Стону назначено явиться с докладом в Кетлер-Стрит ровно в девять. Всегда спокойный, Стон сегодня, кажется, несколько взволнован. Еще бы! Сегодня, как-никак, совсем особенный день. Сегодня он удостоился чести делать доклад, непосредственный доклад, настоящим хозяевам и особняка на Кетлер-Стрит, и сэра Вальсона, и его министра. Сегодня он увидит тех, чьи чеки манят за собой, но и подстегивают, как хорошие бичи, всех этих безликих Н. 17, БН. 37, Мак-Кинов и многих других, никому, даже друг другу, неизвестных, но крепко связанных между собою прочными нитями. И, конечно, прочнее корабельных тросов они держат фунты стерлингов, склеенные кровью.
Стон хорошо выдрессирован. Его лицо даже не выразило удивления и разочарования: «Стон, они пожелали, чтобы доклад делал я. Передайте необходимые материалы». Хозяева, очевидно, не хотят, чтобы еще один слуга знал их в лицо. О, это все чрезвычайно уважаемые люди, а в грязном деле всегда лучше иметь поменьше свидетелей.
* * *
Стрэнд, 101–103, ресторан «Симпсон».
Если кто-нибудь заглянет в кабинет № 16 (навряд ли кого-нибудь допустят близко к его дверям фешенебельные лакеи), — обычная картина чинного, благопристойного, делового ужина. Их шестеро. Черные фраки. Тонкая закуска. Легкое вино, чтобы не дурманило головы при коммерческих расчетах; безличный, спокойный, ослепительный электрический свет.
Много видевший метрдотель взволнован. Что завтра будет на бирже? Ведь не зря, не просто поболтать заняли самый дорогой из всех дорогих номеров эти пять хозяев Сити. На повышение или на понижение? Два подслушанных слова могут дать наутро миллионы.
Нет, не сегодня и не завтра рассчитывают они потрясти мировую биржу. И не в известных ценных бумагах дело на этот раз. «Красным по белому, или белым по красному…» Торжественный, над давно потухшей сигарой, вот уже больше получаса докладывает Вальсон: о борьбе Мак-Кина за Н.Т.У. (фамилии хозяев не интересуют).
— Хотя опасность расшифровки не представлялась нам серьезной, но осторожность не позволяла медлить. Мы оставили попытки каких-либо переговоров и пришлось его устранить. Химик Утлин убит. Отравлен. Да, нашим ядом. Случилось так, что пришлось убрать с дороги и его сожительницу. Она была брошена в несгораемый шкаф, но, к сожалению, не успела задохнуться, извлечена еще живой, но сумасшедшей. Безопасна. Сейчас в сумасшедшем доме в Баку. Все документы Утлина изъяты и доставлены мне. К сожалению, точного местонахождения вещества из этих записей установить нельзя. Найденный план охватывает довольно обширный участок — примерно квадратный километр, или около того, лесной площади. Вот тетрадка записей инженера с дневником произведенных опытов. Вот перевод на английский язык. Если я вас не утомил, господа, то разрешите ознакомить вас с его заключениями о колоссальной силе открытого им вещества и с его наивными мечтаниями относительно той пользы, которую он принесет большевистскому Интернационалу.
Долго еще не решается постучаться в герметически закупоренные двери кабинета № 16 метрдотель, и долго еще, — а ведь время — деньги, — внимательно слушают пятеро хозяев Сити доклад сэра Вальсона об изумительном открытии русского химика Утлина.
* * *
Свирепый Абрек спокойно лежит у ног своего нового хозяина, Петрова. Поздняя ночь. Пора спать. Абрек не понимает, почему это хозяин все сидит, задумавшись, в кресле: «Скажи мне, псина, кто убил твоего хозяина?»
Абрек будто понял. Завыл жалобно, морду опустил и хвостом, словно отрицательно и недоуменно, замахал. Потом сел и, глухо лая, начал скрести себе грудь и брюхо. Но вдруг, только Петров захотел его погладить, вскочил и, злобно рыча, отошел в угол. Видно, старого хозяина вспомнил.
Недаром до поздней ночи, задумавшись, сидит Петров, — дело о таинственном убийстве инженера Утлина не подвинулось ни на шаг. Единственный человек, кто мог бы дать хоть какую-нибудь нить, — Утлиновская Женичка — обречена всю свою жизнь провести в сумасшедшем доме. Врачи говорят: надежды нет никакой. Целыми днями она бормочет бессвязные слова… Где искать ключ? Но дело об убийстве Утлина должно быть раскрыто во что бы то ни стало. Осталась еще одна, маленькая надежда — профессор Стрешнев хочет попытаться под гипнозом заставить Женичку говорить. Этот опыт будет произведен на днях.
* * *
Доклад сэра Вальсона произвел сильное впечатление. Метрдотель не узнал бы сейчас чинных, строгих гостей кабинета № 16. Черные фраки возбуждены. Размеренные голоса утратили учтивость. Сэр Вальсон едва успевает отвечать на вопросы… Все отлично. Но оставить ее в живых, это непростительная ошибка! Она должна быть исправлена… Сумасшедшая может стать нормальной и… Сэр Вальсон успокоил хозяев — приказание будет выполнено. Сегодня же ночью дежурный помощник Брука бросит в Баку четкие таинственные цифры.
* * *
Старая Нина будит заспавшуюся Валентиночку. «Проснись, проснись. Приехал. В 46 номере остановился». Сразу отлетел ласковый сон… Скорей вставать, одеваться… Валентиночка не хочет, чтобы он застал ее в постели — она боится и не хочет его ласк.
Властный, уверенный стук в дверь. Он сам. Брегадзе — высокий, стройный, с такими неприятными, наглыми, прищуренными серыми глазами, на помятом, видно, привычном к гриму, лице.
«Приготовься, соберись. Мы завтра вечером едем в Баку. Сегодня свободный вечер — можно кутнуть».
Валентиночке хочется крикнуть: «Нет, довольно! Никуда не поеду! Перестаньте меня мучить! Я больше не хочу помогать вам в ваших гадостях». Но спокойно и повелительно смотрят наглые глаза и всем своим существом робко сжимается Валентиночка.
«Впрочем, я не знаю. Может быть, тебе придется еще остаться на некоторое время здесь. Надо было бы тут еще одним человечком подзаняться. Завтра увидим. Утро вечера мудренее».
Много людей надо успеть за день повидать Брегадзе. С утра приходил и какой-то торговец коврами, и представитель автомобильной фирмы, и театральный агент. Разными коммерческими делами занимается постоялец № 46, представивший в контору гостиницы документ на имя Сатановского из Баку… Надо еще успеть в кафе и за партией-другой в нарды перекинуться нужными словами с одним из посетителей, который сегодня не уйдет из кафе, пока не дождется Брегадзе. Надо сходить в две парикмахерские, — в одной побриться, а в другой немного подстричь волосы, и между болтовней парикмахеров о базарных сплетнях, о погоде — от одного узнать некий адрес, а другому бросить несколько фраз повелительных наклонений и в ответ поймать тихое, но по-военному четкое — «есть».
Брегадзе не заходил ни в один конфетный магазин, но уверен, что завтра ему будет прислана большая коробка конфет, которую он даст Валентине, предварительно вынув небольшой конвертик. Когда Брегадзе уверен, это значит, что он не ошибется. По крайней мере, так было до сих пор. И наутро, действительно, мальчишка из кондитерской принес в № 46 большую коробку конфет. А минут через пятнадцать телеграфный рассыльный принес срочную длинную и немного нелепую телеграмму из Баку.
Брегадзе долго читал телеграмму, внимательно изучал бумажки, полученные в конфетах и, коробки Валентиночке не занеся, быстро отправился в город.
Целый день проскучала Валентина — не смей пойти даже погулять — такое распоряжение передала ей старая Нина. — «Ждать!»
Только к вечеру вернулся в свой номер. Удивительно. Когда его нет дома, его ни один человек не спросит. Долго и аккуратно писал какое-то письмо, вложил в конверт, надписал адрес и, не запечатывая, отнес к Валентине.
Когда Брегадзе через 40 минут вышел от Валентины, уже запечатанное письмо осталось на столе, а Валентина бросилась на кушетку, заплакала горько, как обиженный ребенок, и встревоженная старуха долго не могла ее успокоить.
С вечерним на Баку уехал недолго гостивший в Тифлисе жилец из 46 номера, а Валентина осталась исполнять его поручения.
* * *
В кабинете председателя Аз. ГПУ начальник отделения тов. Бибабаев, уполномоченный тов. Петров и сам председатель нагнулись над письменным столом. Тов. Бибабаев докладывает:
— Документы, привезенные тов. Петровым из Ленинграда, согласно инструкции, до передачи в шифровку были дактилоскопически исследованы. На желтых чемоданах, в которых был обнаружен труп Утлина, среди других оттисков пальцев, найдены оттиски, совершенно одинаковые со следами на документах, привезенных тов. Петровым. Мы произвели исследование и на теле несчастной подруги Утлина, исследовали и палец, защемленный в несгораемом шкафу. Поразительный результат! Это одна и та же рука. На документах все пять пальцев, а на шее женщины четыре пальца правой руки и на чемоданах пять пальцев.
— Чрезвычайно важный результат! Таинственные документы и убийство Утлина дело одной и той же организации. Как дела у Кривцова с расшифровкой?
— К сожалению — никак. Это, очевидно, безнадежные попытки.
— Если бы жив был Борис, он бы раскусил. Впрочем, может быть, и Кривцову удастся. Он упрям, как черт…
* * *
Старая Нина сегодня опять рано, рано разбудила Валентину: барин велел… К десяти часам ей надо уже быть на месте по делу. Несмотря на принятое ночью решение никуда не идти и ничего не делать, молодая женщина чувствует, что не в силах сопротивляться… О, проклятый, проклятый!.. Хоть и нет здесь около нее его холодных глаз, все-таки словно чувствует она на себе его пристальный взгляд, не мигающий, злобно-равнодушный.
Но вдруг вспыхивает маленькая надежда… Ах, вот… Можно ведь пойти на улицу, пойти, куда глаза глядят… и… вовсе не вернуться. Наивные мечты, детские глупости!..
У двери в гостиницу ей поклонился приятель Брегадзе, тот самый, который ждал бы его до вечера в кафе, пропустил ее вперед и, не скрывая, что следит, пошел за ней сзади следом. Наивные мечты… Попробуй только свернуть в сторону, — он внимательно смотрит на ее спину. Последняя попытка сопротивления — Валентина сворачивает в переулок. Но он уже рядом, опять вежливо поклонился: «Сударыня, может быть, вы плохо знаете дорогу?»
Лучшие силы русской химии в Ростове и Баку продолжают энергичную борьбу с тайной «лимонного газа». Трудно, почти невозможно, узнать что-либо. Материал исследования уменьшается с каждым днем. Так же, как труп Утлина, в тот же зеленогрязный пепел превратилось тело несчастного сотрудника Ростовского Отделения Госбанка. Самый пепел становится со дня на день более и более невесомым… Никакие реакции, даже самые тонкие, не дают ничего… Много побито химических стаканов, много бюреток испорчено и выброшено в помойную яму, а результатов все нет. Отравленные сотрудники медленно поправляются, но доктор вынужден признаться, что не его лекарства помогают им, а та сила приспособляемости человеческого организма, которая иногда одерживает верх даже над неизвестными ученым ядами.
Если бы химикам-профессорам как-нибудь попал в руки номер маленькой английской провинциальной газетки «Глазговский Герольд» с сообщением о бунте и о том, как недавно в загородной тюрьме неожиданно задохнулись 14 политических заключенных; если бы они могли слышать долго ходивший по тому городу слух, пущенный тюремными служителями, что на днях им пришлось закопать 14 гробов, которые так странно мало весили, точно покойники были из пуха, — тогда бы они, может быть, лучше бы знали, у каких ученых Европы надо наводить справки относительно химического состава некоторых удушающих газов.
Если бы Петрову сделалась известной странная история с молодым ирландским инженером О’Дэти, приключившаяся в эти же дни, он, вероятно, еще скорее, чем ученые химики, нашел бы способ узнать, что это за газ. Но как попадет в руки русских авиахимцев захудалая английская газетка? Откуда дойдет до них нелепая легенда о пуховых мертвецах? А истории с О’Дэти никто вообще еще не знает; да если бы ее и знали газетчики и журналисты, то все равно никому из них не удалось бы напечатать фельетон о том, как маленькие человеческие слабости могут быть причиной великих потрясений, и о том, что, если насморк Наполеона послужил поводом для его Ватерлоо, то испорченное пищеварение директора знаменитой фабрики Уоллс-Воллс и К°, мистера Фаренгайта, могло привести к последствиям, нисколько не меньшим. Как можно, страдая скверным желудком, оставлять сверху на письменном столе совершенно секретные бумажки?
КОПИЯ № 1375/169
Совершенно секретно.
Господину Военному Министру.
«…Действие газа «Цитрон-деббль'ю-5» необходимо проверить на людях. Благоволите сообщить о возможности приведения в исполнение.»
Директор: Артур Фаренгайт.
С подлинным верно: Секретарь Д. Хьюс.
Весьма конфиденциально
Канцелярия
Военного Министра
Его Величества.
№ 7703/сек.
Господину Директору
Уоллс-Воллс фабрики
Милостивый государь!
В ответ на Ваш № 1375/169 его Светлость Лорд Военный министр приказал сообщить, что, по соглашению его с министром юстиции, Ваше ходатайство подлежит удовлетворению. Необходимый материал будет предоставлен в одной из тюрем Королевства обоих Британий. Время, место и точные инструкции будут указаны дополнительно к сему.
Подписал:
Начальник 3-го Отделения
сэр Вальсон.
Бумажки в руках О'Дэти. Руки его трясутся. Ему кажется, что кабинет качается. Как они попали к нему в руки?
Сегодня мистер Фаренгайт вызвал его для доклада к себе. Мистеру Фаренгайту для чего-то понадобились сегодня из архива данные по испытанию «цитрона-деббль'ю-5» и Уильки, маленький клерк, принес их под мышкой в конверте с большой печатью. Мистер Фаренгайт нездоров сегодня. Рассеянно слушает доклад инженера, а распечатанные бумажки лежат перед ним оборотной стороной кверху. О, эти острые индийские сои. Лорд Кеддльстон — большой гурман, у него замечательный повар, но его блюда слишком тяжелы для больного желудка мистера Фаренгайта.
«Простите, Дэти, я вас оставлю на минуточку».
И быстро, насколько позволило приличие, грузный директор покинул инженера.
Минуточка ожидания в кабинете у начальства тянется довольно долго. О'Дэти совершенно машинально перевернул белые листки, лежавшие перед ним. Проклятие!! Так вот для борьбы с какой саранчой три года напряженно проработал молодой жизнерадостный О'Дэти. А его глупая Кэт плакала над кроликами, которых он употреблял в прошлом году для опытов… Кролики… «Требуемый материал будет предоставлен…» Нет, так этого нельзя оставить!
М-р Фаренгайт, возвращаясь, в изумлении окаменел в дверях. Как в кинематографе, перед ним мелькнула длинная, типично ирландская рука инженера, хватающая документы со стола, затем и он весь, неуклюже-молниеносным прыжком бросившийся за дверь.
Хриплый крик Фаренгайта, тревожный звонок, полицейский сигнал с фабрики Уоллс-Воллс, свисток…
Если настроиться совсем на таинственный лад, то можно подумать, что нечто чрезвычайно странное и даже, пожалуй, жуткое скрывается за буквами «Сек. Э.О.К.К.». А в действительности Э.О.К.К. — это мирное советское учреждение в столице Союза Закавказских Республик: Эксплуатационный Отдел Комитета Краеведения. А «Сек.» — это секретарь отдела, приятель покойного Утлина, Борщевский.
Сегодня непривычно много посетителей в отделе и, как на грех, зав. отдела только вчера уехал на несколько дней в служебную командировку. Маленькой даме, изящно одетой, под легкой вуалькой, приходится долго ждать, пока освободится переобремененный работой секретарь. Но, насколько можно судить, она и не торопится особенно. Что это? Она в третий раз пропускает свою очередь? А между тем как ни устал Борщевский, как ни занят он своей серьезной и ответственной работой, но молодость берет свое. Он уже заметил хорошенькую посетительницу, такую необычную в этом техническом учреждении. Впрочем, он ничего не имеет против того, что она будет последней на приеме, когда за дверью уже не ждут нетерпеливые посетители, когда кончилось служебное время и можно даже поболтать… Борщевский, хотя быть может и легкомыслен немного, но все же работник дельный. Настолько дельный, что именно ему во время служебных отлучек заведывающий оставляет самые важные бумаги и самые ответственные поручения.
Но когда он вскрыл конверт, переданный маленькой ручкой в тонкой лайковой перчатке, — не до болтовни ему стало. Что за знакомый почерк? Каким образом? Не может быть! Да, да, сомнений быть не может. Так хорошо известная подпись с длинным вытянутым «у…» Ник. Утлин.
Дорогой друг!
Зная о твоей всегдашней доброте и любезности по отношению ко мне, направляю к тебе чрезвычайно милую барышню, — дочь нашего старинного семейного знакомого, Валентину Степановну Петренко. Она трагически потеряла в те тяжелые годы свою семью и, совершенно случайно, находится в крайне тяжелых условиях на Кавказе. Не удивляйся ее приличной одежде, — это единственное, что у нее осталось. Прими в ней такое же участие, какое бы ты принял в моей сестре, — я ручаюсь за нее, как за сестру, и рекомендую ее тебе, как безусловно дельную и честную служащую и как очень славного человека, с которым тебе, надеюсь, будет приятно познакомиться поближе.
Искренне тебя любящий друг
Николай Утлин.
Мысли молодого человека спутались. Завертелись в голове известные со слов Петрова сообщения телеграфистки и история в Ростове, и это страшное безрезультатное опознание трупа.
Успокойтесь, Борщевский. Посмотрите внимательно на число. 29/11… Ну, вот, и все ясно. Письмо написано за две недели до смерти.
«Вы знаете, что Николай Трофимович убит?».
Вспыхнула. Слезы на глазах платочком вытирает. Да, она знает… Это так ужасно… Что ж, конечно, теперь письмо не имеет значения, она так и думала… так боялась…
Да нет же, нет, тем более! Он примет в ней самое близкое участие… Особенно теперь, когда Утлин умер. Это письмо равносильно завещанию. Где она остановилась? Прямо с вокзала? А где же ее вещи? Маленький чемоданчик здесь в приемной, и это все? А деньги? Как, и это тоже все? А ела ли она сегодня что-нибудь, в таком случае?..
Бедная Валентина Степановна совсем смущена. Сейчас опять брызнут слезы. Искренне добрый и отзывчивый Борщевский, действительно, принимает самое близкое участие. У его квартирной хозяйки найдется свободная комната, а сейчас живо идемте обедать.
«Одну минутку. Я сейчас соберу кой-какие документы и мы спустимся за угол закусить в скромном маленьком ресторанчике, где я всегда завтракаю».
* * *
А утром того же дня, совсем ранним утром, еще до рассвета, тяжелый паровоз-декапод привез Брегадзе в Баку. Человек в фуражке с автомобильными очками принял от него портфель на мокром от росы перроне. «Все налажено, мы можем ехать прямо туда». Они прошли прямо через гулкий вокзал, и большой красный десятисильный мотоцикл «Индиана» со спокойной застекленной люлькой урча понес сквозь утренний туман легко покачивающегося на пружинящихся подушках Брегадзе по смутным улицам, за город.
* * *
Днем Петров, заранее условившись, заехал за профессором Стрешневым. «Ну что, профессор? Попробуем сегодня вашу черную магию?»
По той же дороге, где утром мчался Брегадзе, оливковое Торпедо Аз. ГПУ вздымает сухую белую пыль. Помощник коменданта Алиджалов в глубине души уверен, что гипнотизм профессора Стрешнева — сплошное жульничество. Слишком уже немагические глаза у маленького, почти седого человечка, беспокойно хватающегося за спинку переднего сиденья при толчках. Но, если бы профессор понял мысли подозрительного пом-коменданта, он бы добродушно рассмеялся, и если бы не 6о верст в час, охотно и обстоятельно объяснил бы, как далек гипнотизм от чего-либо сверхъестественного, и что в чуде чтения человеческих мыслей так же мало чудесного, как в любой алгебраической задаче.
А Абреку все равно, наука ли это, жульничество ли. Абрек любит быструю езду и счастлив, что его взяли с собой в такое приятное путешествие. Высокий каменный забор, с перевесившимися через него густыми уксусниками с их тенистой листвой, ограждает психиатрическую лечебницу. Заведующий встретил их на крыльце, провел по разбегающимся дорожкам к маленькому флигельку, затерявшемуся где-то в конце сада. «Да, да, она под отличным наблюдением. Сиделка, санитар и ваш дежурный. Все сменяются в 12 час. ночи. Двери всегда заперты изнутри на ключ… Ну, да ведь вы все это знаете».
Звонок. Никто не отвечает. Еще звонок. Тишина. Что такое? Спать они не могут, не слышать невозможно: всего две комнатки, и первая непосредственно у дверей. Заведующий, обойдя дом, смотрит во все 4 окна. Но низко спущенные жалюзи не позволяют ничего рассмотреть за ними. Волнение. Еще несколько попыток достучаться… «Товарищи, здесь что-то случилось. Необходимо взломать дверь».
«Ни шагу вперед!» Из двери, взломанной общими усилиями, — пряно удушливый, хорошо уже известный Петрову, — запах лимона.
Только к вечеру, после долгого, тщательного проветривания дома через разбитые извне окна усовершенствованными воздушными помпами, отряд Авиахима проник внутрь. По срочному вызову на место катастрофы явились все бакинские ученые, работавшие над лимонным газом. Может быть, здесь удастся установить его химическую сущность.
А в домике, на полу передней комнаты, три скорчившиеся трупа. Сиделка, как огромная рыба на прибрежном песке, раскрыла рот в последнем усилии схватить хоть глоток воздуха. Должно быть, уже перед смертью пробралась к самой щели под дверью. Санитар — с яростно захваченной зубами рукой у запястья и сотрудник ГПУ, под окном, с револьвером, наполовину вытянутым из кобуры. Но она, где же она? Что с нею? Где же та, которую охраняли трое, погибшие на своем посту? Похищена? Уничтожена газом? Ее нет! Дверь в ее комнату как всегда не заперта, но закрыта. Сейчас трудно установить, были ли целы все окна до того, как их разбили при выкачивании газа. Во все ли 4 окна заглянул заведующий, когда никто не отвечал на звонок… Что случилось, что же тут могло произойти? Крайне взволнован Петров, тяжелая складка напряженной мысли залегла у него меж бровями. Потрясены и все присутствующие; ужас смерти, ужас смертоносного газа, невольно охватывает их. Но, пожалуй, больше прочих огорчен профессор Стрешнев. Не страшными лицами убитых, — такие ли лица видел он за свою долгую психиатрическую практику? — нет, но какой опыт упущен, какой неслыханный, небывалый эксперимент.
Ну, что ж. Ничего не поделаешь. Последние распоряжения отданы, протокол составлен. Начальник вызывает Петрова для немедленного личного доклада. Усиленный караул и отряд Авиахима остается на месте. Петров на крыльце. Но что это с Абреком? Огромная собака с рычанием, запыхавшись, носится по саду. Как он рычит! Только однажды слышал Петров такое рычание, — это тогда, там, на квартире убитого Утлина, когда страшный пес бросился на стену в таком же припадке бешенной ярости.
Он, очевидно, что-то чует. Он подбегает к Петрову, он хватает, тянет, умоляет хозяина следовать за ним…
По шоссе к городу медленно едет оливковый автомобиль. Абрек впереди, опустив нос к земле, бежит по дороге. Иногда он внезапно бросается в сторону, в степь, и тогда выскакивают из автомобиля все, кроме шофера, и бегут за ним; иногда он останавливается и долго, подняв морду вверх, нюхает горячий воздух. Куда он ведет? Собачий инстинкт, — это тоже одна из тех загадок, разъяснить которую пока еще не может даже профессор Стрешнев.
* * *
Среди всех бесчисленных сообщений о модах, об урожае, о шахматных задачах; среди сочетаний цифр, букв и музыкальных знаков, — всех этих шифрованных донесений по радио, телеграфу и почте, полученных в Кетлер-Стрит, — одно, совсем коротенькое, особенно радует сегодня сэра Вальсона:
Камбала съедена вчера на рассвете
Обжора.
Евгения Джавала убита 24 утром
Мак-Кин .
Расшифровал дежурный шифровальщик:
Томпсон.
Прихоть хозяев выполнена. Сэр Вальсон кладет резолюцию: «В дело Н.Т.У.»
* * *
Действительно, она чрезвычайно мила, эта маленькая девушка. Бедная, славная Валечка. Такая наивная и так много ей пришлось пережить. И как близко к сердцу она принимает трагическую гибель Утлина, — человека, которого она сама почти не знает лично. Но он такой хороший, друг папы и мамы. О, она уверена, что это происки белогвардейцев… Она в первый раз на Кавказе. Борщевский по своей специальности хорошо должен знать Кавказ. И она расспрашивает его не только о городах. Она безумно любит природу. Ее интересуют именно малоизвестные уголки. Он не участвовал вместе с Николаем Трофимовичем в его изыскательских экскурсиях по горной глуши? Она вовсе не глупа, — о, нет, совсем напротив. Она хочет много знать и о работе Борщевского. И что это за комитет краеведения, в котором ей, если все пойдет благополучно, придется служить?
Пора спать. Иначе, если поддаться своему желанию, можно проговорить без конца. Беда лишь в том, что комната хозяйки занята ее гостями. Но и это пустяки. Он устроит ее вполне удобно на диване, в его кабинете. Там она может спать, сколько угодно, хоть до тех пор, пока он вернется со службы. Утром хозяйка подаст ей завтрак, а потом они вместе пойдут обедать.
«Вы будете спать на моей подушке, — вы узнаете все мои мысли», смеется Борщевский, прощаясь перед сном. Лучше было бы Борщевскому узнать мысли маленькой гостьи. Пожалуй, тогда бы он не спал так спокойно и не снилась бы ему детская улыбка Валентины Степановны. Что она делает теперь?
Проверив, заперты ли двери, она, в одной рубашке, слегка ежась от холода и страха, оглядываясь, садится к письменному столу. Раскрывает портфель, который забыл Борщевский. Вынимает бумаги. Все так же, озираясь, быстро, но внимательно просматривает их. Откладывает в сторону. Вдруг приподнялась на стуле и закусила палец. Одна обратила на себя ее особенное внимание. Торопливо забегал карандаш. Точная копия небольшой бумажки, с надписью «копия» и «вполне секретно» — готова. Поднялась, не теряя ни минуты времени, просмотрела остальные документы — ничего интересного, — аккуратно сложила их обратно в портфель, спрятала копию в ладанку на груди под тонкими кружевцами рубашки и, как маленький, но хищный зверь, юркнула под толстое теплое одеяло.
«Вот удача… Совершенно неожиданно… Одно поручение выполнено. И самое трудное. И так просто, — без какой-либо любовной интриги… Какие глупые эти хорошие люди. Даже скучно… Ну, а на второе не стоит тратить времени, — видимо, он и сам ничего не знает».
Наутро крайне неловко Борщевскому. Надо же — забыть портфель в кабинете, где спит гостья. Хорошо еще, хозяйка не ушла на рынок, а то совсем неудобно — пришлось бы идти самому. «Да и вот еще, передайте ей, пожалуйста, когда она проснется, что я вернусь рано. Пусть посидит, поскучает, потом поедем в театр».
* * *
Не ошибся ли Абрек? Куда он бежит, теперь уже не рыча, а только жалобно, обиженно повизгивая? Не просто ли знакомый запах лимона приводит его к дому покойного Утлина?
Нет, не ошибся Абрек. У двери квартиры какая-то женщина стучит кулаком. Евгения Джавала!.. Пытается шпилькой открыть замок. Абрек бросается к ней, с воем лижет ей руки и ноги.
Это может свести с ума человека даже с самыми крепкими нервами. На лбу у Петрова крупные капли пота. Не удивлен, кажется, только неистово радующийся пес.
Джавалу хотят оттащить от двери. Но она со всей силой безумия, расталкивая всех, рвется к ней. От автомобиля, по лестнице, торопясь, задыхаясь, — профессор Стрешнев. «Да пустите же ее, пустите!.. Это невероятно интересно. Сейчас же отворите дверь!».
Створки настежь. Кинулись в комнату, как одержимые. Куда она, куда? О, может быть, сейчас… сейчас… все станет ясным…
В конце коридора маленькая, белая дверь в ванную. Туда! Но зачем? Петров был там с первого дня обыска… Там ничего нет. По последнему слову техники — устроенное бывшим хозяином-нефтепромышленником помещение для мытья расслабленного буржуйского тела. Крытый толстым линолеумом пол, крашенные масляной краской, ослепительные стены. В одной из них вделанное в стену зеркало, ванна и, посредине пола, маленький, прикрытый металлической решеточкой, лючок для стока грязной воды.
Как, не может быть? Что же может там скрываться?
И безумная и собака, точно по сигналу, бросаются к лючку. Безумная почти ложится на пол. Она заглядывает в глубину трубы, осматривает решетку сверху, внимательно, что-то бормоча, исследует механизм подъема во время чистки. И почти тотчас же, словно со вздохом облегчения, отпрянула назад. Профессор не по возрасту резвым прыжком кинулся к ней, схватил ее за руку, уперся пристальным взглядом в ее глаза. Несчастная покачнулась и на его руках опустилась на пол в глубоком обмороке.
Лючок был внимательнейшим образом исследован. Ничего! Сумасшедшую перевезли в особое помещение при ГПУ, под особо тщательный надзор. Тревожный день дал новые загадки и никаких результатов. Профессор Стрешнев выразил уверенность, что, при предоставлении ему достаточного времени, он узнает от умалишенной все, что только знает она сама.
* * *
Борщевский сегодня постарался пораньше освободиться со службы. Конечно, он аккуратно выполнил всю работу, — хотя и вернулся домой ровно в 20 минут пятого, а не, как обыкновенно, в 6–7 часов. Бедная девушка! Ведь она совсем одна. И такая милая и славная.
«Где же Валентина Степановна?». Флегматичная, толстая армянка равнодушно сообщила: «Умылась, я ей полотенце дала. Кофе выпила. Чемоданчик свой взяла и ушла. Когда вернется? Я не знаю. Мне к чему спросить, ничего не сказала». Встревожился Борщевский — и чемоданчик взяла. Ждет, волнуется, тревожится за нее искренне. К вечеру тоже нет. Тоскливое сомнение, против воли, вытесняет тревогу за милую Валечку. Тут что-то не так. И ему кажутся подозрительными и ее расспросы об Утлине, и старание уверить его в том, что убийство — это дело рук контрреволюционеров, и многое, многое становится для него странным, как это часто бывает со всеми слишком доверчивыми людьми. Но особенно начинает его сейчас смущать это письмо от Николая Утлина, написанное до его смерти. Может, подделка? Может быть, подложное? Теперь уже самые странные подозрения делаются совершенно естественными. Борщевскому кажется, что и стиль письма не похож на обычный стиль его друга. Он достает из письменного стола пачку его писем и пытается сличить почерк. Но эта работа требует специального опыта, специально наметанного глаза. И то ему чудится, что ни одна буква не похожа на другую, то, будто целые строчки, как две капли воды. Он роется в бумагах: не пропало ли чего-нибудь? Впрочем, ведь у него нет решительно никаких документов, относящихся к таинственному открытию покойного. Нет, надо обязательно съездить в Баку, в ГПУ, к Петрову. Завтра должен приехать заведующий, и завтра же и он поедет.
* * *
Старая Нина встревожена. Валентиночка ушла с утра и не вернулась ночевать. Конечно, это не так редко случается, но все-таки… Но еще больше удивлена старуха, когда Валентина, вернувшись утром, дала ей неожиданное распоряжение: «Сегодня же едем в Баку». Она, конечно, не смеет ослушаться, но барин что-то ей об этом ничего не говорил. На всякий случай, все-таки надо сбегать в бакалейную лавочку и предупредить кой-кого. Если что-нибудь случится потом, то пусть князь знает, что верная рабыня сделала все, что могла.
От бакалейной лавки никакого запрещения на выезд не последовало. Через 5 часов весело застучит скорый «Тифлис-Баку», а Валентина, открыв детский ротик, так же спокойно будет спать, с руками за головой, в купе, как прошлой ночью спала на широком шагреневом диване в кабинете легковерного «Сек. Э. О. К. К.».
* * *
Это сообщение в Лондон шифруется особенно тщательно. Бумажка, согретая в ладанке на груди у Валентины, сегодня, в виде корреспонденции о рысистых испытаниях, полетит через моря своим обычным путем, на стол сначала Бруку, затем Стону, а там и Вальсону. И, весьма вероятно, Вальсон вынужден будет потревожить на этот раз самих хозяев.
«Ваше распоряжение о выяснении степени возможности тем или иным способом получить в пользование участок, известный под именем Каракалинской дачи, где Утлиным было сделано его открытие, удалось уже выполнить.
Сотрудницей БЛ-4 списан совершенно секретный документ Эксплуатационного Отдела Комитета Краеведения о желательности сдачи в концессию означенного участка для разработки самшита. Подробности и текст документа, — следующим сообщением.
Подписал: Мак-Кин.
* * *
До крайности взволнованный Борщевский, запинаясь и перескакивая, рассказывает Петрову о странной посетительнице, о ее разговорах и о письме Утлина. Он привез и другие письма химика, и просит произвести экспертизу. «Да, в этом деле нужно ниточку к ниточке подбирать и осторожно распутывать клубок».
Заключение эксперта-графолога совершенно определенно. Теперь, когда фотография его верный союзник, наука его, из стадии догадок учителей чистописания, стала почти безошибочным и точным знанием. «Письмо подделано, правда, чрезвычайно опытной рукой. Преступник имел в своем распоряжении, очевидно, небольшую записку, действительно написанную в последнее время Утлиным, но пользовался, главным образом, образцами почерка покойного в более ранние времена. Утлин, очевидно, был ранен или сам себе поранил ладонь правой руки, что изменило его почерк за последние 5–6 месяцев».
«Да, да, Николай с полгода назад упал и сильно поранил себе руку. Совершенно верно!»
* * *
Да, сэр Вальсон вынужден еще раз потревожить своих хозяев. Сообщение Мак-Кина чрезвычайно важно. Оно заканчивает первый этап борьбы за Н.Т.У. Сегодня, а может быть завтра, на Реджент-Стрит 209, в отдельном кабинете ресторана «Вереи», хозяева решат вопрос о самшитовой концессии. Работа сэра Вальсона пока, может быть, временно, закончена. Вопрос об условиях и возможностях концессии и соглашение с союзным правительством возьмут на себя лица другого порядка, выступающие под маской мирных торговых отношений с СССР.
Впрочем, м-р Вальсон хорошо знает, что его роль в этом деле далеко еще не сыграна. Ибо без его 3-го отделения не могут ступить ни шагу благородные и благодушные хозяева Сити.
* * *
Еще одна ниточка выдернута из узелка упорной работы Аз. ГПУ.
Четыре пальца правой руки, те же пальцы, что на шее подруги Утлина, что на желтых чемоданах и на документах, привезенных Петровым — держали в руках и рекомендацию хорошенькой просительницы!
* * *
Подчиненные знают, как неприятно разговаривать с сэром Вальсоном, когда он гневается. Это испытал сегодня на себе мистер Фаренгайт с Уоллс-Воллс фабрики. Сэру Вальсону испортили все настроение последних так хорошо прошедших дней. Он придает чрезвычайно важное значение истории с этим ирландским сорвиголовой, О’Дэти. Не только потому, что эта история может кончиться, как бы того не хотелось правящей партии, — отставкой лордов войны и «справедливости…» «Но, вы понимаете, мистер Фаренгайт, что раскрытие тайны лимонного газа, это…»
Сэру Вальсону не надо договаривать. М-р Фаренгайт сам хорошо знает, что следует за этим «это…»
И вот сэр Вальсон неистовствует, английская полиция сбивается с ног, сами хозяева Сити нервничают за партией покера или стаканом шерри, а молодой ирландский инженер О'Дэти сыграет еще для самого себя неожиданно большую роль в этой борьбе, которую не забудут трудящиеся всего мира.