Пустыня

В лесу можно разговаривать громко с самим собой. Никто этого не услышит, никто не удивится, кроме птиц. Иногда кажется, что птица отвечает на человеческий голос. По крайней мере, она смолкает, когда слышит ваш голос, а потом начинает петь. Попоёт и перестанет, словно ждёт ответа. Ответьте ей, и она снова начнёт петь. Только не кричите.

Так, наверно, чувствовал себя Робинзон Крузо на своём необитаемом острове. Но ему было хуже. У него не было ни отца Тома Ли́нкольна, ни мачехи Сары Буш, ни сестры Сары Линкольн, ни брата Джона Джо́нстона, ни сестры Матильды, ни дяди Де́нниса Хэнкса, ни подруги Кэйт Ро́би…

Собственно говоря, из-за Кэйт шестнадцатилетний Эйб Линкольн и ушёл в лес.

Началось это с того…

В самом деле — с чего это началось? С того, как они с Кэйт сидели, опустив ноги в ручей, и Эйб рассказывал ей про дневник знаменитого Робинзона Крузо?

Нет, пожалуй, это началось раньше — с тех пор, как Эйб подсказывал ей в школе, как пишется слово «возглас». «Воз» она написала сама, а потом Эйб указал пальцем на свой глаз, и она сообразила. (Кэйт очень хорошо соображала, когда ей подсказывали.) Но всё-таки надо писать «возглас», а не «возглаз». За это Кэйт согласилась погулять с Эйбом возле ручья, и Эйб объяснил ей, что самая главная книга на свете после библии — это «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо».

Нет, господа, это не с того началось! Это началось с того, как Эйб батрачил у Джеймса Тэйлора, паромщика на реке Ога́йо. В награду за то, что Эйб пас лошадей, молол зерно, топил печи и стряпал на кухне, Тэйлор подарил Эйбу книгу, большую, хорошую книгу, которую ему, Тэйлору, однажды дали за перевоз, — это и был «Робинзон Крузо». Этот Робинзон, знаете, был замечательный парень. Он умел делать всё — даже больше, чем отец Эйба. А уж отец, что называется, «мастер на все руки» — он даже мебель делает не хуже самого заправского столяра. Робинзон Крузо, как и Том Линкольн, попал в ужасную глушь, в настоящую пустыню, но не растерялся. Он всё сам сделал. Вдобавок Робинзон очень хорошо соображал и подсчитывал. Он даже подсчитал всё хорошее и плохое, что с ним случилось, — и получилось, что нет худа без добра и добро побеждает зло, а рассудок побеждает страх.

Нет, господа, не с этого надо начинать! Надо начинать с того, как семья Линкольнов переселилась из штата Кентукки на Запад, в дикий штат Индиа́на, где медведи нападали на свиней, где по вечерам выли пантеры и где вокруг бревенчатой хижины Тома Линкольна не было ни одной человеческой души.

Такова судьба пионеров — тех пионеров, которые шли на далёкий Запад, расчищая в диком лесу площадки для посева кукурузы и пшеницы; которые, ложась спать, клали возле себя ружьё для защиты от индейцев; которые строили хижины из трёх стен, а с четвёртой стороны разводили костёр, чтобы не замёрзнуть в своём новом жилье; которые умирали в этих хижинах от неизвестных болезней, потому что кругом не было ни врачей, ни знахарей (так умерла Нэнси Линкольн, мать Эйба); которых хоронили на лесных прогалинах без отпевания, потому что они и сами не знали, к какой христианской церкви они принадлежат, и не очень надеялись на бога.

Зачем же шли они в глушь, в пустыню с топором в руке и с ружьём за плечами?

Затем, что в Кентукки появились плантаторы, очень смекалистые люди, которые поняли, что нужно не самому работать, а заставлять работать других. Работали на них рабы-негры. И чем больше негры работали, тем больше земли нужно было плантаторам.

На Тома Линкольна плантаторы трижды подавали в суд, потому что у него не было «исчерпывающих документов» на право владения землёй, на которой он трудился. В конце концов он разорился и землю у него забрали.

— Эй, Нэнси, — сказал он жене, — мне это надоело, я вольный американец и не хочу быть соседом этих аристократов: я ухожу на Запад. Там земля ничья. Там нет негров, а индейцев мы перестреляем. Свобода — это самое главное на свете.

— И ты думаешь, Том, — боязливо отвечала Нэнси, — что бог так хочет?

— Не знаю, — сердито отозвался Том, — с богом мы как-нибудь договоримся. Собирай вещи.

Так началось это переселение. Эйбу было тогда семь лет. Ехали на фургоне с полотняным верхом. Отец шёл впереди и топором прокладывал дорогу через кустарник. Он прокладывал первую человеческую тропу через глушь. Кругом поднимались к небу могучие дубы, вязы, берёзы, высокие кусты, опутанные диким виноградом. Ночью в лесу неожиданно начинали трещать ветки: это бродили медведи, огромные и навязчивые звери. Их привлекал запах съестного, но они не осмеливались подходить к костру. У Эйба было ружьё, и он подстрелил фазана, как только фургон перевалил в эту самую Индиану. Он хвастался этим несколько дней, пока отец не приказал ему замолчать. Эйб был довольно болтливый парень в те времена. Потом он стал осторожнее — он произносил речи в лесу, когда кругом никого не было.

Старая Америка вставала перед ним с лепетом лесных ручьёв, с криками пересмешника, с визгом диких кошек, с клохтаньем фазанов, с шёпотом густой листвы сахарных клёнов и сикамор, с суетнёй серебристых белок и с таинственными шорохами в кустах — то ли олени шли на водопой, то ли индейцы подкарауливали белых, прилаживая стрелу к тугой и звонкой тетиве лука.

Но Линкольны не боялись ничего. Они были свободными людьми. Никто не мог им ничего приказать. Под этим синим небом, под этим резким северо-западным ветром, на этой земле, которая ещё не знала, как растёт кукуруза и пшеница, посеянные человеком, по этой неистоптанной сырой земле, заваленной буреломом, они шагали вперёд и оглядывались, разыскивая место, где можно построить дом и жить так, как человеку хочется. Свобода это самое главное на свете.

Да, знаете, там не было никакого баловства, в этом временном лагере на Малом Голубином Ручье, в шестнадцати милях от реки Огайо и в полутора милях к востоку от деревни Дже́нтривилль, в бревенчатой хижине в 360 квадратных футов, с чердаком, амбаром и загоном для скота, включая четырёх лошадей и двух коров.

Если вы думаете, что там можно получить от родителей в подарок конфетку или сходить в цирк, то вы ошибаетесь. Вместо конфеток там можно сделать весной надрез на коре сахарного клёна и напиться сладкого сока. Насчёт цирка там вообще никогда не слыхали, но когда в Джентривилле какой-нибудь парень начинал ходить на руках, то на него ребята шли смотреть с самых отдалённых ферм, а некоторые приезжали даже верхом и заодно привозили в лавку Билла Джонсона беличьи шкуры и бочонок с яблочной настойкой — менять на прялки, соломенные веники, соль, чай и кофе.

Что там можно получить от родителей? Приказание запрячь с раннего утра лошадь в борону и идти на участок боронить. Да не зевать по сторонам и не забыть накормить лошадь. Потому что некормленый конь не будет работать. Это не то, что человек, — тот может работать до упаду. И дети должны работать, чтобы помогать родителям и не умереть с голоду.

Да, вот как! Так же работал Робинзон Крузо.

Когда Кэйт Роби согласилась погулять с Эйбом возле ручья, этот «Робинзон Крузо», можно сказать, застрял у него за пазухой. Он носил эту книгу за пазухой, даже когда боронил. Днём он садился под вязом, вытаскивал из кармана кукурузные лепёшки и обедал, читая по складам эту знаменитую книгу.

— Эх, ведь всё читает да читает, — ворчал отец, глядя издали на сына. — Разрази меня гром, если я понимаю, что выйдет из этого парня!

— Из него выйдет, может быть, великий человек, — отвечала мачеха Сара Буш. (Мать уже в то время умерла от «молочной болезни», которая свирепствовала в округе, — молоко у коров вдруг оказалось отравленным, потому что они ели какую-то вредную траву.)

— Лодырь из него выйдет, — говорил Том Линкольн, — ведь в книгах пишут всё враки.

— Если ты хочешь, чтоб Эйб был свободным человеком, — упорствовала Сара Буш, — не мешай ему упражнять мозги.

— И что выйдет, Сара Буш? Станет каким-нибудь писцом или продавцом в лавке. Свободный человек должен пахать землю. Без земли нет свободы.

Эйб принёс с собой «Робинзона» на свидание с Кэйт Роби. Они сидели, опустив босые ступни в ручей, оба долговязые не по возрасту, загорелые, обветренные, с большими руками и ногами. Только Эйб был ужасно некрасивый, с длинным лицом и морщинистым лбом, сухой, с тонкими лодыжками и угловатыми, узкими плечами, а Кэйт была светлоглазая, рыжеватая, веснушчатая, с круглой мальчишеской физиономией и большущим ртом. В общем, она была гораздо милее, чем неуклюжий Эйб, и даже умела плясать и петь. И что было самое удивительное у неё — это то, что она умела свистеть не хуже любого парня. Девушкам свистеть нельзя и даже плясать, как говорили старухи, девушке совершенно не годится, потому что свист и пляска — занятие дьявола.

Так вот, Кэйт сидела, шевеля большими пальцами ног в воде, и высвистывала во всю мочь старинную песню:

— Перестань свистеть, Кэйт! — укоризненно сказал Эйб.

— Ох, отстань, Эйб Линкольн, — равнодушно ответила Кэйт, — мне и так надоел мистер Дорзи с его замечаниями. Он хочет, чтоб девочки сидели, сложив руки на коленях, и с утра до вечера говорили бы только о грамматике. (Мистер Дорзи был школьный учитель.)

Эйб крякнул, но ничего не ответил. Он сам был не в ладах с грамматикой.

— Право, не знаю, — сказал он минуту спустя, — что ты стала бы делать, если б попала на необитаемый остров.

— С какой стати это я попаду на необитаемый остров?

— Мало ли чего! Вот мистер Робинзон Крузо попал же на необитаемый остров.

— Не знаю, как он туда угодил. Небось сильно выпил?

— Робинзон никогда и в рот не брал спиртных напитков. Он попал туда из-за кораблекрушения.

— Ах, так он моряк! Это твой родственник?

— Совсем нет. Он из книжки.

— Из книжки? Фью-ю-ю!

Кэйт свистнула так мелодично, что ей из-за кустов ответила какая-то птичка.

— И много книжек ты прочитал, Эйб?

— Целых три, — гордо ответил Эйб, — басни мистера Эзопа, «Жизнь Джорджа Вашингтона» и «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо».

— А зачем тебе это надо?

— Чтобы расширить свои познания, — торжественно сказал Эйб.

— Ты хочешь стать проповедником?

— Вовсе нет. Я просто хочу стать образованным человеком. А тебе разве не хочется быть образованной?

Кэйт выписала большим пальцем правой ноги какой-то сложный узор на речном песке.

— Моя мать говорит, что женщине вовсе не обязательно уметь читать. Библию ей может прочитать проповедник или учитель, а остальные книги — это всё болтовня. Женщина должна делать мыло, собирать хмель, сушить мясо и плоды, разыскивать лечебные травы, смотреть за курами и утками, сбивать масло, вязать чулки и всё такое прочее. А что этот Робинзон умел делать?

— Всё, — сказал Эйб, — орудия, посуду, освещение, дом, ограду, платье, обувь, лодку… Он приручил зверей, потом стал растить хлеб, молоть зерно и печь пироги. У него было молоко, масло, сыр и даже вино.

— Он мог бы обойтись и без вина, — сказала Кэйт, которая была благовоспитанной девочкой.

— Ему нужно было вино вместо лекарства, — объяснил Эйб.

— А жена у него была? — спросила Кэйт.

Эйб отрицательно покачал головой.

— А кто же сбивал масло и вязал чулки?

— Он сам. Он был совсем один. Впрочем, потом он нашёл индейца, по имени Пятница.

— Индейца? И этот индеец его не убил?

— Нет.

— Значит, он убил индейца?

— Да нет! Он подружился с этим индейцем.

— Не понимаю, — сказала Кэйт, — как можно подружиться с индейцем?

— В книгах пишут, Кэйт, что подружиться можно с любым человеком, если он хороший.

— Ну-ну, «хороший индеец», — недоверчиво сказала Кэйт. — Полагаю, что это неправда. А что было потом?

— Потом? Ну, потом на острове появились ещё другие белые, и они завели себе темнокожих рабов и рабынь…

— А! Они, наверно, были из южных штатов! — догадалась Кэйт.

— Это были англичане и испанцы.

— Англичане и испанцы? — кисло переспросила Кэйт. — Ну, ничего особенного! А что же было в конце?

— Робинзон разбогател и женился. А потом жена его умерла, и он снова пустился в путешествия… Видишь, что тут написано: «Люди, гнавшиеся за увеселениями, каждый день пресыщались своим пороком и копили материал для раскаяния и сожаления, а люди труда растрачивали свои силы в повседневной борьбе из-за куска хлеба. И так проходила жизнь в постоянном чередовании скорбей. Они жили только для того, чтобы работать, и работали только для того, чтобы жить…»

— Ну, это скучно, — сказала Кэйт, надув губы.

— И тогда, — продолжал Эйб, не обращая на неё никакого внимания, — тогда Робинзон опять ушёл в море и снова посетил свой остров. И он увидел, что у ленивых людей хозяйство было плохое, а у прилежных хорошее, ибо сказано у царя Соломона: «Прилежная рука творит богатство»…

— А потом, потом!

— А потом Робинзон вернулся в Англию и жил хорошо и спокойно. А всё потому, что он был разумный человек и умел хорошо рассуждать и считать.

— Фью-ю-ю! Я думаю, что если б он учился в школе у мистера Дорзи, — сказала Кэйт, — то он был бы первым учеником и ему подарили бы учебник грамматики или арифметики. А тебе-то, Эйб, зачем всё это нужно?

— Потому что я хочу научиться рассуждать и считать, и потом хочу повидать, как люди живут…

— Скажи, пожалуйста, Эйб, — проговорила Кэйт, — сколько всего книг на свете?

— Я думаю, не меньше тысячи.

— И ты всё хочешь прочитать?

— Сколько сумею, Кэйт.

— Лучше бы ты научился играть на губной гармошке, как Нат Гри́гсби, — сказала Кэйт.

Эйб помрачнел.

— Нат Григсби пустой и легкомысленный парень, — сказал он.

— Совсем нет! Он умеет стрелять из лука и ездит верхом лучше всех в округе. И он лучше всех поёт и танцует. И он убил медведя.

— Убить медведя вовсе не так трудно, — проворчал Эйб, засовывая книгу за пазуху, — потому что медведь глупее человека. Твой Нат Григсби даже не знает, почему луна всегда всходит в одном и том же месте.

— Почему?

— Потому что она носится вокруг земли.

Кэйт задумчиво посмотрела на луну, которая как раз в этот час появилась над лесом.

— Мне пора идти, Эйб, — сказала она, поднимая ноги из воды, — а то мать понесла корм свиньям без меня, и мне за это попадёт. Всех книг ты всё равно не прочитаешь.

— Почему?

— Потому, что у тебя не хватит денег, чтоб их купить. Но проповедник из тебя выйдет наверняка!

Последние слова Кэйт донеслись уже издали. За ними последовал раскат хохота и удаляющийся свист. Кэйт ушла домой. Эйб долго сидел один, нащупывая за пазухой «Робинзона».

— Лопни мои глаза, если она что-нибудь соображает! — сказал он горько.

Вот с чего это началось — с Кэйт Роби! А потом прибавил ещё отец.

Дело в том, что у Эйба завелось обыкновение читать по ночам. В доме Линкольнов была всего одна комната, и в ней спала вся семья — и Том, и Сара Буш, и Сара Линкольн, и дядя Деннис, и Джон Джонстон, и Матильда, и младшие дети, которых Деннис называл «мелкота». Обычно первой засыпала «мелкота», за ней старшие дети. Оставались трое полуночников — мачеха Сара Буш, дядя Деннис и Эйб. Свет шёл от очага, и при этом то меркнущем, то разгорающемся свете можно было видеть. Эйба, который ужинал у очага, держа перед собой книгу и поставив ноги на ящик для золы. Тихо жужжала прялка. Высокая, плечистая фигура Сары Буш склонялась над ней, а дядя Деннис лежал на полу на медвежьей шкуре, подперев подбородок кулаком, и смотрел, как Эйб читает.

— Ах, разрази меня гром! — восклицал вдруг Эйб.

— Что случилось, Эйб? — спрашивала Сара Буш.

— Тут сказано про одного парня из Европы, который плыл на корабле мимо магнитной скалы. И у него разом вылетели все гвозди, и корабль рассыпался.

— И он утонул?

— Нет, спасся, потому что этот парень был хитроумный.

— Эйб, — говорил Деннис, — ведь это всё враки.

— Вовсе нет, — отвечал Эйб, — когда история даёт тебе хороший урок, это не враки. Это правда. Но она так написана, чтоб простые люди могли всё понять и научиться размышлять.

— А всё-таки, Эйб, я не могу понять, какой тебе от этого толк?

— Эйб будет великим человеком, Денни, — говорила Сара Буш, останавливая прялку, — он будет капитаном парохода, а может быть, даже губернатором.

— Ну, тётя Сара, губернатором — это уж слишком, — качал головой Деннис. — Я думаю, что если он скопит пять тысяч долларов и купит себе землю, то это будет всё, что доброму человеку нужно.

— Я сделаю ему свечу, — объявила тётя Сара, — чтоб он не портил себе глаза у очага.

Тут дверь, привешенная на ремнях к притолоке, отворилась. Вошёл отец в шапке из шкуры енота, сдвинутой на затылок.

— Свечи! Зажгите ещё костёр, чтоб этот лоботряс мог читать! С тех пор как солнце закатилось, уже часа два прошло, и никто не спит. На рассвете приходится трясти людей, чтоб поставить их на работу. Запомните, друзья, что мы не южные аристократы, у нас нет негров. Мы честные фермеры, мы рубим лес и пашем землю. А ты, Сара Буш, потакаешь этому грамотею! Свечу ему нужно, как будто он лорд! Как будто сало у нас течёт ручьём! Гасите свет и ложитесь спать!

Отец повесил на крюк ружьё, с которым обходил участок, и сердито бросил шапку в угол.

— Завтра воскресенье, день лентяев! Но ты, Эйб, очистишь всю полосу за ручьём до завтрака. Я хочу посадить там горох. Возьми мой топор. А девочки пусть соберут щепьё для очага.

— Грех работать в воскресенье, Том, — сказала Сара Буш. — Что подумает бог?

— С богом мы договоримся. Гасите свет!

Эйб закрыл книгу. Через несколько минут он лежал уже рядом с Деннисом на медвежьей шкуре и уныло смотрел, как в очаге поблёскивали розовые угольки. Деннис храпел, ему вторил отец, мачеха что-то бормотала во сне, а снаружи крепчал северо-западный ветер и сотрясал дранку на крыше. Эйб молча произносил речь перед воображаемыми слушателями. Он доказывал им, что разум — самое главное в человеческой жизни и что без разума не было бы ни дома, ни хозяйства, ни государства, ни американской свободы. Он доказывал это так убедительно, что слушатели начинали кричать: «Да здравствует разумный и образованный Эйб Линкольн, ученик Джорджа Вашингтона и Робинзона Крузо!» — и избирали его губернатором. Против голосовал только отец, а Кэйт Роби свистела.

На следующий день Эйб работал топором. Топоры у пионеров Запада были очень острые, с длинными рукоятками. В руках Эйба топор летал, прочерчивая воздух, как молния. Щепок было очень мало. Если внимательно прислушаться, как работает топором Эйб, то можно было услышать что-то вроде монотонного пения. Опытные, взрослые лесорубы говорили, что Эйб Линкольн вбивает лезвие топора в древесину глубже, чем любой другой лесоруб в округе. Да и руки у него были длинные, крепкие, словно из литой стали.

А это имеет громадное значение в западных штатах.

Когда солнце взошло и бахрома на оленьей кожаной куртке Эйба намокла от пота, он всадил топор в бревно и бережно вытащил из-за пазухи «Робинзона Крузо».

«Во всяком зле можно найти добро», — говорит Робинзон. Эйб сделал всё, что ему приказал отец, и теперь он свободен.

О свободе Эйб слышал с детства. Свобода — это когда человек может делать всё, что ему хочется, не нарушая свободы других. В биографии Джорджа Вашингтона сказано даже, что свобода есть природное право любого человека. Итак, свободный Эйб уйдёт в лес! Он так хочет, и никто не может запретить ему стать Робинзоном, поскольку этим не нарушается свобода других. Если люди его не понимают, он уйдёт в лес и там будет читать книги. И пусть Кэйт Роби свистит, сколько ей вздумается, и выходит замуж, чтоб сбивать масло и вязать чулки!

И Эйб зашагал в лес.

В пустыне есть своё очарование. Трудно сказать, что в ней хорошего, — может быть, то, что вас никто не толкает в бок и не заслоняет вам света. А может быть, и то, что вольный ветер веет вам в лицо и приносит запах диких трав и лесной смолы, а иногда и горький дымок индейских стойбищ. Приятно в глубокой тишине услышать, как синица высвистывает своё «ти́ти-тити-ти́пи», как лесной голубь ворчит «гхуу-гхуу», как дятел, перед тем как стукнуть клювом по коре, произносит на весь лес «кик-кик-кики», а зяблик отвечает ему звонким «пинь-пинь».

Как отрадно в шуме листвы различать отдалённый рокот лесного водопада и далёкий голос лугового коростеля, похожий на скрип колодезного ворота. Как хорошо идти через валежник и находить на земле вчерашние следы лап дикой кошки и раздвоенные следы оленьих копыт. И как хорошо думать, что жизнь началась сначала и что больше не будет ошибок, обид и насмешек. Эйб выстроит себе шалаш из веток и будет питаться корнями, ягодами и дичью. В конце концов, он никогда не искал общества людей. В штате Индиана в те времена достаточно было уйти на милю от истоптанной гуртами скота просёлочной дороги, чтоб оказаться в царстве нетронутой природы. Это не восточные штаты, утыканные городами, как наростами. Это материковая Америка с невозделанной почвой, по которой легко шагать в мягких мокасинах, в широких штанах из телячьей кожи, прокладывая себе путь топором и сдвинув на затылок беличью шапку с длинным хвостом, а если набросить этот хвост на грудь, то, по обычаям колонистов, это означает вызов на бой.

Вы можете забрать у меня всё, чем я владею, но не можете отнять у меня свободу, потому что я родился свободным и без свободы я умру. Там, в Джентривилле, мачеха Сара Буш и разряженные по-праздничному дети всхлипывают от восторга на молитвенном собрании «братьев и сестёр» баптистов, а я, Авраам Линкольн, сын Томаса Линкольна и внук солдата-добровольца времён войны за Независимость, 190 сантиметров роста и 160 фунтов веса, иду в широкий мир, чтобы стать большим человеком…

Эйб достал из кармана складной нож и начертил на земле не очень гладкие стихи собственного сочинения, которые он когда-то изобразил в своей школьной тетради:

Эйб остановился на полянке, положил «Робинзона» на землю и прислушался.

Шум листвы и ветра можно не считать за звуки, потому что они постоянные. Кроме этих звуков, в лесу была тишина. Даже птицы замолкли. И Эйб чувствовал, что эта тишина как будто «входит» в него. Он вообще-то любил поговорить, если не с ребятами с соседних ферм, то с Деннисом или, на худой конец, с «мелкотой». Однажды, когда братец Джон Джонстон притащил лесную черепаху и разбил её панцирь о дерево, Эйб бережно закутал дрожащего всем телом зверька и произнёс длинную речь в защиту животных. Он называл младших братьев и сестёр «леди и джентльмены» и даже забрался на бочку и снял с себя куртку, подражая бродячим проповедникам. Речь была очень убедительная, но братец Джон Джонстон в середине заснул, а сестра Матильда убежала в лес.

Но сейчас Эйбу не хотелось говорить. Он стоял, долговязый и неуклюжий, на полянке, опираясь на топор, смотрел на качающиеся ветви вязов и молчал. И, если б это было можно, он молчал бы всю жизнь, потому что, в сущности, он совсем не любил говорить. Он как бы впитывал в себя великую тишину лесной глуши, тишину, в которой так хорошо лежать под синим небом и смотреть, как медленно и беспечно ползут по небу летние, пышные облака.

Впоследствии, когда Авраам Линкольн вырос, он не раз останавливался среди шума и людского говора, среди бурлящих человеческих толп, в гуле и грохоте больших городов, в дыме и лязге железнодорожных станций. Он на минуту закрывал глаза и прислушивался где-то глубоко внутри себя к лесной тишине, к пению птиц, к плеску рек. Он видел, как в мимолётном сне, великий путь на Запад с глубокими следами колёс фургонов и с одинокой могилой на лесной поляне, над которой была вырезана ножом неуклюжая надпись: «Здесь почиет прах Нэнси Линкольн».

Слушатели переглядывались, заметив, что Линкольн внезапно закрыл глаза, и шептали: «Уж и чудак этот долговязый Эйб! Ни с того ни с сего умолкает и закрывает глаза — вероятно, обдумывает, что ему сказать. Что поделаешь, ведь этот лесоруб не получил никакого воспитания».

«Итак, леди и джентльмены, человек должен уметь оставаться один. Если он не растеряется, оставшись в одиночестве, то он не растеряется никогда. Прежде всего он должен побороть страх и ужасную тоску, которые приходят вместе с одиночеством. Далее, он должен уметь обходиться без посторонней помощи. Если он научится всё делать собственными руками, то он не погибнет. Если он встретит других таких же самостоятельных людей, то они могут создать прекрасную общину, где каждый будет сам за себя и все будут стоять друг за друга. И тогда каждый из них сможет сказать: «Я сам себя сделал». Не так ли?»

Рассудив так, Эйб улёгся под вязом, съел кукурузную лепёшку и углубился в «Робинзона Крузо». Но, читая дневник этого образцового путешественника, Эйб незаметно задремал а потом и совсем уснул.

Снился ему странный сон: будто из него, Эйба, лежащего под вязом, вылез другой, такой же долговязый Эйб и укоризненно посмотрел на своего двойника.

— Эйб! — сказал настоящему Эйбу сонный Эйб. — Неужели тебе никогда не захочется увидеть отца?

— Нет, не захочется, — ответил настоящий Эйб.

— Но ведь это твой отец, он вырастил тебя.

— Он меня обижает, — сказал настоящий Эйб.

— А Сару Буш ты тоже никогда больше не увидишь?

— Сару Буш?.. Гм… Ничего не поделаешь, я теперь сам по себе.

— А ведь она хотела сделать тебе свечу.

— Я понимаю, но теперь я буду жить без свечей.

— А дядю Денниса?

Настоящий Эйб вздохнул.

— Придётся мне расстаться с дядей Деннисом, — сказал он.

— И с Джоном Джонстоном? И с Матильдой? И с Сарой Линкольн? И с «мелкотой»?

Настоящий Эйб молчал.

— И с фермой на Малом Голубином Ручье? И со школой мистера Дорзи? И с ребятами?

— Чего ты от меня хочешь? — сердито спросил Эйб. — Какое тебе дело до меня?

— У меня есть дело до тебя, потому что я Авраам Линкольн.

— Что ж такого? И я Авраам Линкольн.

— Ты плохой Авраам Линкольн!

— Эй, знаешь что, ты брось задираться, — сказал настоящий Эйб, приподнимаясь на руках.

— Я не задираюсь. Но я ухожу от тебя к людям и оставляю тебя здесь с дикими зверьми. Вот и всё!

— Не имеешь права, — сказал настоящий Эйб, — потому что ты без меня фитюлька.

— Почему это я без тебя фитюлька?

— Потому, что ты мой сон. Настоящий-то Авраам Линкольн это я!

— Из этого ничего не следует. Без меня ты лишишься сна.

И сонный Эйб зашагал прочь, широко ставя свои огромные ноги, как настоящий Эйб.

И тут настоящему Эйбу стало ужасно тоскливо, так тоскливо, что он захотел проснуться, только бы тот, сонный Эйб не уходил от него. И он проснулся.

Сквозь изогнутые ветви вяза светила полная луна. Эйб проспал весь день.

В чаще леса послышался крик. Сначала это было низкое ворчание, потом голос стал выше и перешёл в пронзительный визг. И сразу оборвался.

— Пантера или рысь? — сказал Эйб. — Скорее, рысь. Схватила кого-нибудь.

Эйб оглянулся по сторонам. На светлом ещё небе сучья деревьев казались руками чудовищ. После тёплого дня сразу стало холодно. Сырой холод заползал за ворот куртки и отзывался дрожью в животе и в ногах.

У «Робинзона» написано, что человек не должен бояться ни темноты, ни одиночества. Этот Робинзон был просто необыкновенно рассудительный парень: когда ему становилось страшно, он начинал рассуждать или подсчитывать.

Эйб тоже стал рассуждать. Земля эта ничья. Если построить здесь, на полянке, шалаш и расчистить акров пять под кукурузу, получится неплохой участок. Вода здесь должна быть неподалёку, что же касается до утвари…

В кустах раздался шорох. Эйб встал на колени и взялся за рукоятку топора.

В густой, чёрной листве дерева вспыхнули и погасли два зелёных огонька. Это были глаза дикой кошки.

Эйб усмехнулся. Он знал, что дикая кошка нападает на человека, только если её разозлить. Итак, надо будет вернуться на отцовскую ферму и прямо объявить, что он, Эйб, отделяется от отца и будет теперь жить самостоятельно. Жаль только, что Эйб не знал законов. Можно ли в шестнадцать лет стать самостоятельным фермером?

Ах, как жаль, что тот, второй Эйб только приснился ему во сне! Хорошо было бы, если б здесь был ещё кто-нибудь. Ведь был же у Робинзона индеец Пятница!

Хорошо бы, если б здесь был, например, дядя Деннис, или Сара Буш, или Кэйт Роби…

О нет, только не Кэйт Роби!

Хорошо бы даже, если б здесь был кто-нибудь из «мелкоты»… Но с ними уж больно много возни. Вдобавок им надо непрерывно менять штаны.

— Леди и джентльмены! — негромко сказал Эйб.

Никто ему не ответил. И теперь, когда он будет жить в глуши леса, никто никогда ему не ответит. Там, на Малом Голубином Ручье, по вечерам будут трещать чурки в очаге, и мерно жужжать прялка Сары Буш, и дядя Деннис, лёжа на шкуре, будет ворчать: «Ах, тресни моя башка, что за парень этот Эйб! Начитался разных историй и думает, что он умнее всех!»

И вдруг, словно внутри Эйба, послышался тихий голос:

— Эйб, вернись к людям!

Эйб знал, чей это голос, — это был тот, другой Эйб, который приснился ему во сне. Он сделал вид, что ушёл, а на самом деле он здесь.

— Помалкивай, — сказал настоящий Эйб. — Я вольный западный поселенец, я делаю что хочу.

— Что за радость быть свободным в одиночестве? — упорствовал внутренний Эйб. — И какая свобода была у расчётливого Робинзона? Это не свобода, а беда!

— А что за свобода, — не сдавался настоящий Эйб, — если тебе не дают читать книги и расширять познания?

— Убеди их, что ты прав, — настаивал внутренний Эйб. — И они дадут тебе читать книги. Они вовсе не плохие люди: и отец, и Сара Буш, и дядя Деннис, и Джон Джонстон, и Сара Линкольн, и Матильда, и «мелкота», и соседи…

— А Кэйт? — спросил настоящий Эйб.

Внутренний Эйб помолчал, а потом сказал отчётливо:

— Мы с тобой обойдёмся и без Кэйт.

На это настоящий Эйб не ответил ничего. Он думал долго (вероятно, не меньше десяти минут), а потом взвалил топор на плечо и проговорил:

— Авраам Линкольн, вы правы, сэр! Не здесь моё место.

— Ну то-то! — сказал внутренний Эйб.

И настоящий Эйб зашагал домой, широко ставя свои огромные ноги, как раньше шагал тот Эйб, которого он видел во сне.

На следующий день, когда Эйб вёл купать лошадей к Малому Голубиному Ручью, ему встретилась Кэйт Роби с корзиной грибов.

— Эйб, — сказала Кэйт, — как ты всех перепугал вчера! Деннис говорил, что тебя задрал медведь, а отец клялся, что сожжёт твои книги. Только тётя Сара сказала, что ты вернёшься к вечеру, и сделала для тебя свечу. И я тоже испугалась, а Нат Григсби сказал…

— Я вернулся к вечеру, — сухо ответил Эйб и потянул лошадей за уздечки.

Часа через полтора отец вышел из хижины и долго стоял, приложив руку козырьком ко лбу.

— Оглуши меня гром, — сказал он, — если этот лодырь занимается делом!

— А чем он занимается? — спросила Сара Буш.

— Он лежит под кустом и читает книгу!

 

Эйб и его лодка

Сначала на горизонте появляются два столба чёрного дыма. Потом видны две длинные трубы, сидящие рядом, как близнецы в коляске. Потом появляется корпус парохода. Это двухпалубный, приземистый плавучий дом с галереей, весь увешанный флажками… Два могучих колеса пенят воду реки Огайо. На рубке написано золотом название: «Поль Джонс».

Пароход идёт «сверху», из Цинцинна́ти, к юго-западу, до Ке́йро, где два десятка пассажиров пересядут на другой, большой пароход, который повезёт их по Миссисипи, до Нового Орлеана. Вот они, эти пассажиры, важные господа в цилиндрах и разодетые дамы из восточных штатов, в широчайших юбках, похожих на колокола, в шляпах с перьями, с кружевными зонтиками в руках. Они щурят глаза то на заросший лесом северный берег штата Индиана, то на южный луговой берег штата Кентукки. «Мой бог, какая глушь! — говорят они. — Неужели мы и здесь будем причаливать? Послушайте, капитан!»

— Нет, леди и джентльмены, — отвечает щеголеватый капитан в синей фуражке с галуном и в галстуке «бабочкой», высовываясь из рубки, — здесь нет пристани, но мы берём пассажиров, если они подадут сигнал с берега…

— Перевозчик! Эй, перевозчик!

Эйб вздрогнул. Перевозчик — это он, Эйб. Два господина машут ему платочками издали.

— Можешь доставить нас к борту парохода, мальчик?

— Куда угодно, сэр!

— Не опрокинешь?

— Это напоминает мне, сэр, рассказ об одном ирландце, которого спросили, может ли он оседлать лошадь. Он ответил: «Да, сэр, если лошадь не возражает».

Толстый господин в цилиндре, надетом набок, воззрился на Эйба с удивлением:

— Ты бойкий парень. Возьми наши чемоданы, и поедем.

И толстяк замахал платком пароходу.

— Я сам возьму свой чемодан, — с опаской сказал второй господин. У этого на голове красовалась широкополая шляпа, а из-под сюртука выглядывал необыкновенно пёстрый жилет.

— Эта лодка принадлежит твоему отцу? — спросил он.

— Нет, сэр. Я служу у мистера Тэйлора подручным. Ему принадлежит весь перевоз и таверна, в которой вы изволили пить ром.

— Откуда ты знаешь, что мы пили ром? — спросил пассажир в шляпе.

— По запаху, сэр.

— Однако это неглупо! — воскликнул пассажир в цилиндре. — Послушай, мальчик, как тебя зовут?

— Авраам Линкольн, сэр.

— Из тебя выйдет толк. Если у тебя будут препоны в жизни, обратись ко мне. Меня зовут Джеймс Па́уэлл, я владелец плантации на кентуккийском берегу. Когда ты вырастешь, я сделаю тебя конторщиком или даже управляющим плантацией. Кто знает?

— Слушаю, сэр. Весьма благодарен, сэр.

— Это надёжная лодка, мальчик? — спросил господин в шляпе, пробуя ногой борт.

— Не беспокойтесь, сэр, я сам её делал.

Толстяк в цилиндре расхохотался.

— Раз он сам её делал, значит, всё в порядке! Вы слышали, Прайс?

— Я не люблю смышлёных, бойких мальчуганов из северных штатов, — сказал Прайс, — там, в сущности, нет джентльменов — одни неотёсанные фермеры.

— При вашей профессии вам, конечно, не приходится любить северные штаты, Прайс. Видишь ли, мальчик, этот человек торгует неграми. У него в чемодане куча денег.

— Ну, ну, потише, — кисло сказал господин в шляпе.

— Кого вы боитесь, Прайс? Авраама Линкольна? Он, вероятно, честен, как все фермеры из Индианы.

— А всё-таки, — пробурчал Прайс, — зачем болтать о моей профессии?

Пароход дал пронзительный свисток и выпустил красивую белую струю пара. Прозвонил колокол. Колёса завертелись в обратную сторону и подняли волну пены. «Поль Джонс» остановился.

— Прямо к борту, Авраам! — скомандовал толстяк.

Эйб направил лодку наперерез волне. С борта бросили конец и подтянули лодку вплотную к корпусу парохода. Несколько пар услужливых рук приняли чемодан толстяка и помогли ему самому взобраться на нижнюю палубу. Его спутник, однако, не пожелал отдать свой чемодан в чужие руки. Он поставил свой драгоценный груз на палубу и легко перепрыгнул вслед за ним.

— Прощай, Авраам! — крикнул он.

— Позвольте, сэр, а деньги?

Прайс стал рыться в многочисленных карманах своего пёстрого жилета. Толстяк насмешливо следил за ним.

— Проще было бы достать деньги из чемодана, Прайс, — заметил он.

— Мистер Пауэлл, я же просил вас…

— Ладно, — сказал толстяк и бросил монету на дно лодки, — отправляйся, Авраам! Ты мне понравился!

На пароходе снова зазвонил колокол. «Поль Джонс» заработал колёсами и ушёл в синюю таинственную даль, на юго-запад, туда, где Огайо впадает в Миссисипи.

Эйб долго качался в лодке на волне, поднятой пароходными колёсами. Он с удивлением осматривал монету, брошенную толстяком.

Это был доллар. Целый доллар!

За перевоз обычно платили гроши. Доллар был для Эйба большим состоянием. Он не заработал бы столько и за неделю. Вообще он видел доллар всего несколько раз в жизни.

— Однако это замечательно, — сказал он. — Это точь-в-точь, как с тем рыбаком, который нашёл в желудке у дохлой рыбы золотое кольцо.

Эйб направил свою лодку к берегу. Там его ждали две пары любопытных глаз. Это были двенадцатилетний рыжий, голубоглазый Том Белл и его сестра Маргарет — веснушчатая девочка с круглыми, светлыми глазками и выцветшими на солнце бровями. Брови у неё всегда были высоко подняты, и лицо поэтому казалось удивлённым.

Эйб деловито выскочил на берег и вытащил свою лодку носом на песок. В присутствии малолетних он чувствовал себя чем-то вроде капитана корабля.

— Хорошо ходит твоя лодка, Эйб? — спросил Том.

— Отлично, — отозвался Эйб, — скользит, как по маслу.

— А можешь ты доплыть на ней до Миссисипи?

— Пожалуй, могу, — согласился Эйб, — но в дальние путешествия лучше отправляться на плотах.

— Или на пароходах, — добавила Маргарет.

— Ну, пароходы для важных господ, — сказал Эйб. — Притом не имеет смысла платить деньги, когда едешь вниз по течению. Тут достаточно плота. Вверх по течению — это другое дело.

— Дай лодочку покататься, Эйб, — сказала Маргарет тонким голоском.

— Дети, — важно сказал Эйб, — я ведь вам никогда не отказывал и даже научил вас грести и править. Но я не могу позволить вам кататься одним. Я сейчас очень занят с мистером Тэйлором. Дело в том, что я заработал доллар.

Вечно поднятые брови Маргарет подскочили ещё выше.

— Покажи, — пролепетала она.

Эйб показал им серебряный доллар с изображением женщины в колпачке и надписью: «Соединённые Штаты Америки».

— Кто эта дама? — спросил Том.

— Это богиня свободы. Мы живём в свободной стране.

— Значит, у нас все люди свободные?

Эйб кивнул головой с таким видом, точно ему надоело отвечать на праздные вопросы.

— А Тоби? — продолжал Том.

— Какой Тоби?

— Черномазый Тоби с того берега. Он говорит, что свободные люди — это только белые, а он не свободный.

— Гм, это сложный вопрос, — сказал Эйб. — Дело в том, что Тоби не из нашего штата. В Кентукки негры работают на плантациях. Они принадлежат хозяевам.

— Значит, у нас не все люди свободные?

— Какой ты упрямый парень, Том! Конечно, у нас не все свободны, но всё-таки страна у нас свободная.

— Не понимаю, — сказал Том, — объясни, пожалуйста.

— Ну, видишь ли, — с трудом проговорил Эйб, — вот, скажем… В лесу много птиц, не правда ли?

Брат и сестра утвердительно кивнули головами.

— Твой папа ходит на охоту? Не так ли? Он убивает каждый раз по нескольку птиц. Но значит ли это, что твой папа враг птицам?

— Нет, не значит, — нерешительно проронил Том.

— Ну вот, — сказал Эйб, чувствуя, что его объяснение не очень убедительное, — твой папа убивает птиц, потому что ему хочется кушать. А на деле он любит птичек. Так и с неграми.

— Значит, можно любить негров? — спросила Маргарет.

— Гм… Мой отец говорит, что негры тоже люди.

— А почему же мистер Тэйлор говорит, что негры животные и любить их нельзя?

— Ну, знаешь ли, у разных людей разные мнения, — заметил Эйб, — и, кроме того, нельзя забывать, что негры принадлежат своим хозяевам, как стулья или шляпы. Разве хорошо любить чужой стул или шляпу?

Сделав такой вывод, достойный самого рассудительного героя из книг, Эйб зашагал к дому Тэйлора.

Тэйлор был и фермером, и паромщиком, и дела его шли недурно. Мимо его дома проходили пароходы, лодки, гружённые овощами, плоты с бочками солёной свинины. Но всё это было мелко по сравнению с караванами «плавучих домов», барж, шаланд и огромных плотов с хижинами, идущими на запад, на новые участки. Возле этих речных хижин женщины стирали бельё, а на баржах резвились дети. Все они останавливались около дома Тэйлора, выспрашивая о ценах, об урожаях, о фарватере полноводной Огайо. Некоторые покупали еду, другие продавали домашние вещи и многие выпивали рюмочку-другую виски, джина или, на худой конец, местной яблочной настойки. («Впереди много акров плодородной земли, авось и мы разбогатеем!») Так что Тэйлор жил бы совсем хорошо, если б не злоба против братьев Диллов, которая никогда не давала ему покоя.

Братья Диллы были тоже паромщиками и жили в штате Кентукки, на южном берегу Огайо, километрах в трёх от перевоза Тэйлора. Чтобы не мешать друг Другу, Тэйлор и Диллы сговорились перевозить пассажиров на разных участках реки. Но Тэйлор клялся, что братья тайно высаживают кентуккийских пассажиров за мыском, возле его фермы, потому что отсюда ближе до дороги, ведущей на север. Вот и сейчас Тэйлор возвышался возле берега Огайо с ружьём за плечами и со старой подзорной трубой. Он внимательно изучал противоположный берег, чтобы застать братьев Диллов на месте преступления. Но река была пустынна.

— Эйб, ты их не видел за мысом? — спросил он.

— Нет, мистер Тэйлор. Но я заработал доллар.

Тэйлор опустил трубку.

— Доллар? — переспросил он. — Покажи!

Эйб показал серебряный кружок и рассказал о своих пассажирах.

— Это Пауэлл тебе дал? Ну и расточительный человек этот Пауэлл! Впрочем, он нынче получил порядочные деньги от Прайса. Сделка-то состоялась у меня в доме… Знаешь что, Эйб? Из уважения к твоим родителям и по тому случаю, что ты честный парень, я отказываюсь от своей доли за перевоз. Тем более, что ты возил этих господ на собственной лодке. Этот доллар — твой!

Итак, Эйб Линкольн стал обладателем доллара. Он не собирался тратить его на пустяки. Другой мальчик накупил бы у проезжего коробейника сластей или зарядов для фейерверка, но Эйб решил купить на эти деньги книг.

— Не забудь опрокинуть лодку днищем вверх, — сказал Тэйлор, — нынче будет дождь. Видишь, на северо-западе тучи?

…Да, именно книг! Правда, не так-то легко было достать книгу в этих местах, здесь книги были редкостью. Пожалуй, придётся ждать несколько месяцев, пока кто-нибудь из пароходных пассажиров не согласится продать какой-нибудь томик из своего багажа.

Ах, эти счастливые люди, разъезжающие по своим делам! Они свободны, как птицы! Они появляются из синеватой дали и исчезают в туманной дымке реки. Они не прикованы к месту, они передвигаются из штата в штат по великой речной дороге. Они часто видят такие города, как Новый Орлеан и Цинциннати, а некоторые побывали даже в Вашингтоне. И везде они встречаются с тысячами людей, самых разнообразных, хороших и плохих, они слышат про множество событий, о которых не пишут ни в книгах, ни в газетах.

Как хорошо видеть этот большой мир своими глазами! Как хорошо ранним утром стоять на носу парохода и следить за тем как освещается и раздвигается горизонт и возникают всё новые гудящие народом пристани!

К вечеру действительно разыгралась непогода. Неожиданно хлынул дождь. Ветер гнал воду против течения. К восьми часам вечера все окрестности скрылись в кромешной тьме. Слышны были только вой ветра и суматошный плеск волн. Никто не видел, как две фигурки, закутанные в одеяла, выскользнули из дома через крышу и, шлёпая по лужам, побежали к реке. Это были Том Белл и сестра его Маргарет.

Они остановились на берегу Огайо. Вода шумела под бревенчатым настилом лодочной пристани. Капли дождя барабанили по доскам.

— Откуда ты знаешь, что это будет сегодня? — спросила Маргарет.

— Я слышал от доктора Э́ллена.

— Это который против пьянства?

— И против рабства.

— А почему тётя Рэ́чел говорит, что он сумасшедший?

— Он не сумасшедший. Он из восточных штатов. У них там много таких.

— А кто ему сказал?

— Не знаю. Кто-то из местных негров. Они знают всё, что делается на том берегу. Доктор сказал: «Я дам доллар тому, кто приведёт ко мне этого Тоби. Дай бог ему переплыть через Огайо, а уж я о нём позабочусь».

— Откуда доктор знает, что Тоби продан?

— Ему сказал паромщик Тэйлор. Этого Тоби продали в его присутствии торговцу неграми Прайсу за восемьсот долларов. Сегодня Тоби должны были увезти на Юг, но он бежал в лес. Ночью он попытался переплыть через реку. Но когда…

Маргарет задумчиво поглядела на чёрную, бурлящую воду Огайо.

— Доктор так и сказал: «Я дам доллар тому, кто приведёт ко мне этого Тоби»? — спросила она.

— Так и сказал. Я сам слышал.

— Том, — сказала Маргарет, — а ведь это нехорошо.

— Что нехорошо?

— Ты собираешься помочь беглому негру. Это всё равно что украсть чужую вещь.

Том молчал несколько минут.

— Доктор не станет брать чужую вещь. Раз доктор сказал, значит, можно.

— Вот тётя Рэчел и говорит, что он сумасшедший, — прошептала Маргарет.

Том не ответил. Он пристально смотрел вдаль. Ветер донёс с реки какой-то странный звук — не то скрип уключин, не то сдавленный человеческий крик.

— Том, — сказала Маргарет, — пожалуй, нужно зажечь фонарь.

Зажечь фонарь под дождём нелёгкое дело. У Тома были всего две серные спички — величайшая ценность, которую он с трудом выпросил у матери. Первая спичка погасла от порыва ветра. Вторая, с большой осторожностью зажжённая под одеялом, сделала своё дело, и фитиль загорелся тусклым, жёлтым огоньком.

Том поднял фонарь и взмахнул им над головой. С реки снова донёсся тот же звук. Теперь уже можно было с уверенностью сказать, что это человеческий голос.

— Это Тоби, — сказала Маргарет. — Он раздобыл лодку.

Том продолжал сигнализировать фонарём. Струи дождя стекали по закопчённому стеклу. На реке ничего не было видно.

В доме паромщика Тэйлора погас последний огонёк. Кругом воцарилась настоящая ночь. Дождь хлестал с неослабевающей силой. Волны зловеще шлёпали о столбы пристани. Ветер наносил облака водяных брызг.

— Его нет, — пробурчал Том, опуская фонарь. — Он пропал.

— Может быть, его отнесло течением? — сказала Маргарет. — Если мы унесём фонарь, лодку может пригнать обратно на берег Кентукки. Он же ничего не видит в такой темноте. Послушай, Том…

Она остановилась. С реки снова донёсся голос. На этот раз отчётливо можно было разобрать одно слово — «помогите».

— Лодку опрокинуло, — сказала Маргарет.

Том поставил фонарь на землю.

— Что делать? — проговорил он растерянно.

— О Том, только не уходи! Он, наверно, тонет? О Том!

— Я не собираюсь уходить, — сердито отозвался Том, — но я плохо плаваю и не могу ему помочь.

— О Том! Возьмём лодку Эйба Линкольна!

— Лодку Эйба? А что скажет Эйб?

— Ничего не скажет. Эйб очень добрый. Он не рассердится.

— Брать лодку без позволения?

— Том, разве сейчас есть время просить позволения? Человек тонет! Если ты боишься, я возьму лодку и поеду за ним!

— Маргарет Белл! — очень сердито произнёс Том. — Ты думаешь, что твой брат струсил?

Он решительно зашагал по мокрому песку к тому месту, где лежала днищем вверх маленькая плоскодонка Эйба. Маргарет побежала за ним.

Они перевернули лодку без труда, нашли вёсла и столкнули судёнышко в воду.

— Оставайся здесь, — сказал Том.

— Я с тобой, Том, — проронила Маргарет.

— Оставайся здесь, — повторил Том, — делай, что тебе велят старшие. (Том был старше Маргарет на год.) Возьми у меня фонарь и держи его повыше, чтоб я видел, куда править.

— Том, — сказала Маргарет, — а если ты утонешь?

— Я не утону, — ответил Том, — да и дождь перестаёт.

Через несколько минут Маргарет осталась одна на берегу с фонарём и одеялом, которое Том сбросил ей на руки. На реке ничего не было видно, но дождь и в самом деле прекратился.

— Том! — крикнула девочка.

Ответа не было. Только вдруг вдали полыхнул огонёк, и гром выстрела прокатился над шумящей рекой.

— Том, я боюсь! Честное слово!

Том не отвечал.

Маргарет, дрожа всем телом, размахивала фонарём. И тут случилось самое скверное и непредвиденное: фонарь погас.

Маргарет беспомощно всхлипывала. Вдруг чья-то сильная рука выхватила у неё фонарь.

— Не бойся, девочка, — раздался негромкий мужской голос, — это я, доктор Эллен.

— О мистер Эллен, спичек нет, это была последняя! — сказала Маргарет одним дыханием.

— Спички есть, — спокойно ответил Эллен и повернулся спиной к ветру.

Через минуту фонарь снова горел высоко над головой доктора.

— Тома застрелили?

— Нет-нет, — торопливо сказал Эллен. — Вот лодка, и в ней Том… и ещё один несчастный. Не беспокойся, Маргарет, всё в порядке.

Лодка Эйба Линкольна легко ткнулась носом в песок. Том соскочил с неё, а за ним показалось мокрое лицо тяжело дышащего Тоби.

— Кто это? — угрожающе спросил Том, глядя на чёрную фигуру доктора.

— Том, это доктор Эллен.

— Доктор Эллен? — недоуменно переспросил Том. — Откуда вы узнали?

Доктор рассмеялся.

— Я ничего не знал, Том, кроме того, что дядю Тоби продали и что он в тот же день убежал от хозяина. Не нужно быть мудрецом, чтоб понять, что ночью Тоби попытается переплыть через Огайо. Но я никак не думал встретить вас здесь, дети. Кто там стрелял?

— Не знаю, — сказал Том. — Я думаю, что это братья Диллы.

— Ты добрался до кентуккийского берега?

— Нет, мистер Эллен. Я подобрал Тоби на середине реки. Лодки не было, и он пустился вплавь. У него не хватило сил бороться с течением.

— Да, это так, да благословит вас бог, масса Том, — глухо сказал Тоби. — Ещё немного, и река меня унесла бы. Очень плохая погода сегодня ночью.

— Пойдём ко мне, дружок, — сказал доктор, обращаясь к Тоби. — Ты ещё не свободен. Тебя могут схватить люди Прайса. А тебе, Том, я должен доллар.

Том погасил фонарь.

— Нет, сэр, — прозвучал его голос в темноте, — я за это денег не возьму.

— Да, мистер Эллен, — поддержала его Маргарет, — мы за это денег не возьмём.

Через несколько дней паромщик Тэйлор, вернувшись из очередного рейса через реку, подозвал к себе Эйба Линкольна.

— Что ты наделал? — спросил Тэйлор.

— Я? Ничего!

— Ты ходил в лодке на кентуккийский берег?

— И не думал, мистер Тэйлор.

— Братья Диллы утверждают, что ты ночью перевозил кого-то с того берега реки и нарушил договор.

Эйб недоуменно посмотрел на своего нанимателя.

— Я ночью сплю, мистер Тэйлор. Мне и в голову не придёт отправиться ночью в Кентукки!

— Однако они собираются подать на нас в суд. Кроме того негроторговец Прайс заявил, что ты помог бежать его негру Тоби.

— У меня и в мыслях ничего подобного не было! — возмутился Эйб.

— В субботу придётся нам поехать к судье Пейту. Посмотрим, какие у них доказательства. До чего бессовестны эти Диллы! Тянут нас в суд, а сами потихоньку высаживают пассажиров за мысом, когда меня дома нет!

И Тэйлор ушёл, осыпая Диллов самыми сложными проклятиями, какие только имеются в английском языке.

Судья Пейт жил в соседнем местечке и, за отсутствием здания суда, разбирал дела в собственном саду, поставив судейское кресло на веранду.

Перед верандой стоял столик, за которым находился конторщик и секретарь судьи. Обвинители и обвиняемые сидели рядом на скамейке. Судья Пейт, высокий, сухопарый старик, появился в последнюю минуту, когда перебранка Тэйлора с Диллами чуть не перешла в потасовку. Он призвал обе стороны к порядку, поставил в угол тяпку, которой разрыхлял почву на грядках, набросил на плечи мантию и объявил заседание суда открытым.

Один из братьев Диллов изложил свою претензию по поводу «нарушения договора о праве перевоза» и объявил, что подручный Тэйлора Авраам Линкольн ночью перевозил пассажира с кентуккийского берега реки на берег Индианы, что является, помимо всего прочего, нарушением законов штата, ибо пассажир был беглый негр, по имени Тоби.

В качестве свидетеля Диллы выставили негроторговца Прайса, который подтвердил, что, преследуя «цветного мужчину», по имени Тоби, он видел лодку и в ней Авраама Линкольна, который подобрал плывущего негра на Огайо и отвёз его на берег Индианы.

— Как вы могли узнать Авраама Линкольна и его лодку? — спросил судья.

— Ваша честь, — солидно сказал Прайс, — я сам ездил на этой лодке. Я переправлялся на ней с берега Индианы на пароход «Поль Джонс» и заплатил за это… доллар!

— Ваша честь, он лжёт! — взорвался Тэйлор. — Доллар заплатил не он, а его спутник Пауэлл. Сам он не платил ни гроша!

— Это не имеет значения, — сказал судья. — Я очень прошу вас, мистер Тэйлор, не топтать мой картофель. Сойдите с грядки и сядьте на скамью… Авраам Линкольн!

Эйб вышел. Ему подали библию, он положил на неё руку и поклялся говорить «правду, только правду и ничего, кроме правды».

У Эйба было торжественное выражение лица. Он впервые в жизни выступал свидетелем на суде, и вся эта церемония ему явно нравилась.

Он заявил, что всю ночь спал в доме Тэйлора и на кентуккийский берег не ездил. В качестве свидетеля он выставил жену и двух постояльцев Тэйлора, которые подтвердили его показания.

Судья нахмурился. Дело было того сорта, который в судах называют «гнилой селёдкой». Кто-то из участников этого дела лгал. Если Эйб ездил в Кентукки, то он солгал под присягой. Если он не ездил, то лгали Диллы вместе с Прайсом.

— Ваша честь, — сказал Эйб, — позвольте мне задать вопрос мистеру Прайсу. Можно? Мистер Прайс, скажите, в каком месте берега Кентукки вы видели мою лодку?

— Не знаю, — сердито ответил Прайс. — Я видел, как лодка плыла через реку и в ней сидели двое: ты и мой негр.

— И вы выстрелили?

— Я уже сказал: да, я выстрелил, чтобы помешать покраже моей собственности.

— Вы стреляли с берега?

— Конечно, с берега, а то откуда же?

— Прошу прощения, мистер Прайс… Значит, лодка была далеко от вас?

— Она была на середине реки.

— Почему вы не стреляли раньше?

— А, чёрт тебя возьми, куда мне было стрелять, в темноту, что ли?

— Значит, вы не видели мою лодку на кентуккийском берегу?

Прайс осёкся.

— Гм… лодка была посередине реки.

— Вот именно, благодарю вас, мистер Прайс! — торжественно продолжал Эйб и повернулся к судье: — Итак, ваша честь, единственный свидетель братьев Диллов не видел моей лодки у берега Кентукки. Это потому, что я никогда не перехожу через середину реки. Следовательно, никто не нарушил договора с братьями Диллами?

— Ты прав, мой мальчик, — улыбаясь, сказал Пейт. — Это превосходное рассуждение, прошу всех обратить на него внимание. Никто не нарушил договора.

— Но он подобрал моего негра на середине реки! — воскликнул Прайс.

— Извините, ваша честь, — продолжал Эйб. — Три свидетеля подтверждают, что в ту ночь я не выходил из дому.

— Я ясно видел твою лодку, — сказал Прайс, — её видели и братья Диллы.

— В таком случае, остаётся предположить, что кто-то взял мою лодку, — сказал Эйб.

— Кто именно? — спросил судья.

— Не знаю, ваша честь. Утром я нашёл лодку на своём месте. Мистеру Прайсу придётся доказать, что он в полной темноте видел издали лодку, в которой безошибочно узнал мою, да ещё и меня самого в ней.

— Это правильно, — сказал судья. — Какого чёрта… прошу прощения, каким образом вы, мистер Прайс, можете доказать, что это была лодка Авраама Линкольна, если дело происходило в ненастную погоду, в полной тьме? Секретарь, запишите, пожалуйста: «Братьям Диллам в иске отказать». Кстати, прошу всех свидетелей обвинения сойти с моей капусты!

Судья Пейт очень ловко сбросил с себя мантию, закатал штаны до колен и взял в руки тяпку. Суд был закончен.

На обратном пути Тэйлор похлопал Эйба по плечу и произнёс восторженно:

— Ну, знаешь, Эйб, пусть мне отрежут ухо, если ты не будешь адвокатом! Ловко ты доказал, что тебя не было на другом берегу и что никто не брал твою лодку…

Эйб, который правил лошадью, повернул к паромщику своё длинное невозмутимое лицо и улыбнулся. Когда Эйб улыбался, всё его костлявое лицо со впавшими щеками начинало двигаться, а глаза словно излучали свет.

— Вы уверены, что никто не брал мою лодку?

— Ты же сам говорил об этом на суде!

— Это напоминает мне историю о проповеднике, который предсказал к вечеру дождь. Когда дождь и в самом деле пошёл, проповедник вздохнул и сказал: «Если б я знал, что будет дождь, я прихватил бы с собой зонтик…»

Тэйлор сначала опешил, а потом раскатился таким хохотом, что встречный возчик остановил своих лошадей и выронил из рук трубку.

…Возле берега реки Эйб встретил Тома Белла. Рыжий мальчик подошёл к нему, остановился на почтительном расстоянии и проговорил медленно, словно кто-то выдавливал слова у него из горла:

— Эйб, извини меня, пожалуйста:

— В чём я должен тебя извинить? — удивился Эйб.

— Извини меня за то, что я взял ночью твою лодку.

— Разве ты брал мою лодку?

— Да… Я не хотел, но Маргарет сказала, что человек тонет, и я….

— Человек тонет? Ты имеешь в виду…

— Да, — грустно промолвил Том, — я имею в виду негра Тоби.

Том покраснел. Когда Том краснел, его рыжие волосы казались ярче морковки. На губах Эйба задвигалась медленная, добродушная усмешка.

— Ты честный парень, Том! — сказал он. — И доктор Эллен дал тебе за это доллар?

Том вздохнул.

— Нет, Эйб, я не взял его доллар.

— Почему?

— Потому что нехорошо брать деньги за спасение человека.

— Ты отказался от доллара?

— Да, Эйб, и Маргарет говорит, что это правильно.

Улыбка сбежала с лица Эйба.

— Пожалуй, Маргарет права, — задумчиво сказал он и пошёл вдоль берега Огайо, опустив голову.

Он долго стоял возле своей самодельной лодочки и рассматривал красную полосу на бортах, которую сам нанёс недавно свежей масляной краской.

В кармане у него лежал серебряный доллар — один из тех серебряных кружочков, которые Прайс заплатил плантатору Пауэллу за душу и тело Тоби. Эйб вынул доллар и ещё раз взглянул на женщину в колпачке, которая была богиней свободы.

Вдали прозвучал свисток. На горизонте появились два столба чёрного дыма. Потом обозначились две длинные трубы, а за ними корпус парохода.

На этот раз это был «Генерал Джексон», могучее двухколесное чудовище, идущее по маршруту Цинциннати — Сент-Луис. Ещё один свисток, буря пены вокруг колёс, и пароход остановился. На палубах было полно народу. Люди стремились на Запад, за Миссисипи, в сказочную страну бизонов, индейцев и плодородной земли.

Эйб держал в руках доллар, и вдруг этот серебряный кружочек, словно по своей воле, скользнул между пальцев юноши и шлёпнулся в воду.

Нельзя сказать, что Эйб бросил его в Огайо. Нет, Эйб уронил его в воду. Что сделали бы вы, уронив в воду серебряную монету? Вероятно, нагнулись бы, чтоб поднять её? Но Эйб не нагнулся. В этот момент послышался голос: «Перевозчик! Эй, перевозчик!» — и Эйб поспешил к своей лодке.

Так что я не могу сказать, что Эйб Линкольн выбросил этот доллар. Просто Эйб не позаботился о нём. Он никогда не заботился о долларах.

 

Человек, по имени Аполлон

Случалось вам бывать в южных штатах? Если нет, то вы знаете, как прекрасен Юг.

Это не слова, а сущая правда. Вы не знаете, как выглядят движущиеся водные просторы Миссисипи. Постарайтесь исправить свою ошибку. Встаньте пораньше, на заре, выйдите на нос плоскодонки и взгляните на великую реку. Взгляните на мерцающее небо стального цвета. На ваших глазах сталь превратится в серебро, потом вспыхнет розовым сиянием. А на реке ещё лежит лиловый туман. Не уходите, это ещё не конец: розовый полог голубеет, на нём появляются прямые золотые стебли и, наконец, солнце выкатывается на небо — именно выкатывается, потому что солнце в тропиках встаёт гораздо быстрее чем у нас, на Севере. Тогда уходите в каюту, а то ранние лучи вас обожгут. Не забудьте взглянуть на облака. Над плоским горизонтом они кажутся медленно плывущими фиолетовыми кораблями. Это последние остатки речного тумана.

У берега пристань, от неё в гору поднимается прямая аллея, обсаженная могучими деревьями. С них длинными бородами свисает испанский мох. На верху холма, как древний храм, блистает на солнце беломраморная колоннада господского дома. Вдали виднеются бесконечные поля сахарного тростника. Оттуда утренний ветерок доносит протяжную песню:

Поют негры. В чаще сахарного тростника видны их соломенные шляпы. Они рубят тростник большими, тяжёлыми ножами, рубят целый день с утра до вечера. Они рабы. Цепей на них нет, но достаточно им оглянуться, чтобы увидеть человека с волчьим лицом, который гарцует на великолепном коне с английским седлом. За поясом у него два пистолета, на голове широкополая шляпа, в руке тройная плеть морского образца. Это надсмотрщик. Попробуй разогнуть спину — получишь оглушающий удар плетью.

Пристань и плантация называется «Ле-Дели́с», что значит «Наслаждения». Хозяин плантации мистер Гре́гсон завёл здесь «образцовое хозяйство». Негры у него умирают почти еженедельно, но выгоднее выжать из чёрного все соки и отвезти его на кладбище раньше, чем позаботиться о его здоровье и дать ему дожить до старости. Сахар нынче в цене.

Юг прекрасен! Все это говорят в один голос. Сюда входит всё: и удивительные краски высокого неба, и металлический блеск речных вод, и голоса птиц. Где вы найдёте в северных штатах апельсиновые рощи, гранатовые деревья, кусты жасмина и алоэ, речные заводи с болотными кипарисами, где в отдалении бродят целые стаи красноногих фламинго?

Для двадцатилетнего Эйба Линкольна это было увлекательное путешествие.

Плыли они на большой плоскодонке, которую Эйб сколотил собственными руками по заказу Джеймса Дже́нтри, самого зажиточного человека в их краях. У этого Джентри было больше тысячи акров земли, и даже сама деревенька, в которой стоял его дом, называлась по его фамилии «Джентривилль».

Лодка была нагружена солёной свининой и мукой в бочках, чтоб не сырела на протяжении полутора тысяч километров пути по воде.

В таинственной предрассветной тишине, когда над Миссисипи ещё вьётся синий туман и фонарь на лодке бросает вокруг себя мутный, лунный ореол, Эйб, стоя у руля, услышал голос с берега:

— На лодке! Послушайте там, на лодке!

Сын Джентри, Аллан, который был начальником экспедиции, проснулся и поднял голову из-под одеяла.

— Чего вам надо? — закричал он.

— На другой берег! — ответил голос с мягким южным акцентом. — Плачу два доллара за перевоз!

Аллан почесал затылок.

— Два доллара! Эти южане не жалеют денег. Стоящая цена а, Эйб?

— Кто они такие и почему у них нет лодки? — подозрительно спросил Эйб.

— Вовсе не обязательно каждому человеку иметь лодку, — ответил Аллан. — Может быть, заболел кто-нибудь из семьи на той стороне и им срочно надо переправиться через реку… Правь к берегу!

На берегу, в кустах, сидели двое: белый и негр.

Белый не был похож на джентльмена. На нём была клетчатая рубашка, довольно грязная и мятая. И лицо у него было мятое, всё в складках и рябинах. На затылке у него красовалась широкополая шляпа, а на ногах жёлтые болотные сапоги, покрытые грязью.

На негра ни Аллан, ни Эйб не обратили особого внимания. Это был самый обыкновенный «полевой негр», рослый, плотный и широколицый.

— Ребята, мне срочно нужно на тот берег, — сказал белый, перелезая через борт.

— Вы, кажется, говорили о двух долларах? — вежливо спросил Аллан.

— Да, и вот они!

Белый вложил в ладонь Аллана две монеты и прихлопнул их сверху своей грубой рукой.

— Спеши, парень, — сказал он и полез в карман за трубкой.

Негр молчаливо уселся на корме. Глаза его бегали по сторонам.

Эйб встал за руль, Аллан оттолкнул лодку шестом.

— Везёте товар? — спросил белый. — Вы, видать, из северных штатов?

Аллан объяснил ему, кто они и куда едут.

— О, Новый Орлеан! — значительно сказал белый. — Прекрасный город! Там есть что посмотреть таким ребятам, как вы. Лучшая еда, лучшие напитки, лучшие песни, самое тонкое обхождение…

Аллан почтительно проговорил: «Да?» В этот момент Эйб кивнул ему головой и указал глазами на руки чёрного. Они были скованы тонкой цепью.

— Что вы смотрите, ребята? — усмехнулся белый. — Это беглый негр, я поймал его.

— Вы охотник за беглыми неграми?

— Ничуть. Это мой негр.

Негр отвернулся в сторону, и Эйб явственно заметил, что он улыбается. Белые зубы очень хорошо видны на чёрном фоне.

Эйб удивлённо поднял брови. Пользуясь тем, что Аллан и человек в жёлтых сапогах пустились в разговор о красотах Юга, юноша нагнулся к негру и спросил тихо:

— Тебе нравится эта цепочка, чёрный?

Негр заулыбался ещё больше.

— О масса, это для виду! Я иду на свободу!

— На свободу? В цепях?

— Да, масса, я уже раз сбежал, а меня поймал и продал этот добрый человек и дал мне немножко денег. И мы условились, что я сбегу ещё раз.

— И он продаст тебя вторично?

— Нет, масса, теперь он поможет мне уехать в свободные штаты и ещё даст мне денег, чтоб я мог выкупить жену. Моя жена кухарка на плантации «Ле-Делис». Так что всё в порядке, масса. Я это вам говорю, потому что вы не южанин, но вы никому об этом не рассказывайте. Я еду на свободу.

— Так эта цепь для отвода глаз?

Негр кивнул головой и затрясся от сдержанного смеха.

— Ну ты, черномазый! — сердито крикнул человек в сапогах.

— Это он нарочно, — шепнул негр.

— Странные нравы на Юге, — проговорил Эйб.

Через полчаса они высадили обоих на правом берегу Миссисипи. Место было глухое, заросшее тростником.

— Здесь, вероятно, полно аллигаторов? — сказал Аллан.

Человек в сапогах усмехнулся:

— Они нас не трогают, мы ведь им соседи. Я потому здесь высаживаюсь, чтоб не делать крюк по дороге. Отсюда прямой путь на ферму. Прощайте, друзья!

Обе фигуры скрылись в высоких тростниках. Бравый Аллан Джентри, скрестив руки на груди, долго смотрел им вслед.

— Мне это не нравится, Эйб, — сказал он. — Если это его собственный негр, почему он не перевёз его на пароме в дневное время. Зачем ему понадобилось окликать лодку на рассвете?

Эйб рассказал ему об улыбке пойманного.

— Помог ему бежать, — переспросил Аллан, — и везёт его на свободу? Ох, Эйб, да ведь этот парень в сапогах просто аболиционист. Он украл негра, а мы помогли ему переправиться через реку!

— Ты напоминаешь мне бродячего торговца, который изо всех сил старался всучить покупателю цепочку для часов, — сказал Эйб, — а когда у него купили эту цепочку, он вытащил из кармана часы, заплакал и сказал: «Как же я теперь буду носить часы без цепочки?»

— Что ты хочешь этим сказать? — запальчиво спросил Аллан.

— То, что дело сделано и раскаиваться поздно, — сказал Эйб. — Давай держать курс на левый берег.

— Давай, — сердито отозвался Аллан. — А всё-таки два доллара — это большие деньги.

— Два доллара? — повторил Эйб. — Да, деньги немалые. Но я всё никак не могу забыть, как этот чёрный улыбался.

— Что особенного в том, что он улыбался? — рассеянно отвечал Аллан. — Ну-ка, возьми руль покрепче, Эйб, а то нас отнесёт на милю ниже пристани.

На пристани Ле-Делис два всадника галопом скакали по аллее.

Один из них был вряд ли старше Эйба. Он сидел на коне, стройный, как кипарис. Его белый шарф вился за плечами, словно флаг. На нём был широкий синий пояс, лакированные ботфорты и расшитая шнурами курточка испанского образца.

Второй всадник был постарше и пошире в плечах. На его смуглом лице выделялись чёрные бакенбарды и тонкие усы червяками свисали на подбородок. У обоих всадников в руках были двустволки крупного калибра.

— Эй, молодцы, вы не видели на реке рослого негра с широкой мордой?

Вопрос был обращён к Аллану Джентри.

Аллан помялся.

— Я не знаю, о каком негре вы говорите, сэр, — медленно произнёс он, — но одного негра мы действительно видели милях в четырёх вверх по реке.

— Вверх по реке? В четырёх милях? — спросил старший всадник. — Это странно, потому что собаки ведут нас в другую сторону. Видишь ли, парень, у нас сбежал негр, по имени Аполлон. Раньше он принадлежал французам, и его звали Жозе́ф, но хозяин переименовал его. Это очень хитрый негр, от него можно ожидать всяких фокусов.

— Самый удивительный фокус вашего Аполлона, — сказал Аллан, — заключается в том, что он заковал себя в цепи и нашёл себе хозяина — белого. Я полагаю, что это вовсе не тот негр. Так что мы не можем сообщить вам ничего утешительного.

— Заковал себя в цепи? А кто его хозяин?

— Не могу ничего сказать вам, сэр. Некий молодец в жёлтых сапогах выше колен и в грязной рубашке. Он утверждал, что поймал своего негра, и мы перевезли их на правый берег.

— В жёлтых сапогах? — спросил молодой человек. — Нет ли у него следов оспы на лице?

— Насчёт оспы не скажу, а в общем, он рябоват как будто…

Всадники переглянулись.

— Мастер Арчи, видите, я был прав, — сказал усач. — Это Мэ́рфи.

Молодой человек нахмурился.

— Клянусь, — сказал он, — что я найду этого бандита. Мне говорили в Новом Орлеане, что шайка Мэрфи снова появилась в наших местах.

— Они крадут негров? — спросил Аллан.

— Хуже, мой милый, — ответил старший всадник. — Они помогают неграм бежать с плантаций и продают их по нескольку раз. При этом они обещают черномазым переправить их на Север. Чёрные думают, что их нельзя настигнуть в северных штатах, и охотно идут на такую сделку. Вдобавок они получают в руки по нескольку долларов.

— Так это аболиционисты? — спросил Эйб.

Старший всадник расхохотался.

— Я считаю аболиционистов помешанными, — сказал он, — но Мэрфи не сумасшедший. Он самый обыкновенный бандит. Ни один из его негров не добрался до Севера. Просто он их убивает.

— Убивает? — в ужасе повторил Эйб.

— Да, после нескольких продаж он их завозит в какую-нибудь бухточку, оглушает ударом по голове и пускает на съедение аллигаторам.

Эйб вздрогнул. Он вспомнил счастливую улыбку на лице чернокожего. Ведь он «шёл на свободу»!

— И негры верят ему? — спросил он.

— Негры поверят даже чёрту, если он обещает им свободу. Черномазые очень упрямый народ.

«Упрямый народ»… Такими же упрямцами были предки Эйба Линкольна. Они тоже шли искать свободу, но, в отличие от негров, их никто не мог продать.

Красоты плантации «Ле-Делис» разом померкли в глазах Эйба. На всём пути к низовьям реки перед ним стояла белозубая улыбка несчастного Аполлона.

— Однако этот Мэрфи предприимчивый человек, — сказа Аллан Джентри. — Этакое придумать!

— Он предприимчивый негодяй, — сухо ответил Эйб.

В таком настроении он прибыл к причалам Нового Орлеана.

Новый Орлеан — это бурлящий котёл, в котором легко растеряться, особенно такому юноше, как Эйб, выросшему в лесах Индианы. У набережной стояло по меньшей мере три сотни судов и больше тысячи лодок со всех концов страны. На каждом шагу Эйба толкали то в бок, то в спину, и, оборачиваясь, он в удивлении останавливался перед людьми с чёрными, жёлтыми, шоколадными, кофейными лицами, одетыми в невероятной пестроты костюмы.

— Это мексиканец, — объяснял ему Аллан. — Видишь, какой у него широкий пояс и шляпа с галуном? А это креол.

— А это кто? — Палец Эйба указывал на маленького человечка в ослепительно белом костюме, который делал им приветственные знаки рукой.

— Это? По-моему, это октору́н, то есть прабабушка или прадедушка у него были негры.

— А остальные родственники?

— Остальные родственники у него белые, но всё равно он считается негром и ему не подают руки.

Человек, у которого предок был негром, подошёл к ним поближе и очень любезно снял шляпу.

— Не желаете ли поставить на петуха? — сказал он нараспев. — Сейчас выступит один из чемпионов Мексиканского залива, по кличке «Беспощадный». Можете поставить на него доллар, выиграете четыре. Не верите? Как угодно, сеньоры, мы никого не неволим.

— Мы не сеньоры, — сказал Аллан. — Мы из Индианы.

Человек в белом костюме презрительно свистнул.

— О, северяне! Вы, вероятно, и в карты боитесь сыграть? Честные труженики, а?

Он нахлобучил шляпу и ушёл раскачивающейся походкой.

Эйб с Алланом поближе подошли к навесу, под которым скопились кружком беснующиеся люди.

В середине круга, на площадке, усыпанной песком и политой кровью, яростно дрались два петуха. Один из них, взъерошенный и полуслепой, уже еле держался на ногах. Другой без устали молотил его клювом по голове.

— Пойдём отсюда, Эйб, — сердито сказал Аллан. — Это петушиный бой, занятие для бездельников и дикарей.

— Вы так думаете? — спросил у него над ухом знакомый голос.

Юноши обернулись. Эйб с трудом узнал в обладателе этого голоса стройного красивого молодца с плантации «Ле-Делис», которого называли «мастер Арчи». Только там, на плантации, он был в курточке и ботфортах, а здесь на нём был светло-голубой фрак и низкий цилиндр, надетый набок.

— Старые знакомые! — сказал он, поднося к глазам лорнет. — Продали свинину и горох?

— Извините, сэр, не горох, а муку, — солидно поправил его Аллан. — Нам остаётся ещё продать лодку.

— Как же вы поедете на родину?

— На пароходе! — важно сказал Аллан. — У нас порядочная выручка.

— И вы не хотите поставить на счастливого петуха?

— Нет, сэр, это у нас не принято.

Мастер Арчи пожал плечами («Совершенно как француз», — говорил впоследствии Аллан) и хлопнул ладонью по цилиндру.

— Я отправляюсь на Улицу Добрых Детей, — объявил он, — где управляющий моего отца занят деловыми операциями. Идите за мной. Там у вас купят что угодно, даже целый северный штат со всеми его фермерами, свиньями и строевым лесом.

На Улице Добрых Детей Эйб увидел зрелище, которое удивило его ещё больше, чем петушиный бой и старый квартал. Вдоль дома с вывеской «Продажа негров» выстроились шеренгой чёрные, одетые так роскошно, как не одеваются в Индиане даже самые богатые люди. На них были длинные чёрные сюртуки, крахмальные манишки и лоснящиеся цилиндры. Женщины стояли отдельно — все в изящных платьях и белых наколках. Вид у них был понурый.

— Убей меня бог, никогда не видал таких щеголеватых негров, — сказал Аллан.

Арчи улыбнулся.

— Это рабы для домашних услуг, — сказал он, играя лорнетом. — Торговцы нарочно одевают их в самое модное платье, чтоб за них заплатили подороже. Кстати, это негры моего отца.

— Вы продаёте их?

— Нет, — презрительно ответил Арчи, — мы, джентльмены, не занимаемся продажей рабов. Мы поручаем это нашим управляющим и негроторговцам… А вот и Хоукс!

Юноши увидели ещё одного знакомца — мужчину с чёрными бакенбардами и усами, который сопровождал Арчи на пристани Ле-Делис. Он приветственно помахал рукой юношам.

— Рад вас видеть, дети Севера! — сказал он небрежно. — Не хотите ли вы купить отличного негра, расторопного, услужливого да вдобавок видевшего лучшие образцы культуры и светского обхождения?

— Благодарю вас, — ответил Аллан, — мы обходимся без рабов.

— Да они и не нужны на ваших фермах, — сказал Арчи. — Таких негров не поставишь рубить лес или пахать землю под кукурузу.

— Да, сэр, мы делаем это своими руками, — сказал Эйб.

Арчи посмотрел на свои руки, затянутые в жёлтые лайковые перчатки.

— Ничего не поделаешь, — заметил он, улыбаясь. — Мне пришлось родиться в семье Грегсонов, которая, пожалуй, ничем не уступит британским лордам, ни по состоянию, ни по происхождению. Моя бабушка происходит от французских рыцарей-крестоносцев. Мы высшая американская раса. Мне в жизни не приходилось ни рубить лес, ни пахать землю. Надеюсь, что вы великодушно извините меня.

— Я рассчитываю на прощение и с вашей стороны, сэр, — сказал Эйб, — за то, что я родился в семье лесорубов, которые никогда не пользовались чужим трудом.

Эйб с Алланом прошлись вдоль шеренги расфранчённых для продажи невольников и в недоумении остановились перед третьим знакомым, которого они видели недалеко от Ле-Делис: это был чёрный Аполлон, бывший Жозеф.

— Силы небесные! — воскликнул Аллан. — Ты жив? Как ты сюда попал?

Широкое лицо Аполлона на этот раз не улыбалось. Вокруг его рта повисли складки, лоб был наморщен, в глазах не было ничего, кроме усталости.

— Я убежал от массы Мэрфи, — сказал он. — Я догадался, что он везёт меня топить, и убежал в лес. Но меня поймали. Трудно бежать, когда не знаешь дороги и на руках цепь. Меня нашли собаки массы Грегсона.

— А где Мэрфи? — спросил Аллан.

— О, он пропал! Провалился сквозь землю! Я думаю, что он уже в аду!

— Я этого не думаю, — сказал Аллан, — скорее, он где-нибудь в кабаке. Пьёт ром и подсчитывает барыши.

— О масса, бежать от Грегсона и попасть к Мэрфи! Потом бежать от Мэрфи и попасть к Грегсону! Есть ли место для чёрного на этой земле?

— Как тебя встретили Грегсоны? — спросил Эйб.

Лицо Аполлона посерело. Он кивнул головой на свой пустой рукав, аккуратно уложенный в карман.

— Смотри, пожалуйста! — воскликнул Аллан. — Тебе повредили руку?

— Не повредили, масса, а отрубили. Молодой масса Арчи приказал. За два побега. Масса Арчи сказал: «Раз его зовут Аполлоном, пусть он будет похож на статую с отбитой рукой». Я не знаю, что такое «статуя», но теперь меня могут купить только в сторожа.

— Арчи Грегсон? — в ужасе пробормотал Аллан. — Пойдём отсюда, Эйб. Что ты молчишь, Эйб?

— Знаешь ли, Аллан, — сказал Эйб, — если мне когда-нибудь удастся ударить по рабству, я сокрушу его!

Аллан посмотрел на морщинистый лоб и длинные мускулистые руки своего долговязого спутника и ничего не сказал.

Они возвращались на Север на большом новом пароходе «Те́скумсэ». Продав свинину, муку и лодку, путешественники получили 26 долларов, но бережливый Аллан не стал брать дорогих билетов на верхнюю палубу, и они отправились в путь на нижней. На корме сидела группа негров, закованных в кандалы. Их оберегал какой-то субъект в широчайшей шляпе, шёлковом жилете и клетчатых панталонах, усеянных пятнами. Его светло-коричневый сюртук заметно оттопыривался на груди — там явно проступали очертания двух маленьких пистолетов. Звенела гитара, и густой бас выводил:

Хор подхватывал:

В этом месте мощный гудок «Текумсэ» заглушил песню. Подходили к излучине реки.

Хор дружно грянул:

— Что они там воют? — сердито сказал Аллан. — Какие там синие мухи?

— Забавная песня, — усмехнулся Эйб. — Хозяин помер, а чёрным всё равно.

Дальше в песне говорилось, что синяя муха укусила пони. Лошадка взбесилась, и хозяин полетел в канаву.

Хор поддержал:

Пароход замедлил ход. Колёса заработали в обратную сторону, за кормой образовался вал пены. И тут раздались вопли:

— Держи! Держи! Бросился! Давай конец!

— Выплывает! Нет, не выплывает! Куда ему выплыть — в цепях?

— Батюшки! Попал под колесо! Конец негру!

— Назад, мерзавец! — бесновался субъект в клетчатых панталонах, потрясая пистолетом. — Выбирайся, а то прострелю голову!

— Остановите колёса! Человек за бортом!

— Прошу прощения, господа, — отвечал сверху помощник капитана. — Я не могу остановить пароход из-за какого-то сумасшедшего негра. Мы и так отстали от «Алмаза» на полтора часа и теряем славу лучшего ходока на Миссисипи. Лево на борт! Полный вперёд!

Прошло два часа. «Текумсэ» уже миновал излучину и теперь шёл посередине реки, посылая в небо два столба чёрного дыма и набирая скорость своими гигантскими колёсами. Наверху, в салоне, раздавались звуки фортепьяно. Кто-то наигрывал модный танец вальс. Солнце заходило, и река постепенно багровела, словно несла не воду, а кровь. Эйб стоял у поручней и молча глядел вдаль. К нему подошёл Аллан.

— О чём ты думаешь, Эйб? — спросил он.

— О южанах. У них в голове рыцари и лорды. Они считают, что это и есть «подлинная Америка». А я вспомнил Поля Ба́ньяна.

— Баньян! Бабушкины сказки!

— А всё-таки в них есть зерно истины. Поль Баньян прорубал себе дорогу через леса. Он валил одной рукой сосны, а ростом он был даже выше меня…

— Ну, выше тебя людей не бывает, — насмешливо заметил Аллан.

— Подожди! Так вот, Баньян завёл себе ручного быка. И этот бык, смышлёное животное, указывал Баньяну дорогу на запад. Баньян прорубил первую тропу через дикий лес.

— И куда она его привела?

— Не знаю, Аллан. Но по этой тропе пошли фургоны переселенцев.

— Такому быку следовало бы поставить памятник в Вашингтоне, — сказал Аллан.

— Не смейся! Баньян произносил речи перед этим быком…

— Точь-в-точь как ты перед пнями в лесу, Эйб!

— Не перебивай! И Баньян научил этого быка работать… понимаешь, Аллан? Работать! У Поля Баньяна не было ничего, кроме богатырских рук! Вот где подлинная Америка!

— Ладно, — лениво протянул Аллан, — бог знает, что у тебя в голове. Среди южан тоже есть неплохие парни.

— Твой отец богат, — сказал Эйб, — но он послал тебя на лодке, как простого рабочего. Представь себе Арчи Грегсона на плоту, с багром в руке. Может ли это быть?

Аллан рассмеялся.

— Нет, с плотом ему не справиться! Кстати, ты знаешь, кто был утонувший негр? Это наш знакомый Аполлон.

Эйб вздрогнул.

— Как? Его продали?

— Продали. Но он не упал, а бросился в воду.

— Хотел бежать?

— Какое там «бежать»! — усмехнулся Аллан. — Разве можно бежать без руки, с тяжёлой цепью на ногах? Он хотел утонуть и добился своего.

— Ах, вот что, — сказал Эйб. — Так он «ушёл на свободу»?

— И да простит его господь, — отозвался Аллан.

Они замолчали и долго смотрели на багряный закат. Река всё ещё была красная, а посередине медленно плыло одинокое, чёрное бревно…

Пожалуй, не стоит описывать закатное небо над великой рекой. Это превосходно сделал американский писатель Марк Твен в своей замечательной книге «Жизнь на Миссисипи». Прочитайте эту книгу, и вы всё узнаете.

А я умолкаю.

 

Маленькая мисс Бичер

Девушка была небольшого роста, тоненькая и задумчивая. Вокруг её бледного личика свисали тёмные локоны, завитые по моде «штопором». На шее, на бархатной ленточке, висел крестик.

Поглядев на эту ничем не примечательную девушку, сразу можно было сказать, что она северянка. В южном штате Кентукки у девушек цвет лица ярче, взгляд смелее и походка грациознее. Да и одеты они в разноцветные одежды, не то что эта северная мисс в строгом чёрно-сером платье, подметающем юбкой гравий перед верандой.

Она так и просидела на веранде плантации от завтрака до обеда, отказавшись от увлекательной поездки верхом в соседнюю рощу.

Мисс Бичер была несколько оглушена роскошью, которая развернулась перед ней на плантации «Шиповник». На пристани её ждала великолепная открытая коляска с двумя неграми на козлах. Оба негра были в цилиндрах и красных куртках с галунами. Один из них держал вожжи в вытянутых руках, другой сидел выпрямившись, словно аршин проглотил, скрестивши обе руки на груди. Две вороных кобылы доставили её в дом хозяев плантации. Этот дом поразил мисс Бичер своими размерами. Одна крытая веранда занимала больше места, чем весь дом её отца в Цинциннати. Тот дом — увы! — был сложен из порыжевшего от времени кирпича и битком набит людьми. Огромная семья Бичеров состояла из тринадцати человек.

Перед верандой скакали, кувыркались, прыгали дети самых разнообразных оттенков кожи — от светло-кофейного до тускло чёрного. Одеты они были тоже по-разному — одни в длинных рубашках из мешковины, другие только в пёстрых набедренных повязках. Но все, как один, были грязные.

— Мисс Даттон, — сказала девушка с локонами, — и всех этих детей могут продать?

— Ах, мисс Бичер, — возмущённо отозвалась высокая, узкоплечая мисс Да́ттон, — сначала их надо вымыть!

Мисс Даттон была учительницей из Женского Западного Колледжа в городе Цинциннати, где преподавала географию бледная Хэтти Бичер.

— Торговать детьми! Это ужасно! — проговорила Хэтти Бичер, округлив глаза.

— Почему же, мисс Бичер? — рассудительно отвечала мис Даттон. — Ведь это не белые дети. Это дети негров. Негры заранее знают, что их детей могут продать. Кентуккийцы говорят, что они не очень огорчаются.

— Вы думаете, что мать может не очень огорчиться, если у неё отнимут ребёнка и продадут с аукциона?

— Не понимаю, что заставляет вас так волноваться, мисс Бичер? — сказала мисс Даттон. — Вы уже не первый год живёте на границе рабовладельческих штатов.

Бледная мисс Бичер не отвечала. Её взгляд остановился на очень стройном мальчике лет пяти. Он шёл, держа на голове поднос с графином и двумя стаканами, старательно придерживая поднос правой рукой. Одет он был не так, как другие дети. На нём было очень ловко сшитое платьице из клетчатой шотландской ткани, а на ногах красные туфельки.

— Гарри! — сказала мисс Даттон. — Куда ты направляешься?

— Миссис велела мне принести из погреба прохладительные напитки для дам, — отвечал мальчик.

— Надеюсь, ничего спиртного? — строго заметила мисс Даттон.

— Ничего, только маленькая капелька рома, мэм…

— Нет, нет, — решительно заявила мисс Даттон, — я не выношу и запаха спиртного! Поставь поднос на стол и скажи миссис…

В этот момент сама миссис величественно появилась на веранде в серебристом платье, украшенном розами. Хорошенькая брюнетка несла за ней раскрытый летний зонтик с тем же рисунком в виде роз.

— Вы ещё не видели Гарри, — сказала хозяйка, улыбаясь, — ведь он у нас артист. Ну-ка, Гарри, танцуй!

Мальчик поставил на стол поднос и стал вертеть бёдрами и руками, напевая при этом негритянскую плясовую.

— А теперь покажи, как ходит дядя Ка́джо, когда у него ревматизм.

Мальчик сгорбился, взял из угла хозяйскую палку и начал ковылять по площадке, ахая и сплёвывая на каждом шагу.

— Покажи, как дедушка Ро́бинс поёт псалмы!

Мальчик мгновенно преобразился. Лицо у него вытянулось. Соединив руки на животе, он откашлялся и уныло загнусавил: «Когда господь вёл нас через Иорда́н…»

— Видите, какой артист! — с гордостью сказала хозяйка. — На, лови, чёрная мордашка!

Она бросила артисту апельсин.

— Постойте, — сказала мисс Бичер, — вы, кажется, сказали «чёрная мордашка»? Но ребёнок ведь белый!

— Белый? — со смехом ответила хозяйка. — Он сын моей квартеронки Элизы, вот этой самой милочки, которая держит зонтик.

Бледная мисс с недоумением осмотрела смуглую красавицу с зонтиком.

— Боже мой, это ваша белая рабыня? И мальчик тоже?

— Да, если вам угодно так выражаться, мисс Бичер. Отец этого мальчика тоже квартерон и принадлежит нашему соседу. Но у нас в Кентукки слово «раб» не употребляется. Наши чёрные преданны хозяевам, и мы, белые, смотрим на них как на верных слуг.

— Но вы… продаёте их?

— Иногда, — отвечала хозяйка, — и только в крайнем случае. Такой артист, как Гарри, мог бы стать отличным лакеем в богатом доме, если одеть его в белый паричок и голубой кафтанчик. Но я не отдам Гарри ни за какие деньги. Не правда ли, Элиза?

Мисс Бичер подняла глаза на Элизу. На лице квартеронки не выразилось ничего. Она улыбнулась испуганной, почти судорожной улыбкой.

— Ну, не бойся, не бойся, девочка, — рассеянно проговорила хозяйка, — никто не возьмёт у тебя Гарри. Мы продаём только плохих негров. Ступайте отсюда оба!

Дамы остались на веранде с фруктовыми соками, в которые, по настойчивому желанию мисс Даттон, не было добавлено ни капли рома.

— Это другой мир, — сказала мисс Бичер, не притрагиваясь к стакану замороженного апельсинового сока, словно в нём был яд. — Достаточно переправиться через реку Огайо и попадаешь в странное государство, непохожее на Соединённые Штаты. Государство, в котором продают людей и белых называют чёрными!

— Да, мисс Бичер, — грустно отвечала хозяйка, — не думайте, что в Кентукки живут люди без сердца. Бог поможет неграм перестать быть рабами. Но нельзя немедленно всех освободить, ведь мы умрём от голода на следующий день! Да и негры не проживут долго, они не привыкли заботиться о своём пропитании.

— В священном писании сказано: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржавчина истребляют их», — проговорила мисс Бичер. — А что касается негров, то ведь именно рабство приучило их к тому, что они не думают о завтрашнем дне.

— Ах, мисс Бичер! — укоризненно сказала мисс Даттон. — Разве здесь место для проповеди? Даже ваш брат Генри и тот не стал бы держать речь с веранды плантации, перед толпой чернокожих, которые не знают азбуки.

— Вы думаете? — многозначительно спросила мисс Бичер.

Генри Бичер, брат бледной Хэтти, был известным оратором и ярым врагом рабства.

— Вдобавок, — продолжала мисс Даттон, — нельзя же постоянно говорить и думать только о неграх! Честное слово, в Америке и так хватает плевел и терниев! — Мисс Даттон подняла глаза к небу и вздохнула.

— Негры — это наше состояние, — назидательно сказала хозяйка, — такая же собственность, как дом, под крышей которого вы находитесь. Но хватит об этом!.. Элиза! Где ты? Принеси картинки, которые мне прислали из Франции. Ах, дорогие дамы, вы представить себе не можете, как мы отстали от моды! В Париже уже давно перестали носить высокие талии и узкие рукава!

Три года спустя в кухне большого и безалаберного дома профессора Стоу можно было увидеть нашу знакомую Хэтти, занятую одновременно двумя делами: она диктовала роман и руководила изготовлением пирогов.

Хэтти вышла замуж за профессора Стоу в 1836 году и теперь именовалась полностью миссис Гарриет Бичер-Стоу.

Писал роман под диктовку её брат Генри. Пироги пекла под её наблюдением мулатка Минни. Выглядело это так:

— «Хотя сердце моё было разбито, но я всё перенесла — всё, что только может перенести женщина! — диктовала Гарриет. — Но при этой мысли… о, Гарри!..»

— Мэм, положить имбирю в тыкву? — спросила Минни.

— Нет, теперь не клади. «Я знаю мой долг перед детьми. Час разлуки должен наступить! Бери их, Гарри! Они последняя моя отрада…»

— Мэм, прошу прощения, сколько держать пряники в печи?

— Пять минут. «Умоляю тебя, оставь их ещё ненадолго…»

— На сколько, мэм?

— Я же сказала, на пять минут! «Оставь их и не трогай меня больше…»

— Хэтти, — сердито произнёс Генри Бичер, — ты имеешь в виду пряники или судьбу несчастной Ми́лдред?

— Господи, конечно, Милдред! «О дай мне, Гарри, в последний раз прижать их к своему сердцу…»

— Не понимаю, мэм, зачем прижимать пряники к сердцу? Они от этого лучше не станут.

— Минни, я же диктую роман. «О, горестные создания! По их румяным щёчкам скатываются горькие слёзы…» Они пахнут! Они горят!

— Ты имеешь в виду детей, Хэтти?

— Ах, нет, я имею в виду пряники! Минни! Что же ты стоишь без дела, бесчувственное создание? Вынимай пряники сию минуту!

В этот момент в кухню вошли два человека: коренастый, угловатый профессор Стоу с книгой в руках и сухопарый, широколицый журналист Бе́рни, редактор местной газеты «Филантроп».

— Послушайте, — провозгласил профессор, — об этом сказано уже в «Энеиде»: «Так или нет, данайцев боюсь и дары приносящих…»

— Что это значит? — спросил Генри.

— Слуги дьявола пытались подкупить моего друга Берни!

— А в переводе на обычный язык, профессор?

— Видите ли, — улыбаясь, сказал Берни, — мне предложили ни больше, ни меньше, как продать газету рабовладельцам по тройной цене. Я ответил, что работаю не ради денег и что мне нельзя закрыть рот ни угрозами, ни долларами.

— Прекрасно, мистер Берни! — воскликнула Хэтти.

— Не так уж прекрасно, — сказал Генри Бичер, — ибо теперь они либо застрелят вас из-за угла, либо подожгут редакцию.

— Моя контора застрахована, — сказал Берни, — а дом окружён высокими стенами.

— В случае, если возникнут неприятности, мой дорогой Берни…

— Не сдавайтесь, Берни, — торопливо сказала Хэтти, — если б я была мужчиной, я отстреливалась бы из окна!

— Хэтти! — объявил профессор. — Если ты будешь стрелять, то возьму ружьё и я!

— Вы будете стрелять не пулями, а латинскими цитатами, — сказал Генри, — но я замечаю, что нас уже подожгли. Дымом заволокло всю кухню.

— Минни! Милосердие небесное! Ты забыла вынуть пряники!..

Город Цинциннати стоит на реке Огайо, на той самой реке, которая отделяла свободные штаты от рабовладельческих. Но было бы ошибкой думать, что в свободных штатах жили только друзья негров. Цинциннати был наполнен негроловами, негроторговцами и просто ненавистниками негров. Последних было больше всего. Их можно было узнать в те времена (как и в наше время) по широкополым шляпам, рукам, заложенным в карманы, запаху виски, грубым физиономиям и свирепым глазам, в которых сквозила ненависть и зависть ко всему, что было выше их понимания. Они называли себя «свободными американцами», в отличие от просвещённых деятелей из северо-восточных штатов, которых они презрительно именовали шантрапой. В число таких деятелей входили и аболиционист-редактор Берни, и профессор Стоу, и его жена Гарриет, и её брат, священнослужитель Генри Бичер, и многие другие.

Через два дня после неудачной попытки приготовить печенье в комнату Хэтти вошёл преподобный Генри Бичер и тщательно запер за собой дверь.

— Что случилось, Генри? — спросила Хэтти, откладывая в сторону гусиное перо, которым она скрипела уже третий час по отличной бумаге.

— Ты уверена, что Минни не проболтается?

— Минни? Она нема как рыба, когда дело касается её родичей.

— Дело в том, что хулиганы с пристани уже кричат, что в доме Стоу скрывается беглая рабыня. Они даже знают её имя — Элиза. Та самая Элиза, которая месяц тому назад перебежала по льду через Огайо вместе со своим ребёнком. Я ведь предупреждал тебя, что эту женщину нельзя задерживать здесь ни на одни сутки.

— Я не могла её отправить, Генри. У ребёнка было крупозное воспаление лёгких. И, кроме того, негроторговец, который купил ребёнка, пошёл по ложному следу.

— Негроторговец-то ошибся, но у наших уличных бездельников лучший нюх, чем у его собак. Собирай её в путь, нынче вечером я её вывезу.

— Куда, Генри?

— К моему другу Ван-Зандту, в двенадцати милях от города.

— Генри, это очень опасно!

— Ещё опаснее оставлять её здесь.

— Но ты поедешь… без оружия?

— О нет, Хэтти, этого я не могу обещать. Не смотри на меня так укоризненно! В Америке и духовным лицам иногда приходится держать пистолет за пазухой. Итак…

Элиза и её сын Гарри попали под гостеприимную кровлю профессора Стоу при исключительных обстоятельствах. В марте месяце Элиза вошла в кухню с ребёнком на руках, в обледенелом платье, почти босая, спросила: «Нельзя ли здесь погреться?» — и упала в обморок. Минни в ужасе бросилась за хозяйкой. Вслед за миссис Бичер-Стоу пришёл и профессор.

— Любопытно, кто она такая, — сказал он.

— Вот отойдёт немножко, тогда всё узнаем.

— Гм, послушай, Хэтти, отдай ей, пожалуй, плащ, которым я прикрываюсь после обеда… он ей пригодится. Гм… нет сомнений, что она рабыня… бедняжка!

— Рабыня! — проговорила Хэтти, приложив руку ко лбу. — О боже мой, мне кажется, что я её видела… да, три года тому назад, на плантации… Она держала зонтик своей госпожи… сейчас её и узнать нельзя!

— Мамочка бежала через Огайо, — пролепетал мальчик.

— Через Огайо? — строго переспросил профессор. — На Огайо ледоход!

— Да, сэр. Она бежала по льду. Ох, как страшно! Льдины так противно скрипят… Но мамочка хорошо прыгает…

— Зачем же она бежала, Гарри? — спросила Хэтти.

— За нами гнались с собаками, мэм.

— Почему твоя мама решила бежать с плантации?

— Меня продали, мэм.

Профессор Стоу устремил такой сверлящий взгляд на жену, что Хэтти невольно съёжилась.

— Я не понимаю, дорогая, — сказал профессор, — почему мы держим этих людей на кухне? Распорядись, чтоб эту несчастную уложили в кровать в твоей спальне, а мальчика накормили… да и обоим измерили температуру.

— За ними гонятся, — сказала Хэтти.

— Я хотел бы посмотреть на человека, который осмелится переступить порог дома Стоу без моего разрешения! Как говорили древние римляне: «Эст модус ин ребус!», то есть: «Всему есть граница!»

Профессор Стоу был большим знатоком древностей, и в особенности римских, греческих и арабских. Как человек, он ненавидел рабство и всё, что с ним связано. Как учёный, он считал, что насилие не есть способ решения споров, и сомневался, можно ли навязать южанам законы, которых они не хотят. Скрыть у себя чужую лошадь или чужую корову он не решился бы. Но здесь речь шла о человеке — и всё человеческое в профессоре Стоу возмутилось. Он отправился к мэру города и спросил, имеет ли право хозяин беглой рабыни требовать её возвращения на плантацию.

— Видите ли, почтеннейший сэр, — улыбаясь, сказал мэр, — по законам нашего штата, для этого требуется судебное решение. Но вы знаете, что такое суд? К вам придут ночью с шерифом и ордером на арест. Эту чёрную отведут к судье и дадут присягу, что она и есть сбежавшая частная собственность. Судья не станет заступаться за негритянку и выдаст её негроловам. Он всегда так делает.

— Отлично! — сказал профессор Стоу. — В таком случае, я запру дверь моего дома.

Профессор Стоу не открыл бы дверей даже самому губернатору штата, а не то что негроловам! К счастью, преследователи пошли ложным путём.

Но сейчас уже не негроловы, а граждане американского города Цинциннати (мы говорим, конечно, о плохих гражданах) угрожали аболиционистам, которые дают прибежище беглым неграм. Эти граждане скоплялись группками возле редакции газеты «Филантроп» и, сплёвывая табачной жвачкой, ругали черномазых, их друзей, жителей северо-восточных штатов, профессоров, приезжих, редакторов, католиков, трезвенников, квакеров, франтов, грамотных, проповедников, чистоплотных и так далее, и так далее. Затем кто-то бросил камень, другой — и долгим, мелодичным звоном зазвенели вылетающие из рам стёкла редакции. По улицам понёсся клич: «Долой аболиционистов!», и для начала был избит и брошен в реку старый негр, который шёл за водой к общественному колодцу. Потом пострадал бар, из которого вынесли на улицу и распили бесплатно спиртные напитки. Затем кто-то произнёс речь, призывая «свободных американцев» расправиться с «врагами штата».

Вечером, когда Генри Бичер пришёл за Элизой и мальчиком, в городе был полный беспорядок. Перепившиеся молодцы в широкополых шляпах плясали с факелами на главной улице. Редакция «Филантропа» горела. Негры и белые граждане (мы говорим здесь о хороших гражданах) сидели за запертыми воротами. Дом Берни был осаждён. Хозяин и его друзья занимали посты у окон и дверей с двустволками в руках.

— Генри, — сказала Хэтти дрожащим голосом, — что будет, если на вашу повозку нападут?

— Мы окажем сопротивление, — отвечал Генри.

— Генри! Ты духовное лицо!

— Мы уже говорили об этом, Хэтти, — нетерпеливо сказал Генри, — и я позвал моего друга кузнеца Мэ́тьюса. Он не священник и имеет право отстреливаться. Кроме того, он весит триста двадцать фунтов.

— Подождите! — раздался голос сверху. — Я еду с вами!

На — верхней площадке лестницы показался сам профессор, облачённый в длинное жёлтое дорожное пальто и высокие сапоги с отворотами. В протянутой руке он держал свечу.

— Профессор, — спокойно проговорил огромный бородатый Мэтьюс, — вы собираетесь взять с собой свечу в дорогу?

— Нет, — резко отвечал Стоу. — Но кое-что я взял с собой!

— Что именно?

— Сборник евангельских текстов и изречений!

Мэтьюс покачал головой.

— Друг мой, — робко сказала Хэтти, — не лучше ли тебе остаться дома?

— Я еду! — воинственно сказал профессор. — А так как этому дому угрожает опасность, то я просил моих друзей явиться сюда, чтобы защитить очаг американского гражданина и благочестивого христианина от насильников и исчадий порока!

Повозка затряслась по булыжной мостовой. Несколько молодых людей, дежуривших у соседнего кабака с дубинами в руках, бросились наперерез экипажу.

— Гони! — крикнул Генри кучеру. — Не позволяй им подходить к лошадям!

Хлопнул бич, и лошади понеслись вскачь. Один из молодых людей упал, остальные подняли истошный крик.

— Удирают!

— Держи аболиционистов!

— Украли черномазую!

Толпа преследователей всё увеличивалась. Вдали зловеще плясали чадящие огоньки факелов. При выезде из города дорогу едущим преградила целая толпа с ломами, кирками и досками. Полетели камни.

— Господа! — угрожающе протрубил Мэтьюс, приподнимаясь на козлах. — Того, кто желает иметь дело со мной, прошу подойти поближе.

Никто не подошёл. Гораздо удобнее бросать камни из-за спины соседа, чем сражаться с великаном.

— Поезжайте через дома и дворы, — крикнул кто-то в толпе, — а по улицам мы вас не пустим!

Тут в дело неожиданно вмешался профессор. Он высунулся из-под крытого верха повозки, держа в одной руке сборник евангельских текстов, а в другой огромный морской пистолет.

— В священном писании сказано: «Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе»! — сказал он спокойно. — Если вы, грешники, пьяницы, воры и лихоимцы, отказались от этой книги, то горе вам! Мой пистолет может выстрелить неоднократно, и не я нажму на спусковой крючок, а провидение. Эй, возница, трогай, и да свершится то, что предписано силами небесными!

Не все поняли эту витиеватую речь, но пистолет, подкреплённый дулом дробовика Мэтьюса, произвёл внушительное впечатление. В те времена американские погромщики были плохо вооружены. Толпа сразу поредела, и повозка проехала. К чести профессора Стоу следует сказать, что его пистолет не только не был заряжён, но стрелять из него нельзя было, потому что в нём не было спускового крючка.

Что касается до сборника евангельских изречений, то и тут следует отметить, что по рассеянности профессор взял вместо него арабскую грамматику.

Теперь огоньки факелов плясали уже позади повозки. Оттуда доносились крики, похожие на волчий вой.

Затем зашумел дождь. Поля и рощи вокруг Цинциннати заволокло густой сеткой ливня. Факелы погасли, бушующие толпы рассеялись по барам и притонам. Мэтьюс ворча зажёг фонарь, и повозка заколыхалась по размытой дороге, среди мрака и жидкой глины, похожей на клей.

Элиза молча сидела между профессором и Генри Бичером, прижимая к себе ребёнка. Толчки и рывки повозки на рытвинах и ухабах словно и не доходили до неё. Она только слегка застонала, когда коляска встала дыбом и путешественники свалились в угол, тщетно барахтаясь и ловя руками воздух. Когда наконец наступило сравнительное спокойствие, под крытый верх просунулась борода Мэтьюса.

— Сейчас поедем бродом, — сказал он.

— Лосиный ручей? — спросил Генри.

Мэтьюс утвердительно кивнул бородой.

— Вы знаете, как ехать?

— Да, сэр. В середине переправы поворот налево, потом прямо.

— Элиза, — сказал Генри, — подберите ноги. Поставьте их на сиденье. Профессор, прошу вас упереть ноги в козлы, да повыше.

— Зачем эти сложности? — проворчал Стоу.

— Вода может просочиться в коляску. Этот ручей после дождя превращается в заправскую реку.

Генри оказался прав. Струйки побежали через дно экипажа, потом вода поднялась выше. Элиза беспомощно встала на сиденье. Профессор попытался сделать то же самое, но оступился и оказался по колени в воде. Коляска остановилась. Послышалась ругань кучера.

— Мы застряли в песке, сэр, — раздался голос Мэтьюса.

— Песок ведь это не глина! — раздражённо ответил Генри.

— Правые колёса сильно увязли.

— Я надеюсь, Мэтьюс, вы не потребуете, чтоб мы вышли в реку? — сказал профессор.

— Нет, профессор, кажется, лошади вытянут. Поддай бичом малый! Не жалей этих бездельников!

Коляска накренилась. Теперь Элиза с ребёнком висели на Генри Бичере, который сам повис, уцепившись за борт экипажа. О бедном профессоре лучше не говорить. Но мужественный Стоу жалел не столько себя, сколько арабскую грамматику, которую унесло течением.

Лошади напряглись изо всех сил. Рывки следовали один за другим.

— Господи! — прошептала Элиза. — Неужели нам суждено утонуть в ручье после того, как я перебежала реку в ледоход?

— Нет, нет, Элиза, — громко ответил профессор, — бог этого не допустит! Древние римляне говорили в таких случаях: «Через тернии лежит путь к звёздам». И, кроме того, лошади у нас лучшие во всём штате.

Последнее замечание профессора было близко к действительности. Лошади дружно взяли с места, коляска страшно накренилась сначала в одну, потом в другую сторону и двинулась вперёд. Вода исчезла из экипажа и теперь шумела возле колёс. Копыта лошадей гулко шлёпали по гальке.

— Мы на камнях возле берега, — сказал Генри.

— Совершенно верно, — подтвердил спереди Мэтьюс, — я вижу отметину в том месте, где дорога выходит на сушу. Ну-ка, ещё немного, лошадки! Сейчас мы дадим вам отдохнуть!

Около полуночи путешественники увидели в стороне от дороги светлый квадратик окна фермы. Видимо, во владениях Ван-Зандта ещё не все легли спать.

— Слава богу! — сказал профессор. — Как говорится в «Энеиде»: «Вот уже вдали Тенедо́с, знаменитейший остров!..»

Повозка въехала во двор под неумолчный басовый лай громадных псов. Несколько молодцов, ростом и сложением напоминавших сказочных великанов, подошли к повозке с фонарями и ружьями в руках.

— Принимайте товар, детки, — сказал Мэтьюс. — А где Ван-Зандт?

— Здесь! — откликнулся из темноты голос, похожий на пушечный выстрел.

— Джон, — сказал Генри Бичер, — можете вы взять под свою защиту несчастную женщину с ребёнком, которая спасается от погони?

— Не откажусь! — громогласно ответил Джон.

— Я так и думал, — сказал Генри.

— Пусть кто-нибудь сюда сунется, — грохотал дюжий голландец, — мы им покажем, где раки зимуют! Ха-ха-ха! Майкл, где ты?

— Здесь, папа!

Голос сына был ничем не слабее голоса отца.

— На заре поедешь с товаром дальше.

— Куда отправляется товар, папа?

— В Канаду, сыночек, — благодушно ответил Ван-Зандт. — Скажите, профессор, как вам удалось переправиться ночью через Лосиный ручей?

— С божьей помощью, — ответил профессор, — а также благодаря собственной ловкости.

— Поразительно! На прошлой неделе там утонула целая семья — муж, жена и пятеро детей… Да что вы стоите, медвежата? Скажите женщинам, чтобы профессору дали кружку чёрного кофе с ромом…

— Кофе с молоком, пожалуйста, — сказал Стоу.

— Слушаю, профессор. Остальным пиво.

Когда профессор и Генри Бичер вернулись домой на следующий день, они нашли во дворе Западного Колледжа местного шерифа с помощником.

— Извините, профессор, — сказал шериф, — до меня дошли слухи, что вы скрываете у себя беглых рабов, и я вынужден был произвести обыск по всей форме.

— Нашли? — спросил Генри.

— Никого нет. К сожалению, миссис не допустила меня в одно помещение…

— В свою спальню? — спросил профессор.

— Нет, в кухню. Миссис уверяет, что занята работой и просила прийти попозже. Мне трудно убедить миссис, что шериф не может откладывать обыск. Тем более, что в городе, как вы знаете, неспокойно.

Профессор большими шагами направился к кухне и постучал.

— Друг мой, — сказал он, — я надеюсь, что мы можем показать шерифу, как ты изготовляешь печенье. Как говорили в древности, «суровый закон, но закон».

Дверь открылась, и прибывшие увидели Минни, которая угрожающе держала в руках кочергу. Вдали, за столом, при оплывшей свече сидела миссис Бичер-Стоу и скрипела пером бумаге.

— Простите меня, господа, — произнесла она слабо, — но я всю ночь писала роман. Что-нибудь случилось?

На этом мы оставим маленькую Хэтти Бичер. Без сомнения, мы ещё встретимся с ней на страницах этой книги.

 

Рассказ ловкого Билли

Как хотите, ребята, а этот долговязый Эйб Линкольн был престранный парень!

Были у нас в местечке Нью-Сэ́лем всякие молодцы: был, например, Джек Армстронг, известный драчун. Он засел со своей бандой в бакалейной лавке Билла Кле́ри, что за рощей, где они пили виски и дурачились. Многие жители Нью-Сэлема боялись проходить мимо лавки Клери. Но Эйб шёл через рощу, посвистывая. Он нисколько не боялся этих нахалов. Надо вам сказать, что Эйб был одним из самых сильных парней во всём графстве. Он только с виду был тощий, а на деле любого из компании Армстронга мог поднять одной рукой и перебросить через забор.

Были и другие парни. Например, Джо Кэ́мрон, сын владельца лесопилки. Тот носил ярко начищенные башмаки и крахмальный воротничок, и не было воскресного дня, чтоб его не видели в церкви с библией в руках. Был он красноречив и говорил не хуже, чем известный оратор Генри Клэй, и на всякий вопрос у него был готов ответ. Спросишь у него, бывало, видел ли он железную дорогу. Он и скажет: «Не только видел, любезный, но проехал целых десять миль на паровозе, который назывался «Метеор»!» — «А что будет с этим «Метеором», если ему на рельсах попадётся корова?» Джо посмотрит на тебя важно и процедит сквозь зубы: «Я думаю, сэр, что это будет очень плохо для коровы!»

Эйб, конечно, железной дороги никогда в жизни не видал, как и все мы, но с Джо Кэмроном нисколько не церемонился. Однажды, когда Джо уж очень разошёлся со своей образованностью, Эйб подошёл к нему, заложив руки в карманы, и сказал самым простецким голосом:

— У меня был один знакомый негр, не то чтоб большой умница, но так, толковый чёрный. Так вот, Джо, спрашиваю я у него: «Сидели на заборе три голубя. Я выстрелил из ружья и убил одного, сколько осталось?» Как ты думаешь, что он мне ответил?

— Не знаю, что ответил твой черномазый, — презрительно сказал Джо Кэмрон, — а только любой грамотный человек скажет тебе, любезный, что три минус один будет два.

— Ох, нет, — сказал Эйб, — негр ответил мне так: «Ни одного не осталось, масса, потому что двое улетели, как только вы выстрелили».

И что бы вы думали? Эйб даже не дождался, когда мы кончим гоготать, — повернулся и пошёл, не вынимая рук из карманов. Он всегда так — отрежет и уйдёт как ни в чём не бывало.

Не думайте, что Эйб в то время был мальчишка вроде нас. Ему было уже двадцать три года, он успел побывать на войне и имел звание капитана.

Это был поход против индейцев, которые тогда вступили «на тропу войны» под начальством своего вождя Чёрного Ястреба. Этот Ястреб говорил, что племенам индейцев вовсе туго приходится, потому что их сначала прогнали за Миссисипи, а теперь и оттуда гонят. Он поднял свой народ на войну против белых, чтоб вернуть индейские земли в штате Иллинойс.

Вы знаете, что такое индейская война? Представьте себе, что вы вечером только что сели за стол и готовитесь приналечь на бобовую похлёбку, как вдруг в окно влетает стрела и вонзается прямо в стол. И тут же за бревенчатой стеной вашего дома раздаётся индейский боевой клич, от которого кровь стынет в жилах. Вы-то знаете об этом, наверно, только из книг, а мы, поселенцы из Иллинойса, испытали это на своей шкуре! Мы, конечно, индейцев не милуем, но и они не милуют нас. Уж так повелось с тех пор, как наши предки высадились на восточном берегу Америки с палубы корабля «Майский цветок».

Так вот, Эйб Линкольн был капитаном милиции штата Иллинойс в войне против Чёрного Ястреба. По правде сказать, ему ни разу не пришлось увидеть хотя бы одного индейца. Он сам говорил, что единственная кровь, которую он пролил на войне, была кровь от укусов комаров. Да и сам-то он, капитан, не очень был силён в военном деле. Раз ему нужно было провести свою роту строем через узкие ворота, и он не знал, как скомандовать. И вдруг его осенило:

— Рота временно распускается, — закричал он, — приказываю стрелкам через две минуты собраться по другую сторону ворот и ждать дальнейших приказаний начальства!

Никак не скажешь, что у нас в Нью-Сэлеме не уважали Эйба Линкольна. Все знали, что он парень умный и никакой работы не боится. Вдобавок он прочитал не меньше полусотни самых трудных книг и мог поговорить на любую тему не хуже самого школьного учителя. У него в голове было полно идей. Например, он говорил нам, что любой из нас, простых деревенских парней, ничем не хуже богатых, образованных джентльменов из восточных штатов, потому что дело вовсе не в богатстве.

— Вы живёте в стране, где все люди равны, — говорил он, — и каждый человек может занять любой пост, например стать членом конгресса или законодательного собрания штата. В этом смысл нашей жизни. А если б это было не так, то незачем было нашим отцам сражаться за свободу и равенство в великой войне за Независимость.

— Ну знаешь ли, любезный! — возражал ему Джо Кэмрон с лесопилки. — Этак ты ещё выставишь кандидатом в законодательное собрание Джека Ке́лсо!

Тут поднялся хохот. Этот Джек Келсо был что называется… маленько «вывихнутый». Волосы у него были до плеч, взгляд мутный, речь важная. Он мог в любой момент откатать наизусть длинный монолог из Шекспира без малейшей запинки, и так взволнованно, будто он сам и был принц датский Гамлет или мисс Дездемона… извините, забыл её фамилию.

Так вот, это и был лучший друг Эйба.

Джек Келсо любил уходить далеко вверх по реке Санга́мо. Он искал хорошие места для рыбной ловли. Эйб шёл за ним, а я за Эйбом. В этом нет ничего удивительного, потому что я раньше служил вместе с Эйбом в лавке мистера Оффата, где Эйб был продавцом, а я его помощником.

Джек Келсо устанавливал на берегу свои удочки, и тут они с Эйбом начинали разговаривать, словно два сенатора. Честное слово, из их разговоров нельзя было понять и пятой части. Слова такие важные, длинные, мудрёные!

— Я думаю, — говорил Эйб, — что в Америке наступают новые времена. Чем больше железных дорог, пароходов и всякой этой цивилизации, тем большее значение приобретает наш Запад. Возьмём, например, почтенный городок Нью-Сэлем. Когда я закрываю глаза, уважаемые господа и дамы…

Ни одной дамы в окрестностях не было, а уж нас с Джеком никак не назовёшь «уважаемыми господами», но Эйб всегда разговаривал как заправский оратор.

— Когда я закрываю глаза, я вижу будущий Нью-Сэлем, господа и дамы! Река Сангамо будет углублена и расширена. Пароходы и баржи будут подходить к городу. Фермеры будут продавать муку, зерно и свинину для вывоза в далёкие штаты. Таким образом они разбогатеют, а когда у населения графства будут деньги, появятся и школы. Представьте себе, господа и дамы, что каждый житель этого графства получит образование и будет знать историю своей страны и других стран. Это поможет ему оценить всю важность и значение наших свободных учреждений!

— Эйб, — сказал я, — ты говоришь не хуже, чем какой-нибудь проповедник на митинге. На твоём месте я пошёл бы в священники.

— Ну, нет, — заметил Келсо, — Эйбу не место среди долгополых святош.

— Не перебивайте меня, господа и дамы, — продолжал Эйб, — ибо я ещё не кончил. Кому по справедливости надлежит быть нашим законодателем? Тому человеку из народа, который всем обязан самому себе! Ибо он на собственном опыте изучил нужды народа. Не благовоспитанному джентльмену из богатого дома, а простому человеку из лесов и степей Иллинойса надлежит быть руководителем свободных американцев. И поэтому я беру на себя смелость выставить кандидатом в законодательное собрание нашего штата мистера Келсо, находящегося перед вами!

— Ты сошёл с ума, Эйб Линкольн! — сказал Джек. — Я и политика… нет!

И он сделал такой презрительный жест, точно ему предлагали стать не законодателем, а сторожем при тюрьме для беглых негров.

— Джек, — сказал Эйб, — ты напоминаешь мне погонщика скота, которого пригласили на свадьбу. «Что вы, ребята, — сказал он, — у вас в зале места не хватит для всех моих бычков!» Никто не мешает тебе читать Шекспира и быть политиком.

— Нет, — решительно сказал Джек, — не мне ораторствовать на митингах и призывать людей раскрыть глаза на «обиды бич и посмеянье века». Это будет сделано без меня. А с меня хватит шёпота листвы и сладкого журчания ручейков. Ты говоришь — пароходы? Ты скажешь ещё — паровозы! А чем плох этот край с его рощами, лугами и широкой прерией? Чем плох этот чистый воздух, этот птичий щебет, эта мудрая тишина лесов? Паровозы! «Метеоры», «Ракеты», «Тигры», «Циклопы» и «Пушечные ядра»! Паровозы! Дым, грязь и грохот! Нет, господа и дамы, я снимаю свою кандидатуру!

Тут он ухватился руками за грудь и начал читать монолог Гамлета. Читал Келсо так, что слеза могла прошибить самого толстокожего слушателя.

— Джек, — сказал Эйб, когда монолог кончился, — подумай хорошенько о своих словах. Перед тобой открывается дорога в жизнь. Как сказано у Шекспира: «На свете много есть такого, друг Горацио, что и не снилось вашим мудрецам»…

— Нет, — отвечал Джек, — этого не будет. И перестаньте кричать, а то распугаете всю рыбу.

Так мы и пошли с Эйбом восвояси, оставив мистера Келсо наедине со своими удочками и Шекспиром.

— Видишь, как он не любит паровозы? — сказал Эйб. — Это всё потому, что он поэт.

— А ты любишь паровозы, Эйб? — спросил я.

Эйб долго молчал.

— Трудно мне объяснить это, Билли, — проговорил он. — Я всё вспоминаю тысяча восемьсот тридцатый год, когда наша семья переехала сюда, в Иллинойс… Много дней шли мы на запад без дороги. Наш фургон скрипел и качался, как корабль на бурном море. И в запряжке были не лошади, а быки. Представляешь себе, какая это скорость? Мы успевали верхом ускакать на милю, пока длиннорогие тащили фургон с женщинами и детьми. Мы рубили кусты, раскладывали костры по ночам, уходили на охоту в лес. Кругом ни живой души, только рыси да медведи. Наконец нашли участок, и отец приказал разгружаться. Построили хижину, очистили несколько акров, посеяли кукурузу…

— К чему ты это говоришь, Эйб?

— Подожди, Билли, не перебивай меня. Я никогда не забуду эту зиму — тяжёлая была зима. Снег повалил на рождество. Намело сугробы по пятнадцать футов вышиной. Нашего забора из жердей и кольев вовсе не было видно, он скрылся под снегом. Ручей замёрз. Каждый день мы с отцом рубили лёд, чтобы добыть воду. Дальше чем на полмили от нашей хижины нельзя было отойти. Женщины ругали этот проклятый Иллинойс с его морозами и метелями. Но я молчал. Это была борьба — борьба с природой, и мне даже было приятно сражаться с ней. Она отступала перед людьми. Вот наше поле, отвоёванное у леса, вот наш дом, где раньше был пустырь, вот хлев, где раньше лежал глубокий снег. Когда мне приходилось рубить сосны и тесать доски, я думал. «Вот, думаю, пройдёт несколько лет, и в этих местах будет селение. Потом оно разрастётся, и будет городок. Пройдёт железная дорога, загудят паровозы, вырастут здания. Будут почта, школа и больница. Будут лавки, мастерские, книготорговля, пожарная бригада…» Знаешь, как я думал назвать этот город?

— Я бы назвал его в твою честь «Линкольнвилль», — сказал я.

— Нет, Билли, я решил назвать его «Либертивилль», «город свободы». В этом городе не будет ни рабов, ни рабовладельцев. В нём свободные люди будут трудиться и пожинать плоды своих трудов. И в нём вырастет племя людей-братьев, которые не будут притеснять друг друга…

Несколько минут мы шли в полном молчании. Эйб иногда погружался в такое глубокое раздумье, что, кажется, ударь его кулаком в бок, он и то не очнётся. По-моему, это оттого, что он прочёл уж очень много книг.

Так, ничего не замечая, прошли мы с Эйбом мимо бакалейной лавки Клери и столкнулись носом к носу с Джеком Армстронгом.

Джек был один. Его молодцы, вероятно, тянули виски в лавке, но Джек не был пьян. У него было противное, неподвижное, спокойное лицо. В руке он держал глиняную трубку.

— Послушай, Эйб, — сказал он, — ты слишком уж много о себе возмечтал.

— Это не имеет значения, — задумчиво произнёс Эйб, глядя в сторону.

— Ты боишься посмотреть мне в лицо? — спросил Джек.

Эйб посмотрел на него так, как будто в первый раз его увидел.

— Что тебе нужно, Джек Армстронг? — спросил он.

— Сбить с тебя спесь, Эйб Линкольн, — отвечал Джек.

— Дай нам пройти, — невозмутимо сказал Эйб.

— Ты хочешь подраться, Эйб?

— Я не люблю драться, — сказал Эйб, — но, если ты будешь приставать ко мне, мне придётся дать тебе урок.

— Не задирайся, Эйб, — наставительно сказал Джек. — Не было ещё парня в этом месте, который позволил бы себе вольничать с ребятами из лавки Клери. Я слышал, что ты собираешься выставить кандидатом на выборах своего дружка Келсо?

— Это моё право, — ответил Эйб, — как и любого свободного американца.

— Не читай мне проповедь, учёный, — продолжал Джек, — и слушай внимательно, что я тебе скажу. Если ты будешь изображать в Нью-Сэлеме начальника или законодателя, Джек Армстронг укажет тебе твоё место. Я тоже не люблю драться. Я тебя предупреждаю по-честному. Это относится также к твоим дружкам, то есть к мистеру Келсо и к этому сопляку.

Тут он затянулся из трубки и выпустил клуб табачного дыма мне в лицо, да так, что я чуть не поперхнулся.

Я было стал засучивать рукава, но Эйб удержал меня. Джек улыбнулся, выколотил трубку о голенище своего высокого сапога и удалился торжественным шагом.

— Эйб, — сказал я, — нас оскорбили, и мы должны вызвать этих парней на бой.

— Молчи, — сказал Эйб, — я знаю, что делать.

— Что тут ещё можно сделать? Ты и в самом деле собираешься выставить Келсо кандидатом на выборах?

— Нет, — ответил Эйб, — я собираюсь выставить самого себя.

Так он и сделал. Как сейчас помню его фигуру на рынке, когда он взгромоздился на помост в ужасно коротких штанах из парусины, ситцевой рубашке, грубых башмаках, толстых синих носках, со старой соломенной шляпой на голове и поднял руку перед тем, как начать речь.

Надо вам сказать, что Эйб Линкольн был необыкновенно высокого роста. Он возвышался над любой толпой, как колодезный журавель, а тут, на платформе, он и вовсе выглядел чудищем.

— Эй ты, почтенный! — крикнул кто-то в толпе. — Глянь-ка за море, не собираются ли англичане на нас напасть!

— Что ты, сосед, — сказал другой, — лучше пусть поглядит за Миссисипи: не идут ли на нас индейцы?

— Сограждане! — начал Эйб.

Голос его потонул в буре криков.

— Слушайте! Он сейчас скажет нам, какая погода в Нью-Йорке!

— Дружок, тебе не холодно там, в облаках?

— Не шутите! Знаменитый учёный мистер Линкольн хочет прочитать нам стихи своего друга Шекспира!

— Где кандидат в законодатели мистер Келсо? Ты спрятал его за пазухой? Покажи его нам, если он не пьян!

— Не мешайте этому парню! У него нет никакого занятия, и он с горя решил стать оратором.

Кричали и улюлюкали изо всех сил приятели Джека Армстронга. Один из них даже запустил в Эйба початком кукурузы.

Тут Эйб, не говоря ни слова, спустился с помоста. Я думал, что он сцепится с теми, кто кричал, но он подошёл к Джеку Армстронгу, который, улыбаясь, сидел на перевёрнутом бочонке. Джек встал и засунул трубку за голенище. Я думал, что сейчас начнётся драка, но произошло нечто неожиданное. Эйб ухватил дюжего Джека одной рукой за воротник, другой за штаны, поднял в воздух и отбросил, честное слово, этак футов на двенадцать! Джек перекувырнулся, распластался в пыли, полежал с минуту, потом поднялся и тихонечко пошёл прочь…

Мы все охнули. Так кончилась слава Джека Армстронга, предводителя кучки нахалов из лавки Клери! Его приятели стали уходить один за другим, а Эйб, нисколько не смущаясь, поднялся опять на помост, пригладил вихры, которые торчали во все стороны, сложил на животе свои огромные шершавые кисти, прочистил горло и начал сначала:

— Сограждане! Я думаю, что вы хорошо знаете, кто я такой, — я бедный Авраам Линкольн. Мои друзья хотят, чтоб я стал кандидатом в законодательное собрание. Моя политика коротка и проста, как старая колыбельная песня. Я стою за национальный банк, за внутренние усовершенствования и за высокие пошлины на ввоз. Таковы мои убеждения. Если вы меня выберете, я буду вам благодарен; если нет — мне всё равно.

Речь Эйба сопровождалась непрестанным мычанием коров, пением петухов, блеянием коз и лаем собак. Как я уже говорил, день был базарный.

Перед Эйбом лежал в лучах летнего солнца маленький Нью-Сэлем с его бревенчатыми, грубо отёсанными домами, раскиданными среди рощ и полей. Мерно стучала лесопилка на серебряной речке. За деревьями начиналась широкая степь-прерия, и ветер свободно гулял по ней. Долговязый Эйб возвышался над площадью, как мачта. Его большие ноги словно вросли в землю. Руки, похожие на лопаты, были широко расставлены. Голос у него был высокий, не очень сильный, но каждое слово было слышно вдалеке. Недаром Эйб был лесорубом, в нём что-то было от леса и от деревьев. Казалось, налети сейчас буря, она повалит заборы, сорвёт дранку с крыш, опрокинет фургоны, но Эйб останется стоять посреди площади, как дуб с глубокими корнями. Его удержит земля.

Не хочу утомлять вас длинным рассказом. Эйба не выбрали. Но он нисколько не обиделся.

— Демократия в том и состоит, — сказал он солидно, — что народ выбирает, кого он хочет. Если тебя не выбрали, не сердись, может быть, выберут в другой раз. А пока что надо работать и учиться!

И он поступил на почту. В те времена у почтмейстера было немного работы. Он подсчитывал, сколько миль прошло письмо, и брал плату с того, кому оно было адресовано. Кто получил письмо издалека, тот больше и платил. А если вы не желаете платить, то не узнаете, что написано в письме. Конечно, каждого разбирает любопытство, что такое происходит на свете — а вдруг кто-нибудь родился, или помер, или получил наследство, — так что люди охотно платят.

Вот и всё, что я хотел рассказать вам. Будьте здоровы и не сердитесь, если у меня сюжет не слишком интересный, или если я скомкал конец, или если вы уже что-то подобное где-то читали. Ведь я человек немудрёный, зовут меня Билли Грин, по прозвищу «Ловкий Билли», из Нью-Сэлема, в штате Иллинойс.

И всё-таки как хотите, а этот Эйб Линкольн был престранный парень! Не правда ли?

 

Харчевня в снегах

Снег в сумерках казался синим. Ветер завывал, поднимал порошу, крутил её и разбрасывал по степи колючим, леденящим облаком. В такую погоду трудно было встретить кого-нибудь на дороге. Да и самой дороги не было видно. Ничего не стоило сбиться с пути и заблудиться на однообразной равнине, где только отдельные рощицы чернели мутными пятнами на косогорах.

Человек с палкой остановился, пощупал вокруг себя снег и выругался.

— Тут и сам архангел Гавриил не разберёт, где гостиница Чарли Тэ́ррента, — пробурчал он. — И хоть бы живая душа высунула кончик носа за дверь. Забились в своё логово, как медведи! Будь проклят этот Иллинойс со всеми его…

Путник внезапно замолчал.

— Кто это там, человек или привидение?

По степи медленно двигалась странная фигура. Это был верховой. Лошадь у него была низкорослая, но сам он был необыкловенно высок. Казалось, что его длинные ноги достают почти до земли, а туловище покачивается над крупом коня, как жердь, привязанная к седлу верёвками. На голове у всадника был нахлобучен цилиндр, с которого свисали сосульки. Узкие плечи этого странного путешественника были плотно обмотаны домотканым фермерским пледом василькового цвета; а из-под цилиндра глядело худое лицо с очень глубоко сидящими глазами и длинным подбородком.

— Эй вы, послушайте! — сказал человек с палкой.

Всадник остановил лошадь.

— Вы не знаете, где тут дорога?

— Добрый вечер! — добродушно отозвался всадник. — Это напоминает мне историю про старого возчика, который выпил лишнее и на обратном пути из харчевни заблудился в лесу. «Честное слово, — сказал он в отчаянии, — если б я в молодости знал, что в этом лесу такие путаные дороги, я не стал бы возчиком, а открыл бы харчевню».

— Какое мне дело до ваших историй! — сердито сказал человек с палкой. — Я ищу именно харчевню или, вернее сказать, гостиницу. Вы слышали про Чарли Тэррента?

— Ещё бы! — отвечал всадник. — Я как раз к нему и еду.

— А сами кто вы такой?

— Рад с вами познакомиться, — сказал всадник, — я адвокат, меня зовут Авраам Линкольн.

— Линкольн? Это у вас контора в Спрингфилде?

— Совершенно верно. «Линкольн в Хэ́рндон», с прошлого года такова надпись на вывеске.

— Не люблю адвокатов, — сердито сказал человек с палкой.

— Это ваше право, — невозмутимо ответил всадник, — но в таком случае пусть дорога в гостиницу сама разыскивает вас, а я поеду…

— Постойте! Неужели вы бросите меня в этой проклятой степи, где не отличишь одного сугроба от другого?

— Вы же сами не хотите иметь дело с адвокатами!

— Ладно, всё-таки лучше адвокат, чем мороз.

— А ещё лучше добрый очаг Чарли Тэррента, — улыбаясь, сказал Линкольн. — Итак, мы попутчики поневоле.

Он поехал шагом. Человек с палкой пошёл рядом.

— Вы сильно пострадали от адвокатов, мой друг? — спросил Линкольн.

— Могу сказать, порядочно. Я дважды платил адвокатам за проигранные дела.

— Это напоминает мне тяжелобольного, который перед смертью сказал врачу: «С какой же стати я стану платить вам за лечение, если мне предстоит ещё расход на похороны?»

— Вы, видать, большой мастер рассказывать разные побасёнки, — проворчал человек с палкой. — А дорогу-то вы знаете?

— Нет, — сознался Линкольн, — я полагаюсь на мою лошадь. Она никогда не собьётся с пути, когда путь ведёт в гостиницу.

— Я гораздо больше доверился бы магнитной стрелке, — сказал пешеход.

— У вас есть компас?

— Компас или астролябия, — со вздохом отвечал пешеход, — то-то и беда, что их нет. Я нашёл бы дорогу в два счёта, если б знал, где север…

— Вы умеете обращаться с астролябией? — спросил Линкольн.

Человек с палкой презрительно посмотрел на адвоката и процедил сквозь зубы:

— Я бывший моряк.

— Кстати, я не знаю, друг мой, как вас зовут.

— Называйте меня Смит… Бад Смит. Этого достаточно?

— Вполне! — весело сказал Линкольн. — Я не знаю ни одного Бада Смита во всех соседних графствах.

— Я приезжий, — сказал пешеход.

Совместный путь занял не больше получаса. Уже стемнело, когда путники услышали собачий лай и увидели на горизонте бревенчатые дома городка Клинтон с сизым дымом, валящим из высоких труб. Здесь, как и в каждом западном городке, имелась двухэтажная гостиница с баром, около которой стояло до десятка фермерских повозок, двуколок и шарабанов. Несколько лошадей было привязано к столбам возле навеса. В сияющих розовым светом окнах мелькали тени людей в цилиндрах.

— Мне кажется, что я вижу судью Дэвиса, — сказал Линкольн.

— Отчего бы нет? — кисло промолвил Смит. — Здесь подлинный слёт судейских, вроде вороньей свадьбы.

— Вероятно, так, — сказал Линкольн. — Все светила восьмого судебного округа встречаются под этой вывеской. Завтра начнётся выездная сессия суда. Итак, мистер Смит, вперёд, под вывеску Чарли Тэррента! Как видите, здесь написано: «Чарли рад любому гостю, если он в состоянии заплатить за ночлег».

— А я что, не в состоянии? — сказал Смит. — За кого вы меня принимаете?

…Судья Дэвис был толст. Нос у него свисал грушей, а щёки были похожи на два больших помидора. Из-под опухших, обветренных век глядели на любого встречного два проницательных серых глаза и словно говорили: «Я тебя, любезный, вижу насквозь, и не думай, что я рохля только потому, что я толстый».

Он расположился у огня в большом зале гостиницы, положив ноги на каминную решётку. Вокруг очага на лавках сидело человек десять адвокатов — кто тёр нос, кто похлопывал рукой об руку. Позади всех, как башня старинного форта, возвышался Линкольн, с руками, засунутыми в карманы. Он рассказывал восторженно:

— Представьте себе, человек сидит в Вашингтоне и постукивает ключиком, а за много миль, в Ба́лтиморе, другой человек слышит этот стук и записывает слова. Ни одной минуты промедления! И всё это делает электрическая искра!

— Вы большой любитель науки, Линкольн, — сказал судья Дэвис, пытаясь разглядеть носки своих сапог из-за грузного живота, — но это уже не свежая новость. У меня есть родственник в Балтиморе, школьный учитель. Три года назад он утверждал, что «по астрономическим данным» из этого телеграфного аппарата ничего не выйдет. Когда мимо его дома начали тянуть проволоку по столбам, он присоединился к толпе зевак. Кто-то сказал ему: «Ну что, дядя, твоим предсказаниям грош цена. Видишь, тянут телеграфную проволоку!» — «Ну, знаете, — сказал учитель, — я рассмотрел этот вопрос со всех сторон с большой тщательностью и вниманием и теперь могу определённо сказать, что маленькие пакеты эта проволока ещё дотащит, а большие тяжёлые узлы не дойдут!..»

Раздался смех.

— Ну, знаете, — обиженно сказал Линкольн, — всё-таки у меня есть преимущество перед вами, господа. — Я услышал про эту штуку с электричеством впервые в жизни и получил удовольствие, а для вас, образованных людей, это уже не свежая новость.

— Не прибедняйтесь, Линкольн, — благодушно заметил Дэвис, — всем известно, что вы возите с собой в седельном мешке «Геометрию» Евкли́да и читаете её в промежутке между двумя заседаниями суда. А вот у меня с детства не было времени понять, почему сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы.

— Геометрия помогает соображать, сэр, — ответил Линкольн.

— И ораторствовать перед избирателями, — неожиданно вмешался лопоухий человек с жирным красным лицом, примостившийся в отдельном кресле сбоку очага. — Я читал ваше «обращение к народу Иллинойса». Вы, кажется, упорно желаете, чтобы общественные земли попали в руки фермеров по самой дешёвой цене?

— Не скрою, сэр, что таково моё твёрдое желание, — сказал Линкольн.

— Имейте в виду, что я не буду за вас голосовать!

— Позвольте вас спросить, сэр, — сказал Линкольн, повернувшись всем корпусом к лопоухому, — вы занимаетесь скупкой и перепродажей земли?

— Вы угадали, мистер Линкольн, — важно отвечал лопоухий.

— Тогда понятно, почему вы настроены против меня. Ваша душа обитает в кармане.

— Где именно находится моя душа, вас не касается, сэр, — проговорил лопоухий. — Я не желаю видеть в конгрессе ораторов, которые настроены против деловых людей.

— Я не настроен против деловых людей, которые приносят пользу, — отвечал Линкольн, — но я решительно против спекулянтов.

— Очень приятно слышать, — торжественно сказал лопоухий. — В таком случае, я буду голосовать за ваших противников!

— Это напоминает мне одного итальянского бандита, который собирался ограбить почту, — сказал Линкольн, — и, перед тем как это сделать, обратился с молитвой к своему святому: «Помоги мне, дорогой святой Мартин, в моём трудном деле и попроси бога, чтоб он даровал мне успех. Но если ты этого не сделаешь, имей в виду, что я-то сам не святой, а самый настоящий бандит и сумею показать тебе, подлецу, где рак зимуют!»

— Не понимаю ваших остроумных сравнений, — сказал лопоухий.

— В этом я нисколько не виноват, — вежливо отвечал Линкольн и под общий смех адвокатов отошёл от очага.

— Ишь ты, — сказал лопоухий, закидывая ногу на ногу, — ведь он, пожалуй, считает себя гением. Этакий «честный парень» из простых, да ещё оратор и член законодательного собрания Иллинойса! Видали мы таких! Небось в бога не верит… А много ли дел он выиграл в суде?

— По моим сведениям, — невозмутимо сказал судья Дэвис, — за последние два года из двадцати четырёх дел он выиграл семнадцать.

— Вот как! — проворчал лопоухий. — Но думаю, что дело молодого Моффета он провалит.

— Дело Моффета? — переспросил кто-то из адвокатов. — Это который обвиняется в убийстве землемера?

— Да, — со вздохом сказал Дэвис. — И действительно, надо быть семи пядей во лбу, чтоб выступать защитником в таком деле. Этот молодой Моффет запутался в долгах да ещё потерял половину своей земли, потому что у него не было документов «на право владения». К нему приехал землемер проводить новую границу, и этот землемер без вести исчез!

— Откуда известно, что землемера убили? — спросил один из адвокатов.

— Есть косвенные улики. В доме Моффета нашли двустволку, в которой не хватало одного патрона. На снегу след, как будто тащили что-то тяжёлое, а на берегу реки нашли один башмак убитого да ещё на льду следы крови.

— На льду? Так он утопил труп в замёрзшей реке?

— Ничего не стоит утопить тело в проруби, — сказал Дэвис.

— Прескверное дело, — заметил тот же адвокат.

— Да, Моффету угрожает виселица.

— Сколько Линкольн берёт за такое дело?

— Кажется, он ведёт дело бесплатно, — сказал судья.

— Вот видите, набивает себе репутацию святоши, — вставил лопоухий.

— Вряд ли, — сказал Дэвис. — У него и так хорошая репутация.

— Ещё бы! Женился на девице из самой почтенной семьи. Отец этой Мэри Тодд, кажется, был сенатором?

— Не знаю, — отвечал Дэвис.

— Купил себе дом в Спрингфилде и выставил вывеску золотыми буквами. Видать, что не все дела он ведёт бесплатно!

— Вы как будто личный враг мистера Линкольна? — спросил Дэвис.

— Нет! Я просто не люблю этих «честных парней», которые делают деньги быстрее нашего брата. Да ещё называют предприимчивых людей спекулянтами! И вообще, да будет вам известно, судья Дэвис, что я не люблю книжников с «идеями»! Я предпочитаю обыкновенных граждан, которые верят в бога и не берут денег в долг.

— Это ваше дело, — сухо ответил Дэвис и повернулся к окну.

Снег запорошил всё окно. С трудом можно было разобрать радужно мерцающие фонари у подъезда гостиницы и морды лошадей, мерно жующих овёс в мешках, подвешенных за шею.

— Чарли, — сказал Дэвис, — я надеюсь, что вы найдёте места в конюшне и для наших лошадок?

— Не беспокойтесь, сэр, — ответил из-за высокой стойки широкоплечий гигант, хозяин гостиницы, — у меня всегда всё готово для судейских. Ваша комната наверху, седьмой номер. Извините, комната на двоих.

— С кем вы меня поместили?

— С мистером Линкольном, сэр.

— Человек не может заснуть, пока он не согрелся, — объявил судья Дэвис, тщетно пытаясь дотянуться фланелевым шарфом до пальцев своей правой ноги.

— Вы всегда растираете на ночь ноги? — спросил Линкольн.

— Обычно это делает мой негр Дже́ксон, — сказал судья.

— Если хотите, судья, я заменю вам негра.

— Спасибо, не стоит, мистер Линкольн. Я вовсе не так толст, как вам кажется. Мой живот увеличился за этот год не больше чем на полдюйма.

— Весь вопрос в том, насколько он увеличился за предыдущий год, — проговорил Линкольн, роясь в своём седельном мешке.

— Ничего особенного. Не следует беспокоиться за мой живот. На вашем месте, я подумал бы о деле Моффета.

— Я думаю об этом деле почти непрерывно, — сказал Линкольн.

Дэвис посмотрел на него и покачал головой.

— Обвинитель Ли́ндер очень серьёзный противник, — сказал судья, — и, насколько я знаю, улики собраны с большой тщательностью. Соседи слышали ночью ружейный выстрел. Моффет человек вспыльчивый. Он уже раз угрожал ружьём землемеру Ярборо на глазах у всех. А этот башмак убитого возле реки?

— Не понимаю, зачем понадобилось Моффету снимать с убитого башмаки, перед тем как сунуть тело в прорубь, — откликнулся Линкольн, не отрываясь от седельного мешка, — и при этом почему он снял только один башмак?

— Возможно, что этот башмак слетел случайно.

— Это очень странно, мистер Дэвис. Но самое главное, что у нас нет объекта преступления.

— Вы имеете в виду…

— Я имею в виду тело убитого, мой друг Дэвис. Где оно?

— Реку нельзя обследовать по-настоящему. Она покрыта льдом. А следы крови?

— Ах, сэр, вы хотите, чтоб я раскрыл вам все материалы защиты?

— Нет, конечно, я не настаиваю. Но это трудное дело. Вы были на месте преступления?

— Был. Это место меня мало интересует.

— А что вас интересует?

— Сэр, меня интересует положение со скупкой земель спекулянтами в этом районе.

Дэвис надул обе щеки и выпустил воздух с шумом, как лопнувший воздушный шар.

— Вы занимаетесь не делом Моффета, а политическими вопросами, — сказал он, — несомненно, что это поможет вам выступать на митингах. Но вряд ли это поможет вам на завтрашнем процессе.

— Думаю, поможет, — хладнокровно ответил Линкольн.

— Приговор судьи зависит от решения присяжных.

— Я это хорошо знаю.

Дэвис помолчал и, пыхтя, занялся своими ногами. Линкольн смотрел на него из-за свечи прищурившись.

— Держу три против одного за то, что вы не дотянетесь до большого пальца, — сказал он.

— Вы плохо изучили геометрию, Линкольн. Кстати, где вы пропадали целый месяц?

— Я был в родных местах.

— В родных местах? Говорят, что вы купили сто шестьдесят акров земли для вашей мачехи?

— Да, Дэвис, я это сделал уже давно. Это только слабая отплата за всю любовь и преданность доброй женщины. Сара Буш заменила мне мать.

— Вы объездили все западные графства. Вы собираете голоса для будущих выборов в конгресс?

Лицо Линкольна помрачнело.

— Я посетил могилу, на которой сейчас ещё можно разобрать надпись: «Здесь покоится прах Нэнси Линкольн». Когда-то там шумел дикий лес. Сейчас рядом шумит проезжая дорога.

— О да, — сдержанно сказал Дэвис, — а могилы моих родителей и вовсе исчезли. Такова эта страна.

— Я искал старых друзей. Кто уехал, кто постарел, а кого и вовсе нет. На обратном пути меня охватила такая тоска, что я написал стихи.

Судья приподнялся на локте:

— Вы? Стихи?

— Да, мой друг Дэвис, Авраам Линкольн написал стихи! И даже думает их напечатать в газете!

— Знаете, это забавно, — сказал Дэвис. — И можно познакомиться с этим поэтическим произведением?

Линкольн порылся в седельной сумке, вытащил оттуда порядком потрёпанный том «Геометрии» Евклида и вытянул из книги листок.

— Послушайте, Дэвис, — сказал он. —

— Гм, для адвоката не так уж плохо, — сказал Дэвис.

Линкольн посмотрел на него внимательно, вздохнул и спрятал листок в книгу.

— Спасибо, старина, — сказал он, — вы очень точно выразились. Я не буду печатать этих стихов.

Дэвис расхохотался.

— Извините меня, Линкольн, — сказал он, — вы не поэт, но у вас есть замечательный дар. Я с удовольствием слушаю ваши речи на суде. Ваши противники могли бы поучиться у вас.

— Вы считаете меня искусным оратором? В древности говорили: «Оратором становятся, поэтом рождаются».

— Друг мой, — сказал Дэвис, — вы родились человеком.

— Вот так заслуга!

— Да, это заслуга, — серьёзно продолжал судья. — Вы говорите так, как говорят простые люди. И простые люди слушают вас.

— Вы имеете в виду присяжных?

— Нет, присяжные обычно любят пышное красноречие. Я имею в виду публику.

— Какое значение может иметь публика для беспристрастного судьи?

— Очень большое, — сказал Дэвис. — Эти люди гораздо лучше чувствуют, кто прав, кто виноват, чем самые умные судьи. Они внимательно слушают вас, потому что вы такой же, как они, простой человек. Когда я смотрю на публику, я вижу, что вы её убедили. Честное слово, мне это не всегда удаётся!

— Спасибо, Дэвис, — сказал Линкольн, — вы выдали мне диплом отличного адвоката.

— Нет, мой друг, не адвоката. Большого человека.

Линкольн ещё раз внимательно посмотрел на грузную фигуру Дэвиса, который всё ещё пытался дотянуться правой рукой до своих ступней.

— Дэвис, — сказал Линкольн, — вы имеете в виду выборы в конгресс?

— Ах, что такое конгресс! — рассеянно отвечал Дэвис.

— Может быть, вы имеете в виду мой рост?

— Ну уж! — сказал Дэвис. — При чём тут рост? Я имею в виду ваше будущее.

— Вы удивительно похожи на мою мачеху Сару Буш, — проговорил Линкольн, перебирая свои бумаги. — Она до сих пор уверена, что я буду губернатором.

— Не вижу ничего особенного в том, чтобы стать губернатором, мой друг. Вы заметили нынче лопоухого господина из Нью-Йорка, который занял лучшее место у очага? Он смертельно боится честных людей. Он предпочитает жуликов.

— Да он сам жулик! — добродушно заметил Авраам Линкольн.

— А вы честный человек, и эти господа из Нью-Йорка наделают вам ещё немало неприятностей. Остерегайтесь их!

— Боже мой, Дэвис! Послушать вас, так получается, что мне угрожает чуть ли не выстрел из-за угла!

— Я не пророк, мой дорогой Линкольн, — сказал Дэвис, размахивая фланелевым шарфом, — но я могу напомнить вам гербы европейских владык, на которых написаны разные гордые слова, вроде: «Бог и моё право», «Берегись моей руки», «Бог с нами», и тому подобное. Если б у вас был герб, то на нём следовало бы написать четыре слова: «Честность, правда, добрая воля». Вы человек доброй воли! Будьте осторожны!

— Нельзя быть слишком осторожным, — серьёзно сказал Линкольн, — когда идёшь по правильному пути. Но я очень благодарен вам за совет.

Дэвису наконец удалось подтянуть живот и добраться шарфом до пальцев ног. Судья так увлёкся своей победой, что замолчал и несколько минут тщательно растирал ступни. Линкольн углубился в бумаги. Затем судья отбросил шарф и натянул на себя одеяло.

— Ну вот, — сказал он удовлетворённо, — теперь они, кажется, потеплели. Говорю вам, человек не может заснуть, пока он не согрелся…

— Ах! — сказал Линкольн.

— Что такое?

Линкольн не отвечал. Он замер над небольшим прямоугольным кусочком картона.

— Гасите свечу, — раздражённо сказал Дэвис. — Что за манера рассматривать по ночам какие-то старые портреты! Это кто-нибудь из друзей вашего детства?

— Нет, — сказал Линкольн, — это покойный Ярборо.

— Человек, убитый Моффетом? Где вы раздобыли его портрет?

— Его раздобыл мой компаньон Хэрндон. Честное слово, этот Хэрндон толковый парень!

— Да зачем вам портрет Ярборо, если оригинал уже давно на том свете?

— Пригодится в деле. Спокойной ночи, мистер Дэвис!

И Линкольн задул свечу.

Судья Дэвис через несколько минут уже спал, сладко и равномерно посвистывая носом. Метель усиливалась. Окна вздрагивали под напором снега и ветра. В печной трубе раздавался унылый звук, похожий на завывание волка. Линкольн вдруг решительно откинул одеяло и стал одеваться. Через несколько минут он прошёл по коридору и разбудил слугу, который спал, пододвинув под голову ящик с сапожными щётками.

— Где остановился мистер Смит? — спросил адвокат.

Слуга растерянно заморгал веками.

— Это маленький сердитый господин с палкой? В десятом номере, сэр. Под самой лестницей.

— А кто с ним в комнате?

— О, сэр, он уплатил за двоих и потребовал, чтоб его поместили одного.

— А Чарли ещё уверяет, что у него в гостинице нет мест, — сокрушённо сказал Линкольн. — Так, значит, под лестницей? Благодарю вас.

Он спустился по лестнице и постучал в дверь десятого номера.

— Кого это дьявол посылает ко мне в середине ночи? — послышался голос Смита из-за двери.

— По-моему, не дьявол, а ангел-хранитель меня к вам послал, мистер Смит. Это я, Авраам Линкольн.

Смит помолчал и открыл дверь.

Здание суда в Клинтоне — большой, кирпичный дом с каменными наличниками на окнах — с утра было битком набито людьми. Разбиралось нашумевшее дело Моффета.

Обвинитель Линдер произнёс почти часовую речь. Он подвёл итог всем обстоятельствам дела. Молодой Моффет, по его словам, был человеком без чести и совести. Он взял в долг у своего соседа Тойнби восемьсот долларов, не зная, как их вернуть. Он присвоил себе шестьдесят акров земли, которые, как выяснилось, принадлежат по праву тому же Тойнби. Пользуясь добротой и уступчивостью своих соседей, он вёл хозяйство на чужой земле и на чужие деньги. Когда его разоблачили власти штата Иллинойс, он застрелил землемера Ярборо, отца троих детей, и утопил тело в проруби…

Линкольн сидел, скорчившись, в кресле. Его длинные ноги были скрещены, руки засунуты в карманы, голова с жёсткими, взъерошенными волосами была опущена на грудь, на лбу резко обозначились морщины. Его тяжёлый подбородок выглядел ещё длиннее, чем обычно. Иногда он поднимал голову, шептал два-три слова своему помощнику и снова как будто засыпал.

— Посмотрите на обвиняемого! — воскликнул Линдер. — На суде, где решается вопрос о его жизни, он сидит и небрежно перелистывает страницы законов окровавленными руками убийцы! У него лицо убийцы, самоуверенность убийцы, хватка убийцы…

Линкольн поднял голову. Лицо его засветилось улыбкой.

— Минуточку, уважаемый коллега! — произнёс он спокойно. — Тот, на кого вы указываете, — мой помощник, адвокат-защитник мистер Ро́зетт. Обвиняемый сидит дальше. Это вон тот юноша с симпатичным лицом.

В публике пронёсся смех. Судья Дэвис угрожающе застучал молотком. Линдер побагровел и стал лихорадочно пить воду.

Начали допрашивать свидетелей обвинения. Тойнби показал, что обвиняемый Моффет должен ему восемьсот долларов, что Моффет не раз клялся, что убьёт любого землемера или чиновника, который «сунется на его участок»; что Тойнби не требовал своей законной доли участка Моффета, потому что «не хотел ссориться с соседом»…

Линкольн задал Тойнби только один вопрос:

— Правда ли, что Тойнби продал часть своей земли некоему Ме́лвину Хи́ггинсу из Нью-Йорка?

— Да, продал, — отвечал Тойнби.

— Это именно та земля, которая прилегает к участку Моффета?

Тойнби отвечал утвердительно.

— Ваша честь, у меня больше нет вопросов, — сказал Линкольн.

Перед судом появились новые свидетели обвинения: соседи, которые ночью слышали выстрел; шериф, который обнаружил следы тяжёлого тела на снегу и башмак убитого возле реки; следователь, который обследовал реку.

Вопросы задавал один Линдер. Линкольн сидел потупившись и молчал. После перерыва судья Дэвис обратился к нему и спросил, кого из свидетелей представила защита.

— Защита имеет немного свидетелей, — сказал Линкольн, — прежде всего я прошу вызвать для дачи показаний мистера Мелвина Хиггинса из Нью-Йорка.

На свидетельском месте появился лопоухий спекулянт, который предыдущим вечером ругал Линкольна в гостинице. Дэвис посмотрел на Линкольна с беспокойством.

Линкольн допрашивал Хиггинса не менее получаса с необыкновенной тщательностью. Он заставил торговца землёй подробно перечислить участки, которые тот купил за последнее время. Оказалось, что все эти участки лежат вокруг земли Моффета. Ферма Моффета была чем-то вроде острова среди многих сотен акров, купленных Хиггинсом.

— Из ваших слов я заключаю, — сказал Линкольн, — что участок Моффета был как бы больным зубом у вас во рту. Этот участок не давал вам возможности пользоваться рекой. Не так ли?

— Ваша честь, — взорвался Линдер, — я протестую против заключений моего коллеги Линкольна! Делать заключения не входит в обязанности защитника!

— В самом деле, Линкольн, — сказал судья, — я не понимаю, какое отношение имеют торговые сделки Хиггинса к исчезновению землемера Ярборо.

— Я хочу только обратить внимание господ присяжных на заинтересованность мистера Хиггинса в участке Моффета. Скажите, мистер Хиггинс, предлагали ли вы Моффету продать свой участок?

— Гм… предлагал, — отвечал Хиггинс.

— И он отказался?

— Он выгнал меня за дверь, — мрачно отвечал Хиггинс.

— Это всё, ваша честь, — сказал Линкольн, повернувшись к судье.

Дэвис побарабанил пальцем по столу.

— У защиты нет других свидетелей? — спросил он.

— Есть, ваша честь. Я просил бы вас распорядиться ввести в зал землемера Ярборо.

— Кого? — спросил Дэвис, широко раскрывая глаза.

— Землемера Ярборо. Того человека, которого обвинение считает трупом.

В публике прокатился гул. Несколько человек в заднем ряду вскочили на скамьи. Женщины прикладывали платочки к глазам. Даже сам обвиняемый схватился руками за голову.

В зал мелкими шажками вошёл маленький человечек с палкой — тот самый одинокий путник, которого Линкольн встретил в снежном поле, недалеко от Клинтона.

Защите не пришлось долго допрашивать землемера. Он сам всё изложил суду.

— Хиггинс сказал мне, что молодого Моффета «надо убрать с участка». И что Тойнби согласился помочь ему. Он добавил: «Теперь дело за вами, Ярборо». Я спросил, при чём тут я. И он сказал: «Мы собираемся покончить с вами…»

— Они угрожали вам убийством? — спросил Линкольн.

— О нет, сэр! Они хотели только, чтоб я исчез… пропал навсегда.

— Зачем?

— Чтобы разыграть убийство.

— Зачем разыгрывать убийство?

— Затем, чтоб молодого Моффета отдали под суд.

— Свидетель Ярборо, — сказал Линкольн, — известно ли вам, что по суду Моффету угрожала бы смертная казнь?

Маленький человек замялся.

— Я напоминал об этом Хиггинсу. Он улыбнулся. «Моффет отличный стрелок, — сказал он, — разве вам выгоднее будет, если Моффет вас застрелит и его всё равно повесят? Уж лучше согласитесь сыграть роль покойника…»

— И вы согласились?

— А что мне было делать? — с отчаянием сказал землемер. — Быть убитым или переменить фамилию? У меня трое детей!

— Почему вы были так уверены в том, что Моффет вас убьёт?

— Хиггинс убедил меня в этом. Вдобавок… он предложил мне тысячу долларов.

— За что?

— За то, чтоб я немедленно улизнул из штата Иллинойс и на прощанье подарил ему свой башмак.

— Продолжайте, свидетель Ярборо, — сказал Линкольн, иронически поглядывая на обвинителя. — Каким образом Хиггинс и Тойнби собирались разыграть убийство?

— В эту ночь Тойнби протащил по снегу тушу только что забитого борова…

— Неверно! — закричал Тойнби. — Это был не боров, а свинья!

Обвинитель безнадёжно махнул рукой в сторону Тойнби и повернулся к нему спиной. В зале раздался смех.

— Продолжайте, свидетель, — сказал судья.

— Протащил тушу свиньи, ваша честь, и оставил на берегу мой башмак. Затем он выстрелил из двустволки в воздух и вернулся на свою ферму.

— Зачем всё это нужно было Хиггинсу? — спросил Линкольн.

— Ваша честь, я протестую! — подскочил Линдер. — Свидетеля побуждают рассказывать о неизвестных ему намерениях другого лица.

— Извините, сэр, — возразил землемер, — я говорю слово в слово то, что слышал от Хиггинса. Разрешите продолжать, ваша честь? Если б Моффета засудили, его вдова продала бы участок Хиггинсу. Тойнби получил бы свои восемьсот долларов, да ещё часть участка Моффета, который тоже попал бы в руки Хиггинса. За деньги, конечно…

— А что сталось бы со вдовой? — спросил Линкольн.

Землемер недоуменно развёл руками.

Линкольн отказался от дальнейших вопросов. Взъерошенный Линдер пустил в ход свои последние уловки.

— Почему вы решили во всём сознаться? — спросил он.

— Меня убедил в этом мистер Линкольн, — ответил землемер, глядя в землю.

— Вы давно знакомы с мистером Линкольном?

— Одни сутки.

— И он сразу же убедил вас отказаться от тысячи долларов?

— Да, сэр.

— Поразительный дар убеждения у мистера Линкольна ваша честь!

— Я не вижу в этом ничего поразительного, — сказал Дэвис. — И почему вас так удивляет, что совесть Ярборо оказалась сильнее, чем тысяча долларов?

— Но, ваша честь…

— Мистер Линдер, факт убийства опровергнут отсутствием состава преступления! — весело проговорил Дэвис. — Не можете же вы объявить живого Ярборо мёртвым. Думаю, что защита откажется от своей речи?

Линкольн поднялся во весь рост.

— Ваша честь, защита не отказывается от выступления.

Судья пожевал губами и сказал: «Прошу вас покороче», и уселся поглубже в кресло.

Люди, видевшие Линкольна во время его судебных выступлений, говорят, что «длинный Эйб» совершенно преображался, когда начинал говорить. Он возвышался над собранием, как горная вершина. Его тонкий, вялый голос становился звучным и доходил отчётливо и звонко до самых последних рядов. Глаза его начинали блестеть, белые, отличные зубы сияли на морщинистом, обветренном лице. Он не любил возвышенного красноречия. Речь его была построена на доводах, неопровержимых, как геометрическая теорема. Его судейские товарищи удивлялись необыкновенному обаянию, с которым он превращал даже враждебно настроенных людей в друзей и союзников.

На этот раз Линкольн и не пытался убеждать. Он говорил о фермерах, попадающих в лапы беззастенчивых земельных спекулянтов, о земледельцах, теряющих землю и кров за долги или «за отсутствием документов на право владения», о фермерах, которые погружают свой нехитрый скарб в фургоны и уходят на Запад в поисках земли и свободы. Но туда, в лесные просторы, за ними следуют орды хищников — и когда потомки Поля Баньяна поднимают свой топор, чтоб срубить дерево, они видят на дереве надпись: «Принадлежит такой-то компании»…

— Каким образом вам удалось убедить Ярборо сознаться в обмане суда? — спросил Дэвис.

Разговор происходил в ту же ночь, в том же номере гостиницы Чарли Тэррента.

— Ох, это было не легко, — сказал Линкольн, засовывая в свой седельный мешок «Геометрию» Евклида. — Я догадался, что Смит — не Смит уже тогда, когда он случайно упомянул про астролябию, а потом сказал, что он моряк. Астролябия — инструмент землемеров, а не моряков. Затем я наткнулся на его портрет, и мои последние сомнения рассеялись как дым. Я отправился к нему ночью. Не могу сказать, что он встретил меня любезно. Мне пришлось пообещать ему поставить на ноги всю полицию Соединённых Штатов и привлечь его по очень неприятному делу «об обмане судебных органов». Я даже прочитал ему статью закона — двенадцать лет тюремного заключения. Он сразу сбавил тон. А в дальнейшем… о, это было так трудно…

— Что в дальнейшем? — нетерпеливо спросил Дэвис.

— Видите ли, Дэвис, не всё человечество состоит из закоснелых негодяев. Не каждого человека можно купить за доллары. Я живо нарисовал ему судьбу трёх детей несчастного Моффета, которого могут повесить невинно, и вспомнил о собственных троих детях Ярборо. Я даже назвал их по именам и сказал, что серьёзно беспокоюсь за их будущее…

— Откуда вы знаете имена детей Ярборо?

— Ах, это всё Хэрндон, мой дорогой Дэвис! Говорю вам, что работать с Хэрндоном одно удовольствие. Он прекрасно понимает, что нельзя приступать к делу, не зная всех мельчайших подробностей жизни убийцы и убитого. К счастью, оказалось, что в этом деле нет ни убийцы, ни убитого. Хэрндон очень обрадуется, когда я вернусь в Спрингфилд. Можно гасить свет?

Линкольн задул свечу. В полумраке был виден только белый квадрат окна, занесённого снегом. Метель прекратилась. Тучи иногда открывали луну, и тогда бриллиантовыми огоньками начинали сверкать крыша гостиницы и высокие сугробы на безлюдных улицах Клинтона.

 

Сэм Грегори делает жизнь

Сэм Гре́гори забастовал в одиночестве. На паровом пароходе «Чертополох», который ходил через Ист-Ри́вер между Манхе́ттаном и Бру́клином, было всего четверо служащих: машинист Том Белл, штурвальный Го́дфри, кочегар-негр Эл Кимбс и «мальч при машине» Сэм.

Кимбс отказался бастовать, потому что был негром.

— Сами понимаете, масса Сэм, — сказал он солидно, — если я начну бастовать, то меня закуют в кандалы и продадут на Юг, хотя я и свободный негр. Не наше дело соваться в дела белых.

Штурвальный Годфри отказался от забастовки, потому что у него было шестеро детей и больная мать.

Машинист Белл помолчал, подымил трубкой и, наконец, произнёс:

— Сэм, если ты думаешь испугать хозяина забастовкой, дела твои дрянь. Старик Корни просто засадит тебя в тюрьму. — Ты видел, что делается на Манхеттане?

Паромщики очень хорошо знали все городские нью-йоркские происшествия. Приближаясь к набережной Манхеттана в сизой утренней дымке, они издали видели, что набережная пуста и охраняется нарядом полиции в плоских фуражках и длинных мундирах с медными пуговицами. В Нью-Йорке бастовали рабочие обувных и швейных мастерских. Узкие улицы «нижнего города» были заняты отрядами солдат. Никакие скопления людей на улицах не допускались. Людей разгоняли прикладами.

— Корни — это зараза, — запальчиво сказал шестнадцатилетний Сэм Грегори.

— Согласен, — подтвердил Том Белл. — Именно поэтому забастовки паромщиков Корни не допустит. Мало того что он вытряхнет нас всех с «Чертополоха»! Он наймёт на наше место голодных иммигрантов, которые на прошлой неделе приехали из Европы и теперь готовы наняться куда угодно за одну кукурузную лепёшку в день.

— Тогда я буду бастовать один! — сказал Сэм. — Это страна свободных, и мы посмотрим, кто сильнее: Сэм Грегори или Корне́лиус Ва́ндербильт!

У Корнелиуса Вандербильта в то время было пятнадцать миллионов долларов. Ему принадлежали все нью-йоркские паромы. У Сэма Грегори было всего две пары штанов. Одна из них с клеймом «Крупитчатая мука» была сшита из старых мешков. Вторая, праздничная, была перешита из воскресных брюк его отца Ру́фуса Грегори, который когда-то служил штурвальным на том же «Чертополохе».

Сэм явился в контору мистера Вандербильта после обеденного перерыва в воскресных брюках. Хозяин сидел в своём кабинете за столом и играл в карты со своим секретарём Ха́рлендом.

Корнелиус Вандербильт был одним из первых картёжников Нью-Йорка. Он просиживал за картами целые ночи. Второй его особенностью было косноязычие. Вандербильт не любил и не умел разговаривать. На вошедшего в кабинет Сэма он не обратил никакого внимания.

— Мистер Вандербильт, — осторожно сказал секретарь, — вот Сэм Грегори. Вы разрешили ему явиться сегодня…

— Хм, — сказал миллионер, не поднимая головы.

— Изложи своё дело, — объяснил секретарь Сэму.

— Я забастовал, сэр, — сказал Сэм.

— Хм?..

— Мистер Вандербильт спрашивает, кто ты такой, Сэм, — пояснил Харленд.

— Я мальчик при машине с «Чертополоха». Я сын Руфуса Грегори, штурвального, который служил у вас двадцать лет.

— Эх-м, — сказал миллионер.

— Мистер Вандербильт спрашивает, чего ты хочешь? — перевёл Харленд.

— Я хочу делать жизнь. Я требую добавить мне доллар в неделю или дать мне расчёт. Семье Грегори нечего есть.

— Ого-м-м, — сказал хозяин и кивнул головой секретарю.

Тот принёс огромную счётную книгу и раскрыл её посередине.

— Твой отец взял взаймы у мистера Вандербильта восемьдесят долларов в тысяча восемьсот тридцать седьмом году.

— Совершенно верно, сэр. Отец хотел отдать меня учиться и…

— Восемьдесят долларов не были отданы в срок. Твоему отцу угрожала долговая тюрьма. Но мистер Вандербильт проявил великодушие.

— Эге-м-м, — сказал Вандербильт.

— Ты был принят на «Чертополох» мальчиком при машине. Теперь ты должен мистеру Вандербильту восемьдесят долларов плюс проценты, что составляет сто два доллара семнадцать центов.

— Я же работал на вас! — воскликнул Сэм.

— Пф-ф! — сказал Вандербильт.

— Ты работал и получал жалованье, — перевёл Харленд, — ты получал деньги, которые ты проел. А теперь ты будешь отрабатывать долг.

— Не буду, — сказал Сэм и нахлобучил на голову свой потрёпанный картуз.

И тут мистер Вандербильт впервые произнёс раздельную фразу.

— Ты пожалеешь, — сказал он и начал тасовать карты.

Когда Сэм вышел на улицу, его молчаливо взяли под руки двое дюжих полицейских.

— Руки прочь! — закричал Сэм. — Я свободный американец!

— Поедем, сынок, — загадочно отвечал один из полицейских.

Сэм думал, что его везут в тюрьму. Но его отвезли на «Чертополох».

— Теперь ты будешь здесь жить, сынок, — благодушно сказал полицейский, — пока тебе не придут в голову более разумные мысли.

— Ваш Корни зараза! — свирепо сказал Сэм.

— Это нас не касается, сынок. Не думай бежать. Ты ведь неоплатный должник, то есть уголовный преступник. Тебя разыщут.

Но с Сэмом Грегори не легко было справиться. Через несколько суток, когда паром стоял ночью у причала Манхеттана, маленькая фигурка соскользнула с кормы «Чертополоха» и, цепляясь руками за канат, пробралась на берег.

Ночь была туманная и холодная. Луна плыла в серой дымке над крышами Нью-Йорка. Двое полицейских в пелеринах возились с фонарём.

— Дай ещё спичку, Пит, — сказал один из них. — Эта проклятая свеча, вероятно, слеплена из глины. Не горит, да и всё!

— Спички кончились, — отвечал другой полицейский. — Что бы нам зайти к Рори Ми́лликену в его кухмистерскую и попросить там огня?

— И пропустить стаканчик? А, старина?

— Я ничего не сказал про стаканчик, Пит. Это ты сказал.

Оба полицейских фыркнули и отправились к Рори Милликену. Сэм нырнул за ближайшую пирамиду бочек, потом за следующую, за третью.

Путь был свободен.

Фигурка в штанах с клеймом «Крупитчатая мука» бросилась бежать по набережной. Луна в это время скрылась за облаком, и набережная погрузилась во мглу. Так Сэм Грегори начал «делать жизнь».

Был сентябрь — самая лучшая пора в северо-восточных штатах. Уютные сельские домики под красными черепичными крышами казались игрушечными. На лугах возвышались стога недавно скошенного сена. На опушках желтеющих рощиц коровы, позванивая колокольчиками, разыскивали последние островки травы.

Всё это видел мальчик, сидевший возле самого окна в поезде, который мчался к Бостону. Мальчик тоскливо прижимался к окну, разглядывая длинную ленту бурого дыма из паровозной трубы. Дым окутывал встречные телеграфные столбы и старательно цеплялся за заросшие плющом изгороди.

Рядом с мальчиком возвышалась старая дама в очках. Она уже второй час невозмутимо вязала чулок, не обращая никакого внимания на стук и грохот поезда.

— Мальчик, — проговорила она вдруг, не поднимая глаз от вязанья, — это твои единственные штаны?

— Единственные, мэм, — отвечал мальчик.

— Ах, как жаль, — солидно сказала дама, — потому что на предыдущей станции я слышала, как один мужчина в помятой шляпе спрашивал у контролёра, не видел ли он мальчика в штанах с надписью: «Крупитчатая мука»…

Мальчик резко повернулся к соседке.

— И что ответил контролёр? — прошептал он.

— Он сказал, что «безусловно выудит» тебя при проверке билетов. Ты напрасно думаешь, что человек с такой заметной надписью на брюках может уйти от полиции. Ты украл что-нибудь?

— Нет, мэм, — твёрдо отвечал мальчик, — наоборот, меня обокрали.

Дверь вагона хлопнула на ветру, и весёлый голос крикнул: «Ваши билеты, господа и дамы, ваши билеты!»

— Спасибо, мэм, — сказал Сэм Грегори, — я не преступник, а всего только забастовщик. И если кто-то должен оказаться за это в тюрьме, так не я, а мистер Корнелиус Вандербильт.

И он устремился к выходу.

Контролёр стоял к нему спиной и не обратил на него внимания, но дюжий детина, куривший трубку на площадке вагона, осмотрел его штаны и положил ему руку на плечо.

— Тебя-то мне и надо, дружище, — сказал он ласково.

Сэм рванулся в сторону, но тяжёлая рука крепко держала его за плечо. Едва соображая, что делает, мальчик с размаху лягнул дюжего детину пяткой в живот и распахнул дверь. Дым ворвался на площадку густым облаком.

— Ты с ума сошёл, парень! — заорал дюжий преследователь, но было уже поздно.

Сэм прыгнул.

Поезд замедлял ход перед станцией. Мальчик попал в заросли и не расшибся. Только нижние ветви кустов с силой ударили его по ногам. Детина не решился прыгнуть с площадки. Последний вагон с красным фонарём прогремел мимо беглеца.

Когда Сэм окончательно пришёл в себя, кругом было тихо. Мальчик с трудом выбрался из кустов и отряхнул мелкие веточки и листья.

Вдали, на холме, стояла большая ферма. Четыре просторных дома утопали в зелени орешника. В хлевах мычал скот. В кузнице лязгали молоты. На птичьем дворе гоготали гуси. Немного поодаль стоял в лесах новый огромный дом. На ближней лужайке двое работников косили сено.

Сэм долго смотрел на это великолепие. Потом он вздохнул и тронулся было в путь. Но первые же несколько шагов вызвали у него громкое «ох». Левое колено мучительно ныло.

— Эй ты, крупитчатая мука! — закричал один из косарей.

Сэм обернулся.

— Зачем ты выскочил из поезда на ходу?

— Не поладил с контролёром, — туманно отвечал Сэм, растирая колено.

— Тебе повезло! Ты мог бы сломать руку или ногу… Боже мой, да это Сэм Грегори!

Сэм всплеснул руками. На него глядели ясные, голубые глаза Тома Белла, машиниста с «Чертополоха». Рядом с ним улыбался во весь рот кочегар Эл Кимбс.

— Как вы сюда попали? — строго спросил Сэм.

— Нас уволили, масса Сэм, — сказал Кимбс, — всех уволили с «Чертополоха». Дело в том, что после вашего побега мы забастовали. И тогда Корни сказал: «Эхе-м-м, мне не нужны лодыри!» И всех выгнал.

— Мы свободные люди и имеем право бастовать, — сказал Сэм.

— Ты уже убедился в том, что такое свобода, — усмехнулся Том. — Корни уже нанял каких-то голодных бродяг из Европы. «Чертополох» дымит вовсю.

— Корни — это зараза! — убеждённо произнёс Сэм. — И я сейчас вам это докажу, слушайте!

Том покачал головой.

— Я знаю, что ты мастер поговорить, Сэм. Что тебе нужно?

— Я ищу честных людей!

Том и Эл переглянулись.

— Мы уже нашли их, Сэм, — сказал Том. — Вот они!

И он торжественно указал большим пальцем на великолепную ферму.

— Это гармоническая ассоциация Брук-Фарм, — пояснил он. — Здесь нет частной собственности. Каждый вносит деньги и приобретает акции…

— Спасибо, сэр, — сказал Сэм, — у меня сейчас временно нет денег. Я их потратил на развлечения.

— Масса Сэм, — сказал Кимбс, — я человек необразованный, но скажу вам, что там платят доллар в день за любую работу и обеспечивают жильём.

— И вдобавок там учат бесплатно ремёслам, математике, ботанике, музыке и рисованию, — добавил Том, — там все равны. Каждый может потрудиться и приобрести много акций. А машины и инструменты общие.

— И доллар в день, масса Сэм, — добавил Эл Кимбс.

— И когда вся Америка покроется сетью таких ассоциаций, — мечтательно сказал Том, — наступит подлинный рай для всех, кто трудится.

— Ты, однако, здорово выучил все эти сказки, — проговорил Сэм. — А кто главный сказочник?

— Это изобрёл француз, по фамилии Фурье́. А у нас, в Штатах, мистеры Бри́сбейн и Гри́ли.

— Не знаю, не знаком, — сказал Сэм. — Доллар в день, это недурно… Но, боже мой, меня не примут в это заведение!

— Почему?

— Потому, что я числюсь уголовным преступником.

Том и Эл переглянулись.

— А мы не скажем, — промолвил Эл.

— И, кроме того, — сказал Том, — эти парни не станут помогать Корни Вандербильту. Они враги таких, как он, людоедов, И там тебя не выдадут.

— Нет, ребята, — сердито ответил Сэм, — я не гожусь для вашей ассоциации. Я вольный бродяга, я сам по себе. Кроме того, я механик из Нью-Йорка, а не деревенщина с косой в руках. — Я ухожу искать свободу. Прощайте!

Сэм сделал по пути к свободе только два шага. Ухватившись за колено, он согнулся в три погибели и простонал.

— Так, так, — заметил Том. — Выходит, не миновать тебе счастья. Это судьба. Эл, бери его под руку. Не сопротивляйся, Сэм, мы ведём тебя в рай.

— Доллар в день, масса Сэм! — подтвердил Эл.

Таким образом механик Сэм Грегори вступил в гармоническую ассоциацию Брук-Фарм.

Колокол возвестил конец работы в механических мастерских. Сэм Грегори вымыл лицо и руки, вывязал галстук и отправился в лекционный зал.

Сэм уже шестой месяц работал в секторе сельского хозяйства» где он чинил веялки, серпы и плуги.

Директор ассоциации доктор Ри́пли был небольшой человек с задумчиво-восторженным лицом проповедника. В лекционном зале он преподавал латинский язык и критиковал общественные порядки. Джордж Рипли славился своим красноречием. Он говорил часами, воздевая руки к небу, раскачиваясь и поминутно поправляя золотые очки на носу. Он говорил о будущем.

Будущее было полно чудес. Не надо было ни стачек, ни революций, ни насилия. Достаточно было убедить лучших людей в Америке, чтоб они вкладывали свои деньги, свой труд, свой талант в акции «гармонической ассоциации» — и вся Америка, а за ней и весь мир превратятся в рай, где вместо конкуренции будет всеобщее «единство и гармония». И как это до сих пор люди не могли понять, что вместо ежедневной борьбы друг с другом им следует объединить свои усилия?

Не мог этого понять и Сэм Грегори. Ему трудно было понять возвышенные слова и закруглённые фразы самого Рипли. Он вертелся во все стороны. Справа от него возвышался, сложив руки на коленях, Том Белл, за ним сидел, полуоткрыв рот, Эл Кимбс. Слева от Сэма сидели члены ассоциации «предлагающие талант». Это были учителя, писатели, профессора, философы и образованные леди из Бостона. Дамы были в строгих платьях из тёмной тафты с записными книжками в руках. Они слушали оратора с молитвенным восторгом.

— Том, — прошептал Сэм «а ухо своему соседу, — ты что-нибудь понял?

— Гм, кое-что понял, — отвечал Том.

— Откуда эти ребята возьмут деньги на своё хозяйство?

— Гм, вероятно, в складчину, — отвечал Том.

— А по-моему, если все эти таланты сложатся, да ещё и мы добавим по доллару каждый, то всё равно денег не хватит.

В этот момент Рипли коснулся как раз вопроса о деньгах. Он выразил твёрдую надежду, что какой-нибудь разумный капиталист прочитает «Предвестник» (так назывался журнал Брук-Фарм) и поймёт, что лучшее место для его денег — это гармоническая ассоциация!

— Если сюда явится Корни Вандербильт с его миллионами, — не утерпел Сэм, — то моей ноги здесь не будет!

— Тише ты, полоумный, — зашептал Том.

— Я неграмотный негр, — сказал Эл Кимбс, — но я не могу представить себе, чтобы белые господа, которые покупают рабов на Юге, стали бы сидеть на одной скамье с чёрными.

— Доктор Рипли их убедит, — ответил Том.

— Никогда, Том! О, никогда!

— Я тоже думаю, что никогда, — сказал Сэм.

Тут все встали. Одна из леди заиграла на фисгармонии и хор запел:

После собрания Том Белл с трудом протискался к Рипли, который стоял в кружке поклонниц, протирая очки.

— Мистер Рипли, — прошептал Том на ухо великому оратору, — я хотел бы сказать вам два слова наедине.

— Пойдём, брат, — сказал Рипли. — Я хотел бы, господа, чтоб мы все называли друг друга «братьями». Пойдём, брат, и я надеюсь, что другие братья и сёстры извинят меня.

Они вышли в коридор.

— Мистер Рипли, то есть брат, — сказал Том, — я нынче ходил в Ро́ксбери за гвоздями, и по дороге мне привелось услышать разговор, которого лучше бы мне не слышать.

— Надеюсь, что выражения были приличными? — спросил Рипли.

— Дело не в выражениях. В рощице возле нашей территории были привязаны две верховые лошади, а на брёвнах сидело человек шесть из того сорта, который вы называете подонками.

— О, это господа в широкополых шляпах, жующие табак?

— Совершенно верно, мистер… то есть брат. По-моему, это охотники за беглыми неграми. Но один из них выглядел почище, в коричневом сюртуке и жёлтых брюках, цилиндр сдвинут на затылок.

— Кто бы это мог быть, брат Том?

— По-моему, это сыщик, мистер брат Рипли.

Рипли удивлённо посмотрел на Тома.

— Не удивляйтесь, — продолжал Том, — я это понял из их разговора. Они говорили о Брук-Фарм.

— И что же они говорили?

— Что наша ассоциация есть просто притон для всяких беглых… Что в ней находят себе приют уголовные преступники, неоплатные должники и негры, удравшие от хозяев. Что мы все заражены подрывными идеями, привезёнными из-за океана, и что надо с нами расправиться…

— Брат Том, — возмущённо сказал Рипли, — с нами можно расправиться, только нарушив закон!

— А я полагаю, — простодушно промолвил Том, — что для них нарушить закон самое обыкновенное дело. Они получают за это деньги.

— Они называли какие-нибудь имена?

— Называли. Вернее, сыщик расспрашивал их, а они отвечали. Был упомянут молодой механик Сэм Грегори, за ним негр Эл Кимбс. Про вас было сказано, что вы, извините, «старый попугай в очках»… И что лучше всего было бы всех нас «выкурить отсюда дымом».

— Ну, — сердито сказал Рипли, — я вижу, что это действительно подонки! Не говори об этом ничего ни Грегори, ни Кимбсу. Я уведомлю совет директоров, и мы обратимся за охраной к полиции.

Том покачал головой.

— Сомневаюсь, сэр… то есть брат, что полиция поможет нам в этом деле. Не лучше ли обзавестись дюжиной дробовиков?

— Том, мы не прибегаем к оружию! — торжественно сказал Рипли.

Новое общежитие — фаланстер — было уже наполовину построено. К весне 1845 года собирались закончить первый этаж, а к осени — всё здание. Работали все вместе. Даже профессора, поэты и философы носили доски и заколачивали гвозди.

Вечером 14 марта Сэм Грегори шёл от колодца с двумя вёдрами воды и остановился как вкопанный, услышав за забором своё имя, произнесённое вполголоса.

— Смотри, Джим, ведь это Грегори!

— Да, кажется, он.

— Вот бы сейчас его… а, Джим?

— Не надо. Мы своё дело сделали. А этот молодчик от нас не уйдёт.

Сэм поставил вёдра на снег и бросился к забору. Но там уже никого не было. Сэму показалось, что вдали, по дороге, пронеслась вскачь лошадь, запряжённая в широкие сани.

В этот момент на территории Брук-Фарм отчаянно зазвонил колокол. Раздались крики «пожар».

Горел фаланстер. Все проёмы второго этажа были ярко освещены пламенем. Сухое деревянное здание, лишённое штукатурки, вспыхнуло, как трут. Багровые отсветы метались по сугробам. На вечернем облачном небе вставал оранжевый полог. Высокий столб серого дыма устремился вверх, и снопы искр осветили округу.

Братья бежали со всех сторон с вёдрами, ломами и крючьями.

Рипли в ночном халате и белом колпаке с кисточкой давал распоряжения, но выполнить их не было возможности. Сэм пробовал вынести доски из нижнего этажа, но через несколько минут выскочил оттуда в дымящейся одежде. Огонь бушевал с необыкновенной силой. Головни падали и, шипя, зарывались в снег.

— Мистер брат Рипли, — сказал Том, — на вашем месте я приказал бы спасать крышу «Орлиного гнезда».

«Орлиным гнездом» называли дом на холме, который непосредственно примыкал к фаланстеру.

— Да, да, — тихо сказал Рипли, — спасайте что можете… Но ассоциацию вам не спасти.

По его старческим щекам катились крупные слёзы.

— Сэм и Эл, со мной на крышу! — скомандовал Том. — Остальные по крышам, в мастерские, амбар и жилой дом!

Через полчаса во двор Брук-Фарм влетела пожарная паровая машина с тройкой разгорячённых коней. Из её трубы валил дым. Люди в медных касках, с топорами в руках, рассыпались вокруг пылающего дома. Зашумела высокая струя воды. От пожарища потянуло чёрной копотью.

Сэм, Эл и Том окатывали крышу «Орлиного гнезда» водой из вёдер.

— Они выбрали плохую ночь для поджога, — сказал Сэм вытирая копоть со лба. — Ветра почти нет, и сжечь все дома им не удастся.

— Ты думаешь, что нас подожгли? — спросил Том.

— Не думаю, а уверен. Двое в широкополых шляпах. Я слышал их голоса за забором.

— «Выкурить их отсюда дымом», — прошептал Том. — Пожалуй, ты прав, Сэм. У нас нет никакой охраны. Ах, мистер брат Рипли!

— Не трогайте его, масса Том, — сказал Эл. — Это очень добрый старый масса брат.

— Слишком добрый. За вёдра, парни! Подуло в нашу сторону!

Облако искр налетело на крышу «Орлиного гнезда». Но ветер тут же стих. Луна осветила снега, догорающую тёмную массу фаланстера и суетящиеся фигурки людей во дворе. Вода замерзала на обугленных стропилах дома.

— Семь тысяч долларов погибло, — сказал Сэм, — а денег нет.

— Не всё ещё потеряно, — отозвался Том. — «Лишь единством мы сильны…», как поётся в песне.

Церковный колокол в Роксбери отметил его слова унылым, словно погребальным звоном. Спустя три часа прибыла пожарная команда из Бостона. Она застряла в пути из-за снежных заносов. Но тушить было уже нечего. Рипли ушёл к себе на второй этаж. За ним последовали директора ассоциации.

Нью-йоркская газета «Трибуна» писала в 1847 году: «Начатая без капитала, без опыта и промышленных возможностей, без знания планов Фурье или других систематических планов, расположенная в неблагоприятном месте, купленном за большие деньги, вдобавок неоднократно заложенная в банках ассоциация Брук-Фарм находится накануне развала».

Весной 1847 года Том и Эл провожали Сэма Грегори в дальний путь.

На Сэме были его старые штаны с надписью: «Крупитчатая мука». Он уверял, что эти штаны приносят ему счастье.

— Не сердитесь на меня, ребята, — сказал он, вскидывая котомку на плечо. — Нищим я сюда пришёл, нищим и ухожу. Но я не хочу больше оставаться здесь. Может быть, из-за меня и произошёл пожар.

— Незачем тебе брать на себя вину, Сэм, — сказал Том. — Нас не любят в Америке.

— Я пойду на вольный Запад, — сумрачно проговорил Сэм, — пойду к новосёлам за Миссисипи. Ищите меня в Канзасе, а может быть, у индейцев или у мексиканцев. Передайте привет старине Рипли и братьям. Они хорошие люди, но нельзя изобрести счастье. Его можно только завоевать. Помните — я жду вас, ребята!

— Масса Сэм, не уходите от нас, — жалобно сказал Эл.

— Не могу, Эл. Когда я вижу дорогу, которая тянется вдаль, меня подмывает пуститься в путь.

— Масса Сэм, а вас не подстрелят по дороге?

— Это не так легко, Эл. В лучшем случае, они могут рассчитывать на перестрелку.

Сэм пожал руки Тому и Элу и зашагал лёгкой походкой по пыльной дороге. Белый и негр долго смотрели ему вслед.

— Сэм хороший парень, — сказал Эл. — Он похож на моего брата Дэ́ви.

— У тебя есть брат?

— Есть. Он был рабом, но теперь он свободный.;

— Его отпустили?

— Нет. Он бежал с плантации в горы Мэриленда. У него ружьё. Он такой же храбрый, как масса Сэм.

— У меня тоже есть друг, — сказал Том, — но тот не с ружьём. Тот с книгой. И его тоже постоянно тянет в путь, только по другой дороге: в Вашингтон.

— Кто это, масса Том?

— Его зовут Эйб Линкольн. Он член конгресса.

— Ваш друг в конгрессе? О, масса Том, он поможет вам!

Том покачал головой.

— Эйб слишком честен. Для меня он просто старина Эйб из Иллинойса, и больше ничего. Может быть, мы когда-нибудь увидимся с ним.

Фигурка Сэма вдали становилась всё меньше и меньше. Вот он перешёл через мост, вот он обогнул холм и исчез, словно растворился в сиянии утреннего солнца.

Сэм Грегори ушёл делать жизнь. Пойдём и мы за ним.

 

Кровавый Канзас

Человек с котомкой шёл через прерию.

На вид ему было лет двадцать семь. Лицо его было покрыто бронзовым загаром. На нём была порыжелая куртка с ременным поясом. За поясом торчал большой охотничий нож.

В канзасской прерии не было дорог. Иногда попадались размытые дождями тропинки. Человек шёл прямо через целину. Он Держал курс на запад, ориентируясь по солнцу.

Кругом не было ни живой души. Вдали, над курганом, коршуны описывали неторопливые круги в небе, но не садились на землю. Путник долго и подозрительно смотрел на них, прикрыв глаза щитком от солнца. Потом он зашагал к кургану.

С расстояния шагов в полтораста он заметил две фигурки с котомками за плечами. Они рассматривали что-то на земле.

— Эй! — крикнул путник.

Две фигурки сорвались с места, точно одержимые, и в одно мгновение исчезли. Путник подошёл поближе.

На земле лежал, раскинув руки, молодой человек в клетчатой рубашке и штанах из оленьей кожи. Возле его головы почва была пропитана кровью.

Путник нагнулся к нему, прикоснулся к руке и отпрянул.

— Труп, — прошептал он. — И уже остыл давно… Индейцы? Нет, индейцы сняли бы скальп. Это…

За поясом убитого торчала бумажка. Путник поднял её.

На бумажке был нарисован крест. Внизу было написано: «Так будет со всеми проклятыми аболиционистами».

— Это пограничные головорезы из южных штатов, — сказ путник. — Вот он, кровавый Канзас! Вот он, вольный Запад!

Путник говорил громко. Вероятно, он привык рассуждать вслух, передвигаясь в одиночку по безлюдным степям. Но его голос услышали. Две фигуры поднялись из-за сухого куста в десяти шагах от него.

— Масса, вы с Севера или с Юга? — спросил один из них.

Это были негры. Один — рослый и мрачный, с головой, повязанной белой тряпкой, угрожающе держал в руке топор. Другой…

— Боже милостивый! — закричал другой, бросаясь вперёд. — Да ведь это Сэм Грегори с «Чертополоха»!

Путник вздрогнул, вперился в кричавшего и вдруг загоготал:

— Ах, чёрт тебя возьми, Эл Кимбс, дружище! Ах ты, старая косточка! Девять лет мы с тобой не виделись! Как ты сюда попал?

— Масса Сэм, масса Сэм! Я теперь беглый негр, как и работяга Дик! Вот он перед вами, этот Дик!

— Как ты можешь быть беглым, если ты свободный негр?

— Ах, масса Сэм, разве в Канзасе смотрят, кто свободный, кто раб? Здесь чёрная морда — значит, раб! Меня схватили посёлке Датч-Генри и сковали одной цепью с Работягой Диком. И мы бежали!

— Где же цепь?

— Ох, нет её, масса Сэм! Мистеры бандиты перепились после рейда. Эти головорезы убили молодого Та́унсенда и вечером напились, и в этом было наше счастье. Старая скво, которая служит у них кухаркой, принесла нам камень, и мы сбили цепь и убежали.

— Работяга Дик тоже свободный? — спросил Сэм.

— Нет, масса, — гортанным голосом ответил рослый негр, — я раб из Миссу́ри. Я бежал от хозяев. За мной гнались с собаками. Видите, масса, я ранен в голову.

— Куда же вы идёте? На Север?

Оба негра опустили головы.

— Нет, масса Сэм, — сказал Эл, — мы ищем капитана Бра́уна.

Сэм широко раскрыл глаза:

— Вы ищете Джона Брауна, который недавно убил четырёх человек?

— Масса Сэм, — сказал Эл, — он не убил их. Он их казнил. Они сами убийцы.

— Это белые господа из тех, которые весной устроили резню в городе Ло́уренсе, — добавил Работяга Дик, — это южане, да проклянёт их господь!

— Они хотят сделать эту землю землёй рабства, — сказал Эл Кимбс.

Сэм слышал о Брауне не раз. Словно опаляющий вихрь, носился этот пожилой человек по Канзасу с винтовкой в руках. Слово «Браун» наводило страх на рабовладельцев. Переселенцы с Севера произносили его с надеждой, погромщики из Миссури с ужасом. «Убийца Браун»… где он скрывается? «Мститель Браун»… Он возникает из тучи!

— Отлично! — проговорил Сэм после минутного молчания. — Я вижу, что здесь пахнет порохом на каждом перекрёстке. Это тебе не Брук-Фарм, миляга Эл.

Эл понимающе затряс головой.

— Что вы, там были настоящие люди, масса Сэм! Как жаль, что ассоциация распалась!

— Она не могла не распасться, Эл. Там были одни мечты. Но как здорово, что мы с тобой опять встретились в пути!

— Судьба, масса Сэм, — серьёзно сказал Эл. — Нам судьба вместе бродить по Америке. Идёмте с нами к Брауну.

— Какой мне толк от твоего Брауна? Я не аболиционист. Я ищу работу.

— Видать, что вы не разбогатели за девять лет, масса Сэм?

— Я ещё разбогатею, — отозвался Сэм. — Но лучше скажи мне, что делать с мёртвым телом?

— Это и есть молодой Таунсенд, масса Сэм. Надо дойти до фермы «Текучая Вода», милях в шести отсюда, и сказать его родителям. Нас там не тронут. Это фермеры из Иллинойса, они терпеть не могут охотников за неграми.

— Весёлая, однако, задача у нас с тобой, Эл! Сообщить родителям… Нет уж, возьмём тело и отнесём на ферму. Плохой подарок, но нельзя же оставлять его здесь на прокорм хищным птицам. Эй ты, Работяга, ты в состоянии помочь?

— Я могу даже целое дерево утащить на плечах, Сэм, — сказал Работяга Дик, — только замолвите за нас словечко белым, чтоб они не выдавали нас головорезам из Миссури.

— Со мной вам нечего бояться, — веско сказал Сэм. — Я Сэм Грегори, механик из Нью-Йорка!

После похорон молодого Таунсенда ферма «Текучая Вода» превратилась в крепость.

У старика Таунсенда было, помимо убитого, ещё четверо сыновей. Они днём и ночью несли караульную службу. Полевые работы прекратились. Даже женщины ходили к речке с ружьями за спиной.

Два негра и механик из Нью-Йорка оказались желанными гостями на ферме. Сэм получил ружьё, а Эл и Дик пистолеты. Они дежурили на дворе и на крыше фермы в очередь с сыновьями хозяина.

Так прошла неделя. Из посёлка Датч-Генри доходили слух что головорезы поклялись уничтожить ферму и ждут только подкреплений из соседнего штата Миссури.

— Мистер Таунсенд, — вежливо сказал Сэм хозяину, — на вашем месте я не стал бы ждать гостей. Я собрал бы соседей и попытался бы выкурить всю шайку из Датч-Генри.

— Сохрани меня господь! — важно отвечал старик. — Сказано в священном писании: «Не говори: я отплачу за зло, предоставь господу, и он сохранит тебя». Нечестивые хвастаются, что убьют нас, но на деле рука божия уже поднялась над ними.

— Это очень глубокомысленно, — заметил Сэм, — но как бы они не изловчились перестрелять нас, прежде чем рука божия опустится.

— Это хвастуны и трусы, — сказал старик. — Они не осмелятся. Ворота укреплены, ферма окружена высоким забором, окна закрыты щитами. Мои сыновья лучшие стрелки в Канзасе, а запасов продовольствия и воды у нас хватит на месяц.

Сэм почтительно посмотрел на карандашный портрет убитого Таунсенда-младшего, висевший на бревенчатой стене в рамке из засохших цветов, и отправился восвояси, прижимая к груди ружьё.

В тот же вечер по холму невдалеке от фермы галопом проскакал всадник в широкополой шляпе и бросил на землю листок бумаги, приколотый к палке. Сэм хотел выстрелить вслед всаднику, но старик удержал его.

За бумагой отправилась вооружённая экспедиция. Через несколько минут Сэм читал текст, написанный неуклюжими каракулями:

«Капитан Хэйс сопчает, што у нево нету зла, но есть сто добровольцев первово сорта. И он даёт клятву на светой библие, што не тронет никово, есть ли проклятае абалиционисты уйдут сами па дабру па здарову и аставят чорных. И он будит ждат три сутки, а патом пеняйти на себя. С пачтением капитан Хэйс и вот ево знак».

Внизу были нарисованы три креста и череп.

— Мы не для того пришли в Канзас, чтоб кланяться разбойникам, — сказал хозяин. — Через трое суток мы им покажем, кому принадлежит земля в Канзасе.

В тот вечер караулов было меньше. Младший сын хозяина дежурил за воротами, а племянница сидела на крыше. Сэм лежал в сарае на деревянной кровати (он постоянно спал в сарае), а негры чистили свои пистолеты, сидя на корточках возле фонаря, поставленного прямо на пол. Тусклый свет фонаря играл бликами на потном лбу Работяги Дика.

— Могу вам сказать, ребята, — говорил Сэм, — что за эти девять лет я прошёл через семь штатов. Работал я и помощником машиниста на пароходе, и плотовщиком на Миссисипи, и кондуктором на железной дороге, и печатником в типографии, и зазывалой на ярмарке. И везде меня выслеживали агенты Корни Вандербильта. И я бежал всё дальше и дальше.

— И вы нашли справедливость? — спросил Эл.

Сэм Грегори вздохнул.

— С тех пор как я поступил мальчиком на «Чертополох», друг мой Кимбс, справедливости я в этой стране не видал.

— Гм, я тоже, — подтвердил Эл.

— Говорят, справедливость есть в Калифорнии, — подал голос Работяга Дик, — только для белых. А чёрным справедливость и там не полагается.

— Думаю, что и в Калифорнии её нет, — сказал Сэм.

— Ох, масса Сэм, я плохо разбираюсь в политике, — грустно проговорил Работяга, — но я хотел бы, чтобы кто-нибудь из образованных людей сказал мне, есть ли в Штатах такое место, где чёрным хорошо?

— Такого места нет, — отозвался Эл.

— В Миссури мне говорили, что в Канзасе меня не выдадут. Но я вижу, что здесь ничем не лучше, чем в Миссури…

— Это потому, что южане хотят силой захватить Канзас и сделать его рабовладельческим штатом. Понятно?

Работяга помолчал несколько минут.

— Помилуй господи! — сказал он. — Если б я так хорошо разбирался в политике, как вы, масса Сэм, я подался бы в другую сторону. А что мне сейчас делать?

— По-моему, надеяться на свой пистолет, — рассеянно отвечал Сэм. — Ребята, что это такое?

Снаружи донёсся отдалённый вой, похожий на плач ребёнка.

— Это степной волк — койот, — сказал Сэм.

— Вы уверены, масса Сэм? — произнёс Эл, поднимаясь с места. — Никогда не видал волков, и мне интересно на них поглядеть.

Эл вышел из сарая, и через минуту послышался его пронзительный крик:

— Степь горит!

Головорезы из Датч-Генри умело воспользовались ветром и подожгли сухой ковыль с трёх сторон так, что широкая полоса огня подковкой струилась прямо к ферме Таунсендов. Сэм чихнул от дыма и произнёс спокойно:

— Я чувствовал, что трое суток им не выдержать.

По степи извивались клубками оранжевые змейки. Они кишели, как живые гады, переплетаясь, подскакивая, и суетливо подбирались к ферме. Небо было дымное, словно охваченное вихрем сверкающей пыли. Земля трескалась и палила жаром. Дым ел глаза.

— Все по местам! — кричал старик Таунсенд. — Трое на крышу! Женщины, несите вёдра!

В эту минуту беспорядочно защёлкали выстрелы и зазвенели стёкла. Ферму обстреливали с севера, запада и юга. Вперемежку со стрельбой слышалось дикое завывание, похожее на волчий вой. Один из сыновей Таунсенда выронил ружьё и повалился на землю.

Сэм и оба негра отстреливались у ворот. Но противников почти не было видно за стеной дыма. Только когда загорелся высокий, сплошной забор, в дыму замелькали какие-то перебегающие тени. Сэм свалил двоих, но ворота начали угрожающе трещать и наконец рухнули в облаке искр. Тени в широкополых шляпах заметались во дворе. Завизжали женщины. Головорезы капитана Хэйса подкрались к ферме со стороны реки, где ещё не было пожара. Работяга Дик разрядил свой пистолет и замахал топором.

— Масса Сэм! — кричал он. — Пробивайтесь к сараю, там…

Хлопнул выстрел. Работяга ухватился обеими руками за живот и сел на землю. Какой-то маленький юркий человечек вытащил из-за пояса охотничий нож и всадил ему в спину.

Через минуту на шею Сэма упал аркан и с силой потащил его со двора фермы. Сэм ударился головой о столб ворот и потерял сознание.

Сэма привёл в себя свежий ветерок. Он пошевелился и почувствовал тугие путы на руках и ногах. Он был привязан к дереву верёвками.

Вдали горел костёр, и пьяные голоса нестройно пели песню про прекрасную Джолли Рэй. От остатков фермы «Текучая Вода» тянуло гарью.

Сэм глубоко втянул в себя воздух. Всё было ясно — господа из Датч-Генри долго церемониться с ним не будут.

Он попытался избавиться от верёвок. Они были искусно скручены и завязаны. Малейшее движение причиняло невыносимую боль. На помощь рассчитывать не приходилось.

От костра отделилась тощая, сухопарая фигура в кожаной куртке, штанах из оленьей кожи и высоких болотных сапогах. За поясом у этого человека торчали два шестизарядных револьвера, а в руке была плётка. Он подошёл к Сэму и несколько минут молча рассматривал его лицо.

— Где ещё один чёрный? — спросил он.

Сэм не отвечал.

— Послушай ты, вонючий социалист! Отвечай, а то тебе придётся умереть в мучениях.

— Не знаю, — сказал Сэм. — Где старик и его сыновья?

Человек с плёткой усмехнулся, снял шляпу и набожно посмотрел на небо. Сэм понял — все убиты. Жив, вероятно, один Эл Кимбс, но он исчез.

— Негодяи! — сказал он и получил удар плёткой по лицу.

Сэм почувствовал прилив ярости. Он заметался, верёвки заскрипели.

— Смотри, свалишь дерево, — насмешливо проговорил победитель.

— Вы меня расстреляете? — спросил Сэм.

— Нет. Мы люди верующие и не любим проливать кровь понапрасну. Мы тебя повесим на этом самом дереве.

Человек с плёткой был в хорошем настроении. Он радостно подмигнул Сэму, осклабился и ушёл, напевая: «О тебе пою я песнь мою, о любезная Джолли Рэй…»

— Итак, механик Сэм Грегори закончит свою жизнь на дереве, среди канзасской прерии, — процедил сквозь зубы Сэм. — Неужели нет на свете справедливости?

И он вцепился зубами в ближайшую верёвку — напрасный труд, потому что это были прочные верёвки корабельного образца. Их можно было разве что распилить пилой.

Часы шли за часами. Несколько пьяных у костра легли на погоревший ковыль и заснули. Один продолжал мурлыкать, качаясь из стороны в сторону.

«Их здесь семь человек, — соображал Сэм, — остальные, вероятно, отправились в Датч-Генри делить добычу. Но к утру все будут здесь. Попытаюсь сделать что-нибудь в последнюю минуту. Если б удалось вытащить у этого молодца хотя бы один револьвер… зачем ему два?»

Кругом была тишина. И в этой неподвижной тишине Сэм услышал едва различимый звук — шорох, как будто змея ползла по золе. Через минуту знакомый голос прошептал ему на ухо:

— Масса Сэм, не шевелитесь. Это я, Эл. Я здесь не один.

Затем заскрипел нож. Чья-то рука резала верёвки.

Певец у костра приподнялся. Петля длинного аркана просвистела над ним, охватила его за плечи и свалила на землю. Он зарычал и забился. Его товарищи подскочили, словно укушенные скорпионом, но их крики заглушил гром залпа. Один упал лицом в костёр, остальные распластались кругом.

— Не задерживайтесь, ребята! — скомандовал кто-то за спиной Сэма. — Рубите верёвки и бегите с механиком к лошадям. Эти молодцы будут здесь через полчаса.

— Кто вы? — спросил Сэм, устало потягиваясь.

— Мы люди Джона Брауна.

На поляне среди высоких деревьев горел большой костёр. Над ним висел котёл. Женщина с загорелым лицом собирала в кустах ягоды. Несколько человек лежали на одеялах, расстеленных на траве. К деревьям были прислонены ружья и сабли.

— Таунсенд был честный человек, — сказал Браун, поворачивая над огнём большой кусок свинины, — но он не умел сражаться. Большинство свободных поселенцев не умеет воевать, особенно в городах. Они думают, что это не война… и называют меня убийцей!

— А вы думаете, что это война, капитан? — спросил Сэм.

— Я думаю даже, что это священная война, — отвечал Браун.

У этого знаменитого человека были резкие черты лица, широкие плечи, энергичные движения. Вряд ли он был физически силён, но в нём словно дремала глубокая внутренняя сила. Взгляд его ясных серых глаз приковывал, а негромкий голос как будто зачаровывал слушателя. Даже враги почтительно умолкали в его присутствии.

На нём были грубые парусиновые брюки, заправленные в тяжёлые ковбойские сапоги с длинными шпорами. Бумажная рубашка была расстёгнута у воротника, рукава засучены до локтей.

— Миссурийцы просто волки, — продолжал Браун. — Рабство ожесточило и притупило их. Человеческая жизнь у них стоит грош. Однако и свободные северяне здесь далеко не все одинаковы. Нужны мужество и решительность, а это редкость в нашей стране.

— Капитан Браун, — сказал Сэм, — неужели вы думаете, что в Америке нет мужественных людей?

— Мало, Грегори, очень мало! Мы привыкли радоваться тому, что горит дом соседа, а не наш дом. Пока огонь не дойдёт до нашего порога, мы предпочитаем болтать. У нас много врагов рабства, но нет солдат, — хороших, молчаливых, упрямых солдат! Вы уже два раза сказали мне, что вы не аболиционист.

— Я ищу свободу и справедливость, — сказал Сэм.

— Послушайте, молодой человек! Рабство в этой стране есть средоточие всего отвратительного. Если американцам не хватит мужества покончить с рабством, то вся наша свобода и республика обречены на гибель.

— Это многие говорят, — вмешался Эл Кимбс. — Я читал в газете статью массы Линкольна из Иллинойса. Там очень хорошо написано вроде того, что если у Джонса кожа белая, а у Смита чёрная, то выходит, что Смит должен быть рабом Джонса. «Берегитесь, — говорит масса Линкольн, — ибо любой встречный человек может объявить вас своим рабом, потому что кожа у него светлее вашей…»

— Эл, не мешай капитану говорить, — сказал Сэм.

— Я уже всё сказал, — отозвался Браун. — Послушаем, что скажет мистер Линкольн из Иллинойса.

— «Ах, вы не имеете в виду цвета кожи? — спрашивает масса Линкольн. — Вы имеете в виду то, что белый человек умнее чёрного? Опять берегитесь! Вы можете стать рабом первого встречного, который умнее вас…»

— Дело вовсе не в этом, — сказал Сэм. — Южане говорят, что они заинтересованы в рабстве, иначе им крышка.

— Вот, вот, масса Сэм! На это масса Линкольн отвечает: «Очень хорошо. Тогда первый встречный имеет право сделать вас рабом, потому что без этого ему крышка!» Он не совсем так говорит, как я, потому что масса Линкольн образованный, но смысл его слов я передал правильно…

— Мистер Линкольн говорит, — сказал Браун, — а мы воюем. И если мистер Линкольн думает, что с рабовладельцами можно поступать по закону, то он ошибается. Они презирают законы.

Браун повернулся спиной к костру.

— Бесс, пора кормить лошадей! Мы здесь долго не пробудем.

— Опять ночной переход, капитан? — спросила женщина, которая собирала ягоды.

— Мы движемся только по ночам, — отвечал Браун. — Надо привыкать к этому. — Он вытащил из кармана вчетверо сложенную бумажку и развернул её. — Господа головорезы не успокоились. Вот их «манифест», отпечатанный в типографии. Видите, крупная надпись: «Никаких уступок!» Они готовы убивать и жечь! Мне пишут из Осавато́ми, в юго-восточном Канзасе, что южане собрали целую армию и собираются «окончательно навести порядок» в этом городе. Это будет такой «порядок», какой вы видели на ферме «Текучая Вода». Мы пойдём туда и не пустим их в Осаватоми. Хватит болтать, пора стрелять. Кто боится выстрелов, пусть уходит. Куда вы, Грегори и Кимбс?

— Я с вами, — сказал Сэм.

— И я, масса Браун, — откликнулся Эл.

* * *

— Здесь не меньше четырёхсот человек, — сказал Сэм Брауну.

Люди Брауна лежали за кустами на опушке небольшого леска. Дорога была перед ними как на ладони.

— Зато они не ожидают сопротивления, — отвечал Браун. — Эй, ребята, не стрелять, пока я не скомандую. Мы подпустим их поближе. Стрелять в середину колонны и не медлить!

Хотя головорезы и поклялись не напиваться до победы, тем не менее, наступая на Осаватоми, они были уж «на взводе». Они горланили песни и подбрасывали в воздух шляпы. За колонной всадников ехали два фургона для сбора награбленного имущества.

Браун пропустил первых всадников и скомандовал «огонь!»

Захлопали ружья. По-видимому, миссурийцы не имели никакого представления о неприятеле. На дороге началась паника. Кони взвились на дыбы. Передние всадники поскакали в сторону. Задние начали поворачивать лошадей. Перед стрелками образовался подлинный хаос из человеческих тел и конских крупов. Крики «Браун! Браун!» огласили всю окрестность.

— Огонь! Огонь! — кричал Браун. — Цельтесь в хвост колонны!

Сэму впервые в жизни пришлось стрелять так много. Приклад бил его в плечо при каждом выстреле. Дым застилал ему глаза. Но он заряжал и разряжал ружьё с воодушевлением, какого уже давно не испытывал.

— Это за Работягу Дика, — приговаривал он. — Это за «Чертополох»… Это за Брук-Фарм… это Вандербильту… это полиции… это негроловам… Браун, Браун!

Сэм приподнялся на руках и выглянул из-за куста. Белые дымки вспыхивали и подскакивали вверх вдоль всей опушки. За группой деревьев видны были люди, скачущие с саблями прямо к лесу. Они кричали: «Смерть аболиционистам!»

— Капитан, — сказал Сэм, — нас атакует кавалерия.

— Вижу, — ответил Браун. — Ребята, отступать в лес! Не задерживаться!

Стрелковая цепь успела вовремя скрыться среди густых деревьев и снова открыла огонь. Всадники повернули лошадей и помчались в объезд леса. Сэм повернулся и посмотрел им вслед.

Но Браун, нахмурившись, смотрел в другую сторону.

— Нас окружает пехота справа, — сказал он.

— Да, они взялись за ум, — подтвердил Сэм, — они подтягивают пушку.

Вдали, на косогоре, громыхнуло орудие. Граната оглушительно лопнула в ветвях орешника. Два дерева свалились с треском.

— Джентльмены, — сказал Браун, — все за мной, дозорные по краям и сзади. Мы отходим к городу.

В этот день был убит один из сыновей Брауна, Фредерик. Капитан был легко ранен.

Миссурийцы подступили было к Осаватоми, но увидели вторую линию обороны и ушли, сделав несколько выстрелов.

Этот вечер Джон Браун провёл в одиночестве. Он отказался выйти к своим сторонникам, которые праздновали победу и называли старика «Осаватоми Брауном». Он допустил к себе только Сэма Грегори и Эла Кимбса.

Капитан сидел за простым, некрашеным столом, на котором лежал портрет его убитого сына.

Браун сидел выпрямившись. Лицо у него было спокойное. Он смотрел не на портрет, а прямо перед собой. Он кивнул Сэму и Элу головой и указал им на стулья. Они остались стоять.

— Я распускаю отряд, — сказал Браун.

Он поднялся во весь рост и положил на стол свою загорелую, узловатую руку.

— Здешние поселенцы не решаются воевать против рабства, — продолжал он, — а губернатор приказал арестовать меня.

— Да, — сказал Сэм, — я слышал, как здешние люди говорят: «Капитан Браун храбрый человек, но так нельзя продолжать. Мы не можем обрабатывать землю с ружьём под мышкой».

Браун как будто и не слушал его.

— Я делал так, — продолжал он, — чтобы ничто не могло помешать мне исполнить мой долг: ни жена, ни дети, ни мирские блага. Великий час приближается. Все, кто хочет действовать, должны быть готовы.

— Вы говорите о походе на Север, капитан Браун?

— Нет, мой дорогой Сэм, я говорю о восстании.

— О восстании против рабства?

— Да, Сэм, и прежде всего о восстании негров.

— Если чёрные восстанут на Юге, будет гражданская война, — сказал Сэм.

— Да, мой друг, будет гражданская война! Я мечтаю о ней!

Браун взял со стола портрет сына и сунул его за пазуху.

— Куда вы пойдёте, Сэм?

— Я пойду искать справедливость, капитан. Американские дороги ждут Сэма Грегори, механика и бродягу.

— Желаю вам счастья, Сэм. Эл Кимбс пойдёт с вами?

— Я пойду с массой Сэмом, капитан, — смущённо проронил Кимбс, — потому что человек не должен быть один. Но, если я понадоблюсь вам, кликните меня, и я буду с вами. Мы оба придём к вам, капитан, вот моё слово.

— Хорошо, — сказал Браун. — Прощайте, механик Грегори.

Он подошёл к Сэму и крепко обнял его.

— Такие, как вы, Сэм, — сказал он, — это лучшее, что есть в Америке. Слава богу, если найдётся хотя бы тысяча таких ребят.

— Найдутся сотни тысяч, капитан, — отвечал Сэм. — Мы ещё будем сражаться вместе.

Браун поднял руку.

— Прощай, Эл, — сказал он. — Я не хочу, чтобы что-нибудь плохое случилось с тобой, и меньше всего могу думать, что ты будешь захвачен в рабство. Да защитит тебя бог, а я всегда готов прийти на помощь любому обездоленному негру.

Эл посмотрел на него снизу вверх, потому что Браун был высокого роста. Волосы и борода у Брауна были белы как снег. Он казался Элу не то пророком, не то древним, сказочным воином.

— Прощайте, капитан Браун, — сказал Эл. — Я никогда не забуду вас. И мой народ никогда вас не забудет.

Дверь тихо закрылась за Грегори и Кимбсом. Браун долго молчал.

— Человек не должен быть один, — прошептал он. — Может быть, в этом я ошибся…

 

Дело о двух с половиной долларах

Дети Линкольна одолевали Уи́льяма Хэ́рндона. Можно сказать, что под солидной вывеской «Линкольн и Хэрндон, адвокаты и юрисконсульты» господствовали два малолетних буяна — Вилли и Тэд.

Вилли Линкольн был на три года старше Тэда. Но «заводилой» был всё-таки Тэд.

Личико Тэда было похоже на чайник с очень коротким носиком. Он сильно картавил и вообще неправильно произносил слова. Сколько ни учили его говорить медленно, он всё-таки в середине фразы начинал спешить, а к концу уже тараторил, как попугай. Разговор его выглядел приблизительно так:

— Доб-ро-е ут-ро, сэр! Ка-ак вы по-жива-ете… и… как… здоровьевашейкошечкикотораявчеранехотелапитьмолочкоизблюдечка?

Входя каждое утро в контору, Хэрндон находил Авраама Линкольна в его любимой позе: он лежал на полу, опираясь головой на опрокинутый стул, и читал книгу. Его длинные ноги занимали половину комнаты.

Авраам Линкольн очень любил читать. По воскресеньям, когда миссис Линкольн отправлялась в церковь, можно было увидеть, как бывший член конгресса, глава республиканской партии Иллинойса, шёл по улице, читая книгу и везя за сбой большую детскую коляску, из которой торчали головы Вилли и Тэда. Тэд однажды вывалился, но папа Линкольн не обратил на это никакого внимания. Тэд сидел на мостовой и плакал, пока его не подобрал проезжавший мимо возчик. Догнав отца, возчик вежливо сказал:

— Вам не случилось что-либо потерять?

— Ах, благодарю вас, мой друг, — отвечал Линкольн. — Кажется, я потерял закладку.

— Не закладку вы потеряли, а младшего сына, — сурово сказал возчик. — И в следующий раз советую вам приковать этого буяна цепочкой к коляске. Он машет руками и мелет языком, как ветряная мельница.

Мистер Линкольн читал и в конторе, лёжа на полу в приёмной, хотя у него был свой кабинет. Он оправдывался тем, в маленьком кабинете ему некуда девать ноги. Как мы уже сказали, ноги его занимали половину комнаты.

Вторую половину комнаты занимали Вилли и Тэд.

Описать в подробностях, что представляла из себя эта вторая половина, нет никакой возможности, потому что на это не хватит бумаги. Достаточно сказать, что большая чернильница Хэрндона находилась на полу и представляла собой паровоз, под названием «Крокодил». Бухгалтерская книга, в которую Хэрндон вносил приход и расход, превратилась в станцию со странным названием «Середина Африки», а колокольчик, которым Хэрндон вызывал к себе конторщика, давал отправление поезду. Вагонами служили конверты от утренней почты.

— Мистер Линкольн, — сказал Хэрндон, останавливаясь на пороге, — как хотите, но это невозможно! Почему вы не оставляете детей дома?

— Гм, видите ли, Хэрндон, — отвечал Линкольн, не отрываясь от книги, — дело в том, что я отпустил служанку к родственникам, а миссис Линкольн с утра направилась по магазин, подбирать шёлк к вечернему платью. Дети не сделают ничего дурного.

— Ничего, кроме того, что они превратили в мусор всю переписку с Центральной железнодорожной компанией. Прикажите этим молодцам привести приёмную в порядок.

— Вы правы, как всегда, Хэрндон, — грустно сказал Линкольн. — Но что поделаешь, я не люблю деспотов, в том числе деспотов-родителей. Дети должны быть свободны.

— А где же дисциплина, сэр?

— Не дисциплина, а любовь должна привязывать детей… Вилли, Тэд! Положите на стол бухгалтерскую книгу.

— Сэр, это не книга, а «Середина Африки», — отвечал Вилли.

— Тогда положите на стол «Середину Африки», — сказал Линкольн и углубился в книгу.

Хэрндон молча положил на стол книгу. Потом он ухватил ребят за воротники, вывел их в соседнюю комнату и запер дверь на ключ.

— Сэр, я про-те-стую, — послышался голос Тэда из-за двери, — вы не… имеетеникакогоправабратьнасзашиворот! Потомучтомылюбимпапуаневас!

— Вы послушайте, что он пишет! — воскликнул Линкольн.

— Что это у вас в руках? — спросил Хэрндон, нагибаясь за чернильницей.

— «Листья травы», стихотворения некоего Уо́лта Уи́тмена. Послушайте, Хэрндон!

— Разве этот Уитмен — негр? — спросил Хэрндон.

— Нет, он поэт.

— Странный поэт. Стихи должны иметь рифму.

— Как вы не понимаете, Хэрндон? Это новая школа в поэзии. Рифмы часто нет и у Шекспира.

— Ну уж, сравнили!

— Надо быть смелее, Хэрндон. И Шекспира в молодости считали просто рифмоплётом. Смотрите:

— Боюсь, что ему придётся долго ждать, — сказал Хэрндон, садясь за стол.

— Вы ничего не поняли. Это жизненно, и свежо, и привлекательно. Это вся Америка. Я оставляю эту книгу здесь на столе, и пусть посетители читают её.

— Он хочет быть негром, этот Уитмен?

— Он хочет свободы, самого драгоценного дара наших предков.

— Если он хочет свободы, ему не следует желать быть негром.

— О! Вы повторяете то, что говорят наши противники, которые называют себя демократами…

Линкольн поднялся с пола и бросил книгу на стол.

— В Декларации Независимости, написанной Дже́фферсоном, сказано: «Все люди созданы равными». Теперь у нас говорят: «Все люди созданы равными, кроме негров». Если мы будем продолжать эти «кроме», то скоро окажется, что равными созданы только рабовладельцы. Так оправдывают в Америке деспотизм.

— Вам нравятся негры?

— Я этого не сказал. Но я не могу логически допустить, чтоб в свободной стране существовал законно рабский труд. Труд должен быть свободен. А пока существует рабский труд, страна находится под угрозой развала.

— Надеюсь, что этого не будет, — сказал Хэрндон, — потому что, если это будет…

В дверь постучали. Веснушчатый конторщик доложил:

— Мистер Де́лман к мистеру Линкольну.

— Делман? — переспросил Хэрндон. — Это из правления Центральной железной дороги. Просите войти.

Мистер Делман был в превосходном настроении. Его благодушное розовое лицо источало улыбки и успокоенность, какая бывает только после сытного завтрака. Это был красивый мужчина лет пятидесяти, высокий, осанистый, в накрахмаленном галстуке и длинном сюртуке с большими костяными пуговицами. В руке он держал огромный зонтик с ручкой из зелёного стекла.

— Прошу прощения, — сказал он, — у меня мало времени джентльмены. Я прошу вашего содействия в несложном юридическом вопросе. Я хочу возбудить судебное дело против моего соседа Элиши Ба́кстера за невыплаченный долг.

— Что, срок истёк? — спросил Хэрндон.

— Этот фермер выдал мне расписку, в которой указано, что он обязуется вернуть мои деньги в трёхмесячный срок.

— Вы напоминали ему об этом?

— Ежедневно, джентльмены! Я человек терпеливый. Но всякому терпению есть предел. Прошло ни много, ни мало — три года!

— Почему он не отдал долг? — спросил Линкольн.

— Беден, сэр! Нет денег! Жена, дети, сэр! И прочее….

— Три года — это много, — заметил Линкольн. — А где же расписка?

Мистер Делман отставил в сторону зонтик и вынул толстый бумажник из красного сафьяна с кожаными завязками. Из бумажника он извлёк длинный листок бумаги и подал его Линкольну.

— По-моему, — сказал он, — выиграть такое дело ничего не стоит.

— Позвольте, — сказал Линкольн, — этот Бакстер должен вам два доллара пятьдесят центов!

— Да, сэр! Два с половиной доллара! Неужели этот лодырь не мог скопить такую сумму за три года? Я и процентов не прошу!

Линкольн передал расписку Хэрндону.

— Видать, что Бакстер действительно беден, — сказал Линкольн, пряча руки в карманы. — Должен разочаровать вас, мистер Делман. Наша фирма не занимается такими мелкими исками.

— Господа! — воскликнул Делман. — Я не хотел вас обидеть. Я заплачу вам по максимальной расценке. Я надеюсь, что вы, как всегда, придёте на помощь человеку из Центральной железнодорожной компании. Ведь вы — наши адвокаты, и… мы гордимся этим!

Хэрндон беспокойно посмотрел на своего компаньона.

— Я полагаю, — сказал Линкольн, — что Элиша Бакстер не может вернуть свой долг.

— Тогда пусть у него опишут имущество! — воскликнул Делман.

— Как, например, прялку, топор, ружьё, косу… Нет, мистер Делман, это нехорошее дело. Лишать фермера пропитания… Нет, сэр, не возьмусь.

— Мистер Линкольн, — сказал Делман, — тут дело не в прялках. Дело в том, что такие случаи портят нравы нашего Штата. Нельзя легкомысленно брать взаймы, не имея возможности вернуть долг. Бакстер, должно быть, думает, что мы получаем деньги непосредственно от господа бога. Если бы этот пустоголовый человек попросил у меня два с половиной доллара в виде… подаяния, я бы дал ему деньги без всяких расписок!

— Я вижу, что вы человек добрый, мистер Делман, — заметил Линкольн, — но…

— Здесь не может быть никаких «но»! — торжественно сказал Делман. — Надо исполнять свой долг республиканца и христианина.

Наступило минутное молчание, которое прервал Хэрндон.

— Поймите, мистер Делман, — сказал он со вздохом, — мы не можем портить репутацию фирмы такими пустяковыми делами. Мы отказываемся. Не так ли, мистер Линкольн?

На лице Линкольна вдруг заиграла улыбка.

— Нет, Хэрндон, — сказал он, — мы не отказываемся.

Из соседней комнаты вдруг послышался какой-то неясный звук. Это был явно голос Тэда.

— По-моему, — сказал Делман, — кто-то там крикнул «о, папа!».

— Возможно, — откликнулся Линкольн. — Пожалуй оставьте нам расписку Бакстера, мистер Делман.

— С удовольствием, сэр! Могу оставить также задаток, двадцать пять долларов. Это немного, но я…

— Нет, мистер Делман. Всё это дело обойдётся вам в десять долларов.

Делман расплатился, раскланялся и ушёл в прекрасном настроении.

Хэрндон пытался что-то вымолвить, но его прервал отчаянный стук в дверь.

— Мис-тер Хэрн-дон, — пищал Тэд, — от-крой-те немедленно, вынеимеетеправадержатьнасдовечера! Атояскажумаме!

Тэд и Вилли ворвались в приёмную, как два небольших смерча.

— Папа! — бушевал Тэд. — Кактебенестыдно! Мыслышаликактысначаланехотелапотомвзялденьги… чтобыобидеть бедного Бакстера!

— Тэд, — сказал Линкольн, — очень прошу тебя говорить медленно и раздельно.

— Папа, — старательно выговорил Тэд, — ты помогаешь противному Делману, потому что он голосовал на выборах за тебя и за республиканцев?

Линкольн и Хэрндон переглянулись.

— Чего только не наслышатся мальчики, сидя в приёмной! — язвительно сказал Хэрндон.

— Мистер Делман действительно разделяет наши убеждения, как и многие деловые люди в северных штатах, — серьёзно сказал Линкольн, — но я взялся за его дело вовсе не по этой причине.

— Ты хотел заработать десять долларов! — возмущённо выкрикнул Тэд.

Линкольн улыбнулся.

— Ступайте вниз, ребята, — сказал он, — и скажите кучеру, что мы сейчас поедем за город.

— Кто это «мы», сэр? — спросил Вилли.

— Мистер Линкольн и его сыновья, сэр, — отвечал Линкольн.

— Ура! — закричал Вилли и сделал головокружительный прыжок в прихожую.

Тэд значительно посмотрел на отца и торжественно проследовал за братом.

— Забавный парень, — сказал Хэрндон.

В прозрачном сентябрьском воздухе издали было слышно звонкое тюканье топора. Ферма Элиши Бакстера стояла в лесу. Когда коляска Линкольна повернула с большой дороги на просёлок, сразу открылся вид на домик из тёсаного дерева, с высокой кирпичной трубой и верандой по южному образцу. Женская фигура бежала от колодца к дому, размахивая ведром. За ней пробежал мужчина с топором. Залаяли собаки. Хлопнула дверь.

— Мы здесь наделали переполох, — сказал Линкольн. — Да, это уже не те времена, когда мы, дети, бежали навстречу любому гостю! Да и дом не такой…

Любопытная голова Тэда вертелась во все стороны.

— Папа, — сказал он, — смотри, в нас целится ружьё.

Тэд указывал пальцем на слуховое окно, откуда и в самом деле торчало дуло двустволки.

— Послушайте, там! — громко сказал Линкольн, взмахнув цилиндром. — Нельзя ли обойтись без глупостей?

— Вылезайте из коляски, — ответил женский голос.

Линкольн взял детей за руки и пошёл к веранде. Дверь дома полуоткрылась. Показалась густая белокурая борода и подозрительно прищуренный глаз. Затем дверь распахнулась.

— Мистер Линкольн! — закричал звучный голос. — Да простит меня господь, ведь я ополоумел! Марта, слезай с чердака эхо мистер Линкольн с ребятами!

— Элиша Бакстер, если я не ошибаюсь? — спросил Линкольн.

— Как же! Я ещё радовался за вас, когда вас хотели сделать вице-президентом. Жаль, что ничего из этого не получилось.

— Я не жалею об этом, — сказал Линкольн.

— А я жалею, сэр! Ведь вы стоите за свободную землю.

— Я человек Запада, где многие высказываются против рабства.

— Да, сэр, рабовладельцы хотят забрать у нас Запад. Но… — Бакстер энергично потряс ружьём.

— Нет, нет, Бакстер, — проговорил Линкольн, — только не это!

— Поверьте моему слову, мистер Линкольн, без этого не обойдётся. Словами их не убедишь. Видите, что делается в Канзасе?

— Спаси господь Америку от того, что делается в Канзасе, мой друг Бакстер! Мы постараемся убедить их словами.

— Желаю вам удачи, сэр. Воевать из-за негров, конечно, не очень-то хочется. Но боюсь, что господ плантаторов не убедишь никакими доводами. Я жил на Юге, я знаю их. Они поклоняются вот этому богу.

И Бакстер снова поднял ружьё.

— Видите ли, мистер Линкольн… Господи, да что это я занимаю вас политическими разговорами! Войдите в дом!.. Марта, принеси детям парного молочка. Прямо из-под коровы, сэр. Какие славные парни!

— Мис-тер Бакстер, — важно сказал Тэд, — вы должны Делману двадолларапятьдесятцентов?

— Сколько ты сказал, парень?

— Он сказал «два доллара пятьдесят центов», — пояснил Вилли.

— И ты всегда так быстро разговариваешь? Да, я должен ему два с половиной доллара.

— По-че-му вы не отда-ёте свой долг? — отчеканил Тэд.

— Ты что, друг Делмана?

— Нет, я враг это-го джентль-ме-на.

Бакстер усмехнулся.

— Нынче уже и дети стали понимать, что такое долги… Я одолжил у него деньги давно, мистер Линкольн. Марта была больна, и нечем было заплатить доктору. С тех пор я наделал много долгов, и, слава богу, люди не торопят меня. Они знают, что у нашего брата год неурожайный. Будущей весной я продам рощу и расплачусь со всеми. Ничего не поделаешь! Я уже давно задумал продать весь участок и отправиться в Канзас со своим ружьём. Авось там найдётся землица получше и побольше, как вы думаете?

Линкольн покачал головой.

— Боюсь, что вы опоздали в Канзас, Бакстер. Власть в Канзасе фактически захвачена южанами. Землю продают по тройной цене. А вам и вовсе не продадут.

— Почему это? Я не аболиционист, совсем нет!

— Потому, что вы не имеете негров. Им не нужны такие труженики, как вы.

— Помилуй боже, неужели честного фермера не считают человеком, потому что у него нет негров?

— Да, Бакстер, с некоторых пор решается вопрос, будет наша страна свободной или рабовладельческой. Увы, с каждым днём этот вопрос становится всё острее.

Бакстер расправил свою пышную бороду.

— Я уже сказал вам, сэр, что выход из этого вопроса очень простой. Но… вы как будто приехали по другому вопросу?

— По делу о двух с половиной долларах.

— И Делман заставляет вас взыскивать с меня деньги? Хитёр этот господин, нечего сказать! У меня нет ни цента. Пусть подождёт до весны.

— Он не хочет ждать ни одного дня.

— Неужели вы собираетесь вести судебное дело против меня, мистер Линкольн?

— Нет, — сказал Линкольн. — Я собираюсь вручить вам деньги.

Он всунул в руку остолбеневшего Бакстера десятидолларовый билет.

— Здесь десять долларов, Бакстер. Два с половиной вы вернёте Делману, остальные будете должны мне. Вернёте, когда у вас будут деньги. Расписка мне, конечно, не нужна.

— Мистер Линкольн, — еле вымолвил Бакстер, — мне неудобно брать у вас взаймы…

— Не беспокойтесь, Бакстер, у меня урожайный год. А сейчас, извините, дела заставляют меня уехать, не воспользовавшись вашим гостеприимством. Дело в том, что я взял эти деньги у Делмана, как законную плату за мои труды. Сейчас я должен вернуть Делману вашу расписку. Прошу вас, Бакстер, расплатившись с этим… гм… добрым человеком, потребовать у него свою расписку и не забыть её уничтожить. Всего хорошего!

* * *

— Папа, я знал, что ты что-нибудь придумаешь! — выпалил Тэд, прилаживая том постановлений конгресса к сапожной щётке.

— Тэд, что это такое? — с любопытством спросил Линкольн-отец, глядя на это сложное сооружение.

— Это пушка, — объяснил Тэд. — Она стреляет снарядами громадной силы.

— Нет, нет! — сказал Линкольн. — Только не это!

— Вы против артиллерии? — спросил Хэрндон.

— Нет, я против войны! Линкольн сладко потянулся (он снова лежал на полу, опираясь головой на опрокинутый стул) и раскрыл книгу.

— Послушайте, что пишет Уитмен:

— Не люблю я стихов без рифмы, — кисло сказал Хэрндон.

 

Папу хотят убить

Папа стал знаменит. Это произошло после его словесного состязания с сенатором Дугласом.

Тэд и раньше знал, что его папа человек необыкновенный. Но во время этих дебатов про папу Линкольна стали писать, что он «один из самых выдающихся лидеров свободных людей Америки». Писали это газеты республиканской партии. В газетах же демократической партии писали, что этот Линкольн из Иллинойса не больше чем пустоголовый провинциальный адвокат, что он не получил никакого образования и вообще похож на обезьяну.

Очень неприятно, когда про вашего папу пишут, что он похож на обезьяну. Тэд и Вилли решили вызвать оскорбителей на Дуэль. Они написали такое письмо: «Эй вы, демократы! Сами вы обезьяны, а вовсе не наш папа! Мы ещё мальчики и ничего не понимаем в политике. Но всё равно мы заявляем, что честные негры гораздо лучше, чем белые лгуны. И вообще, хватит вам нарушать конституцию. Мы возьмём наши ружья (не беда, что они игрушечные) и охотничью собаку и пойдём в воскресенье в Мельничный Лес, и вы тоже туда приходите с ружьями и собаками, и будет настоящая дуэль. Стрелять можно из-за кустов, и с деревьев, и при свете, и в темноте, пока не кончатся все патроны. С почтением Вилли и Тэд, Мстители из Иллинойса».

Вилли сказал, что это письмо надо показать папе. Папа надел на нос очки, прочитал письмо и сказал спокойно:

— В двенадцати строчках сорок четыре ошибки. Это никуда не годится. А откуда вы взяли эту глупую подпись?

— Из «Приключений Ки́та Карсона, вольного стрелка с Дальнего Запада»! — торжественно сказал Вилли. — Мы заплатили за книжечку десять центов, которые мама дала нам на орехи.

— Немедленно бросьте эту книжечку в печку, — сказал папа, и, как выяснилось впоследствии, он был прав.

Вообще папа всегда прав. Мама — другое дело: она время от времени ошибается. Но вместо того чтоб признать свои ошибки, она кричит и бросается посудой.

Папа никогда не выходит из себя и ничем не бросается.

Когда решался вопрос о том, кого выбрать в сенаторы, Сти́вена Дугласа или Авраама Линкольна, папа ездил вместе с Дугласом по разным городам штата, и они спорили при всём народе. И все друзья папы говорили, что он был удивительно спокоен и никогда не повышал голоса.

Были случаи, когда дебаты происходили в сырую, промозглую погоду под открытым небом. На скамейках сидели фермеры из разных местечек, закутанные в шарфы, и все курили трубки.

Дуглас всегда одет по моде, и голос у него как у оперного певца, даром что он маленького роста. Папа, наоборот, очень длинный, брюки у него не доходят до ботинок, а рукава до кистей, и голос у него высокий. И тем не менее папа говорил так убедительно, что фермеры кричали: «Слушайте! Слушайте!»

Папа говорил против рабства — что не может устоять дом, разделённый надвое, и что страна не может быть наполовину свободной, наполовину рабовладельческой.

А маленький Дуглас доказывал, что северянам нечего лезть в дела южан. Они вправе у себя на Юге заводить любые порядки.

— Смысл выступлений мистера Дугласа всегда один и тот же, — так сказал папа, — «ты работай, а я буду есть, ты трудись, а я воспользуюсь плодами твоего труда…» Я прошу вас об одном: если негр вам не нравится, оставьте его в покое. Он вправе есть заработанный им хлеб.

— Какое мне дело до рабства? — закричал кто-то из людей Дугласа.

Папа нисколько не смутился.

— Этот джентльмен, — сказал он, — по-видимому, убеждён в том, что если ударить его плетью, то ему будет больно. А если ударить плетью другого, то другому больно не будет.

И всё-таки в сенаторы выбрали не папу, а Дугласа. Мама это очень переживала, а папа не очень.

— Никто не понимает, что мы абсолютно правы, — кипятилась мама, — и мы достойны лучшего в жизни, может быть, даже президентского кресла!

— Успокойся, Мэри, — говорил папа. — Я не раз утверждал и продолжаю утверждать, что демократы обманывают народ. Можно обманывать кое-кого всегда; можно обманывать всех изредка; но невозможно обманывать всех всегда!

Поэтому папа Линкольн нисколько не удивился, а мама очень обрадовалась, когда в дом Линкольнов, в парадную гостиную, что на первом этаже влево от лестницы, явилась делегация и официально поздравила Авраама Линкольна с победой на республиканском партийном съезде в Чикаго. Теперь его кандидатура в президенты была выставлена по всей стране.

И тут началось! С утра до ночи гремели оркестры, взрывались хлопушки, люди шли пешком и ехали верхом с плакатами: «Раскрой глаза!», «За Линкольна и Свободу!», «Вперёд, честный Эйб!» А вечером такие же процессии шли с военными барабанами и с бумажными фонарями, на которых был нарисован широко раскрытый глаз и написано: «Человек из народа, Америка ждёт тебя!»

Папа Линкольн по пять раз в день выходил на балкон и обращался с речами к избирателям. Он пожимал в день по тысяче рук и к вечеру, сидя в кресле, тряс правой кистью и говорил: «Знаешь, Мэри, это труднее, чем заготовка брёвен…»

Дом Линкольнов был похож на железнодорожную станцию. Дверь никогда не запиралась. Старый негр Джонсон, который служил у Линкольнов много лет, завёл себе на всякий случай Дубинку. «Знаете, миссис, — говорил он маме, — как бы к нам не пожаловали демократы. Нынче и в сенате дерутся палками, а ведь у нас нет никакой защиты…»

Случалось вам, идя по улице, слышать за спиной шёпот: «Смотри, вот сыновья кандидата в президенты»? А Вилли и Тэд слышали это каждый день. Некоторые ребята нарочно здоровались с ними за руку по три раза подряд. Другие нарочно избегали их и говорили так, чтоб все кругом слышали:. «Ну и что ж такого? Может быть, их папу и вовсе не выберут. Он уже раз провалился на выборах. Вообще эти Линкольны только и делают, что задирают носы!»

Но Вилли и Тэд выступали под охраной Джонсона, как будто их это вовсе не касалось. Мама сказала, что нечего обращать внимание на клевету и обывательские дрязги. На этот раз она была права.

Выборы были 6 ноября. С утра папа ушёл в правительственное здание штата. Вокруг дома Линкольнов всё опустело, словно перед грозой. Мама сидела у себя в кресле и нюхала флакончик от головной боли. Вилли и Тэд стояли у окна и смотрели, как ветер шевелит афишу с надписью: «Голосуй за республиканский список, и твоя совесть будет спокойна!» К обеду пришла мамина портниха, мулатка Элйзабет.

— Боже мой! — говорила мама. — Вообрази, Эли́забет, в будущем году мы, может быть, будем в Вашингтоне! Белый дом, парады, приёмы! Хотела бы я увидеть подруг, которые смеялись надо мной, когда я вышла замуж за безобразного, долговязого Эйба! А мои родичи на Юге, которые оплакивали мою судьбу: «Она взбесилась, она живёт в комнате над харчевней, за четыре доллара в неделю, вместе с этим неуклюжим дикарём из Иллинойса»! Что бы они сказали теперь? Теперь, когда…

— Мамочка, папу ещё не выбрали, — перебил её Вилли.

— Если его не выберут, — свирепо сказала мама, — я… я заболею!

Тэд мечтал о другом: о козе.

Говорить об этом ему не хотелось. Он уже пробовал заводить в доме кроликов, щенка, щеглов, кошку и рыбок. Всё это кончалось неприятностями. Кошка съела рыбок и щегла, а потом упала с крыши и сломала лапу. Кролики разбежались, а щенка украли. Насчёт козы Тэд не обмолвился ни словом, потому что это вызвало бы у мамы нервный приступ. Но в душе он твёрдо решил, что в Вашингтоне у него будет коза. И она будет жить в саду, в маленьком домике, и Тэд будет каждое утро ходить к ней в гости.

Пришёл Джонсон и принёс записку от папы. Папа извещал, что он будет обедать в городе, и просил не беспокоиться.

— Что бы это могло значить, Элизабет? — спросила мама. — Неужели что-нибудь не так?

— Я думаю, всё в порядке, — твёрдо отвечала Элизабет. — Результаты выборов будут только ночью.

Вечером мальчиков не уложили спать в девять часов, как обычно. Они играли в индейцев до одиннадцати, и никто не обращал на них внимания.

В одиннадцать мама послала Джонсона с запиской к папе. Джонсон вернулся через полчаса и сообщил, что масса Линкольн сидит на телеграфе и что в южных штатах обещают убить папу, если он будет избран.

Джонсон был бледен. «Я знаю южан, — сказал он мальчикам. — Они убили Джона Брауна. Для них убить простого человека всё равно что чихнуть».

И он шёпотом рассказал Вилли и Тэду, как в прошлом году Браун с горсточкой смельчаков захватил арсенал на станции Га́рперс-Фе́рри. У старика Брауна было восемнадцать человек — все молодые. Они укрепились в пожарном сарае и двое суток отстреливались от войск. Почти все были ранены или убиты. Все сыновья Брауна погибли. Сам он был тяжело ранен. Его притащили в суд на носилках. Судья спросил: «Зачем вы это сделали?» И старик Браун ответил: «Я хотел освободить рабов…»

Джонсон был очень сдержанный человек, но, когда он говорил о Брауне, у него в голосе появлялось что-то вроде восторженного рыдания.

— Он сказал: «Я боролся за бедных, и это было справедливо». И его повели на виселицу. И перед смертью он написал: «Я теперь твёрдо знаю, что преступления этой греховной страны могут быть искуплены только кровью». И когда его вели казнить, чёрные женщины протягивали ему детей и он благословлял маленьких негров.

— Папа сказал, что Джон Браун нарушил закон, — заявил Вилли.

— Не так, не так, масса Вилли! Масса Линкольн — он честный человек, он сказал: «Браун так же, как и мы, считал рабство злом», но Браун шёл против закона, а масса Линкольн не может терпеть беззакония. Зато масса Линкольн сказал, что если южане пойдут против закона, то с ними так же поступят, как с Брауном… Масса Линкольн прежде всего смотрит, какой есть закон, а потом…

Внизу раздался шум. Улица осветилась факелами. Тэд бросился вниз по лестнице. Вилли остался на месте. Сверху ему было хорошо видно, как улица заполнялась людьми. Впереди, как телеграфный столб, торчал над толпой папа. За ним, отдуваясь, семенил ногами толстый судья Дэвис. Вокруг них люди плясали, подбрасывали в воздух шапки, горланили. Возле самого подъезда папа стал спиной к дому и снял с головы цилиндр. В толпе запели торжественно, как в церкви:

Папа вошёл в прихожую, улыбнулся и сказал маме:

— Мэри, нас избрали.

Тэд сорвался с места и галопом помчался в детскую.

— Вилли! — крикнул он. — Вилли, Джонсон! Нас избрали!!

Через несколько дней с почты принесли посылку, завернутую в бумагу. Когда мама развернула бумагу, оттуда вывалил кусок холста с картинкой. На картинке был нарисован папа с верёвкой на шее, с кандалами на ногах, весь вывалянный смоле и перьях. Подпись была: «Берегись, президент лесорубов!»

Дальше пошла суматоха. Впоследствии мама говорила, никогда мальчики не вели себя так плохо, как зимой 1860 года. Это потому, что за ними никто не смотрел. Мама ездила в Нью-Йорк покупать себе новые платья и шляпки, а папа ездил в гости к бабушке Саре Буш. Бабушка жила в бревенчатом домике и была уже так стара, что по ошибке сыпала курам соль вместо проса. Она долго держала за руки долговязого Эйба, которому когда-то предсказывала великую будущность — должность капитана парохода или губернатора — и даже сделала ему свечу, чтоб он мог читать по вечерам «Робинзона Крузо». «Эйб, ты забудешь меня в этом богатом Вашингтоне?» — спросила она. «Никогда и нигде, мать», — сказал Эйб и поцеловал её. «Не обольщайся властью, Эйб, — продолжала Сара Буш, — и помни о нас, простых людях. Я прошу тебя только об одном: берегись себялюбцев, лгунов и торгашей и вернись в Иллинойс живым и невредимым». — «Вернусь, мать, — сказал Эйб, — обязательно вернусь, поскольку это будет от меня зависеть».

В декабре 1860 года южане нанесли свой первый удар.

Штат Южная Каролина отделился от Союза. К нему примкнули ещё несколько южных штатов, и они образовали новое государство «Конфедеративные Штаты Америки». Это было государство рабовладельцев.

Вице-президент этого государства Александр Сте́фенс объявил:

«Наше новое правительство основывается на той великой истине, что негр не равен белому человеку; что рабство, то есть подчинение негров белой расе, есть их естественное и моральное состояние. Наше новое правительство впервые в истории человечества исходит из этой высокой физической, философской и нравственной истины».

Впервые! Философ Стефенс надеялся, что и в дальнейшем человечество будет исходить из этой «высокой истины».

А пока что южане готовились захватить Вашингтон и навязать свою «высокую истину» всей Америке с помощью оружия.

Весной 1861 года Линкольн попрощался с Хэрндоном.

— Билли, — сказал Линкольн, — мы более пятнадцати лет работали вместе и ни разу не поссорились, правда?

Хэрндон утвердительно кивнул головой.

— Не снимайте вывеску. Пусть клиенты знают, что контора «Линкольн и Хэрндон» не закрылась. Если я уцелею, я вернусь сюда, и мы будем продолжать нашу адвокатскую жизнь.

— Остерегайтесь, мистер Линкольн, — сказал Хэрндон.

— Я знаю, Билли, — ответил Линкольн. — Вы помните спекулянта земельными участками… как, бишь, его звали… Мелвин Хиггинс?

— Как же, «дело против Моффета»… помню.

— Таких хиггинсов тысячи. Это враги, которые подстерегают меня с тыла. Прощайте, Билли!

Тэд, которого папа держал за руку, также сказал:

— Прощай-те, мис-тер Хэрндон. — А потом выпалил: — Извинитезабеспорядоквконторе!

Поезд, в котором папа должен был уехать в Вашингтон, уже стоял возле маленькой кирпичной станции. Паровоз и вагоны были убраны флагами. Задний вагон имел открытую площадку для выступлений, и с неё папа произнёс свою последнюю речь в Спрингфилде.

Речь была произнесена, и станционный колокол уже зазвонил, когда целая ватага фермеров-переселенцев посыпалась из Фургонов с бичами в руках.

— Покажи паренька, Эйб! — кричали переселенцы.

И тут Тэд впервые в жизни оказался перед лицом народа. Папа подхватил его на руки. С высоты папиного роста было видно бушующее море широкополых шляп и клетчатых рубашек.

Тэд махнул рукой, и в ответ послышалось громогласное «ура».

— Это лично тебе, Тэд, — сказал папа. — Поблагодари этих людей. Они тебя любят.

Тэд звонко и отчётливо выговорил «спа-сибо» и заслужил ещё одно «ура»… Поезд тронулся.

Папа вернулся в вагон, поставил Тэда на пол, сунул руку в карман и вытащил оттуда синие тёплые чулки домашней вязки.

— Знаешь, Мэри, — сказал он, — они как раз по мерке…

— Помилуй боже, откуда ты их взял?

— Мне их подарила старая фермерша. Пожалуй, пригодятся. Как ты думаешь?

Мама презрительно отвернулась. Папа воспользовался этим, подмигнул Тэду и сунул чулки в чемодан.

Чем ближе к Вашингтону, тем меньше людей становилось на станциях. Рабовладельческий штат Мэриленд не откололся от Союза, но «лесоруб из Иллинойса» здесь был не в почёте. Разукрашенный флагами поезд провожали хмурыми взглядами.

Начальник охраны Пинкертон сообщил, что существует заговор: папу собираются убить в Балтиморе.

— Это относится к вашим обязанностям, Пинкертон, — равнодушно отозвался папа.

Вилли и Тэд ничего не знали о заговоре. Даже мама ничего не знала. Они очень удивились, когда папа сказал, что поедет в Вашингтон сам и будет ждать семью в столице.

Линкольн проехал через Балтимор ночью в обыкновенном поезде, под охраной богатыря-полицейского, вооружённого револьвером. В вагоне были задёрнуты занавески. На вокзале в Балтиморе поезд стоял больше часа. В вагоне все спали, и только гудки паровозов нарушали тишину.

Пинкертон вышел на пустую платформу. К нему подошёл дежурный по станции.

— Всё в порядке, — сказал он тихо, — даю сигнал к отправлению.

В шесть часов утра новый президент прибыл в Вашингтон.

А Вилли и Тэд ехали в специальном поезде, и мама сказала, чтоб они не смели подходить к окнам. На вокзале в Балтиморе остановка заняла всего несколько минут. Вся платформа была наводнена полицией. Где-то кричали: «Да здравствуют Конфедеративные Штаты!», «Смерть лесорубу!» При выезде из Балтимора в поезд полетели камни.

— Это очень хорошо, — мрачно сказал Вилли, — то есть очень хорошо, что папы здесь нет… Пахнет Югом!

Впервые за последние месяцы Тэд почувствовал, что папа окружён врагами и что путь в Вашингтон — это путь на войну.

— Вилли! — сказал он. — И вовсе нет ничего хорошего в том, чтобы быть сыновьями президента.

— Да, — отвечал рассудительный Вилли. — Но нас избрали! Ты боишься?

— Нет, — решительно отозвался Тэд, — я никогда никого не боялся.

Это было не совсем верно. Тэд боялся мамы.

Серым утром 4 марта 1861 года Тэд стоял у окна гостиницы и смотрел на штыки пехоты, которая размещалась вдоль улиц Вашингтона. Людей на улицах было мало, флагов ещё меньше.

Тэд уже начинал догадываться о заговоре. Он случайно слышал, что на всех крышах размещены стрелки-снайперы, которые следят за окнами и балконами на пути следования папы в Капитолий.

Ночью коменданту города донесли, что заговорщики собираются подложить бомбу под помост, на котором Линкольн должен был произнести речь.

Бомбы не нашли, но помост окружили целым батальоном солдат.

— Тэд, не стой у окна! — крикнула мама.

Всё это получалось вовсе не так, как думал Тэд. Он думал, что при въезде в столицу солнце будет сиять на ясном, южном небе. Ликующие жители столицы будут бросать цветы в коляску, в которой они с Вилли и мамой будут ехать на церемонию. На всём пути будут играть оркестры. Генералы в парадных формах будут подходить к семье президента и пожимать руки Вилли и Тэду. Можно будет написать на родину, мальчикам из Спрингфилда, что встреча была замечательная. Тэд уже заранее представлял себе, как лопнут от зависти те, кто думал, что папу не выберут.

Но всё получалось не так. Семью Линкольнов отвезли в Капитолий по боковой улице. Они видели церемонию из окна: видели, как закапал дождик и зрители начали раскрывать зонтики; как папа подъехал в коляске с бывшим президентом Бьюкененом и поднялся на помост; как папа не знал, куда ему девать цилиндр, и наконец сунул его своему бывшему противнику Дугласу; как папа медленно читал речь, в которой он уверял, что не хочет войны, не хочет «разрывать узы старинной привязанности…».

Зрители ничем не показывали своего волнения. Зонтики неподвижно висели над толпой. Председатель верховного суда, дряхлый старик Тэ́ни, заклятый враг негров и друг рабовладельцев, поднёс папе большую библию, переплетённую в алый бархат. Папа положил на неё руку и произнёс присягу на верность конституции.

Ударили пушки. Салют потряс угрюмый, притаившийся город. Ни одного крика «ура», ни приветствий. Только скрип новых сапог марширующей пехоты.

— Мама, — сказал Вилли, — наконец мы в столице. Ты довольна?

Мама ничего не ответила и приложила платок к глазам. Тэд отошёл от окна на цыпочках, словно боялся помешать папе довести церемонию до конца. Вилли дёргал шнурок от оконной портьеры. Лицо у него было надутое.

— Ничего, Вилли, — проговорил Тэд, — мы их победим! Увидишь! Ведь папу не убили!

Вечером они были в Белом доме. Усталый Тэд заснул на диване, не дожидаясь, пока ему покажут его новую детскую. Во сне он звал козу и сердился, что коза не идёт к нему.

Так кончился путь Тэда в Вашингтон. Если б спрингфилдские мальчики спросили его в тот день, как ему понравилось на новом месте, он, вероятно, сказал бы искренне, что в этом Вашингтоне ничего хорошего нет.

 

Мальчик с Бродвея

«Южане обстреляли форт Са́мтер!»

Вокруг этого объявления, выставленного в окне здания газеты «Нью-Йорк Ге́ролд», волновалась большая толпа. Фонарщики зажигали огни на улицах. Нью-Йорк грохотал в апрельской сиреневой мгле. Прохожие, сидевшие на крышах омнибусов, читали экстренные выпуски газет. Мостовая была засыпана брошенной газетной бумагой. Всюду было слышно только одно слово «война».

— Вот, джентльмены, к чему привело избрание Авраама Линкольна! — ораторствовал на углу какой-то красноносый господин в цилиндре. — Наша страна не знала ещё такого позора! В Белом доме находится фермер! Подумайте, он не получил никакого образования и сам рубит дрова для печей!

— О, если бы я увидел его здесь, на Бродвее, — мечтательно сказал другой господин в жёлтых лайковых перчатках, — я бросил бы ему в лицо вот это!

И он выразительно помахал тростью с золотым набалдашником.

Тут произошло что-то неожиданное: раздался звонкий возглас «воу-воу» и с воинственного господина слетела шляпа, сбитая очень ловко запущенной сапожной щёткой.

— Полиция! — завизжал господин. — Сумасшедшие республиканцы нападают на прохожих в центре Нью-Йорка!

— Это чистильщики сапог, — успокоительно сказал оратор. — Вот они удирают вверх по Бродвею. Эй, полиция, полиция!

Полиция в этот час была занята. В Мэ́дисон-сквере происходил митинг. Щётку запустил Джу́джо, мальчик-мулат лет пятнадцати, который был «коноводом» целого отряда чистильщиков, наводивших блеск на ботинки прохожих в районе между Четвёртой и Четырнадцатой улицами.

В те времена был широко известен рисунок, изображавший «карьеру американского богача». Он состоял из четырёх периодов.

В первом периоде был нарисован босоногий оборванец лет семи-восьми, спящий под забором. Подпись была: «Есть время, но нет денег».

Во втором периоде мальчик лет четырнадцати-пятнадцати отчаянно орудовал двумя сапожными щётками, обрабатывая ботинки заказчика. Подпись: «Нет ни времени, ни денег».

В третьем периоде тот же юноша, но уже в возрасте двадцати пяти — тридцати лет работал в конторе, окружённый бухгалтерскими книгами, счётами и склянками чернил. Подпись: «Есть деньги, но нет времени».

В четвёртом периоде лысый старик отдыхал в качалке с сигарой в руках. Подпись: «Есть и время и деньги».

Джуджо находился во втором периоде. Были все основания думать, что он застрянет в этом периоде на всю жизнь, если только не вернётся в первый период.

Весь нижний Бродвей знал Джуджо. Не бывало такого события на бурлящей улице, которое прошло бы мимо этого быстроглазого, смуглого мальчишки. Прохожие называли его «дитя мостовой» и платили ему на цент больше, чем другим чистильщикам, за то, что он рассказывал нью-йоркские новости: про похороны, свадьбы, ограбления, забастовки, убийства, обогащения и разорения, удачи, провалы, пропажи, находки, ловкие биржевые мошенничества и дешёвый честный труд.

Его боевым кличем было «воу-воу!». Это бессмысленное восклицание недавно вошло в моду среди бродвейских мальчишек. Все они находились в периоде «нет ни времени, ни денег». У них не хватало денег даже на цирк, а времени даже на завтрак.

Некоторые мальчишки находят удовольствие в том, чтоб метать камешки из рогаток в витрины магазинов. Им нравится тонкий, длительный звон падающего на мостовую стёкла. Джуджо считал, что эта забава недостойна подлинного сына Бродвея. Это разбой. Это вроде тех страшных фигур в масках и на ходулях, которые неожиданно наскакивают на запоздалых прохожих в районе Пяти Углов — городские пираты с револьверами «тридцать восьмого калибра». Они интересуются в основном часами и бумажниками. Воу-воу!

А ежегодный парад членов общества по борьбе с пьянством? Они идут по Ба́уэри, разукрашенные красными лентами, поют гимны и несут плакаты с надписями: «Спаси себя и свою семью!» Пьяницы мечут в них бутылки и тухлые яйца из окон кабачков. Воу-воу! Какая прелесть!

А пожары на воде? Видели вы что-нибудь занимательнее, чем горящее судно, которое стараются отбуксировать на середину бухты и при этом поливают струями воды со спасательных пароходиков! Сирены воют во всех доках, а на берегу толпятся тысячи людей. Они тщательно обсуждают: сгорит или не сгорит, и при этом дают советы пожарным командам. Boy! Как интересно!

Пожертвовав сапожную щётку, чтобы сбить шляпу с джентльмена, Джуджо испустил отчаянный вопль: «Воу-воу, проклятый демократ!» — и устремился в бегство по Бродвею. Он собирался нырнуть в ворота знакомого ему дома и вышел бы проходным двором на Четвёртую авеню, если б не наткнулся возле подъезда музея Барнума на чистильщика из своей компании, юного итальянца, по имени Ни́но, который крикнул ему на бегу:

— В Мэдисон-сквере драка! Полицию бьют!

Пропустить такое зрелище Джуджо не мог. Он побежал в сквер.

Это был митинг противников рабства. Толпа напирала на цепь полиции с криками: «К чёрту тиранов! Смерть людоедам! Запомним форт Самтер!»

Полицейская цепь понемногу начала смыкаться вокруг возбуждённой толпы в парке. Серебряные пуговицы блестели при свете факелов, как волчьи глаза. Кто-то запел песню о Джоне Брауне, повешенном за правое дело два года назад. Тогда в воздухе замелькали полицейские дубинки.

Джуджо занял позицию на дереве. Уличные мальчишки пронзительно свистели и швыряли в полицию гравием. При каждом попадании Джуджо испускал зычное «воу». Полицейские его заметили.

— Брукер, кто этот фрукт на дереве? — спросил инспектор у своего подручного, который наводил порядок в цепи.

— Дитя мостовой, сэр. Работает в районе «Нью-Йорк Геролда». Зовут Джуджо. Мулат, сэр.

— Ах, мулат! — довольным голосом сказал инспектор. Снимите его. Пригодится для газетчиков — «цветные нападают на белых» или что-нибудь в этом роде…

Джуджо, который думал, что за патриотические песни нельзя попасть в тюрьму, был неприятно поражён, увидев, что трое полицейских начали трясти именно то дерево, на котором он сидел.

— Воу! — крикнул он. — Синие сморчки хватают детей! На помощь!

Нет более оскорбительного названия для нью-йоркского полисмена, чем «синий сморчок». Дюжие молодцы зарычали, как тигры, и навалились на дерево. Джуджо повис на суку и полетел бы вниз, если б опытный уличный боец Нино с помощниками не атаковал бы полицию с тыла.

Град камней был такой густой и стремительный, что рослые сержанты попятились и рассеялись. Они бросились в разные стороны вдогонку за улепётывающими «детьми мостовой». Джуджо спустился с дерева и попал прямо в объятия инспектора.

— Ах, сынок, — сказал инспектор, — придётся тебе переночевать в участке нижнего Бродвея. Там тебя воспитают.

— Я собирался воспитываться в другом районе, сэр, — вежливо отвечал Джуджо и укусил инспектора за ухо.

Инспектор отшатнулся, и это дало возможность Джуджо ударить противника головой в живот. Пока полицейский приходил в себя, Джуджо нырнул у него под локтем и понёсся по Бродвею.

Джуджо бежал со скоростью лошади, идущей крупно рысью. Но «сморчки» уже в те времена отличались большой хитростью: они вскочили на площадку вагона конки и не отставали от Джуджо ни на метр. При этом они свистели на всю улицу.

Джуджо начинал задыхаться. Он понимал, что раздражённые полисмены теперь не оставят его в покое, если только он не скроется через проходной двор. Но ни одного проходного двора в этом районе не было.

Возле Десятой улицы Джуджо попытался нырнуть за угол. Не тут-то было — «сморчки» бросили конку и побежали за ним. Ещё минута-две, и не миновать бы Джуджо «перевоспитания» в полицейском участке. Но он рванулся в первую попавшуюся дверь, захлопнул её и запер на засов. Затем он побежал вверх по лестнице.

Лестница была крутая. Дверь была только на третьем этаже. На двери было написано золотыми буквами:

ДАГЕРРОТИПНАЯ И ФОТОГРАФИЧЕСКАЯ

ГАЛЕРЕЯ-СТУДИЯ МЭТЬЮ Б. БРЭДИ

(Медаль Лондонской выставки 1851 года)

ПЕРВОКЛАССНЫЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ. ПОРАЖАЮЩИЕ НЕОБЫКНОВЕННЫМ СХОДСТВОМ С ОРИГИНАЛАМИ. ПРИ СТУДИИ ИМЕЮТСЯ САЛОН И КОСТЮМЕРНАЯ МАСТЕРСКАЯ. ФОТОГРАФИЧЕСКИЕ ПОРТРЕТЫ ЛЮБОЙ ВЕЛИЧИНЫ, ВКЛЮЧАЯ ПОДЛИННЫЕ РАЗМЕРЫ ОРИГИНАЛА.

Цены доступные для любых кругов общества

— Для любых кругов общества, — сказал Джуджо. — Это значит и для меня.

И он храбро дёрнул за шнурок звонка.

Колокольчик прозвенел серебряной трелью. Дверь открылась.

— Прошу вас, сэр, — вежливо сказал чей-то высокий, приятный голос.

Джуджо перешагнул через порог. Перед ним стоял небольшой, сутулый человечек в толстых синих очках, с очень аккуратно подстриженной бородкой.

— Прошу прощения, сэр, — любезно сказал этот человечек. — Насколько я понимаю, вы желаете запечатлеть свой образ навеки?

— Нет, совсем не желаю, — отвечал Джуджо.

— Вы посыльный?

— Нет.

— Что же вам угодно?

— Мне угодно скрыться от полиции, — ответил Джуджо.

Человечек поправил очки.

— Может быть, вам неизвестно, юноша, — сказал он, — что в этой студии были сделаны фотоизображения президента Авраама Линкольна и его высочества Альберта-Эдуа́рда, принца Гэльского?

— Ну и что же такого, сэр? — возразил Джуджо. — Этим господам, наверно, здорово удалось околпачить «синих сморчков». Я виноват только в том, что бросал сапожные щётки в защитников рабства. За мной гонятся.

— О, — сказал человечек в очках, — я вижу, что вы честный республиканец! Это очень хорошо, потому что в решительный час, когда судьба свободной Америки поставлена на карту, колебаться было бы позором. Я голосовал за Линкольна, мой друг! А вы?

— Я, разумеется, ещё не голосовал, — отвечал Джуджо, — но я никому не позволю прикоснуться к нему и пальцем! Воу-воу!

— Я очень плохо вижу, сэр, — с прискорбием сказал человечек, — но из ваших слов я понял, что вам нет ещё двадцати двух лет. Прошу проследовать в мою галерею, и вы увидите царство чудес! За мной, юноша!

И в самом деле это было царство чудес!

В огромном помещении «салона» ковры из розового бархата покрывали целиком весь пол. Обои были тоже розовые с золотом. С лепного потолка свисала громадная стеклянная люстра, усеянная звёздочками газовых рожков. Мебель была из розового дерева. В полированных ручках кресел отражался свет, падавший из стеклянного окна на потолке. По всей комнате были расставлены мраморные столы. На столах стояли вазы с цветами.

— Прошу вас, юноша, обратить внимание на этот портрет, — сказал хозяин. — Этот исторический снимок сделан моей камерой в прошлом году.

Перед Джуджо стоял как живой человек невероятно высокого роста, гладко выбритый, костлявый, с ясным взглядом глубоко запавших глаз. Лицо у него было спокойное и торжественное. На нём был помятый длинный сюртук. Руки его были похожи на лопаты — левая опиралась на книгу, правая была опущена вниз.

Большущий рот этого человека сложился в лёгкую усмешку, немного ироническую, но добродушную. Казалось, он говорит встречному: «Не беспокойся, я не спешу и не отступаю, я делаю своё дело».

— Вы, вероятно, заметили, мой юный друг, — сказал хозяин, — что наш президент не отличается красотой. Любой художник приукрасил бы такую знаменитую личность. Но великое искусство фотографии не знает лести. Камера Брэ́ди рисует людей такими, какие они есть на самом деле, будь это бывший лесоруб или будущий король Англии.

— Так это вы и есть знаменитый Брэди? — спросил Джуджо.

— Да, юноша, без ложной скромности скажу вам — это я, Мэтью Брэди, историк с фотокамерой. И если вам посчастливилось встретиться со мной у порога моей галереи, так это потому, что мой швейцар и посыльный Фил Ко́ннели сегодня уволен за злоупотребление спиртными напитками.

— Сильно накачался, понимаю, сэр, — откликнулся Джуджо. — А кто этот лысый субъект с бакенбардами, вон там, возле окна?

Брэди погладил бородку и откашлялся.

— Через сто лет немногие поверят, — сказал он торжественно, — что этот дагерротип снят в точности с Джона Кви́нси Адамса, который был президентом Соединённых Штатов с тысяча восемьсот двадцать пятого по тысяча восемьсот двадцать восьмой год. А вот великий Гариба́льди, освободитель Италии. Сделано в мастерской Брэди в тысяча восемьсот пятидесятом году. Смотрите внимательно, юный друг! Перед вами незабвенные черты писателя Эдгара По… Вот писатель Ва́шингтон Ирвинг… Отважный борец за свободу Джон Браун… Видели ли вы где-нибудь такую коллекцию — не картин, о нет! — почти живых людей, нарисованных солнечным лучом на азотистом серебре?

— Нет, — сказал Джуджо, — в моей жизни мне не случалось видеть что-либо подобное. Вы лихой парень, мистер Брэди!

— Да, мой друг, — воодушевлённо сказал знаменитый фотограф, — здесь, в этой студии, вы могли бы заметить, насколько Линкольн отличается от других президентов: он прост и ясен и всеми своими успехами обязан только самому себе.

— Мистер Брэди, — сказал Джуджо, глядя на своего собеседника, словно это был главный чародей заколдованного царства, — я слышал, что ваш швейцар и посыльный мистер Коннели выставлен за пьянку…

— Да, — вздохнул Брэди, — вдобавок он не имел ни малейшего отношения к искусству. За восемь лет он так и не усвоил метода съёмки на «мокрую пластинку».

— Я уже много лет мечтаю усвоить этот самый метод, — сказал Джуджо.

Брэди внимательно посмотрел на него через синие стёкла.

— Возможно, что я ошибаюсь, молодой человек, — сказал он, — но мне кажется, что вам нет ещё и восемнадцати лет.

— Мне пятнадцать лет, — сказал Джуджо, — и я знаю Нью-Йорк не хуже, чем любой почтальон или кондуктор конки. Я согласен служить у вас за небольшое вознаграждение. И если полиция…

— Это не существенно, — отвечал Брэди. — Полиция не переступает порога моей галереи. Она боится встретить здесь президента или какого-нибудь короля.

— Итак, я могу считать себя служащим «Национальной галереи Брэди»? — спросил Джуджо.

— Гм… — сказал Брэди. — Как вы выразились? «Национальная галерея»? Это недурно! Как это мне не пришло в голову?

Джуджо подошёл к окну. По улице валила толпа людей в военных кепи, с флажками и плакатами: «Линкольн и Свобода! «Раскрой глаза!», «Вперёд, на Юг!», «Запомним форт Самтер!». Барабаны били тревогу.

— Я боюсь только, что война повредит галерее, — сказ Брэди. — В такое время люди вряд ли вспомнят о фотографии…

— Мистер Брэди, — произнёс Джуджо, словно осенённый высокой мыслью, — разве ваша камера может работать только в тёмной комнате?

— Невежда, — отвечал Брэди, — «фотография» значит гречески «светопись». Где нет света, там нет изображения. Чем больше света, тем короче выдержка.

— Отлично! — воскликнул Джуджо. — Тогда мы возьмём камеру и пойдём с ними. Воу-воу!

— Куда — с ними? — спросил Брэди.

— На войну!

* * *

Брэди снимал гражданскую войну.

Это был один из первых фотографов, выехавших на передовые линии с огромным аппаратом на тяжёлой треноге. Фургон-лаборатория Брэди в течение четырёх лет войны Севера и Юга исколесил тысячи километров.

Фургон был чёрного цвета. На крыше торчала вентиляционная труба. Два здоровенных коня тащили это странное сооружение, похожее на погребальные дроги. Солдаты прозвали это фургон «Что за чёрт?». В конце войны на позициях северян работало уже несколько «что за чёртов».

Брэди не гнался за красивыми кадрами. Он снимал солдат в окопах, генералов на совещаниях в рощах, офицеров возле огромных орудий, обложенных мешками с песком. Он снимал тела павших в историческом сражении при Ге́ттисберге; артиллерийские батареи в действии; броненосные монито́ры, глубоко сидящие в воде; моряков русской эскадры в Нью-Йорке; освобождённых негров с ружьями в руках; дом на переправе Булл-Ран, возле которого раздались первые выстрелы войны; дом в селении Аппоматтокс, в котором была подписана капитуляция Юга; президента Линкольна, ясный взгляд которого потускнел за четыре года руководства тяжкой борьбой за свободу.

Выдержка аппарата на полях сражений требовала от тридцати секунд до двух минут. За это время пушка иной раз успевала выстрелить, сидящий на лошади офицер в широкополой шляпе зачастую получал пулю в грудь и падал на траву, солдаты с банниками бросались чистить орудие. Но Брэди снимал ещё раз, проявлял и печатал снимок, который в наши дни кажется кадром из исторического фильма.

Началось это с Булл-Рана.

У «Национальной галереи Брэди» было отделение в Вашингтоне. Однажды Брэди прибежал туда из Белого дома, размахивая пропуском на передовые позиции.

— Я видел президента лично! — шумел Брэди. — Начальник разведки Пинкертон выдал мне пропуск, а президент написал на нём аккуратным почерком: «Пропустите Брэди». Немедленно переснимите этот исторический документ! Во вторник армия выступает на Юг, и мы идём вместе с ней. Вперёд!

Вторник, 9 июля 1861 года, был похож на праздник. Войска, санитарные повозки, зарядные ящики и обозные фургоны часами тянулись через мост на реке Потома́к и углублялись в мятежный штат Виргиния. За армией ехали коляски с изящно одетыми джентльменами и дамами. Многие взяли с собой бутылки с шампанским и холодные закуски.

Фургон «Что за чёрт?» двигался в течение нескольких суток в столбах пыли, поднятых федеральной армией. Джуджо сидел на облучке рядом с кучером. Внутри фургона находился сам Брэди, одетый в широкий пыльник и плоскую соломенную шляпу. Рядом с ним на скамейке тряслись три человека — два газетных корреспондента и художник Во́уд. Художник был в красивых альпийских, горных чулках до колен и в новом шотландском берете с ленточками.

Война оказалась сложнее, чем думали. До воскресенья не было больших боёв. Брэди по ночам ощупывал драгоценные ящики, в которых хранились в растворах фотопластинки.

— Джуджо! — кричал он. — Где у нас сернокислое железо?

— Если вы имеете в виду проявитель, сэр, то он готов. Находится в коричневой бутылке, привинченной к борту лаборатории.

— А гипосульфит?

— Не беспокойтесь, сэр. Раствор готов к работе.

— Нужно быть сумасшедшим, чтоб возить эту фотокамеру на позиции, — ворчал элегантный мистер Воуд. — Солдаты рассказывают, что Брэди тащит с собой новейшую секретную паровую пушку, которая выпускает пятьсот снарядов в минуту. Победа обеспечена!

Возглас его совпал с отчаянной трескотнёй винтовок. Земля содрогнулась от залпа ближней артиллерийской батареи. Воуд выскочил из фургона, посмотрел в подзорную трубу и сообщил:

— Началось!

— Все по местам! — закричал Брэди.

И Джуджо мгновенно очутился на облучке. Оттуда виден был лес, в котором извивался болотистый ручей Булл-Ран. Из леса тянулась низкая, широкая полоса дыма, похожая на туман.

Возница погнал лошадей вдоль леса. Пальба усиливалась.

По дороге скакали адъютанты в запылённых мундирах.

— Где здесь ферма Мэ́тьюза? — крикнул Джуджо одному из этих элегантных всадников.

Тот махнул рукой и уехал.

Возница резко осадил лошадей. Корреспонденты попадали друг на друга. Только один голенастый Воуд остался на ногах. Из лесу несли на носилках раненых пехотинцев.

Двое санитаров поставили носилки под деревом. Один из них нагнулся, чтоб расстегнуть куртку раненому. Второй снял кепи и растерянно вытер лоб. Брэди подошёл к нему.

— Не знаете ли вы, друг мой, — спросил он, — где можно найти в этом районе батареи Гри́ффина и Ри́ккетса?

— А кто их знает, — сказал санитар. — Ох ты господи, жара какая!

— Где находится противник?

Санитар посмотрел на него пристально.

— Этого никто не знает, дедушка, — отвечал он искренне. — Спросите у Эйба Линкольна.

Брэди гордо выпрямился.

— Я это несомненно сделаю, когда вернусь в Вашингтон со снимками! Эй, Джуджо, неси камеру!

Камеру установили на дороге. Брэди сделал свой первый снимок: раненые под соснами. Пока он вставлял в аппарат следующую деревянную кассету с влажной пластинкой и накрывался чёрной тканью, Воуд скрылся в лесу со своим альбомом.

— Держу пари, — сказал один из газетчиков, — что этот парень с карандашом сделает сегодня больше, чем вся ваша лаборатория. У него ведь не «мокрый», а «сухой» метод.

— Мы это увидим после войны, сэр, — надменно отвечал Джуджо.

В этот момент Воуд выбежал из лесу с криком: «Поворачивайте обратно!» У него не было ни берета с ленточками, ни альбома. Следом за ним весь зелёный склон холма запестрел красными шапками и малиновыми штанами нью-йоркских зуавов.

Они бежали с отчаянными лицами со стороны ручья. Джуджо разобрал только отдельные крики: «Потеряны обе батареи!»

— Мистер Брэди, — тревожно сказал Джуджо.

— Внимание! — отвечал Брэди. — Прошу приготовиться!

Зуавы перебежали через дорогу и исчезли в зарослях. Санитары подхватили носилки и последовали за ними. Дорога опустела.

— Мистер Брэди, — повторил Джуджо, — нам пора ехать.

Теперь через дорогу бежали со штыками наперевес пехотинцы в серых куртках и широкополых шляпах. Офицер с обнажённой саблей в руке подошёл к аппарату.

— Внимание! — завопил вдруг Джуджо, хлопая себя по коленям. — Огонь!!

Брэди широким жестом открыл объектив. Офицер попятился.

— Что… за чёрт? — спросил он.

— Это паровая пушка, лейтенант, — быстро отвечал Джуджо. — Уберите-ка своих людей, а то сейчас здесь будет светопреставление! Огонь! Огонь!

— В лес, ребята! — закричал офицер, и дорога снова опустела.

Джуджо подхватил аппарат и бросился к фургону. Через минуту «Что за чёрт?» летел в обратном направлении. Три пули пробили обшивку, одна из них разгромила бутыль с закрепителем. Воуд подскакивал, держась обеими руками за борт вагона.

— Быстрее! — кричал он. — Ради бога, быстрее!..

— Быстрее нельзя, — перебил его Брэди, — здесь стеклянные пластинки. Что случилось?

— Старый тюфяк! Мы наткнулись на южан! Это был неприятель!

— Вот как! — сказал Брэди. — В таком случае, у меня есть редкий снимок неприятеля, атакующего фотокамеру. А где ваш альбом, Воуд?

Воуд не отвечал.

Дамы и господа, приехавшие из Вашингтона с шампанским и закусками, бросили всю свою снедь и устремились обратно в столицу. Армия отступала. Все дороги были забиты. У Брэди появилось несколько снимков, изображающих дерущуюся толпу штатских на просёлочной дороге. Но на переправе через речку «Что за чёрт?» опрокинулся. Вся лаборатория и сама фотокамера утонули. Джуджо успел подхватить драгоценный деревянный ящик с кассетами.

— Следуй за мной! — скомандовал Брэди.

Поверх пыльника на маленьком фотографе была надета кавалерийская сабля. Он был полон боевого задора.

— Хотел бы я увидеть теперь офицера, который напал на мой аппарат! Ему несдобровать бы! Джуджо, где кассеты?

— У меня за спиной, в ранце, сэр.

— Откуда ты взял ранец?

— Подобрал на дороге, сэр.

— Молодец! Когда ты освоишь «мокрый» метод, из тебя выйдет первоклассный фотограф.

— Если к тому времени не придумают «сухой» метод, сэр.

— Гм… пожалуй, ты прав… как я не подумал об этом? Следуй за мной!

Джуджо следовал за своим начальником трое суток. Они ночевали на сеновалах, покупали на фермах молоко, переходили ручьи вброд и, наконец, прибыли в Вашингтон. Первым движением Брэди было встать перед фотокамерой в своём грязном пыльнике и помятой шляпе. В виде особой чести этот снимок разрешено было сделать Джуджо.

В феврале 1863 года Джуджо находился на своём посту, возле двери вашингтонского отделения «Национальной галереи Брэди», когда колокольчик прозвенел дважды и у входа показался красивый молодой человек с длинными, откинутыми за уши волосами и маленькой бородкой.

— Я секретарь президента, — сказал он. — Доложите мистеру Брэди, что господин президент ожидает в коляске.

Джуджо кубарем бросился в лабораторию, где Брэди покрывал стеклянные пластинки хлопком, растворённым в смеси эфира и алкоголя.

В студии началось смятение. Двух лейтенантов, ожидавших своей очереди в приёмной, попросили пропустить вперёд президента. Лейтенанты вытянулись во фронт. Линкольн вошёл в студию и заполнил её до потолка. Джуджо вспоминал впоследствии, что цилиндр великого Эйба, поставленный на пол, доходил ему до колена.

Брэди видел так плохо, что не решился сам навести аппарат на фокус. Вместо него это сделал его помощник — француз.

— А я влезу в аппарат? — беспокойно спросил Линкольн.

— Что мосье президан хотель выражать? — осведомился француз.

— Во мне роста шесть футов четыре дюйма без каблуков, — сказал Линкольн.

— О, это совсем не имель никакое значение! Мы снималь большой дом на один маленький негатив. Я просиль бы мосье президан смотрель совсем натурально, как будто в семейный уют.

— Вот этого я как раз хотел бы избежать, — заметил Линкольн.

Француз скрылся под чёрным покрывалом.

— Это напоминает мне историю про фермера, который привёз дубовое бревно на лесопилку, — сказал президент, обращаясь к Брэди. — Начали пилить, и вдруг — трах! — пила сломалась. Оказалось, что внутри бревна торчит железный лом, который давным-давно вогнали в дерево, и он оброс древесиной. Фермер очень долго ждал во дворе и наконец вошёл в лесопилку. «Что вы тут сделали с моим бревном?» — заорал он. «Дьявол унеси твоё бревно, — отвечал пильщик, — посмотри, что ты сделал с моей лесопилкой!» Я это говорю к тому, что как бы фотокамера не раскололась от моего изображения. Я думаю, что меня следовало бы снимать по частям, а потом склеить… Что такое?

— Благодарю вас, господин президент, — сказал Брэди. — Вы уже сняты. Если вам угодно будет подождать несколько минут, мы покажем вам негатив.

Линкольн прошёлся по студии и остановился перед своим портретом 1861 года: широкое кресло, цилиндр на столе, величественно поднятая голова.

— Подлинный портрет главы государства! — сказал Брэди.

Линкольн посмотрел на фотографа прищурившись.

— Ах, Брэди, — промолвил он, — если вам кажется, что это легко, попробуйте! А это когда снято?

Он указывал на фотоснимок самого Брэди в грязном пыльнике и соломенной шляпе.

— Летом того же года, — неохотно сказал Брэди, — когда… Вашингтону угрожала опасность.

Линкольн улыбнулся.

— Понимаю. Это боевое облачение, в котором вы вернулись с Булл-Рана? Недавно нас там же побили вторично.

— Говорят, — тихо сказал Брэди, — что правительство собирается покинуть Вашингтон?

— Что вы, Брэди? — отвечал Линкольн. — Если я это сделаю, миссис Линкольн разобьёт об мою голову весь чайный сервиз Белого дома. Не грустите. Вы ещё будете снимать либо победу, либо мои похороны… Как тебя зовут, мальчик?

Вопрос был обращён к Джуджо.

— Джуджо, сэр.

— Его полное имя Александр Наполеон Дже́ксон Те́кумсэ Уо́ллес, — сказал Брэди. — Это мальчик-мулат с Бродвея.

— Одно его имя способно испугать целый полк мятежников, — заметил Линкольн. — Твои родичи хотят сражаться, Джуджо, а ты?

— Я снимаю историю, сэр, — величественно отвечал Джуджо.

В этот момент вошёл француз с негативом. Пластинку поместили против света, на фоне чёрного сукна. Линкольн долго рассматривал её.

— Да, — сказал он, — это точно я. Фотоаппараты, к сожалению, передают только правду.

В комнату вошёл секретарь. Линкольн посмотрел на него так, как солдаты, уезжающие на войну, смотрят на стрелку часов на вокзале.

— До свиданья, Брэди, — коротко сказал он и надел цилиндр.

…Один из военных корреспондентов того времени писал о Брэди и его учениках:

«…Люди, которые не боялись проводить недели под открытым небом, которые смеялись над усталостью и голодом; люди, которые шли навстречу опасности в любых видах и всегда были готовы выступить, иногда между двумя сражающимися армиями, в окопы, на бастионы, в леса и болота, в авангард или в штаб и, не виляя по боковым дорожкам, а прямо на то место, где грозит опасность и где нужна предприимчивость, как это подобает волевому и неутомимому артисту…»

Мэтью Брэди разорился и умер в 1896 году в нью-йоркском госпитале для бедных.

Джуджо прожил долгую и полную событий жизнь. Но до четвёртого заключительного периода «Карьеры американского богача» он так и не добрался. Впрочем, он и не собирался быть богачом. Он стал фотографом.

 

Схватка чудовищ

Девятого марта 1862 года у берегов Вирги́нии, при спокойном море и ясном небе, была замечена на воде низкая чёрная площадка с башенкой, шедшая с большой скоростью по направлению к форту Мо́нро. По-видимому, этот «предмет» собирался прорвать блокаду.

У побережья мятежного штата Виргиния в 1862 году крейсировала эскадра северных штатов, блокировавшая берега восставшего Юга. Редкое судно могло пройти мимо этой эскадры незамеченным. Вахтенные-северяне научились распознавать суда по звуку, по цвету и даже, как они говорили, «по запаху дыма».

Но этот «предмет» вообще не был похож на судно. Он сидел в воде так низко, что напоминал сказочное морское чудовище. На нём не было мачт. В ответ на сигнальный выстрел он поднял звёздно-полосатый флаг и остановился.

У вахтенного офицера на фрегате «Небра́ска» мелькнула мысль о больших полых цилиндрах, плавающих под водой. В эти годы все журналы были полны фантастических историй. Где-то в северных морях, по слухам, появился «подводный пират», нападавший на суда всех наций. Судно этого легендарного «пирата» якобы напоминало формой глубоководную рыбу и называлось «На́утилус». Говорили, что изобрёл его секретно ещё при Наполеоне I не кто иной, как создатель парохода Фу́лтон.

На палубе таинственного «предмета» появился человек в форме лейтенанта северного флота. На вопрос вахтенного офицера он отвечал по всем правилам:

— «Монитор» идёт из Нью-Йорка в Хэ́мптон-Родс по приказу военного министра. Командир лейтенант Уо́рден.

— Это панцирный фрегат? — полюбопытствовал вахтенный офицер.

— Это «Монитор», — ответил Уорден.

Капитан «Небраски» вышел на мостик и навёл на «предмет» подзорную трубу.

— А! — сказал он. — Я слышал об этом… Запишите в судовой журнал: «Встречена плавучая батарея Эриксона». Скажите им, чтоб отправлялись дальше. Где, бишь, у них труба? Ах вот она, сзади…

За кормой «Монитора» появился мощный водяной ров, обрамлённый пеной. Завыла сирена, заклубился лёгкий дымок.

«Монитор» врезался в волну, слегка накренился и исчез, угрожая всей морской дали своей круглой башней, обшитой толстой бронёй. Из бойниц башни торчали два коротких орудия.

Фрегат «Небраска» качнулся на волне, поднятой «Монитором». Фрегат был похож на деревянную птицу, опутанную множеством туго натянутых снастей, которые стремились в воздух.

Капитан «Небраски» долго смотрел вслед низкому, чёрному, стальному «Монитору».

— Какое безобразие! — грустно промолвил капитан. — Но скоро, кажется, люди начнут вертеться на этих полузатопленных штуках, как акулы.

«Монитор» шёл к берегам Виргинии по секретному приказанию министра. Дело заключалось в том, что мятежники в 1862 году спустили на воду обшитый панцирной бронёй корабль «Ме́рримак».

Этот корабль имел броню толщиной до двадцати пяти сантиметров. Зато он был тихоход — ему мешала собственная тяжесть.

Когда военному министру Стэ́нтону доложили о «Мерримаке», он отправился к своему коллеге, морскому министру Уэллесу.

— Ещё два-три таких чудовища, и блокада будет сорвана! — воскликнул он, тряся бородой.

— Не стоит преувеличивать, мистер Стэнтон, — сказал Уэллес. — Всё-таки наш флот…

— Ах, меня мало беспокоит флот, — перебил его Стэнтон, — но вы сами понимаете, что если такой броненосец выйдет в море, то через сутки он может появиться в Вашингтоне, на реке, против зданий правительства Соединённых Штатов. Вот здесь!

Стэнтон широким жестом указал в окно.

Морской министр подошёл к глухому дубовому шкафу, нажал пружину, отпер два замка и вынул модель странного сооружения в виде плоского катера с небольшой башенкой.

— Вот он, — сказал Уэллес.

— Что это?

— «Монитор».

— Да это ящик для сыра на плоту! — воскликнул Стэнтон.

— Это броненосная, непробиваемая, паровая, железная батарея по проекту Эриксона. Вращающаяся башня с двумя орудиями изобретена Теодором Ти́мби.

— Кружок мечтателей! — взорвался Стэнтон.

— О нет, сэр! Мы уже давно знаем, что южане строят броненосец. И мы строим свой «Монитор». Если южане действительно спустили на воду броненосец, то они опередили нас на день-два.

— Эти день-два могут обойтись нам очень дорого, — сказал Стэнтон. — Судьба нашего правительства зависит от игрушки Эриксона! Ужасно!

— Президент видел эту модель, — отозвался Уэллес, запирая «игрушку» в шкаф, — и сказал: «Я могу лишь повторить слова девушки, впервые сунувшей ногу в чулок, — мне кажется, что в этом что-то есть…»

— Я прикажу завалить реку Потомак баржами с камнями, — сказал Стэнтон, — это будет, пожалуй, надёжнее, чем ваш «Монитор».

Оба министра покачали бородами. Затем взъерошенная борода Стэнтона вихрем удалилась из кабинета.

— Невыносимый характер, — отметил морской министр.

…В субботу, восьмого марта 1862 года, северная эскадра рейде Хэмптон-Родс была пробуждена тревогой. На борту фрегата «Ке́мберленд» били барабаны. С борта «Конгресса» ударила пушка, и на всех судах эскадры заиграли рожки.

С палубы «Кемберленда» в утренней полумгле заметили чудовище, напоминающее огромного, наполовину погружённого в воду крокодила с крутой кровлей и длинным стальным тараном. Чудовище подползало к эскадре, выбрасывая струю дыма.

«Кемберленд» дал бортовой залп, но чудовище даже не вздрогнуло. Оно остановилось перед фрегатом, как бы собирая силы. Затем раздался удар, от которого вздрогнула вся эскадра.

«Кемберленд» покачнулся и накренился. Тёмная железная масса медленно отступила и снова накинулась на фрегат. Раздался второй удар, потом третий и четвёртый. Всё это происходило под грохот и звон металлических листов, треск ломающегося дерева, крики утопающих и грозное рокотание огня. «Кемберленд» горел и погружался в воду.

— Знаете, я думаю, что оно непробиваемое, — сказал бледный капитан «Конгресса», не отрываясь от подзорной трубы. — За двадцать лет службы я ещё такого не видал.

— Оно идёт на нас, — ответил старший офицер. — Левый борт, к залпу!

Все орудия левого борта рявкнули одновременно, но чудовище не ответило. Оно направило свой таран на «Конгресс».

Тогда только опомнились остальные суда эскадры и открыли бешеную пальбу. Рейд закутался густым дымом. В дыму видно было, как «Конгресс» спустил звёздно-полосатое знамя и поднял белый флаг. И тогда чудовище бросилось на фрегат «Миннесота».

…Начальник нью-йоркского военного порта бежал по пирсу с таким видом, словно за ним гналась свора охотничьих собак.

— Где Эриксон? — кричал он. — Сию минуту разыщите Эриксона!

«Монитор» был спущен на воду утром и сейчас на нём звонко били молотки, закрепляя последние детали.

Главный инженер Эриксон не уходил с верфи вторые сутки. Работа шла и днём и ночью, при фонарях.

Джон Эриксон был шведом по происхождению и изобретателем по призванию. Двенадцати лет от роду он уже проектировал в Швеции каналы. Двадцати шести лет он сконструировал паровоз для конкурса в Англии, но премия была присуждена Сте́фенсону. Эриксон тридцати трёх лет от роду изобрёл гребной винт для паровых судов, но авторство его оспаривалось.

Тогда он придумал судовую машину, расположенную ниже ватерлинии, но на эту выдумку никто не обратил внимания. В 1854 году он создал «Монитор» и послал свой проект во Францию, но получил отказ.

Прошло много лет. Эриксон был уже пожилым человеком. В его пышных каштановых бакенбардах стала пробиваться седина, когда ему наконец заказали «Монитор» для военного флота США.

Заказ был срочный. Южане строили броненосец «Мерримак», который угрожал всему деревянному флоту Севера. Соперник «Мерримака» — «Монитор» строился всего сто дней.

Эриксон никогда не расставался с доской, на которой был закреплён лист плотной бумаги. К доске был привязан шнурком карандаш.

— Я слушаю вас, сэр, — сказал он начальнику порта, — только, прошу вас, поскорей…

— Вашу штуку надо отправить в Хэмптон-Родс немедленно! — сказал начальник. — Секретный приказ морского министра.

— Я очень рад, — откликнулся Эриксон, — но эта, как вы выражаетесь, «штука» ещё не принята министерством.

— Её не будут принимать! Команда составлена. Лейтенант Уорден получил приказание поднять флаг немедленно, если тут есть на чем его поднять.

— Есть, — сказал Эриксон.

— Может ваш «Монитор» вступить в бой завтра?

— Он может вступить в бой сегодня, — отвечал Эриксон.

Начальник порта посмотрел на Эриксона почти возмущённо.

— Сколько времени нужно команде для того, чтобы овладеть машинами? — спросил он.

— Я надеюсь, что они сделают это в пути, — ответил Эриксон.

Таким образом, ночью на «Мониторе» никто не спал. Машина глухо шумела внизу, а наверху, в рубке, поминутно заливаемой высокими волнами, вахтенный начальник следил за картой и компасом и справлялся по трубе, хорошо ли идёт откачка воды из корпуса корабля. Потому что «Монитор» едва возвышался над уровнем моря, и большие волны захлёстывали его целиком.

«Игрушка Эриксона» отличалась от других судов тем, что на ней матросов было не больше трети. Все остальные были механики и инженеры. Когда старший инженер прошёл по машинному отделению, собственноручно пробуя медные краны и не замечая, что его белые перчатки вымазаны машинным маслом старший машинист Сэм Грегори выглянул из-за трапа и произнёс понимающим голосом:

— Она готова к опыту, шеф. Наш швед не осрамится. Я ему сочувствую, ведь он всю жизнь ждал этой минуты.

— Спасибо, Грегори! — сказал инженер, и голос его дрогнул, — Вы, конечно, соображаете, что всё дело в машинном отделении. Мы спорим уже вторую неделю. Тимби утверждает, что рубка помещена неправильно и что весь «Монитор» плохо сбалансирован.

— Мы докажем обратное, — сказал Сэм. — И вообще, я думаю, что нет никакого чуда в том, чтоб обшить корпус дважды железом, как это сделали южане на своём «Мерррмаке».

Инженер кивнул головой.

— Весь вопрос в манёвренных возможностях машины, Грегори. Понимаете?

— Понимаю, шеф. Мы будем вертеться, как собака с факелом на хвосте. Я ручаюсь за это. Я, Сэм Грегори, механик!

Инженер ушёл, а Сэм поднялся на мостки, соединяющие машинное отделение с котельной.

— Эл Кимбс! — крикнул он. — Что у вас с водой?

Эл выглянул из кочегарки, с лицом, выпачканным угольной пылью, мокрый до пояса.

— Ох, масса Сэм, всё было бы первый сорт, если б эту посудину не качало бы, как пьяного грузчика после получки. Помпа еле успевает откачивать воду.

— Это потому, что мы попали в море после шторма. Завтра её не будет так качать.

— Завтра её будет трясти от снарядов, масса Сэм. Что ни говорите, на «Ниагаре» было спокойнее.

— Не напоминай мне про «Ниагару»! Её всучил правительству Корни Вандербильт, эта зараза двух материков! Ты забыл, Эл, как на этой гнилушке при спокойной погоде начали выпадать бортовые доски?.. Послушай, Эл, ты знаешь, что сказал зараза Корни, когда его на суде спросили, как он осмелился взять деньги за эту старую галошу?

— Я полагаю, что он сказал «эге-м-м», — предположил Эл.

— Нет, на этот раз его прорвало. «Джентльмены, — сказал он, — я ничего не знаю. Когда мои агенты приобретали этот корабль, я играл в вист, а в этой игре, как вы сами знаете, необходимо полное внимание». Его оправдали, и прибыль осталась у него в кармане.

— Знаете, масса Сэм, я думаю, недурно было бы после войны стукнуть его по челюсти в любом подходящем месте, кроме церкви?

— Мы поговорим с ним после войны, — величественно заявил Сэм, — и он ответит за всё! Кстати и за то, что мы воюем, а он и его родственники набивают карманы, сидя в Нью-Йорке. Заметь, мой друг Эл, что это не просто война. Это народная война. И уж если говорить о будущем…

Тут весь железный корпус «Монитора» зазвенел от боцманских свистков.

— Кончай разговоры! — крикнул старший механик, свешиваясь в люк. — Все по местам! Тревога!

— Ну, — сказал Эл Кимбс, почёсывая переносицу, — кажется, началось. Посмотрим, что это за «ящик для сыра на плоту…»

Утром 9 марта южане на борту «Мерримака» заметили гладкую железную черепаху, плывшую по воде. На этой черепахе не было ни парусов, ни колёс.

Из черепахи сверкнул огонь, и тяжёлое ядро поколебало «Мерримак» до самого киля в ту минуту, когда он собирался направить свой таран на «Миннесоту».

— Задний ход! — скомандовал капитан «Мерримака».

— Капитан, — сказал артиллерийский начальник, в ужасе округляя глаза. — Башня вращается!

— Полный вперёд! Лево на борт! Ещё лево на борт!

«Мерримак» получил ещё два ядра, одно за другим. После небольшого промежутка последовали ещё четыре ядра.

«Мерримак» оставил эскадру северян и описал большую дугу по бухте. «Монитор» следовал за ним, стреляя с неслыханной быстротой. «Мерримак» ударил противника тараном, но «Монитор» быстро переменил положение, и таран только скользнул по гладким железным бортам черепахи. Раздался пронзительный визг металла.

«Монитор» буквально плевался тяжёлыми снарядами. Облако дыма потянулось к тусклому утреннему небу, а в зареве горящей «Миннесоты» стал виден маленький «Монитор», стремительно вертящийся вокруг неповоротливого врага.

В сущности, главным оружием «Мерримака» был стальной таран. Но настигнуть и ударить «Монитор» было почти невозможно, а попасть в него ядром трудно, потому что батарея Эриксона очень низко сидела в воде.

«Мерримак» тяжело крякнул под градом ядер, отошёл назад и обрушил на неприятеля всю тяжесть своего бортового залпа. Один из снарядов попал в рубку «Монитора». Лейтенанту Уордену засыпало глаза порохом, и он ничего не видел. Но артиллеристы продолжали заряжать и стрелять.

«Монитор», весь в огненном столбе, был похож на дракона из старинных легенд. Вспышка за вспышкой освещали стальные стены, плавающие во взбаламученной воде. «Мерримак» с погнувшимся тараном и сильно пострадавшей кормой уходил на свою базу.

Когда «Монитор» прошёл мимо эскадры, на уцелевших судах оркестры заиграли гимн. На «Миннесоте» тушили пожар.

— Ура, Эриксон! — донеслось оттуда. — Ура, плавучая батарея!

Вечером того же дня Стэнтон ворвался в кабинет Линкольна. Президент возвышался у окна, разглядывая темнеющий Потомак.

В кабинете царило молчание. Несколько министров устало развалились на диванах и в креслах в ожидании известий из Хэмптон-Родса.

Стэнтон размахивал телеграммой. Борода его воинственно развевалась.

— Господин президент! Военный телеграф сообщает, что «Мерримак» отбит и бежал с места сражения.

— А подробности? — спросил Линкольн.

— Пока нет, сэр. Ожидают к утру.

Линкольн помолчал.

— Хвала нашему великому народу и его истинной любви к свободе! — сказал он. — Джентльмены, перейдём к делам.

Старший инженер вбежал в машинное отделение и схватил Сэма Грегори за руку. Разорванный воротничок царапал ему уши, лицо его было в саже.

— Отлично, старина, отлично! — закричал он. — Работа высшего качества. Будущее за броненосцами, ребята!

— Нет, — сказал Сэм, вытирая со лба копоть.

Сэм был без куртки. Рубашка на нём висела клочьями, волосы были растрёпаны. Эл Кимбс высунул из котельной своё мокрое чёрное лицо и улыбался во весь рот.

— Нет, сэр, — повторил Сэм, значительно глядя на главного инженера, — будущее за сельскохозяйственными машинами!

— Вы неисправимый чудак, Грегори, — сказал инженер. — Спасибо всем. Ночная смена может идти спать.

 

Сын президента

Одним из первых в Белом доме вставал президент.

Все кругом спали, кроме караульных. Линкольн осторожно спускался по лестнице и долго шарил в чулане, разыскивая ящик с сапожной мазью. Затем он прилежно наводил глянец на свои огромные, остроносые ботинки.

Министр финансов однажды заметил своему президенту:

— Позвольте вам сказать, сэр, что джентльмены никогда не чистят своих ботинок.

— Не понимаю, — сказал Линкольн. — А чьи же ботинки они чистят?

Покончив с ботинками, «старый Эйб» отправлялся на прогулку по парку Белого дома. Ранние прохожие часто останавливались посмотреть на его неуклюжую, голенастую фигуру, с руками, заложенными за спину. «Точь-в-точь журавль», — говорили в Вашингтоне.

Один из них подошёл к решётке, услышав, что президент кричит: «Эй, послушайте!»

— Доброе утро! — сказал Линкольн. — Я ищу газетчиков. Вы не могли бы, дойдя до угла, послать сюда паренька, который продаёт газеты?

— Газетчиков ещё нет, — ответил прохожий. — Вы очень рано встаёте, господин президент.

— Ничего не поделаешь, — сказал Линкольн, — у нас, в Иллинойсе, рано не встанешь — дров не нарубишь…

Президент выглядел как заключённый за решёткой. Он опасливо оглядывался — вероятно, побаивался, как бы караульный начальник не заметил его беседы со случайным встречным.

— Имея такой чудесный сад, — добавил Линкольн, — грешно лежать в постели по утрам.

— Без сомнения, господин президент, Белый дом — прекрасное место, не правда ли?

— Ну, этого я бы не сказал, — отвечал Линкольн и снова зашагал по лужайке, заложив руки за спину.

Глаза у него были печальные. Может быть, потому, что война затягивалась; может быть, потому, что с одной стороны от него требовали, чтоб он немедленно освободил негров, а с другой стороны угрожали восстанием, если он их освободит; а может быть, и просто потому, что его сын Вилли умер от воспаления лёгких в начале 1862 года.

Да, из двух малышей, которые когда-то вместе сидели в детской коляске, а потом разоряли адвокатскую контору в Спрингфилде, одного уже не было. Быстроглазый Тэд, с личиком, похожим на чайник, теперь носился по Белому дому один. Впрочем…

Тэд не был один. Он был занят делом.

В доме был так называемый «восточный зал», где устраивались торжественные приёмы — большое помещение с колоннами, устланное громадным красным ковром. На окнах висели кружевные шторы, обрамлённые малиновыми портьерами. Стены были белые с золотом, и золотом же сияли газовые люстры. В дальнем конце зала стоял белый рояль. На стенах висели портреты президентов Соединённых Штатов — почтенные старики, зарывшие свои длинные подбородки в пышные галстуки, подпирающие свои жёлтые щёки высочайшими воротничками, погружённые в высокие государственные размышления. Все они смотрели на Тэда неодобрительно.

Тэд бегал по залу с двумя козами в упряжке. Козы были запряжены гуськом и тащили за собой кухонную табуретку. На весь зал разносился воинственный клич Тэда: «Батарея, галопом! На позицию! Стой! Снимай орудия!»

Но козы не слушали команды и продолжали бежать по залу с жалобным блеянием. Мулатка, портниха матери Тэда, стояла в дверях. Вид у неё был угрожающий.

— Тэд! Как ты забрался в зал?

— Это не зал, тётя Элизабет! Это позиции Потомакской армии!

Тэду было уже девять лет. Он научился говорить раздельно, но картавость осталась.

— Кто тебя сюда пустил?

— Не скажу.

— А вот я скажу отцу!

Тэд усмехнулся.

— Папа не любит ябед. Он вас не примет.

— О, Тэд, — многозначительно произнесла Элизабет, — я скажу миссис Линкольн!

Эта угроза была куда серьёзнее. Спрятаться от миссис Линкольн в Белом доме было почти невозможно. Её боялись даже бравые капралы пенсильванского добровольческого полка, который охранял президента. Но Тэд был опытным стратегом.

Когда Линкольн вернулся в свой кабинет, он нашёл там двух посетителей: Тэда с его козами и военного министра Стэнтона.

— Папа! — выпалил Тэд, не успевши поздороваться. — Мистер Стэнтон гений!

— Разве? — спросил Линкольн.

— Он обещал мне сделать две вещи: назначить меня лейтенантом и снять «маленького Мака».

Линкольн внимательно посмотрел на сына и улыбнулся. Стэнтон серьёзно поглаживал свою окладистую бороду. Он редко улыбался.

— Насчёт первого куда ни шло, — сказал Линкольн, — насчёт второго мы повременим. Я надеюсь ещё сдвинуть его с места.

«Маленьким Маком» в народе называли командующего Потомакской армией генерала Мак-Кле́ллана. За два года войны он неизменно занимал одни и те же позиции к югу от Вашингтона.

— Что ещё обещал тебе мистер Стэнтон?

— Больше ничего, — отвечал Тэд. — Я бы хотел только, чтоб ты поскорее освободил чёрных.

Тут Линкольн перестал улыбаться. Зато заулыбался Стэнтон.

— Я слышу это в седьмой раз за последние сутки, — сказал Линкольн. — И это напоминает мне моего старого приятеля судью Дэвиса. Однажды я попросил его одолжить мне рубашку. «У меня только две рубашки, — ответил судья, — одну я вчера снял, а другую вчера надел. Какую вы предпочитаете?»

— Что вы хотите этим сказать, мистер Линкольн? — спросил Стэнтон.

— То, что, если я сегодня подпишу прокламацию об освобождении негров, мы потеряем четыре рабовладельческих штата, которые ещё верны Союзу. А если я её не подпишу, меня съедят с потрохами аболиционисты. Что вы предпочитаете, лейтенант Тэд Линкольн?

Юный лейтенант не отвечал. Он обладал способностью мгновенно перескакивать с одного предмета на другой, как бабочка, порхающая между деревьями.

— И мне сошьют синюю форму с погонами? — спросил он.

— Сошьют, если ты уйдёшь из кабинета, — отвечал Линкольн, — и не будешь приводить ко мне на приём своих друзей.

«Старый Эйб» имел в виду случай, когда его сын втащил в кабинет целую делегацию священников, которую президент не хотел принимать. Тэд сказал при этом: «Папа, познакомься, это мои друзья, они научили меня свистеть на лестнице соловьём…»

— Клянусь, — сказал Тэд, — но «три коротких — три длинных — три коротких» остаются в силе.

— Он имеет в виду сигнал «СОС», мистер Стэнтон, — объяснил «старый Эйб». — Он научился этому на военном телеграфе.

— Папа, ты сказал, что по этому сигналу откроешь дверь в любом случае! Ты сказал! Ты…

— Тэд! — послышалось из-за двери.

Это был пронзительный голос миссис Линкольн. У всех троих людей в кабинете вытянулись лица.

— Хорошо, Тэд, — поспешно промолвил президент, — подписано «Авраам Линкольн»!

Тэд подпрыгнул.

— Папа, — воскликнул он, — я знаю, ты всегда делаешь то, что я говорю! И чёрных ты тоже освободишь! Правда?

Он подскочил и в избытке чувств влепил отцу поцелуй в его жёсткую, морщинистую щёку. Через минуту Тэда не было в комнате.

— Вы знаете, Стэнтон, — сказал Линкольн, потирая щёку, — он всегда прав, этот молодой разбойник…

…Накануне этого майского дня 1862 пода в мятежном городе Чарлстоне, в штате Южная Каролина, колокол на церкви Святого Михаила пробил восемь ударов. Это был комендантский час, когда движение на улицах прекращалось. Белых, задержанных на улице ночью, проверяли и отпускали. Негров отводили в тюрьму.

Чарлстон имеет обширную гавань со множеством островков и речных устьев. Островки все усеяны фортами и батареями. В центре гавани находится знаменитый форт Самтер с тремястами пушками. Знаменит он тем, что первым был обстрелян 14 апреля 1861 года мятежниками-рабовладельцами, и с этого часа в Америке началась гражданская война.

Всеми укреплениями чарлстонской гавани командовал генерал Ри́пли. У него был собственный флагманский колёсный пароход «Плэ́нтер», бывшее судно для перевозки хлопка.

Штурвальным на этом пароходе служил Роберт Смоллс, раб.

Воскресным вечером Смоллс неожиданно вошёл на галерею своего домика, расположенного в негритянском квартале. Жена его Ханна вешала бельё для просушки и, увидев мужа, всплеснула руками:

— Робби, тебя арестуют! Восемь часов пробило!

— У меня пропуск, — рассеянно сказал Смоллс. — Капитан отпустил меня до десяти часов вечера.

Смоллс принадлежал некоему мистеру Мак-Ки, который отдал своего раба «внаём». Это значило, что раб может жить самостоятельно, но должен платить хозяину оброк. Смоллс был одним из лучших штурвальных и лоцманов на всём побережье южных штатов. Он получал 16 долларов в день. Из них 15 долларов он отдавал хозяину.

Если б мистеру Мак-Ки срочно понадобились деньги, он мог бы продать Роберта Смоллса за несколько минут, не говоря об этом ни слова Ханне. Но глупо резать курицу, которая несёт золотые яйца. Поэтому Смоллс продолжал служить на «Плэнтере». Жена его Ханна промышляла стиркой белья. Она была рабыней некоего Ки́нгмена и тоже «отрабатывала за себя». У Смоллсов была дочь Элизабет, четырёх лет от роду. По закону она принадлежала хозяину её матери и тоже могла быть продана за несколько минут без предупреждения.

Единственным просветом в семье Смоллсов была великая надежда: Кингмен обещал Смоллсу продать ему его собственную жену за 800 долларов. Но где раздобыть 800 долларов, зарабатывая доллар в день?

— Тише! — сказал штурвальный Смоллс, оглядываясь кругом. — Это будет завтра вечером.

— Робби!

— Тише! Возьмёшь девочку и пойдёшь к жене Альфреда-пушкаря. Она знает, что делать. К ночи вы все, жёны и дети, должны быть на «Атлантической Верфи», на борту парохода «Ита́уэн».

— Помилуй боже, это старая развалина, где Сэм Бинг служит буфетчиком?

— Правильно. Он тоже едет с нами. Я подвезу «Плэнтер» борт к борту «Итауэна» и возьму вас.

— А дальше?

— Дальше… мы уйдём из Чарлстона навсегда. У выхода из бухты стоит флот Авраама Линкольна.

— А если нас заметят?

— Если заметят, то пустят ко дну. Если мы не утонем, то нас расстреляют. Вот и всё.

— Робби, вы собираетесь… напасть на капитана и помощника?

— И не думаем! Белые уедут на бал. Дамы решили дать большой бал в честь «доблестных защитников» Юга в самом форте Самтер. Офицеры будут ночевать на берегу.

— Но «Плэнтеру» придётся пройти мимо форта Самтер…

— Да, Ханна. И мы пройдём или…

— Я понимаю, — задумчиво сказала Ханиа. — Конечно, это лучше, чем принадлежать массе Кингмену. Но Линкольн ещё не освободил чёрных.

— Не лезь в политику «старого Эйба». Он честный человек. А его флотским начальникам будет приятно принять в строй флота пароход «Плэнтер», который может взять на борт тысячу четыреста тюков хлопка или тысячу вооружённых людей.

— Робби! Это безумие! Ни один негр ещё не бежал из Чарлстона по воде!

— И напрасно. По воде продвигаться гораздо легче, чем по суше. Подумай, всего семь миль до свободы!

Уходя, Смоллс сказал жене через плечо:

— Не забудь взять свою белую рубашку. Она очень будет нужна.

Роберт Смоллс шагал обратно по опустевшему Чарлстону, городу богачей-плантаторов. Он шёл мимо роскошных особняков с древнегреческими колоннадами, утопающими в зелени. От садов поднимался тонкий запах жасмина и магнолии. Выложенные кирпичом дорожки вели к просторным верандам. До войны на этих верандах до поздней ночи кипела жизнь, слышались звуки рояля. Женские голоса выводили рулады из итальянских опер. Разноцветные фонари освещали мужчин в чёрных фраках и дам в кринолинах. Любому из ночных гуляк в Чарлстоне ничего не стоило проиграть в карты за один вечер семьсот — восемьсот долларов, столько, сколько Смоллсу нужно было, чтобы выкупить свою жену из рабства.

Эти господа считали, что рабство создано господом богом для того, чтобы они могли хорошо жить. Вот невольничий рынок с помостом для аукционеров. Над ним надпись: «Лучшие рабы для продажи». Вот негритянская тюрьма. В ней столб, к которому привязывают негров для порки, топчак — колесо, по ступенькам которого негры ходят часами, чтоб накачать воду в тюремную цистерну, и железные ошейники для строптивых рабов…

— Эй, черномазый! Стой! В тюрьму захотел? Чей ты негр?

Смоллс вытянулся, руки по швам.

— Смоллс, штурвальный с «Плэнтера», отпущен в город капитаном до десяти часов.

— Пропуск есть? Пошевеливайся!

Смоллс достал пропуск. Двое патрульных всадников в широкополых шляпах, с винтовками поперёк сёдел, подъехали к нему вплотную.

— Подержи фонарь, Джордж… Капитан Рела́йи… флагманское судно «Плэнтер»… Роберт Смоллс… до десяти часов… А сейчас уже половина десятого, чёрная морда!

— До десяти я буду на борту, масса.

— «Штурвальный»! Корчит из себя моряка! Служит на пароходе, а в голове у него «добрый старый Эйб», который продаёт свободного, чтобы выкупить раба! Пошёл вон!

Смоллс получил удар прикладом в шею и зашагал дальше, не говоря ни слова. Ничего особенного. Так всегда обращаются с неграми в южных штатах. Негр всегда в чём-нибудь виноват. Будь ты хоть семи пядей во лбу, но для белых ты прежде всего «чёрная морда».

Господи, и от всего этого до свободы всего семь миль!

На следующий день «Плэнтер» послали на островок Кол грузить и перевозить пушки.

Работали вяло и плохо. Дважды блок и тали обрывались и орудия падали в воду. До четырёх часов дня еле успели вытащить и закрепить на палубе все пушки. Офицеры поспешили на берег, чтобы переодеться к балу. На борту остались только одни негры.

Часовые на фортах перекликались: «Двенадцать часов, всё порядке!» Ветер доносил весёлую музыку из форта Самтер. Около часа ночи Смоллс и артиллерист Альфред взломали капитанскую каюту и взяли револьверы и ружья. Смоллс надел капитанскую куртку с галунами и нахлобучил на голову большую соломенную шляпу, в которой капитан имел обыкновение прогуливаться по палубе. Весь Чарлстон посмеивался над этой шляпой.

— Ты точь-в-точь как капитан! — сказал Альфред, восхищённо рассматривая Смоллса.

«Два часа, всё в порядке!..» Альфред доложил Смоллсу, что пар разведён. Палубный матрос очень осторожно разрубил конец и спустил его в воду на верёвке, чтоб не было всплеска. «Малый вперёд!» «Плэнтер» тихо заскользил по бухте. Через полчаса был отдан якорь рядом с «Итауэном».

Женщины и дети молча полезли на борт по трапу. Здесь было человек десять, считая старого чёрного буфетчика Сэма, у которого всю семью давно распродали в разные штаты.

Выбрали якорь. Смоллс налёг на штурвал. «Плэнтер» описал полукруг и встал носом к морю. «Малый вперёд!..»

Билл Мо́ррисон, подвахтенный штурвальный, записал каракулями в судовом журнале: «Мы покидаем гавань Чарлстона в половине четвёртого ночи с понедельника на вторник».

— Вперёд за Союз и свободу! — сказал Смоллс.

Ханна молчала, прижимая к себе притихшего ребёнка. Смоллс распорядился всем уйти с палубы.

Немногие знали чарлстонскую гавань так, как знал её Роберт Смоллс, — гавань без сигнальных буев, с погашенными маяками, с минами в речках и протоках, с двумя отливами в сутки, обнажавшими песчаные отмели и перекаты. Любой неопытный штурвальный сразу посадил бы корабль на песок. Но Смоллс вёл «Плэнтер» безошибочно по сложному, извилистому курсу.

«Четыре часа, всё в порядке!..» Не покидая штурвального колеса, Смоллс взялся за шнурок гудка. Да, всё было в порядке, но если караулу в форте Самтер придёт в голову, что «Плэнтер» вышел слишком рано и надо будет давать объяснения с палубы, эти собаки сообразят, что голос в рупоре не похож на привычный для них голос капитана.

Три коротких гудка, один длинный. Потом тишина. Смоллс слышал, как тяжело дышит за его спиной Билл Моррисон и кричат чайки в небе.

Голос часового на парапете форта:

— Караульный начальник! «Плэнтер», флагманский корабль генерала Рипли, просит пропуска установленным сигналом!

Караульный начальник вышел на площадку и посмотрел в подзорную трубу. В полумгле раннего утра он мог увидеть в иллюминаторе рубки хорошо известную соломенную шляпу капитана Релайи.

— Пропустить «Плэнтер», флагманский корабль генерала Рипли! — донеслось с форта.

— Полный вперёд! — скомандовал Смоллс.

— Разнесите в куски проклятых янки или притащите их сюда! — крикнул караульный начальник, опуская трубу.

— Есть, есть, сэр!

Билл записал в судовом журнале: «Прошли форт Самтер в четверть пятого ночи».

Выйдя за пределы обстрела орудий Чарлстона, Смоллс велел добавить пара. Позади уже началась тревога. Самтер сигнализировал ракетой другим фортам.

Громыхнула пушка.

— Как бы они не погнались за нами, — сказал Билл.

Смоллс усмехнулся:

— Это на суше можно долго гнаться за беглым негром с собаками. А здесь впереди отмель, начинается отлив. Мы-то успеем проскочить через отмель, а глубоко сидящие пароходы застрянут. Ступай на палубу, спусти их разбойничий флаг и подними белую рубашку Ханны.

Через полчаса «Плэнтер» сбавил ход в виду федеральной эскадры. Ближе всего ко входу в гавань стоял фрегат «Онвард». На фрегате барабаны били боевую тревогу. «Онвард» повернулся бортом к «Плэнтеру». Ясно видны были дула пушек.

— Ветра мало, — сказал Билл, — они не видят белый флаг… Повернись носом к ветру, Роберт!

Ветер раздул рубашку Ханны. С борта «Онварда» послышался голос: «Эй, на пароходе, куда идёте?»

— «Плэнтер» из Чарлстона, — отвечал Смоллс. — Идём присоединиться к флоту Соединённых Штатов!

Пауза. Через несколько минут тот же голос возвестил:

— Стать у борта! Люди, все прочь от пушек, а то разнесу в клочья.

— На якорь! — крикнул Смоллс.

Якорная цепь с грохотом ушла в воду. Через несколько минут Смоллс, стоя навытяжку, докладывал лейтенанту с «Онварда»:

— Имею честь, сэр, представить «Плэнтер», бывший флагманский корабль генерала Рипли. Кроме собственных орудий, имеем на борту четыре пушки, взятые вчера на острове Кол. Надеюсь, что всё это будет полезно дядюшке Эйбу?

Офицер посмотрел на счастливые лица толпящихся вокруг него людей и сказал удивлённым голосом:

— Как странно… а где же белые?

Через несколько месяцев на лестнице Белого дома стояли Роберт Смоллс и священник Френч, посланные командованием в Вашингтон, к президенту Линкольну.

Смоллс не представлял себе, сколько времени им придётся ждать приёма. Иногда красивый молодой человек с небольшой бородкой появлялся в приёмной с бумагой в руках и вызывал к президенту одного, двух, трёх человек. А всего на приёме сидело и стояло человек триста.

Очередь заняла сутки. Преподобный Френч уходил обедать, ужинать, гулять. Смоллс терпеливо ждал на лестнице, не смея сесть в присутствии белых. Ночевать пришлось в гостинице. С восьми часов утра Смоллс снова занял место в очереди.

Он скучал на лестнице, рассматривая лепные украшения на потолке, когда его сильно дёрнули за рукав.

— Эй, послушайте! — произнёс тонкий картавый голосок. — Вы, наверно, хотите какую-нибудь должность?

Смоллс обернулся. Перед ним стоял мальчик лет девяти, с пухлым личиком, одетый в синий военный мундирчик с наплечниками лейтенанта.

— Нет, лейтенант, — улыбаясь, отвечал Смоллс, — я по другому делу.

— Насчёт освобождения чёрных?

— Нет, лейтенант.

— Что вы улыбаетесь? — обиженно сказал мальчик. — Думаете, что мне сшили форму для смеха? Я самый настоящий лейтенант! У меня есть приказ, подписанный папой.

— Кто ваш папа?

— Мой папа президент. Я Тэд Линкольн.

— А! — удивлённо сказал Смоллс. — Очень рад с вами познакомиться. Моя фамилия Смоллс.

— Знаю, — восторженно сказал Тэд, — про вас писали в газетах! Вы стащили у мятежников пароход?

— Честное слово, я не вор, — искренне ответил Смоллс.

— Что вы, Смоллс! Вы герой! Я завидую вам.

— Вы ещё успеете тоже стащить пароход, — заверил его Смоллс, — но дело вовсе не в пароходе. Я хотел быть свободным.

— Вы же свободный!

— Да, лейтенант, но для этого понадобилось специальное постановление конгресса, и ваш папа его подписал.

— Папа всегда подписывает такие постановления! — гордо сказал Тэд. — Он очень любит свободу.

— Почему же он не освободит негров?

Тэд поманил Смоллса пальцем и шепнул ему на ухо:

— Если б вы жили в Белом доме, вы знали бы, как это трудно. Сегодня у папы была делегация от штата Кентукки. И они сказали, что если папа освободит чёрных, то они разорятся. А другие говорят, что чёрных надо сначала научить читать и чистить зубы, а потом освободить.

— Уверяю вас, лейтенант, — горячо сказал Смоллс, — что если б негры были свободны, они немедленно научились бы читать и чистить зубы!

Тэд закрыл глаза и вздохнул, точь-в-точь как взрослый.

— Вы знаете, Смоллс, — сказал он, — это сложный вопрос, и, честное слово, я не знаю, как его решить. Спросите у папы. Он ужас какой умный и добрый! Он совсем не то, что мама…

Тэд замолчал и быстро оглянулся.

— Скажите, пожалуйста, Смоллс, — пролепетал он, — какие команды подаются, чтобы повернуть пароход «налево кругом»?

— У моряков это называется «поворот оверштаг», — объяснил Смоллс. — И, видите ли, лейтенант…

Бо́льшая часть рабочего дня Авраама Линкольна уходила на приём посетителей.

Ни у одного президента не было такого количества гостей, как у Авраама Линкольна. Приходили просить «выгодную должность» — назначения консулом, почтмейстером, полковником, секретарём сенатора, таможенным сборщиком.

Приходили делегации. Нью-йоркские богачи требовали, чтобы президент послал флот на защиту Нью-Йорка, города, где «сосредоточены огромные деньги»…

— Было бы не худо, — сказал «старый Эйб», задумчиво поглядев на нью-йоркскую делегацию, — если джентльмены выделили бы часть своих денег на постройку кораблей для собственной защиты…

Кабинет президента был завален донесениями, докладами, просьбами и требованиями. На стене висела большая карта, где расположение воинских частей было отмечено красными и синими флажками. В промежутках между посещениями Линкольн подходил к этой карте, надевал очки и долго рассматривал знакомые ему названия рек, гор, портов и городов. Война шла второй год, и ей не было видно конца.

Секретарь неслышно появился в дверях без своей обычной записной книжки в руках.

— Господин президент, миссис Гарриет Бичер-Стоу с сыном…

Линкольн высоко поднял брови.

— О, прошу, прошу!

В кабинет вошла маленькая фигурка в шуршащем коричневом платье, с крестиком на шее. Знаменитому автору «Хижины дяди Тома» было пятьдесят один год, и винтообразные локоны по сторонам её бледного лица давно исчезли. Она вела за руку мальчика лет двенадцати, в крахмальном воротничке и курточке с шёлковыми обшлагами.

Линкольн подошёл к ней, и она смущённо вложила свою изящную руку в широкую ладонь президента.

— Так вы и есть та маленькая женщина, из-за которой началась большая война? — спросил он улыбаясь.

— Господин президент, я всего лишь ничтожный инструмент в руках всевышнего. Позвольте представить вам моего сына Чарлза. Надеюсь, что он увидит лучшие времена.

— Я знаю, о чём вы говорите, миссис Стоу. Не только ваш сын, но и мы с вами увидим лучшие времена. Но я не всемогущ. Для того чтобы освободить негров, нужно бороться. Америка не обетованная земля. Я иногда чувствую себя, как пророк Даниил среди львов.

— И, однако, пророк уцелел, — сказала миссис Стоу.

— Что касается меня, я в этом не слишком уверен…

— Господин президент, весь мир смотрит на вас… и ждёт, — горько проговорила писательница.

Бичер-Стоу говорила впоследствии, что её поразили глубоко запавшие глаза «отца Авраама». Это был не тот торжественный Линкольн, которого она видела год назад.

— Я думаю, ждать придётся недолго, — сказал Линкольн, — может быть, до Нового года… если…

Бичер-Стоу безмолвно вперилась в худое, измождённое лицо президента.

— Если?..

— …если мне позволят, — докончил Линкольн.

Посещение не затянулось. Миссис Бичер-Стоу покинула кабинет убеждённой сторонницей «честного Эйба». Впоследствии она писала:

«…В настоящее время взоры всего мира, аристократов, королей, государственных людей и учёных с удовлетворением устремлены на бывшего дровосека, ни на минуту не теряющего среди всевозможных затруднений и ужасов войны свой здравый смысл, свою простоту, неподкупную честность, непоколебимую решимость и твёрдость. Все смотрят на него и спрашивают: «Неужели этот бывший дровосек спасёт своё судно и приведёт его к пристани?..»

— Знаете что? — сказал Линкольн секретарю. — Я думаю, на сегодня посетителей хватит, если вы не возражаете…

И тут раздался решительный стук во внутреннюю дверь — «три коротких — три длинных — три коротких».

— Извините, — сказал Линкольн, — я обязан открыть.

Из двери, которая вела в личные комнаты «честного Эйба», показалась целая процессия. Тэд с таинственным видом тащил за руку крепко сколоченного негра в морской куртке. За ними шёл человек в застёгнутом на все пуговицы чёрном сюртуке и очень высоком воротничке, подпирающем подбородок.

— Папа, познакомься, это мои друзья! — весело сказал Тэд. — Вот это Смоллс, который стащил пароход. Он герой. А это преподобный Френч. Они приехали прямо с войны.

— Тэд, — вздохнул Линкольн, — они не учили тебя свистеть на лестнице?

— Совсем нет! — важно отвечал Тэд. — Мистер Смоллс научил меня разным морским словам, и теперь я могу командовать пароходом.

Линкольн повернулся к посетителям.

— Я слышал о вас, мистер Смоллс. Морской министр говорил мне о ваших подвигах. Рад вас видеть, преподобный Френч. Садитесь. Вы хотите должность, мистер Смоллс?

— Нет, благодарю вас, — растерянно отвечал Смоллс.

— Рад слышать… Меня больше всех донимают лица этого сорта. Значит, вы требуете освобождения рабов?

— Нет, господин президент, — ответил Френч.

Линкольн с удивлением воззрился на гостей.

— Всю весну, всё лето меня осаждают делегации — квакеры, аболиционисты, радикалы, плантаторы. Одна делегация была даже от господа бога! (Линкольн имел в виду делегацию священников.) А! Это насчёт призовых денег за захваченное судно неприятеля?

— Папа, это насчёт того, будут ли чёрные сражаться, — вставил Тэд.

— Командование просит разрешить сформировать бригаду из пяти тысяч негров, — объяснил Смоллс. — Мы были у военного министра, а он послал нас к вам.

Линкольн подошёл к окну и посмотрел на реку Потомак, окрашенную в золото лучами вечернего солнца.

— Почему вы взяли этот пароход?

Смоллс рассказал. Тэд, который уже знал всю эту историю, ежеминутно перебивал его. В конце Линкольн снял очки.

— Вы напомнили мне одного парикмахера в Иллинойсе, который брил посетителя с очень худым лицом… вроде моего. Парикмахер запустил палец в рот клиента, чтобы сделать щёку выпуклой, и не только прорезал насквозь щёку, но ещё и снёс себе кусок пальца. «Ох, — сказал парикмахер, — с этим вопросом следует быть очень осторожным».

— Что вы имеете в виду, господин президент? — сердито спросил Френч.

— То, что, если мы сейчас вооружим пять тысяч негров, против нас поднимутся пятьдесят тысяч штыков в нейтральных штатах. Мы потеряем больше, чем получим.

— Из этого положения есть выход, господин президент, — сказал Смоллс. — Можно вооружить двести тысяч негров.

— Если это будет нужно для спасения Союза, я готов вооружить всех негров, — сказал Линкольн.

— Можете не беспокоиться, — заявил Тэд, — папа никогда не говорит зря! Он это сделает!

— Ступайте к Стэнтону, — продолжал президент, — и поговорите с ним.

— Господин президент, — сказал Смоллс, — мы уже были у мистера Стэнтона, и он…

— Ступайте к Стэнтону! — взорвался Тэд. — Делайте то, что папа говорит!

— Ох, Тэд! — произнёс Линкольн, качая головой. — И для этого понадобился сигнал «СОС»?..

…Смоллс и Френч побывали вторично у военного министра.

Не говоря ни слова, он вынул из ящика подписанный приказ сформировании «цветной бригады» из пяти тысяч негров.

— Только это между нами, — сказал он. — Помните, что президент вам отказал!..

Спускаясь по лестнице министерства, Смоллс повернулся к Френчу:

— А ведь этот парень Тэд знает, что говорит!

В этот вечер Тэд выкинул один из самых своих головоломных фокусов. Пользуясь своим званием лейтенанта, он отпустил внутренний караул Белого дома и выставил на посты негров — слуг, вооружённых винтовками. Линкольн узнал об этом по переполоху, который поднялся в доме. Сначала раздался оглушительный свист на лестнице, затем голос Тэда скомандовал: «В ружьё!» Через несколько минут в кабинет вбежала миссис Линкольн.

— Послушайте, сэр, я удивляюсь вашему спокойствию! Ваш любимец оставил нас наедине с вооружёнными неграми!

«Старый Эйб» сидел в поношенном халате, заложив ноги на подоконник.

— Ничего, — сказал он, — пусть негры учатся… Скоро Тэд пойдёт спать, и мы сменим караул.

— За это время нас убьют агенты южан! Неужели вам трудно унять этого буяна?

Линкольн вздохнул и вышел на площадку лестницы. Тэд в полной форме подошёл к нему, откозырял и доложил:

— Господин президент, нападение заговорщиков на Белый дом отбито силами цветной бригады!

— Спасибо, — невозмутимо отвечал Линкольн, — в награду даю караулу отпуск до завтра, а лейтенанту Линкольну приказываю идти спать.

— Слушаю, сэр, — сказал Тэд упавшим голосом. — А вы навестите мою комнату?

— Обязательно, — отвечал президент, — я люблю бывать на позициях.

Тэда укладывали спать долго. Ему рассказывали про войну, про Джорджа Вашингтона, про индейцев и про золотоискателей. Возле его кроватки укладывали на кресло куклу Джека, одетую в красные штаны зуава. (Впоследствии Джека судили и казнили за шпионаж.) Затем Тэд начинал сам себе рассказывать истории. В этот вечер он командовал пароходом «Плэнтер». Из кроватки слышалось: «Двенадцать часов, всё в порядке!», «Полный вперёд!», «Пропустите флагманский корабль генерала Рипли!» Потом поднялась растрёпанная голова, и тревожный голос спросил: «Где папа?»

— Спи, Тэд, — сонным голосом отвечала мулатка Элизабет. — Папа пошёл на военный телеграф.

Но «старый Эйб» уже вернулся с телеграфа. Он вошёл в полутёмную комнату, споткнулся об игрушечную модель осадной пушки, подошёл к кроватке и сказал то, что говорил всегда:

— Спи, Тэд. Все люди и звери спят.

— Какие новости с войны, папа?

— Дежурный телеграфист говорит: «Нет новостей — хорошие новости». Я на это сказал ему: «Это, милый мой, годится для многих, но не говори этого рыбаку или президенту!» Спи, Тэд. Хватит про войну.

— Говорят, мятежники выдумали такую пушку, из которой можно стрелять по Вашингтону. Вот бы стащить у них эту пушку! А, папа?

Тэд ухватил папу за палец.

— Спи, Тэд. Когда война кончится, мы поедем в Иллинойс. У нас будет ферма. Я куплю тебе мула и маленькую лошадку пони. Ты будешь ездить сам в двуколке.

— Я хочу сад, — сказал Тэд сонным голосом, — и чтоб в саду были траншеи и настоящий форт. И коза.

— Сад у тебя будет, сынок, но без траншей. В нём будут яблоки и сливы. А я буду ходить в контору и вести судебные дела. И буду рано приходить домой. Хорошо?

Тэд не ответил. Он спал, раскинув руки.

«Старый Эйб» осторожно высвободил свой палец и подошёл к окну. За тяжёлой портьерой слышалось побрякивание ружей. В парке меняли караул. Вдали, на улице, мерно тарахтели колёса. И только что звук колёс ослабевал, как возникал снова, словно назойливое жужжание мухи. Это с фронта шли повозки с ранеными.

— Мы будем дома счастливее, чем здесь, — прошептал Эйб и на цыпочках покинул детскую.

 

Возвращение Ринго-Котёнка

Майор Белл сидел на крыльце фермерского домика, на берегу реки Ка́ррент. Перед ним стоял, опираясь на саблю, капитан Лю́ттих, командир приданных Беллу двух батарей лёгкой артиллерии.

— Что же он говорит? — спросил Белл.

— Он молчит, — ответил Люттих.

— Как его зовут?

— Его настоящее имя невозможно выяснить, — поджимая губы, сказал Люттих, — пленные говорят, что его зовут Ринго-Котёнок.

— Что он говорит насчёт Ко́лмена?

— Я же доложил вам, майор, что он молчит.

— Сколько ему лет?

— Не больше восемнадцати.

— Что с ним делать?

— Придётся расстрелять, — хмуро отозвался Люттих.

Том Белл внимательно посмотрел на своего подчинённого. Люттих был немец из Сент-Луиса, бывший котельщик из пароходно-ремонтных мастерских. Как большинство немцев-добровольцев в армии, он отрастил густую бороду, которая мало шла к его круглому, розовому лицу.

— Закуривайте, Люттих, — сказал майор.

Люттих вытащил из кармана массивную трубку из орехового дерева с изображением головы чёртика с рожками и набил её табаком.

— Расстреливать — это проще всего, — сказал Белл, — надо узнать, где находится лагерь Колмена.

— Этот мальчишка ничего не скажет, — отвечал Люттих, — это прожжённый миссурийский разбойник. До войны он сидел в тюрьме за покушение на убийство. Там его и прозвали Ринго-Котёнок. Разве вы не чувствуете, что это воровская кличка?

— И, однако, он адъютант Колмена.

— «Адъютант»! — презрительно сказал Люттих. — Адъютант бывшего торговца неграми!

Люттих ненавидел всех, кто был до войны связан с торговлей людьми. Он считал, что этих людей надо расстреливать, даже когда они сдаются в плен без оружия.

— Должен вам сказать, майор, — заметил он, выпуская клуб дыма, — что у нас не регулярная война. У нас гражданская война. Миссурийские разбойники расстреливают мирных граждан, включая женщин и детей. Почему мы должны миловать этих злодеев?

— А что скажет подполковник? — спросил Белл.

Люттих вздохнул и отвернулся.

Война в штате Миссури и в самом деле была «нерегулярная». Южане просачивались в этот штат тайно, небольшими бандами и орудовали на дорогах, нападая на армейские транспорты и на уединённые фермы.

Дорога из Спрингфилда в Сент-Луис летом 1862 года находилась под постоянной угрозой. Стреляли из-за кустов и заборов, из-под мостов, с деревьев и крыш. Стреляли в людей и лошадей. По ночам небо окрашивалось заревом пожаров. Горела какая-нибудь ферма, жители которой провинились в том, что дали напиться солдатам-северянам.

Самой неуловимой была банда бывшего негроторговца Колмена. Она прославилась по всему штату и как самая беспощадная банда. Колмен убивал всех встречных негров и негритянок, старых и молодых, и оставлял трупы на дорогах, прикалывая их одежде записку с одним словом «Колмен».

— Что скажет подполковник? — задумчиво промолвил Люттих. — Он скажет, что это революционная война и что надо наступать. А пленных отправлять в штаб дивизии… если они не разбегутся по дороге и…

Белл улыбнулся.

— И они разбегутся, Люттих, — закончил он.

Из-за соседнего холма выехала кавалерийская часть. Глядя в бинокль с веранды, Белл видел, как сверкают на солнце обнажённые сабли.

— Похоже на конвой… — сказал он. — Это наш полуэскадрон идёт на рысях… О, Люттих, это сам подполковник!

Это и в самом деле был подполковник Иосиф Ве́йдемейер, широкоплечий человек с выправкой профессионального военного. Он неторопливо слез с лошади у крыльца фермы и устало ответил на приветствия своих подчинённых.

— Ну и погода, Белл, — сказал он, снимая запылённую фуражку и вытирая лоб платком, — солнце палит, а напоить нечем ни людей, ни лошадей. Ни одного ручейка, и все колодцы засыпаны от Сэ́лема до этой реки.

— Это Колмен, — сухо сказал Белл, — его нигде нет, и он есть везде.

Вейдемейер был лысый. Недостаток волос на голове возмещался у него окладистой бородой, похожей на веер.

— Мы не видели ни души на дороге, майор.

— Зато Колмен видел вас, — ответил Белл. — Будьте спокойны, он уже сосчитал, сколько сабель у вас в полуэскадроне, и заметил, как выглядят кони.

— Да, — сказал Вейдемейер, — самая плохая война, это когда не видишь неприятеля и не знаешь, где он.

Иосиф Вейдемейер был когда-то артиллерийским офицером в Пруссии. Но армейская жизнь была ему чужда, потому что по убеждениям он был социалистом. Он ушёл из армии и погрузился с головой в политическую борьбу. С 1851 года его разыскивала прусская полиция как «опасного политического заговорщика». Он уехал в Америку и основал несколько революционных газет.

Как только началась война, Вейдемейер прибыл в Сент-Луис, где было множество немцев-социалистов. Летом 1861 года он носил уже наплечники артиллерийского капитана.

— Если мятежники захватят Миссури, весь Запад Америки будет потерян, — заявил он и взялся за организацию обороны.

Южанам не удалось захватить Миссури. Сент-Луис стойко сопротивлялся, и главными его защитниками были рабочие-немцы, бывшие участники революции 1848 года — стойкие бородатые люди, не идущие ни на какие уступки и ненавидящие рабство.

Здесь, к западу от Миссисипи, не было элегантных генералов и офицеров, которые ждали, что «белый подаст руку белому» и гражданская война кончится полюбовной сделкой Севера и Юга. «Маленький Мак» был далеко. Здесь офицерские погоны украшали плечи фермеров, литейщиков, кузнецов, пароходных матросов и паровозных машинистов. Когда Том Белл через год получил звание майора и явился в штаб дивизии, он нашёл там Иосифа Вейдемейера в расстёгнутом мундире, с бородой, похожей на веер. Вейдемейер изучал карту.

— Честное слово, — сказал Вейдемейер, — если б «маленький Мак» был настоящим полководцем, он понял бы, что надо не окружать неприятеля кольцом, как это когда-то делали дурные немецкие генералы, а резать его на две половины, как острый нож режет колбасу!

И он провёл карандашом прямую черту от границ штата Теннесси́ через Джо́рджию прямо к морю.

— Это было бы недурно, — сказал Белл, — и сразу закончило бы войну. Почему бы вам не написать о своём плане президенту?

— Это не мой план, — сказал Вейдемейер.

— А чей же?

— Моих старых друзей Карла Маркса и Фридриха Энгельса.

— Слышал, — удивлённо сказал Белл, — это коммунисты, которые живут в Лондоне? Что им до гражданской войны в Америке?

Вейдемейер бросил на него сверкающий взгляд.

— Дорогой майор Белл, — сказал он, — мои друзья в Лондоне всегда с теми, кто сражается за свободу во всём мире!

Подполковник Вейдемейер был непримирим. Он презирал «маленького Мака» и генералов — медлителей из Вашингтона.

— Надо гнать в шею уступчивых генералов, маменькиных сынков и жирных дельцов, — гремел он, — надо воевать не за конституцию, а за революцию!

— Я сам рабочий и земляк Линкольна, — сказал ему Том Белл, — и я верю в президента.

— И я агитировал за него на выборах, — буркнул Вейдемейер, — но я не понимаю, чего он ждёт. Юг — это не страна а боевой лозунг. Южан можно убедить только насилием.

— Линкольн не торопится и не отступает, я его знаю, подполковник. Подождём…

Но Вейдемейер был не из тех людей, которые могут спокойно ждать. Он добился назначения в долину реки Каррент, где действовал невидимый Колмен.

Всё жаркое лето 1862 года ушло на поиски противника. Дубовые рощи хранили молчание, реки неслышно несли свои воды, ястребы парили в глубоком синем небе. Может быть, они оттуда, видели всадников в серых куртках, но хищник хищника не выдаст. В конце августа удалось напасть в лесу на патруль бандитов и взять нескольких пленных. Они клялись, что не знают, где лагерь их начальника. Это знал только адъютант Колмена, белобрысый юноша со шрамом на лбу, по прозвищу «Ринго-Котёнок».

Вейдемейер пришёл к нему в тот же день вместе с Беллом. Ринго сидел возле стола, подперев голову рукой, и смотрел на дальние синие рощи. Лицо у него было неподвижное и казалось сонным.

Подполковник молча несколько минут изучал пленника. Между бровями у Вейдемейера появилась тяжёлая складка.

— Может быть, вы согласны назвать своё подлинное имя? — спросил он.

Ринго молчал.

Вейдемейер запустил руку за пазуху и вытащил оттуда тщательно сложенную бумажку.

— Нед Снукс, — сказал он, — я привёз вам письмо от вашей матери.

Ринго вздрогнул, опустил обе руки и вперился взглядом в бороду подполковника. Потом он протянул руку и взял письмо.

Пока Ринго читал письмо, Белл недоуменно смотрел на своего начальника. Лицо у него было такое же неподвижное, как у адъютанта Колмена. «Нашла коса на камень», — подумал Белл.

Ринго бросил письмо на стол.

— Она писала под вашу диктовку? — спросил он.

Это были его первые слова за сутки.

— Она принесла мне это письмо в штаб, — сказал Вейдемейер.

Ринго думал несколько минут. Потом он повернулся к подполковнику и проговорил раздельно:

— Короче говоря, вы не узнаете, где лагерь Колмена. Когда меня расстреляют?

— Вас не расстреляют, — отвечал Вейдемейер.

— Вы хотите сказать — «под условием»…

— Без всяких условий. Что вам пишет ваша мать?

— Вы не читали?

— Перестаньте валять дурака, Нед! — сказал Вейдемейер. — У нас нет привычки читать чужие письма.

— Она пишет… — с усилием промолвил Ринго, — она пишет, чтоб я вернулся домой.

— Возвращайтесь.

— Чтоб меня подстрелили по дороге?

— Нед, — сказал подполковник, — где вы раздобыли этот шрам на лбу?

— Это вас не касается.

— Меня всё касается, Нед. Когда вы сидели в тюрьме, у вас не было шрама.

— А! — сказал Ринго. — Вы и это знаете? Вы, пожалуй, знаете, за что я сидел в тюрьме?

— Отлично знаю. За покушение на убийство. Вы замахнулись ножом на шерифа, который назвал вашу мать «воровкой».

— Гм… — пробормотал Белл, но подполковник не обратил на него никакого внимания.

— Ваша мать никогда ничего не крала. У вас в доме нашли мешок с бобами, который вы сами украли на станции.

— Значит, я вор? — спросил Ринго.

— Не думаю, — сказал Вейдемейер. — Полагаю, что вас подбили молодцы, которые курят трубки, сидя на станционном заборе в ожидании вечернего поезда.

— Это неверно, — отвечал Ринго. — Они меня не подбили. Нам с матерью нечего было есть.

— Конечно, голод не тётка, майор, — продолжал подполковник, обращаясь к Беллу, — и заметьте, что я никогда не бывал на этой станции, но это типично для южных штатов. Отец этого мальчика, по справкам, был нищим батраком, мать — прачка…

— Мы никогда не просили милостыни! — взорвался Ринго.

— Совершенно верно, Нед. Вы предпочитаете убивать безоружных женщин — таких, как ваша мать.

Ринго вскочил на ноги. Белл взялся за рукоятку револьвера, но Вейдемейер сделал ему предостерегающий жест рукой.

— Я не убивал! — крикнул Ринго.

— Понимаю, — сказал подполковник, — вы помогали Колмену убивать.

— Наоборот, я заступался за них! Я…

— Ах, вот что, — спокойно сказал Вейдемейер, — теперь понимаю, откуда у вас шрам на лбу. Это работа Колмена?

Ринго сел и подпёр щёки обеими руками. Лицо у него было красное.

— Вы не узнаете, где его лагерь, — процедил он.

— Как видите, я ни разу не спросил об этом. Вы желаете вернуться к вашей матери?

— Я желаю быть расстрелянным, — проронил Ринго после минутного молчания.

— Это плохой выход из положения, мой дорогой Нед…

— У нас считается, что, если ты попал в плен, тебе нет дороги обратно.

— Так считает Колмен, — спокойно возразил Вейдемейер, но как считает Нед Снукс? И что я должен сказать матери Неда Снукса? Что Нед пожелал расстаться с жизнью по своей доброй воле?

Ринго молчал.

— Подумайте об этом, Нед. Мы не торопим вас.

Вейдемейер направился к выходу. Белл последовал за ним.

— Однако он заговорил, — сказал Белл, когда они вышли на крыльцо.

Вейдемейер улыбнулся.

— Я плохой педагог, — сказал он, — но чувствую, что этот восемнадцатилетний парень вовсе не уголовный преступник. Я это почувствовал уже тогда, когда мне рассказали подробности его биографии. Мать его добрейшая, работящая женщина.

— И всё-таки я бы расстрелял его, — вмешался капитан Люттих, — чтобы другие помощники Колмена трижды задумались, прежде чем убивать людей и поджигать фермы.

— Нет, Люттих, — отвечал Вейдемейер, — он не будет расстрелян. Распорядитесь снять караул возле этого крыльца и оставить дверь незапертой.

Люттих так изумился, что чуть не уронил трубку.

— Значит, птичка ускользнёт, не замочив лапок, — сказал он, — и немедленно устремится в гнёздышко Колмена… А, понимаю! Вы хотите проследить его?

— Нет, — сказал подполковник, — не имею ни малейшего желания.

— Вы думаете, что он вернётся домой? А нам-то от этого какая польза? У нас, как вы говорите, революционная война и нет времени возиться с перевоспитанием бандитов.

— Вот именно потому, что у нас революционная война, мы его и отпустим.

— Но, подполковник…

— Люттих, делайте то, что я вам говорю, — произнёс Вейдемейер по-немецки.

Люттих взял под козырёк и удалился военным шагом.

Вечером, когда Вейдемейер при свете керосинового фонаря сидел над картой штата Миссури, дверь растворилась и в ней показался насупленный Люттих.

— Прошу прощения, подполковник, — сказал он, — у меня есть сообщение насчёт господина Ринго.

— Он сбежал?

— Совсем нет. Он здесь, на крыльце, и просит вас принять его.

Вейдемейер погладил бороду.

— Пусть войдёт.

Люттих помедлил.

— Вы разрешите мне присутствовать при разговоре, подполковник? Этот парень — бывший арестант и помощник Колмена, и как бы он…

— Нет, Люттих, — сказал Вейдемейер, — я думаю, что лучше будет, если мы с ним поговорим наедине.

Люттих пожевал губами. Всем своим видом он показывал, что полностью не одобряет поведения своего начальника. Но дисциплина есть дисциплина, и Люттих широко раскрыл дверь.

— Пожалуйте, господин адъютант, — сказал он пренебрежительно.

Ринго вошёл, опустив голову, словно в глубоком раздумье. Он остановился перед столом Вейдемейера и долго молча смотрел на карту.

— Я полагаю, что вы знаете эти места лучше, чем составители карты, — проговорил подполковник, глядя на Ринго из-под полуопущенных век. — Садитесь, пожалуйста, Нед.

Нед не сел. Он неторопливо взял со стола карандаш и указал им точку на карте, южнее реки Каррент.

— Колмен, — сказал он коротко.

Вейдемейер поднял брови.

— Спасибо, Нед Снукс, — промолвил он, — так вы решили вернуться домой?

Ринго молчал.

— Вам дадут лошадь, — продолжал подполковник, — и шестизарядный револьвер. Поезжайте сейчас же. Привет вашей матушке.

— Нет, — отвечал Ринго, — я останусь. Вы можете подумать, что я обманул вас и указал вам неправильное место.

— Нет никакой надобности, — возразил подполковник, — вы же видите, что вам здесь доверяют.

Ринго махнул рукой.

— Я предатель, — сказал он.

— Вы раньше были предателем, — ответил Вейдемейер, — потому что вы предали свой народ. А теперь вы загладили свою вину. Поздравляю вас… Люттих! Люттих! Где он?.. Люттих, прикажите дать этому парню хорошую лошадь, запас солёной свинины и сухарей да ещё шестизарядный револьвер. Он едет домой.

Люттих одним выражением своего лица выразил полное неодобрение такому приказу.

— Прощайте, подполковник, — сказал Ринго.

— Счастливого пути, Нед.

Вейдемейер протянул руку бывшему бандиту. Нед неловко пожал её.

В начале августа лагерь Колмена в долине реки Каррент был дважды атакован. Колмен с трудом ушёл, оставив 8 убитых, 20 раненых и 17 пленных.

Вейдемейер рапортовал командиру дивизии о разгроме противника и прибавил, что пленных следует рассортировать: виновных в убийствах судить, а непричастных отпустить по домам. «Многие из них ропщут на рабовладельцев, — писал он, — и это большей частью белые бедняки».

Возвращаясь в Сэлем, Вейдемейер и Белл ехали по лесной просеке. Была тихая августовская ночь. В промежутках между высокими кронами деревьев светились яркие звёзды. Копыта лошадей глухо стучали по корням. Не было ни малейшего ветерка.

В конце просеки мелькали фонари и слышались приглушённые голоса. Начальник разведки подъехал к Вейдемейеру и взял под козырёк.

— На опушке найден труп, сэр, — доложил он, — мужчина, вероятно, из местных жителей.

Подполковник с Беллом подъехали поближе и спешились Перед ними лежал на животе молодой человек с большой раной в затылке.

— Застрелен сзади, — сказал Белл.

Он нагнулся и осторожно перевернул убитого на спину.

— Бог ты мой! Подполковник, узнаёте этого парня? Ведь это Ринго-Котёнок!

Вейдемейер запустил левую руку в бороду. Лицо его было мрачнее тучи. Другой рукой он снял с груди убитого клочок бумажки, на котором карандашом было написано одно слово:

«Колмен».

— Ваши друзья в Лондоне вряд ли обрадовались бы такой развязке, — сказал Белл.

— Да, Белл, — отвечал Вейдемейер, — они указали бы мне на мою ошибку. Надо было дать ему охрану.

— Мы не могли охранять его до бесконечности, подполковник. Мы и так снабдили оружием бывшего неприятеля.

— В том-то и дело, что «бывшего». Он ехал к нам. И если б доехал, то был бы с нами.

Вейдемейер выпрямился.

— Значит, Колмен ещё дышит… Прикажите взять тело с собой. Мы похороним Неда Снукса как солдата федеральной армии, павшего на посту. А Колмена мы найдём ещё раз и ещё десять раз, если понадобится!

— И расстреляем его, — добавил Белл.

— Как определит военно-полевой суд, — отвечал Вейдемейер.

 

«Подписано — Авраам Линкольн»

Единственное место в Вашингтоне, где Линкольн чувствовал себя спокойно, был военный телеграф. Здесь не было ни секретарей, ни посетителей. По ночам под мерное потрескивание аппаратов Линкольн сидел и писал.

Лицо у него было напряжённое. Он писал, черкал, дописывал на полях, потом тщательно рвал бумагу и бросал её в корзину.

Аппараты издавали высокий звук, почти похожий на пение птицы. Телеграф был молодым изобретением. Ему было двадцать пять лет. Телеграфисты считали себя знатоками нового, сложного дела. На работе у них были загадочные, непроницаемые лица.

Аппараты передавали с войны цифры: «Потеряно 12 тысяч человек… точка… повторяем… 12 тысяч… отошли на две мили… точка… повторяем… две мили…»

«Маленький Мак» больше не командовал армией, но решительной победы не было.

Линкольн писал до полуночи и написанное клал в несгораемый шкаф. Ключи от шкафа всегда находились у президента в кармане. На рассвете можно было видеть, как Эйб не спеша направляется домой через деревянную калитку. Военный телеграф находился рядом с Белым домом.

В Белом доме все спали. Только Тэд, босой, в ночной рубашке, следил с верхней площадки лестницы, как папа прокрадывался к себе, стараясь никого не разбудить.

Однажды две чёрные руки ухватили Тэда в то время, когда он стоял на верхней площадке. Это был Джонсон.

— Ай, ай, масса Тэд, — тихо сказал Джонсон, — как же вам не стыдно не спать в пять часов утра?

— А почему папе можно не спать?

— Потому что ваш папа президент. Когда вы будете президентом, вы тоже не будете спать по ночам.

— Нет, Джонсон, — рассудительно сказал Тэд, — я никогда не буду президентом. Это ужасная возня.

— Жаль, — задумчиво проговорил Джонсон, — потому что, если б вы были президентом, вы освободили бы чёрных.

— Ты думаешь, что папа этого не сделает? — возмутился Тэд.

— Ах, масса Тэд, ваш папа сделал бы это, но ему не дадут.

— Кто это ему не даст? Он глава государства!

— То-то и оно, масса Тэд, что он вовсе не всё делает, что хочет. Ему не дадут все эти люди, которые присылают делегации: плантаторы из Кентукки, богачи из Нью-Йорка, торгаши из Чикаго, заговорщики, спекулянты, генералы, дипломаты, молодые джентльмены из богатых домов… Вы думаете, что им нужно освободить чёрных? Они и одного выстрела не сделали бы из-за чёрных. Им нужно набить карман!

— Папа их не боится!

— Ах, масса Тэд, ваш папа очень уважает законы… Он страх как боится поступить не по закону…

— Как же можно нарушать законы?

Джонсон вздохнул.

— Не нарушать законы, а менять их, масса Тэд… И позвать в армию чёрных. Тогда будет победа.

— Ты думаешь, что папа этого не понимает?

— Масса Линкольн, он всё понимает, — кисло сказал Джонсон, — но я готов держать пари, что он не подпишет такой закон, чтоб негров всех сразу освободили.

— Подпишет, — сказал Тэд.

— Извините, масса Тэд, я думаю, не подпишет. Я тоже кое-что понимаю в государственных делах.

— Держу пари на пять долларов, — запальчиво сказал Тэд, — что папа подпишет. Он… он уже начал подписывать!

— Откуда вы знаете, масса Тэд?

— А зачем он сидит по ночам на военном телеграфе?

Джонсон покачал головой.

— Он просто ждёт новостей с войны, масса Тэд. Впрочем, я готов идти в пари на пять долларов. Только я прошу вас улечься спать.

— Хорошо, Джонсон, пари на пять долларов! Но потом не виляй хвостом, что ты вовсе не имел в виду денег…

— Масса Тэд, — обиженно сказал Джонсон, — я не какой-нибудь банкир из Нью-Йорка, раз я проиграл, значит, я плачу. Но и вы, пожалуйста, потом тоже не отпирайтесь…

Но Тэд уже не слушал его. Он бежал в детскую, и его белая длинная рубашка развевалась, как знамя.

Многие в Америке думали так, как Джонсон. Многие думали, что у «черепахи Линкольна» не хватит решимости освободить рабов.

Сам президент изо дня в день становился всё мрачнее и сосредоточеннее. Он часами шагал по кабинету, отмахиваясь от просителей, советников и министров.

На стене висел портрет Джефферсона, который более восьмидесяти лет назад сказал: «Всё на свете меняется, кроме врождённых и неизменных прав человека…»

И тот же Джефферсон сказал, что «соблюдение закона есть политическая религия…»

Освободить негров — это значило поднять со дна Америки новые силы. И не только «цветных», но и всех «простых». Назначить их генералами, офицерами, министрами. Переделать конституцию и подавить крикунов и хищников в тылу.

Это, может быть, революция. Но это значит — победа.

И может значить — смерть.

Президент вспомнил, как недавно на ночной прогулке верхом в него выстрелили из-за дерева. Лошадь испугалась и понесла. Линкольн с трудом с ней справился. Он приехал домой без головного убора. Караульному начальнику он объяснил, что случайно потерял цилиндр. На следующий день караульный начальник принёс и молча положил цилиндр перед Линкольном. В нём зияла дыра от пули.

— Об этом никто не должен знать, — сказал Линкольн.

— Слушаю, сэр, — откликнулся караульный начальник.

Эйб подошёл к камину и бросил цилиндр в огонь.

…Через две недели Линкольн вошёл в свой кабинет и неожиданно наткнулся на Тэда, который стоял у письменного стола, скрестив руки на груди, точь-в-точь как Наполеон.

Линкольн нахмурил брови.

— Тэд, как ты смеешь входить сюда без моего разрешения?

— Простите, сэр, — сказал Тэд, нисколько не испугавшись, — но я попал в ужасное положение.

— В какое именно?

— Я по уши в долгах.

Линкольн посмотрел на сына с усмешкой.

— Это очень грустно, — сказал Эйб. — И много ты задолжал?

— Пять долларов.

— В самом деле? В твоём возрасте это действительно много. Пари, я полагаю?

— Совершенно верно, сэр.

— И ты ищешь у меня деньги?

— Нет, сэр, я ещё до этого не дошёл. Я ищу бумагу.

— Бумагу?

— Да, сэр. Бумагу об освобождении негров.

Линкольн молчал с минуту.

— Ты её здесь не найдёшь, Тэд.

— Я так и думал, — сказал Тэд. — И я проиграл пари Джонсону и должен уплатить ему пять долларов. Я поручился за то, что Авраам Линкольн освободит негров, и проиграл.

Линкольн молча порылся в своём бумажнике и протянул Тэду пять долларов.

— Спасибо, сэр! — с чувством произнёс Тэд. — Камень упал с моей души! Я уплачу Джонсону и…

— Можешь оставить себе эти пять долларов, — сказал Линкольн, — это я плачу тебе за Джонсона.

— Как это так? — в изумлении прошептал Тэд.

— Джонсон проиграл пари, но нечестно брать деньги у слуги, который живёт на небольшое жалованье. А теперь прошу тебя уйти и больше никогда не входить в кабинет без моего позволения.

…В прокламации, обнародованной в сентябре 1862 года, говорилось:

«С 1 января 1863 года все лица, которые были на положений рабов в каком-либо штате или определённой части штата, население которого к этому времени будет находиться в состоянии мятежа против Соединённых Штатов, получат свободу отныне и навсегда. Подписано: Авраам Линкольн, президент Соединённых Штатов Америки, главнокомандующий сухопутными и морскими силами США».

Пушечные салюты и фейерверки потрясли города Америки. Возле Белого дома гудели толпы с флагами и плакатами. Взволнованные люди пели, приложив руку к сердцу:

«Отныне и навсегда!» Казалось, Америка избавилась от позора, который сковывал её цепями в течение сотни лет…

В этот вечер Джонсон долго возился в своей каморке. Он зажёг свечу и вытащил из сундучка помятый и засаленный портрет человека с высоким лбом, суровыми, светлыми глазами и упрямой линией рта, словно прорезанного ножом среди морщинистых щёк.

Джонсон долго смотрел на это лицо. Глаза пожилого негра были полны слёз.

— Это ваша победа, капитан, — шептал он.

Это был портрет Джона Брауна.

 

Пламенные сердца

В вагоне конки, которая шла из пригорода в Вашингтон, расплакался ребёнок.

Это была крошечная девочка, тщательно закутанная в старое одеяло. То ли ей не нравился трясущийся вагон с дребезжащими колокольчиками, то ли у неё прорезывался первый зуб, но от самого моста через речушку Анако́стия она непрерывно кричала.

Сначала это был обыкновенный плач. Потом в голосе шестимесячного создания появились раздражённые нотки. Она перешла на визг, да с такой силой, что ехавший рядом рабочий с ночной смены в доках вздрогнул и удивлённо посмотрел на мать.

— Может быть, что-нибудь попало в одеяло? — предположил он.

Мать отрицательно покачала головой. Это была работница лет двадцати, с усталым лицом и худыми, тонкими руками.

— Я думаю, ей холодно, — сказала она.

Апрель 1863 года был пронизывающий. После мартовских дождей зима неожиданно вернулась в Вашингтон. Ночью выпал снег, а сейчас он таял, задерживаясь фантастическими клочьями на голых ветвях деревьев. Ранние пассажиры пригородной конки кутались в шарфы и кашляли. От мокрых лошадиных спин поднимался парок. Кучер качал головой, глядя на грязное месиво между рельсами, по которому дробно топали конские копыта.

— Послушай, уйми наконец своего ребёнка! — крикнул кучер с площадки. — Ведь этак лошади испугаются!

Краснея от смущения, мать стащила с плеч потёртую шаль и стала кутать девочку. Но крик не смолкал.

Кучер остановил лошадей.

— Она у тебя мокрая, что ли? Сухая? Ну, знаешь ли, любезная, с такими детьми не полагается ездить в конке. Может быть, она больная?

— Поезжайте, кучер, — сказал пожилой рабочий, — а ты напрасно сняла шаль, матушка, сама простудишься. Гляди, что на тебе надето — одна рвань. Ну и угостил господь снегом в апреле!

— А каково сейчас на позициях? — вмешался докер из ночной смены. — Представляете себе, в какой грязи застряла наша солдатня?

Колокольчик звякнул, конка затряслась и потянулась в гору.

— У меня муж на позициях, — сказала молодая мать.

— Приезжает на побывку?

Мать отрицательно покачала головой.

— Теперь не отпускают. Раньше приезжал.

Ребёнок снова закричал.

— Однако девочка крепкая, — улыбаясь, сказал пожилой. — Горло как паровозный свисток.

Большой человек в рубашке, расстёгнутой на груди, молча встал, подошёл к матери и протянул руки. Мать посмотрела на него испуганно.

— Что вам нужно? — спросила она.

Человек, не говоря ни слова, сгрёб девочку вместе с одеялом и направился на заднюю площадку конки. Мать приподнялась.

— Не бойся, — сказал пожилой, — это добрый человек. Видишь, книжку оставил, образованный.

Докер из ночной смены нагнулся и прочитал название книги: «Листья травы».

— Это про огород? — спросил он.

— Стихи, — уверенно отвечал пожилой. — Он сам их написал. Он поэт.

— А звать как?

— Уи́тмен. Я его знаю, он служит санитаром в госпитале.

— Поэт, а здоровый, — проговорил докер, глядя на заднюю площадку. — Ходит в такую погоду в расстёгнутой рубашке.

— Богатый? — спросила мать.

Пожилой рабочий фыркнул.

— Поэты богатые не бывают, — сказал он благодушно, — а про этого ещё вдобавок пишут, что его следует «публично высечь». Я сам читал.

Девочка неожиданно снизила голос и вперилась серыми глазёнками в седеющую, могучую бороду Уитмена. Видно было, что этот дядя произвёл на неё впечатление своими размерами. Девочка сморщилась, попробовала ещё раз крикнуть и вдруг, выпростав ручки, ухватилась пальцами за его бороду и заморгала веками.

— Ну вот, — сказал Уитмен, — познакомились, а теперь спи.

Мать вышла на площадку.

— Мне здесь сходить, — сказала она.

Уитмен потихоньку отцепил две ручонки от своей бороды и отдал матери ребёнка.

— Спасибо, — застенчиво проговорила мать.

— Видите, всё дело в свежем воздухе, — сказал он, — и, если будете писать мужу, передайте ему привет от Уолта Уитмена.

Мать сошла, обернулась и помахала ему рукой. Уитмен приподнял над головой свою огромную шляпу и проводил ласковым взглядом мать с дочерью. Конка заскрежетала колёсами на повороте. Уитмен прошёл через вагон, подхватил свою книжку и спрыгнул с передней площадки.

— Настоящий парень, — сказал докер, — я не думаю, что его следует публично высечь. А что ему надо в церкви?

— Это госпиталь, — отвечал пожилой, уткнувшись подбородком в шарф.

И в самом деле, над церковной дверью уныло свисал мокрый белый флаг с красным крестом.

В этот день в госпиталь привезли негра-гиганта с раздробленной ногой. Его везли в санитарном фургоне семь часов, не сняв с него порыжевшей военной куртки, заляпанной грязью, и форменного кепи, из-под которого торчали жёсткие, курчавые волосы. Дежурный врач осмотрел его и сделал скучное лицо.

— Куда класть? — спросил Уитмен, снимая с раненого кепи.

— В боковой притвор, — ответил врач.

«В боковой притвор» означало, что раненый безнадёжен.

— Эй, масса! — неожиданно сказал негр. — Я выздоровею, если с меня снимут куртку. Я не могу в ней дышать. Очень-очень…

— У нас холодно, — сердито сказал врач.

— Ничего. Только дайте подышать.

Уитмен снял с негра куртку и помог ему поудобнее улечься на носилках. Он не ушёл, пока солдата не обмыли и не устроили на койке, подальше от двери. Негр всё время повторял: «Не бойтесь, масса белый, я здоровый, очень-очень…»

Грудь его высоко поднималась.

— Я бежал с Юга, масса, — добавил он, — я кузнец, бежал через войну. В меня стреляли. Но я убежал. Потом мне дали куртку, и сапоги, и фуражку и — господи благослови массу Линкольна! — дали ружьё. И я стрелял в мятежников. Это было хорошо, очень-очень! Я выздоровею.

Негр закрыл глаза.

— Бедняга, — прошептал Уитмен и тихо отошёл от койки.

Работы в госпитале было много. Уитмен писал впоследствии:

За церковью стояла повозка, в которую после операций складывали отрезанные руки и ноги и заваливали сверху окровавленными бинтами. Повозка сменялась каждые три часа.

Раненые любят разговаривать, если они недавно вышли из боя. В церкви не смолкали голоса:

— Это чепуха, что вас поставили в заграждение! Вот я бы вас послал к чертям, на левый фланг, к речке. Вот где вы наглотались бы дыму!

— Плевать на заграждение. Это всё равно что в резерве, сидишь и куришь!

— Уитмен, следующего на перевязку! (Это голос дежурного.)

— …И вдруг я смотрю — он мёртв, только он не упал а стоит…

— Сэр, прошу обратить внимание, мой сосед молчит, он, кажется, умер.

— Кто умер? Я умер? Осёл! Я только немного буду хромать!

— Потише! Уитмен, возьмите третьего слева, — шепнул дежурный, — он, кажется, и в самом деле умер.

— Уитмен! Ещё воды в операционную!

В госпитале не хватало ни корпии, ни бинтов, ни коек. Раненых везли целыми поездами. Здесь были обмороженные, простреленные, распоротые. Некоторые умирали, дожидаясь очереди на перевязку. Операции шли и днём, и ночью, иногда при фонарях.

— Уитмен! Смерьте температуру шестому во втором ряду!

— Уитмен! Подойдите к кавалеристу у окна. Он боится операции.

— Уитмен! Ступайте к белобрысому немцу. Ему отняли обе ноги.

— Что я должен с ним делать?

— Напишите ему письмо. Не забудьте добавить, что он скоро вернётся домой.

Когда Уитмен писал «Листья травы», он думал о них. Это столяры, штурманы, китобои, охотники, фермеры, наборщики, машинисты, возчики, маляры, гуртовщики, рыбаки; это иммигранты всех наций — шотландцы, ирландцы, голландцы, шведы, немцы, венгерцы, итальянцы; это метисы, мулаты, негры, креолы… Они все «листья травы» — не яркие оранжерейные цветы, а простая трава, которую никто не сеет. Она буйной зеленью покрывает землю после каждого дождя, она сила природы, она не боится смерти и мучений, она побеждает смерть.

Уитмен был одинок. Но он никогда не страдал от одиночества. Он любил людей, всех людей без исключений. Он любил их самих, их шумливых детей и внуков, их ворчливых дедушек и надоедливых бабушек. Он любил всю Вселенную. Он любил её будущее.

Он подошёл к окну, похлопывая рукой об руку, чтобы согреться.

По улице ехал президент. Медленной рысью шёл его широкогрудый и тонконогий серый конь. Справа от него находился лейтенант с жёлтыми нашивками на рукаве и с обнажённой саблей на плече. С левой стороны на низкорослом пони двигался мальчик лет девяти с очень подвижным лицом. Позади длинной колонной по двое ехали кавалеристы из охраны Белого дома, все с жёлтыми полосками на мундирах и с саблями на плечах.

Линкольн был в чёрном помятом сюртуке и высоком цилиндре. Увидев широкие плечи Уитмена в окне церкви, он улыбнулся, и морщинки на его резко очерченном, коричневатом лице задвигались.

Он приподнял цилиндр и кивнул головой. Уитмен поклонился и помахал ему шляпой.

У Линкольна был глубокий, хотя и неуловимый, ускользающий взгляд. В нём словно дремала затаённая мысль. Уитмен долго смотрел ему вслед.

«Это один из наших, — думал Уитмен, — но его занесло на высокую вершину, где он стоит, как часовой, наедине с тучами и видит всех нас».

Цокот копыт затихал в отдалении. На улице не было оживления. Прохожие, придерживая руками запахнутые воротники и ёжась от холода, спешили по своим делам.

«Он знает труд и бедность, — думал Уитмен, — он судит аристократов, как наши предки в Европе судили когда-то королей и дворян. Хотел бы я увидеть их растерянные, надменные лица! Вот едет судья, но он не король и не деспот, он из наших. Он не любит звонких слов. Его слова просты:

«Труд важнее и самостоятельнее, чем кажется. Капитал есть только продукт труда; капитала не было бы, если бы раньше не существовал труд. Труд выше капитала»…

«Нет, это не проповедь, — думал Уитмен, — это трудная вахта над бушующим морем, вахта в помятом и мокром мундире, с биноклем в руках. У всех нас, как у моряков на корабле в шторм, — одна душа, одна мысль о будущем…

Зачем я стою здесь и любуюсь одним человеком? Там лежат воины…»

— Уитмен! В операционную!

Уитмен оторвался от окна и пошёл, тяжело ступая большими ногами по холодным каменным плитам церковного пола.

…Мороз высветил серебром поля. Это были не обычные апрельские мокрые, бурые пространства, ждущие плуга. Это были поля, изрытые траншеями с брустверами, выложенными мешками с песком. Над земляными насыпями трепетали по ветру пёстрые флажки и стелился дым от костров.

Солдаты жили и сражались в мёрзлой грязи. Тупое хлопанье винтовочных выстрелов считалось здесь таким же обычным звуком, как пение птиц в лесу. Иногда оживлялись артиллерийские батареи, и земля начинала лететь в воздух коричневыми фонтанами, озарёнными оранжевыми вспышками и украшенными белым дымом. Иногда наступала мёртвая тишина.

Шесть мулов тащили санитарную повозку по бревенчатой дороге, проложенной сапёрами через наваленный лес. В повозке тряслись Линкольн и Тэд. Копыта сопровождавшей их кавалерии глухо стучали по деревянному настилу.

— Папа, а где «серые спинки»? — спрашивал Тэд.

«Серыми спинками» в армии называли южан.

— Думаю, что ты их не увидишь, Тэд. Они зарылись в землю.

— Я не уеду отсюда, пока мне не покажут живого мятежника, — объявил Тэд. — Нет, не пленного, а настоящего!

— Есть здесь место, откуда хорошо видны позиции конфедератов? — спросил Линкольн корпусного адъютанта.

— Только на линии пикетов, сэр, или с воздушного шара.

— Воздушный шар — это, пожалуй, слишком высоко, — сказал Линкольн. — Нельзя ли подъехать поближе к передовым позициям?

— Рота «Б» Восьмого иллинойского полка ближе всего к неприятелю, — задумчиво сказал адъютант, — но для этого нужно пересесть на лошадей, сэр.

— Пересядем! — радостно закричал Тэд.

Рота «Б» действительно находилась не больше чем в четырёхстах метрах от противника, и командовал этой ротой капитан Элиша Бакстер.

Никто не предупредил капитана о появлении гостей. Рядовые роты «Б» считали себя забытыми, потому что генералы редко наведывались на эту отдалённую и малодоступную позицию. Впереди позиции была река, за ней неприятель, а позади болото.

Люди Бакстера пришли сюда на смену Четвёртому пенсильванскому полку, который три месяца назад потерял больше половины своих солдат и был переведён в тыл. С тех пор на этом участке наступило затишье.

Бакстер был как громом поражён, увидев в лесу возле костров своей роты группу всадников во главе с президентом. Он так растерялся, что забыл отдать рапорт. Линкольн слез с лошади и протянул ему руку.

— Второй раз вы встречаете меня с оружием, Бакстер, — сказал он добродушно. — Помните, как я приехал к вам на ферму в Иллинойсе?

— Ах, мистер Линкольн, то бишь господин президент, — искренне огорчился Бакстер, — а ведь я до сих пор не вернул вам десять долларов!

— Ничего, Бакстер, — сказал Линкольн, — я сейчас сравнительно прилично живу. А вы как? У вас, говорят, тихо?

— Тихо-то тихо, — отвечал Бакстер, — но скучно.

— Скучно? А что вы хотите?

— Наступать, — отвечал Бакстер.

Линкольн посмотрел на него внимательно, осклабился и заложил руки за спину.

— Ох, Бакстер! — сказал он. — И я рад бы наступать, но наши генералы предпочитают оборону.

— Генералам лучше знать, но мои ребята предпочли бы наступление, — неловко вымолвил Бакстер. — Ошибочно думать, что солдаты любят войну в траншеях.

Линкольн посмотрел на лагерь. У полупогасших костров стояли фигуры в зимних пелеринах и надвинутых на уши фуражках. Шинели были в грязи, сапоги превратились за зиму в опорки. Из поднятых воротников торчали спутанные бороды всех оттенков. Пар от дыхания сотен людей стлался над поляной.

— Холодно, — сказал Линкольн. — А как с питанием?

— В последнее время жрём одну солонину, — неохотно проговорил Бакстер.

— Капитан, а где мятежники? — спросил Тэд, которому уже давно не терпелось вступить в разговор.

Линкольн посмотрел на капитана. Тот улыбнулся, глядя на возбуждённое лицо мальчика.

— Если вам угодно, господин президент…

— Ведите нас, Бакстер, — сказал Линкольн.

Идти пришлось недолго. За лесом начиналась глубокая канава, которая вела к возвышению, обложенному брёвнами и мешками с песком. Это был род люнета. За заграждением сидели два солдата с винтовками, положенными на парапет. Один солдат стоял за пригорком, обняв свою винтовку и приложив к глазам бинокль.

Вдали были видны закопчённые стены и пустые окна разрушенного артиллерией городка Фре́дериксберга. По реке Раппаханнок шёл лёд. Лёгкий морозный ветерок приносил через реку запах дыма от костров южан и слабо шевелил звёздный крест на знамени мятежников, которое торчало на уцелевшей колокольне. Кругом было тихо.

— Папа, я думал, что на войне стреляют, — разочарованно сказал Тэд, — а тут все только и делают, что дрожат от холода. Капитан Бакстер прав, что это скучно.

— Я ничего не могу сделать с мятежниками, Тэд, — серьёзно проговорил Линкольн, — потому что они мне не подчиняются.

Он обратился к часовому:

— Скажи, пожалуйста, мой друг, часто тебе приходится видеть «серые спинки»?

— По воскресеньям, сэр, — отвечал солдат. — В воскресенье утром они молятся и встают во весь рост. Они всегда стоят открыто, когда молятся.

— Ты из Иллинойса?

— Так точно, сэр. Но семья у меня в Вашингтоне.

— Дети?

— Девочка шести месяцев, сэр. Жена работает на табачной фабрике.

— Хочешь отпуск на три дня?

Солдат покачал головой.

— Спасибо, сэр, не надо. Лучше было бы поскорей покончить с лагерем на том берегу реки.

— Да, — рассеянно произнёс Линкольн, — это правильно. Извини меня, мой друг. Спасибо, капитан Бакстер. Я узнал здесь больше, чем можно понять по сводкам военного министерства. Надеюсь увидеть вас в мирное время.

— И я надеюсь, мистер Линкольн. У нас ведь в Иллинойсе хозяйство. До свиданья после войны.

В середине дня в тылу Потомакской армии состоялся большой парад по случаю прибытия президента. Прошло четыре корпуса пехоты, четыреста пушек и целая конная армия. Во главе одного из полков скакал на своём пони Тэд Линкольн. На нём была военная форма, и он лихо салютовал отцу. Линкольн погрозил ему пальцем.

Когда проходил Восьмой иллинойский полк, Линкольн взял у адъютанта бинокль и долго всматривался в ряды.

— Где капитан Бакстер? — спросил он.

Никто из адъютантов и генералов не мог ответить на этот вопрос, потому что никто не имел представления о капитане Бакстере. Послали адъютанта в штаб полка. Парад успел кончиться, пока этот адъютант прискакал обратно и доложил:

— Капитан Бакстер ранен в живот два часа назад случайной пулей и отправлен в госпиталь.

— …Уитмен! Что там с капитаном?

— Спит после операции. Пульс повышен, температура небольшая.

Дежурный врач подышал на руки и похлопал кулаками.

— В толк не возьму, когда кончится этот холод! — сказал он. — У нас в Миссури уже все деревья зелёные…

— Извините, сэр! Вы не могли бы подойти к негру?

— Какой негр? Вон тот силач? Подождёт часок. У меня не хватает времени осматривать каждого негра по три раза в день. Что с ним?

— У него жар.

— Подождёт часок.

Уитмен не сказал врачу, что этот «часок» может быть последним в жизни солдата. Он подошёл к негру сам. Чёрный гигант лежал на спине, закинув голову, и шумно дышал широко открытым ртом.

Уитмен взял в обе руки горячую, неподвижную ладонь негра и присел на край кровати.

Негр посмотрел на него воспалёнными глазами и пролепетал:

— Я выздоровею, масса белый. Не беспокойтесь.

На соседней койке тихо спал капитан Бакстер. Рука его лежала на груди. Он иногда шептал чуть слышно: «Мы встретимся… после войны…» Но глаз он не открывал и словно отдыхал после долгого и трудного похода.

В девять часов дневальный зажёг у входной двери керосиновую лампочку. Уитмен сидел возле окна. Обычные звуки госпиталя — звон металлической посуды, стоны, храп, приглушённые споры раненых и возгласы мечущихся санитаров — всё это сливалось для него в привычный шум, на который он давно перестал обращать внимание. Но стоны «своих» раненых доходили до него мгновенно, как плач своего ребёнка доходит до матери в гуле тысячной толпы. Сейчас было спокойно.

Уитмен смотрел на нависшее над городом сумеречное небо, и ему казалось, что где-то там, в вышине — над тусклыми огнями лавок, над уличным стуком колёс, над мокрыми крышами, — где-то там, в безграничной пустыне облаков, вьётся огромное знамя. Оно не всем видно. Люди бегут торопливой походкой, пригнув головы, в погоне за сегодняшним счастьем и не обращают никакого внимания на это сверкающее полотнище. Но приходит час — может быть, это час смерти, а может быть, и час радости, — их взор поднимается туда, к облакам, и они слышат шелест знамени, и оно зовёт их к будущему.

Он хотел написать об этом стихи, но тугие, неуклюжие слова не ложились в строчки. Он сидел сгорбившись, большой и пасмурный, и прислушивался. И тут его словно толкнуло в спину: гигант-негр говорил быстро и радостно.

Когда Уитмен подошёл к нему, он сидел на койке. На лице его сияла улыбка, по щекам стекали ручейки пота.

— Масса белый, — сказал он, — я выздоровел. Очень-очень выздоровел.

— Ложись, мой друг, — торопливо проговорил Уитмен. — Тебе нельзя садиться.

— Масса не верит. Думает, глупый чёрный болтает, всё ерунда. Но чёрный не ерунда. Теперь очень скоро буду сходить с кровати. Я рад очень-очень.

Уитмен пощупал ему лоб. Температуры не было. Пульс бился ровно.

Уитмен знал, что это был кризис и что он кончился благополучно. Чёрный богатырь улыбался, глядя на санитара.

Уитмен погладил его жёсткие курчавые волосы и почти силой заставил его лечь. Негр помолчал несколько минут и сказал заискивающим голосом:

— Теперь пить воду будет очень хорошо.

Уитмен напоил его. Он сидел, держа руки негра в своих руках, пока раненый не заснул.

И снова звуки госпиталя слились в один привычный ночной гул. Уитмен привык не спать по ночам. Он сидел, молча вглядываясь в лицо раненого, чуть лоснящееся при боковом тусклом свете лампочки. Негр дышал глубоко и ровно. Врач с помощником подошли к койке. Помощник держал в руке фонарь.

— Что это? — равнодушным голосом сказал врач. — Ого, да он в порядке! Отлично, Уитмен, считайте, что вы отходили этого чёрного. Но не спускайте с него глаз. Кто следующий?

Следующим был капитан Бакстер. Он неподвижно лежал на спине.

— Уитмен, — сказал врач, — оставьте вашего негра и подойдите сюда.

Уитмен привык понимать дежурных врачей по интонациям. Он одним движением оказался у изголовья капитана.

Бакстер шевельнулся.

— Подумайте, единственный выстрел за весь день!.. — прошептал он. — А я так и не вернул десять долларов…

Он дёрнулся и замолчал.

— Никаких следов лихорадки, — проговорил Уитмен.

— Вот так и бывает, — сурово отвечал врач. — Где у него пульс? Почти нет… Помоги ему господь!

— Уитмен, — тихо сказал Бакстер, — напишите домой, Марте и ребятам. Но не пишите, что я умер здесь. Напишите, что я пал в бою. Это всё. Я доволен.

Он улыбнулся и закрыл глаза. Через три минуты он перестал дышать. Уитмен поцеловал остывающий лоб Бакстера и накрыл его серым госпитальным одеялом.

Он пал в бою. Он видел перед смертью знамя своей родины, трепещущее в дыму. Но умер он тихо, без страданий, среди любящих его товарищей.

Уолт Уитмен, санитар.

Он ушёл от нас, один из многих. У этих солдат были пламенные сердца. Они отдали жизнь за будущее наших детей, внуков и родных. И они останутся в сердцах потомков — тружеников и поэтов.

Целую вас всех и склоняю голову вместе с вами.

 

Выстрел в театре

В этот день в театре Форда была особенная суматоха.

У всех было праздничное настроение. Пять дней назад генерал Грант известил, что он принял безоговорочную капитуляцию южной армии в селении Аппоматтокс. Гражданская война кончилась. Север победил.

У входа в театр висела большая афиша:

СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ

«НАШ АМЕРИКАНСКИЙ КУЗЕН»

Бенефис [15] и последнее выступление

МИСС ЛОРЫ КИН

при участии ГАРРИ ХОУКА

ВСЕ БИЛЕТЫ ПРОДАНЫ

Небольшого роста, очень изящно сложенный молодой человек с чёрными усами стоял возле этой афиши и задумчиво покусывал костяной набалдашник своей трости.

— Мистер Бус! — окликнул его проходивший мимо пожило мужчина в клетчатом пиджаке. — Когда вы приехали?

Молодой человек вздрогнул. Видимо, это был нервный господин. И повернулся он не сразу, а постепенно: сначала отвёл влево голову и посмотрел исподлобья, а потом развёл руки и сделал шаг навстречу пожилому.

— Бэкингем! — воскликнул он радостно. — Мы не виделись больше года! Вы всё ещё служите билетёром у Форда?

— Неизменно, — отвечал Бэкингем. — И я горжусь тем, что служу здесь в такое время. Мы постоянно видим президента и его семью. Мистер Линкольн очень любит театр. А его сынишка…

— Ах да, его сынишка, — рассеянно сказал Бус. — Как его зовут, Том или Тим?..

— Его зовут Тэд. Недавно был случай, когда президент привёз его в театр, в ложу, а этот шалун пробрался за кулисы, и, когда подняли занавес, оказалось, что Тэд стоит на сцене и вместе с хором поёт «Боевую песнь свободы». Посмотрели бы вы, какое лицо было у миссис Линкольн!

— Вот как! — сказал Бус. — И охрана пропустила его?

— Он всеобщий любимец, мистер Бус. Да и охрана президента… по совести говоря, это бездельники.

— В самом деле? Следовало бы быть поосторожнее.

— Что вы, мистер Бус! Если президент был цел и невредим все эти четыре года, то сейчас, после победы… Что вы стоите улице? Входите в театр!

— Я боюсь помешать, Бэкингем. Я не служу у Форда.

Билетёр расхохотался.

— Вы шутник, мистер Бус! Неужели вы думаете, что такого уважаемого актёра, как Джон Уилкс Бус, не пустят в театр? Вы же свой человек! И если вы хотите получить удовольствие приходите сегодня на спектакль.

— Я видел мисс Кин в этой роли, — сказал Бус.

— О нет, не мисс Кин! Вы увидите сегодня президента и генерала Гранта. Подумайте, мистер Бус! Сегодня у нас исторический день!

— Гм, пожалуй, я и в самом деле приду вечером, — задумчиво проговорил Бус.

— Пойдёмте, пойдёмте сейчас в театр! Все будут вам рады.

Все действительно были рады, но все очень спешили в этот день в театре Форда. В пустом и полутёмном зрительном зале трое рабочих приколачивали к бортам правительственной ложи большое звёздно-полосатое знамя. Администратор стоял внизу и покрикивал на них. Во рту у него торчала погасшая сигара.

— Мистер Бус, рад вас видеть, — сказал он устало. — Ну и денёк сегодня!.. Поздравляю с победой!

Бус не ответил. Он по-деловому осматривал ложу.

— Здесь может поместиться человек двадцать, — сказал он.

— Мы поставили шесть кресел, — отвечал администратор. — Президент с супругой, генерал Грант с супругой и двое гостей. На крайний случай, там есть ещё диван.

— А охрана?

— Охрана в коридоре, перед ложей. Много ли нужно одному захудалому сыщику? Хватит с него и жёсткого стула. А как вы находите декорацию ложи?

— Флаг слишком велик, — сказал Бус.

— Не слишком для такого замечательного дня… Джо, что это за безобразие слева вверху? Вся левая сторона смялась. Извините, мистер Бус, с этими лодырями следует быть постоянно начеку… Джо, ты слышишь?

Бус вышел в коридор. Мимо него бежали рабочие в фуражках, художники в перепачканных красками куртках, бутафоры с деревянными макетами фарфоровой посуды и грубо намалёванными портретами каких-то лордов — действие «Нашего американского кузена» происходит в английском поместье.

— Здравствуйте, мистер Бус… С победой, мистер Бус… Моё почтение… Ну и денёк сегодня!..

Бус постоял у окна. Казалось, что в этой театральной суматохе никому нет до него дела. Он снова повернул голову влево и вправо, поглядывая исподлобья, — коридор опустел, шум переместился за кулисы.

Легко ступая, мистер Бус прошёл вдоль балкона театра и оказался перед деревянной дверью.

Он нажал на неё. Дверь открылась. Бус очутился в небольшой тёмной комнатке. Слева была ещё одна дверь. Возле неё стоял стул с жёстким сиденьем.

— Ага, это вход в ложу, — пробормотал Бус.

Он загородил стулом дверь со стороны балкона, оглянулся и вынул из кармана небольшое столярное долото. Затем он приник к двери ложи и стал буравить в ней дырку.

Работа заняла мало времени, потому что дверь была из рыхлого, ветхого дерева. Гораздо труднее было проделать углубления в стене по бокам двери на балкон. Углубления были расположены так, чтоб можно было заложить дверь прутом изнутри.

Бус делал всё это с методическим спокойствием. У этого хрупкого, нервного человека были крепкие, точные пальцы. Работа шла как по маслу, и никто не мешал работнику. Через четверть часа Бус положил в карман инструменты, тщательно убрал пыль и опилки, вернул стул на место и ещё раз осмотрел через дырку внутренность ложи. В полумраке он различил два кресла у барьера слева, одно справа и два немного позади. В самой середине стояло большое кресло-качалка, поставленное боком ко входу.

— Отлично! — прошептал Бус.

Он неторопливо вышел снова на балкон. В зрительном зале сидел администратор с сигарой в руке и мечтательно смотрел на сцену.

— Мистер Бус, — крикнул он, — вы уходите?

— К сожалению, у меня мало времени, — откликнулся Бус, — но вечером я обязательно приду.

— Как вы думаете, — сказал администратор, — не добавить ли света на рампу? Сегодня такой торжественный день…

— Мисс Кин, вероятно, будет возражать, — ответил Бус, — яркий свет режет актёрам глаза. На вашем месте, я всё оставил бы, как обычно.

Он приподнял шляпу над головой и направился к выходу, помахивая тростью.

Через полчаса в дверь небольшого дома на одной из боковых улиц Вашингтона постучали трижды. Стучали набалдашником трости. Хозяйка, высокая, узкоплечая женщина с тяжёлыми чертами лица, долго спускалась по лестнице. За это время раздалось ещё три удара в дверь.

Хозяйка посмотрела в окно прихожей, удовлетворённо кивнула головой и открыла дверь.

Вошёл Бус.

— Добрый день, миссис Саррет! — сказал он. — Ваш сын дома?

— Он ждёт вас наверху. Всё в порядке?

— Лучше быть не может. Этот день запомнят во всём мире!

Бус поднялся по крутой лестнице и постучал в дверь на верхней площадке.

— Саррет, это я. — сказал он и вошёл.

Хозяин дома был в домашнем платье, которое в наши дни выглядело бы странно: на нём был цветистый восточный халат, красная шапочка с кисточкой и ковровые туфли. На столике перед ним были разложены металлические предметы — маленький шомпол, крошечный молоточек, две-три щёточки и бутылка с желтоватой жидкостью.

— Вы были там? — спросил он.

Бус вынул из кармана свои инструменты и положил их на стол перед хозяином. Саррет кивнул головой.

— Услуга за услугу, — сказал он, — вот ваш крошка Деррингер. — Он протянул Бусу небольшой медный пистолет с очень коротким стволом и закруглённой рукояткой.

— В нём всего один заряд. Бус, — продолжал Саррет. — На вашем месте я взял бы ещё кинжал. У меня есть алжирские кинжалы, но они, пожалуй, велики…

— Я возьму свой охотничий нож, — отвечал Бус, — я не могу обременять себя крупными вещами. Меня беспокоит лошадь.

— Вы сами её выбрали, Бус.

— Я очень хотел бы проследить за тем, как её кормят. Кто будет её стеречь?

— Мальчишка, по прозвищу Земляной Орех. Совершеннейший идиот, но большой поклонник лошадей. Служит сторожем в театре. За доллар готов продать родного отца.

— Он не болтун?

— Кто будет слушать болтовню этого слабоумного? — сказал Саррет.

— Кто его рекомендовал?

— Льюис Пейн.

— Вы с ним договорились?

— Это не должно вас беспокоить, — заметил Саррет. — Пейн берёт на себя государственного секретаря, а с вице-президентом договорится Ацеродт. Ваше дело побеседовать с Линкольном.

— О Саррет! Неужели вы думаете, что для меня расстояние в пять футов имеет большое значение?

— Я думаю не об этом расстоянии, мой дорогой Бус, — сказал Саррет. — Я думаю о расстоянии между барьером ложи и сценой. Там футов одиннадцать.

— В «Макбете» я прыгал с высоты тринадцати футов, со скалы на передний план. Это было в последнем акте, где я играл Макда́ффа. Помните?

— Прекрасно, мой друг! Всё семейство Бусов состоит из одарённых людей. Ваш знаменитый брат Эдвин…

— Не говорите мне об Эдвине. Он — увы! — только театральный герой. Я хочу быть настоящим.

— Рад вашему воодушевлению, — проговорил Саррет сколько насмешливо. — Я не актёр, но желаю, чтобы некто получил по заслугам. Кстати, нам повезло. Сегодня в охране Па́ркер.

— Кто это?

— Самый бездарный полицейский в Америке. Имел выговоры по службе. Лодырь и пьяница.

Бус осмотрел пистолет и положил его в карман.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал он. — Мне ещё надо будет переодеться и зайти на конюшню.

— На вашем месте я бы выпил чего-нибудь горячительного, — сказал Саррет.

— Нет, дружище! Сегодня — нет! Мне нужна ясная голова.

— Вы помните, по какой дороге ехать?

— Отлично. Я бывал там не раз.

Саррет встал.

— Итак, — сказал он, — мы больше не увидимся.

— Почему же? — отвечал Бус. — Мы увидимся ещё не раз. Юг ещё дышит.

— Собственно говоря, — сказал Саррет, — мы сегодня доставим удовольствие вовсе не только одному Югу. И на Севере многие будут рады. А мы… в крайнем случае, мы увидимся в Европе.

Они пожали друг другу руки.

Бус пригладил усы и удалился лёгкой походкой тренированного актёра.

Когда дверь за ним захлопнулась, Саррет сказал с верхней площадки:

— Мама, завтра меня не должно быть в Вашингтоне.

Это был «горячий денёк» и для президента — 14 апреля 1865 года, день, который религиозные люди называли страстной пятницей.

Утром Линкольн с женой был в военном порту, осмотрел броненосец, который только что вернулся из похода, потом вернулся домой, принимал посетителей и друзей, читал вслух.

У Линкольна была отличная память. В долгих переездах по штату Иллинойс, от одной судебной сессии к другой он читал Шекспира. И сейчас он помнил наизусть целые страницы.

Это был монолог короля из «Гамлета». Президент читал его с такой силой, что даже мрачный Стэнтон захлопал в ладоши.

На минуту деловая обстановка президентского кабинета словно осветилась, но каким-то странным, фантастическим светом.

Секретарь президента снял со стены большую карту, исчерченную цветными карандашами. На этой карте толстой красной чертой был обозначен поход генерала Ше́рмана из штата Теннесси к морю — поход, который разрезал мятежный Юг на две половины и привёл к победе Севера.

— Не потеряйте карту, — сказал Линкольн секретарю, — мы нанесём на неё обратный путь в Спрингфилд, в адвокатскую контору «Линкольн и Хэрндон». Если мне суждено до этого дожить. Вокруг Белого дома ходят подозрительные фигуры…

Стэнтон запротестовал.

— Не возражайте, Стэнтон. Государственных деятелей не раз убивали. Я знаю, что, сделав это, трудно уцелеть. Но раз это должно случиться, помешать этому невозможно. Дайте мне в охрану Эккерта. Я видел, как он согнул пять кочерёг, одну за другой. Это как раз тот человек, которого я хотел бы пригласить в ложу.

— Эккерт — начальник военного телеграфа, он не может покинуть свой пост, — проворчал Стэнтон. — На вашем месте я не ездил бы в театр. Посещение президентом театра вовсе не обязательно в эти дни…

— В том случае, если об этом не объявлено, Стэнтон. Но все газеты уже сообщили об этом. Хочешь не хочешь, остаётся только поехать. Кроме того, я обещал миссис Линкольн…

В этот момент принесли телеграмму от Гранта. Генерал сообщал, что он выехал из Вашингтона к семье на несколько дней и поэтому в театре присутствовать не может.

В девять часов вечера президент прибыл в переполненный театр Форда. С ним приехали его жена и друзья Стэнтона, майор Рэтбон и Клара Га́ррис.

Газ шипел в лампах. Партер сладко пахнул духами, апельсинами и пылью. Красные плюшевые портьеры колыхались на золочёных ярусах. Зажглись огни на рампе, и заблестели золотом нарисованные на занавесе пышные кисти.

За сценой трижды стукнули молотком по доске, и занавес поднялся.

Играли немудрёную комедию Тома Тэйлора, в которой высмеивались нравы английских аристократов. В ней действовали чудаковатый американец, престарелый лорд, болтливый слуга и богатая наследница. Наследницу играла прославленная Лора Кин, и каждый её выход на сцену вызывал бурю аплодисментов. В партере сидели господа в крахмальном бельё, дамы в лайковых перчатках до локтей и офицеры с сияющими пуговицами мундиров. Публика попроще занимала балкон. Каждая острота «американского кузена» сопровождалась гулом сдержанного смеха. Все были в хорошем настроении в этот весенний день, один из первых дней победоносного мира.

Из зрительного зала лиц в президентской ложе почти не было видно. В полумраке чуть намечался угловатый профиль Линкольна, сидевшего в кресле-качалке боком к публике, да большой белый веер в руках миссис Линкольн.

Линкольн сидел в кресле с полузакрытыми глазами. Он не прислушивался к тому, что говорят на сцене.

Война была кончена — четырёхлетняя великая борьба за свободу, в которой сражался весь американский народ. Четыре года Линкольн стоял у штурвала, как вахтенный рулевой, не теряя головы ни при каких испытаниях. И все эти четыре года не смолкала клевета. Президента-лесоруба называли тираном, диктатором, обезьяной, обманщиком, черепахой, безграмотным дровосеком, бездарным болтуном. Газеты передразнивали его фермерское произношение, хихикали над его ростом и фигурой и мрачно предсказывали гибель Америки под руководством этого неуклюжего деспота.

Их тревожило, что Линкольн вызвал к жизни силы народа которые дремали под замком со времени первой американской революции.

Была ещё другая сила, которая не теряла ни одного дня на Севере, — щеголеватые спекулянты, армейские поставщики с карандашами за ухом, денежные тузы, преспокойно игравшие в карты в часы решительных сражений, политические жулики, сующие взятки в коридорах конгресса, — большая безликая армия мелких и крупных хищников, кишащая, как крысы в трюме корабля.

Для них «лесоруб» сделал своё дело, и «лесоруб» должен уйти. Им, рыцарям наживы, не нужна революция. Им нужен бизнес, великий бог прибыли, с ключами в узловатых пальцах, с цилиндром, из-под которого торчит ястребиный нос пирата.

Их нет сегодня в театре Форда. Они там, в просторных залах биржи, в ресторанах по соседству с конгрессом. Они подсчитывают доходы и шепчутся: не пора ли избавиться от человека из глуши, выходца из пустыни? Он становится опасен.

…Пустыня! Лесная глушь! Воркованье лесных голубей и глухое рычанье пантер. Пионеры с ружьями возле костров. Бревенчатые хижины с одним окном и дверью, прибитой ремешками к притолоке. Большие белые фургоны, запряжённые волами. Старая-престарая Сара Буш, склонившаяся над прялкой при неверном свете самодельной свечи.

…Медлительные воды Огайо. Двухтрубный пароход с огромными колёсами. Крик: «Эй, перевозчик!» Первый серебряный доллар, плеснувший в речной воде, — цена жизни чернокожего человека…

…Пёстрая сутолока Нового Орлеана, и шеренга чернокожих под вывеской «Лучшие негры для продажи». Плети, ошейники, свист прутьев, стоны, отрубленные руки, лай откормленных псов — охотников за людьми…

…Морозы, снега, огоньки маленьких городков Иллинойса. Фермеры с глиняными трубками в руках. Бесконечные судебные процессы против «земельных акул», ростовщиков и мошенников всех видов и калибров…

…Законодательное собрание, потом зал конгресса. Господа законодатели с ворохами бумаг в руках. Бритые, жёсткие лица, тугие, крахмальные воротнички, глянцевитые ботинки. Банда лицемеров, политиканов и напыщенных ораторов…

…Затаившийся Вашингтон, звяканье штыков охраны, хмурое небо над Капитолием, искажённые злобой лица клеветников и заговорщиков. Тревожное потрескивание телеграфных аппаратов по ночам. Газеты, полные невежественной и враждебной болтовни…

…А там, за Потомаком, намокшие от дождя шинели пехотинцев в траншеях, обросшие бородами лица, пушки, обложенные мешками с песком, флаги, простреленные пулями, алая кровь и глинистая грязь…

…Поле битвы при Геттисберге, где южанам был нанесён решительный удар. Ленивые облака над шпилем полуразрушенной церкви. Вспаханное поле, с которого уже давно убрали трупы. Там президент высоким голосом произнёс слова, которые впоследствии будет повторять весь мир: «Правительство народа, народа и для народа никогда не исчезнет с лица земли»…

…Жизнь одного Авраама Линкольна не имеет, значения. Будущее полно подлых убийств и новых жесточайших столкновений. Кто знает, сколько времени пройдёт ещё, пока Америка найдёт путь к свободе и справедливости… Но он, Эйб Линкольн, благодарен судьбе за то, что жил в те годы, когда пламенные сердца звали к свободе, окружённые чёрными тенями врагов…

…В это время мистер Бус слезал с лошади в переулке, куда выходили задние двери театра. Он бросил поводья белобрысому мальчишке с глупой, восторженной физиономией. На актёре были кожаные штаны и сапоги для верховой езды, украшенные небольшими шпорами. Он вошёл в театр через боковую дверь и кивнул головой привратнику.

— Антракт кончается, мистер Бус, — сказал привратник, — вы прибыли ко второму действию.

— Не беда, я отлично знаю этот спектакль, — отвечал Бус.

Он прошёл прямо на балкон, где в это время уже гасили газовые горелки.

Занавес поднялся. Шла сцена встречи богатой наследницы с её заокеанским кузеном. Лора Кин и её партнёр Гарри Хоук были в полном блеске. Внимание зрительного зала было приковано к сцене.

Бус прошёл позади балкона и остановился у двери в правительственную ложу. Он приоткрыл дверь в прихожую. Там не было никого.

В конце первого действия дежурный охранник Паркер заинтересовался пьесой и спустился в партер. В антракте ему захотелось выпить. Он вышел на улицу и стал соблазнять пивом кучера президентской коляски. Но кучер боялся оставить своё сиденье. Тогда Паркер забежал в ближайший бар и там нашёл полупьяную компанию, которая охотно приняла его в свои ряды.

Бус вошёл в опустевшую маленькую комнатку, закрыл за собой дверь на балкон и заложил её металлическим прутом, который был спрятан у него под курткой. Потом он приник глазом к едва заметной дырочке в двери ложи.

Ему был виден выступающий вперёд нос и длинный подбородок президента. Линкольн сидел в качалке, полузакрыв глаза. Рядом с ним помахивала веером миссис Линкольн. Немного позади, у барьера, чуть поблёскивали пуговицы и нашивки майора Рэтбона. Клара Гаррис сидела на диване. Никто не смотрел на дверь ложи.

Бус неслышно приоткрыл дверь и проскользнул в ложу. Он сделал шаг вперёд, поднял руку с пистолетом и прицелился.

В эту минуту Лора Кин ушла со сцены. Гарри Хоук подошёл к самой рампе и начал комический монолог, обращаясь к публике. В партере снова поднялся смех.

Выстрел хлопнул глухо, словно где-то за сценой упал деревянный ящик. Заряд был невелик. Маленькая пуля точно попала в цель.

В зрительном зале никто не обратил внимания на выстрел — думали, что так полагается по пьесе. Только когда из президентской ложи потянулось облачко дыма и у барьера показался черноусый человек с охотничьим ножом, яростно отбивающийся от майора Рэтбона, многие повскакали с мест.

Человек с ножом легко перебросился через барьер ложи и прыгнул на сцену. По пути он задел шпорой за флаг. Пронёсся резкий звук рвущейся ткани. Человек с ножом свалился на бок, с трудом поднялся и, размахивая ножом, ринулся за кулисы.

У барьера ложи показался майор Рэтбон. Подняв вверх окровавленную руку, он крикнул: «Держите его!» И тут только господа и дамы в партере поняли, что это не сценический трюк, а катастрофа. Началась толкотня. Несколько офицеров вскочили на сцену.

Но Буса уже не было. Он знал театр Форда, как свой родной дом. Он выбежал запасным ходом на улицу, оттолкнул Земляного Ореха и галопом понёсся к переправе через Потомак.

В это время на весь зрительный зал прозвучал истерический вопль миссис Линкольн:

— Он застрелил президента!

Голова честного Эйба склонилась набок. Кровь бежала по его затылку.

В тот же час дюжий верзила с тупым лицом проник в дом государственного секретаря и несколько раз ударил его кинжалом. Этот верзила был задержан и назвал себя Льюисом Пейном.

Третье преступление должен был совершить Ацеродт — ему предстояло убить вице-президента. Но по причинам, до наших дней не выясненным, Ацеродт не выполнил задания. Он заявил на следствии, что «мужество ему изменило». Вице-президент Джонсон уцелел и стал президентом.

Саррет исчез из Вашингтона и благополучно добрался Европы. Дело было сделано. Линкольн ушёл из жизни.

Через несколько дней по всем городам Америки толпы читали объявление:

100 ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ ВОЗНАГРАЖДЕНИЯ!

Эдвин М. Стэнтон, Военный Министр

Убийца

нашего любимого покойного президента

Авраама Линкольна

ещё на свободе.

50 ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ будут уплачены Военным Министерством за задержание Джона Уи́лкса Буса, в дополнение к тому вознаграждению, которое предложат власти в городах и штатах.

25 ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ будут уплачены за задержание Джона Саррета, одного из сообщников Буса.

25 ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ будут уплачены за задержание Дэвида Гарольда, другого сообщника Буса…

…Пусть потоки невинной крови будут отмщены страной. Помогите арестовать и наказать убийц!!

Все добрые граждане призываются на помощь. Пусть каждый обратится к своей совести, обременённой высоким долгом, пусть никто не забывает о нём ни днём, ни ночью, пока он будет возмещён.

Никому не удалось получить полсотни тысяч за задержание убийцы Линкольна. Буса настигли в амбаре, на ферме, в штате Виргиния. Хотя Стэнтон строжайше приказал взять Буса живым, но «случайная» пуля какого-то капрала ударила его в шею в то время, когда он отстреливался от преследователей. Амбар пришлось поджечь, чтоб заставить Буса показаться на пороге, но он тут же упал на землю в беспамятстве. Через несколько часов он умер.

Кто стоял за спиной заговорщиков, так и осталось тайной.

* * *

Над городами и полями северных штатов нёсся мерный колокольный звон.

Звонили не только церковные колокола. Звонил колокол на паровозе, затянутом чёрными полотнищами.

Поезд медленно шёл по пути, который Линкольн когда-то проделал из сердца страны в Вашингтон.

Труп Линкольна возвращался на родину с вестью о победе. Если б он мог заговорить, то, может быть, сказал бы своим землякам: «Берегитесь! Дело, за которое вы заплатили своей кровью, попало в руки предателей. Я ушёл, и это значит, что уходите и вы!»

Но Линкольн молчал.

В Вашингтоне похоронную процессию провожали три незаметных человека: один из них был в порыжевшем мундире майора, двое в морских формах.

Это были Белл, Грегори и Кимбс. Они шагали в хвосте траурного шествия, держа фуражки в руках.

Они долго стояли перед железнодорожной станцией, где скрылся под навесом чёрный гроб.

— Прощай, старина Эйб, — прошептал Том Белл. — Белый дом не принёс тебе счастья. Здесь ненавидят честных людей.

По коричневым щекам Кимбса скатились две слезы. Он с трудом повернул голову и посмотрел на Сэма. Тот не плакал. Сэм стоял, глядя вдаль, крепко стиснув зубы, загорелый, крепкий, погружённый в глубокую думу.

— Куда мы теперь пойдём, Сэм? — спросил Кимбс.

Сэм не сразу ответил. Он ждал, когда смолкнет длительный, протяжный гудок паровоза.

— Искать свободу и справедливость, Эл!

— Где они?

— Далеко, Эл. Но мы не остановимся. Мы идём. Мы будем шагать, пока не кончатся наши дни. И тогда пойдут другие.

Паровоз отошёл от станции. Несколько вагонов в трауре следовали за ним.

Балтимор… Филаде́льфия… Нью-Йорк…

В нью-йоркской толпе возвышался могучего сложения человек в рубашке, расстёгнутой на груди. Это был поэт Уитмен.

Уитмен не любил парадов и похорон. Недавно он видел Линкольна в Белом доме — улыбающегося, только что переизбранного, пожимающего руки посетителям. Но Уитмен не подошёл к президенту. Он глядел на Линкольна издали.

Он любовался Эйбом так, как всегда любовался бурным потоком жизни: весенним гулом водопада, могучими летними грозами, таинственно шуршащими листьями осенних клёнов, зимними туманами над цепью Аппалачских гор; так, как любовался гудком паровоза в прерии, звоном молота в кузнице, плеском воды под пароходными колёсами, шумом и дымом нью-йоркских пригородов.

Уитмен верил в будущее этой страны и её неутомимых работников.

В траурном поезде ехали несколько человек, давно нам знакомых.

Толстый, старый судья Дэвис сидел у стола, закрыв лицо руками. Он вспоминал предупреждение, которое сделал Линкольну ещё в Иллинойсе:

«Вы человек доброй воли, будьте осторожны…»

Эйб не был осторожен. Он знал, что его могут убить, но шёл по своему пути с поднятой головой, добродушно отшучиваясь и рассказывая простецкие истории в самые опасные минуты. Он ни разу не дрогнул и не отступил.

В этом же поезде находилась миссис Линкольн, вся в чёрном, с лицом, закрытым вуалью. Она ни с кем не разговаривала. Иногда к ней подходил её старший сын Роберт, молча брал её за руку и также молча отходил.

Тэд стоял у окна, бледный и внезапно повзрослевший. Он навсегда покидал Вашингтон, где прошли его детские годы. Теперь у него не было отца.

Тэд ни разу не плакал. Когда ему принесли его любимую форму лейтенанта, он только покачал головой.

— Я этого больше не надену, — сказал он.

Он всё оставил в Белом доме — и коз, и игрушки, и книги, и свисток, которым когда-то будил караул, и низкорослую лошадку, на которой скакал рядом с отцом.

Старого дома Линкольнов в Спрингфилде он уже почти не помнил. Он ехал на этом медленно ползущем поезде в неизвестность. Колокольный звон тягучим звуком сопровождал его и днём и ночью.

Старый слуга Джонсон осторожно коснулся его плеча.

— Масса Тэд, — тихо сказал негр, — вы не ели со вчерашнего вечера.

— Нет, нет. — пробормотал мальчик.

В детстве бывают часы и даже минуты, когда всё, что было раньше, разом обрывается, и наступает новая эпоха. Для Тэда она началась с минуты, когда поезд отошёл от станции Вашингтон и паровозный колокол начал звонить.

Джонсон ласково погладил Тэда по голове.

— У меня сердце разрывается, когда я гляжу на вас, масса Тэд, — сказал негр. — Вам ещё долго жить, постарайтесь быть таким, как ваш папа. Смотрите, вся Америка оплакивает его.

Тэд не отвечал. Он взял шершавую, шоколадного цвета руку Джонсона и прижался к ней щекой.

— Тэд, подойди ко мне, — строго сказала мама.

Тэд подошёл.

— Бедняжка, про тебя забыли, — сказала мама.

— Про всех нас забыли, мама, — отвечал Тэд. — В нашем вагоне побывало каких-нибудь десять человек. Мама, давай поедем в такое место, где живут добрые люди.

Миссис Линкольн слабо улыбнулась, а Роберт насупился.

— Добрые люди есть везде, — сказал он. — Когда ты станешь взрослым, ты убедишься в этом.

Но Тэду не суждено было стать взрослым. Он умер в 1870 году, семнадцати лет от роду.

 

Сто лет спустя

Старый Эйб замер, положив свои большие руки на подлокотники массивного кресла. Он весь белый и неподвижный. Он сидит высоко, и голова его неясно видна в сумерках мавзолея. Лицо у него суровое и задумчивое. Он смотрит куда-то вдаль и не обращает никакого внимания на туристов, которые щёлкают фотоаппаратами у его подножия. Над ним высечено на стене: «В этом храме, как и в сердцах народа, ради которого он спас Союз, память Авраама Линкольна хранится вечно».

Негритянские школьники из штата Алабама принесли ему цветы и положили к ступеням постамента. Сегодня исполнилось сто лет, с тех пор как на всю Америку прозвучали слова об освобождении чёрного народа:

«Будут свободны отныне и навсегда…»

Во главе колонны школьников учитель Мэ́ллой и учительница мисс Мэри. Мистер Мэллой по образованию юрист, но так как он негр, то ему пришлось стать учителем в провинциальной школе.

Мэллой родился в Чикаго, но судьба занесла его в город Аннистон, на далёком Юге. Там он сразу перестал быть «мистером» и превратился в «парня», хотя ему уже сорок лет. Там он узнал, чего стоит негру подъехать к бензоколонке, над которой красуется надпись: «Только для белых».

«Парня» Мэллоя избили дважды и один раз выселили из квартиры. В этом районе поселились семьи военных лётчиков и не полагается неграм жить так близко к белым.

Мэллой в Чикаго прошёл с юных лет школу поведения хорошего негра. Он знал, что черномазому не полагается входить в некоторые места: парки, рестораны, гостиницы, кинотеатры. Есть даже улицы, по которым негру лучше не ходить. В автобусах негру не полагается сидеть, если белые стоят. Негр должен говорить с белым, почтительно склонив голову, и называть белого «сэр», даже если этот белый мальчишка лет двенадцати.

Но в штате Алабама Мэллою пришлось встретиться с добавочными правилами. Если в автобусе «места» для чёрных заняты, то негр должен выйти и ждать следующего автобуса. Если пьяный матрос бросит негру в лицо кожуру от банана, то негр должен снять шляпу и молча пройти мимо. Если при этом матрос гаркнет: «Смотри ты у меня, чёрная морда!» — то негр должен вежливо ответить: «Слушаю, сэр…» Если по улице колонной едут молодцы в красных рубашках со старым флагом мятежников и завывают с автомашин: «Смерть чёрным образинам!» — то неграм лучше всего не выходить на улицу и даже не показываться в окнах, а то в окно влетит бомба. Жаловаться полиции бессмысленно — полицейские улыбаются в ответ.

Таким образом в Соединённых Штатах отмечают столетний юбилей гражданской войны.

А старый Эйб Линкольн сидит на высоком мраморном кресле в мавзолее и молчит.

В этот день у подножия памятника было мало посетителей — вероятно, потому, что день был жаркий. Трое полицейских в белых рубашках протирали свои тёмные очки, глядя издали на негритянскую детвору с цветами. Один из них подошёл к автобусу, записал номер и лениво сказал мистеру Мэллою:

— Послушай-ка, чтоб не было никаких плакатов!

— У нас нет плакатов, сэр, — ответил Мэллой.

— Алабама?

— Так точно, сэр.

— Был на военной службе?

— Хорошо отвечаешь. Сразу видна военная школа. Валяй!

Что именно должен был «валять» Мэллой, осталось непонятным.

После возложения цветов к памятнику мистер Мэллой поднял руку.

— Дети! — сказал он. — Сто лет назад Авраам Линкольн освободил нас от рабства, думая, что негры станут такими же равноправными американцами, как и белые. Наши предки тоже так думали. Но впоследствии оказалось, что заветы Линкольна были выброшены в мусорный ящик. Негры не стали равноправными американцами. Негров объявили людьми второго сорта. Вы знаете, что вас не допускают в школы для белых детей. Когда вы вырастете, вас всегда и везде будут оскорблять и лишать куска хлеба за то, что у вас чёрная кожа. Вы всегда и во всём будете виноваты. Вам не дадут пользоваться благами жизни наравне с белыми, потому что вы негры. Это называется «сегрегация»…

На дальнем плане, под величественной колоннадой, замаячили белые рубашки полицейских.

— Нам надоело ждать, пока добрые белые поймут, что двадцать миллионов негров не могут жить как собаки в этой богатой стране только потому, что они негры. Уже немало честных чёрных и белых, таких же как Линкольн, пало от руки убийц за то, что они осмелились выступать против расизма. Это Америка — страна, где убивают настоящих людей. Но на этом нельзя останавливаться. Слушайте меня внимательно!

Белые рубашки придвинулись поближе.

— Вы поедете отсюда домой на автобусе вместе с мисс Мэри. Я же пойду в Алабаму пешком. Я пойду с плакатом отсюда, от подножия памятника освободителю, по дорогам Юга.

При слове «плакат» белые рубашки подошли вплотную к колонне школьников.

— Весь мир отмечает столетие гражданской войны, — продолжал Мэллой. — И в этот момент директор юбилейного комитета в Америке заявляет: «Юг, возможно, проиграл войну, но он, безусловно, собирается одержать победу на праздновании её столетия». Не знаю, что он хотел сказать, но думаю, что в ответ на эти слова следует трижды крикнуть «слава!» в память Авраама Линкольна!

Дети трижды крикнули «слава!». Полицейские стояли, заложив руки за спину. Кричать «слава!» в мавзолее не запрещалось.

При выходе полицейский сержант грозно сказал Мэллою:

— Ты обещал, что плакатов не будет, э?

— У меня нет плаката, сэр.

— А что ты болтал в мавзолее?

— Я говорил не о вашем участке, сэр.

Это несколько успокоило сержанта. В самом деле, он отвечает только за свой участок. На чужой участок ему наплевать, пока начальство не приказало ехать куда-нибудь на подмогу.

Автобус поехал к мосту через Потомак. На пути к нему присоединилось несколько автомашин. На одной из них ехали кинооператоры с аппаратами. Другие были заполнены газетчиками.

Мэллою подали из машины плакат, на котором было написано: «1863–1963. Свободны отныне и навсегда! Отменить сегрегацию!» Учитель поднял плакат правой рукой, а левой помахал ребятам в автобусе.

— Прощайте, мистер Мэллой! — закричали школьники, а две маленькие девочки расплакались.

Киноаппараты трещали. Газетчики ехали рядом с Мэллоем и на ходу задавали ему вопросы. Появились два полицейских мотоцикла.

На мосту через Потомак Мэллой обернулся и посмотрел на Вашингтон. Древнегреческие колонны мавзолея Линкольна ослепительно сияли на фоне тёмной зелени парка. Белые облака неторопливо ползли по синему южному небу.

— С твоим именем, отец Авраам! — сказал Мэллой.

За мостом газетчики и кинооператоры отстали. Полицейские тоже уехали.

Теперь Мэллой шагал один по дороге. Из проезжающих машин слышались громкие крики и смех: «Эй, черномазый, передай привет ребятам из ку-клукс-клана!», «Глупец ты отныне и навсегда!», «Шагай веселей, дядя, авось дойдёшь до Алабамы бесплатно!»

Мэллой шагал.

В вечерних газетах было напечатано про «донкихотскою выходку негра-учителя». На фото Мэллой был запечатлён в тот момент, когда он прощался с мавзолеем Линкольна.

Мэллой шагал.

Он прошёл через места исторических боёв под Фредериксбергом, прошёл через Ричмонд, пересёк штаты Северная и Южная Каролина и теперь шёл по Джорджии. До Аннистона осталось двести километров.

Он шёл третий месяц.

В Северной Каролине на него спустили собак, и ему пришлось пролежать неделю в больнице для негров, пока не зажили следы укусов. В Южной Каролине ему запустили кирпичом в лицо, и он находился в больнице ещё четыре дня.

В Джорджии его свирепо избили резиновыми дубинками. Это стоило ему ещё шести дней в больнице.

Кроме того, в него постоянно швыряли помидорами, бутылками, яйцами, консервными банками, отбросами, щебнем и пустыми ящиками из-под прохладительных напитков.

Остального можно не считать: потоков воды из шлангов, направленных прямо в лицо; взрывчатых петард, брошенных под ноги; выстрелов в воздух; дикого улюлюканья и злобного визга, доносящихся из обгоняющих и встречных машин; кулаков, которые ему показывали издали; оскорбительных замечаний и пинков ногами (последним отличалась дорожная полиция).

— С твоим именем, отец Авраам! — шептал Мэллой и шагал дальше, высоко подняв свой плакат.

— Десять галлонов, мистер, — сказал негр у бензоколонки, укладывая на место шланг.

Молодой человек с загорелым лицом и очень живыми чёрными глазами протянул негру несколько монет.

Негр взглянул на номер автомашины молодого человека и улыбнулся:

— Нью-Йорк, мистер? Хороший когда-то был ходок ваш «додж», а, мистер?

— Что значит «был»? — обиженно отозвался молодой человек. — Он и сейчас отлично тянет. От мексиканской границы его ни разу не заело.

Разговор происходил во дворе стоянки для автотуристов, которая представляет собой смесь гостиницы с гаражом и называется «мотоотель» или сокращённо «мотель».

Молодой человек всё ещё протягивал негру деньги, но негр их не брал.

— А всё-таки это машина 1950 года, — улыбнулся он. — Но не считайте меня нахалом, мистер, старые модели иногда лучше новых.

— Деньги возьмите, — нетерпеливо сказал молодой человек.

— Ах нет, извините, мистер, я цветной. Деньги уплатите, пожалуйста, боссу, мистер. Вон тот старый жёлтый господин, похожий на привидение. Болезнь желчного пузыря, знаете ли, мистер, плохо дело совсем! А цветным у нас не разрешается брать плату, мистер.

— Почему?

Негр склонил голову набок и прищёлкнул языком:

— Алабама, мистер… У каждого босса свой нрав. Есть ничего, приличные…

Молодой человек сделал несколько шагов по направлению, указанному негром, но никакого господина, похожего на привидение, не нашёл. У стойки бара стояли трое мордастых молодцов в комбинезонах. Один из них небрежно играл ключами от автомашины. Другой вертел в руках газету.

— Я вам должен уплатить за горючее? — спросил молодой человек.

Молодец с ключами повернулся к нему и смерил его враждебным взглядом с головы до ног.

— Бостон, э?

— Нет, я из Нью-Йорка, — отвечал молодой человек.

Молодец с ключами сделал такое лицо, как будто ему засунули в рот живого паука.

— Не моё дело, — сказал он коротко.

В этот момент его сосед выругался и швырнул на землю газету.

— Это позор! — буркнул он.

Молодой человек поглядел на газету. Перед ним мелькнуло фото, изображающее босого негра, идущего с плакатом по обочине шоссе.

— Я уже сказал — не моё дело, — настойчиво повторил молодец с ключами.

Молодой человек вернулся к негру.

— Ничего не понимаю! — сказал он. — Где же привидение?

— Ошибка, мистер, — откликнулся негр, — извините, он только что нырнул в ремонтный склад. Минутка, мистер, он сейчас выйдет.

— Кто эти люди у бара? — спросил молодой человек.

— О мистер… очень плохие люди. Вы слышали про Мэллоя, который шагает с плакатом «Свободны отныне и навсегда»?

— Я что-то слышал по радио…

— Эти ребята у бара… они говорят: «Позор, что он до сих пор жив…» Это Брумфилд из Аннистона со своими двоюродными братьями… Говорят, что они районные кавалеры…

— Кавалеры? — с недоумением повторил молодой человек.

— Не слышали, мистер?

Негр приложил руку ко рту трубочкой и произнёс чуть слышно:

— Это ККК…

— Ку-клукс-клан? Разве он жив?

Негр засмеялся:

— Жив, как никогда, мистер! Только он называется по-другому: «Совет белых граждан» и прочее, мистер… Скоро Мэллой перейдёт через границу Алабамы. Кавалерам легче будет, если они прикончат его в Джорджии. Меньше возни, потому что там другая полиция. Хотя вся полиция в этих местах тоже кавалеры.

Молодой человек внимательно посмотрел на негра:

— И вы знаете, что его прикончат, и молчите?

— Ох, мистер, кто нас услышит? Но кое-что наши ребята сделали. Пошли навстречу… Вот босс! Вот он!

Молодой человек подошёл к маленькому старичку с жёлтым, больным лицом и молча уплатил ему за горючее. Потом уселся за руль, включил мотор и дал старт.

Старый «додж» мучительно вздрогнул и рванулся вперёд.

Стрелка указателя скорости, болтаясь из стороны в сторону, дошла до девяноста. Придорожные рекламные щиты плясали и вертелись в нелепом танце. Местность на границе Джорджии и Алабамы холмистая, зелени мало, дорога делает резкие повороты и крутые виражи. Молодой человек надел тёмные очки и откинулся назад, не спуская глаз с шоссе.

Сзади раздался постепенно нарастающий звук бешено несущегося автомобиля. В зеркальце «доджа» заметалась белая плоская машина с ослепительно сверкающим на солнце радиатором.

«Сто сорок, не меньше», — подумал молодой человек.

На повороте белая машина сделала головокружительный зигзаг и обогнала старый «додж». В машине сидели трое молодцов — Брумфилд со своими двоюродными братьями. Молодой человек видел их не больше секунды. Они вихрем скрылись за поворотом. Звук стал постепенно затихать вдали.

Молодой человек подбавил газа. Стрелка указателя подобралась к сотне.

«Больше сотни из моего старика не выжмешь», — думал молодой человек.

И вдруг он с визгом затормозил. По шоссе шли пять рослых негров. Лица у них были мрачные.

— Видели, как они проехали? — спросил молодой человек.

Негры молчали.

— Послушайте, вы соображаете или нет? — взорвался водитель. — Эти люди поехали искать Мэллоя!

— Да, сэр, — выдавил из себя один из пешеходов. — Мы видели. Их не догнать, сэр.

— Неужели нельзя было остановить любую машину?

— Э нет, сэр. Все водители белые. Негров не возьмут, сэр.

— Полезайте ко мне, — решительно сказал молодой человек, — если вы хотите помочь этому несчастному.

— Мы хотим, сэр, — сказал тот же негр, — но… зачем вам лезть в это дело? Вы белый.

— Я Сэм Грегори.

— О? — недоуменно произнёс негр.

— Мой прадедушка — участник гражданской войны. Тоже Сэм Грегори.

— О? — ещё больше удивился негр. — Помогал воевать против мистера Линкольна?

— Нет, помогал мистеру Линкольну воевать против рабства.

— Это очень хорошо, сэр, — сказал негр. — Мы уважаем вашего прадедушку. Но у вас всего два места.

— Трое сядут на багажник. Вы робеете?

— Нет, сэр, — деловито отвечал негр, — мы с Хэнком сядем сюда, а вы трое полезайте на багажник. Вы не сбросите их, сэр?

— Если они будут крепко держаться, доедут.

И Сэм Грегори-младший нажал на газовую педаль.

Старик «додж» трепетал, как раненая птица. Больше ста километров в час он дать не мог, да и тормоза у него были слабоваты. Белой машины не было видно даже с высоких холмов. Вдобавок на дороге почти не было транспорта, и места хватало сколько угодно для любого автомобиля, идущего на самой большой скорости. Пассажиры Сэма Грегори становились всё мрачнее.

— У вас есть оружие? — спросил Сэм.

— Что вы, сэр, какое у чёрных оружие? У нас молотки, а у Хэнка есть нож. Разве у вас нет револьвера?

— Я никак не думал ввязаться в драку, — сказал Сэм.

Прошло минут сорок. Дорога то ныряла с горы, то уходила вверх на очередной холм. Кругом было полное безлюдье, если не считать школьников, которые стояли у обочин с поднятыми руками, ожидая попутного транспорта. Сэм остановил машину возле одного такого кандидата в пассажиры.

— Ой, сколько негров! — с ужасом сказал школьник.

— Послушай, — парень, — заговорил Сэм, — ты не видел здесь белую машину с тремя людьми?

— Видел, — отвечал школьник, — они меня не взяли.

— Давно это было?

— Минут двадцать назад… А что, сэр, если вы сбросите чёрных и возьмёте меня?

Вместо ответа Сэм нажал на педаль. Стрелка указателя снова задёргалась на диске.

— Кто этот Брумфилд? — спросил Сэм у своего соседа, отчаянно орудуя рулём.

— Лавочник из Аннистона. Продаёт автомобильные покрышки. А его двоюродные братья просто жулики. Один сидел три года в тюрьме. Другой ещё не сидел, но торгует краденым бензином.

— И они кавалеры? — спросил Сэм.

Негр посмотрел на него угрюмо:

— Не только кавалеры, но какие-то там «ужасы», что ли… Это значит начальники. — Негр помолчал и добавил — Впрочем, лучше об этом не говорить, сэр. Они уверяют, что ККК больше нет. А болтунов могут подстрелить из-за угла. Зачем вам ввязываться в это дело?

— Я Сэм Грегори-младший, — напомнил Сэм.

Навстречу им ехала бензоцистерна. Водитель горланил на всю дорогу:

— «Как раздобыл я эту шляпу, я, парни, вам сейчас скажу…»

— Эй, любезный, не видел ли ты белую машину на дороге?

Водитель остановил машину, прочистил горло и заявил с удовольствием:

— Видел, как вас сейчас вижу. Сто пятьдесят чистых! И гонят как по маслу!

— А пешего негра с плакатом ты не видел?

— Мэллоя? Как же, видел! Он шагает босиком к пограничному столбу. И в точности, как в газете, у него на плакате написано: «Свободны отныне и навсегда». Я ему говорю: «Послушай, Мэллой, ты хотя и цветной, но садись ко мне в кабину, а то в Алабаме тебя убьют». И знаете, что мне ответил этот негр? «Пусть убьют, как убили Авраама Линкольна и Джона Брауна, но я не сойду с пути». По-моему, он сумасшедший, как вы считаете, cap? Не найдётся ли закурить? Спасибо. У вас интересная зажигалка, вы не в Нью-Йорке её купили?.. Эй, постойте! Уехал… Тоже, кажется, сумасшедший…

В ветровом стекле снова извивалась пустая дорога и плясали рекламные щиты. Белой машины не было видно.

Проехали через мост. На мосту стоял дорожный полицейский с мотоциклом.

— Стоп! — донеслось до Сэма.

Сэм затормозил машину. Полицейский подъехал поближе.

— Цветные, долой с багажника! — скомандовал он.

— Эти люди едут со мной, — сказал Сэм.

— На свадьбу, что ли? На багажнике ехать запрещено.

— Мы очень спешим, сержант…

— Я сказал: долой с багажника! Нью-Йорк, э?

Сэм утвердительно наклонил голову.

— Не знаете правил? Очистить багажник!

Негры переглянулись. Трое слезли с багажника.

— Не видели ли вы белую… — начал Сэм.

Но негр-спутник перебил его.

— Мы едем в Атланту, сэр, — сказал он, — не на свадьбу, а на похороны. Мы очень спешим, покойник вторые сутки в гробу.

— Хватит вас троих на похоронах, — заметил полицейский, — а эти парни могут дождаться автобуса. Поезжайте!

Сэм двинул машину.

— Нельзя спрашивать у полиции про белую машину, — сказал негр. — Конечно, он видел эту машину, но они все заодно. Прибавьте скорость, пожалуйста. Мы втроём справимся.

Сэм прибавил скорость, но ехать пришлось недолго.

— Вот он, — сказал негр.

Прежде всего Сэму бросился в глаза пограничный щит, на котором было написано: «Здесь мы отдохнём», «Добро пожаловать в Алабаму!»

Под щитом лежал на боку босой негр в рваном пиджаке и грязных брюках. Рядом с ним валялся тощий вещевой мешок и разорванный плакат, на котором можно было прочитать обрывки слов «…свободны… сегрегацию…».

Голова у Мэллоя была разбита. Широкая лента крови спускалась по его щеке и пряталась за рубашку. Песок вокруг его головы был пропитан кровью.

Спутник Сэма повозился с ним, потом встал и, опустив голову, проговорил тихо:

— Он здесь отдохнул.

Сэм подошёл поближе.

— Наповал, — сказал негр, — переехали машиной. Он, вероятно, сидел в тени щита. Вот кусок хлеба и фляжка. Завтракал тут, у границы штата. Осталось ему немного до Аннистона.

Сэм молчал.

— Поезжайте, мистер Грегори, — продолжал негр, — поезжайте своей дорогой. Сейчас сюда явится шериф с полицией, и нас задержат.

— Я могу пригодиться на суде, — сказал Сэм.

Негр махнул рукой.

— Брумфилда оправдают. Наверно, скажут, что цветные нарочно убили Мэллоя, чтоб вызвать шум в стране. Суда нет, мистер Грегори. Но мы не оставим этого дела.

— И мы не оставим, — сказал Сэм, — потому что белые должны идти вместе с неграми… Потому что эти брумфилды замахнулись на всё лучшее в Америке. Потому что…

Сэм не докончил. В отличие от своего прадедушки, он был плохим оратором.

Он пожал руки своим спутникам и дал газ. Последнее его впечатление от Алабамы был огромный рекламный щит, на котором Колумб водружал знамя на берегу, осенённом пальмами. Внизу была надпись: «Если б Колумб не открыл Америку, вы не могли бы оценить высокое качество автомобильных покрышек Гудьи́р! Зайдите в Аннистоне в магазин братьев Брумфилд».

Подъезжая к Вашингтону, Сэм увидел большой автобус, на котором было написано: «Долой сегрегацию!»

Возле автобуса стояло несколько молодых белых. Сэм затормозил машину.

— Вы знаете, что Мэллоя убили в Алабаме? — спросил он.

— Мы читали в газетах, — ответил один из молодых людей.

— Я видел его труп, — сказал Сэм, — и я поехал бы с вами, но у меня кончается отпуск. Я служу штурвальным на буксирном пароходе. У вас есть оружие?

Молодые люди усмехнулись.

— Нет, мы не везём оружия. Мы везём идею.

— Сколько вас?

— Шесть белых и четыре негра.

— Вы знаете, что вас могут убить или искалечить?

— Знаем. За нами идёт ещё один автобус — пять негров и пять белых, все студенты. Через неделю из Вашингтона выйдет ещё один автобус — восемь негров и восемь белых. В сентябре ещё один — шесть негров и шесть белых… Поезжайте, сэр, и скажите газетчикам, что мы не оставим этого дела.

Газетчики не беспокоили Сэма на обратном пути. Через несколько дней он стоял у подножия памятника Линкольну.

Он долго смотрел на мраморного президента, опирающегося своими большими узловатыми руками о подлокотники широкого кресла.

Труд и свобода вырастили этого человека. Великая мечта о равенстве людей привела его в Вашингтон. Он погиб на посту, как погиб Мэллой, как погибли тысячи других бойцов против лицемерия, жадности и жестокости.

— Эйб, — сказал Сэм, поднимая голову, — не думай, что твои потомки струсили или капитулировали. Эйб, Америка сражается!

Линкольн молчал. Взгляд его был обращён вдаль. Он смотрел в будущее.

 

Битва за океаном

Послесловие

«В американском народе есть революционная традиция» — эти слова принадлежат перу В. И. Ленина.

Великой революционной традицией американского народа Ленин считал гражданскую войну 1861–1865 годов.

Всем известно, что эта война привела к разгрому мятежников-плантаторов и освобождению негров-рабов.

Но было бы ошибочно думать, что негров освободили «добрые белые» и с тех пор негры получили полную свободу. На самом деле, они сражались и сами.

Трудно подсчитать, сколько крови было пролито негритянским народом на фронтах гражданской войны. Трудно определить, сколько сил потратили негры в борьбе за свободу ещё до войны.

В 40–50-х годах прошлого века, через поля, леса и реки южных штатов шли по ночам целыми группами бежавшие рабы.

За ними гнались с собаками, их подстерегали на дорогах, подвергали самым свирепым наказаниям, но бежавших становилось всё больше.

Любой рабовладелец Юга, любой фермер и гражданин Севера знали, что в стране действует «подпольная железная дорога». Ничего «железного» в этой дороге не было. Это была сеть тайных пунктов, где укрывались беглые негры. Они получали здесь одежду, лекарства, пищу, деньги и проводников — очень опытных и бесстрашных людей, которые сопровождали их и переправляли большей частью в Канаду.

И белые и негры героически работали «кондукторами» на этой дороге. «Кондуктор» или «агент» этого подпольного пути всегда рисковал своей головой. В лучшем случае он мог отделаться многолетней каторгой. Но трасса работала бесперебойно. И самое почётное место среди героев «подземки» занимает маленькая, коренастая негритянка Гарриет Табмен.

О жизни этой женщины известно немногое. Она была в молодости рабыней на плантации и до конца дней не научилась читать. Работая «кондуктором» подземки, она вывела из рабства сотни людей и при этом зачастую попадала в самые рискованные положения.

Об этой легендарной женщине рассказывает книга «Чёрный ураган». Рабовладельцы стремились вытравить из молодых рабов чувство человеческого достоинства и приучить к мысли, что их удел — быть покорной рабочей скотиной и беспрекословно выполнять приказания белых.

Но свободолюбивые потомки африканских племён не хотели быть рабами. Даже дети участвовали в этой борьбе. Рассказ о жизни Гарриет Табмен — это рассказ о чёрном народе в боях за будущее — боях, которые происходят и сегодня.

«Чёрный ураган» — произведение документальное. В нём собрано множество действительных фактов, рассказана история борьбы самих негров, их побед, надежд и разочарований.

В Америке было и есть много честных эйбов. Это белые американцы, которые заплатили своей кровью за свободу чёрных американцев. И одним из лучших сынов, отдавших жизнь за свободу своего народа, был Авраам Линкольн.

Об Аврааме Линкольне и его друзьях и рассказывает книга «Честный Эйб».

Задача автора была не из лёгких — поведать о жизни и деятельности великого гражданина Америки художественным языком, правдиво нарисовать яркую фигуру президента США.

Деятельность Линкольна была сложна и противоречива. В ней было много непоследовательного. Но он вошёл в историю как выдающийся прогрессивный деятель.

В чём главная заслуга Линкольна? Любой школьник ответит на это, не задумываясь: «Он освободил негров от рабства».

Именно за это его память свято чтят все народы земного шара. Именно поэтому портрет сухопарого, необыкновенно высокого человека, с лицом, изборождённым глубокими морщинами, с грустным взглядом глубоко запавших глаз можно увидеть во многих школьных учебниках истории.

В конце 1862 года Авраам Линкольн вывел свою аккуратную подпись под немногословным документом, который возвещал, что с 1 января 1863 года рабство негров отменяется на всей территории мятежных штатов. Этот документ называется «Прокламацией об освобождении».

Прокламация Линкольна была великой вехой американской истории. Она подводила итог многолетней борьбе негров, борьбе, которая началась с первого же дня появления Пленных африканцев на континенте Нового Света.

«На Авраама Линкольна, честного сына рабочего класса, — писал Маркс, — пал жребий провести всю страну сквозь беспримерные бои за освобождение порабощённой расы и переустройство всего общества».

Вся прогрессивная Америка с ликованием встретила Прокламацию. Десятки тысяч негров шли добровольцами в армию. Этот шаг Линкольна фактически означал перелом в гражданской войне. Юг начал ослабевать, демократия усилилась.

Много недостатков было всё же в Прокламации Линкольна. Освобождённые негры не стали равноправными гражданами США. Бывшие рабы не получили земли и остались батраками на плантациях своих бывших хозяев. Негры не имели права голоса и не допускались в органы власти. На Юге установилась новая система сегрегации негров, которая уцелела до наших дней.

Негры не могут жить в одних районах с белыми; они не могут посещать театры, кино, библиотеки для белых; они не имеют права пользоваться тем же транспортом, что и белые. Школы и университеты для белых не допускают негров на свои скамьи. Даже бензоколонки и краны водопровода помечены надписями: «Для белых» и «Для чёрных».

И, однако, Прокламация Линкольна сыграла выдающуюся роль, потому что создала элементарные условия для дальнейшей борьбы негров и белых за полное равноправие негритянского народа.

Подписав Прокламацию, Честный Эйб приобрёл множество врагов. Не только южные плантаторы, но и многие буржуазные дельцы Севера, в частности банкиры — кредиторы плантаторов — и торговцы, связанные с южными рынками, боялись разориться из-за уничтожения рабства. Буржуазия боялась революционного взрыва в стране.

Линкольн проявил величайшее мужество и силу воли, бросив вызов этим людям. Сделать это можно было, только опираясь на народные массы. И народ поддержал президента.

«Честный сын рабочего класса», в силу обстоятельств, был руководителем буржуазного государства, и ему приходилось считаться с хозяевами этого государства. Но ни один американский президент не был так тесно связан с народом, как Линкольн.

Его отношение к рабочим было проникнуто искренней симпатией. «Я знаю бедствия и страдания рабочих, — говорил он, — я знаю, что почти в каждой забастовке рабочие имеют справедливые причины для недовольства». Он указал, что мятеж плантаторов направлен и против рабочих. «Сильнейшей связью между людьми, — говорил он, — помимо семейных отношений, должна быть связь, объединяющая трудящихся всех наций, языков и племён».

Линкольн решительно отстаивал право рабочих на забастовку и гневно обрушивался на тех, для которых «слепая лошадь, вращающая мельничное колесо, является прекрасной иллюстрацией того, каким должен быть рабочий». Он не раз вмешивался в конфликты между хозяевами и работниками и выступал защитником последних. Ни один президент США не был таким ревностным сторонником трудовых масс в их столкновениях с капиталистами.

Честный Эйб знал, что такое тяжёлый труд. В книге это показано широко и убедительно — от детских лет Авраама Линкольна, сына фермера-новосёла из западных, целинных штатов до президентского кресла в Вашингтоне.

Буржуазные историки не раз посмеивались над тем, что Линкольн не получил никакого образования. Да, трудно было чему-нибудь научиться в полудиких условиях жизни на «индейской границе»…

Честный Эйб с юных лет пристрастился к чтению. «Мой лучший друг — человек, давший мне книгу, которую я ещё не читал». Вот фраза, характерная для Линкольна. Подросток Эйб посещал школу менее года, да и то с перерывами. Книги были его школой. И при этом он впоследствии поражал окружающих своими знаниями. Он не бросал книгу, пока твёрдо не усваивал того, что в ней написано.

В 1835 году он экстерном сдал экзамен и получил право заниматься адвокатской практикой. Он стал одним из лучших юристов Дальнего Запада. Сделавшись президентом, Линкольн согласно конституции занял пост главнокомандующего вооружёнными силами страны и немедленно занялся изучением военного дела. Он учился всю жизнь.

В детстве он получил удар лошадиным копытом в голову, результатом этого был небольшой дефект речи — лёгкое заикание и слабый голос. Но Линкольн стал первоклассным оратором, любимцем простых людей. Они способны были часами сидеть под дождём и ветром, слушая его отчётливую аргументацию и простые, но сильные доводы. Честный Эйб не искал дешёвой популярности. Слушатели чувствовали в нём «своего человека», враги — опасного противника.

В 1846 году избиратели штата Иллинойс послали Линкольна в конгресс. В те годы рождалось открытое столкновение между рабовладением и демократией.

Линкольн ещё не знал, как решить проблему рабства. Но он готовился сокрушить его. В 1860 году, во время перевыборной кампании, он уже чётко сформулировал свою антирабовладельческую позицию. Рабовладельцы ответили на его приход к власти гражданской войной.

Сведения о детстве и юности Линкольна в школьных учебниках истории ограниченны. Этот пробел заполняет книга, очень своеобразная.

Автор словно сам жил в те годы в сражающейся Америке. Его глаза не пропускают ничего значительного, относящегося к специфике США 60-х годов прошлого столетия. Мы видим на этих страницах эпопею целого народа в боях за демократию.

Вот седобородый Джон Браун, первый белый, поднявший оружие за бесправных негров и погибший на виселице. С песней о Джоне Брауне шли северные полки — в том числе негритянские — на войну с рабством.

Вот всемирно известная Гарриет Бичер-Стоу, автор «Хижины дяди Тома». Линкольн сказал о ней, что это «маленькая женщина, из-за которой началась большая война».

Многие известные американцы появляются на страницах этой книги: тут и Джон Эриксон, изобретатель броненосной «плавучей батареи», и Мэтью Брэди, «историк с фотокамерой», оставивший тысячи фотоснимков великого конфликта; и Роберт Смоллс, негр-моряк, уведший из гавани Чарлстона неприятельское судно; и Иосиф Вейдемейер, один из первых американских марксистов, личный друг Маркса и Энгельса, активный участник гражданской войны.

Рядом с ними шагают и вымышленные люди. Запоминаются неуёмные искатели справедливости: механик-социалист Сэм Грегори, фермер — офицер Элиша Бакстер, нью-йоркский уличный мальчишка Джуджо и многие другие. Здесь целая панорама типов и характеров старой Америки.

Но в рамках художественного произведения невозможно осветить всё касающееся деятельности Линкольна-президента. Поэтому скажем в заключение несколько слов о том, чего в книге Л. В. Рубинштейна нет.

В ходе гражданской войны 1861–1865 годов Север сначала понёс ряд жесточайших поражений. Рабовладельцы были гораздо лучше подготовлены к войне.

Одной из причин этих неудач был и нечёткий политический курс самого Линкольна. Фермеры и рабочие шли сражаться против рабства. Но консервативная буржуазия добивалась только военного разгрома мятежников. Влияние этих кругов на правительство мешало организации решительного наступления против Юга.

Маркс писал, что Линкольн был обычно медлителен и осторожен, но, приняв решение, он «никогда не отступал, а последовательно и настойчиво проводил его в жизнь». Под давлением народных масс он стал пересматривать свою политику и постепенно переходить от робких «конституционных» способов ведения войны к решительным революционным. Прокламация об уничтожении рабства — революционный документ.

В армию вступило в конце войны около 200 тысяч негров. Армия сражалась уже не только за восстановление единства США, но прямо против рабства. Север стал одерживать победу за победой.

Подписав Прокламацию, Линкольн сказал: «Если моё имя когда-нибудь попадёт в историю, то только за этот акт — а в нём вся моя душа»…

Он оказался прав. Именно этот акт сделал его имя бессмертным. И предательская пуля убийцы не смогла изменить ничего в ходе истории.

Маркс писал, что Линкольн «был одним из трёх редких людей, которые, достигнув величия, сохраняют свои прекрасные качества. И скромность этого великого и прекрасного человека была такова, что мир увидел в нём героя лишь после того, как он пал мучеником».

На поле сражения под Геттисбергом этот сын народа произнёс свои самые замечательные слова: «Правительство народа, из народа и для народа никогда не исчезнет с лица земли»…

В Америке Авраам Линкольн — национальный герой, носитель самых славных революционных традиций. До сих пор с его именем шагают в бой борцы за демократию. И до сих пор его имя вызывает нескрываемую злобу у американских расистов.

Можно убить человека, но нельзя убить идею. И сегодня, когда пуля поразила ещё одного президента США, имя Линкольна снова стало боевым лозунгом.

Сейчас, в дни столетия гражданской войны в Америке, наши юные читатели с большим интересом прочтут книги «Чёрный ураган» и «Честный Эйб». Эти книги расскажут о великой эпохе в истории американского народа и о великом человеке, который отдал свою жизнь в битве за самые лучшие идеалы человечества.

Р. Иванов