, что если слюна течет из пасти — это бешенство, нельзя же допустить, чтобы животное мучилось. А он, понятно, шёл руку лизнуть, ну или наоборот, чтобы погладили, не важно. Есть в этом некий трагизм, не без того, но какой-то бытовой, размах не тот. Нет места для греческого хора, так сказать. Или это должен быть очень сильно стилизованный греческий хор…

Ладно, чёрт с ним, не получилось. Всё стерла, начинаю заново. Где я там остановилась? Да, недоумение, и дальше по плану. До ужаса я добралась более или менее спокойно, но он опять сменился недоумением. Потому что произошёл некий сбой космо-генетических программ, или чего-нибудь в этом духе (а потому что нечего было стилизовать греческий хор, Верховные Существа очень лично принимают шутки на тему греческого хора), короче, человек превращается не в волка (хотя кусал-то его волк), а в тюленя. Трагично до слёз: лес, средняя полоса, полнолуние, дуб. Под дубом сидит разъярённый тюлень и жаждет крови. Тут моя фантазия мне отказывает, я не могу представить, что должно произойти дальше.

А между тем уже некоторое время наблюдаю боковым зрением, как некий человек подъезжает на джипе к лесу, я замираю, не хочу отвлекаться на мелочи, при чем здесь джип? Он вытаскивает из багажника нечто (труп? он наёмный убийца? или сбил кого-то по дороге?), выкапывает яму, я не дышу, стараюсь не смотреть в его сторону — а ну как выяснится, что это он решил торжественно похоронить персидский ковер, подарок мамочки, на который насрал персидский же кот, ни в коем случае, я человек не кровожадный, но бывают в жизни ситуации, когда лучше труп… Он заканчивает, закуривает сигарету и садится на траву. Видно, что он очень устал, копать пришлось долго, из зажившей было раны на руке сочится кровь. Достаёт фляжку с коньяком, делает несколько глотков. Я нервничаю — это может его взбодрить, если у него хватит сил подняться, он дойдёт до машины и уедет, но нет, не похоже, он закуривает ещё одну сигарету (куда он дел предыдущую? докурил, или так бросил?) и ложится. Сейчас он заснет, и я тоже смогу покурить, хотя может и не стоит, я слишком много курю в последнее время, надо бы притормозить. Спит он беспокойно, вздрагивает, бормочет невнятно. Я пока что массирую онемевшие ноги, спину ломит, я сейчас сама обернусь каким-нибудь пнем, тем более, что вчера я оцарапала руку веткой, вполне соответствует законам жанра. Он громко вскрикивает и просыпается. Несколько секунд уходит на то, чтобы вспомнить, как он здесь оказался. Он встает, но тут же падает на колени — похоже, что у него кружится голова. Я очень надеюсь, что его охватывает необъяснимый ужас, но не могу знать наверняка — хотя выглядит он вполне испуганным, это да. Я понимаю, что могу расслабиться, теперь-то он уже никуда не денется. Закуриваю и наблюдаю, зрелище жутковатое, но мы-то избалованы спецэффектами, так что, в сущности, ничего особенного. Курить не хочется совсем, гашу сигарету и иду к нему. Подхожу, сажусь на корточки, он скулит тихонько, нюхает мою руку и чихает. Я некоторое время глажу его по загривку, касаюсь носа, ощупываю лапы, вроде всё в порядке, жить будет. В кустах шуршит какая-то мелкая живность, он вскакивает и несётся туда, а я возвращаюсь. Останавливаюсь около киоска, покупаю дочке леденец на палочке, расплачиваюсь, отхожу, но потом всё-таки возвращаюсь и покупаю ещё один.

* * *

Если бы всё сложилось иначе, и мы были бы какими-нибудь другими людьми с какой-нибудь другой планеты, и было бы у нас ручек-ножек больше-меньше, и всякие там печёнки-селезёнки слева-справа, и кровь если бы голубая, а сосуды непременно сообщающиеся, так вот тогда — не факт конечно, но ведь и не исключено — появилось бы у меня непреодолимое желание если не лбом прижаться, то хотя бы написать что-нибудь нежное до невозможности, такое, что только шепотом и можно, а если уж доверить этим невнятным закорючкам, то меленьким таким курсивом, почти незаметным, чтобы потом уже, отослав, выдохнуть тем самым неиспользованным шепотом, что там и слов-то не разобрать, и вообще, может ведь затеряться по дороге, черт его знает, как эта сеть на самом деле работает, попадет куда-нибудь не туда, притащит сеть по ошибке чужому какому-нибудь тяте-тяте, но это бы еще ничего, а вот если не потеряется, да и курсив, строго говоря, не такой уж и меленький, вот тогда, не приведи господи, как же быть, надо ведь будет смотреть светло, шутить легко, и очёмэтотынепонимаю тоже надо будет, господи, нервов-то сколько, они уже внутри не помещаются, наружу уже торчат, я их под антенны приспособила, гал-галац ловлю, а то жалко ведь, пропадут почём зря, потом не восстановятся…

Удачно-то как всё складывается, что мы вот именно здесь и сейчас, что вот именно сейчас мы именно здесь, и письма нежные ну совершенно неуместны, это вот особенная удача, просто жаль, что некому спасибо сказать, ну там какому-нибудь Верховному Существу, кому там обычно спасибо говорят, не живым же людям, ну ладно, не говорить, просто в глаза посмотреть, или во что там у Него есть. Оно, я так думаю, и без спасибо всё поймет в своей безграничной мудрости. Мне бы, во всяком случае, ничего объяснять не хотелось, хотя, конечно, если бы всё сложилось иначе…

* * *

Если до тебя, любовь моя, доносятся в последнее время странные и противные звуки, не удивляйся — это я цепляюсь алмазными коготками здравого смысла за стеклянную поверхность реальности, реальность в царапинах, я в панике, спасение в слове, пальцы просятся к перу, перо к бумаге, ангел-хранитель за левым плечом взмахивает в недоумении ощипанным крылом и грозится бросить меня к чертям, уже даже не извиняясь за каламбур.

* * *

Ты приносишь в мои сны сумятицу и неразбериху. Вот вчера, например, ты шла по краю обрыва, закрыв глаза, и несла на вытянутых руках что-то блестящее, не знаю, что именно, не разглядела, зеркало, что ли. Ко всем делам, ты в этот раз обернулась мужчиной, ну совсем спятила, честное слово, что за странные фантазии? Солнце светило нещадно, ужасно хотелось тоже закрыть глаза и проснуться, или улизнуть тайком в какой-нибудь другой сон — с прохладным морем и большими раковинами на дне. Но глаза не закрывались, ну ни в какую, тревога нарастала, мне казалось, что ты вот-вот оступишься, я не выдержала и закричала. Крик почему-то отразился в зеркале яркой вспышкой, ты вздрогнула, открыла глаза, потеряла равновесие и упала вниз. Я проснулась не дослушав собственный крик, с чувством невыразимого облегчения

.

Скоро вечер, я пью кофе и поминутно проверяю почтовый ящик — пусто. Мигрень осторожно постукивает в висок, у меня вообще очень деликатная мигрень, ее легко спугнуть, такая ненавязчивая, не то что… Ох, ну да, я уже предчувствую завтрашний сон, в котором ты будешь беспечно нырять, все глубже и глубже, пока очередная раковина не заманит тебя так глубоко, что мне останется только пожать плечами, собрать разбросанные на песке вещи, и пойти вверх по тропинке, стараясь не оглядываться, щуриться на солнце и ступать легко, демонстрируя (кому?) наивысшую степень беспечности, пока чей-то крик не толкнет меня в спину. Я вздрогну, потеряю равновесие и полечу вниз, даже не пытаясь понять, что произошло. И последним усилием воли заставлю себя разжать пальцы и отбросить зеркало в надежде, что оно упадет раньше меня — это же мой сон, ну что мне стоит — но нет, зеркало летит рядом со мной, и уже не избавиться, не избавиться…

* * *

…

проснувшись Гамлет обнаруживает себя все за тем же столом. Перед ним все то же блюдо, да и пирожные на блюде, пожалуй, что те же. Розенкранц и Гильденстерн стоят на почтительном расстоянии, не решаясь приблизиться, и провожают каждый кусок голодным взглядом. Принц подносит ко рту очередной эклер и облизивает пересохшие губы: «Это жизнь, друзья мои, — надменно улыбается он, — ее едят», — и отводит в сторону глаза, чтобы не так тошнило. «Сладкое», — говорит Розенкранц Гильденстерну с тоской, тот шумно вздыхает и переступает с ноги на ногу. Гамлет резко отодвигает стул и встает: «Да пошло оно все, — с отчаянием думает он, — не могу больше», — и отходит к бассейну, в котором плавает Офелия. «Сладкая», — рассеянно думает принц, и рвотный спазм сжимает ему горло с такой силой, что у него темнеет в глазах. «Почему ты не ешь, сынок, — доносится до него еле слышный шепот королевы-матери, — разве тебе не сладко?» Гамлет прижимается лбом к холодной мраморной колонне и беззвучно шевелит губами — умереть, уснуть… «Быть, — шелестит ледяными кольцами мертвый король-отец, свернувшийся в чреве безглазой белой змеей, — быть, был, буду, будешшшшь… будешь еще…» — и вонзает ядовитые зубы в сведенную судорогой плоть. Яд разливается по телу, проступает на коже белыми пятнами. Розенкранц едва успевает подбежать и подхватить принца. «Козел», — цедит сквозь зубы Гильденстерн, сплевывает и уходит играть с Клавдием в шахматы. Розенкранц заботливо усаживает Гамлета на подушки и начинает вкладывать ему в рот маленькие кусочки пирожного. Гамлет отталкивает его руку и говорит внезапно окрепшим голосом: «Отойди, я сам».

* * *

Андрей положил телефонную трубку на место и вышел на балкон. Солнце уже село, становилось прохладно, но возвращаться в комнату за курткой не хотелось. Андрей прикоснулся к нагретым за день перилам, провел по ним указательным пальцем и полез в карман за сигаретами. Сердце билось не то что бы часто, но как-то не на месте, снаружи где-то. Хорошо бы подышать медленно и глубоко, считая при этом до 169, например, или вообще потанцевать пару часов с мечом, но что-то внутри подсказывало — пустое. Не поможет, — подсказывало что-то, усмехаясь, а само устраивалось уже уютно на опустевшем месте, закидывало ножки на шестое ребро, располагалось как дома, и замолкать не собиралось. «Так вот ты какой, черненький, чумазенький чертенок», — Андрей потер грудь и вернулся в комнату. «Странно, для белой горячки вроде рано, для шизофрении — поздно…» Что-то внутри копошилось, скреблось, бормотало и никак не могло угомониться. Хотелось напиться, но напиваться не стоило, стоило вместо этого сесть и подумать как следует. Ну разве что немного коньяка, а много кстати и нет, осталось всего ничего — Андрей вылил остаток «Хенесси» в чашку, взял куртку и вернулся на балкон. Через полчаса всё стало более или менее понятно, а что-то внутри перестало, наконец, подсказывать, покрутило пальцем у виска, зевнуло, свернулось в клубочек и заснуло.

Привет. Узнала? Ты как? Ничего не случилось, просто захотелось твой голос услышать. Ты мне снишься уже третью ночь в каких-то жутких кошмарах, честно говоря, хотел убедиться, что у тебя всё в порядке. Да ладно, чего ты, послушай, давай, может, встретимся вечером? Ну давай завтра. Где тебе удобно, мне всё равно. Отлично, забито. Целую.

И главное, сон такой дурацкий, знаешь, говорила мне бабушка в детстве, мол, умным людям снятся умные сны, а мне, ну просто, что ни ночь, такой бред, вот сегодня, представь, шел по мосту, и такой хороший мост, прочный и уютный, что ли, деревянный, доски теплые, а я босиком шел, как в детстве, и тут вдруг тучи на небе, и я понимаю, что гонится за мной что-то совершенно ужасное, a я в такой панике, что даже обернуться не могу, не то что бы побежать, знаешь, как во сне бывает, ну а у меня только спички в кармане, много спичек, полный карман, и в коробках, и просто россыпью, так я зажигаю сразу штук 20 и бросаю за спину, не оборачиваясь, и слышу, что горит там уже все, и что-то скулит так жалобно, и я оборачиваюсь, не выдерживаю, а там пусто, никого, и только мост внизу догорает, а дом-то мой на той стороне остался, и понимаю, что всё, что не попасть туда уже никак, и просыпаюсь в слезах, а утром не помню ничего, как и не снилось, а ты не исчезай, пожалуйста, снись еще, и руки не убирай, подержи меня еще чуть-чуть, и забери у меня спички эти чертовы, знаешь, мне кажется, что там, на мосту, ничего такого страшного и не было, зря я так, мне кажется, и может, если бы спичек у меня не было, всё бы как-нибудь не так закончилось…

Нелька подъехала все на том же стареньком «пежо» и выскочила стремительно, и сумочкой за дверь зацепилась, бестолочь, ну нисколько не изменилась, разве только круги под глазами появились, а, может, просто накрасилась неудачно. Андрей обнял ее, она отстранилась, но не очень убедительно, больше для порядка, потом все-таки поцеловала осторожно куда-то в ухо и засмеялась — действительно глупо, кто же спорит… Они поехали ужинать, Андрей сел за руль, а Нелька щебетала что-то чуть ли не о погоде, о книжках каких-то, о фильме новом, один раз только замолчала, посмотрела на него внимательно, коснулась рукой щеки и тут же заговорила еще быстрее, засмеялась ещё звонче и смотрела уже только в окно, пока не приехали. По дороге заехали на заправку, масло купить для машины. Нелька сопротивлялась, говорила что муж на днях проверял, вроде было, а она и не ездила с тех пор, но Андрей фыркнул, что не знает он, что там ей муж проверял, а масла не хватает, может, муж и любит когда без масла, ну и дальше в том же духе, пока Нелька не махнула рукой и не сказала, что пусть доливает что хочет и куда хочет, только по возможности молча. Андрей сам полез под капот, возился минут 15, руки дрожали, перемазался весь, как будто в первый раз, честное слово… В ресторане Нелька выпила водки и вроде расслабилась немножко. Андрей сказал, что машину хорошо бы поменять, куда вообще муж смотрит, а Нелька даже не подпрыгнула, как обычно, только попросила ещё водки, и сказала, что у мужа проблемы какие-то серьезные, он не рассказывает ничего, но она же чувствует, там что-то ужасное происходит, и он орет на нее все время и из дома выходить не разрешает, вот и сегодня она еле сбежала, вечером скандал будет — страшно себе представить. Но не заплакала, нет, выпила свою водку, достала сигареты, Андрей потянул было спички из кармана, но вовремя спохватился, чертыхнулся вполголоса, поднес зажигалку… К дому не стали подъезжать — конспирация какая-никакая — остановились за углом, поцеловались. Андрей достал из кармана спички и пошел к автобусной остановке. Досчитав до двадцати, он открыл коробок и нажал на кнопку. Взрыв оказался тише, чем он ожидал, это его порадовало почему-то, вроде как ничего такого уж страшного и не произошло.

Андрей положил телефонную трубку на место и вышел на балкон. Деньги он получит завтра, завтра же и подумает, на что их лучше потратить. Он взялся за нагретые за день перила и посчитал до 169, потом вернулся в комнату, включил музыку, снял со стены меч и замер, прислушиваясь к биению сердца. Он даже не успел удивиться тому, что сердце оказалось на месте — что-то внутри забилось, завизжало пронзительно, вцепилось всеми зубами в аорту и захрипело, захлебываясь. Тоненькая струйка крови потекла по лезвию, теплые доски под босыми ногами покачнулись, а женщина на берегу прикрыла рукой глаза от солнца и засмеялась.

* * *

Нежное

Она мне говорит — так нельзя, посмотри, говорит, это же никуда не годится, надо покрасить волосы, ну давай покрасим, ты как хочешь?

Я говорю — не знаю, наверное, чтобы все как было, а одну прядь седую сделать.

А она говорит — дура, у тебя и так одна прядь седая, это никуда не годится, надо покрасить.

Ну давай, говорю, покрасим. Под седину. Всем будем говорить, что это краска, если я правильно понимаю, о чем идет речь, я правильно понимаю?

Она рукой на меня машет, а я говорю — ну, не злись, ну я не люблю это все, и вообще, мужикам нравится.

А она — да что там они понимают…

* * *

Снилось мне сегодня, что поехала я в Рим, но проспала остановку и приехала в Москву. И вот, хожу я, значит, по Москве, красиво (ну, не так, как в Риме, конечно, но все равно красиво), но непонятно как выбираться, билет-то обратный у меня из Рима… Но меня там во сне другое беспокоило — я хотела купить 2 помидора, а помидоры везде продавались в коробках по 6 штук, и все были с уже снятой кожурой — на салат. А я хотела два, в кожуре. Обошла всю Москву, устала, как собака — ну нет там помидоров в кожуре, что бы мое подсознание не имело в виду под этим сложным образом. Короче, проснулась я, поехала на работу, и тут вдруг так мне стало обидно — ну в конце концов, тварь я дрожащая, или право имею? Заехала в магазин, купила 2 помидора (в кожуре!), теперь сижу, смотрю на них. Я помидоры не очень люблю. Разве что кожуру с них снять и салат сделать…

* * *

Мне не работается, не читается, не гуляется, не спится, не любится, с ребенком не играется, не смеется, не плачется, не естся, не пьется, в море не плавается, вообще ничего мне не делается, а что мне сделается, в самом деле, так вот я думаю, либо кризис, либо гемоглобин упал, но лучше пусть кризис, я тогда позвоню кому-нибудь из домашних психотерапевтов, хотя это тоже не однозначно, мои домашние психотерапевты совершенно не в рабочем состоянии, один лежит в Склифосовского, другой вот-вот родит мне племянника, я его вчера оставила на балконе в гамаке с отрешенным лицом совершенно, третий вообще не знаю где, мне всегда казалось, что у меня их слишком много, а как хватишься, так понимаешь, что ну его на фиг, кризис, пусть лучше гемоглобин, гемоглобин я себе сама проверить могу, да, наверное, железа не хватает, нельзя, наверное, из меня гвозди бы делать, то есть можно, но в мире явно найдутся и покрепче гвозди, нет, все-таки гемоглобин — это несерьезно, не то что кризис, это же можно говорить «понимаешь, у меня кризис», и в глаза глядеть со значением, а можно и без значения, потому что когда говоришь «у меня кризис, понимаешь», значение подразумевается, вообще, кризис предполагает высокую душевную организацию, вы когда-нибудь видели дебила, у которого кризис? я — да, но не об этом речь, речь о том, что мне как-то плохо, хотя, видимо, все-таки не так плохо, как моим психотерапевтам, особенно тому, который в Склифосовского, и, главное, в чем дело непонятно, то ли на работе целый месяц ничего не двигается, а это кого хочешь из себя выведет, то ли это я на днях так неудачно сьездила в детскую гематоонкологию, кровь надо было сдать для знакомой девочки, а там мама молодая смотрит глазами, смеется и говорит, что это все ошибка, потому что быть такого не может никогда и ни за что, и я тоже думаю, что ошибка, не может, потому что, быть такого, чтобы это не ошибка, просто у меня, наверное, кризис, я, наверное, сейчас забью вообще на все и сказку пойду дописывать, хотя сказка тоже не пишется, вроде, буквы обычные, а в такие корявые слова складываются, что я и не знала вовсе, что такие бывают, но все равно, от кризиса, предположим, сказка не поможет, а вот гемоглобин точно поднимет, так, что хоть каждый день кровь сдавай, надо ведь как-то откупаться, понимаете, ну вот возьмите у меня половину всей моей чудесной крови с невероятно высоким гемоглобином, и если еще чего надо, так вы мне только скажите, только чтобы мне никогда не стоять с такими глазами, и не говорить так доверительно, что, мол, ошибка это, врачи ведь тоже люди, тоже могут ошибаться, но согласитесь, это черт знает что такое…

 

Новости

Я тут вчера не убереглась — посмотрела новости. Ну, мне-то нет до этого никакого дела, я вообще давно прославилась своей социопатией и солипсизмом, так что, слава богу, не нервничаю. В конце концов, где Россия, а где я? Далеко очень. Но для меня вообще-то и Иерусалим далеко, с моими-то представлениями о пространстве. Я если взрыв не слышу — так мне уже до него нет никакого дела. Боюсь? Нет, ни фига не боюсь, я гораздо больше боюсь того мудака, который меня сегодня подрезал, хотя бы потому, что живого террориста я никогда в жизни не видела, а этот мудак с удручающей регулярностью меня подрезает 3–4 раза в день. Я совершенно не боюсь, но у меня почему-то дрожат руки. То есть, я понимаю, почему — когда я вижу кровь, у меня в моей собственной крови резко повышается уровень адреналина, и не только у меня, это я вам как биолог говорю. А на адреналин здоровый организм реагирует двумя способами — он либо дерется, либо убегает, это я вам продолжаю говорить как биолог. Ну то есть, я когда вижу детские трупы, так мне инстинктивно хочется либо собственного детеныша схватить за шкирку и очень быстро побежать, либо задвинуть его лапой за спину и вцепиться в подходящее горло, если это горло имело неосторожность подойти достаточно близко. Одно из двух, по ситуации. Но бежать как-то некуда, потому что с вектором сложно определиться, и вообще, такое впечатление, что самое спокойное место как раз вокруг меня (если забыть, конечно, о мудаке, который меня подрезает по 3–4 раза в день), потому что когда я оглядываюсь вокруг — все тихо, а когда я включаю телевизор, любой канал, на любом языке, так там очень даже громко, так мне как-то кажется, что глупо в такой ситуации бежать, я же могу куда-нибудь не туда прибежать… И ни одного вражеского горла в пределах досягаемости я еще ни разу в жизни не видела (опять-таки, не считая того мудака). Так что пока адреналин на месте, никуда не девается, а это очень вредно для здоровья, я уже если начинаю говорить как биолог, то мне очень трудно бывает остановиться, тем более, что у меня же в крови адреналин, мне бы его выдавить куда-нибудь по капле, так я вот пишу слова, потому что из всех искусств важнейшим для нас является искусство сублимации, но адреналин плохо сублимируется, это же вам не тестостерон какой-нибудь, когда говорит адреналин, тестостерон молчит, а если адреналин долго никуда не девается, то от этого бывает инфаркт, а он долго никуда не девается, ну если, конечно, не выйти как-нибудь из машины и не уебать этого мудака монтировкой, тогда, конечно, полегче станет. Но мы же цивилизованные люди, а цивилизованные люди не дерутся, цивилизованные люди не берут детей в заложники (это вчера так по телевизору сказали, честное слово, надо полагать, что цивилизованные люди берут в заложники только взрослых). Так я не знаю, что мне делать. Я волнуюсь о своем здоровье, цивилизованные люди всегда волнуются о своем здоровье. Мне надо как-нибудь адреналин израсходовать, ну я не знаю, может мне попрыгать около компьютера минутку? Молча? Чисто для профилактики инфаркта? Потому что другие соображения меня, как я уже сказала, не волнуют. И слава богу. А то мне, как честному человеку, пришлось бы очень серьезно задуматься, а я этого не люблю. И еще, мне, как честному человеку, пришлось бы констатировать, что я со стрессом справляюсь, как сказали бы мои психотерапевты, если бы я их об этом спросила, с помощью десенсибилизации, они у меня шибко умные, это на самом деле значит, что я привыкаю. Что 5 погибших во время взрыва, ну, скажем, в Тель-Авиве, о господи, ну да, мне грустно, но нет уже у меня эмоциональной реакции, жалко людей, так же, как если бы они погибли в автокатастрофе. А вот 400 детей — это да, тут у меня есть эмоциональная реакция, да еще какая, и мне уже просто интересно, а что будет через 5 лет, когда я уже и к этому привыкну? Террористам же придется масштабы увеличивать, это же как в кино, спецэффекты не стоят на месте, а это для меня кино, я зритель. И как честный зритель, я бы хотела встать и уйти, но только я не знаю, как. Что именно мне сделать, чтобы не платить за свой билет? Вообще, слава богу, что я не честный человек, а то мне, наверное, пришлось бы пересесть на велосипед, я бы не смогла, наверное, заправлять машину бензином, зная, что его делают из этой ебаной нефти, что-то мне подсказывает, что национальная войня — хуйня, главное — маневры, хотя честное слово, если бы меня спросили, так я бы предпочла живого врага на расстоянии вытянутой руки, это, конечно, очень страшно, но хотя бы понятно, что делать. Но меня никто не спрашивает, а жаль, потому что мне совершенно непонятно, что делать. Нет, ну можно, конечно, нарисовать врага на фанерке, и мочить его бейсбольной битой, это очень эффективно (для профилактики инфаркта), но в таком случае у меня небольшая просьба, если это никого не затруднит, пририсуйте ему, пожалуйста, лицо того мудака, который подрезает меня 3–4 раза в день…