Настоящее светопреставление началось на рассвете 10 августа 41-го года и не зависело от пушек. С рассвета и до заката над нами, волна за волной, пролетали немецкие самолеты. Пустым небо не было ни минуты. Обстрел, бомбежка, просто пролеты авиации производили на свеженьких людей впечатление непереносимости ада. Никто на нас не наступал. Мы сидели, а они издевательски уничтожали нас, совершенно беззащитных. Ни одного нашего самолета не было в воздухе за целый день. Это было тяжелое, переполнявшее нас горечью чувство. (Хорошая песня была — «Если завтра война, мы сегодня к походу готовы».) К концу дня нервы были в очень плохом состоянии. Где же наши самолеты? Где герои-летчики? Я представлял войну больше по Толстому. Один, наступая, стреляет, другой обороняется — стреляет. А здесь было чистое убийство: сидят беззащитные, как дети, почти все штатские, и их расстреливают сверху разными способами.

Я провел под бомбами, обстрелом артиллерии, минометов, танков, пулеметов и другого изуверства почти четыре года, но ни один из них не составил такого удовольствия, как 10 августа. Не знаю, бывал ли в такой обстановке Иоанн Богослов, но впечатление апокалипсиса он описал точно и ярко.

Командиры не отдавали никаких приказаний, солдаты молчали. Ложились на дно, утыкались лицом в песок. Прекрасные окопы уже казались излишне широкими. Их строили по канонам первой мировой 14-го года. В них удобно ходить и стрелять из винтовок, но не укрыться от обстрела сверху, рельсов и пустых бочек, сбрасываемых с самолетов, летящих на бреющей высоте. Эти самолеты летали низко, вдоль окопа, видели каждого из нас, а мы видели летчика без шлема, выглядывающего из кабины набок.

К вечеру, как стемнело, они улетали ужинать, а наши сели на свои сидора и стали размышлять о том, как жить дальше. Вперед из окопа вылезают и выбегают все вместе. Назад бегут поодиночке. Как говорят на туманном военном наречии, просачиваются в глубину обороны, и наши подразделения начали просачиваться. Тире — наступать обратно на Ленинград.

Командиры по-прежнему молчали. Если бы через год войны такое случилось, их расстрелял бы, без суда и следствия, приехавший чин из Смерша или пробегавший мимо генерал. Тут не было ни Смерша, ни генералов, тут были люди, желающие жить!!! И точно знающие, что жизнь интереснее вечной памяти, которая есть большой обман. Никто нас не преследовал, и мы опять бежали. Не хочу называть себя зайцем, но немцы в данном эпизоде были точно орлами, ибо налетали на нас сверху и безжалостно терзали, а мы побежали, «как зайцы от орла», но не «быстрее лани». Голодные, измученные кустами и опушками, двинулись мы к Новгороду, в основном лично и самостоятельно. Из так называемого НЗ (неприкосновенный запас), лежащего у каждого в мешке, без приказа (что строжайше запрещено) вытаскивались сухари и жевались на ходу.

Бросался постепенно и по очереди носимый груз, в первую очередь — противогаз. Из сумки извлекался «Жим-Жим» (спирт с мылом, не помню, для чего или от чего он назначен), его заключали в марлю (тут же находившегося индпакета), выжимали, выпивали, остатки бросали вместе с противогазом. Сумку иногда оставляли, набивая бельем (видимость сохранялась), затем шла скатка (для чего шинель в такую жару?), котелок — чтоб не гремел. Труднейшим вопросом была винтовка. Самые смелые бросали и ее, самые трусливые винтовку сохраняли, и это им зачлось и очень помогало сохранить жизнь при налете (своих) заградотрядов. Все идущие в тыл без винтовки подлежали расстрелу как трусы и предатели. Происходила селекция. Первыми страдали самые смелые. Счастье, что не все попадались, и некоторые позже находили винтовки, брошенные впереди идущими, а трусы процветали.

Был ли приказ отступать, выяснить нам не удалось никогда, но командир бригады и штаб, а с ним и альпинисты двигались к Новгороду.

На группу альпинистов возложили охрану штаба. Теперь части двигались очень быстро. Через сутки остатки бригады собрались в Юрьевском монастыре. Тут выяснилось, что от Новгорода до Шимска значительно дальше, чем от Шимска до Новгорода (даже ночью).

А еще я перестал быть интеллигентом, ибо противника уже ненавидел и готов был стрелять в него. До военного еще далеко не дорос, но из штатского вышел. Это не значит, что мог бы выстрелить в конкретного человека, но к тому дело шло. Человека от скота отделяет не пропасть.

* * *

Война для бригады по-настоящему еще не началась, а нас уже разбили наголову. Чтобы представить себе порядок, в котором мы шли, следует сосчитать потери. Убитых и раненых было не так много. Ведь мы сидели в хорошо подготовленных окопах. Никто на нас не наступал: ни танки, ни пехота. Вывела из игры бомбежка, обстрел из минометов и страх. Страх — вот что в нас убило солдат. Мы (как теперь можно сказать) побежали или стали драпать, изредка поминая тех, кто потерялся, отстал, заблудился… Позже поэт Н. Коржавин сказал: «Кто осознал поражение, тот не разбит…» Но то позже. А пока проще оказалось не считать потери, а, прослезившись, сосчитать прибывших в монастырь. Впереди был штаб, комендантский взвод (человек двадцать), командир химроты (без роты) Косовцев, командир артдивизиона Береговой с одной пушкой, на которой он и приехал, отделение альпинистов в полном составе, еще то да сё и одна грузовая машина с секретным ящиком и знаменем бригады. Вот что осталось из полутора тысяч человек воинов, обоза и вооружения.

Было раннее утро. Мы не ели, не спали и не хотели спать, лихорадка, неопределенность и холодная дрожь были в душе и теле. Монастырь стоял на полуострове, вдающемся в озеро Ильмень, соединявшимся с дорогой Шимск — Новгород очень узким перешейком, и был как бы весь в озере. Высокая белая церковь — собор, белая стена вокруг монастыря, крупный хвойный и лиственный лес, на всей площади, скрывал остатки нашей бригады. Красивый туман над спокойным озером, и холодно без шинели (она потерялась) — главные ощущения того утра.

Внезапно настал — скорее, выяснился, порядок происходящей жизни. У самой церкви разорвался снаряд, потом другой…

Меня позвал (не вызвал) полковник Грибов. «Вам дается важное и ответственное задание. Нужно провести машину с секретными документами и знаменем бригады в Новгород. Бригада будет отступать по берегу озера и реки Волхов. Машина там не пройдет. Вам надлежит вместе с шофером (подумал!) — дам вам еще одного бойца (больше не могу) — прорваться по обстреливаемой дороге, возможно, что противник ее еще не перерезал, за город Новгород в сторону Ленинграда, и в деревне Заозерная (показал на карте) ждать моих распоряжений. Они будут высланы с нарочным».

Я подумал: баул с документами и знамя можно было бы пронести и на себе, а уж машина … ну что в такое время машина. Но… осознав сказал: «Есть прорваться с машиной в деревню Заозерная».

Грибов сказал: «Пришлите ко мне шофера. Вы старший».

Шофер мне сразу не понравился. Я ему приказал: «Бегом» А он медленно пошел, скорее побрел, к комбригу. Видно, до войны возил начальника или был таксистом.

Но машина была хороша. Трехосная, новенькая, еще пупырышки на резине.

Две ведущие оси.

Зеленая катушечка! Сейчас поведу тебя под камнепад, под лавину. Расправим плечи и полетим. Кончается война — начинается альпинизм! Пришел шофер и тоном совсем не подчиненного сказал: «Подтяните брезент на кузове», а сам сел в кабину и стал курить. Приданный боец был тоже рохля. Шофер сразу нас раскусил и уразумел. Пришлось еще раз развязывать брезент. Вся моя альпинистская компания принесла под него свои рюкзаки со спальными мешками и прочей спортивной ерундой. На войне все это оказалось такой незначительностью. В дальнейшем мы их не видели никогда (а о пуховых спальных мешках вспоминали уже после войны). Опять туго завязали брезент альпинистскими узлами и разошлись по заданиям.

Перед рассветом, чтобы не зажигать фар, тронулись. Я сидел в кабине. «Оружие» свое вытащил из кармана и затолкал за пояс. Теперь это был револьвер системы наган, а я уже знал разницу между пистолетом и револьвером.