Опять и опять облака. Самое непостижимое в них — это движение, которому нет ни начала, ни конца.
Ученик Парижской консерватории Клод Ашиль Дебюсси лежал на спине в лесу возле имения Плещееве, Московской губернии.
В венке из голых сучьев он видел небо. Из-за деревьев выходили облака. Неизвестно, когда эта процессия началась, неизвестно, когда она кончится. Облака шли мимо, не задерживаясь ни на секунду. Им не было никакого дела до людей. Они не могли остановиться, и никто не мог их остановить.
На фоне большой серой тучи пробежали клочьями мелкие, спешащие белые облачка. Они как будто говорили: «Не обращайте на нас внимания, мы здесь случайно, настоящие облака выше нас».
Клод Ашиль Дебюсси не раз смотрел на небо, которое было для него недосягаемо.
Серые, серые, серые лодки, корабли, рыбы, колесницы. Всё в сером, иногда с белыми краями. Облака плоские, рваные, со струями света в пробоинах, облака, играющие со светом. Темп всё тот же, очень замедленный. И шорохи в лесу.
Ветра было мало. Но когда он усиливался, вокруг раздавался невнятный шёпот. Шуршали опавшие листья.
Далеко за лесом прогудел почтовый поезд, шедший от Подольска к Москве.
Одно облако было непохоже на другие. По очертаниям оно очень напоминало остров Новую Гвинею. Дебюсси даже приподнял голову в удивлении. Но Новая Гвинея вскоре расплылась и стала похожа на другие облака. Ибо суть осенних облаков в том, что они похожи друг на друга.
Они плывут непрерывно — то быстрее, то медленнее, сливаясь, разливаясь, повторяясь. В сплошном линейном ритме движения серо-белого неба все они равны. И всё это происходит беззвучно.
— Это бесподобно! — воскликнул Дебюсси.
За его спиной зашелестели сухие листья.
— Разве? — спросил тонкий девичий голос.
Дебюсси привстал на локтях. Под соседним деревом стояла стройная девушка в костюме для верховой езды, с косами, убранными под чёрную шапочку. У неё было круглое, белое, капризное личико и вздёрнутый носик.
— Что вы здесь делаете, Клод? — спросила она раздражённо.
— Я смотрю на облака, — сказал Дебюсси.
Соня фон Мекк ударила хлыстиком по кусту, с которого посыпались мелкие, сморщенные листочки.
— На облака? Прекрасно! — воскликнула она. — И это в ту минуту, когда всё-всё-всё рухнуло! Навсегда! Навеки!
— Что вы имеете в виду? — удивлённо спросил Дебюсси.
Соня бросила хлыстик на траву, упала на колени и заплакала.
— Теперь на наших уроках будет присутствовать мадам Боннэ! — всхлипывала она.
— Зачем это?
— Затем, чтоб мы с вами не целовались!
— Позвольте, — сказал Дебюсси, — но мы не целовались!
— Мама́ всё знает! Она знает, что мы целовались во Флоренции, на крокетной площадке, на вилле Оппенгейм! Это Пахульский донёс! Он любимчик мама́!
Роман восемнадцатилетнего Клода Дебюсси с дочерью русской вдовы-миллионерши Надежды Филаретовны фон Мекк начался уже два года тому назад. Соне тогда было четырнадцать лет, и студент консерватории Клод Дебюсси был её учителем музыки.
Целовались они действительно только один раз. Соня потребовала от своего учителя, чтоб он поклялся, что женится на ней немедленно, как только мама согласится на их брак. Клод не возражал, но будущие супруги решили всё это держать в глубокой и страшной тайне.
— Откуда вы взяли, что ваша мать всё знает? — спросил Клод.
— Зачем же она приказала этой старой дуре Боннэ торчать на наших уроках?
— Почём я знаю! Может быть, затем, чтоб вы лучше занимались… Вы стали очень плохи на фортепиано.
— Какой вздор! Это Пахульский донёс!
— А это вы откуда взяли?
— Я это чувствую!
— Пу-а! — фыркнул Клод. — Вы ужасно чувствительны!
— О! Вы ничего не знаете! Гретнер просил моей руки и получил отказ! Он уволен!
Гретнер был одним из учителей Сони.
— Ах, вот как… Но из этого ещё ничего не следует.
— Я прекрасно знаю мама́! У неё третий день болит голова!
— Вот именно, — сказал Клод, — она расстроилась из-за глупого поступка Гретнера. Мадам Боннэ здесь совершенно ни при чём, и мы с вами тоже. Но надо учиться!
— Клод! И вы! И вы тоже твердите мне, что я должна учиться, учиться, учиться, как будто я родилась в бедной семье и должна зарабатывать на пропитание! Но я не собираюсь работать!
— А что вы собираетесь делать?
— Я собираюсь выйти за вас замуж, и мы уедем в Париж и будем каждый день кататься верхом в Булонском лесу, а по вечерам вы будете давать концерты, а я буду посылать на эстраду таинственные венки с русскими буквами: «С. ф. — М»… И об этом напишут в газетах!
— Я бы не сказал, что это слишком серьёзные намерения, — заметил Клод.
— Вы всегда смеётесь! У вас нет ничего святого! Я так не могу! Я брошусь в Москву-реку, и вы будете рыдать над моим чёрным гробом! Вы будете в чёрном костюме с крепом на рукаве! Мама тоже, но будет поздно, поздно…
Соня решительно поднялась, схватила хлыстик и зашагала по полянке.
— Подождите! — крикнул Клод. — Куда вы? Постойте!..
— Филька ждёт меня с лошадьми на опушке, — пренебрежительно сказала Соня и исчезла.
Через несколько минут вдали послышался отчаянный галоп двух коней. Несмотря на запрещение мама́, Соня ездила только галопом.
— О боже мой! — пробормотал Клод и снова лёг на спину.
Но движения облаков уже не было. В рамке сучьев висел серый полог, на котором движение постепенно замирало, таяло, прекращалось. В лесу слышался треск и шорох, точно там бродила в глубокой думе сероглазая русская осень.
* * *
Два года тому назад, в 1880 году, студент консерватории Клод Дебюсси получил предложение поехать в Россию.
Студент был беден, зарабатывал уроками и не получал никакой помощи от родителей.
Отец его был чиновником. Он делил весь свет на две неравных части: он, мсье Дебюсси, и всё прочее…
Дома у отца был особый стол. Дети ели жареный картофель и запивали молоком, в то время как отец поедал утку с яблоками и милостиво угощал жену вином.
Когда мадам Дебюсси жаловалась мужу на строптивый характер Клода, мсье Дебюсси-старший приглаживал усы и отвечал с усмешкой:
— Моя власть не простирается на артистов. Если б он был обыкновенным человеком, я проучил бы его линейкой. Но он музыкант, и даже, кажется, гений… Управляйся с ним сама.
Поэтому Клод обрадовался, узнав, что ему предлагают быть учителем музыки в сказочно богатой русской семье.
Россия представлялась Клоду в виде засыпанной снегом страны, где бородатые казаки в «астраханских шапках» скачут по улицам, не обращая внимания на ужасающий мороз, пощёлкивают кнутами, едят икру и пьют чай из самоваров, украшенных кренделями.
О русской музыке он имел смутное представление. В консерватории говорили, что русские композиторы пишут что-то невразумительное, нарушающее все законы гармонии и композиции.
А впрочем, русские теперь в моде и хорошо относятся к французам, так что от выгодного места отказываться не стоит.
Клод получил письмо от секретаря мадам фон Мекк, деньги за месяц вперёд и билет 1-го класса от Парижа до Швейцарии, где в это время находилась нанимательница.
Дебюсси прибыл в Швейцарию. Мадам фон Мекк приняла его на террасе своего дома, в Интерлакене. На ней было чёрное, застёгнутое до горла платье из тафты и белая кашемировая шаль, в которую она нервно куталась, хотя день был тёплый. Она сидела в качалке выпрямившись, словно аршин проглотила, но не смотрела на собеседника. У ног её лежала огромная собака. Мадам проводила целые дни на террасе в обществе собаки и любовалась снежной вершиной Юнгфрау, отражающейся в озере.
— Вы ученик мсье Мармонтеля, — сказала она, — и он дал вам лестную рекомендацию. Я не в восторге от Парижской консерватории. Она готовит не пианистов, а фортепианных акробатов. Надеюсь, что вы не в этом роде.
— Но, мадам…
— Что вы знаете о мсье Чайковском?
Дебюсси густо покраснел.
— У нас ещё не проходили русскую музыку, — смущённо проговорил он.
— Очень жаль. Имейте в виду, что в нашем доме день, прошедший без музыки Чайковского, считается потерянным. Вам придётся познакомиться с его творчеством. Завтра утром вы дадите первый урок моей дочери Соне. Должна предупредить вас, что хотя ей ещё нет четырнадцати лет, она бесцеремонная особа и необыкновенно ловко уклоняется от занятий. Вы должны проявить твёрдость. Каждую неделю вы будете докладывать мне об её поведении и успехах. Благодарю вас.
Мадам нетерпеливо оглянулась. Из соседнего помещения раздались звуки скрипки и виолончели. Начался ежедневный послеполуденный концерт. Клод откланялся и покинул террасу.
У Надежды Филаретовны фон Мекк было одиннадцать детей и несчётное количество прислуги. Толпа горничных, курьеров, секретарей, поваров, гувернанток, учителей и лакеев кочевала вместе с семьёй из города в город, из страны в страну. То ехали в Италию, то направлялись во Францию, а оттуда поворачивали в Австрию, по дороге заезжая в Швейцарию. Вместе с семьёй ехали ковры, посуда, бельё, статуэтки, картины и пианино, а вместе с ним настройщики и нотные библиотекари.
Надежда Филаретовна не могла жить без музыки. Даже в пути ежедневный концерт был обязателен. У мадам было собственное трио — скрипач Пахульский, ученик Чайковского по Московской консерватории, и виолончелист Данильченко. Место за фортепиано занял Дебюсси.
Россия оказалась не слишком холодной и очень красочной. Люди были гораздо приветливее, хотя и медлительнее, чем парижане. Расстояния были огромны, пейзажи ничем не ограничены. Казаков Дебюсси нигде не встретил.
В самой семье фон Мекк, несмотря на строгости хозяйки, господствовал полный произвол. Дети делали что хотели. По ночам братья Сони, Александр и Николай, в одних ночных рубашках устраивали представления и изображали в лицах всех знакомых и встречных.
Молодой парижанин с упрямым лбом и мечтательными глазами быстро нашёл своё место в этой шумливой компании. Он преуморительно представлял Гуно и Массне, показывал, как ложится спать Пахульский и как чешется кучер Тарас. Он называл людей не именами, а кличками. Учитель Александра и Николая был назван «гиппопотамом в отпуске». Гувернантка Сони, мадам Боннэ, получила титул «привидения в пенсне», Пахульского называли «скрипичным ключом», а Данильченко — «бородкой на подставке». Соня покатывалась с хохоту, глядя, как её «господин учитель» изображает Данильченко испуганно крадущимся за рюмкой водки к служебному буфету.
Сам Дебюсси был прозван «кипучим Ашилем». Надежда Филаретовна писала о нём Петру Ильичу Чайковскому: «Вообще он есть чистейшее парижское, так сказать, бульварное создание… Сочиняет он, впрочем, очень мило, но и тут чистый француз…»
«Бульварное создание» иногда позволяло себе садиться за клавиатуру в пять часов утра. Вокруг него было безлюдье и тишина. Лесистые холмы Подмосковья только начинали просыпаться. Тихо двигались воды. Чуть слышно шумел лес. Солнце долго всходило над полями.
— Странная музыка, — говорил Александр, прислушиваясь к переливчатым, диссонирующим аккордам рояля. — Неужели его так учил Мармонтель?
— Он блуждает по клавишам, — отвечал Николай, — и, знаешь, по-моему, это пейзажная музыка!
В этой музыке не было ничего знакомого. Строгий учитель Мармонтель, вероятно, нашёл бы, что это вообще не музыка, а только приготовление к ней. В ней были простор, ширина, громадные массы чистого воздуха и полное отсутствие сюжета. Дебюсси бродил по фортепиано.
Чайковский его поразил. Сыграв впервые с Надеждой Филаретовной на двух роялях Четвёртую симфонию Чайковского, он глубоко вздохнул и выпалил:
— Послушайте, да это лучше, чем у мсье Массне!
Надежда Филаретовна, которая могла играть Чайковского только со слезами на глазах, не выдержала и улыбнулась, что с ней бывало редко.
Четвёртую симфонию Дебюсси читал, как книгу, лёжа в постели.
Это было совсем не то, что так нравилось ему в Первой симфонии, — песни зимнего пути и задумчивой молодости, темы, пахнущие снегом и еловой хвоей, темы «отуманенного лунного лика», переходящие в конце в праздник.
Здесь, в Четвёртой, была трагедия. Голос рока и бури, скатывающийся вниз настойчивыми повторениями. На смену им пришли мечты, но их победил гордый и мрачный гимн судьбы. Во второй части потрясающая по искренности лирическая мелодия… Отрывистая, быстрая часть — скрипки, как балалайки, трубы военным маршем, — а далее, в финале, как широко разлившаяся в половодье река, несётся «Во поле берёзонька стояла»…
Николай объяснял Дебюсси, что это очень старая, может быть, языческая русская песня прощания девушки с беззаботной девичьей жизнью. Мелодия была полна поэзии. Да и разработана она была в оркестре с необыкновенной силой и страстью.
И это мсье Чайковский? Судя по фотографиям, тщедушный, нервный, нахмуренный человек с отсутствующим взглядом…
Дебюсси закрыл партитуру и задул свечу. И про эту музыку говорят, что она «нарушает законы композиции»!
Это смешно! Музыка нарушает собственные законы! Есть только один закон — закон внутренней правды. Если правда заливает отведённые ей берега, то, значит, так и должно быть. Остальное объяснят музыкальные теоретики. Пу-а!..
И он заснул.
* * *
В начале зимы в Москве в его руки попали ноты — романс Мусоргского «Окончен шумный день».
Надежда Филаретовна при упоминании о Мусоргском поджимала губы и умолкала. Играть музыку Мусоргского можно было только в её отсутствии.
Дебюсси выбрал вечер, когда хозяйки не было дома, и при двух керосиновых лампах стал проигрывать этот романс. Его заинтересовали не слова, которых он не понимал, а сопровождение.
В сопровождении настойчиво повторялась одна и та же сумеречная тема. Он запомнил её не потому, что хотел, а потому, что она сама легла ему в голову и не покидала его даже ночью. Тема эта была «ни радость, ни печаль», а просто ежедневная жизнь. Она не пелась, а «катилась» в сознании — тем она и была сильна.
Если бы Надежда Филаретовна посмотрела в эту минуту на «бульварное создание», она, может быть, перестала бы называть так Клода Дебюсси. Но Надежда Филаретовна не была пророком.
Клод играл насупившись, с напряжённым лицом, как будто пытался разобрать сложную математическую формулу.
Он очнулся оттого, что почувствовал шорох за своей спиной. Оглянувшись, он увидел Соню и встал в замешательстве.
— Клод, — проговорила Соня драматическим голосом, — вы должны завтра же просить у мама моей руки.
— Что случилось?
— Вы знаете, что она написала Петру Ильичу? «Я хочу для Сони такого жениха, какого я назначу, и Соне он понравится…»
— Откуда вы это взяли?
— Мама забыла запереть своё бюро. Я читала собственными глазами!
Клод молчал.
— Послушайте, Клод! Смотрите!
Соня вытащила из-за пазухи кавказский кинжал с серебряной насечкой.
— Если вы этого не сделаете, я покончу счёты с жизнью! И вы будете обливаться слезами на моей могиле! Мама́ тоже!
— Успокойтесь, — сказал Клод. — Где вы нашли этот кинжал?
— Я его украла!
— Украли?!
— Да, он был заперт в сундуке моего покойного отца. Я подделала ключ и…
— Соня, — твёрдо проговорил Клод, — отдайте мне этот кинжал.
— О нет! Это мой лучший друг!
— Если вы не отдадите мне кинжал, я не стану делать предложение.
— Изменник!
— Я желаю вам добра. Я завтра пойду к мадам фон Мекк, но только с кинжалом.
— Вы хотите убить мама? — испугалась Соня.
— Ни за что! Я хочу сделать предложение.
Соня поколебалась и дрожащей рукой протянула Клоду кинжал.
— А теперь, прошу вас, успокойтесь и идите спать.
Соня закрыла лицо руками и выбежала из комнаты.
— О мой бог! — прошептал Клод.
На следующий день «господин учитель» явился к Надежде Филаретовне с очередным докладом о поведении её дочери. Но вместо доклада он поправил воротничок и отчеканил:
— Мадам, я имею честь просить у вас руки мадемуазель Сони!
Мадам фон Мекк при разговорах никогда не смотрела на собеседника. Но тут она медленно повернулась в кресле и вперилась в Клода недоумевающим взглядом.
— Повторите, — сказала она.
Клод повторил.
Надежда Филаретовна помолчала и вдруг разразилась хохотом. Клод покраснел до ушей. Он вытащил из-за борта сюртука кавказский кинжал, положил его на стол, поклонился и ушёл.
В ноябре 1882 года Надежда Филаретовна сообщила Чайковскому из Вены: «Дебюсси уехал в Париж, и у Сони новый учитель».
* * *
Опять и опять облака.
Теперь они были в музыке, написанной композитором Клодом Дебюсси в самом конце прошлого века.
В музыке нельзя изобразить цвет. Тем более нельзя изобразить в музыке беззвучное движение. Но ощутить и то и другое в музыке можно.
Это оркестровая вещь, которую тридцатипятилетний композитор сделал «в одном цвете» — сером с оттенками серебристо-белого. Это движение облаков по очень широкому осеннему небу.
Они идут и идут, повторяясь однообразно, все похожие друг на друга и бесконечные на бесконечном просторе.
Английский рожок в оркестре задаёт вопрос, на который ответа нет. Поэт спрашивает облака, они не отвечают.
Флейта с арфой вспоминают о прошлом. Небо молчит, но отвечает сам поэт: облака лучше, чем любовь. Они бесконечны.
Сгущаются сумерки. Где-то вдали тревожно гудит паровоз. Где-то там другие люди, у них другие мысли, другая жизнь, они ничего не знают.
На небе нет ни радости, ни печали. На небе всё проходит. А внизу зажигаются огни. Жизнь течёт без остановок. И она бесконечна.
Опять и опять облака.