Пассажиры дилижанса, который ехал из Саламанки в Торо, перешёптывались, глядя на мальчика лет десяти, одетого в бархатный костюм с широким кружевным воротником и широкополую шляпу с пером:

— Что это за мушкетёр? Малолетний д’Артаньян?

— Посмотрите на его торжественное лицо! От самой Саламанки ни слова не сказал!

— Вероятно, из циркачей, — предположила пожилая дама с корзинкой, набитой бутербродами. — Послушай, мальчик, не хочешь ли копчёной колбаски с перцем?

Мальчик встал и изящным жестом приподнял шляпу над головой.

— Я очень тронут, почтеннейшая сеньора, — проговорил он, — но я вовсе не испытываю голода.

Мальчик уселся, шляпа улеглась обратно на чёрные кудри, а руки скрестились на груди.

— Да это Наполеон! — пробормотал странствующий торговец галантереей, вытаскивая из жилетного кармана зубочистку, — но по ошибке он надел костюм из другой пьесы.

— Чего только не увидишь в наши смутные времена! — пробормотал провинциальный священник, складывая руки на животе. — А что пишут из Мадрида?

— Наш король прибыл в столицу, — сообщил галантерейщик.

— Какой наш король? — кисло спросил путешественник в высоких запылённых сапогах, по виду помещик-скотовод.

— Я имею в виду его величество Амадея Савойского, — сказал галантерейщик.

— А я думал, его величество дона Карлоса, — проронил скотовод и повернулся к окну.

Галантерейщик сверкнул глазами и, кажется, приготовился к политическому спору, но дама с бутербродами неожиданно повернула разговор в другую сторону:

— Я слышала, что в этих местах появились разбойники…

— На прошлой неделе действительно был ограблен дилижанс возле самой Саламанки, — подтвердил галантерейщик.

— Анархисты! — презрительно заметил скотовод.

— А может быть, и карлисты, — возразил галантерейщик.

— Дети мои, не проще ли предположить, что это обыкновенные разбойники? — благодушно сказал священник. — Но, слава пресвятой троице, наше путешествие приближается к концу и мы отделались благополучно…

В эту минуту на дороге хлопнул выстрел, и боковое стекло дилижанса разлетелось вдребезги. Кучер резко затормозил. На дороге послышался стук копыт. В окно всунулась запачканная рука, вооружённая револьвером.

— Господа и дамы, — произнёс сиплый бас, — я вынужден настоятельно просить вас поднять руки вверх и выйти на дорогу по одному. Малейшее движение в сторону приведёт к нежелательным последствиям…

Пассажиры один за другим покинули дилижанс.

На дороге стояло несколько смуглых молодцов с винтовками. Головы их были обвязаны красными платками, за поясами торчали рукоятки револьверов. Другая группа энергично отвязывала чемоданы на крыше дилижанса. Третья группа держала под уздцы мулов. Один из нападавших, маленький, усатый человечек в охотничьей куртке и шляпе с широкими полями, передал помощнику поводья своей украшенной цветами лошади, подошёл к пассажирам и отвесил им низкий поклон, описав при этом шляпой полукруг, который сделал бы честь любому театральному актёру.

— Уважаемые господа и дамы, — возгласил он, — клянусь вам, что лишь исключительные обстоятельства привели нас к решению обеспокоить вас на вашем пути и просить вас передать нам содержимое ваших кошельков и карманов! Будь обстоятельства менее тяжёлыми, нам и в голову не пришла бы подобная мысль! Прошу вас подходить ко мне по одному и не сопротивляться небольшой операции осмотра с целью скорейшего извлечения ценностей!

— Сеньор, — озадаченно проговорил галантерейщик, — позвольте спросить: вы бывший адвокат?

— Нисколько, сеньор, я профессиональный бандит, — весело отозвался усатый человечек.

Началось «извлечение ценностей». Неожиданно больше всего денег оказалось у пожилой дамы. В благодарность за толстый кошелёк ей разрешили оставить при себе серьги и кольца. У галантерейщика не было ничего, кроме образцов товаров. Скотовод молча протянул человечку бумажник и сплюнул в сторону.

— Послушайте, — сказал он, — вы, вероятно, анархист?

— Совсем не то, сеньор! Убеждённый монархист.

— Вы за короля Амадея или за дона Карлоса? — спросил галантерейщик.

— Я ещё не определил окончательно своих убеждений, — отозвался человечек, тщательно ощупывая широкий пояс священника, — ведь у нашей корпорации дела шли неплохо и при королеве Изабелле. Видите ли, в те времена пассажиры возили при себе больше ценностей… Эй, мальчик, подойди сюда! Что у тебя в карманах? Боже мой, да у него пятьсот песет! Откуда ты их взял?

— Это мой гонорар, — важно отвечал мальчик.

— Ты артист?

— Я музыкант.

— Сколько тебе лет? Десять? И у тебя собственный заработок?

— Я уже сказал вам, сеньор, что я музыкант!

— Странно! А это что? Книжка? Подай-ка её сюда!

Мальчик неожиданно снял свою шляпу с пером и упал на колени.

— Уважаемый сеньор бандит! — воскликнул он. — Я отдал вам всё, что у меня было, но оставьте мне эту книжку с рекомендациями епископов и весьма знаменитых сеньоров!

— Епископов? — повторил человечек. — Какого дьявола тебе нужны рекомендации епископов?

Он перелистал книжку и швырнул её на землю.

— Ступай к чёрту! Благодарю вас, господа и дамы! Сейчас мы вас освободим, но в течение десяти минут будьте любезны не трогаться с места, если не желаете получить пулю! Мои стрелки бьют без промаха! Прошу великодушно простить меня за причинённое беспокойство. При следующей встрече я постараюсь сообщить вам, за какого короля я стою. Целую руки ваших милостей!

Бандиты привязали чемоданы к сёдлам, вскочили на лошадей и ускакали. Десять минут прошло в молчании. Затем кучер вытащил из-за пазухи окурок сигары, закурил её и произнёс хладнокровно:

— Господа пассажиры, прошу занять места, ибо дилижанс продолжает свой рейс!

Несколько минут ограбленные пассажиры безмолвно тряслись на своих сиденьях. Первым заговорил скотовод:

— По-моему, он солгал. Зачем бандиту быть монархистом?

— Я думаю то же самое, — присоединился галантерейщик. — Без всякого сомнения, он республиканец!

— Ах, — жеманно сказала пожилая дама, — не всё ли равно? Во всяком случае, он не лишён любезности…

Она потрогала свои серьги.

— Дочь моя, — отозвался священник, — не забывайте, что он испанец!

Глаза его остановились на мальчишке-мушкетёре, и он пожал плечами. Дама посмотрела туда же и кивнула головой галантерейщику, а тот скотоводу. Мальчик сидел выпрямившись, словно аршин проглотил. Руки его были скрещены на груди, шляпа надвинута на брови, глаза закрыты. Он спал крепко, держа под мышкой книгу с рекомендациями епископов.

— Дон-Кихот! — решительно сказал скотовод и повернулся к нему спиной.

Мальчик-мушкетёр стоял перед афишей и читал по складам:

— «…Со-сто-ит-ся кон-церт де-ся-ти-лет-не-го чу-да… вир-ту-оза Иса-а-ка Аль-бе́-ни-са…»

Он вынул из кармана карандаш и — пририсовал к имени виртуоза слово «дон».

— Вот так правильнее, — сказал он.

— Ты знаком с этим чудом, мальчик? — спросил румяный мужчина, удивительно похожий и цветом и фигурой на окорок.

— Я и есть чудо, — отвечал мальчик.

— Ты дон Исаак Альбенис?

Мальчик утвердительно кивнул головой.

— На чём ты виртуозно играешь? На гитаре?

— Нет, — презрительно ответил юный мушкетёр, — на фортепиано.

— А зачем на тебе такой странный костюм?

— Мой папа говорит, что так больше людей будут ходить на мои концерты.

— Твой папа тоже музыкант?

— Нет, он таможенный чиновник. Он живёт в Мадриде.

— Как? Ты ездишь один, без взрослых?

— Совершенно верно, — подтвердило десятилетнее «чудо», — потому что я сбежал от папы, потому что папа по целым дням заставляет меня играть, потому что папа говорит, что у него гениальные дети и он не успокоится, пока вся Испания их не узнает…

Человек, похожий на окорок, покачал головой.

— Чудо ты или нет, — сказал он, — но жизнь у тебя не из лёгких… Я ведь тоже музыкант, — видишь, у меня гитара. Но я выступаю не на концертах, а на улицах, и папа не заставляет меня играть по целым дням…

— Ваш папа богат?

— Нет, Исаак… то есть сеньор дон Исаак… мой папа работает на кожевенном заводе в Кордове.

— Так вы из Андалузии?

— Ты мог бы это заметить по тому, как я произношу букву «с».

— Как же вы сюда попали?

— О! Я брожу по всей Испании! Человек с гитарой никогда не пропадёт в этой стране!

— Сыграйте, пожалуйста!

Толстяк нисколько не удивился этой просьбе. Он снял с плеча гитару и заиграл.

Сначала это были сумрачные аккорды, разделённые паузами. Потом послышалось будто бы церковное пение, но оно пропало, как утренняя дымка под лучами солнца. Его вытеснила уличная серрана — песня-танец. Гитара ожила, громовые аккорды понеслись по улице.

Несколько прохожих остановились. Появилась продавщица цветной капусты с двумя корзинами. Двое парней в маленьких шапочках с остроконечными верхушками замерли возле гитариста, заложив руки за широкие пояса. Девица из шоколадного заведения с цветком гвоздики в волосах перебежала через улицу и застыла в восторге с открытым ротиком.

Гитара заливалась переборами, меняя ритмы, внезапно затихая и рассыпаясь, как букет цветов, брошенный с высокого балкона на плиты мостовой.

— Браво, Андалузия!

— Оле́, гитарреро!

Зрители начали пощёлкивать пальцами. Когда гитарист очнулся, он увидел, как две девицы отплясывают на тротуаре, мелко стуча каблучками. В конце танца, после заключительного раската гитары, одна из них бросила музыканту гвоздику, а другая послала ему воздушный поцелуй и убежала.

Парни сняли шапочки и отвесили исполнителю низкий поклон. Зрители ещё раз крикнули: «Оле́!» — и разошлись.

— Это Испания, дорогой малыш, — добродушно сказал гитарист, — здесь танцуют не на балах, а на улице, не по приглашению, а по желанию. И поют, и пляшут, как дышат… Кто же станет думать о том, что ему надо дышать? А ты что играешь?

— Больше всего Моцарта, — сказало «чудо», — и, если вы хотите услышать, приходите нынче на мой концерт.

— Да меня не пустят в такое собрание!

— Пустят, если я попрошу.

Вечером гитарист стоял у стены зала, наполненного всеми именитыми сеньорами городка, и смотрел, как малолетний виртуоз вышел на эстраду в своём театральном костюме, щёлкнул каблуками, опираясь рукой на эфес шпаги, бросил шляпу с пером на рояль и заиграл.

Играл он хорошо и чисто, но без воодушевления. Лицо у него было печальное. Гитаристу стало так его жалко, что он ушёл из зала и передал привратнику записку, кое-как нацарапанную карандашом на обрывке афиши:

«Сеньор дон Исаак, когда ты в следующий раз поссоришься с папой, приезжай в Кордову, на улицу Аренас. Я живу сразу за мастерской, где продают сбрую и сёдла. Ты играл отлично, но, по-моему, ты несчастен и не знаешь, как хороша страна, в которой ты живёшь. Твой друг гитарреро Мануэль Рейес».

Кордова лежит за кольцом старых стен с угрюмыми башнями из коричневого песчаника. Эти стены построили мавры несколько сот лет тому назад.

«О башни, увенчанные отвагой, величием и удалью! — писал когда-то поэт Гонгора. — О великая река, король Андадузии, с её благородными песками, пусть не золотыми…»

Эта река — Гвадалквивир. Его сонные воды лижут жёлтые отмели словно в глубокой задумчивости. Когда-то Кордова была столицей арабской Испании и славилась на весь мир своим университетом, библиотекой и бесчисленным населением. От этого остались одни воспоминания. Исаак Альбенис и его друг Мануэль долго стояли молча на просторах безлюдной реки.

— Когда-то здесь всё пестрело парусами, — сказал Мануэль.

— А сейчас как на кладбище, — откликнулся мальчик.

Так же долго и молча стояли они под сводами кордовской мечети. Эта мечеть давно уже превращена в церковь. Но до сих пор она продолжает оставаться чудом зодчества.

Тысячи колонн стоят здесь ровными рядами в прохладной тени. Сами по себе колонны эти приземисты, темны и просты. Но поднимите глаза, и вы увидите, как из этих колонн вырываются бесчисленные белые арки, выгнутые, как подковы. Они стремятся всё выше и выше, выпускают из себя другие арки, всё это переплетается в вышине, перечёркивается чёрными полосками. Кажется, что это окаменевшая пальмовая роща и что сейчас вся эта масса листьев зашумит и закачается на ветру. Так строили арабы.

Тишина и безмолвие в бывшей мечети. Шаги священника перекатываются многократным эхом под арками, и лампадки кажутся дальними факелами возле шатров кочевого племени.

— Всё это давно умерло, — сказал мальчик. — Не правда ли?

Мануэль улыбнулся.

— Нет, малыш, не всё, только не надо искать Испанию среди гробниц и легенд. Она живая!

Ночью небо над Кордовой зажглось миллионами алмазных звёзд. Проходя с Мануэлем по узким и кривым улицам, под коваными железными фонарями, мальчик то и дело видел сквозь решётки из узорного чугуна внутренние дворы — патио. Они были похожи на игрушечные театрики, освещённые цветными огоньками, выложенные пёстрыми изразцами, уставленные кадками с карликовыми пальмами, лимонами, бананами и померанцами. Оттуда шёл гортанный говор гитар и сухое потрескивание кастаньет.

Везде пели и танцевали. Ночь в садах Кордовы — единственное время, когда воздух свеж и прохладен. Утром, когда солнце начинает жечь белые улицы и красные черепичные крыши, прохладу нигде не найдёшь. Утром стучат молотки в мастерских, ухают молоты в кузницах, кричат ослы, и запах цветов сменяется запахом чеснока и жареной рыбы. «Король Андадузии» — Гвадалквивир закрывается жёлтым маревом пыли и дыма.

— И всё-таки это необыкновенная страна, — говорил Мануэль, — и тогда, когда она работает, и тогда, когда она веселится. Прошу тебя, малыш, когда ты станешь знаменитым, не забывай, что это твоя прекрасная, нищая родина.

— Разве она никогда не разбогатеет?

— Если б Испания разбогатела, — с горечью сказал Мануэль, — она была бы лучшей страной в мире…

Речь его оборвалась, потому что возле порога его жилища появились двое жандармов с карабинами и штатский господин в запылённом цилиндре.

— Прошу прощения, сеньоры, — произнёс штатский, — не здесь ли находится юноша-пианист по фамилии Альбенис?

— Это я, — отвечал мальчик.

— Согласно заявлению вашего отца, сеньора дона Анхеля Альбениса, власти города Кордовы отдали распоряжение задержать вас и препроводить домой как несовершеннолетнего, ускользнувшего из-под надзора родителей, с оплатой проезда за их счёт.

Жандармы сделали шаг вперёд и звякнули ружьями. Таким образом «чудо» вернулось в Мадрид под конвоем полиции.

Дон Анхель Альбенис был чиновником и человеком пунктуальным. Едва завидев сына, он посмотрел на часы и усадил его за фортепиано.

— Четыре часа в день полагается развивать пальцевую технику, — объявил он, — а вечером ты будешь играть этюды Крамера.

«Чудо» покорно возложило руки на клавиши. Спустя час дон Анхель сделал перерыв и прочитал сыну лекцию, которая начиналась словами:

— Сын мой, я с горестью слышу, что вместо высокой и общепризнанной музыки, которую исполняют все известные мастера Европы, например Моцарта, Баха и Шумана, ты подбираешь на рояле пустяковые сегидильи и малагеньи, уместные для гитары, а не для фортепиано, из чего я делаю вывод, что мои уроки, так же как уроки твоих почтенных учителей, пропадают втуне. Поэтому я отныне запрещаю тебе портить свой вкус подражанием несерьёзной музыке и предупреждаю, что за такие попытки ты будешь лишаться сладкого за обедом и десятикратно повторять упражнения для развития пальцевой техники…

Увы, Альбенис-папа мечтал только о том, чтоб Альбенис-сын никогда не переставал быть чудом! Но Альбенису-сыну чудом быть надоело. Результатом этого было то, что в ноябре 1872 года мальчик оказался в порту Кадиса, на палубе парохода «Эспанья».

На пароход он попал, потому что губернатор Кадиса собирался его арестовать и вернуть домой как «безнадзорного несовершеннолетнего». Пробраться на борт парохода ему помог всё тот же странствующий гитарист Мануэль, у которого были знакомые во всех портах страны.

— Я скоро вернусь, — сказал ему на прощание мальчик, — и мы с тобой будем выступать вместе.

Мануэль рассмеялся.

— Ты совершеннейший Дон-Кихот, а я твой Санчо Панса, — сказал он, — но только Дон-Кихот был странствующим рыцарем, а ты странствующий музыкант. И поэтому мне жаль расставаться с тобой. Что ждёт тебя в Америке? Ты ещё мальчик!

— Я не пропаду, — гордо ответил мальчик, — везде, где есть музыка!

Мальчик слышал гудки, команду и лязг якорной цепи. Он пробрался на нижнюю палубу и оттуда увидел Кадис — собрание кубиков в оранжевом свете заходящего солнца. «Эспанья» покидала родные берега. За кормой шумела пена. В ушах беглеца звучал на прощание голос толстяка Мануэля и дальний звон его гитары:

Вскоре Кадис превратился в длинную цепочку огней. Между маленьким музыкантом и берегом встали высокие океанские волны, похожие на движущиеся холмы из сине-зелёного стекла.

Ресторан Эппингера в нижней части Нью-Йорка не был каким-нибудь подозрительным заведением для случайных посетителей. Это был солидный ресторан, где вечером оркестр исполнял венские вальсы, а днём, в «час бифштексов» (старик Эппингер славился своими бифштексами), за роялем сидел пианист.

Пианист этот был юный испанец по фамилии Альбенис. Старик Эппингер не случайно нанял музыканта пятнадцати лет от роду. В его заведении всё было необыкновенно — и гарниры к бифштексам, и пианист из европейских «чудо»-детей. Вдобавок, этот подросток обладал недюжинной ловкостью и силой пальцев и мог играть почти без перерывов пять часов подряд.

Посуда звенела, сигарный дым плыл под потолком, «чудо»-подросток исполнял зажигательные «рэг-таймы», джентльмены поглощали бифштексы и проглядывали биржевые таблицы. Иногда они заказывали пианисту популярные мелодии, а иногда и вовсе не обращали на него никакого внимания. В такие минуты «чудо»-подросток сочинял какие-то произведения, совсем непригодные для ресторана. Слышалось то церковное пение, то восьмисложный ритм испанской баллады, то тоскливые воспоминания, похожие не то на рассказ, не то на печальный танец и настойчиво скользящие вокруг одной ноты…

— Послушайте, сэр, — говорил ему старик Эппингер, — здесь не испанская таверна, а деловое американское заведение. Здесь не место для вздохов! Дайте что-нибудь такое, чтобы джентльменам было веселее кушать!

И пятнадцатилетнее «чудо» извлекало из клавиш очередную пьесу, состоящую сплошь из синкоп и выкриков.

— Послушай, будущий Лист, — крикнул ему в перерыве какой-то добродушный господин, — ты здорово отмолотил эту штуку, но не переплюнуть тебе Бобби Гарайса!

— Кто такой Бобби Гарайс? — осведомился подросток.

— Паренёк, который играл здесь до тебя. Эх, любезный мой, ведь он закрывал клавиши полотенцем и лупил по ним вслепую!

— Это легко может сделать любой опытный пианист…

— А ты переплюнь его! Сыграй на рояле ногами!

— Невозможно, сэр, — обиженно ответил пианист.

— Тогда сыграй спиной к роялю! Ставлю десять долларов!

— Десять долларов против, — откликнулся кто-то из-за соседнего столика.

— Идёт, — сказал Эппингер, — сеньор Альбенис, не посрамите честь моего заведения!

Подросток пожал плечами, повернулся спиной к клавиатуре и сыграл тот же номер с небольшими сокращениями. Зал взорвался от восторга. Эппингер вбежал на эстраду, расцеловал музыканта в обе щеки и с поклоном поднёс ему сигару из собственного кармана. Но юное «чудо» вдруг вышибло сигару из рук хозяина, закрыло лицо ладонями и убежало из зала.

— Фу, какой темперамент у этого тореадора! — удивлённо произнёс Эппингер, нагибаясь за сигарой. — Ничего не поделаешь, джентльмены, ведь он родился в стране плащей и шпаг…

Так зарабатывало юное «чудо» свой обед в Нью-Йорке! С доном Анхелем всё было покончено. Узнав, что его сын в скитаниях по Америке заработал 12 тысяч песет, Альбенис-старший развёл руками и воскликнул: «Ступай дальше сам, сын мой, ибо ты можешь лететь на собственных крыльях!..» И на прощание подарил ему свои родительские советы, изложенные в виде стихов.

Так прошло детство Исаака Альбениса — без родителей, без дома, от эстрады к эстраде, от гостиницы к гостинице, от одного чужого человека к другому. Лондон, Лейпциг, Мадрид, Брюссель, Париж… Тридцати семи лет от роду он снова попал в Кордову.

Он отправился на улицу Аренас искать Мануэля с его гитарой, но не нашёл не только самого гитариста, но и дома, в котором жил Мануэль. На месте дома был магазин мод. Соседи знали только, что Мануэль Рейес давно уехал не то в Австралию, не то в Австрию, вместе с женой и дочерью.

Одиноко бродил по улицам Кордовы композитор Альбенис — известный в Европе музыкант, автор двух опер и множества пьес для фортепиано. Он снова посетил мечеть и долго стоял в тени колонн и арок, теребя бороду и прислушиваясь к голосу священника, который нараспев читал молитву в дальнем углу здания. Как всё это противоречило одно другому: радостно сияющая белизна арок, пестрота изразцов и гнусавый голос католического попа, жгучие лучи солнца снаружи и холодная тень внутри! А вечером — то колокола церквей, то заострённый ритм танца. И река, нищий «король Андалузии», загадочно притаившаяся среди отмелей…

Что-то щемило у него в сердце. Он сам был плоть от плоти этой страны, с её удивительной сменой печали и радости, гордого одиночества и мужественного веселья.

По возвращении в Мадрид он написал для фортепиано «Кордову». В этой пьесе нет ни величественных гробниц, ни романтических плащей, ни живописных контрабандистов. Она начинается смутными аккордами, потом чуть слышно пение церковного хора, но хор вытесняется танцем. И танец растёт, гремит, отталкивается от пола каблуками, стучит кастаньетами в высоко поднятых над головой руках — и в конце устаёт, и ласково повторяет в тишине свою первую, задорную тему, и замирает с улыбкой на самых верхних нотах. На эту вещь не обратили внимания. В то время в Испании увлекались музыкой Вагнера. Фортепианные сочинения кочующего пианиста Альбениса считались «лёгкой», концертной и не очень серьёзной музыкой.

Альбенис объездил всю страну. Он видел и слышал праздничные ночи в севильском предместье Триана, полуденную истому долины Гранады, блеск и шум порта в Кадисе, свежее дыхание утра на виноградниках Арагона, грубоватый юмор мадридских рынков, крики погонщиков мулов, рёв ослов, шум моря в Малаге — и над всем этим высокое испанское небо, на котором облака появляются редко.

Когда-то так же передвигался по Испании русский композитор Михаил Глинка. Один из немногих, он и в те времена изучал не старину, а музыку улиц, перебор гитар и короткие песни певцов — кантабров, с их внезапными сменами непосредственного чувства. Чувство это живёт у них в голосе и в пальцах, никуда не торопится и не любит, когда его выставляют напоказ.

Так пел и играл Мануэль Рейес. Так сочинял Исаак Альбенис, поэт своей страны.

Его слушали не слишком внимательно. В конце его короткой жизни испанские критики признали, что у него есть талант — неглубокий, но всё же талант. Так, «простая душа»…

Альбенис жил в это время в Париже и, пожёвывая сигару, читал статьи о себе. Его упрекали то в «иностранщине», то в том, что он не использовал ни одной подлинной народной мелодии. Да, ни одна народная сегидилья или малагенья не записаны им на ноты. Он сам их сочинял — так, как гитарреро Мануэль. Он сам был и певцом и сочинителем.

В конце жизни, больной, он провёл несколько месяцев на юге Франции, у подножия Пиренеев. Там, за снежными горами, лежала его родина. Его посетил испанский композитор Энрике Гранадос, который в сравнении с Альбенисом казался юношей, хотя был моложе всего на семь лет. Он не знал, что значит в детстве быть бездомным, а в зрелости непризнанным.

Он заметил на рояле ноты «Кордовы» с карандашной надписью: «Моей неблагодарной смуглянке».

— Это ваша знакомая? — спросил Гранадос.

— И ваша, — ответил больной.

«Смуглянка» была Испания. О ней он тосковал все свои дни, но ему больше не удалось её увидеть. Она осталась за горами.