1

Шахтерский поселок Ельное расположился вдоль берега небольшой реки Бишкуль. В том месте, где река круто уходила на юго-восток, в 1897 году купец Ашихмин построил шахту, скупив заодно за бесценок у татар и лесную окрестность на двадцать верст вглубь.

В знак удачной сделки Ашихмин приказал высечь из скалы, нависшей с правого берета над рекой, огромный пьедестал с каменным креслом наверху и часто пировал там вместе с друзьями. Рассказывали, что однажды Ашихмин, подвыпив, сбросил со скалы в реку одного из своих друзей-соперников, и тело того нашли лишь спустя две недели за сотни верст от Ельного...

Правдив ли был этот рассказ, как и десятки других, которые сообщали старожилы, неизвестно, однако «Каменную чашу» — как прозвали горняки ашихминский трон, — несмотря на худую славу, поселковая молодежь посещала охотно, любуясь чудесным видом, открывающимся отсюда на всю окрестность.

«Каменная чаша» была видна далеко. Заметил эту странную скалу за рекой и Валентин, когда шагал по поселку к шахтоуправлению с чемоданом. «Надо посмотреть, что это такое, — подумал он. — Успею, схожу еще... Теперь о работе надо поразмыслить... — И сразу же вспомнил Клима Семиухо. — На комбайн пойду, поучусь немного, хуже других работать не буду, конечно...».

Но комбайнов, как сообщил начальник шахты Худорев, в ельнинской шахте не было.

— На врубовку можно, — предложил он и, поскольку разговор зашел о комбайне, вспомнил Комлева. — Вот, к Петру Григорьевичу Комлеву учеником. Специальных курсов у нас нет. К Комлеву, значит....

Валентин согласился.

— Только вот насчет квартир у нас сейчас туговато, — сказал Худорев. — Придется на квартиру к кому-нибудь поставить.

У Валентина мелькнула мысль о Горлянкине, но он недовольно поморщился: «Нет, к Ефиму не пойду.... Лучше к кому-нибудь другому...» И едва подумал о Ефиме, мысли невольно вернулись к Шахтинску, к Галине...

Торопливо попрощавшись с Худоревым, Валентин вышел из шахтоуправления и медленно пошел по поселку... Чужой, почти незнакомый поселок. А там, в Шахтинске, он знал уже многие улицы, побывал на многих шахтах и уже начал привыкать к своеобразному облику города, а Ельное напоминало скорее большую деревню, чем шахтерское поселение. Было обидно, что он оказался снова в Ельном, куда в первый раз привел просто случай... А там, в Шахтинске — Галина, Бурнаков. Он сделал, наверное, просто глупость, уехав сюда. Тогда казалось, что это будет не благородно, если он вступит в борьбу за Галину с Бурнаковым, а вот теперь, в этом далеком поселке...

«Самоотверженное пожертвование подлецу сделал, — со злостью подумал Валентин. — Нет, надо было сделать так, чтобы он сбежал, а не я... Собственно, я и не сбежал, я могу даже сейчас вот сесть на автобус и ехать туда, это еще вполне возможно... Ну, конечно, это можно сделать!».

Он так обрадовался этому, что невольно заспешил к автобусной остановке. Но вот в какое-то мгновение перед ним промелькнуло холодное лицо Галины, ее почти ненавидящий взгляд, и ноги сами собой пошли медленней.

«Дурак ты, — горько подумал он, — там тебя никто и не ждет... Там просто рады, что ты развязал этот некрепкий узел, а вместе с этим дал Галине полную свободу действий... Нет уж! Решено правильно: мне там нечего делать! В конце концов, и здесь живут люди, со временем все забудется... Эх, Галинка, Галинка!».

...Валентин устроился на квартиру к Комлеву.

— Комнату всю можешь занимать, все равно она у нас со старухой вроде как лишняя. Разве Геннадий вот приедет... Ну, да поместитесь, не помешаете друг другу...

— Конечно... А он где, Геннадий?

— Техникум кончил нынче... — ответил Комлев. — В городе оставили парня работать, с отличием кончил учебу... Хочу сюда его через трест перевести... Мать болеет, да и около дому как-то сподручней.

Вечером Валентин вышел на улицу. Солнце уже закатилось. Было тихо, так тихо, как может быть только в глухом селе в эту вечернюю пору... Изредка где-то вспыхивал веселый смех, голоса, потом молча, гулко ступая по твердой дороге, мимо проходил кто-нибудь, и опять — тишина.

И вот тут-то к скамейке подошел человек.

— Здравствуйте! С приездом! — сказал он, усевшись рядом.

— Спасибо!

Валентин подумал, что человек ошибочно принимает его за знакомого.

— У Петра Григорьевича жить будете? — продолжал между тем незнакомец нетвердым, ломающимся баском. — Соседями будем... Я рядом здесь живу... Давайте знакомиться? Меня Санькой Окуневым зовут. А вас?

— Валентин...

— Ну, вот и знакомы... А мне сеструха говорит: «Приехал парень на шахту работать, да такой красивый!...» Ну им, конечно, девкам, только это и нужно. Я ее спрашиваю: «Ну, так что же, что приехал». А она: «Он у Петра Григорьевича жить устраивается». Ну, раз у Петра Григорьевича, думаю — сосед наш будет. А соседи должны друг друга знать.

Санька помолчал, видимо, что-то обдумывая.

— Где работать думаете? — спросил он, наконец.

— Учеником, на врубмашине...

Восклицание Саньки, последовавшее за этим, вскоре разъяснилось. Оказывается, он тоже учится на врубовке и тоже у Петра Григорьевича. После этого общих разговоров нашлось много: Валентина, конечно, интересовала будущая работа, и он засыпал Саньку множеством вопросов.

Короче говоря, они расстались товарищами...

И вот сегодня друзья решили провести выходной день вместе в заречных скалах.

Взобравшись туда вслед за ловким Санькой, Валентин восхищенно замер. Внизу быстро катится вспененная река. Направо и налево — насколько хватит глаз — хвойные массивы лесов, но скала выше их, и даже видны отдельные, особенно могучие, кроны елей и сосен. Впереди, за рекой, дома поселка. На краю его сизая гора терриконика да приземистый копер шахты...

— Эгей-гей! — послышалось внизу. Санька посмотрел туда и спокойно сплюнул вниз, в реку, наблюдая, когда плевок упадет в воду.

— Тачинский с бухгалтершей едут сюда, — равнодушно пояснил он, кивнув в сторону лодки, пересекающей реку. — Тоже недавно приехала, а уж день и ночь с ним.

— А зачем они сюда? — заинтересовался Валентин.

— Да так просто... Они часто сюда ездят... Нравится, наверное, им здесь...

— Пойдем к креслу... — предложил Валентин, не желая мешать чужому счастью. Каменное кресло было вырублено в нише скалы, так что лучи солнца, стоящего в зените, сюда не попадали, и Валентина обдала приятная прохлада.

— Валентин! — послышался девичий голос совсем где-то рядом.

«Кто это? Ага, так вот кто такая «бухгалтерша»! — подумал Валентин, увидев Тамару и Тачинского, взбирающихся по тропинке на скалу.

— Что же ты, Валентин, приехал и ко мне не зайдешь? Хорошо еще, что Марк сообщил: «Приехал какой-то не то Асанов, не то Астапов, будет врубмашинистом работать»... Я и догадалась, что это ты... Познакомьтесь... — представила она их друг другу. Под внимательным, изучающим взглядом Валентина Тачинский смутился: он знал, что жена Валентина была двоюродной сестрой Тамаре, а поэтому не хотелось первому же из ее родственников показаться в невыгодном свете.

— А почему ты здесь? А Галинка как? А Нина Павловна на курорт еще не уехала? — засыпала Валентина вопросами Тамара. Она показалась ему изумительно красивой, такой, какой он ни разу еще ее не видел.

— Потом, Тамара, потом... А сейчас пойдемте в скалы, посмотрим окрестность, — ответил Астанин.

Взбираясь выше в скалы, они оставили Тачинского далеко позади. Санька, очень неодобрительно отнесшийся к этой встрече, ушел вперед.

— А это твой муж? — неожиданно спросил Валентин, кивая головой назад.

Тамара густо покраснела и смутилась.

— Не знаю... — тихо прошептала она. — Я еще ничего, Валя, не знаю... И вообще на эту тему поговорим после... Ты вечером зайдешь ко мне?

— Хорошо...

 

2

Тамара и сама еще не знала, будет ей Тачинский мужем или нет. После объяснения с Татьяной Константиновной, она особенно остро почувствовала всю трудность создавшегося положения. Тачинскому было 32 года, ей — едва лишь двадцать. Все осложнялось еще и тем, что рядом с ней работала бывшая, а возможно, еще и будущая жена его, Татьяна Константиновна. Он же утаил от Тамары, что был женат, на что он рассчитывал?

...Приходя по утрам в бухгалтерию, Тамара избегала разговоров с Татьяной Константиновной, смущалась ее. Девушке казалось, что она незаслуженно обидела женщину, вошла в ее жизнь не только непрошенно, но и нечестно. После этого не хотелось не только близких встреч с Тачинским, но даже и случайно встречая его, Тамара молча, опустив глаза, проходила мимо.

Так продолжалось, пока не произошло однажды новое объяснение с Татьяной Константиновной.

Тамара, закрыв ящики столов и шкаф, уже собиралась уходить домой, когда Татьяна Константиновна, оторвавшись от дел, попросила:

— Тамара, подожди немного... Ты никуда не спешишь?

— Нет...

Татьяна Константиновна собрала бумаги, о чем-то подумала, затем виновато взглянула на Тамару:

— Ты извини, Тамара, если не понравится мое вмешательство в твои дела... Но мне жаль, когда я вижу, как тебе тяжело... Что с тобой? Или... с Марком Александровичем поссорились?

Тамара отрицательно качнула головой.

— Почему же ты такая грустная? У вас только сейчас с Марком радость начинается... — Татьяна Константиновна отвернулась, голос ее дрогнул. — Ты на меня не смотри, я уже для него чужой человек... Я вашему счастью мешать не хочу... Он тебя любит так, как и меня не любил. И никого не любил. Я вижу...

— Не надо, Татьяна Константиновна.

Странно, но Тамаре стало легче от этого признания Татьяны Константиновны. Но в душе назревало сочувствие к этой несчастной женщине, и Тамара быстро подошла к ней.

— Татьяна Константиновна, — горячо прошептала она. — Я... я с ним не хочу жить. Я его не люблю... и не любила, а просто так... Мне стало жаль, что он, такой сильный, что его все слушаются на работе, а передо мной он... такой робкий. Я его никогда больше не хочу знать.

Тамара и действительно верила, что сможет поступить так, настолько жаль ей было Татьяну Константиновну.

— Какой же он обманщик! — задумчиво и зло заговорила она снова. — Я ведь не знала, что вы ему жена... Но вы помиритесь с ним и будете жить, а я... я уеду отсюда.

— Нет, Тамара. До тебя я, может быть, простила бы его. Но сейчас... Нет! У всякой женщины есть своя гордость. Прожили мы восемь лет, он был близок мне, ну просто сердце иногда болело, так он мне был дорог. А сейчас... Чужой он... Разве ты смогла бы любить после этого?

— Не смогла бы... — опустила голову Тамара.

...Долго говорили в этот вечер они. А назавтра Тамара снова поехала с Тачинским за реку, на «Каменную чашу».

Но когда Тачинский в скалах попытался обнять ее, она с силой ударила его кулаком в грудь.

— Что с тобой? — опешил Тачинский, глядя на медленно уходящую вверх по тропинке Тамару. Она резко обернулась:

— Знаешь что: я тебе не жена и женой никогда не буду. Ты сделал несчастной навек Татьяну Константиновну, а я... Я ненавижу тебя за это! — выкрикнула она со злостью, но неожиданно села на камень и заплакала. — Ты подлый, подлый. Я не знала, что ты такой.

— Тамара... Я не хотел тебя обидеть, когда все так получилось. Если бы я тебя не любил больше всех на свете, этого и не было бы. Поверь мне.

Слова были горячие, искренние. Тамара, перестав всхлипывать, тихо покачала головой.

— Нет, Марк... Я все равно не смогу быть твоей женой.

— Но пойми же...

— Нет, нет... Ты, наверное, так же клялся Татьяне Константиновне, а что с ней сделал?

— Ну, хорошо... Только разреши мне вечером приходить к тебе, посидеть, поговорить с тобой, наконец, просто видеть тебя... Мне будет больно без тебя, Тамара...

Тамара задумалась на миг, затем ответила:

— Лучше не вечером, а днем... В выходные... И встречаться, как товарищи.

...Вопрос Валентина о ее отношениях с Тачинским застал Тамару врасплох. Действительно, не лучше ли стать женой Тачинского? Ведь хотя они и встречались, как товарищи, сердце Тамары хранило ту особенную близость, которую дал ей Тачинский в памятную ночь... Все зависело от нее, — это она знала, — Тачинский был на все согласен..

Ожидая вечером Валентина, Тамара многое передумала, но как и что сказать ему, она не знала.

 

3

Но Валентин в этот вечер к Тамаре не пришел: возвратившись домой, он застал там сына Комлева — Геннадия и его товарища Аркадия Зыкина.

Петр Григорьевич, захмелев от вина и радости, весь вечер поучал молодежь, невзирая на протесты жены Феоктисты Ивановны, которая с разрумянившимся лицом то и дело бегала от стола на кухню.

— Пожалел бы ты ребят-то хоть, неугомонный... Устали они с дороги, а ты разговорился... Вы кушайте, кушайте, не смотрите на него. Он совсем опьянел сегодня... — говорила старушка, устанавливая на стол дымящуюся тарелку пельменей. — Налей-ка еще вина ребятам-то.

— Ничего, мать, молодым послушать полезно, — отвечал Петр Григорьевич, наполняя рюмки и расставляя их на столе. — Я, может, к тому же на них в обиде... Легко вам ныне достается все в жизни... Вот вы уже начальники, командовать надо мной будете, а ведь вы же мои сыны... Ну, смотри же, Геннадий, плохо будешь командовать, так и знай, по-отцовски ремешком проучу и из дому выгоню. — Он любовно поглядел на могучего, словно молодой дубок, сына. — Не хочу, чтобы ты позорил семью Комлевых. Наша фамилия — старая шахтерская. Еще моего отца дед рубал уголек у Ашихмина... Здоровый детина, рассказывают, был... Была такая профессия «саночник», он около десятка лет волочил в забое «санки». Только потом дозволено было ему идти в забойщики... А сейчас... Ну вот он, — Петр Григорьевич кивнул на Валентина, — через месяц будет самостоятельно врубмашиной управлять, не кайлом махать, а врубмашину поведет... Эх, хотел бы я сейчас на ваше место да какие дела бы творил!

Часов до одиннадцати текла беседа. Затем Аркадий незаметно подтолкнул Геннадия и кивнул на дверь. Тот, скосив глаза на отца, молча мотнул головой и встал из-за стола.

Увидев, что сын с Аркадием куда-то собираются. Петр Григорьевич встревожился:

— Куда вы?

— На улицу... По поселку пройдемся...

— Ладно, идите, надо мне уже и спать укладываться. — И легко пошел в спальню.

Феоктиста Ивановна, прибирая со стола, тихонько вздохнула:

— Вы уж долго-то не ходите, Геннадий...

— Ладно, мама...

— Мы быстро...

Во дворе их со всех сторон охватила темень ночи. Ярко мерцали далекие огоньки звезд, воздух был недвижим. Временами слышался легкий шум от шахты, где и ночами не прекращалась добыча, угля.

— Знаешь что — не пойдем сегодня к ней, — неожиданно остановился Аркадий. — Я боюсь, Генка, боюсь, что она меня может плохо встретить, и тогда я себе нигде места не найду. Давай лучше посидим на скамейке.

— Ладно. Только ты не бойся встречи с Тамарой. Если она любит и ждет тебя, встреча будет хорошей.

— Если любит и ждет... — задумчиво повторил Аркадий. — Какое все же хорошее чувство дано человеку — любовь... Эх, Генка, вот любила бы меня Тамара по-настоящему, я больше ничего и не желал бы...

— Сомневаюсь, чтобы ты смог прожить лишь Тамариной любовью. В пустыню бы вас... с такими мыслями... Или в четыре стены отгородить от людей на всю жизнь...

Аркадий рассмеялся:

— Острота номер один... А вообще-то ты прав, я уже составил себе мнение, что ты просто женоненавистник... — Аркадий озорно подтолкнул Гену. — Признайся, не переносишь ты, когда люди любят и женятся?

— Ну вот еще, — серьезно ответил Генка. — Я стою за хорошую семью... Но такую семью, где любовь — не обывательская, а безо всяких там ревностей и других приложений и помогает полнее жить в обществе.

— Общие фразы все это, Генка, — вздохнул Аркадий. — Любить — это значит ревновать, а ревность — понятие не общественное, — он усмехнулся. — Почему, думаешь, ревнивый человек крепче любит?

— Э, ты не туда полез... Ревновать... Ревновать — значит подозревать человека, не доверять ему... А какая же, к черту, любовь будет без доверия? Верить в чистоту человека — главное в любви... Вот ты — можешь довериться Тамаре?

— Не знаю... Но люблю ее сильно...

— Ерунда это, а не любовь... Такой любви вам не хватит и на месяц. А что же вы будете делать остальные триста или пятьсот месяцев в жизни?

Скрипнула калитка. Вошел Валентин. Он подошел, сел рядом и, закуривая, сказал:

— Вы что же сидите здесь? В клубе, наверное, танцы.

— Не хочется... Решили пофилософствовать, — рассмеялся Геннадий. — Мы с Аркадием о любви все говорим.

— О любви? Что же, говорить о ней можно... А в действительности любовь гораздо сложнее.

— Да-а... — вздохнул Аркадий.

Гена рассмеялся:

— Ты все о Тамаре вздыхаешь.

Валентин встал.

— Ну что ж, мне пора отдыхать.

— Подожди-ка, Валентин... — вдруг вспомнил Аркадий. — Ты знаешь Тамару Клубенцову? Она на шахте в бухгалтерии работает.

— Тамару? Знаю... Она моей жене двоюродная сестра.

— Ну-у! Вот это здорово! Что же ты об этом не сказал? — обрадовался Аркадий и тоже поднялся со скамьи.

— Не спрашивали, вот и не рассказывал, — улыбнулся Валентин. — А вообще-то я ее сегодня видел. С Тачинским, это здешний главный инженер. Мне кажется, что они дружат и серьезно.

— Что?! Неужели Тамара?.. — Аркадий не договорил, какое-то мгновенье постоял в оцепенении, затем молча пошел от товарищей по темной улице. Гена вскочил:

— Извини, Валентин... Ты сказал ему такое, что... — и быстро зашагал за Аркадием. Догнав его, он медленно молча пошел рядом, потом положил руку на плечо друга.

— Знаю, что не надо говорить в такие моменты ничего, — тихо сказал он. — Но ты должен понять, что это — не главное в жизни, это ерунда, на которую надо проще смотреть...

Аркадий остановился.

— Прости, Генка... — почти прошептал он. — Но я хочу побыть сейчас один.

И вот уже его невысокая фигура растаяла, растворилась в смутной темноте. Он пошел в ту сторону, где глухо вздыхала сонная река.

* * *

...Ивана Павловича Клубенцова вызвал управляющий трестом «Шахтинскуголь» Батурин. Ничего в этом необычного не было, начальники и главные инженеры шахт часто бывали у Батурина. Но сегодняшний вызов насторожил Клубенцова. Началось с того, что Батурин повел разговор, казалось бы, совсем о посторонних вещах, не имеющих никакого отношения к делам на шахте: о семье Ивана Павловича, о перспективах развития дальних шахт, о боевитости в работе, все еще присущей старым кадрам, но пожалел, что кое-кто не выдерживает нагрузки, старается уйти в сторону от новых требований жизни и, конечно, приходится с горечью отмечать, что перспектив личного роста у такого человека уже нет. А без перспектив все равно что идти вслепую: обязательно забредешь в сторону от главной дороги. Вот, к примеру, Худорев.

«Все ясно, — подумал Иван Павлович. — Придется ехать на ельнинскую шахту».

Когда Батурин сделал паузу, Иван Павлович встал. Поймав на себе удивленный взгляд управляющего трестом, Клубенцов развел руками:

— Как говорится, Илья Фомич, все ясно... Насколько я понял вас, мне нужно ехать в Ельное?

Батурин рассмеялся:

— Ну и чутье у тебя, Иван Павлович... Значит, согласен?

— Конечно... Если бы на другую шахту — еще подумал бы, а Ельное... Я там работу начинал, все там знакомо.

Батурин встал и протянул руку:

— Ну, с повышением!

— Как с повышением?! Разве...

— Ага, не все, выходит, угадал? Поедешь туда начальником шахты. С комбинатом вопрос уже согласован. Худорев отстал, пусть поучится здесь, в Шахтинске, на низовой работе... Зайди, кстати, в горком партии, там тебе кое-что расскажут о результатах проверки деятельности, вернее, бездеятельности Худорева. Урок можно извлечь полезный...

Несколько дней Иван Павлович сдавал дела, готовясь к отъезду, был занят, что называется, по горло, и не удивительно, что он попросту забыл о своем обещании Валентину — поговорить с Галиной и Ниной Павловной... Не знал Клубенцов, что Валентина уже нет в Шахтинске...

 

4

Весь вечер в комнате было необычно тихо, и эта настороженная тишина каждую минуту напоминала о том, что произошло. Пока составлялись последние отчеты, заполнялись различные формы, можно было на какие-то короткие мгновенья забыть об отсутствии человека, ставшего очень родным и близким.

Но вот заполнен последний лист, работа окончена, и взгляды матери и дочери на мгновенье встретились. Только на одно мгновенье, но Нина Павловна уловила в глазах Галины что-то до жалости растерянное и виноватое.

— Ну, доченька, руки-то опускать не надо... — едва сдерживая горечь, что вдруг подступила к горлу, заговорила она, садясь рядом с дочерью. После гибели Александра и смерти мужа Нина Павловна с почти болезненной привязанностью относилась к дочери и дорого бы отдала за то, чтобы ее жизнь всегда была спокойной.

— Мама... Ну, разве можно так? — всхлипнула Галина, прижавшись к матери.

— Крепись, дочка... Может, одумается еще он.

Но и дочь, и мать знали, что это не те слова, они просто растерялись после отъезда Валентина, ведь в их тихой жизни это было большим и тяжелым событием. Однако Нина Павловна знала, что она обязана поддержать, успокоить дочь, дать ей силы, чтобы этот удар не явился для нее роковым. Уж она-то, мать, знала, как тонко, чрезвычайно тонко у дочери восприятие.

— Ложись-ка лучше спать, — только и нашлась сказать Нина Павловна. А сама сомкнула глаза лишь перед утром, все думая, как помочь дочери.

В это утро Галина была на дежурстве в школе. Она сидела в учительской, листая журналы и ожидая, когда начнут подходить будущие первоклассники.

— Здравствуйте, Галина Васильевна! — неожиданно, заставив ее вздрогнуть, послышалось от дверей. Это был Бурнаков. Как всегда свежий, чисто выбритый, он мягким шагом прошел к столу, с призывной улыбкой глядя на нее. Галина в смущении отвернулась, кивнув головой.

— Вы очень бледная сегодня, Галина Васильевна, — подошел к ней Бурнаков. — Впрочем, я все знаю... Он уехал, да?

Случайно встретив Валентина с чемоданом в день отъезда на автостанции, Бурнаков по хмурому, сосредоточенному выражению лица Астанина понял, что тому предстоит не очень приятная поездка. Вот он садится на машину. Ага, в Ельное... Увидев сейчас бледное, осунувшееся лицо Галины, Борис Владимирович понял: это ссора.

Галина почти испуганно вскинула взгляд на Бурнакова: откуда ему известно это?

А Борис Владимирович уже заговорил то грустно и печально, то горячо, с жаром о том, что Валентин не достоин ее, что он просто груб, для него какая-то девчонка, вроде той, фотографию которой он отдал, ближе, дороже Галины и о нем грустить не надо, это жизнь, а в жизни найдется хороший человек и для нее, он будет до малейших желаний понимать ее, а она его...

Галина растерянно слушала Бурнакова, не перебивая, не делая попытку протестовать, она просто не могла понять, зачем он все это говорит.

Но когда на ее плечо осторожно, словно невзначай, легла рука Бурнакова, она, вздрогнув, вскочила. Теперь их глаза встретились: ее — рассерженные, его — умоляющие, грустные...

— Что все это значит? — нахмурилась она.

— Я... люблю вас, Галина... — потупился Борис Владимирович и неожиданно горячо зашептал, схватив ее за плечи и жарко глядя в глаза: — Люблю уже давно, а вы... вы увлеклись этим... мужланом, вы не видите, как тяжело мне.

Галина рванулась от него и встала, тяжело дыша, возле этажерки с книгами.

— Все? — дрожащим голосом спросила она, смело выдерживая взгляд увлажненных глаз Бурнакова. Лишь сейчас она поняла, к чему клонит он разговор, и в ней вспыхнуло чувство, почти граничащее с отвращением.

— Садитесь! — она указала ему на стул. Бурнаков удивленно пожал плечами, но покорно сел. Ее презрительный взгляд словно приковал его к месту, — Эх, вы, успокоитель... Я ведь не девчонка, я кое-что в жизни понимаю... Что вам надо от меня?

Бурнаков вспыхнул и вскочил:

— Галина Васильевна, я же от всей души.

— Подождите... — в ее больших глазах проблеснула насмешка. — Нельзя считать другого человека глупее себя... Ведь... Но... Ой!.. — Галина вдруг побледнела и ухватилась рукой за стену. Бурнаков подбежал к ней.

— Что с вами?

Она нахмурилась, тихо отвела его руки, прошла к дивану и села, ничего не говоря. И вдруг неожиданно для Бурнакова она улыбнулась, улыбнулась виновато, но не Бурнакову, а кому-то третьему, которого еще не было в этой комнате, но в то же время он был здесь. Галина ясно слышала его первые удары под сердцем... Он уже живет! Ее ребенок... Галина словно забылась. Она вся ушла в себя.

— Галя, но я...

— Оставьте, Бурнаков! Не надо... Ведь вы ничего, ничего не понимаете.

А вечером, полная неприятных впечатлений дня, все чаще думая о Валентине, выждав, когда уйдет в свою комнату мать, горько расплакалась. Как все же мало она знала эту самую жизнь, почему отец с матерью так старательно оберегали ее, Галину, от всего резкого, но жизненного?

Наплакавшись, Галина уснула... Ночью она внезапно проснулась: под сердцем опять пошевелился он, ее ребенок...

— Ну, тише, тише. Ишь ты какой драчун... — улыбаясь, говорила она, словно он был рядом на подушке. Однако подушка была пуста. «А Валентин?» — беспокойно подумала Галина и тут все вспомнила... Так и проспала она эту ночь на мокрой от горьких слез подушке.

 

5

Книги, схемы, чертежи... И всюду — врубовая машина. Вот уже несколько дней по заданиям Петра Григорьевича Комлева занят Валентин изучением этой машины. Уходя на работу, Петр Григорьевич разъяснял ему, на что обратить особое внимание, и Валентин долгими часами не выходил из дому, вникая во все, что имело отношение к врубовке.

Сегодня с утра он также засел за книги. Задание Петра Григорьевича давалось почему-то удивительно легко, вероятно, Валентин уже «вработался», представление о взаимосвязи узлов машины было уже не таким абстрактным. Многие непонятные положения все больше и яснее раскрывались ему, и это радовало, окрыляло.

Полдень. Валентин решил прогуляться и вышел на улицу. Жара вмиг оплела его, и он побрел к реке.

На песчаном плесе реки с визгом и смехом булькались в воде девчата. Он прошел совсем недалеко от них, углубляясь по тропке в лес. И почему-то вдруг навеялось воспоминание детства...

Небольшое село Свердловской области. Старые, серые избы раскинулись на отлогом песчаном берегу тихой, полноводной реки. Хорошо уединиться на ее берегу и, забравшись в прибрежные кусты, наблюдать за плавным, величественным течением воды. По утрам, когда над лугами еще висели легкие клочья белого тумана, река была пустынна и тиха. Где-то вдали гулко, едва слышно тарахтели почтовые катера. В селе ревели коровы: пришло время выгонять их на «поскотину».

Вокруг же, нарастая с каждой минутой, слышался веселый гомон речных чаек, береговых куликов, синиц, которыми прибрежные кусты были богаты.

Мимо, вниз по течению, проплывали лодки с заспанными ребятами. В носовой части лодок выставлялось по доброму десятку удилищ: ребята ехали на рыбалку.

Валентин любил все, что его окружало: реку, ребят, плывущих на лодках, прибрежный лес. Но ему не нравилось, когда мешали его одиночеству, нарушали плавный, словно течение этой реки, ход мыслей.

Позднее, когда жаркое солнце поднималось все выше и окрестность охватывала звенящая летняя тишина, Валентин медленно возвращался в село. Он шел среди малахитовых прибрежных лугов, обильно напоенных росой. Густые запахи земли, настоянные на горячем, обильном истечении, исходящем от душистых медуниц, и терпкий, характерный запах атласно-белых ромашек охватывали Валентина, учащая биение сердца. Он останавливался, безмолвно замирал где-то в середине широкого луга. И в эти долгие минуты ему очень хотелось, чтобы рядом была она — Валерия Васильевна, учитель географии. Девушка весной окончила институт и преподавала первый год. Темпераментная, бойкая она внесла в класс столько оживления, горячей энергии, что ученики ее сразу полюбили. И трудно было догадаться ей, что среди учеников есть один такой, сердцу которого она мила не только как учительница.

А Валентин ночами беспокойно ворочался в постели: перед глазами вставала Валерия Васильевна — не учительница, а темноглазая, смеющаяся девушка, от случайного взгляда которой по сердцу пробегала теплая волна.

Перед зимними каникулами в портфеле Валерии Васильевны оказались стихи. Строгая, с нахмуренными бровями, стояла Валерия Васильевна перед классом и спрашивала, показывая ребятам лист бумаги:

— Кто писал это?

Никто не понял, о чем шла речь.

— А что это такое? — спросила, насмелившись, одна девушка.

— Я хотела наедине поговорить с тем, кто писал это, — усмехнувшись, сказала Валерия Васильевна. — Но он, оказался, не из храбрых. Тогда я скажу всем. Может быть, вы узнаете сами. Здесь стихи... Мне на память...

— Стихи? Кто же может их написать? — Все, не сговариваясь, повернулись почему-то в сторону Валентина, ведь все знали, что в школе он один пишет стихи.

С этого дня Валентин так же остро, как раньше, любил, стал ненавидеть молодую учительницу.

А в знойное лето, перед самым уходом в армию, он встретился с Валерией Васильевной один на один. Это было днем на песчаном плесе реки. Все вокруг было истомлено жарой, даже бревенчатые стены таежных домов были горячи сухим жаром. Валентин вместе с другими получил повестку и вечером должен был выехать на станцию. Он пошел проститься с рекой, с любимыми лугами, с могучими кедрами и беспокойными чайками, которые даже в жару кружили над самой поверхностью реки, словно забирая те остатки прохлады, которые еще сохранила теплая желтая вода.

— Валентин!

Он нахмурился, он не хотел бы видеть в эти часы Валерию Васильевну. А она бежала, как девчонка, к нему по лугу, и один раз ему даже показалось, как сверкнули на бегу ее коленки.

— Ты уходишь в армию? — едва переводя дыхание, быстро заговорила она, беря его руку. Они были уже одного роста — так вытянулся за эти годы Валентин.

— Да... Ухожу...

А ее рука жгла его ладонь, и ему почему-то стало нестерпимо душно. Она пошла впереди лугом к реке, безмолвная и тихая, а в его сердце вырастало что-то нежное, когда он, идя следом, смотрел на пушистые, легкие волосы Валерии Васильевны.

— А ведь я люблю тебя, Валентин... — вдруг обернулась она, и Валентин оказался с ней лицом к лицу. Он, вероятно, побледнел, потому что Валерия Васильевна грустно усмехнулась. — Все эти годы я наблюдала за тобой, ты мне все больше нравился, но я не могла открыто сказать тебе об этом, ты догадываешься, почему... Я старше тебя, но не это останавливало меня... Ты — мой ученик, и разве простили бы мне такое? А теперь другое дело, скоро ты уйдешь туда, далеко, где сейчас многие, так знай же правду.

Но он молчал, ему казалось странным все это, и Валерия Васильевна поняла его. Лицо ее, которое он привык всегда видеть веселым, потускнело, она отпустила его руку и медленно пошла обратно. И вдруг обернулась, подбежала к нему и совсем неумело, но горячо поцеловала его в губы...

И больше он ее не видел...

Воспоминание резко оборвалось: разбрызгивая воду, на берег выскочила и бросилась к нему Зина.

— Валентин!

Зина, запыхавшаяся, радостная, была совсем рядом, он бессознательно отметил, как, по ее упругим гладким икрам крупными струйками стекает вода.

— Вы... к Ефиму приехали в гости? Да? — застыла возле него Зина.

«Какая у нее... смелая фигура», — неожиданно подумал он, отводя глаза.

— Нет, я совсем приехал... На шахте работаю... А где Ефим?

— Ефим? — и вдруг повернулась и побежала к реке, бросив на ходу:

— Я оденусь... Подождите меня...

Когда Зина возвратилась, он повторил вопрос:

— Где Ефим?

— Он в первую смену эту неделю... Вечером будет дома...

— Я в это время буду в шахте. Кем он работает?

— Навалоотбойщиком... А вы серьезно к нам сюда совсем приехали, да?

 — А разве в это трудно поверить? — с легкой иронией посмотрел он на Зину.

Она ничего не сказала, как-то странно отвела глаза и пожала плечами.

— Купаться будем? — вдруг предложил Валентин.

— Ага... — радостно мотнула головой Зина и первой побежала на плес.

 

6

Ночью разразилась гроза. Захлопали калитки и ставни окон, застучали железные крыши домов, засвистел ветер. Откуда-то издалека накатывался гром, вспыхивали слабые зарницы.

Тамара проснулась от этого гудящего шума и в одной рубашке подошла к окну. Хозяин с женой еще с вечера ушли на гулянье к родичам, дом был пуст, и от этого стало страшно... Девушка прижалась лицом к стеклу рамы и старалась разобрать, что творится на улице. Внезапно ослепительно, совсем рядом, над соседними крышами черную ткань неба разорвала молния. Тамара отпрянула от окна и бросилась в кровать. По крыше дома со страшным грохотом прокатился гром. Прокатился и умчался дальше в сторону. С шумом хлынул ливень. Теперь гремела железная крыша да вспыхивали окна от далеких разрядов. Временами ветер доносил слабые раскаты грома, но сейчас он уже был не страшен... Тамара села в постели. Разбушевавшаяся стихия напомнила ей, что она одна, одна во всем огромном доме. И не только в доме. И не только в поселке... Нет у нее человека, который пришел бы в этот полночный час, прижал бы ее к себе, испуганную, замирающую.

Нет такого человека... Марк? Нет, он становится день ото дня все больше ненавистен ей, и особенно с той минуты, когда она узнала, что приехал Аркадий. Казалось бы — чего проще — выйти навстречу Аркадию, сказать, что он жив в ее сердце, что она не находит себе покоя... Но то, что случилось между ней и Марком, черной тенью вставало перед девушкой, закрывая малейшую надежду на возвращенье Аркадия.

Тамара подошла к окну и, глядя в поблекшую темноту, задумалась. По стеклу тоскливо били запоздалые капли. Да, видно, все кончено: Аркадию она не нужна, прошла неделя, как он приехал, а все еще не зашел. Да и кому она нужна, кому? Марк... Но рассудок гневно восстал, едва это имя вспомнилось. Можно ли любить его, когда рядом каждый день, каждый час будешь чувствовать тоскливый взгляд той, у которой крадут счастье. В памяти всплыло бледное, увядающее лицо Татьяны Константиновны. Нет, нет — только не это...

Даже пусть не обращать на нее вниманья, не видеть ее горя. Но разве она, Тамара, будет счастлива с Марком? Вряд ли... Его она не любит, нет... А без любви счастье не построить. Но что ж делать? Отдаться судьбе и покорно ждать своей участи месяц, два, год. Нет, еще не все потеряно. Надо уезжать отсюда, надо со слезами на глазах попросить отца, чтобы ее перевели в город... Ведь он же — отец, неужели не поймет, как ей сейчас трудно?

...За окном вставал рассвет. Мгла редела по-летнему быстро. Всходило солнце. Едва его первые лучи упали на лес, на дома, меж трепетных листьев пробежал легкий ветерок, словно вестник нарождающегося дня: там, где он пробегал, все оживало... Начиналось утро.

Тамара, словно зачарованная, смотрела на это чудесное превращение ночи в утро. Недавнее чувство одиночества уже исчезло. На смену пришло безмолвное любованье встающим новым утром... Таков уж был ее характер: казалось, и на краю пропасти, глядя вниз, она могла думать не о том, чем грозит ей эта обрывистая пропасть, а сколько страшной красоты заключает в себе она...

А утро пылало все сильней и сильней. Над копром и терриконом, над безмолвными, словно вымершими, домами поселка к сонной реке тянулась туманная дымка. А там, над рекой, она падала к «Каменной чаше», словно кутая скалу в легкий газовый платок.

И взволнованному сердцу Тамары вдруг захотелось как можно скорее встретиться с Аркадием... Девушка, мурлыча веселую песенку, бросилась торопливо умываться и одеваться... «Пойду к нему, если он не может... И добьюсь своего. Не может он не любить меня, я все, все ему отдам, но он будет мой... А Марк?»

Громкий стук в двери... Кто так рано?

Тамара отомкнула крючок и замерла: на пороге стоял отец.

— Не ждала? Ну, не плачь, не плачь... — неумело успокаивал Иван Павлович всхлипывающую на его плече дочь. — Давай-ка я лучше умоюсь.

И только когда отец сел завтракать, Тамара догадалась спросить:

— Папа, ты ко мне или по делам?

Иван Павлович хитро сощурился:

— А как ты думаешь?

— Ну, как... конечно, ко мне.

— Не угадала... Шахту вашу буду принимать... Худорева к нам переводят помощником главного инженера.

— Папка! Ой, правда?! — бросилась снова к нему Тамара.

— Правда, правда, дочка.

 

7

В начале августа в руководстве шахты произошли большие изменения. Худорев был снят с работы и переведен в город, начальником шахты назначили Ивана Павловича Клубенцова. Тачинский, временно исполняющий обязанности главного инженера шахты, утверждался приказом комбината в этой должности. Со дня на день ждали приезда нового парторга, хотя толком никто не знал, откуда и когда он приедет... Поговаривали, что парторгом будет один из секретарей райкома и что он сейчас инструктируется в области.

Каково же было всеобщее изумление, когда узнали, что парторгом рекомендован Семен Платонович Шалин. Семена Платоновича знали все горняки поселка; немногим более трех лет назад он работал на шахте горным мастером и был партгруппоргом участка. Потом уехал учиться в областную партийную школу.

— Слыхал? Семен Платонович у нас парторгом будет!

— Слышал... Ну теперь кое-кому туговато придется...

— Этот никому не даст засидеться на одном месте. Помнишь, как он на своем участке воевал? Худореву сколько крови попортил, покоя ни минуты не давал... Ну, а теперь он сам начальник...

— Может, стал начальником и затихнет? — осторожно вставлял кто-то.

— Семен Платонович?! Ты, наверное, его не знаешь, если так говоришь.

— Встречаться, конечно, не приходилось.

Такие разговоры слышались в последнее время на шахте. Горняки перебрасывались фразами о новом парторге в раскомандировочной, при спуске в шахту, при подъеме на поверхность.

Иван Павлович, уже принявший управление шахтой, с интересом прислушивался к этим разговорам. Шалина он не знал. Что же это за человек, если, еще не появившись здесь, он возбуждал столько разговоров о себе? Да и не только любопытство испытывал новый начальник шахты при мысли о Шалине. Парторг — политический руководитель, основная партийная фигура на шахте. Каким окажется Шалин? Судить по разговорам о деловых качествах человека нельзя, лучше всего увидеть его в деле... Но Шалин не спешил появляться на шахте... Так прошло несколько дней...

Однажды, когда Иван Павлович обедал дома, в комнату не спеша вошел невысокий мужчина. Остановившись в дверях, он как-то весело и в то же время пристально посмотрел на Клубенцова.

— Можно?

— Пожалуйста...

— Шалин...

— Ну, наконец-то! — обрадовался, приподнимаясь, Иван Павлович. — А мы уже потеряли надежду на ваш приезд... Садитесь...

— Задержался в тресте.

— Сегодня приехали?

— Нет, вчера утром... Решил присмотреться, прежде чем объявлять о своем появлении. А то вдруг окажется, что шахта еле-еле дышит и придется незаметно убегать обратно, так чтоб народ не видел... — улыбнулся Шалин...

— Ну и как же, присмотрелись?

— Присмотрелся... Шахта, конечно, и действительно, еле-еле дышит, а вот убегать не хочется... — рассмеялся Шалин.

— Ну что ж, пойдемте на шахту? Я ведь тоже здесь человек новый, — встал Иван Павлович.

— Слышал... Ну, а я-то не совсем новый...

Во время этого короткого разговора Иван Павлович разглядел Шалина. Ему было около сорока лет, но прищуренные глаза с лучиками морщин на висках и тонкий, резкого рисунка рот заметно старили его. Глаза у Шалина были какого-то неопределенного цвета. Одет он был в серый с коричневой полоской шевиотовый костюм.

— Значит, говорите, шахта еле-еле дышит... — обратился Иван Павлович к Шалину, когда они шли по улице поселка на шахту. — У вас уже, наверное, намечено, что нужно осуществить в первую очередь?

Шалин с каким-то жадным любопытством смотрел кругом, словно забыв про собеседника, и это невнимание задело Клубенцова.

— Да, да... — как-то странно невпопад ответил Шалин, все еще приглядываясь кругом. Несколько шагов прошли молча. И неожиданно Шалин заговорил сам.

— Красивый все же наш поселок... Курорт, а не шахта! — восхищенно качнул он головой.

— На курорте отдыхают, а нас послали сюда работать, — иронически заметил Клубенцов.

— Что же — будем работать, — быстро откликнулся Шалин. — А с чего начать... пока не знаю... Кроме партийного собрания, еще не могу предложить ничего... Трудное положение... Но тем интересней будет работа.

Что-то почти радостное прозвучало в словах Шалина, и Клубенцов недовольно поморщился: не любил он, когда о серьезных делах говорят с наивной приподнятостью. Ребячий пафос тут не поможет, нужно быстрое вмешательство, нужны, прежде всего, строго продуманные действия. Да да — строго продуманные...

— На раздумье много времени нам не отпущено, — продолжал между тем Шалин и с неожиданной твердостью добавил: — Логика вещей подсказывает, что в таких случаях надо поднимать весь коллектив, всех рабочих, и всякое гнильцо, что здесь накопилось, надо перемять, прочистить.

«Вот ты какой! — с любопытством скосил глаза Клубенцов. — Интересно в деле тебя увидеть», — а вслух лишь сказал:

— Да, в жизни работы много... Обидно то, что Худорев — мой бывший учитель... Я ведь у него начинал техником работу. Привык он на мускулы горняка надеяться, а сейчас не 1935-й год — механизмы, машины решают дело. Мускульной силе есть предел, не бесконечна же она. Значит, один выход — упорно внедрять горные машины. Не вышло раз, сорвалось — подумай да снова начинай. А Худорев комбайн «Донбасс» держал на поверхности. Не подходит, говорит, геологическая карта шахты.

Перед самой шахтой их догнала Тамара.

— Папа, ты сегодня задержись на работе, я иду в кино, — сказала она, и темные глаза ее, весело блеснув, на мгновенье задержались на Шалине. Она чему-то улыбнулась и быстро прошла вперед.

— Дочь?

— Дочь... — сразу помрачнел Клубенцов, вспомнив дошедшие до него слухи о связи дочери и Тачинского. Он уже не однажды хотел поговорить об этом с Тамарой, но в решительные моменты как-то совестился разговора, приходя к мысли, что связь дочери с Тачинским — ее чисто женское дело, в которое как-то просто неудобно ввязываться.

— Моя Нина уже институт кончает, — тепло отозвался Шалин, но Иван Павлович, чувствуя, что разговор зайдет сейчас о детях, и боясь этого, торопливо перебил парторга:

— Дела еще не принимали?

— Дела? — Семен Платонович с любопытством глянул на Клубенцова. — Сегодня приму...

Поспешность, с которой Клубенцов перевел разговор, не ускользнула от его внимания. «Не хочет, наверно, чтобы я был вхож в его личную жизнь», — решил Шалин и тоже замолчал. Так молча и прошли оставшиеся метров двадцать до шахтоуправления и так же неловко, молча, с каким-то досадливым чувством разошлись по кабинетам.

 

8

Клубный зал был полон народу, когда друзья вошли в него. Как обычно, горняки пришли посмотреть кино со своими семьями.

Остановились у дверей. Аркадий, оглядев толпу, не нашел Тамары и подтолкнул Геннадия:

— Ты не видишь ее?

— Нет... — а сам скосил глаза в сторону группы девушек, которые коротали время в оживленных разговорах и смехе. Среди них заметно выделялась удивительно белокурая девушка в строгом палевого цвета костюме. «Не здешняя», — решил Геннадий, отводя взгляд.

Аркадий увидел в это время входящую в дверь Тамару и сжал руку Геннадию.

— Пришла...

Тамара прошла мимо, совсем рядом, не замечая их, но вдруг, славна повинуясь невидимой силе, оглянулась, увидела друзей и растерянно замерла на месте, опустив голову. Так и стояла она в трех шагах, родная и близкая, смущенная и взволнованная, и Аркадий рванулся к ней...

— Тамара... — губы шептали почти беззвучно, но девушка услышала, подняла голову и посмотрела на него. Сколько было в этом взгляде робкого призыва, тоски и печали, сколько нежности излучал он.

— Здравствуй... — опомнился первым Аркадий и подошел к ней.

— Аркадий... пойдем, пойдем... на улицу... — прошептала Тамара, борясь с желанием сейчас же, при всех, броситься к нему на шею и расплакаться счастливыми слезами.

Они вышли из клуба, никого не замечая. Все, что волновало их до этого, все печали и радости, пережитые ими за те месяцы, когда они были разлучены, отлетели прочь. Сейчас было одно: они снова вместе.

— Тамара...

— Милый мой... Аркаша.

Звездная ночь была сегодня удивительно хороша. Теплая, трепетная, пьянящая...

* * *

Тачинский остро переживал неприязнь Тамары, хотя до встречи с нею он не представлял себе, что женщина может овладеть всеми помыслами мужчины. Его личная жизнь с Татьяной Константиновной была очень спокойной и необременительной для него.

Главным принципом в отношении Тачинского к Татьяне Константиновне было: «Жена — прежде всего женщина».

Шли годы, менялись места работы, изменялась жизнь, но взгляды Тачинского на семью не менялись. Он никак не мог себе представить, вернее, даже не пытался это сделать, что жена — это первый и лучший друг в жизни. Снисходительную улыбку вызывали у него книги, в которых рассказывалось о большой дружбе, лежащей в основе семьи...

«Все это, конечно, агитация... — думал он. — А от книг до жизни — десятки лет...».

Разошелся с женой он так же проста, как и жил

Правда, недавно произошел случай, о котором Тачинский не любил и даже боялся вспоминать... Татьяна Константиновна готовилась стать матерью. Когда она сообщила об этом мужу, он ничего не сказал, но на сердце лег неприятный осадок. Детей Тачинский не любил. К тому же он чувствовал, что разрыв с Татьяной Константиновной — дело ближайших месяцев: даже за личиной показного равнодушия он не мог скрыть неприязни к ней. А если они разойдутся, и у Тани будет ребенок, ему придется платить одну четвертую часть зарплаты. Марк Александрович стал горячо убеждать жену сделать аборт, но она запротестовала: «Нет, нет! Я хочу ребенка!». Видя, что с женой не договоришься, Тачинский быстро завел близкое знакомство с местным хирургом...

А спустя полмесяца Тачинский ушел от жены и поселился в одном из вновь выстроенных домов. Ушел. даже не предупредив об этом жену, считая, что объяснения излишни, так как он перед ней ни в чем не чувствовал себя обязанным.

Неприятно было лишь людское мнение. Он даже реже стал спускаться в шахту, чтобы не встречаться с людьми. И получилось, так, что ни он, ни, тем более, Худорев, не стали знать подробностей подземной жизни шахты, и добыча угля неуклонно, катастрофически поползла вниз... В довершенье всего, этот роман с Тамарой...

...Не удивился Тачинский поэтому, когда на третий день после приезда Шалина парторг и новый начальник шахты вошли в его кабинет.

«Сейчас будет предъявлен ультиматум», — подумал он, здороваясь с начальством.

— Марк Александрович, жалобы поступают от горняков: не видят вас внизу, в забоях... — усаживаясь, сразу же начал Шалин. — Я даже удивился: вы же, насколько мне помнится, раньше из шахты не выходили... Ну да ладно, это вопрос не главный. Давайте-ка все вместе обсудим, как проведем наше первое партсобрание... Мы тут с Иваном Павловичем кое-что уже надумали. Но без вашего участия здесь не обойтись.

Потом все спустились в шахту. Остановились в забое, где работал врубмашинист Комлев. Опытным глазом Иван Павлович сразу определил: перед ним мастер угля. По равному гуденью машины угадывалось, что ее хозяин — опытный горняк и знает цену механизму... Неожиданно машина смолкла.

— Что такое?

Комлев, улыбаясь чумазым лицом, вытирая руки о тряпку, подошел ближе:

— Ради такого случая решил потерять минуту-две. Здравствуйте, Иван Павлович!

— Постой-ка, постой-ка... Комлев?! Так ты все еще рубишь уголь! А я считал, что ты уже и дорогу на шахту забыл.

— У горняка лучшая дорога — на шахту. Как же я ее забуду? — рассмеялся Комлев. — Пока не выгоняют, работаю.

— Ну, нет, тебя не выгонять, тебя на руках носить надо. Замечательно работаешь! Нормы полторы даешь?

— Бывает, что и по две, но это редкость. Разве будешь рубить, когда навалоотбойщики не успевают, а про транспортников и говорить нечего, — он нахмурился. — Толку мало в моей работе.

Когда поднялись на поверхность, Клубенцов вздохнул:

— Который раз уже спускаюсь вниз, а привыкнуть к шахте не могу. Плохи дела в лавах... — и он внимательно посмотрел на Тачинского, молчавшего почти все время. — Как думаете, Марк Александрович, чего же не достает? Не знаете? Да все дело в том, что горняка вы не уважаете, не даете ему самого главного, для чего он и пришел в шахту: возможности трудиться... Почему же на организацию его работы вы смотрите, как на что-то будничное, надоедливое? Слышали, что Комлев сказал? А у этого... молодого... Калачева разве не существенные претензии к вам? Так дело не пойдет, это имейте в виду.

Тачинский, нахмурившись, стал смотреть в сторону, а при первой возможности и совсем отстал от начальника шахты и Шалина.

«Быстрые вы очень... — усмехнулся он, рассеянно шагая к шахтоуправлению. — Посмотрим, какие из вас будут руководители. Критиковать — легче всего...»

Тачинский вскинул глаза и удивленно остановился: он был у крыльца бухгалтерии.

Метнул взгляд на окно, заметил, как дрогнула там занавеска, постоял в раздумье и повернул обратно.... И снова потекли невеселые мысли, в которых все чаще появлялась Тамара. Возможно, она и любит его, иначе не позволила бы взять себя в ту ночь... Но зачем же тогда мучает его, зачем?

Но вдруг он вздрогнул: по дорожке навстречу шла Тамара. Рядом, с ней — начальник внутришахтного транспорта, этот... как его... Зыкин... Они шли и о чем-то тихо разговаривали... О чем? Да это нетрудно было заметить по нежному, ласковому взгляду девушки и по смущенному виду Зыкина.

Тачинский, сам не замечая, что делает, быстро свернул с дорожки в сторону и, зайдя за кусты акаций, опустился на траву.

В окне бухгалтерии опять опустилась приподнятая было занавеска.

 

9

— Давай, давай, не церемонься, горе луковое... Я теперь сам хозяин в доме. — Ефим почти силой усадил Валентина за стол и крикнул:

— Зинка! Налей-ка нам супу... — и опять повернулся к Валентину. — Упекли моего батю, черти... Суд был показательный в клубе, народу сбежалось... Все припомнили: и кулак-то он бывший, и подхалимов любил, наряды ложные оформлял, лес сплавлял и всякой прочей ерунды понаписали... А все потому, что кое-кому не по нутру пришелся.

Зина безмолвно поставила тарелку перед Ефимом, он довольно крякнул и на мгновенье умолк, помешивая ложкой суп. Поднеся ложку ко рту, долго дул на нее, прежде чем отхлебнуть. Потом недовольно скривился и властно бросил через плечо:

— Соли!

«В отца пошел, его замашки, — усмехнулся Валентин. — В хороших семьях, пожалуй, вперед гостю подают обед, а тут приучены наоборот — своему владыке...»

— Ешь давай, — покосился на него Ефим, когда сестра поставила на стол еще одну тарелку с супом.

— Спасибо, Ефим, не хочу... — мотнул головой Валентин.

Он ждал, что Ефим возмутится его отказом и станет упрашивать, но тот, с трудом пережевывая хлеб, едва выдавил:

— Не хошь, как хошь... Хороший суп наварила сегодня Зинка.

Опорожнив тарелку, икнул и шумно отпыхнулся.

— Говорил я тебе, горе луковое, сразу — оставайся здесь. Не захотел, а теперь сызнова все начинать будешь. Зинка, кашу тащи! Видишь, как я ловко устроился? Две-три тысячи в месяц отдай — и не греши... — он облизнул жирные губы. — Домишко от бати по наследству, считай, уже получил. Крепко пришлепали ему. Когда-то он вернется... Теперь бабу в дом надо... Вот оно как обертывается, чуешь? — Ефим довольно хохотнул. — Да и тебе здесь не мешает бабенкой обзавестись, а? Ты Зинку... — и прикусил язык: сестра несла кашу. Когда она молча вышла, наклонился к Валентину и зашептал, мотнув головой в ее сторону

— Давай-ка, горе луковое, действуй. Комнату вам выделю, живите себе.

— Не стоит... — отвернулся, чтобы не рассмеяться в лицо хозяину, Валентин.

— А что тебе еще надо? — загорячился Ефим. — Жена из нее ладная выйдет, помяни меня, горе луковое.

Валентин почему-то вдруг вспомнил темные мокрые плавки Зины и ее полные икры и, покраснев, встал:

— Идти надо...

— Ну, нет! — вскочил Ефим и крикнул в дверь:

— Зинка!

Она появилась и вопросительно застыла на пороге-

— Давай-ка налей... Хотя, я сам... — и не успел Валентин опомниться, как Ефим уже вернулся из кухни с бутылкой водки.

— Брось, Ефим! Я пить не буду, — с внезапной злостью заговорил Валентин. — Ты, как вижу, алкоголиком уже стал.

— Ничего, ничего, — смеялся Ефим, откупоривая бутылку. — Она для здоровья не вредна, горе луковое.

— Куда же вы торопитесь? — неожиданно вступила в разговор Зина, и в ее робко поднятых глазах вдруг запрыгали шаловливые огоньки. Валентин смутился от этого взгляда.

— Ну, ладно, — решился он и добавил: — Только водки пить ни глотка не буду!

— Я и один справлюсь, — ухмыльнулся Ефим. — Вам с Зинкой воды налью, чтобы чокаться.

Вскоре Ефим так опьянел, что едва ворочал языком. Но упорно подливал и подливал себе водки, пока, наконец, не захрапел тут же, за столом. Зина уложила его на лавку, притащив подушку и одеяло.

— Ну вот... — сказала она, садясь на лавке очень близко к Валентину и во взгляде ее, торжествующем, радостном, было что-то такое призывное, что он смущенно отвел глаза.

— Ты... не рад? — совсем рядом шепотом спросила она, он ощутил на шее ее жаркое дыханье. — Но что я могу сделать, Валентин? — она несмело повернула его лицо к себе, и в глазах ее была такая мольба, что он не противился, когда горячие губы ее коснулись его губ.... «Что я делаю?!» — вдруг пронеслось в голове, он попытался встать, но Зина крепко прижала его к себе. — Ох! — вдруг вздохнула она, склоняясь к его груди.

— Хороший мой... — прошептала она, и руки ее обвились вокруг его шеи, всей тяжестью тела она тянула его все ниже и ниже... Но когда она, коснувшись пола, ослабила руки, он огромным усилием воли оторвался от нее и бросился в дверь, на улице, чувствуя, что еще секунда — и потеряет самообладание.

 

10

Уже с первого знакомства с шахтой Иван Павлович увидел, что трудностей впереди, хоть отбавляй... В старых, отработанных лавах он натыкался на полузаваленные испорченные механизмы, которые с успехом можно было после ремонта пустить в ход. Действующие врубмашины, электровозы, насосы, воздушное хозяйство были настолько изношены неправильной эксплуатацией, что становилось ясно: в один прекрасный день наступит расплата за все это.

Но самым существенным недостатком было то, о чем он сказал недавно Тачинскому.

Однажды Клубенцов столкнулся в шахте с таким положением.

Группа электрослесарей с утра была отправлена на ремонт электровоза, который новый начальник шахты случайно разыскал в тупике в выработанной лаве. Клубенцов более часа обследовал электровоз и пришел к выводу, что машина может служить еще бог знает сколько времени, если подремонтировать ее.

Получив задание, три электрослесаря ушли в шахту. Часа через два пришел туда и Клубенцов. Электрослесари мирно лежали возле электровоза и о чем-то разговаривали.

— В чем дело? — удивленно спросил Клубенцов, видя, что к работе они еще не приступали.

Они вскочили, переглядываясь друг с другом.

— Мы сейчас начнем... — нехотя ответил один из них, самый старший из слесарей — Устьянцев, мужчина с резкими, угловатыми чертами лица и злыми, цепкими глазами. В первое мгновенье Клубенцов хотел дать волю своему гневу, но он знал: окриком ничего не возьмешь. Они примутся, конечно, за работу сейчас же, но разве ему нужна их работа только сейчас?

— Ну, ладно, ребята. Давайте я вспомню с вами старину, — сказал миролюбиво Иван Павлович и, забрав у одного из слесарей ключи, полез под машину. Электровоз он очень хорошо знал, так как начинал свою шахтерскую жизнь с поста начальника подземного транспорта. Он ожидал, что слесари примутся за работу вслед за ним. Но этого не случилось. Они все трое молча сидели на земле. Прошло несколько минут, когда Устьянцев вдруг вскочил и порывисто подошел к электровозу.

— Товарищ начальник? — позвал он. Клубенцов вылез из-под машины.

— Вы, начальник, мы подчиненные, — резко сказал Устьянцев, забирая ключи из рук Клубенцова. — Работать обязаны мы, а не вы... Учить нас тоже не надо, мы умеем сами.

— Умеете? — рассмеялся Клубенцов. — А мне подумалось, что так, как следует, не умеете.

— Мы умеем... по-разному умеем, — все так же хмуро ответил Устьянцев и вдруг спросил:

— А кому, скажите, нужна наша работа? Ведь отремонтируем мы машину, а толку с этого что? Через неделю ее снова в тупик загонят.

Клубенцов нахмурился.

— Ну что ж, я понял вас, товарищ Устьянцев, так, кажется, ваша фамилия? Что можно сказать? Дать вам слово, что сейчас на шахте все будет хорошо, я не могу... Сказать, что больше впустую работать не будем — тоже еще не уверен. Но одно могу сказать: все это зависит не только от меня, но и от вас, от ваших усилий. Один начальник — будь он самым хорошим человеком — ничего еще не сделает, если ему не помогут. Так ведь? А принимать вашу работу приду сам, так и знайте. Если будут недоделки, взыщу строго... Поняли?

— Ну, тут и понимать-то нечего... — ответил Устьянцев и вдруг рассмеялся:

— Ну вот, на свою голову наговорил я... Приходите сюда к обеду, будет готов электровоз.

— К обеду? — переспросил Клубенцов, зная, что здесь работы хватит на добрую смену.

— Раньше, пожалуй, не сделать... А вообще-то попытаемся...

И электровоз был отремонтирован к обеду.

Иван Павлович разыскал Шалина.

К концу смены в раскомандировках всех участков и на видных местах в шахтоуправлении появились листки-молнии, рассказывающие об успехе группы слесарей.

Клубенцов решил не останавливаться на этом. Он приплел в бухгалтерию:

— Татьяна Константиновна, выпишите премии Устьянцеву и тем, кто с ним сегодня работал, — попросил он Яшукову.

Татьяна Константиновна удивленно посмотрела на начальника шахты.

— Но... у нас же еще нет, Иван Павлович, директорского фонда... — напомнила она. — А с других статей нельзя списывать.

— Знаю... В счет моей зарплаты выпишите.

Яшукова изумленно глянула на Клубенцова.

— Из вашей зарплаты?! Но ведь...

— Выписывайте, выписывайте... — нетерпеливо перебил ее Клубенцов. — Дело такое, что нужно.

Едва за начальником шахты захлопнулась дверь, Татьяна Константиновна обернулась к Тамаре, уткнувшейся в какие-то подсчеты.

— Неужели он из своей зарплаты выдаст им премии?

— Наверное... — кивнула головой Тамара. Она знала, что отца не остановишь, если он что задумал.

В половине пятого вся первая смена, только что вернувшаяся из забоев, собралась в раскомандировке. Неизвестно какими путями слух о премиях группе Устьянцева быстро распространился среди горняков. И усталые, чумазые от угольной пыли и пота горняки весело перекидывались шутками, терпеливо ожидая прихода начальства. Когда был зачитан приказ начальника шахты о премировании бригады Устьянцева, к столу подошел Устьянцев.

— Спасибо, Иван Павлович! — с большой теплотой пожал руку начальника шахты Устьянцев. — За то, что цените нашу работу и нас самих, сердечное вам спасибо.

— Сам себя благодари, Устьянцев, — улыбнулся Иван Павлович. — Ты трудился, твоя и заслуга.

А Устьянцев повернулся к горнякам и неожиданно заговорил:

— Вот, товарищи... — он на миг остановился. Клубенцов глянул на Шалина, думая, что тот попросил Устьянцева выступить, но Семен Платонович также вопросительно смотрел на начальника шахты.

— Не мастер я говорить, — махнул рукой Устьянцев. — А все же так скажу... Работать теперь буду, как полагается, по-настоящему, по-горняцки.

И под горячие аплодисменты горняков быстро пошел на место.

Семен Платонович, когда пошел домой на обед, с легкой завистью подумал, что не он, парторг, а Клубенцов смог найти подход к сердцам горняков. «Хороший он, сильный человек, — думал Шалин. — А вот никак мы с ним еще по-настоящему не сойдемся. Энергии, видно, у него столько, что он все сам стремится сделать. Хорошо это или плохо?»

— Семен Платонович!

Было неожиданным, что его быстро догоняет не кто иной, как Клубенцов.

— Ты, понимаешь, забыл с тобой об одном деле поговорить, — подходя, торопливо заговорил начальник шахты. — Хватился, а тебя — нет, говорят только-только на обед ушел.

Было уже далеко за полдень, жара спала, и так вольно и свободно дышалось, что Шалин и Клубенцов, не сговариваясь, замедлили шаги.

— Тяжелое положение с крепежным лесом создается, — сказал, наконец, Клубенцов. — Худорев, видно, не контролировал расход его, и плановый лимит вот-вот кончится... Не хочется залезать в долг к государству, вот и думаю, что можно сделать, чтобы выправить положение.

Семен Платонович догадался, что Клубенцов обращается к нему за поддержкой. «Странно, Иван Павлович, просишь ты о помощи-то, — мысленно обратился он к Клубенцову. — Ты прямо, прямо скажи».

А вслух сказал:

— Если расходовать лес сверх лимита, это ударит по себестоимости угля. И так у нас уголек-то дорогой. А что же иначе сделать? — И, что-то прикинув в уме, равнодушно сказал:

— Повторно использовать надо крепеж. Отработанных лав у нас много, и лесу там пропадает ни за что порядочно.

Клубенцов враз остановился.

— Но это... это же действительно верно! — воскликнул он. — Как я не додумался? Ну, спасибо, Семен Платонович... Выручил ты меня. И как выручил.

— А за что же спасибо-то? — прямо в глаза Клубенцову взглянул Шалин. — Я ведь не вам услугу-то оказал, а государству... — И усмехнулся. — А с государством мы как-нибудь рассчитаемся, я у него в неоплатном долгу.

— Это верно, конечно, — помрачнел Клубенцов. — Да только что-то не вижу этого расчета, Семен Платонович.

— Семен Платонович, вас можно на минутку?

Наперерез им быстро шел Устьянцев.

— Мне бы посоветоваться с вами надо, — скупо улыбнулся он. — Вы уж простите, Иван Павлович.

— Ничего, ничего... — сказал Клубенцов, но то, что Устьянцев решил посоветоваться с Шалиным, как-то задело его.

Иван Павлович вспыльчив, но долго сердиться не может. И сейчас он уже не уходит, а краем уха слушает разговор Шалина с Устьянцевым. Он слышит, что они говорят о личных планах слесарей, и догадывается, что группа Устьянцева прочитала, наверное, во вчерашней газете выступление донецких шахтеров.

— Ну что ж, продолжим разговор, Иван Павлович, — заговорил Шалин, когда они снова пошли вместе. — И закончим его сегодня, чтобы уже никогда не возвращаться.

— Какой ты все же нетерпеливый и упрямый, Семен Платонович, — миролюбиво отмахивается Клубенцов. — Обязательно тебе надо к какой-то точке подойти... Ну, погорячился я, так ты же поймешь.

— Я понял. Но в таком случае и ты должен понять меня... — Шалин искоса глянул на Клубенцова. — Неужели ты думаешь, что сможешь один из прорыва шахту вытащить, что это тебе под силу? Тогда надо разогнать всех инженеров, парторга отправить на участок погрузки — работать.

— Ну, это ты ерунду городишь, Семен Платонович.

— Не ерунду, а так получается, — усмехнулся Шалин. — Ко мне уже два инженера приходили, не нравится им твоя македонщина.

Шалин ждал, что Иван Павлович обидится, но Клубенцов лишь тихо сказал:

— Не люблю я тех, кто плохо работает. Деньги народные исправно получают за инженерский диплом, а на шахте — от и до... И в деле-то они так себе, как телята. Ты, вижу, в работу вцепишься крепко, перед тобой я виноват, а их или заставлю уважать труд, или...

— Или?

— Ну что ты пристал? — неожиданно засмеялся Иван Павлович. — Видишь, дочка тебя уже встречает? Ну, приходи быстрей на шахту.

И пошел независимой, легкой походкой к своему дому.

«Как-то придется мне сработаться с этим егозистым и ершистым человеком? А понять нам друг друга надо, обязательно надо», — подумал Семен Платонович, наблюдая, как шагает по улице Клубенцов.

 

11

Ефим почесал в раздумье нос, осветил лампой широкий зев старого штрека и покачал головой. Он только что отработал смену. Вся бригада уже вышла на-гора, а Ефим, незаметно отстав от товарищей, заглянул в этот уже несколько лет заброшенный штрек. В мозгу его всю смену колом сидела думка: «Значит, за одну стойку заплатят трешницу. Подзаработать можно. Хорошо придумал начальник шахты — использовать лес из старых лав. Нашему брату, шахтеру, снова есть где отхватить сотнягу, вторую...»

Ефим подошел к ближней стойке и оглянулся. Он знал, что здесь стойки выбивать еще нельзя, но кто узнает, где добыта лесина? Чай, метки-то на ней нет.

Горлянкин ударил топором по стойке и вдруг вздрогнул: из темноты штрека к нему подплывал, покачиваясь, огонек... Кто-то шел. Ефим медленно зашагал навстречу.

— Здорово, Горлянкин! Тоже промышлять идешь?

Худенький горняк сбросил с плеч стойку и вытер с лица грязный пот.

— Малость надо побаловаться, — усмехнулся Ефим, тоже останавливаясь. Он знал горняка, это был крепильщик Кнычев, работавший прежде в смене отца.

— Далеконько лазить приходится, — вздохнул Кнычев, — кабы поближе где, так за пару часов штук двадцать-тридцать стоек можно насобирать.

— А чего же на себе, горе луковое, таскаешь? — Ефим пнул ногой бревно. — Этой махиной кости сломать можно... Подогнать сюда «козла», насобирать кучу стоек и по железке увезти...

— Дельно придумал! — обрадовался Кнычев. — Давай-ка пригоним «козу», а? Я уже там кое-что навыбивал, можно отвезти.

— Гони... Я пока повыбиваю... — лениво отозвался Ефим, прикинув, что за время, пока Кнычев ходит за «козой», он приберет к рукам с десяток запретных стоек.

Они разошлись в разные стороны. Не прошел Ефим а десятка метров по уклону, как свет его лампы, словно мышонок, скользнул по небольшому штабелю стоек. Концы их были в свежей углистой глине. «Кнычев много уже, черт, насобирал, — с завистью подумал Ефим. — Парочку, пожалуй, можно утянуть».

Ефим вскоре наткнулся на несколько трухлявых, отживших свой век стоек и перетаскал их в кучу Кнычева, забрав оттуда годные лесины. Затем вырубил с десяток стоек в разных концах штрека. Рубил, а сам озирался: стойки были из числа тех, за которые начальство, если бы узнало, по голове не погладило.

Позднее, когда вместе с Кнычевым перевезли добытый крепеж в ярко освещенный штрек, Ефим добродушно посмеялся над своим напарником, который изумленно твердил, ползая около трухлявых стоек;

— Откуда эта дрянь?! Кажись, все лесины проверил... Эк, меня угораздило! Как глаза черт выткнул.

— Домой утащи, на дровишки сгодятся, — ехидно посмеиваясь, посоветовал Ефим.

— А ты, тоже хорош! — вскипел Кнычев. — Нет, чтобы упредить меня, что дерьмо везем, туда же — ощерился.

— Мне-то какое дело до твоего трухла? — усмехнулся Ефим. — Ты деньги себе в карман положишь, а я доглядывай за тебя? Ищи дурака.

— Эх, ты, — выругался Кнычев, презрительно меряя взглядом Ефима, — весь в батю, его семя.

Ефим, посвистывая, пошел разыскивать горного мастера, чтобы сдать лес.

Довольный, веселый вышел он на-гора. В бане мылись уже лишь одиночки. Ефим влез в парную и раскрутил вентиль. В душную комнату с шипеньем пополз горячий воздух. «Благодать», — растянулся Ефим на полке.

С какой-то особой легкостью шла сейчас жизнь у него. В доме он — хозяин, на работе им довольны, не было еще случая, чтобы его пай остался недобранным. Недобрать пай — это значит просверлить себе в кармане дырку, через которую утекают деньги.

— Ты чего развалился, барин? Один, а вентиль на всю раскрутил... — с шумом ворвался в парную кочегар. — Закручивай сейчас же!

— Не волновайтесь, гражданин, — насмешливо ответил с полки Ефим. — Положено тебе подбрасывать в топочки уголек, вот и орудуй... Да не жалей, горе луковое, чай, не свое, а государственное жгешь.

Кочегар закрутил вентиль, и раздосадованный Ефим вскоре оделся. Мимоходом заглянул в столовую, вытянул за стойкой кружку пива и стакан водки, затем повторил и навеселе побрел домой. На душе у него снова было спокойно, даже больше того: он чувствовал, вспоминая проделку со стойками в лаве, гордость за себя. «Толково все же в «гражданке» можно жить, — думал он. — Здесь шалишь, брат... Никто над тобой не хозяин. Сам, что захочешь, все делай».

Мысли о независимости принесли бесшабашную радость, и Ефим негромко затянул песню, стараясь ступать как можно ровней по ухабистой дороге.

— Зинка! Почему крылечко не помыла? — зашумел он, вваливаясь в дом.

Сестра еще отцом была обучена одной святой истине: пьяному хозяину на глаза не попадайся. Поэтому, едва заслышав пьяное мурлыканье Ефима, Зина юркнула за дверь и там, дрожа, стояла до тех пор, пока разгулявшийся брат не протопал к себе в комнату.

А Ефиму вдруг во что бы то ни стало захотелось увидеть сестру, и он снова крикнул:

— Зинка! Ты, чертова кукла, слышишь меня или нет?

Матери дома не было, Ефиму никто не отвечал, и эта безмолвная пустота успокоила его. Вскоре он, однако, сообразил, что в доме кто-то должен быть, и, натыкаясь на дверные косяки и стулья, побрел по комнатам, матерно ругаясь.

Зина выскочила из-за двери, но зацепилась платьем за пустое ведро, оно загрохотало.

— Стой! — где-то рядом рявкнул Ефим. Он медленно подошел и замахнулся на сжавшуюся и замершую от страха сестренку, но неожиданно опустил руку. В отупевшем взгляде мелькнул какой-то живой огонек. Ефим подошел к ней вплотную.

— Боюсь... — усмехнулся он, вперив в нее помутневший взгляд. — Твоего хахаля, любезного твоего боюсь... Смотри, Зинка, для тебя обхаживаю Вальку Астанина... — он скрипнул зубами. — Проворонишь — башку сверну!.. На врубмашиниста учится он, поняла? Золотая копеечка, а не мужик! Эх, чертова кукла, зажму я вас с ним в кулак! — вдруг вскрикнул Ефим, до хруста сжимая пальцы своей огромной ладони, но тут сознание, вероятно, изменило ему, он зашатался и ухватился рукой за стену.

Зина юркнула в дверь, выскочила во двор, пробежала в сарай и там, прислонившись лбом к шершавому бревну стены, беззвучно заплакала. Ей почудилось в брате что-то звериное.

 

12

Сегодня Валентин первый раз самостоятельно вел врубмашину. За спиной стояли старый Комлев, Санька да три человека из навалоотбойщиков. Волненье было лишь в первые минуты, когда бары — режущий орган врубовки, — задрожав, стали врезаться в черную стену пласта. Дальше как будто забылось, что это первая опытная работа, своего рода экзамены. Петр Григорьевич был строгим, но умелым учителем, потому машина без перенапряженья подрубала лаву все дальше и дальше. На миг даже забылось, что за спиной, внимательно наблюдая, стоят люди. Все внимание было поглощено этой послушной, умной машиной. Но вспомнив, что за его работой наблюдают, Валентин вдруг почувствовал прилив необычайной гордости за себя: захотел он и добился своего. Конечно, наблюдают за ним сейчас не так, как он когда-то за Климом Семиухо, но все же радостно: Валентин Астанин — врубмашинист! Красивая, большая, умная, специальность, это не на побегушках где-то быть.

Ровно, все вперед и вперед, двигалась врубовка, которую вел Валентин Астанин.

За этим и застал их начальник шахты...

— Кто рубит? — глаза Ивана Павловича настороженно смотрят в сторону работающей врубмашины.

— Ученик мой, Астанин... Можно пускать на самостоятельную работу... Толковый паренек...

— Астанин? Ну-ка, Петр Григорьевич, пусть выключит машину.

— Валентин! Выключай! — бросился к товарищу Санька. Сейчас его, Санькина, очередь. Только при начальнике шахты страшновато рубить, он каждую ошибку, каждый неправильный вздох машины поймет.

— Иди-ка, иди-ка сюда! — подзывал, волнуясь, Иван Павлович Валентина. — Так вот ты где? Врубмашинистом захотел быть? Молодец! А... с Галиной как?

Валентин нахмурился.

Иван Павлович понял его: ничего нового.

— Ну, ничего, ничего, помиритесь... Главное, я рад, что ты шахты не испугался, все решил так, как надо... Где живешь сейчас?

— У Петра Григорьевича.

— Ну, ладно, работай... Петр Григорьевич, сколько у тебя учеников?

— Двое... Вот он да Санька... Правда, теперь они уже не ученики. Переводить во врубмашинисты можно.

— Значит, только двое... — Иван Павлович помолчал, приглядываясь к работе Саньки. — Ничего рубает... Хороший машинист будет... Петр Григорьевич, а ведь придется комбайн тебе передавать... Справишься?

— С комбайном-то? А это мы с вами обсудим.

...Уже давно ушел начальник шахты, а в ушах Валентина все еще стоял вопрос: «А как с Галиной?»

Вспомнилось сразу все, от чего он даже в мыслях бежал, стараясь заглушить тоску по Галине. Но сейчас уже ясно почувствовалось, что этого не сделаешь... Словно приблизил Иван Павлович своим разговором все думы о ней, все, о чем он запретил себе даже вспоминать. И в какой-то миг ноющая боль сжала его сердце... Эх, Галинка, Галинка, неужели не понимаешь ты, кто из нас прав?

 

13

Вечер...

Нины Павловны нет, она еще с утра ушла к Клубенцовым. Там готовились к отъезду в Ельное, со дня на день ждали приезда Ивана Павловича за семьей.

Галина закрыла книгу и подошла к окну. За последнее время она располнела, походка ее стала медлительней, лицо побледнело, и большие глаза смотрели на мир как-то вдумчивей и внимательней. Чувствовалось, что скоро она станет матерью.

А за окном дождь... В квартире тихо, и от этого стук дождевых капель приковывает к себе внимание, навевая невеселые думы.

Валентина нет рядом. Но он с ней, заставляя думать о себе беспокойными легкими ударами будущего ребенка. Что же дальше? Неужели она уже никогда не увидит Валентина возле себя, неужели вся жизнь будет так же пуста, как сейчас? Нет, она не будет пустой: родится и вырастет тот, который воплотил в себе их любовь, их неудавшееся счастье. Только разве не спросит он, этот новый человек, о своем отце, разве не задаст ей вопроса, на который так трудно ответить?

А за окном дождь, и от этого в квартире кажется неуютно...

 

14

Главный механик шахты Лихарев провел Клубенцова, Шалина, Тачинского и Комлева через шахтный двор, отомкнул небольшой приземистый сарай и махнул рукой вглубь:

— Вот... Можете осматривать... Сюда мы его определили.

Клубенцов первым шагнул в сарай. Глаз быстро освоился с полутьмой: крыша помещения, где хранился горный комбайн «Донбасс», в нескольких местах была разворочена, и сквозь эти проломы пробивался дневной свет.

За начальником шахты в сарай вошли все остальные. Петр Григорьевич Комлев сразу же быстро прошел, к плоскому железному ящику, занявшему добрую треть сарайки.

Петр Григорьевич склонился над корпусом комбайна, что-то рассматривая, затем достал из кармана нож и начал скоблить железо.

— Видите? Ржавчина...

Все, не сговариваясь, посмотрели вверх, в пролом крыши, сквозь который, вероятно, и пробивался в сарай дождь.

Иван Павлович прищурился и молча посмотрел на Лихарева. Тот пожал плечами.

— На ремонт средств нет...

— Ты, вот что... Лихарев... — сдержанно бросил Клубенцов, окинув, его презрительным взглядом. — Залез бы сам да доски-то на крыше хоть в порядок привел... Трудно? Может быть, помочь тебе?

Лихарев широко улыбнулся, приняв слова Клубенцов а за шутку.

— Ну, чего стоишь? — вдруг подался начальник шахты к Лихареву. — Средства тебе понадобились, чтобы дырку в крыше заделать?

Главный механик испуганно отступил назад, черные глаза его недобро блеснули.

— Вы... не кричите, пожалуйста... — заикаясь, пробормотал он. — К вечеру все будет сделано.

— Миллионы рублей на такие машины народ расходует, а он — под дырявую крышу комбайн загнал! — повернулся Иван Павлович к Шалину. — Судить за такие дела надо. Вот вам пример для разбора на партбюро... Миндальничаете все с ними, уважаемый секретарь партийной организации.

Это было сказано таким резким тоном, что Шалин вздрогнул: что это? Совет или... или приказ, не подлежащий обсуждению?

Семен Платонович поймал соболезнующий и чуть ехидный взгляд Тачинского.

— Вы, пожалуйста, для себя, товарищ Клубенцов, выводы делайте, а я... и сам все прекрасно понимаю... — сказал он, глядя в крепкий затылок начальника шахты, снова склонившегося над машиной.

Тот быстро обернулся.

— Это почему?

— А вы подумайте и сами поймете, почему.

«Что-то неладное меж ними, — подумал Комлев и покачал головой. — Вроде бы, оба хорошие люди».

Клубенцов словно сразу потерял интерес к разговору и подозвал Комлева.

— Ну-ка, Петр Григорьевич, приготовь машину для опробования. На днях в шахту ее будем спускать.

А Тачинский украдкой взглянул на Шалина, подумав: «Ишь ты... Этот за себя может постоять... Отрубил Клубенцову, как положено, и стоит себе спокойно. Но, честное слово, они еще передерутся между собой, и это — к лучшему.... Для меня, во всяком случае...»

Приступить к освоению агрегата было решено на участке младшего Комлева. В середине августа бригада во главе с Петром Григорьевичем Комлевым спустила машину в шахту.

— Страшновато, — признался Ивану Павловичу старый шахтер, когда машина была установлена на место. — Первый раз, при Худореве, неудача не испугала бы никого, тогда к ним привыкли. А сейчас не то... сейчас, вроде бы, — решительный бой: пойдет комбайн — все поверят в него, а не пойдет...

— Должен пойти... — мягко перебил его Клубенцов. — Надо заставить горняка верить в машину... А лично для тебя, Петр Григорьевич, это будет хорошим подарком ко Дню шахтера...

— А это что такое? — удивился Тачинский, разглядывая небольшие санки за комбайном.

— Как видите — санки... — довольно простодушно ответил Комлев, но это прозвучало так иронически, что все заулыбались, и Тачинский отошел, с подозрением косясь на странное приспособление. Никто, кроме Ивана Павловича Клубенцова, не знал, что такие санки уже многие месяцы применяет Клим Семиухо.

— Давай-ка, Ефим, взбирайся, — скомандовал Комлев Горлянкину. — Сейчас начнем...

Ефим встал на санки, держа в руках отбойный молоток.

Петр Григорьевич замер у пульта управления. Запели электромоторы, цепь бара пошла на холостом ходу, затем машина плавно, словно гигантская черепаха, поползла вперед. И тут все поняли, для чего санки: Ефим сразу же с комбайна сбивал отбойным молотком верхний слой угля, который бар машины не захватывал. А раньше приходилось останавливать из-за этого комбайн.

— Здорово придумано! — кивнул Шалин на санки. — Молодцы...

Машина с грохотом шла вдоль «груди» забоя, и на транспортер выливался из грузчика сыпучий поток угля.

— Если такими темпами пойдет, то комбайном дадим треть добычи по всей шахте, — глянул на часы Тачинский.

— Нравится машинка? — обернулся к нему Клубенцов.

— Конечно... — пожал плечами Тачинский. — Машина неплохая...

— А почему же вы с Худоревым не применили ее раньше? — подковырнул Клубенцов.

— Я не решающий голос на шахте... Худорев был против. Одна возня, говорит, с такой машиной.

— А вы так свое мнение и не смогли защитить? Или даже не пытались? — С Иваном Павловичем трудно говорить. Тачинский в первые дни обижался на начальника шахты за его прямоту, порой граничащую с грубостью, но сейчас привык к едким, всегда бьющим прямо в цель замечаниям.

— Я не пытался? Моя докладная и сейчас где-то в тресте...

— Знаю, читал... — сразу потерял интерес к разговору Клубенцов и стал наблюдать за работой комбайна. — Боюсь, что транспортники не успеют за машиной, если она будет так работать... — повернулся он к Шалину, — Надо предупредить Зыкина.

— Да, да... Кстати, мне по личным делам нужно Зыкина увидеть. Идем?

— А здесь?

— Здесь их двое... — кивнул Шалин на Тачинского и Комлева.

— Пошли.

 

15

Клубенцов был прав, опасаясь за работу транспортников. В последние дни стало заметно, что там творится что-то неладное. Аркадий, просматривая сменные сводки, тревожился все больше и больше. Возрастал аварийный простой подвижного состава, все чаще слышался бьющий в сердце крик:

— Порожняка нет!

Все чаще по утрам, в раскомандировке, вгонял в пот суровый вопрос начальника шахты:

— В чем дело?

Этот вопрос не давал Аркадию в последнее время покоя. Он осунулся, похудел так, что Геннадий удивился однажды:

— Что с тобой, Аркадий? Что случилось? — Но Зыкин упорно отмалчивался. Гордость не позволяла ему пойти за помощью к Ивану Павловичу. В памяти еще жив был разговор с Клубенцовым, еще помнились горячие, несколько самоуверенные и задорные слова: «Пошлите меня на самый трудный участок!»

«Опозорился, хуже некуда... — мелькали в голове мрачные мысли. — Но в чем же дело?»

Особенно плачевным было положение в группе, обслуживающей участок Геннадия Комлева, где работал этот самоуверенный машинист электровоза Коротовский. Тоже возомнил себя главной спицей в колесе... Разговор, происшедший между Коротовским и Зыкиным неделю назад, не раз уже вспоминался Аркадию; он чувствовал себя уязвленным и обиженным. Произошло это так.

Неожиданно не вышел по болезни на работу машинист Калков. Электровоз же Коротовского требовал мелкого ремонта, им и должен был в этот день заниматься Коротовский. Невыход Калкова на работу менял положение. Не лучше ли пересадить Коротовского, возившегося у своей машины, на электровоз Калкова, предоставив ремонт неисправного электровоза дежурным слесарям?

Зыкин так и решил сделать. Он осматривал в это время путь в дальней лаве и поручил проезжающему мимо водителю передать Коротовскому это приказание. Через полчаса водитель разыскал Зыкина:

— Коротовский сказал: «Через два часа закончу ремонт собственного электровоза, а на калковский не пойду».

— Почему не пойдет?!

— Не знаю...

Взбешенный Аркадий подъехал к месту ремонта электровоза.

— Вы что, играть в лаву пришли? Почему не переходите на калковский электровоз? Или вам начальник участка должен все приказания отдавать лично? — не сдержавшись, закричал он на возившегося у электровоза пожилого горняка. Тот удивленно встал, затем в глазах его блеснул огонек сдержанного гнева:

— Вы не кричите, пожалуйста... Молоды еще так разговаривать.,.

— Не вам разбирать — молод я или нет! Попрошу выполнить приказание или... или у меня с вами разговор кончен.

Вокруг собралась группа слесарей, проезжавших мимо машинистов электровозов, и теперь Аркадию казалось уже нетерпимым и позорным, если Коротовский не пожелает выполнить его приказания.

— Хорошо, — неожиданно согласился Коротовский, — я пойду на электровоз Калкова.

Люди неодобрительно посмотрели на Зыкина и стали расходиться.

— Окриком желает покомандовать... Да много-то так не накомандуешь. Сразу видно, зелененький еще... — доносилось из группы уходящих.

— Наши машинисты и не таких крикунов видали, да быстро сбывали их... — ответил чей-то веселый голос.

...Через два дня Калков был на работе, Коротовский снова перешел работать на свой электровоз, но теперь, встречаясь с начальником участка, не здороваясь, хмурился.

...И в этот день почти половина электровозов стояла в ремонте. К вечеру три электровоза были исправлены, но мрачное настроение не покидало Аркадия. После случая с Коротовским появилась отчужденность в отношениях почти со всеми водителями электровозов. Многие из них бесцеремонно и с любопытством разглядывали начальника участка при встречах, словно ожидая, на что еще он способен?

...После второй смены Зыкина вызвал парторг.

— Ну, садись, садись, — дружелюбно кивнул он Аркадию, прерывая разговор с пожилым горняком, — я вот сейчас закончу с товарищем и займемся с тобой... Значит, наполовину можно увеличить выработку? — обратился он снова к горняку.

— Не можно, а мы уже испытали. Только вот Варавин, как я говорил вам, не согласен с нами... — он покосился на Зыкина и осторожно продолжал: — Вы бы поговорили с ним, Семен Платонович.

Наконец, пожилой горняк ушел.

— Ты понимаешь, Зыкин, что он предложил? При проходческих работах делать отпалку угля длинными шпурами и прямо к груди забоя подводить конвейерную линию. Чтобы уголь взрывом не разбрасывало, делать специальные щиты... Это же на 70 процентов ликвидирует навалку угля! — Семен Платонович был очень возбужден рассказом горняка. Аркадий еще раньше, сталкиваясь на работе с парторгом, отметил эту интересную особенность Шалина: вести разговор в несколько сбивчивой, но увлекающей горячностью манере, если дело касалось того, что парторга волновало и затрагивало. Но сейчас Шалин быстро умолк, лицо его выражало чувство досады. Он встал, подошел к телефону.

— Варавина, начальника проходческого участка...

Варавин не отвечал, вероятно, его не было на участке. Шалин положил телефонную трубку.

— Жаль... — поморщился он. — Поговорить с ним надо по-крупному.

Парторг подставил стул напротив Аркадия.

— Ну, а у тебя на участке новых методов нет?

— Пока что нет.

— Жаль, жаль... А то положение на участке неважное... Как ты думаешь, почему это?

— Я еще и сам не разобрался... — смутился Аркадий. — Наверное, потому, что плохо руковожу людьми...

— Почему плохо? Никто, кажется, не жалуется. Или уже есть жалобы? Да ты не скрывай ничего, говори прямо, вместе и обсудим, что к чему.

И Аркадий рассказал про случай с Коротовский...

— Н-да... Так, говоришь, задиристый этот Коротовский? — заинтересованно спросил Шалин, когда Аркадий умолк. — А я ведь знаю его. Неплохой он человек. Попробую поговорить с ним. Мирить вас не собираюсь, вы это сами сделаете. Ну, а сейчас вот что... Читал выступление донбассовцев? Ага... Давай-ка подумаем и о твоих машинистах электровозов.

А спустя час после ухода Зыкина в кабинете парторга сидел Коротовский.

— Ну, Николай Филиппович, знаешь, что мне от тебя нужно? — весело улыбнулся Шалин. — Хочу я на одно дело натолкнуть тебя... Дело такое, что ты сразу весь загоришься... Только это после... — он серьезно посмотрел на старого горняка. — Сейчас вот что... Расскажи-ка, что за ссора произошла у вас с начальником участка? Только говори, чтобы я все понял.

— А что тут понимать? — пожал плечами Коротовский. — Он покричал, я послушал. На этом все и кончилось.

— Только ли на этом? Мне, например, больше известно. Говорят, что не любят транспортники нового начальника. Верно это?

Коротовский сдвинул брови:

— Рабочий класс уважает справедливых людей, Семен Платонович, а этот... школьник... Э, да что там говорить! Выучат, извините за выражение, молокососа, а он и начинает мнить о себе... А того не поймет, что на наши, народные деньги учился...

— Верю, верю... — перебил Шалин. — Но только анархистом коммунисту нигде не позволено быть. Знаешь это сам, не мне тебе объяснять...

— Знаю, конечно, — сдвинул брови старый горняк. — Да только очень уж быстро нынешняя молодежь нос-то кверху задирает...

— А вот и надо подсказать. Доказать, что все мы — и молодые, и старые — делаем одно общее дело... Заметь — общее... А все эти дрязги только отвлекают нас, отнимают столько времени... Но не в этом дело, я с тобой совсем о другом, Николай Филиппович, хочу поговорить...

Шалин встал и, пройдясь по кабинету, остановился за стулом Коротовского.

— Нас с тобой, партийцев, не может не волновать такое положение на участке. А ведь у вас семь коммунистов там... Почему никто не задумался, не встревожился, что работать стали день ото дня хуже, почему не помогли Зыкину?

— Не обращался он, а Санушкин, наш партгруппорг, не догадался такого вопроса поставить перед коммунистами.

Коротовский поймал мгновенную усмешку Шалина и подумал, что говорит первые подвернувшиеся слова. «Эк, куда я полез...» — досадливо поморщился он.

— Вот об этом Санушкине я и хочу говорить... — Шалин отошел от Коротовского, задумчиво прошелся до стола. — Вот об этом я и думаю, Николай Филиппович... — повторил он. — Санушкин хороший машинист, но, мне кажется, в партгруппорги не годится. Понимаешь, совсем недостаточно для партийного руководителя группы быть только передовиком самому... Так ведь?

— Понимаю... Трудная работа, — согласился Коротовский.

— Трудная? А по совести-то говоря, чем трудней работа, тем она интересней. — Шалин помедлил и вдруг сказал: — Значит, справишься с этой работой?

— Конечно, то есть как я... — с этой работой?! Но ведь...

— Санушкина придется освободить. Руководство группой, как я думаю, коммунисты поручат тебе, Николай Филиппович.

— А выйдет что у меня, Семен Платонович? Это все же с людьми работать, а не машину водить.

— Люди-то такие, как и ты, почему же не выйдет? Смелей, уверенней берись за дело... Дело-то, сам знаешь, смелых любит... И в первую очередь помоги Зыкину разобраться во всем.

— В чем помощь-то нужна? Он же грамотный, сам все знает.

— Опыт грамотой не приобретешь, так ведь? У тебя, Николай Филиппович, — опыт, у Зыкина — знания, да вам сам черт не страшен будет! — Шалин подал руку. — Ну что же, договорились? Не мне тебя учить, какую помощь нужно Зыкину, сам на месте увидишь. Но сделай так, чтобы это была настоящая помощь... Личные отношения в сторону... А потом, я уверен, вы еще как сдружитесь, водой не разольешь...

Идя домой, Коротовский во всех мелочах вспоминал разговор с парторгом. Значит, помочь надо Зыкину... А как помочь, коли человек этой помощи, может быть, не желает? Эх, нелегкое это дело.

 

16

Начальник шахты пришел в этот вечер к Комлеву.

— Ну, Петр Григорьевич, принимай гостя. Привык к вашему дому, когда здесь раньше жил.

Переступив порог, он сразу же скинул плащ и прошел в комнату спокойным, ровным шагом, словно был в собственной квартире.

— А моя старуха обижалась на вас, Иван Павлович, — поднялся навстречу старый горняк. — Не заходит, говорит, загордился...

— Ну, уж это ты прибавил, — Феоктиста Ивановна появилась из кухни, вытирая на ходу передником руки. — Здравствуй, Иван Павлович! Знала я, что нашего дома ты не минуешь. А что не к нам жить-то пошел?

— Дочка у меня здесь работает, Феоктиста Ивановна. Она тут без меня квартиру разыскала...

— Ну, молодым-то, конечно, до нас, стариков, дела нету...

И завязался разговор, что, мол, молодежь-то теперь идет своей дорогой и все-то у нее свое, непохожее на прежнее.

Феоктиста Ивановна стала накрывать на стол. И тут Иван Павлович вспомнил.

— А где же у вас квартирант?

— Валентин? А он вон там, в комнате, сидит что-то пишет. — Феоктиста Ивановна приблизилась и вполголоса продолжала: — Боюсь я, уж не сделалось ли что с парнем: до полночи все пишет и пишет, что пишет — бог его знает.

— Пишет он, конечно, что-нибудь деловое. Ты, жена, тень на парня не наводи, — прервал ее Петр Григорьевич и обратился к Ивану Павловичу: — Насчет Валентина я ничего плохого не скажу... Умный, толковый парень... С Геннадием моим они часто как разведут философию, диву даешься: откуда они что знают? Так Валентин моему Генке ни в чем не уступает... А Геннадий-то у меня во всех классах да и в техникуме только отличные отметки получал.

— Ну, и о чем они говорят? — заинтересовался Иван Павлович.

— Да разное...

— Ну, а все же?

Петр Григорьевич улыбнулся — может, Иван Павлович шутит? Но тот настаивал на своем, и Петр Григорьевич попытался вспомнить:

— Ну, к примеру, что-то насчет того, как любовь помогает жить и работать. Вчера спорили. Да он лучше сам расскажет, а я и не припомню всего-то... Пойду позову его.

— Нет, нет... Лучше сам, Петр Григорьевич, как можешь...

— Да я о любви и не умею говорить, Иван Павлович... Сам знаешь, как мы раньше любовь-то понимали... Лишнего разговору не заводили: полюбится — женись. А нынче еще и обсудят, да не просто о себе, а так говорят: если в плохую сторону влияет любовь на твою работу — не женись, ищи другую. А, по-моему, не так надо делать: если полюбится — женись, а насчет того, как влияет любовь на работу — так на то ты и мужчина, чтобы бабе не поддаваться, настой на своем, и все будет хорошо.

Было видно, что Петр Григорьевич частенько слушал разговоры сына и Валентина, и у него выработав лось свое особое мнение по многим вопросам.

А Иван Павлович сидел, слушал и думал, что вот заставил рассуждать о любви старика, а все из-за того, что приехала Юлия Васильевна и привезла письмо Нины Павловны. Сестра просила узнать, как живет Валентин и что он думает делать дальше. Но только узнать так, чтобы он не обиделся. Когда Иван Павлович прочитал ее письмо, он улыбнулся:

— Это, выходит, что я должен любовью заняться? Ты, может, как-нибудь сама, Юля, узнаешь?

— Нет, нет, надо срочно, а то Галина-то скоро рожать будет... А ты старший, должен натолкнуть их на правильный путь...

— Ну, ну, ладно...

Юлия Васильевна привезла письмо Валентину от Галины. Это письмо и сейчас лежало в кармане Ивана Павловича.

«Надо отдать», — подумал он и поднялся.

Валентин, действительно, писал, разбросав по столу листки бумаги. При входе Ивана Павловича он с шумом собрал их и закрыл книгой.

— На-ка, тебе прислали... — подал Иван Павлович ему письмо и повернулся обратно. — А потом зайди к нам, вместе и ответ напишем.

Он ушел, а на краешке стола остался конверт. Валентин разорвал его. И едва первые строки, писанные таким знакомым, таким понятным почерком, были уловлены глазами, до него с мгновенной ясностью дошло: да, это писала она, Галина.

Опущены руки, в одной из которых полусмятый лист письма. Нет, нет, это не примиренье, это — скорее всего — гордая обида на него; она, эта обида, чувствовалась в каждой фразе письма. Но что заставило ее писать? Или она хотела просто высказать наболевшее на сердце, не забыв упомянуть и Зину?

Тяжело стало на сердце Валентина. Выходит, виноват во всем он, уехав в Ельное. Кстати, и Зина упоминается... Нет уж, Галя; если двое не могут сами решить свою судьбу, к чему вмешивать еще и третьего человека... Третьего... А как же тот, третий, как же Бурнаков? Или... уже наигрался? Не потому ли, Галинка, и пишешь ты мне, что тебе уже некому высказать обидные слова? Да, да... вы были с Бурнаковым прежде очень счастливы, а что же сейчас случилось? Нет, писать я тебе не буду, не нужно обманывать себя.

Валентин устало поднял письмо... Сын... Сын? У них будет сын?!

Он вскочил и, хотя строчки прыгали у него перед глазами, быстро прочитал конец письма, где Галина писала о будущем ребенке... И счастливо — словно завороженный этим чудесным словом «сын» — улыбнулся, открыл ящик стола и выхватил чистый лист бумаги.

Вскоре письмо, восторженное, грешащее всеми возможными ошибками и стиля и логики, было написано, он перечитал его, но запечатывать не стал, а просто опустил голову на сжатые руки и закрыл глаза. Да, да, он прав, не уехав далеко от Шахтинска, иначе он бы долго не знал о сыне. Интересно, почему врачи говорят ей, что будет сын, а не дочь? Или это она сама выдумала? Все же, как просто дать человеку жизнь... Это хорошо, что будет малышка, похожий, конечно, на него, Валентина... А вдруг не на него, вдруг?..

Валентин поднял голову, счастливое выражение на лице тускнело, в глазах появилось что-то тревожное и злое... Интересно, как далеко зашли отношения Галины и Бурнакова... Нет, нет, не может этого быть... И все же.

Лист бумаги, только что торопливо исписанный, уже разорванный лежал в корзине. Никаких писем не нужно, со временем все объяснится.

На сердце легла привычная тяжесть.

 

17

С тех пор, как Тачинский увидел Тамару и Зыкина вместе и узнал, что они скоро поженятся, — а это было известно уже всему поселку, — ом стал избегать встреч с девушкой. Где-то в глубине сердца затаилась на нее обида, но внешне все узнавали в нем прежнего Тачинского, каким он был до романа с Тамарой: он почти круглосуточно был на шахте, и уже не в кабинете, а чаще всего — в забоях... Испытания угольного комбайна шли с переменным успехом: бывали случаи, когда агрегат работал безотказно в течение двух-трех суток, но часто машина стояла.

...Однажды вечером, когда комбайн пошел на полный ход и получилась заминка из-за подачи порожняка, Тачинский возмутился работой транспортников.

— А если комбайн пойдет теперь без перерыва, что вы будете делать? — напустился он на Зыкина. — Из-за вашей халатности машину останавливать не будем... Идите и сейчас же организуйте бесперебойную подачу вагонов.

Зыкин ушел.

Спустя полчаса Тачинский прошел мимо дежурных слесарей, ремонтирующих только что остановившийся электровоз.

И вдруг, уже отойдя в полутьму штрека, он услышал голос, от которого остановился, как вкопанный...

— Замечаете, ребята, как главный инженер кричит теперь на нашего начальника? Кричать-то бы еще ничего, но если вспомнить, что наш начальник отбил у него бухгалтершу, то...

Тачинский не поверил своим ушам... Вот какие разговоры, оказывается, вызывает его требовательность к Зыкину? Значит, справедливо или нет будет он требовать с Зыкина, а люди будут думать, что все это — в отместку за Тамару? Как же это устранить? Ведь получится нехорошо, если так подумают, услышав людские пересуды, Клубенцов и Шалин. Откровенно говоря, им-то как раз Тачинский и не хотел давать лишний козырь против себя... Но как же избежать этого? И совсем неожиданно Марк Александрович нашел выход...

...Вернувшись из шахты, он зашел к Шалину.

— Семен Платонович... Я больше не могу работать с Зыкиным...

— Почему? Или Зыкин не выполняет ваших распоряжений?

— Не то... Тут дело личное.

И Тачинский, вздыхая и хмурясь, рассказал о том, что среди шахтеров носятся слухи, подобные тому, который он сам лично услышал сегодня.

— М-да... Положение неважное... — Шалин сидел в раздумье.

— А что, если нам поговорить откровенно с Зыкиным?

— С Зыкиным? Нет, нет...

— Подумай, Марк Александрович... Это внесет ясность в ваши отношения.

Тачинский резко встал и направился к выходу. Подойдя к двери, в раздумье остановился и обернулся.

— Ну что ж, я согласен... Но прежде вы с ним переговорите сами... Мне... мне не хочется рассказывать ему... о своих отношениях с Тамарой.

Выйдя на шахтный двор, Марк Александрович остановился. «Ну вот, теперь я поставлю тебя в такие условия работы, какие мне хочется», — подумал он о Зыкине, невольно оглядываясь вокруг. На землю уже навалилась густая ночь, плотная, безветренная, тихая.

...Медленно ползла вверх по террикону вагонетка, вот она перевернулась, и по горе посыпались камни. Тихо и ритмично посапывали шахтные механизмы. И Тачинскому, наблюдавшему за всем этим, вдруг подумалось, что еще совсем недавно он был здесь полным хозяином, к его слову прислушивались, его распоряжения беспрекословно выполнялись... А теперь... Теперь уже не то, и он здесь лишь потому, что все равно должен работать, иначе не проживешь. Вокруг все странно чужое, противное ему... И Шалин, и Клубенцов пришли сюда позднее, но смогли повернуть все так, что он оказался здесь лишним... А чем они отличаются от него, чем? Тем, что с рабочими за ручку здороваются? Или тем, что до полночи сидят на шахте? Но... А впрочем, не к чему голову ломать, все равно он свою жизнь устроит лучше их. В тресте знают его как способного инженера, а мнение начальства — кое-что значит...

Послышались шаги... Мимо, не заметив главного инженера, быстрым шагом прошел Зыкин. «К Шалину», — решил Тачинский и, спустившись с крыльца, медленно зашагал в поселок.

Вот еще один «новатор». Упрямый, как черт, а того не знает, что всегда себе во вред. Правда, Тамара... Да, да, Тамаре он почему-то нравится... Почему же она отдала ему предпочтение?

С этими беспокойными думами Тачинский пришел домой. Включил в квартире свет, взялся читать газеты, но не смог.

Встал, щелкнул выключателем и подошел к распахнутому окну... В темную комнату плыл теплый воздух августовской ночи: он угадывался по свежему аромату крыжовника, черемушника и еще каких-то трав из палисадника, раскинутого возле окон.

Такие же запахи были в саду, когда он приходил туда к Тамаре... Неужели все кончено? Нет! Нужно не ждать любви, нужно завоевывать ее. И, прежде всего, унизить Зыкина, доказать всем, и прежде всего Тамаре, что работник он никчемный. Уж ей-то это не будет безразлично, и она задумается еще не раз, кого из них выбрать... А приступить к этой сложной, умной игре надо, не теряя времени. Пусть-ка кто-нибудь теперь, после разговора с Шалиным, придерется, что он несправедлив к Зыкину.

 

18

Когда Аркадий зашел к Шалину, там был Варавин. По растерянному виду начальника подготовительного участка Зыкин сразу определил: только что произошел крупный и неприятный разговор, во время которого Варавину пришлось не легко.

— Садись, Зыкин, — кивнул Шалин и продолжал, обращаясь к Варавину:

— Верю, Ефрем Иванович, тебе, что Худорев вас отучил от самостоятельности, отбил охоту на свой риск решать вопросы. Да только это не отговорка.

— Да разве я отговариваюсь, Семен Платонович? — шутливо вздохнул Варавин. — Я только за то, чтоб порядка больше было. А ну, если все начнут делать, что кому нравится, как же руководить тогда ими?

— Ты мне анархию с хорошими делами не путай! — вскипел Шалин. — Чутья у тебя настоящего нет, что ли? Тебе рабочий говорит, что производству это выгодно, а ты — бумажки сверху нет, директивы, вот и нельзя... Испугался, что взрывчатки больше расходовать придется, а что дело чуть не загубил, этого не боишься?

— Ладно, Семен Платонович, — сдался Варавин и поднялся. — Только вы с начальником шахты поговорите, пусть он на участок бумажку какую-нибудь спустит... Все-таки форму соблюдать надо...

Шалин не мог удержаться от улыбки. Он кивнул Зыкину на Варавина:

— И ты такой же через пятнадцать лет будешь, Зыкин? Вечно с оглядкой на бумажку... Заела тебя, Ефрем Иванович, писанина, не зря мне говорили, что если очистить твой кабинет от папок — утиль-сырье сразу годовой план выполнит...

— Ну, это напраслина... — смущенно крутнул головой Варавин. — Я вам не нужен больше?

— Иди, иди...

А сам уселся за стол, сцепив пальцы вытянутых рук, замолчал, пристально глядя на Аркадия.

— С чего же начать, не знаю, — сказал он, наконец. — В личную жизнь вашу влезать приходится, понимаешь?

Аркадий смущенно кивнул, догадываясь, что разговор будет иметь отношение к нему, Тамаре и Тачинскому.

— В сущности, все это сводится вот к чему, — сказал Шалин. — Боится главный инженер, как бы вы превратно не поняли его требовательности к вам лично. Можно же подумать, что он придирается из-за... чего-то там.

Аркадий вспыхнул.

— На работе, по-моему, личные отношения в счет не идут, — медленно произнес он и жестко усмехнулся: — Если я не могу руководить, надо просто снять меня, без всяких придирок... Это будет честнее.

— О снятии, Зыкин, речь не идет, — нахмурился Шалин. — Вас учить надо, и мы будем учить. Сразу никто из руководителей не работал безошибочно. Но я о другом... Надо личную жизнь устроить прочно, крепко, понимаешь? Готовых рецептов, конечно, для этого нет, но... Решать в своей жизни надо раз и навсегда. Метания здесь ни к чему хорошему не приведут.

Аркадий смущенно отвел глаза. Да, он все понимает и знает, что правильно, справедливо все это сказано, а все же...

— Семен Платонович... — неожиданно сказал он, торопливо и сбивчиво. — Знаю, что не нужно, лишнее мне это, а сердце говорит: иди, иди, не сдерживай себя, ведь ты любишь ее, любишь! И я не нахожу в себе сил спорить, ведь я действительно люблю ее... — Аркадий резко отвернулся, закусив губу.

— М-да... Вижу... — после молчания тихо произнес Семен Платонович, тронутый глубиной чувств Зыкина. — Вижу, вижу... — И, помолчав, стряхнув с себя раздумье, заговорил: — Что ж, Аркадий, — он впервые назвал его так, — в таком случае, сам крепко решай. Любовь уважать надо, конечно... Только — больше рассудка, больше, больше... Это всегда полезно, не только в любви... Я в какой-то книге читал, что рассудок — завоевание человечества, другими словами, его воспитывать в себе надо... Вот тебе мой совет. Принимаешь его? — подошел он к Аркадию. Тот вздохнул и, не поднимая глаз, качнул головой:

— Попробую... Но что выйдет из этого — не знаю...

Аркадий поднялся.

— Ну, ну, будь мужчиной, — уже совсем по-отцовски, с добродушной улыбкой сказал Семен Платонович, видя пасмурное лицо Зыкина, и подал руку: — Дерись, огрызайся, наступай всем на пятки, но только — не кисни... Ты ж молод.

А после ухода Зыкина долго сидел в раздумье, размышляя о странностях судьбы, сводящей двух совершенно разных людей.

 

19

Знойный полдень...

Санька бродит по поселку, утомленный навалившейся жарой. Ему нужен компаньон для поездки за реку, чтобы там полазить по скалам, искупаться в реке, позагорать. Одиночество Санька не любит, он не представляет себе поездку, которую пришлось бы совершить одному. Это так скучно и неинтересно.

А солнце жжет неимоверно. Высокие тополя и приземистый черемушник замерли. Только снизу, от земли, листья едва-едва вздрагивают, это дышит горячая земля, дышит тяжело, истомленная жарой, над нею нет даже легкого ветерка. Санька знает, что такой ветерок повеет ближе к вечеру, а сейчас неплохо бы забраться в реку или уйти в тень леса. А лучше всего растянуться на траве возле реки, там, где лес подходит к самому берегу. От реки тянет свежестью, трава и листья деревьев источают удивительно приятный запах.

Санька медленно идет по улице к реке, лениво размышляя о том, кого бы из ребят забрать с собой. Валентин на работе, он сменил Саньку. Да и многие ребята тоже в шахте. А те, что выйдут на работу, в ночь, не показывают носа на улицу, забрались, наверное, сейчас в тень и отхрапывают. Нет, нет, не все, оказывается, спят: у ограды поселкового сада видна группа людей. Там же Санька увидел голубой автобус, таких автобусов в поселке нет. Это кто-то приехал.

Навстречу вприпрыжку бежит соседский Васька. Ему жара не страшна: на малыше только красные трусы.

— Корейцы приехали! — кричит Васька, стараясь удивить Саньку этой вестью, но Саньку не удивишь. Он небрежно смотрит на Ваську.

— Ну так и что же...

Но самого разбирает любопытство: зачем приехали? И действительно ли настоящие корейцы? Санька втайне завидует своим корейским сверстникам: сколько подвигов можно совершить им в их героической борьбе, а вот у него, Саньки, таких возможностей не имеется. Санька, когда читал «Молодую гвардию», долго размышлял о краснодонцах и очень жалел, что во время войны ему было всего каких-то восемь-десять лет. Он был, конечно, тоже сделал что-нибудь героическое.

Санька подходит к автобусу, внимательно присматривается к людям и, наконец, видит гостей, разговаривающих с Шалиным. Их трое. Они весело смеются, показывая белые зубы, с довольным видом оглядывая собравшихся людей. Шалин тоже улыбается, но ему жарко, он скинул свой пиджак и остался в белой с короткими рукавами, рубашке.

У входа в сад двое ребят уже устанавливают фанеру, на которой крупно написано:

«Сегодня в клубе встреча с нашими друзьями — корейскими писателями Ли Тван Я и У Кам Хо».

Откровенно говоря, Саньке очень хочется пожать писателям руки, и он старательно смотрит на Семена Платоновича в надежде, что тот увидит и позовет его к себе. Но Семен Платонович словно не замечает Саньку, хотя взгляды их на мгновенье встретились. В этот момент сердце Саньки дрогнуло: «Сейчас позовет!», но парторг снова завел разговор с приезжими. Саньку это невнимание даже немного обидело, но он тут же решил, что Шалину не до него.

Санька вздохнул и направился в глубь сада. В саду — и клуб, и огромная столовая, и стадион, и танцевальная площадка. Один конец сада выходит к реке, здесь устроена купальная вышка.

И стадион, и водная станция, и танцевальная площадка — все было создано по инициативе комитета комсомола силами молодых горняков.

Санька прошел через весь сад к купальной вышке. В воде плескались ребятишки. Он разделся, забрался на самую высокую дорожку вышки и прыгнул в воду, чем вызвал немалый восторг ребятишек. Затем снова взобрался на вышку, но ему вдруг стало скучно, и он пошел одеваться, не обращая внимания на восторженный визг ребят, кричащих ему:

— Дядя Саня, еще! Еще!

Придя домой, Санька взял книгу и пошел в палисадник под тень деревьев. Однако чтение быстро утомило его, и он, заложив руки за голову, стал смотреть в небо и мечтать, а о чем, он не помнит, так как очень скоро уснул.

Проснулся он от восклицания сестренки:

— А ты разве в клуб не идешь?

Санька быстро вскочил. Был уже вечер, солнце село за крыши домов.

— Подожди меня, я быстро оденусь, — попросила Зоя и юркнула в дверь. Санька, терпеливо прохаживаясь возле дома, ждал ее добрых десять минут.

В клубе было людно.

— Давно началось? — шепотом спросил Санька у кого-то, пробираясь поближе к сцене.

— Недавно. Проходи быстрей.

В этот момент начали аплодировать. Санька воспользовался этим и вскоре протиснулся почти к самой сцене.

— Сейчас я вам прочитаю свой рассказ «В горах», — с едва уловимым акцентом сказал кореец, один из тех, кого Санька видел днем у сада. Он читал хорошо — в зале с первых же секунд стало тихо.

...Тяжелый, душный зной навалился на землю... Раскаленные камни прибрежных скал больно жгут ладони, полуденный воздух звенит от зноя и пышет в лицо. Едкий пот, смешиваясь с кровью, струится по жаркому телу, преет и мокнет засохшая было утром кровавая алая корка на изодранной, грязной рубашке...

...Рот судорожно ловит едва ощутимые слабые струйки влажного морского ветра, и Ай Сену ясно, что силы его на исходе. И все же он, сантиметр за сантиметром, лезет вверх, в скалы, чтобы до вечера добраться до пещеры в горах и передать то, что и полуживой он хранит, завернув в верхнюю рубашку и привязав на спину...

Санька со все возрастающим вниманием слушал рассказ о партизанском связном Ай Сене, и пареньку с каждой минутой все больше казалось, что этот, стоящий на сцене и читающий рассказ невысокий кореец и есть тот самый партизанский связной Ай Сен, неторопливо повествующий о своей героической жизни.

Сестренка Зоя сжала больно локоть Саньки, но он даже этого не заметил: в эти минуты рассказ уже близился к своей трагической развязке, и это был тот момент, когда совсем чужой человек У Ден Ок, никогда не участвовавший в борьбе с американцами, решил встать на смену умирающему партизанскому связному.

— Ты, Ай Сен, выполнял задание, — сказал У Ден Ок. — Не отрицай, я знаю это... Ты выполнил его?

— Нет... — тихо ответил Ай Сен.

Что-то в голосе старика У Ден Ока было правдиво покоряюще, и это заставило Ай Сена говорить ему открыто.

— Часы твоей жизни сочтены, — продолжал У Ден Ок, спускаясь на камень. — Ты не сможешь выполнить задание. Доверишь ли ты мне его?

...Во тьме звездной ночи, в сторожкой тишине, прерываемой лишь далекими криками пьяных американских солдат со стороны города да сдавленными стонами Ай Сена, борющегося со смертью, мало сказали, но сердцами сроднились два человека, укрытые в расщелине скалы.

У Ден Ок принял пакет из холодеющих рук Ай Сена...

Борьба продолжалась...

...С минуту люди в зале молчали, ошеломленные героической силой воли борющегося со смертью корейца, но вдруг зал единым вздохом вздохнул, и люди бурно зааплодировали. Они аплодировали не только этому невысокому черноволосому писателю, стоявшему на сцене, они аплодировали в его лице бессмертному корейскому народу.

...Ночью Саньке виделись страшные сны: дикие чудовища с пулеметами, горящее небо, ужасное дыхание смерти. Он даже вскочил, сел на кровать, но грохот не прекращался. Это шла ночная гроза. Санька с полчаса посидел у окна, сурово, глядя в бушующий за стеклами шквал громовых разрядов и дождя.

Утром он зашел в кабинет к Шалину:

— Мне надо с вами поговорить по одному личному вопросу, — сказал паренек, когда парторг освободился.

— Ну, ну...

— В Корею хочу ехать...

Шалин внимательно глянул на Саньку и серьезно спросил:

— Зачем?

— Как зачем? Да разве можно спокойно жить, когда там такое творится? Вы понимаете не хуже моего, что им помощь, поддержка нужна.

Первые слова Санька произносил сдержанно, но потом не выдержал, загорячился, давая волю своему гневному возмущению.

— Приходи ко мне, Александр, вечером... Не сюда, а домой. Там мы с тобой обо всем обстоятельно потолкуем. Согласен?

И Шалин теплым, отцовским взглядом проводил уходящего паренька.

 

20

И к Геннадию Комлеву пришла любовь... В тот вечер, когда друзья пришли в клуб, надеясь встретить Тамару, и когда Аркадий, встретившись с ней, ушел из клуба, Геннадий остался один. Потому ли, что он был выше всех почти на голову, или еще по каким-то причинам, только Геннадий всякий раз, взглянув на белокурую девушку в сером строгом костюме, замечал ее ответный любопытный взгляд. От этого ему стало даже как-то не по себе. Так и стоял он, украдкой бросая взгляды на девушку, пока не прозвенел звонок. И лишь тут Геннадий вспомнил, что билеты они с Аркадием не купили. Он бросился к кассе — билетов не было.

...Вскоре зал опустел, лишь девушка в сером костюме, тревожно поглядывая на дверь, кого-то ждала.

Прозвенел второй звонок. Девушка вышла на улицу, но вскоре возвратилась. Геннадий вздохнул, направился к выходу. На душе было неспокойно: или оттого, что не пришлось посмотреть картину, или еще от чего.

Выйдя на крыльцо, он остановился и закурил.

— Вам билета не досталось?

Сердце радостно дрогнуло: рядом, вопросительно посматривая на него, стояла все та же девушка в сером костюме.

— Да...

— Мой папа не пришел, и я могу отдать вам его билет.

— Благодарю...

— Только вы со мной рядом не садитесь, а то еще могут подумать... разное...

— Хорошо...

Но все места были заняты, пустовало лишь место рядом с девушкой. Геннадий остановился около, еще раз оглядывая зал, но в этот момент погас свет, и кругом зашумели: «Садитесь! Садитесь!»

— Садитесь, — тихо потянула его за рукав девушка...

Так без слов просидели весь сеанс. А когда зажегся свет, они вместе со всеми встали и, неожиданно взглянув друг другу в глаза, улыбнулись... Потом девушка затерялась в толпе выходящих людей, но сердце Геннадия часто стучало в груди. Казалось, произошло что-то значительное, но что, никак не угадывалось... А в глазах, как живой, стоял образ белокурой девушки.

Где ее встретить еще раз? Он почти каждый вечер стал посещать кино, но девушка не появлялась... Спросить, кто она, откуда, было не у кого.

Прошла неделя. Теперь встреча с девушкой казалась Геннадию далеким, приятным сном, не более. И воспоминание об этом сне уходило все дальше в глубину памяти.

Но вчера, проходя по улице мимо дома парторга, Геннадий неожиданно остановился. Ему показалось, что у окна только что сидела незнакомка... Зайти? Если Семен Платонович дома, можно найти деловой разговор.

Шалина дома не было. Геннадия встретила старушка, вероятно, мать парторга.

— Проходите, но только Семена дома нет, а когда он придет — неизвестно.

— Ну хорошо, я зайду после... — ответил Геннадий, задерживаясь и ожидая, не выйдет ли кто из комнаты.

...Весь день на сердце было и радостно, и беспокойно. Радостно оттого, что теперь он знал: девушка здесь, и он вот-вот должен ее встретить. Но тут же рождалось беспокойство: а что дальше?

Вечером друзья ушли к реке. С ними была и Тамара. Она за последнее время сильно изменилась: взгляд еще более потемневших глаз стал серьезней, черты красивого лица построжали. Посматривая на нее, похорошевшую, довольную своим счастьем, Геннадий украдкой вздыхал. Он тоже мог быть счастливым, если бы встретил ту девушку.

От реки потянуло свежестью. Становилось все темнее. Тамара с Аркадием сидели на перевернутой лодке и о чем-то тихо разговаривали. Они счастливы... И тут, первый раз за время своей дружбы с Аркадием, Геннадий почувствовал, что он здесь лишний, и от этого стало обидно.

— Ну, до свидания... Я пошел домой.

— Я скоро тоже приду, — ответил Аркадий.

«Я скоро приду», — повторил мысленно Геннадий его слова, шагая к дому. Аркадий даже не задержал его, не пригласил побыть еще с ними... Как все же любовь эгоистична... Возможно, они и правы... Если бы я встретил ту белокурую девушку, разве нужен был бы мне третий человек, пусть даже и близкий друг? Не знаю... Наверное, при первых встречах он был бы лишним, ну, а потом... — потом пожалуйста.

Зачем делать секрет из своего чувства? А девушку эту я должен встретить... Неужели это дочь парторга? Но разве не все равно? Она хороша... Таких я еще не встречал.

 

21

Сегодня воскресенье... Чем заняться? День с утра был погожий: тихий, солнечный, сверкающий всеми оттенками августовских красок, небо удивительно высокое и чисто-синее. Идти никуда не хотелось. Уединение, прежде приятное сердцу, начинало надоедать Валентину. Он и сам не мог понять, почему это произошло... Возможно, потому, что в коллективе у него появились друзья и товарищи, в среде которых уединение не было в почете. С утра сегодня молодежь снова выехала за реку, на «Каменную чашу», там намечались спортивные состязания.

Валентин вчера отказался от приглашения Саньки принять участие в соревнованиях.

Но сегодня ему внезапно захотелось быть вместе со всеми, захотелось отбросить всю тяжесть своих раздумий и те оковы одиночества, которые он нес добровольно вот уже несколько месяцев. В сердце уже созрело решение поехать за реку, когда в комнату вошел Петр Григорьевич Комлев. Окинув спокойным взглядом комнату, он уселся на диван и закурил.

— Скучаешь, Валентин?

— Скучаю, — признался он. — Что-то на сердце нехорошо.

— А ты бы поехал к ребятам, оно бы, сердце-то, и перестало болеть. Это верное лекарство от скуки, когда чем-то занят. Неправильная сейчас у тебя жизнь.

— Я чувствую это, Петр Григорьевич.

Валентину было легко разговаривать с Комлевым. Спокойствие, вера в себя, отеческая чуткость старого горняка — все это заставляло Валентина тянуться к Петру Григорьевичу, искать более частого общения с ним.

Петр Григорьевич чувствовал это, охотно бывал у Валентина: этот задумчивый молодой человек нравился ему.

— Сторонишься ты людей, парень. Вижу я это, — Петр Григорьевич сожалеюще посмотрел на Валентина. — На мой взгляд, если тебе трудно, горе есть какое или на сердце неспокойно — иди к людям, они помогут тебе... Конечно, не к каждому человеку пойти надо. Иной и сам о своей жизни не задумывается, тоже не знает, зачем он живет... Понимаешь, как в жизни получается: родится человек, подрастет, начнет самостоятельно жить, а спроси у него, зачем он живет, он не скажет. Потому, что цели себе он в жизни достойной не выбрал, пустил свою жизнь на самотек. Вот если бы каждый цель своей жизни наметил, призадумался бы, достойна ли она его, человека, вот тогда бы много дурного в жизни нашей не было. Большой человек был писатель Максим Горький, знаешь, как он человеку место в жизни определил? Человек — это звучит гордо... Я так понимаю, что гордиться должен человек своим званием, отбрасывать от себя всю грязь, проходить по жизни так, чтобы светло кругом было.

Валентин изумленно глядел на старого горняка. Он никогда бы не подумал, что Комлев, всю жизнь проведший здесь, в этом захолустном шахтерском поселке, аккуратно спускающийся каждый день в забой и, казалось, больше ни о чем в жизни и не думавший, как о своей работе и семейном благе, — этот Комлев говорит слова, достойные большой души, слова, прекрасные по смыслу и удивительно поэтичные и красивые... Вот он каков, рабочий человек! В мелких, будничных делах своих день за днем, в сумятице недель, похожих друг на друга, он несет в душе прекрасные мечты, терпеливо, шаг за шагом, строит по ним свою жизнь и учит этому других.

Весь остаток дня Валентин находился в состоянии духовного подъема. В нем росла уверенность, что он нашел свое место в жизни и что это место именно здесь, рядом с Петром Григорьевичем, Санькой, Аркадием и Генкой и многими другими рабочими. Он поехал за реку, бродил с Санькой несколько часов в окрестностях «Каменной чаши», затем с гурьбой присоединившихся ребят и девчат вышли на песчаный плес реки, и, торопливо раздевшись, бросились усталые, потные, но довольные в теплую, ласковую воду... Еще раньше, когда проходили мимо гуляющих по берегу реки отдыхающих в тени леса шахтеров, Валентин внимательно и в то же время с большой приязнью вглядывался в их лица. После разговора с Петром Григорьевичем он смотрел на них новыми глазами.

Состояние необыкновенного подъема, когда ко всему относишься дружелюбнее, душевней, когда не хочешь замечать в людях их слабостей и недостатков, а стремишься быть с ними ласковым, радуясь, что они живут рядом, такие хорошие и веселые, продолжалось у Валентина и на другой день. Астанин впервые после отъезда из Шахтинска был таким. Он увидел мир совсем в другом свете. Душа его жила вчерашними глубоко запавшими словами Комлева.

...Подошел Санька.

— Нам сегодня 5-й горизонт подрубать... — недовольно проговорил он.

— Это хорошо! — обрадовался Валентин.

— Что же тут хорошего? — обиделся Санька. — Это же самое гнилое место на шахте. Кровля там, как песок, кругом вода сочится...

— Но раньше там кто-то работал?

— Комлев... Он теперь на комбайне, вот нам с тобой и придется самостоятельно рубить... Хорошо бы еще на старом месте, где мы с Петром Григорьевичем работали, когда учились.

— А я, Санька, с удовольствием пойду... Мы должны учиться работать так, как он... Что же мы с тобой за люди, если будем выбирать, где лучше работать... Эх, Санька, не понимаешь ты кое-чего в жизни.

— Я все понимаю... Понимаю, что достанется нам с тобой на орехи на 5-ом горизонте, — недовольно проворчал паренек, но скоро убежал в ламповую получать «огарки», как он шутя окрестил шахтерские аккумуляторные лампы.

А 5-й горизонт и в самом деле был очень трудный на шахте. В полутьме по стенам забоя тяжело сочилась холодная вода, время от времени от кровли отваливалась и падала порода, рассыпаясь и издавая неприятный шелестящий звук. Валентин, когда шел смотреть дорогу для врубмашины, ясно услышал, как где-то поблизости резко треснуло крепление.

— Да-а... — философски промолвил Санька, внимательно приглядываясь к забою, и замолчал. Позднее, когда установили врубмашину, он вдруг весело крикнул:

— А давай рубанем сегодня больше Комлева... Ей-богу, лопнет кое-кто от зависти... Мы еще докажем, на что способны!

Больше, чем Комлев, им подрубить не удалось: кровля была слабая, приходилось ждать, пока крепильщики закрепят ее за врубмашиной. Однако Санька не унывал.

— Я думал, что здесь и впрямь опасно работать, а оказывается... — что «оказывается», он не закончил и пошел впереди по штреку, лихо насвистывая мотив бодрой песенки.

У выхода встретились с Комлевым.

Петр Григорьевич деловито осведомился:

— На пятом работали? Ну и как успехи?

— Неважные, — выскочил вперед Санька. — До вашей выработки даже не дотянули, а обещали вас перекрыть.

— Где обещали, перед кем?

— Как где? Между собой уговорились... — Санька украдкой взглянул на Валентина, можно ли это говорить, но, заметив улыбку старшего товарища, осмелел: — Вы только нам в своем секрете расскажите, как вы подрубаете лаву, а мы через пару дней, вот увидите, все ваши рекорды побьем.

— Горяч, горяч ты, Санька... Ну, да ничего не поделаешь, придется «секрет» вам раскрыть... Вот помоемся в бане, отдохнем малость, ты и приходи к нам домой... Там я вам с Валентином все и расскажу.

Петр Григорьевич говорил серьезно, но глаза его ласково смеялись.

 

22

Встреча была неожиданной... Валентин сразу узнал литсотрудника промышленного отдела редакции Желтянова. Костя Желтянов стоял и о чем-то громко разговаривал с Шалиным, делая в то же время пометки в блокноте. Вот он оторвался от блокнота, взглянул внимательно на проходящих мимо грязных, потных шахтеров, остановил взгляд на Валентине, но, видимо, не узнал его, чумазого от угольной пили. Мгновенье Валентин раздумывал, подходить или нет, а сердце его стучало часто и взволнованно: появление Желтянова напомнило ему, что там, в городе Шахтинске, все осталось на своих местах и что его отъезд, конечно, мало кого тронул, а верней всего, остался незамеченным. От этого на миг стало горько и Валентин решил незаметно пройти мимо. Это не удалось. Едва он поравнялся с Желтяновым, тот удивленно вцепился в рукав спецовки Валентина и вскрикнул:

— Астанин?! — Ты?! — и, поборов удивленье, спокойнее продолжал: — Вот не думал встретить тебя здесь и в таком виде. — Желтянов покосился на грязную спецовку Астанина. — А ведь Колесов тебя по всему Шахтинску, как говорится, разыскивает: место освободилось вакантное, знаешь Васючкова — такой рыжий, высокий — так он уволился, в Донбасс поехал... Ну, все, Астанин, можешь брать здесь расчет, уж если я тебя разыскал. Я расскажу Алексею Ильичу, где ты, он тебя выцарапает из шахты, будь спокоен... Так что с тебя магарыч причитается с первой редакционной получки.

Валентину польстило, что Колесов, оказывается, помнит о нем. Но еще большее волненье вызвала весть, что в редакции есть, наконец, вакантное место, и это место редактор прочит ему, Валентину.

— Ну, как там, в Шахтинске? — сдерживая волненье, спросил он Костю.

— Да ничего, все, вроде, по-прежнему, — ответил Костя и повернулся к Шалину: — Кого же посоветуете вы мне? Мне из молодых надо, сами знаете: районная комсомольская конференция готовится...

Валентин немного обиделся на Костю за невнимание, но тут же подумал, что Желтянов, конечно, ничего не сообщит ему из того, что его больше всего интересует. В самом деле, промышленный отдел о школах не пишет, И Костя вряд ли знает Галину.

Торопливо подошел Санька.

— Идем быстрей в баню, а то опоздаем к Петру Григорьевичу. Помнишь, он обещал «секрет» свой рассказать? Чтобы не передумал...

— Подожди-ка, Окунев, — окликнул Саньку Шалин. — Разговор о тебе как раз идет... Вот товарищ из редакции, побеседуйте с ним, он о тебе писать в газету будет.

— Ну, нет, — совсем по-мальчишески замахал руками Санька. — Я не хочу, чтобы обо мне писали.

Но вскоре он сдался на уговоры Кости, все же настойчиво выговорив себе льготное условие: прежде всего он пойдет помоется в бане.

Валентин тихо отошел от них. Ну вот, можно ехать и в Шахтинск, Колесов, вероятно, ждет его, В Шахтинск, в Шахтинск...

Словно старый, забытый сон, вспомнились широкие улицы Шахтинска, здание редакции, школа, в которой работает Галина, стройная елочка, что росла возле дома Жарченко, и многое, многое другое. Он уже был близок и дорог Валентину этот город, там живет Галина... Рада ли будет она его приезду, как встретит, да и встретит ли? Ведь она так хотела, чтобы он работал в редакции, и вот это время пришло, его приглашают туда. Сядет он за стол рыжего Васючкова, рядом телефоны, городской и трестовский, и будет делать то, чем с утра и до позднего вечера заняты все сотрудники редакции: информации, статьи, зарисовки, корреспонденции. В день сдачи материалов ответственному секретарю редакции он так же, Как все, будет ходить озабоченный, нервно названивать кому-нибудь из работников треста, задержавшему присылку статьи, уточнять еще раз фамилии, имена, факты в подготовленных материалах.

И неожиданно Валентин поймал себя на мысли, что, в сущности, он уже далек сейчас от всего этого, его не волнует, не затрагивает редакционная работа, как было в первые месяцы после приезда в Шахтинск. Теперь ближе, понятней и, пожалуй, дороже ему настоящее: длинные подземные коридоры шахты, всегда увлекающий процесс подрубки лавы, когда всем сердцем стремишься быстрее, быстрее подрубить ее — сейчас придет бригада Касимова, чтобы начать выемку угля. Они, касимовцы, всегда косо посматривают на врубмашиниста, если он почему-либо задержится с подрубкой. Привык, втянулся Валентин в свою работу, и, конечно, желания менять ее на другую нет никакого.

Но там, в Шахтинске, Галина... Да, да, об этом нельзя не помнить... «Почему бы ей не приехать сюда?! — вдруг подумал Валентин, и это почти взбудоражило его. — Как я не подумал об этом раньше?! Ну как можно было не подумать?! Она прекрасно может работать и в здешней поселковой школе... Ах, да... Бурнаков... Вспоминая теперь о Бурнакове и Галине, Валентин как-то по-другому начал смотреть на их отношения, он был все более уверен, что Галина не пошла навстречу желаниям Бурнакова, иначе все было бы совсем по-другому: они бы, конечно, поженились, не такая Галина, чтобы играть в «свободную» любовь. И все же Валентин чувствовал себя и сейчас оскорбленным Галиной.

«А в Шахтинск я не поеду, — решил Валентин, выходя из бани и шагая по поселку домой. — Не смогу я сейчас работать в редакции, это ясно... Пусть другого ищут... Писать им, конечно, буду иногда, вот этот очерк, что сейчас делаю, пошлю на просмотр Алексею Ильичу, а работать... Нет, не выйдет...»

Вечером к Валентину пришел Санька. Осторожно потрогав листы, исписанные Валентином, он с уважением заметил:

— Много ты уже написал. И все это о нашей шахте, да?

— Все о нашей... И о тебе есть, — улыбнулся Валентин, но тут же нахмурился. — Знаний, знаний, Санька, культуры слова мне не хватает... — Валентин отодвинул стул и, засовывая бумагу в ящик, вздохнул: — Учиться надо. Осенью пойду в институт... Многого еще мы в жизни не знаем, Санька... Эх, многого... Ну что ж, пойдем к Петру Григорьевичу?

— Подожди... — Санька пристально посмотрел на Валентина. — Я хочу спросить у тебя... Вот когда пишут о людях в газетах, то с ними обязательно договариваются?

— О чем? — заинтересовался Валентин. И Санька рассказал... Оказывается, Желтянов взял с него заранее слово, что он, Санька, будет согласен с тем, что о нем появится в газете. Желтянов объяснил, что биография у Саньки очень уж обычная, придется кое в чем разукрасить ее... Саньку озадачило такое предложение, но Желтянов уверил, что без этого никто из газетчиков не обходится.

— И ты согласился? — вскочил Валентин.

Санька пожал плечами.

— Я промолчал. Обо мне в газете первый раз пишут, я же не знал, какие есть правила.

— Какие к черту правила! — вспылил Валентин, но, заметив, как потускнела Санькина физиономия, уже спокойнее продолжал:

— Не понял он тебя, потому и биография серой показалась ему... Эх, шельмец... Делец он, а не газетчик.

— Я его в другой раз выставлю с шахты, — неожиданно пообещал Санька. Брови его решительно сдвинулись к переносице, губы упрямо оттопырились. Валентин взглянул на него и не мог удержать улыбки: этот нахохленный воинственный вид никак не вязался с мягкими чертами Санькиного лица.

— Идем-ка лучше Петра Григорьевича послушаем, — засмеялся Валентин. — Выставлять с шахты корреспондента нельзя, это несерьезно. И для врубмашиниста непростительно.

Петр Григорьевич что-то старательно чертил на белом ватмане. Он едва заметно кивнул друзьям, когда они вошли в комнату. Вот он быстро придвинул к себе тетрадный листок, что-то подсчитал там, шевеля губами, осторожно наклонился опять над ватманом и вписал туда какую-то цифру. И лишь после этого обернулся к пришедшим.

— Рановато пожаловали... Я еще не все подсчитал.

— А это что такое? — с любопытством склонился над ватманом Санька.

— Это... Ишь ты, шустрый какой, — в уголках рта старого горняка обозначилась и сразу же исчезла улыбка. — Врубовку новую выдумываю... с двумя барами... Понял?

Санька недоверчиво блеснул глазами: шутка?

— Врубовка, брат ты мой, должна обязательно быть, — серьезно продолжал Петр Григорьевич. — Сижу вот, кумекаю и вижу, что не ошибся.

Теперь уже и Валентин удивился: Петр Григорьевич, который редко брался за карандаш, мечтает создать новую врубовку?!

Все трое склонились над расчерченным листом ватмана. Петр Григорьевич, не торопясь, пояснял.

— Подождите, подождите, Петр Григорьевич! — вдруг встрепенулся Валентин. — А ведь можно еще и до изготовления такой машины два раза подрубать пласт! Можно так?

Петр Григорьевич энергично ударил рукой по столу:

— Молодцы, ребята, разгадали-таки, зачем я вас позвал. Рассказываю вам, а сам думаю: поймут они, к чему клоню, или нет?

Оказывается, Петр Григорьевич уже несколько дней производил двойную подрубку лавы, а вчера посоветовался с Шалиным и решил обучить своему новому методу бывших учеников. И Валентин, и Санька охотно согласились на это.

— Но как это раньше никто не додумался до такого простого дела? — удивился Валентин.: — Все знали, что бар врубовки часто заклинивается, да и навалоотбойщикам работы стало бы меньше.

— Плохо думали, значит, — отвел глаза Петр Григорьевич.

А прощаясь, напутствовал товарищей:

— Давайте-ка, завтра и приступайте к двойному врубу, ребята. Я с начальником участка переговорю.

Так и началось новое, значительное в жизни Валентина.

Время теперь летело незаметно, и вместе с днями напряженной работы, занявшей все мысли Валентина, уходили куда-то прочь болезненные раздумья над своей судьбой, от которых он никак не мог отделаться.

Однажды в шахтном сквере он снова встретился с Желтяновым.

— Специально приехал тебя поздравить, — улыбался Костя, показывая статью «Творческая инициатива горняков», напечатанную в областной газете. В статье рассказывалось об испытании метода Комлева врубмашинистом Астаниным и помощником Окуневым. — И еще вот что... Алексей Ильич просил тебя приезжать, он уже, образно говоря, приказ о зачислении тебя в редакцию заготовил.

А когда Костя услышал, что Валентин не хочет ехать в Шахтинск, находя, что в Ельном лучше, Желтянов от удивления не нашелся, что сказать.

— Писать я вам иногда буду, а работать — нет, не поеду. — И с улыбкой глядя на ошеломленного Костю, добавил: — Так и передай Алексею Ильичу, пусть не обижается.

— Но это же... глупо, наконец! — опомнился Костя. — Для тебя же лучше делают, а ты... Слушай, брось выбрыкиваться, как телка бабушки Дуни, бери расчет и — на машину.

— Всего доброго, Костя, — подал руку Валентин, поняв, что Желтянову трудно уяснить, что удерживает Астанина в Ельном.

 

23

Тихо стучат стенные часы, убаюкивая своим равномерным ходом. Настольная лампа вырывает и» ночного полумрака комнаты стол и склонившуюся над ним женскую фигуру. В удивительно спокойной тишине слышно, как тоненько поскрипывает перо, быстро бегущее по белому листу бумаги, слышно ровное дыхание спящей Нины Павловны.

Галина пишет письмо подруге.

«...А вчера я как-то по-особенному почувствовала удары моего «будущего человека». Понимаешь, Рита, до этого я не могла себе представить, как сильно волнует будущую мать еще не рожденный ребенок... А сейчас, едва он зашевелится, настойчиво заявляя о себе, я сяду и слушаю, жду новых ударов, и, кажется, два мира оживают во мне: мой и его, особый, таинственный мир, и эти миры так незаметно, так плотно переплетаются друг с другом, что трудно узнать даже мне, где я, а где он. Все чаще появляется интерес: каким он будет — мой ребенок... Вероятно, похож на отца... Как это ни странно, а на Валентина мне ничуть не хочется обижаться, это состояние, по-моему, связано опять же с ребенком.

Мне иногда кажется, что Валентин никуда и не уезжал, он здесь, где-то около дома и что он вот-вот войдет в двери, такой чуткий, ласковый, каким был в первые месяцы нашей совместной жизни. А бывает и так, что я безумно обижаюсь на него. Такое состояние — в минуты долгого уединения или когда увижу, как женщина — в таком же «интересном» положении, как и я, — идет об руку с мужем, и они бесконечно разговаривают о чем-то, наверное, об их будущем ребенке».

Галина подняла голову и, опершись на руки, задумалась, потом, вздохнув, дописала:

«А Валентина я все же люблю».

Написав это, Галина остановилась, не зная, что писать дальше.

Она встала, положила неоконченное письмо в книгу, прошлась по комнате, выключила свет и подошла к окну. Сквозь тюлевую штору пробивался мягкий, серебристый свет. Молодая женщина открыла окно. И сразу в комнате стало свежо. Звуки улицы ворвались в комнату: слышно стало, как где-то далеко перекликались паровозы, как в соседней улице громко разговаривали ребята. Вот по шоссе в нарастающем шуме, не включая фар, промчалась грузовая автомашина. В ней сидело до десятка девчат и ребят, они пели малоизвестную Галине песню... Какое-то сложное чувство вдруг взволновало женщину. В нем были и окрепшая любовь к Валентину, и гордость за себя, несущую миру нового человека, быть может, особенного, одаренного от природы многими незаурядными качествами, и предчувствие, что в жизни все должно сложиться хорошо:

— Галя, не стой у окна — простудишься... — донесся сонный голос Нины Павловны.

— Нет, мама... Здесь хорошо... Очень, очень хорошо... — взволнованно ответила Галина, не отходя от окна.

— И спать уже пора, поздно.

— Не хочется, мама.

— Опять Валентина вспоминаешь? Не тревожь-ка, пожалуйста, себя. Тебе вредно сейчас.

Но сердце Галины было так переполнено ожиданием чего-то светлого, радостного, что она не могла утаить этого от матери.

— Не смогла я понять его, мама. Об этом сейчас и думаю, — тихо заговорила она. — И знаешь еще о ком? Об этой самой Зине. Не верится, что у них с Валентином что-то особенное было... Я сама не знаю, почему так думаю, но мне кажется, что это так. Ты пойми меня, мама... Он не смог бы обмануть меня, если бы у них что-то было, он... честен, он очень честный и чистый в этом отношении.

Галина улыбнулась, подошла к кровати и обняла мать.

— И еще чувствую я, мама, — прошептала она, — что мы с ним будем жить, и жить по-настоящему, не так, как некоторые, не по-мещански.

— Эх, доченька, доченька... — вздохнула Нина Павловна. — Не верующая я, да поневоле хочется сказать: дай бог вам этого... Если, конечно, будете снова вместе...

Они говорили еще долго в эту ночь о Валентине, а вот когда уснули — Нина Павловна не заметила. Проснувшись перед утром, она долго смотрела на спящую дочь. Галина во сне чему-то улыбалась, радостные тени скользили по ее бледному лицу. И Нина Павловна облегченно вздохнула — после отъезда Валентина дочь обычно спала плохо...

 

24

За рекой, недалеко от «Каменной чаши», на веселой опушке соснового бора, было любимое место отдыха шахтеров. Сюда, на заросшую ромашкой, колокольчиками и десятками других белых, желтых, фиолетовых и красных цветов поляну спешила с утра воскресного дня поселковая молодежь. Степенные, «в годах», горняки приезжали с женами и детьми значительно позднее, когда раскаленное августовское солнце уже выйдет из зенита.

Молодежь решала здесь все свои сердечные дела: здесь объяснялись в любви, здесь договаривались о свадьбах, ревновали, страдали, прощались и вновь встречались.

Но особенно людно бывало здесь в День шахтера. В этот день опушка соснового бора оживала ярко-красными праздничными полотнами, трепещущими от легкого ветра. Тут же устанавливалась огромная трибуна, придавая поляне необычно торжественный вид.

После традиционного собрания устраивались массовые игры, концерты художественной самодеятельности. К полудню официальная часть праздника кончалась: теперь горняки парами, группами, семьями разбредались по опушке. Доставали богато приготовленные для торжественного дня закуски и вина. Начинались тосты, задушевные разговоры, звонкие песни. А солнце катилось все ниже и ниже к горизонту, пока, наконец, закатившись, не напоминало, что радостный, веселый и интересный день окончен, надо разъезжаться по домам. В плотно навалившейся августовской тьме еще долго слышались на поляне молодежные песни, долго еще страдали, смеялись и уносили душу куда-то вдаль беспокойные переливы баянов и гармоний.

К празднику этого года готовились с особенным увлечением.

...И вот праздник наступил.

Валентин с Санькой с утра переехали за реку. Еще вчера Шалин сообщил им, что они — лучшие молодые врубмашинисты — будут избраны в президиум торжественного собрания.

Валентин стал было отнекиваться, но Санька с горячностью сказал:

— А что отказываться, разве мы плохо работаем? Весь август месяц на нашей врубовке была самая высокая производительность. Только один Петр Григорьевич Комлев выработал больше, но он же на комбайне. По-моему, больше и некого избирать в президиум.

Это было сказано с такой твердой уверенностью, что и Шалин, и Валентин невольно рассмеялись.

— Молодец, Александр!. — похвалил Шалин. — Только впереди еще много праздников, смотри, чтобы всегда тебя в президиум избирали.

— Я это прекрасно понимаю... В президиум напрасно не избирают... А насчет работы — за нами дело не станет.

Вспомнив вчерашний разговор, Валентин с улыбкой взглянул на Саньку.

— Нам надо с тобой поближе к трибуне пробираться.

— Позовут... — спокойно ответил Санька, разглядывая, как на трибуну входят парторг, Клубенцов, Тачинский и Комлев. — Не надо торопиться, а то еще подумают, что мы напрашиваемся. Ага. Вот теперь можно идти! — торжествующе обрадовался он, когда Шалин, поискав их глазами в толпе, кивнул: дескать, айда сюда.

На трибуне Валентина охватило волнение. Сотни глаз с любопытством устремлены на него, ощущение было такое, как будто все они заново разглядывали его, решая, достоин ли он занять место на трибуне.

Санька чувствовал себя гораздо спокойней: он сел рядом с Клубенцовым и, нимало не смущаясь, поглядывал вниз со спокойным величием победителя.

...В полдень, когда все стали расходиться по лесу, выбирая удобное место для отдыха, Валентин повстречал Геннадия.

— Скучаешь? — спросил Валентин.

— Скучать некогда: на людей посмотришь, и то весело становится... Вообще-то, одному скучновато, — вздохнув, улыбнулся Геннадий. — Пойдем на «Каменную чашу?»

— Пошли...

Но не успели они пройти и двадцати шагов, как Геннадий внезапно остановился:

— Есть!

— Что есть?

— Я знал, что встречу ее... — Геннадий, не спуская глаз с кого-то в группе девчат, тихо проговорил:

— Извини, Валентин, но я... я пойду.

И медленно направился к девчатам. Вот он подошел почти вплотную к ним, они со смехом разбежались в стороны, лишь одна девушка в голубом платье, потупив голову, осталась на месте. К ней и подошел Геннадий.

Валентин вздохнул и направился к «Каменной чаше». По дороге его окликнул Санька, но, заметив рядом его сестру Зою, Валентин медленно прошел дальше.

Он взобрался по тропе на «Каменную чашу» и неожиданно повстречал здесь Аркадия. Он сидел в кресле и о чем-то думал.

— А Тамара где?

— Где-то там, внизу...

— Почему же вы не вместе? Что-нибудь случилось?

Аркадий встал и подошел к краю скалы, нависшей над рекой:

— Нет, ничего... Сейчас я пойду к ней.

И сбежал вниз по тропе.

«Странно», — подумал Валентин.

...Убедившись, что кругом никого нет, он достал письмо Галины.

«Ты ведь теперь отец... Впрочем, зачем писать о ребенке, когда это едва ли нужно тебе... Я не прошу и не хочу, чтобы ты возвратился из милости ко мне и будущему ребенку. Мне хочется поговорить с тобою лично, но как сделать это? Да я и боюсь разговора: ведь если мы не поймем друг друга и на этот раз... Нет, нет, нам надо понять, надо поверить в то, что понять друг друга возможно, так ведь?..»

...Уже давно закатилось солнце, над рекой поплыла синяя дымка, а Валентин все сидел и думал. Вот у реки зазвучали звонкие голоса и смех, затем через реку тронулась вереница двухвесельных баркасов. Где-то среди них, на середине сверкающей золотисто-красным закатным огнем реки, родилась бодрая песня, ее подхватили, и вот уже она несется над рекой, над поселком, и нет ей удержу.

Песня звучала все шире, теперь ее подхватили по обе стороны реки, и от этого в темноте казалось, что поет река, поют скалы и лес, поет весь мир.

Валентин взволнованно встал и слушал, слушал, как гремит в ночи песня.

...Беспокойно заворочались в постелях старики, по привычке поругивая бессонную молодежь, а она — вот уже по улицам несет группами и в одиночку прекрасную песню. Наконец, песня смолкла. Но во многих сердцах она проснется завтра чистыми, горячими порывами и будет жить долгие, долгие годы.

 

25

— Все же сколько красоты в нашей русской природе! Ведь вот Ельное — шахтерский поселок, двадцать домиков да копер шахты, — а и отсюда, поживи несколько лет, не захочешь уезжать, привыкнешь и полюбишь его...

— Возможно... — нерешительно согласилась с Аркадием Тамара. — Только мне здесь мало нравится... Я еще терплю этот поселок, когда работаю. Но едва вспоминаю, что где-то недалеко, рядом есть города, сверкающие огнями, там тысячи людей устремляются сейчас в кино, в театры, в парки, сады, потанцевать, посмотреть на людей, наконец, вдохнуть того неповторимого воздуха вечернего города, от которого дурманит голову, — и мне, едва это вспоминаю, становится страшно тоскливо, обидно за то, что я здесь, вдали от всего этого.

Она помолчала и, взглянув на задумавшегося Аркадия, крепко прижалась к нему:

— Я только потому здесь и нахожусь, что люблю тебя, Аркаша.

Они сидели на скамейке, которую кто-то поставил между двух громадных тополей на берегу реки.

— Значит, жертвуешь всем ради меня... — невесело усмехнулся Аркадий. — А стою ли я этой жертвы?

— Конечно, стоишь... — улыбнулась Тамара. — В конце концов, не вечно же мы будем здесь... Я слышала от папы, что ты хороший работник, — шутливо но убежденно добавила она. — А хорошие работники на таких шахтах не должны работать.

— Это почему же?

Тамара ласково взъерошила его волосы.

Ну, какой же все-таки наивный Аркадий. Никак не может понять, что человек всегда стремится к лучшему... Это же вполне ясно. Неужели всю жизнь будешь сидеть в Ельном, разве у моего Аркаши не хватает способностей на большее?

— Нет, подожди, — недоуменно перебил он. — Я об этом что-то не подумал... Значит...

— Значит, ты должен и обязан, если желаешь хорошо жить, зарекомендовать себя с такой стороны, чтобы продвижение по службе тебе было обеспечено.

— Но это же карьеризм?

— Не придумывай, пожалуйста, названий... — нахмурилась Тамара. Она никак не думала, что Аркадий встретит ее откровенный разговор с такой отчужденностью.

Девушка отвернулась от него. Аркадий понял, что она обиделась — и обнял ее.

— Ну, зачем ты так, Тамара... Ты же понимаешь, что неправа. Не надо злиться... Я люблю тебя и хочу, чтобы наша жизнь с тобой была хорошая, хорошая.

Тамара снова прижалась к нему, поцеловала и вздохнула.

— Только не обижай меня, Аркадий. Мне ведь тоже хочется, чтобы мы жили хорошо.

Она умолкла, обдумывая верное и убедительное продолжение так нужного ей разговора.

— Тебе надо на добычный участок переходить, Аркадий, — снова заговорила она, — ну вот, как Геннадий.

— Зачем?

— Ну вот, опять он наивничает, — сказала она. — Ведь на добычном участке люди больше зарабатывают, там ведь все зависит от того, как сам поработаешь. Организуешь работу хорошо — получишь разные прогрессивные, премиальные, надо же заранее подумать, как нам жить дальше...

— А при чем здесь деньги, — пожал плечами Аркадий. — Разве нам не будет хватать и того, что я зарабатываю? Странно ты все же рассуждаешь, Тамара.

Тамара рассмеялась.

— Совсем не странно... Ведь денег-то нам на двоих, а может, и на троих потребуется, — она взяла руку Аркадия и ласково погладила ее. — Потом, мне очень не хочется едва сводить концы с концами, жить от получки до получки. Очень не хочется... Даже разлюблю тебя, если будет так, — шутливо закончила Тамара, не понимая даже сама, как близка она была к правде, сказав так. В ней постоянно боролись эта два чувства: большое влечение к Аркадию и стремление устроить свою жизнь с завидной для других «шикарностью».

Аркадий отстранился от нее.

— Если это шутки, то они какие-то нехорошие, Тамара. Ведь в шутках, говорят, есть доля правды... Зачем ставить в зависимость от денег отношения друг к другу. Предположим, что я буду мало зарабатывать, то ты, значит, не пожелаешь со мной жить?

— Все возможно, — пробовала отшутиться Тамара, чувствуя, что зашла уже слишком далеко. — Но ты не бойся, я не разлюблю тебя, даже если ты всю жизнь будешь начальником подземного транспорта... Нам будет достаточно и того, что ты зарабатываешь...

Чем-то чужим, бесстыдно-расчетливым повеяло на Аркадия от ее слов.

Встали, пошли по темному берегу реки. Пройдя немного, Аркадий стал прощаться. Тамара удивилась: он всегда провожал ее до самого дому.

— Ну, пройдем еще немного... — предложила она.

— Нет, Тамара... Мне сегодня надо пораньше на шахту — к концу смены.

Она недовольно сказала, что он начинает за работой забывать о ней, своей Томке, и что, когда они совсем, совсем поженятся, она не даст ему мучать себя разными делами на шахте, как отец всю жизнь мать мучает. То собрание, то деловая встреча, то разнарядка, то еще бог знает что... И, конечно, с таким мужем не только в театр, а и в гости не выберешься.

И опять у Аркадия было такое чувство, словно перед ним не Тамара, которую он, кажется, хорошо знал, а совсем незнакомый, чужой человек. Зачем же тогда он, Аркадий здесь?

Он заторопился.

— Прощай...

— Почему  п р о щ а й?

— Извини, Тамара... До встречи.

На сердце Аркадия было тревожно. Что с Тамарой, или она и раньше была такой, но только он не замечал этого?

 

26

В густой темноте у ног сонно плещется невидимая река. Геннадий и Нина, робкие, смущенные, сидят на борту лодки и молчат. Вокруг такая тишина, что кажется слышным биение собственного сердца. Ночной воздух — сплошное ласковое тепло, но им холодно, они вздрагивают и слова произносят так, словно побыли полдня в холодном погребе.

— Нина, поедем на лодке? — предлагает, наконец, Геннадий.

— Поедем...

Зашуршал песок, лодка качнулась и поплыла.

— А ты смелый, — рассмеялась Нина, когда лодка медленно выплыла на середину реки и, остановившись, закачалась на волнах.

— А что мне было делать? Если я не подойду к тебе, мы опять, как тогда в кино, встретимся и разойдемся. А я так не хочу.

— Ты подошел — я испугалась, думаю, он сейчас что-нибудь такое скажет, что мне будет стыдно перед девчатами.

— А сейчас тоже страшно?

— Нет, сейчас хорошо. А я знала, что мы встретимся.

— Нина...

— Знаешь, Геннадий, давай подъедем к берегу, а то нас унесет куда-нибудь.

Геннадий, вздохнув, взялся за весло. Через несколько минут лодка ткнулась носом в песок, Геннадий с Ниной вскочили и, смеясь, затащили ее до половины на берег.

— А теперь куда? — спросил Геннадий, взяв Нину за руку.

— Домой.

И они пошли вдоль берега, вблизи самой воды, в сторону, противоположную дому... Потом сели, о чем-то говорили, потом опять встали и пошли.

Рассвет застал их за поселком. С каждой минутой все ясней вырисовывались знакомые очертания реки, домов, копра.

— Гена, а домой? — вдруг опомнилась Нина. — Ой, как нехорошо перед папой...

— А ты ему расскажи... Он все поймет...

— А что... поймет? — смутилась Нина и посмотрела на Геннадия таким открытым счастливым взглядом, что у него замерло сердце.

— Нина...

— Не надо, не надо... Гена.

...Спать в эту ночь пришлось не более двух часов. Но Геннадий словно заново родился. Хотелось сделать что-то большое, необыкновенное.

В «нарядной» было оживленно. Все уже знали, что сегодня должны обсуждать график цикличности. Из общего шума выделялись отдельные голоса.

— Не справимся мы с графиком... Едва-едва из прорыва вылезли, надо бы передышку дать.

— Всей шахтой переходить на цикличную работу, конечно, нельзя... А один-два участка перевести на такой график можно...

— Это верно... А если для формы составлять график, то и на этих участках ничего не получится.

Геннадий разыскал Аркадия, который задумчиво сидел в углу.

— Ты чего такой хмурый? Что-нибудь случилось?

— Да нет, ничего... Голова болит... Поздно вчера из шахты вышел...

— А я... — Геннадий хотел рассказать о Нине, но, приглядевшись, увидел на лице Аркадия такое кислое выражение, что невольно замолчал.

Вошли Клубенцов, Шалин и Тачинский. Шум утих.

— Ну вот, товарищи... О чем будет разговор, вам известно. Известно не хуже моего, что такое цикличная работа, что она дает и к чему обязывает, — начальник шахты говорил тихо, спокойно. — На своих участках вы обсуждали график цикличности, решили, подойдет он вам или нет... Теперь давайте здесь обсудим, какие лавы мы будем цикловать, кому мы доверим быть пионерами этого дела. Помните, что это очень трудная работа... Спустя рукава за нее лучше и не браться.

Клубенцов сел. Все ждали доклада, и поэтому, удивленные неожиданной формой выступления начальника шахты молчали.

Затем встало сразу несколько человек.

— Подождите, подождите, — остановил их Тачинский. — Надо поочередно... Вот ты, Клемпарский, говори.

Клемпарский — крутоплечий, крепко сложенный мужчина средних лет. Лицо у него полное, румяное, даже не поверишь, что он уже более десяти лет работает врубмашинистом.

— Я так соображаю, — загудел он, прокашливаясь. — На нашем участке все данные, чтоб внедрить цикличный график, есть... Народ у нас с огоньком, трудностей, которые будут попервоначалу, мы не боимся.

— А на других участках что — хуже люди? — спросил кто-то из угла. Этот возглас словно послужил сигналом для всеобщего разговора.

Тачинский поднял руку.

— Тише! Продолжайте... — кивнул он Клемпарскому, когда шум утих, но тот смущенно переступил с ноги на ногу.

— Ну вот, все у меня.

Потом выступили многие, и все желали, чтобы цикличность испытывалась у них на участке... Только рабочие участка, которым руководил Геннадий, молчали, с хитрецой поглядывая на своего начальника.

Наконец, поднялся Геннадий.

— Наш участок справедливо считается трудным. Все знают, что на участке неважные горно-геологические условия, например, слабая, обрушивающаяся кровля. Быстрое прохождение горных выработок требует усиленного крепления. В почве встречаются валуны, поэтому чаще, чем на других участках, машинистам приходится менять зубки цепи бара... Потом обилие воды из соседних пластов, — Геннадий обвел взглядом присутствующих. — Кажется, кому-кому, а нам-то надо бы молчать и не проситься работать по цикличному графику. Но наша лава — комбайновая! Как это упускать из виду, когда цикличность и комбайн — это родные брат и сестра! Горняки участка разрешили мне от их имени заверить вас, что с работой по цикличному графику мы с честью справимся.

Сначала начали аплодировать рабочие его участка, затем — почти все присутствующие.'

— Значит, решили, что переходит на цикличный график работы участок Комлева? Одобряю... Я и сам метил этот участок в кандидаты... Ну, а теперь обсудим, как мы будем помогать ему...

И опять горячо заговорили горняки. Крепко досталось Зыкину и машинистам электровозов. Не оставили в стороне и главного механика Лихарева, когда разговор пошел о ремонтно-подготовительных работах. Тачинский с удивлением поглядывал на выступающих: он не ожидал, что обсуждение графика цикличности вызовет острую полемику, выльется в деловой разговор о работе участков шахты.

Были и такие рабочие, которые сомневались в необходимости графика.

— Вы говорите, что при цикличной работе будет две добычные смены, а одна подготовительная, — заявил Геннадию пожилой горняк Птушко, человек осторожный и расчетливый. — Но я одно не могу понять. Ведь в две смены никак больше угля не добудешь, чем в три... А вы говорите — подъем угледобычи.

— Но это же простая арифметика... Сколько простаивает у нас комбайн, когда ему готовят рабочее место или когда он неисправен?

— Ну... в день часа три-четыре...

— А если комбайн или врубовка стоит, не работает, вы тоже не работаете?

— Ну да... конечно, — охотно согласился Птушко.

— А когда переносят транспортер, вы тоже стоите?

— Стоим...

— Во время бурения — стоите?

— Ну да...

— Значит в три смены простоев набегает до 10—12 часов... А если переноску транспортера, подготовку рабочего места комбайну, бурение и другие мелкие работы объединить в одну смену, это займет восемь часов, не так ли?

— Пожалуй, так... — Птушко, нахмурив брови, с минуту подумал, а затем обрадованно сказал: — А и верно ведь... Смотри-ка ты, хорошо придумано... Где это придумали, у нас на шахте?

— Нет, это в Донбассе... — и Геннадий рассказал заинтересовавшемуся рабочему о рождении цикличной работы на донбассовских шахтах... После этого случая Птушко не только сам всегда горой стоял за цикличную работу, но Геннадию довелось даже услышать, как он агитировал за нее других.

...Поздно вечером, возвращаясь домой, Геннадий вдруг вспомнил, что не договорился, где встретится с Ниной. При приближении к дому Шалина сердце тревожно забилось: встретит ли он ее? Но опасения были напрасны: Нина сидела на скамейке у дома. Увидев Геннадия, она порывисто вскочила и подбежала к нему.

 

27

Петр Григорьевич был явно недоволен: его перевели из машинистов комбайна преподавателем в школу врубмашинистов.

— Это временное явление, — заверил Комлева главный инженер. — Пришлют нам из треста опытных преподавателей, и мы вас с радостью отправим обратно на участок.

Помолчав, он вкрадчиво добавил:

— И потом, чтобы вы на меня не были в обиде, сообщаю: вы назначены в школу непосредственно Клубенцовым. Это его личное распоряжение.

Комлев удивленно взглянул на Тачинского.

— Разве можно обижаться на вас... или на кого другого за это... Если, конечно, мой перевод очень нужен. Дело, видите ли, не в этом... Хотелось поработать в циклующейся лаве; мы уже все приготовления почти что завершили, намечен даже день циклования, а тут — на тебе — перевод... Пойду, поговорю с Иваном Павловичем.

У Клубенцова в кабинете было людно. Иван Павлович без людей жить не мог. Если кабинет почему-либо пустовал полчаса, начальник шахты шел в забой, находил там сотни мелких на первый взгляд дел, проверял лично, точно ли выполняются его распоряжения и как идет работа на труднейших участках шахты, беседовал с десятками горняков, одним подсказывал что-то, других сам со вниманием выслушивал. Вполне естественно, что уже вскоре в кабинет начальника шахты стали приходить люди, которых раньше и не видно было в шахтоуправлении. Можно было лишь удивляться, как быстро и уверенно притягивал к себе нужных людей Иван Павлович.

Когда зашел Комлев, Иван Павлович сразу заметил его и, прервав разговор с одним из горняков, подозвал Петра Григорьевича к себе.

— Я приблизительно уже знаю, Петр Григорьевич, зачем ты пришел ко мне... И очень хорошо сделал, что пришел.

— Ведь я пришел ссориться с вами, Иван Павлович, — улыбнулся Комлев. — Разве дело — переводить меня с участка, который через день-два будет работать по-новому?

Клубенцов устало улыбнулся:

— Ну, ничего Петр Григорьевич, ты не волнуйся. Ознакомься-ка лучше вот с этим документом.

Иван Павлович подал Комлеву письмо, на конверте которого было напечатано: «Министерство угольной промышленности». Писал заместитель министра.

«Обеспечьте соучастие Комлева в создании новой двухбаровой машины. Угольные предприятия страны очень нуждаются в такой врубовке. За всем ходом конструкторских и испытательных работ буду следить сам».

Старый горняк взволнованно встал.

— Значит, об этом знают уже в Москве? — тихо сказал он, глядя прямо в глаза Клубенцову. И еле-слышно произнес:

— Спасибо вам, Иван Павлович... От всего сердца спасибо. А насчет школы врубмашинистов: если надо — пусть будет так, как вы решили... Вам это дело виднее.

...А поздно ночью Петр Григорьевич говорил жене:

— Вот, Феня, вызвал меня сегодня Иван Павлович и дает письмо заместителя министра. И в том письме пишут, чтобы я обязательно вместе с инженерами создавал новую врубовку. Так и пишет заместитель министра Ивану Павловичу, чтобы он обеспечил мое участие в создании машины.

Феоктиста Ивановна, зная неугомонный характер мужа и то, как он горячо воспринимает каждое новое дело, пробовала охладить супруга.

— Так то ведь только участие твое... Они же инженеры, люди ученые, что ты им можешь подсказать? Это, Петя, делается, наверное, все для того, чтобы обиды ты не имел, если по твоим проектам другие составят машину.

Петр Григорьевич вспыхнул:

— Тю, дурная старуха, да разве в обиде дело? А как они без меня там обойдутся, если я эту машину вот где уже выносил, все обдумал.

И уже спокойнее продолжал:

— Конечно, без инженеров этой машины никому не построить. На то они — и инженеры...

И Петр Григорьевич долго еще говорил жене о том, какая это будет замечательная машина и что, пожалуй, он первый и испытывать ее будет... А Феоктисте Ивановне очень уж не понравилось, что делать машину, выдуманную ее мужем, будут посторонние люди. Эта мысль не давала ей покоя. Наконец, не утерпев, она сказала:

— Подожди, Петя... А что, если похлопотать, чтобы нашего Геннадия заставили делать эту самую машину? Он грамотный, техникум отлично кончил.

Тут Петр Григорьевич, прерванный женой на самом откровенном месте разговора, в сердцах даже сплюнул и отвернулся к стене.

Феоктиста Ивановна еще долго перечисляла преимущества сына, доказывала, что он может сделать новую машину, пока, наконец, не услышала спокойный храп мужа.

 

28

Марк Александрович снова увидел их вместе. Это было вечером в поселковом саду. Обычно Тачинский не любил людных мест, но на этот раз что-то повлекло его в сад. Даже можно точно указать что: он надеялся встретить там Тамару. И он встретил ее. Она была не одна, с нею был Зыкин. Они сидели на скамье так близко, что Марк Александрович скрипнул зубами от ревности. Были уже сумерки, прохладные, пасмурные сумерки. Недалеко играла музыка, откуда-то доносились звуки приглушенного смеха, неясных разговоров. Здесь, в тенистых аллеях сада, властвует сейчас любовь. Лишь он один... Нет, и он любил, и это ощутилось сейчас особенно остро и тяжело. Та, которую любил он, была с другим.

Марк Александрович медленно прошел мимо скамьи, где сидели Тамара и Аркадий. Да, было уже почти темно, но не заметить его они не могли. И все же они его не заметили или сделали вид, что не заметили. Он был сейчас способен на любой безрассудный шаг, лишь бы разъединить их, безжалостно отбросить прочь друг от друга. Он любил ее уже той сильной страстью, которая ослепляет глаза и затмевает разум. Отныне все помыслы его будут направлены на то, чтобы разрушить их счастье... И странно, объектом его мести была не так Тамара, как Зыкин, этот хрупкий, бледнолицый юнец, наслаждающийся сейчас поцелуями той, которая так была нужна ему, Тачинскому.

С этого вечера Тачинский стал ожидать удобного случая, когда можно будет отомстить Аркадию. И такой случай вскоре представился.

Ефима Горлянкина, выбившего стойки в старой лаве, заметил кто-то из рабочих подземного транспорта. Докладная, лежащая на столе Тачинского, была подписана Зыкиным.

— Что вы на это скажете, Горлянкин? — устало поднял глаза Марк Александрович. Самого его эта история мало трогала, но разобраться с Горлянкиным нужно было, хотя бы ради формы. Тем более, что докладную написал этот Зыкин.

Ефим сдержанно усмехнулся:

— А что говорить-то? Был грех, больше не будет.

— Дело не в этом, Горлянкин... — равнодушно пояснил Тачинский. — По положению, мы обязаны отдать вас под суд, как за вредительство.

— Но-но, полегче... — нахмурился Ефим. — Какой я, к черту, вредитель. Выдумывать-то вы мастера.

— Ну ладно, идите... — отложил бумагу в сторону Тачинский. — Передам дело начальнику шахты и, если он утвердит, будут вас судить.

Все это было сказано с таким, неумолимым равнодушием; что Ефима бросило в жар. А что, если и вправду осудят?! Надо упросить Тачинского, пусть он замнет это дело.

— Марк Александрович! — Ефим быстро подошел вплотную к столу, отчего Тачинский опасливо откинулся на стуле. — Простите! Честное слово, безо всякой дурной мысли выбил стойки! Заступитесь, ей-богу, в долгу перед вами не останусь... Прошу вас.

Тачинский уже с любопытством наблюдал за этим верзилой в плотной спецовке. Ишь ты, испугался, значит! А я сказал просто так, для формы... Ну, ну, что дальше будет.

— Я вас всюду, всюду выручу, поверьте мне, — горячо продолжал Ефим. — Или вы думаете, что моя помощь вам не потребуется? Еще как потребуется когда-нибудь.

«Ты сгодишься разве что дров наколоть», — иронически подумал Марк Александрович, окидывая взглядом могучую фигуру Горлянкина. Взгляд на миг задержался на неестественно огромной ладони Горлянкина, упирающейся в кромку стола. Не поздоровится тому, чье горло обхватит эта рука. И Тачинскому вдруг вспомнился Зыкин... Вот бы!

Марк Александрович даже вздрогнул и вскочил. Нет, нет, это опасно, да и глупо в конце-то концов. С чего это такая мысль вдруг пришла ему в голову.

— Ну, ну, иди, Горлянкин... — прервал он Ефима. — Иди, иди... Я подумаю... А ты завтра ко мне загляни.

Едва за Ефимом захлопнулась тяжелая дверь, Марк Александрович зашагал по кабинету. Этот верзила, конечно, в его руках. Но... Нет, нет, — связываться с ним опасно... Да, да, опасно... И все же... Если бы все было сделано умело, тогда нечего бояться. Надо прощупать его, что он за человек. В крайнем случае, пусть пригрозит Зыкину из-за Тамары, а чтоб не подумали, что здесь замешан Тачинский, пусть приволокнется за ней, все равно успеха он иметь не будет, и как соперник не опасен... Да, да, выход найден!

Марк Александрович Довольно потер руки. Если же Горлянкина припрут к стенке, то кто ему поверит, что он действовал по сговору с главным инженером?

Тачинский вдруг рассмеялся:

— Ну и мальчишество! Никогда бы не подумал, что я способен на такое. И все же берегись, Зыкин!

 

29

Падают листья...

Легкие, сухие, они кружатся в воздухе и, падая, устилают землю шуршащим под ногами ковром... Желтые, с отливом золота, багряные, поражающие яркостью своей окраски, бледно-зеленые, словно выделанные искусным мастером из малахита, они весело сверкают под солнцем в этот погожий день. Нина невольно вспомнила стихи одного из студентов, которые он адресовал ей. Начинались они так.

Эти стихи ей очень нравились. Но дружба с их автором не получилась... Подруги не однажды сожалели об этом.

— Он, Нина, будет большим поэтом... Напрасно ты порвала с ним дружбу... Ведь любит же он тебя сильно.

— Как и зачем он меня любит, я знаю, вероятно, очень хорошо, — отвечала на это Нина. — А что касается его будущего, так тут ваши рассуждения очень странны. Разве следует смотреть на дружбу, только исходя из соображений, будет ли друг большим человеком? Если я полюблю настоящей любовью самого незаметного в обществе человека, я выйду за него замуж.

Не случайно сегодня вспомнился Нине тот студент, не случайно она вышла сегодня за поселок, на берег речки, полюбоваться наступающей уральской осенью. Ей захотелось обдумать в одиночестве отношения с Геннадием.

Девушка медленно вышла по шуршащему ковру листвы на берег речки, остановилась и застыла, любуясь открывшейся чудесной картиной осеннего увяданья... Чистое, синее небо... Нежаркие лучи солнца приятно ласкают, не вызывая такой душной истомы, как это бывает летом... Вправо за речкой, словно гигантская шапка, высится «Каменная чаша», одетая в зеленый хвойный лес. В осеннем свежем воздухе, под солнечными лучами она уже не кажется такой мрачной. Над лесом, ближе к поселку, летают шумливые вороньи стаи, предвещая скорое ненастье. Но на сердце у Нины хорошо и спокойно... Перед глазами образ большого робкого парня, немного виноватая улыбка на его лице после первого поцелуя. Какой он все же хороший, какой милый этот Генка.

Нина сбежала вниз по тропинке к самой воде, постояла несколько секунд, бессмысленно глядя на проплывающие, еще не успевшие вымокнуть желтые листья, затем повернулась и, засмеявшись охватившим ее счастливым мыслям, взбежала снова вверх по тропке... Постояв еще немного на берегу речки, девушка медленно побрела по увядающей высокой лесной траве. Стая любопытных лесных синиц, перелетая с куста на куст, провожала девушку с веселым, звонким гомоном до самого поселка.

Спустя полчаса девушка, мурлыкая песенку, уже помогала бабушке по хозяйству. Подметая пол, Нина вдруг остановилась посреди комнаты и подбежала к бабушке, которая готовила обед.

— Бабуся... Вы как с дедушкой познакомились? Только, бабуся, не смейтесь, а расскажите, как у вас все было.

Бабушка молчала, озадаченная столь неожиданным вопросом: она смотрела пристально на внучку, пока, наконец, не догадалась, в чем дело.

— Расскажу... — ответила, подумав, она. — Только мне как будто и рассказывать-то нечего: понравилась я ему, он посватался, меня и выдали.

— А разве раньше, до свадьбы, вы не были знакомы?

— Как же, были... Я его много раз видела, на одной шахте мы работали... Только так, чтобы гулять с ним долго, — этого не было... Потом уж, когда жить стали, я его полюбила. На мое счастье, он хорошим, редким парнем был: на водку особо не налегал, бить меня не бил, а все норовил по-хорошему сделать... И хозяйственный мужик был. Это уж потом, как твой отец народился, потруднее стало: с работы я ушла, не держал нас хозяин на шахте таких-то, которые с грудным ребенком. Ему, вишь, это невыгодно. А дедушка-то твой все мечтал дом свой построить. Из-за этого и с Донбасса сюда приехали: говорили, что здесь, на Урале, платят хорошо. Как приехали, смотрим — то же самое, если не хуже еще. Дед-то твой все меня утешал: «Не горюй, Марья... даст бог, и свой угол, будем иметь». Да только при советской власти и построились-то. Семен институт окончил, помог нам.

— Бабуся, — прервала ее Нина. — А как узнать: хороший он или плохой...

Бабушка серьезно заверила:

— Это можно узнать... Сердцем можно почуять... — и осторожно справилась: — А ты не влюбилась в кого, Нина?

Нина покраснела, но отрицательно покачала головой.

— Нет.

Секунду помедлив, смущенно добавила:

— Не знаю я, бабуся...

— А ты мне, дочка, расскажи, кто он и что меле вами делается, я тебе что-нибудь и присоветую.

Бабушка и Нина и до этого жили дружно, но после того, как девушка поведала бабушке свою сердечную тайну, они с каждым днем привязывались друг к другу все крепче и крепче... Однако Нина попросила бабушку ничего не рассказывать отцу, перед которым ей было как-то нелегко... С отцом у Нины установились дружеские отношения со дня смерти матери — вот уже более семи лет. Когда проводили в последний путь мать и вернулись домой, отец сел за стол, обнял Нину и заплакал:

— Ну вот... Остались мы одни, дочка... Мамы больше нет.

Нина никогда до этого не видела отца плачущим, ей, пятнадцатилетней девчушке стало до боли жаль его, такого большого, растерянного и печального.

— Не плачь, папа... Я буду за маму, и все сама стану делать, на работу тебя собирать буду, встречать, как мама, буду... И любить тебя еще крепче буду.

Семен Платонович вытер слезы рукавом, вздохнул тяжело и поцеловал дочь в щеку.

— Я знаю, что ты у меня хорошая хозяйка... Знаю, доченька моя милая. Бабушке надо написать, пусть приезжает жить сюда, поможет тебе.

Бабушка жила у дочери, на маленькой глухой станции в Сибири. Муж дочери уже много лет был начальником станции. До приезда бабушки Нина вела все хозяйство. Вставала она рано, едва у соседей начинали петь петухи, готовила отцу и себе завтрак и прибирала в комнатах.

Завтракали они вместе. За завтраком Нина сообщала отцу, что он должен сделать на сегодня по хозяйству, советовалась, как сделать лучше то или иное дело. Потом, замкнув дом и спустив с цепи собаку, они шли по поселку: он на работу, она в школу.

Возвратившись из школы, девочка готовила обед, стирала белье, наводила окончательный порядок на дворе и в кухне, готовила уроки и шла встречать отца с работы... Вечер у них был самым свободным и интересным временем: отец слушал, что читала ему дочь, рассказывал ей, как прошел день, расспрашивал об учебе, помогал разобрать непонятное.

Раз в неделю они вместе появлялись в поселковом клубе, смотрели кинокартину или концерт. Возвратившись, долго не спали, вспоминая увиденное. Во всех вопросах Нина признавала авторитет отца. Тайн от него она не имела на протяжении всех семи лет, она знала, что отец всегда поможет ей своим участием. Знакомство с Геннадием было первой тайной, которую она все еще не сообщила отцу. Девушка мучилась этим, но как сообщить такое — не знала.