Новый мост — это самый старый мост в Париже. Его построили во времена «старого волокиты», короля Генриха Четвёртого, и для того чтобы парижане никогда не забывали об этом, возле моста установили конную статую короля.

Если вы желаете развлечься, ступайте на Новый мост. Вы увидите фокусников, которые вынут из вашей шляпы полдюжины яиц, а из кармана десяток монет. Вы услышите, как чревовещатель разговаривает с куклой, а кукла отвечает ему густым басом. Вы услышите песни…

Не удивляйтесь, если эти песни покажутся вам знакомыми. Да, это всё те же старинные песенки: «Нас было трое девиц, трое невест», «В Париже мы плясали, мы весело плясали, лалла, лан-дерира!..» Но слова у песен постоянно меняются. Вы желаете унести с собой новый текст? Подождите, пока певец закончит. Он бросит в толпу пачку бумажек, на которых напечатаны новые слова. Потом он пустит по кругу свою засаленную шляпу, и, если вы истинный парижанин, вы бросите в неё два-три су. Конечно, вы можете уйти не заплатив, но тогда вы не истинный парижанин.

Теперь представьте себе Новый мост в году тысяча семьсот девяносто втором.

Париж был похож на военный лагерь. Барабаны стучали на северном и южном берегах реки. В июле этого года ударила пушка и по всему Парижу было объявлено, что отечество находится в опасности. Белые армии наступали на столицу с севера и востока.

Франция была в опасности. Париж был в опасности. Революция была в опасности. Народ был в опасности. Город был наполнен добровольцами в войлочных шляпах с кокардами. На Новом мосту вместо фокусников на каждом шагу можно было увидеть штыки, тесаки и барабаны. Здесь сновали молодые парижане в красных колпаках, смуглые марсельцы с усиками, суровые бретонцы, с лицами, словно вырезанными из дерева.

Вы слышали про манифест герцога Брауншвейгского? Там было сказано, что Париж будет взят и «полностью уничтожен»!

Уничтожить Париж! Представляете себе? На это способны только австрийцы, короли, аристократы, тираны, враги свободы и нации! Французы, братья! Как? Неужели мы допустим врага в сердце страны?..

Но об этом дальше. А теперь о двух толстяках, о двух винных бочках, о двух жителях Парижа. Одного из них звали Луи Бурбон. Он был королём Франции и жил во дворце Тюильри. Занимался он тем, что тайно сносился с врагами нации и ждал появления белых войск. Звали его на Новом мосту «господин Вето», потому что он имел право «наложить вето», то есть запретить любой закон, принятый Законодательным собранием.

У «господина Вето» была жена, которую, естественно, звали «госпожа Вето». Вы, наверно, слышали о ней? Это была королева Мария-Антуанетта, прирождённая австриячка и белоручка, ну, одним словом, это была та самая королева, которая, узнав, что у парижан нет хлеба, заметила с улыбкой: «Если у них нет хлеба, пусть едят печенье…»

Французы, граждане и гражданки! Когда враг рвётся к сердцу страны, можно ли допустить, чтоб в самом сердце гнездились предатели? И, однако, это было так: в сердце Парижа, во дворце Тюильри, ткалась паутина измены…

Довольно! Поговорим о другом толстяке, о другом Луи — о Луи Малуэтте, скрипаче из секции Арсенала, которого знали оба берега реки, и северный и южный. Обычным местом его выступлений был Новый мост.

Дядюшка Малуэтт играл на скрипке самоновейшие песенки и раздавал тексты. Не было такого события, про которое дядюшка Малуэтт тут же не сочинил бы песню.

Конечно, это были не какие-нибудь особенные песенки — это были простенькие напевы французских городков и деревень. Вы могли бы услышать эти напевы и до дядюшки Малуэтта где-нибудь в Шампании или Блуа вечером на площади, перед кабачком «Трёх сердец» или «Красного петуха». Да вы наверно слышали такие песенки?

Эти песни бродячие музыканты играют на скрипке или на волынке, а молодые люди отплясывают, сильно пристукивая каблуками и размахивая шляпами, на которых развеваются пёстрые ленты.

Но дядюшка Малуэтт вовсе не повторял эти песенки буквально. Он их изменял, присочинял к ним новые мотивы, соединял две песни в одну, придумывал новые слова. И это уже были не простецкие провинциальные запевки, а парижские песни года 1792-го, где отражались все события, все перевороты, всё дыхание столичной улицы…

Пойдёмте, пойдёмте на Новый мост!

Вот дядюшка Малуэтт, в кафтане табачного цвета, в толстых коричневых чулках и башмаках с пряжками. На голове у него старомодный парик с косичкой и буклями. Помилуйте, он музыкант, он артист, он должен одеваться с достоинством. И хотя стоит он на обыкновенном ящике из-под мыла, но вид у него такой, как будто он даёт концерт перед знатоками.

Знатоки на Новом мосту одеты в длинные штаны разных цветов — то цвета щёк стыдливой девицы, то цвета носа закоренелого пьяницы, то цвета рук речного лодочника. Но у всех у них обязательно ярко-красные пояса из широкой материи, обёрнутые вокруг талии по пять раз, а на головах красные повязки, концы которых задорно свешиваются на ухо. Они слушают музыку, не выпуская изо рта трубку. Они даже пляшут с трубкой в зубах. Они вынимают изо рта трубку только для того, чтобы подхватить припев старой песни:

Дядюшка Малуэтт делает хитрое лицо и прибавляет дребезжащим голосом:

«Коли́-кола́, коли́-кола́…» Скрипка пиликает, молодцы в красных повязках и девушки в коротких юбочках отплясывают, взявшись за руки:

Но довольно про скрипача. Расскажем теперь про его помощницу.

Сами понимаете, что плясать под одну скрипку не слишком удобно. Топот сапог заглушает этот нежный инструмент. Поэтому дядюшка Малуэтт завёл себе девочку с бубном.

Девочку звали Мари-Бланш. Это была смуглая особа лет десяти, с чёрными продолговатыми глазами, которые вспыхивали, как фонарики, когда Мари-Бланш веселилась.

Она била в бубен в такт песне, в особенности когда начинался пляс. Она лихо чеканила ритм, а когда дядюшка кончал песню, бубен гулко звучал один. Мари-Бланш играла то тихо, то громко, то грозно, то вкрадчиво, то рассыпчато, то строго. Бубен гремел, тарелочки звенели, каблучок стучал… О, это была мастерица своего дела!

Когда пляска кончалась и листовки с текстом были розданы, Бланш брала шляпу скрипача и, скромно приседая перед каждым знатоком в длинных штанах, собирала монеты. Ибо искусство нуждается в поощрении.

Знатоки называли Мари-Бланш «азиаткой» за её продолговатые глаза. Её, улыбаясь, брали за подбородок перед тем, как опустить монету в шляпу. На Новом мосту все знали, что она осталась без родителей.

Её мать умерла в день взятия Бастилии, а отец был убит на Марсовом поле в 1791 году.

Да, он остался там, на поле, среди людей с красными знамёнами, которые требовали, чтобы короля лишили короны и чтобы все французы были равны. Они шли и пели «Аристократов на фонарь!». Грянул залп, за ним другой, и толпа смешалась. Несколько сотен тел осталось лежать под облаком белого дыма, которое медленно таяло в вышине, потому что день был безветренный.

И вот в секции Арсенала, на улице Фоконье, появилась девочка в рваной юбочке, и первый, кого она встретила, был толстяк Малуэтт.

— Эй, послушай, девица, — сказал толстяк. — Как тебя зовут?

— Мари-Бланш, мсье…

— Нехорошо, Мари-Бланш, нехорошо… Кто разрешил тебе пить вино в таком возрасте?

— Я не пила вина, мсье…

— Почему же ты покачиваешься да ещё хватаешься руками за стену?

— Видите ли, мсье, — пролепетала Мари-Бланш, — я уже сутки ничего не ела…

Малуэтт высоко поднял свои густые брови.

— Ты хочешь сказать, что ты голодна? Где твои папа и мама?

Мари-Бланш объяснила. Малуэтт произнёс дрогнувшим голосом:

— О, моё бедное дитя… Оливье! Послушай, Оливье!

Перчаточник Оливье появился на пороге своей мастерской, вытирая руки о фартук.

— Мой друг Оливье, эта девушка сутки ничего не ела. Её отца убили на Марсовом поле.

— Убили на Марсовом поле? — прогремел Оливье. — Эй, все, кто слышит! Здесь сирота, её отца убили на Марсовом поле! Все сюда!

Улица мгновенно наполнилась народом.

— Бедненькая, — причитали женщины, — её папу убила австриячка!

— Соседи, граждане, вот жертва аристократов!

— Надо её накормить! У меня остался суп от вчерашнего обеда! У Жюли есть жареный картофель! О небо, её чуть не уморили голодом!

— Девочка, ты татарка или китаянка? Из какой ты секции? Неужели у тебя нет родственников?

— Ах, чёрт возьми, если у неё нет родственников, — решительно сказал Оливье, засунув руки за фартук, — так мы все будем её родственниками! Мари-Бланш, улица Фоконье берёт тебя в дочери!

Так Мари-Бланш поступила на попечение граждан секции Арсенала. Её кормили поочерёдно то в одном доме, то в другом. Жила она у Оливье. Дядюшка Малуэтт пытался научить её играть на скрипке, но успехи она делала ничтожные.

Однажды к дядюшке Малуэтту пришёл в гости молодой человек в белом парике с лентой и высоком цилиндре с пряжкой. С виду это был щёголь, но его знала вся секция. Это был поэт Мари-Жозеф Шенье.

— Поэты, видите ли, это особый народ, — объяснял перчаточник Оливье, — они, знаете ли, иной раз не умеют и ведро воды налить из помпы, но они сочиняют стихи. Для того чтоб сочинять стихи, надо иметь талант. Попробуйте-ка вы сочинить стихотворение. Что у вас получится? «Королева, ступай налево…» Э нет! Поэты иной раз целую неделю не спят из-за одной рифмы. Я это знаю, потому что я сам когда-то пробовал сочинять стихи, но у меня ничего не получилось, и я занялся перчатками.

Мари-Жозеф Шенье долго рассматривал Мари-Бланш и наконец произнёс загадочно:

— У неё поэтическое лицо.

— Но нет, — досадливо сказал Малуэтт, — скрипачка из неё не выйдет!

— Попробуйте что-нибудь ещё, — посоветовал Шенье. — Ба, вот у вас бубен!

— И вы думаете, что из этого получится какой-нибудь толк?

— Попробуем! Скрипка с бубном! Какое развлечение для Нового моста! Ведь там танцуют!

Попробовали. Получилось недурно. Пробовали много раз, и наконец бубен зазвучал хорошо.

— Честное слово, — сказал Шенье, — я никогда не думал, что бубен может играть соло! Послушай, цыганочка…

— Я не цыганочка, я парижанка, — отвечала Мари-Бланш, надув губы.

— Это всё равно… Теперь ты будешь как та цыганка с бубном, которую сожгли на костре за колдовство. Но тебя не сожгут на костре, потому что наступает новый век!

— Какой век? — спросил Малуэтт.

— Век девятнадцатый. Он начался в день взятия Бастилии. Всё впереди, Малуэтт, всё впереди!

— Не знаю, не знаю… — проворчал Малуэтт.

Дядюшка Малуэтт был человек раздражительный. Ему не повезло в жизни. В молодости он пытался писать оперы, но ни одна из этих опер не дошла до сцены. А сейчас ему уже было много лет, и, в сущности, он уже ни на что не рассчитывал. Думаете, весело быть на старости лет уличным скрипачом?

Малуэтт когда-то играл в домашнем оркестре графини де Сен-Рено. С ним обращались вежливо, но равнодушно, так же как с домашним парикмахером или кондитером. Малуэтт сбежал от графини главным образом из-за взглядов. Вы не поверите? Да, из-за взглядов! Из-за вежливых, презрительных и холодных взглядов слушателей. Они к тебе хорошо относятся, они любят чувствительную и изящную музыку, они делают тебе подарки, они даже почитают твой талант. Но кто ты? Не забывай, что ты домашний музыкант, слуга её сиятельства… Не забывай этого никогда! Достаточно тебе не слишком быстро поклониться, как на тебя устремляется холодный, прищуренный взгляд: «Что позволяет себе этот скрипач?..»

Вселенная основана на холоде и несправедливости. Ей-богу!

И Малуэтт поселился на улице Фоконье, на чердаке высокого дома. Здесь было много пьяных, здесь пахло чесноком и вечной стиркой, здесь целый день стучали молотки. Зато в окошке был виден кусочек неба с облаками и башнями, а вечером здесь слышен был церковный колокол Сен-Жермен л’Озерруа.

Скрипач любил гулять по ночам, когда город спит. Он надевал плащ и отправлялся к реке, стуча палкой по булыжникам.

Так же вышел он на прогулку в ночь на 10 августа, Увы! Это была единственная ночь, когда Париж не спал.

Стук молотков продолжался всю ночь. Это был звонкий, тревожный стук, как будто били по металлу. Возле ратуши Малуэтт встретил Оливье.

— Ну, сосед, заваривается горячая похлёбка! — воскликнул Оливье. — Вы слышите?

— Слышу, — сердито отвечал Малуэтт. — Покоя нет ни днём, ни ночью.

— Друг мой, это куют наконечники пик! Постояли бы вы часок в ратуше! Сейчас выступал депутат Робеспьер. Послушайте, во дворце заговор! Господин Вето тайно шлёт письма австрийцам и эмигрантам!

— Я никогда в этом не сомневался, — сказал Малуэтт.

— Измена, мой друг, измена! Враг идёт на Париж! Париж взлетит на воздух! Хватит болтать, надо действовать! Что это? Вы слышите?

Со стороны Нового моста слышен был равномерный лязг и грохот колёс.

— Ага! — сказал Оливье. — Это пушкари из секции Генриха Четвёртого! Им приказано не пропускать через мост марсельцев и бретонцев. Измена!

Малуэтт внимательно посмотрел на Оливье. Лицо у перчаточника было возбуждённое, голос хриплый.

— Вы сильно накричались в ратуше, сосед Оливье?

— Я полтора часа кричал «Измена!». Надо покончить с господами Вето!

— И что будет дальше?

— Не знаю! Но так продолжаться не может! Завтра Париж сгорит!

— Он, кажется, сейчас уже горит, — сказал Малуэтт.

По светлому небу над башнями Собора богоматери бежали розовые облака. Ветер шумел над крутыми крышами левого и правого берегов, отовсюду доносился шум. Начали бить часы на церкви.

— Утро, — сказал Малуэтт, — и какое утро!

Звук церковных часов был заглушён колоколами. В секции Французского театра ударили в набат. Несколько минут спустя отозвались другие секции. Город содрогался от звона, похожего на шторм.

— Пойдём, Малуэтт, пойдём на Новый мост! — закричал Оливье.

На Новом мосту, в полусвете раннего утра, вытянули свои короткие хоботы чёрные орудия. Пушкари в треуголках замерли возле пушек. На мосту было шесть орудий. У самого подножия «старого волокиты» стояли ещё два. Ветер рвал дымки от пальников и относил их к реке.

Возле моста росла толпа. На левом берегу колыхались пики. Марсельские добровольцы стояли на набережной с ружьями. Всюду рдели красные колпаки и флаги. Крики разносились над рекой:

— Долой Вето!

— В тюрьму Луи Бурбона!

— Смерть изменникам! Друзья, поверните пушки!

— Смотрите, сосед, — сказал вдруг Оливье, — да это ваша Мари-Бланш!

Девочка стояла в толпе, прижимая к груди бубен, и заворожённым взглядом смотрела на пушки. Оливье окликнул её, но она не услышала его голоса в вихре криков.

— Эх, сосед, — промолвил Оливье, — зря вы не взяли с собой скрипку. Сходите-ка за ней. Бубен уже здесь.

— Нет, нет, — сказал Малуэтт.

Ему внезапно показалось, что Париж взорвался. Подскочили башни Собора богоматери, полетели вверх колонны Монетного двора, взвились шпили церкви Сен-Жермен. За ними устремились крутые крыши Лувра и островерхие башенки Консьержери. Они поднялись в розовое небо и смешались с облаками; за ними последовала река со всеми её мостами, а позади всех скакал по небу на бронзовой лошадке «старый волокита», и хвост его коня превратился в дымный след. Малуэтт зашатался.

— Что с вами, сосед? — спросил Оливье.

Но скрипач его не слышал. Он закрыл лицо руками и устремился в бегство.

В этот момент толпа набежала на мост, как высокая волна прибоя неожиданно накатывается на самые отдалённые углы берега. Пушкари дрогнули. Хоботы пушек медленно повернулись в обратную сторону, и пушки нацелились на королевский дворец Тюильри.

— Да здравствуют пушкари!! Вперёд на правый берег!

Затрещали барабаны. Марсельские добровольцы вступили на мост, за ними повалил лес пик. Впереди несли на руках тоненькую, смуглую девочку с вдохновенным лицом, которая неистово била в бубен. Из толпы ей подали на кончике пики красный колпак, и она надела его на свои размётанные чёрные волосы.

— Карманьола, — восторженно пробормотал поэт Шенье, которого прижали к перилам моста, — это ожившая Карманьола — дева свободы…

* * *

Утром 10 августа король устроил перед дворцом Тюильри смотр войскам. В ответ на возглас «Да здравствует король!» вся площадь дружно ответила: «Да здравствует нация!»

У главных ворот дворца построилась швейцарская гвардия.

Несколько минут прошло в тягостном молчании. Затем из ворот показалась целая процессия: впереди королева Мария-Антуанетта с мальчиком — наследником престола, за ней вереница придворных дам.

— Пропустите Луи Бурбона с австриячкой! — крикнул кто-то на площади. — Они уходят навсегда!

В тишине королевская семья прошла мимо рядов марсельцев и молодцов с пиками.

Как только они покинули площадь, толпа забурлила как котёл.

— Граждане! — крикнул коренастый человек с чёрными волосами до плеч. — Коммуна призывает вас к единству и бдительности! Во дворце засели вооружённые дворяне. Коммуна и народ Парижа очистят это осиное гнездо…

Швейцарцы взяли ружья к плечу.

— Не стреляйте! — крикнул им Шенье по-немецки. — Сопротивление бесполезно!

Швейцарцы неподвижно стояли плотной чёрной стеной.

В эту минуту посередине площади, напротив ворот, взметнулся красный флаг, и возле него запиликала скрипка.

Малуэтт вернулся. Он принёс свой инструмент, и теперь вокруг знамени все пели новый текст:

Малуэтт был бледен. На лбу у него выступили капли пота. Он играл и пел с закрытыми глазами, а вокруг него молодцы в длинных штанах яростно выкрикивали припев, потрясая пиками и палками и топая ногами.

— Да здравствует республика! — закричал Малуэтт, размахивая скрипкой, и вся площадь ответила ему таким же криком.

Это была уже не та плясовая карманьола, которую Малуэтт играл на Новом мосту. Это была песня бунтующих площадей и восставших улиц.

Тут раздалась короткая сухая немецкая команда, и швейцарцы дали залп.

Длинная полоса дыма взметнулась вверх. Малуэтт упал как подкошенный, и рядом с ним свалилось человек шесть. Толпа подалась назад и, собравшись, как морской вал, рванулась к воротам.

Швейцарцы рассыпались и побежали в сторону. Тяжело бухнула пушка, за ней другая. Густой дым повалил по площади. Ворота рухнули, и молодцы с Нового моста ворвались во двор, нагнув вперёд пики. Там, во дворе, отчаянно трещали ружья и пистолеты. Дворянская гвардия защищала последний оплот монархии.

Мари-Жозеф Шенье стоял на площади, нагнувшись над трупом толстяка Малуэтта. Мимо него пушкари тащили орудия, девушки несли бинты и вёдра с водой.

— В последний день французских королей он спел свою карманьолу, — сказал Шенье. — А теперь тишина!..

* * *

Барабаны ударили длинной, приглушённой трелью и оборвались. Ещё раз ударили и снова оборвались.

В саду Тюильри, над большим бассейном, стояла пирамида с надписью: «Тише, они отдыхают!» Пред ней поставили гробы с телами павших при штурме дворца. В зеркальной воде бассейна отражались огоньки факелов.

Это было 27 августа 1792 года, в 10 часов вечера.

Барабаны снова дали длительную мелкую дробь и смолкли.

В течение трёх часов мимо гробов павших шла процессия парижских секций с пиками и факелами. Дым висел над гробами, как полоса вуали. Проходя мимо пирамиды, каждая секция склоняла своё знамя в молчании. И только барабаны отрывистым трепетанием нарушали тишину на несколько секунд.

Из глубины ночи плыла река факелов, и казалось, ей не будет конца. Не слышно было ни одного голоса.

Первым нарушившим эту тишину был голос Мари-Жозефа Шенье:

— Граждане и гражданки! Французская монархия прекратила своё существование…

Он говорил о павших за свободу, о людях, которые распахнули ворота в новый век.

— Французы, на вас смотрят все нации! Удивите их зрелищем вашей силы и могущества! Победа увенчает ваши труды, и народы пожелают соединиться с вами узами братства!

Процессия девушек в белых платьях медленно подошла к гробам и возложила на них венки. С ними шла Мари-Бланш.

Шенье взглянул на неё с тревогой, но не заметил на её лице ни следа волнения. Губы её были плотно сжаты, глаза блестели.

Грохнула пушка. Барабаны ударили ещё раз. Их пронзительная дробь была подхвачена оркестром, а потом хором.

Это был боевой марш марсельцев — гимн, существующий и в наши дни:

Под этот марш мерно стучали сапоги, бряцали сабли и ружья, колыхались штыки, украшенные цветами. Революция вступала на поля сражений.

В середине ночи Шенье, Оливье и Мари-Бланш покинули опустевшую площадь.

— Прощай, толстяк Малуэтт, — произнёс Оливье своим сиплым голосом, — твоя скрипка спит рядом с тобой…

Шенье взял за руку девочку.

— Пойдём, маленькая богиня, — сказал он, — твоя жизнь только начинается. Ты увидишь другие времена — времена великих гроз и солнечного блеска. Пойдём, моя Карманьола!

Мари-Бланш звякнула бубном, и они ушли. Осталась только пыль, медленно оседающая после движения колонн, светлые облака, бегущие над башнями с запада на восток, да ветер, шумящий листвой в саду Тюильри.