Утром, когда я собиралась к родителям, Лариса еще спала. Оставив ей записку, что отправилась на важную встречу, а потом в больницу, но буду рада увидеть ее вечером в замечательном настроении, я ушла.

И по дороге мне все казалось благоприятным знаком. И то, что черный кот перебежал перед самым носом — а почему бы и нет? Кот был с серыми подпалинами на боку, пусть и практически незаметными. И то, что Мурзика не наблюдалось, а то бы нагнал на меня тоску своим вечно голодным мяуканьем. Кстати, кота не было видно уже давно… И то, что маршрутка была полная под завязку — это хорошо, это как сплоченный коллектив, как у мушкетеров «один за всех», это…

Это жарко, потно и от некоторых немного воняет.

В общем, мысленно я несла полный бред, потому что на самом деле все выглядело с точностью до наоборот и приметы, все как одна, готовили меня к неприятностям. Но я заставила себя думать в позитивном ключе. В тот день я даже привет от пролетающей мимо птички просто вытерла с сумочки влажной салфеткой и приняла за хорошую весть. Конечно, я помнила, что по поверью это к деньгам, а хорошая весть — это прилетевший в ладонь тополиный пух. Но тополя отцвели, а птицы остались. Надо же их как-то пристраивать к хорошим приметам!

И потом, я с детства помнила правило: как ты лодку назовешь, так она и поплывет. Потому исключила мысли о неприятном и просто радовалась и улыбалась этому миру. Такому доброму. Такому великодушному. Такому…

Ну, надеюсь, этой похвалы миру хватит. А то подумает, что уже все мне дал и в дальнейшем помогать перестанет!

Придя к родителям, я долго пыталась начать, подбирала слова, а потом набралась храбрости и завела разговор о Прохоре. Сначала напомнила, какой он веселый и смелый, и вообще молодец, а уже потом коснулась темы, что… ну не можем же мы отдать такого хорошего мальчика кому-то другому! Или, еще хуже — позволить ему вернуться в детдом!

— Твои предложения? — переключилась на деловой тон мама.

— Усыновить, — я смело взглянула в глаза не маме, а скорее — судье в данный момент.

— Усыновить… — задумчиво протянул папа и перевел взгляд на маму.

— Ну… да, — повторила я. — Мы ведь можем?

— Можем, — поддакнула мама и замолчала, продолжая лисицей смотреть на папу, а тот…

— Приведи аргументы, — подсказал мне с улыбкой.

— Одну минуту! — возбужденно воскликнула я, подскочила взволнованно из-за стола, за которым мы обедали, и чуть-чуть поклонилась. — Одну минуту, ваша честь!

«Ваша честь» осталась совершенно серьезной, сидела ровно, как на одном из своих заседаний в суде и пыталась охладить меня взглядом. А я начала приводить аргументы, попутно бросая взволнованные взгляды на папу. И вопреки тому, что он — прокурор, а я взяла на себя роль адвоката, подпитывалась его одобрительными кивками, приподнятой вовремя смоляной бровью и едва заметной усмешкой.

Папа… Мой папа видел мальчика и уже был на моей стороне, а вот для мамы Прохор — пока чужой. И я так хотела, чтобы они познакомились, так хотела, чтобы она тоже его полюбила, чтобы просто посмотрела в его глаза и поняла, что он наш, Соколовский…

— Кирилл, что там с визитами? — выслушав мои доводы, мама перевела взгляд на папу.

— Все закрутилось — теперь это трудно остановить, так что все можно, — озвучил выводы папа.

— Мам? — поторопила ее с ответом.

— Я тебя услышала, Ева. Но ты пришла к этому решению тоже не за один день. Думаю, будет справедливо дать и мне время узнать этого мальчика и проникнуться к нему такой же симпатией, как вы с папой.

— Конечно! — горячо поддержала я. — Но если у тебя не получится… Я в это не верю, но вдруг? Прохор может жить у меня. Мне уже девятнадцать, я вот начала зарабатывать и…

— И осенью продолжишь учиться, — безапелляционно постановила мама, а потом поднялась и взглянула на меня смеющимися и такими родными глазами, полными теплоты. — Едем знакомиться?

И мы поехали. Не откладывая. Набрав с собой вкусностей, которых вдоволь наготовила мама.

Всю дорогу я ужом крутилась на заднем сиденье, старалась не волноваться, а не могла. Я знала, чувствовала, что мама полюбит мальчика — иначе и быть не могло. Это ведь моя мама! Но да, я допускала мысль, что она просто может не захотеть возиться с чужим ребенком. Она и папа достаточно молоды, чтобы родить еще одного своего, и если бы они хотели этого…

И вдруг я заметила, как папа посмотрел в зеркало и подмигнул мне. И тут же успокоилась, потому что поняла, что он хотел мне сказать. И подмигнула ему в ответ — он прав. Если маме надо чуть больше времени — мы ей его дадим. Нам чуточку проще, мы ведь с папой уже решение приняли.

Когда мы подъехали к больнице, папа взял пакеты с едой, и повел маму к мальчику. А я отвлеклась на звонок Ларисы, которая поставила меня в известность, что вечером ее дома не будет и чтобы я не волновалась по этому поводу.

— Знай, что я не топлюсь в одном из прудов нашего города — они все грязные, тут даже, если бы и мечтала о суициде, побрезгуешь и раздумаешь… — Подруга буквально дышала весельем. — Я всего лишь выполняю твое распоряжение и обеспечиваю себе замечательное настроение. Словом, я буду у своих девчонок-бухгалтеров, на дне рождения.

— Ты же никуда не собиралась, — напомнила я.

— Ну да, — согласилась она. — Как дурочка, надеялась на другие планы после свида… той встречи с Корневым. Но раз ему моя компания по вечерам не нужна, ограничимся, как и раньше, работой. А здесь такой хороший повод развеяться и заодно вернуть обратно свои килограммы!

— Ну да, без них никак, — я попыталась скопировать беззаботный тон подруги. — Еще, того и гляди, с проекта уволят.

— Или некоторые возомнят, что по ним сохнут… — не удержалась Лариса и все же вновь дала волю обиде.

Но поняла это и быстро разговор смяла. А я поспешила вслед за родителями. Я практически неслась по коридору, чтобы не пропустить момент знакомства мамы и Прохора, когда…

— Соколова! — перехватил меня на бегу Тумачев, и я по инерции впечаталась ему в торс. — Радость моя, опять ты! Ты как-то частишь с визитами. Не то, чтобы я был против, просто… Не скажешь ли ты мне потом после выписки, что я, как честный человек, обязан жениться?

Он веселился. Медсестры, среди которых была и Светлана, косились и строили злобные рожицы: мол, ну вот, водила за нос одного мужика, прикрывалась им, а сама и мальчику морочила голову, и этому… честному жениху! Шепоток был настолько громкий, что удивительно, как Костик его не слышал. Он так и смотрел на меня, улыбаясь. Так и держал меня за руку и почти обнимал. Здоровый, холеный, без капли вины… честный…

Меня просто заело на этом слове…

Мы стояли у палаты Тумачева, а если пройти всего несколько метров — в другой палате лежит маленький рыжий мальчик. Врачи еще сами не уверены, что он сможет встать на ноги, сможет хотя бы просто ходить. В этом пока уверен лишь мальчик. И я.

Такой контраст…

Мальчик и Тумачев…

И такая несправедливость…

Стало невыносимо — от взглядов, от шепотка медсестер, от этой улыбки виновного, который себя таким не считал. Он просто шагал по жизням других. Вот с этой улыбкой. Легко. Хватая по пути все, что не для него…

Нет, если бы папа не дал понять, что дело уже закрутилось, и остановить его очень сложно… Если бы я не знала, что теперь говорить можно, я бы, пожалуй, сдержалась.

А может, и нет.

Не знаю.

Не уверена.

Но в то мгновенье я почувствовала такой прилив отчаянной злости, что спрятать ее не смогла.

Она выплеснулась. На того, кто был рядом. Кто являлся ее причиной. И…

Я почти не видела Костика, когда говорила. Помню только его глаза, которые становились все больше и больше. И в которых очень быстро промелькнули удивление, недоверие, шок, а потом и злость. Еще более насыщенная, чем моя, еще более густая и вязкая…

Я не помню, в какой момент и как мы оказались уже не в коридоре, а на пролете у лестницы. Немного выплыла из странного тумана лишь в тот момент, когда Тумачев схватил меня за предплечья, встряхнул и с силой прижал к перилам, нависая сверху, давя, подавляя меня и буквально кипя от злости…

Мне не было страшно. Я знала, что, если придется, могу с ним справиться. С тем лысым, что хвалился надежным вертелом, не смогла бы — слишком разные весовые категории. А Тумачев хоть и выше меня, но худощавый, к тому же он не знает, что я ходила на те же курсы и в те же кружки, что и моя боевая подруга. Он даже подруги моей не знает, если на то пошло. Мы с ним вообще не обращали друг на друга внимание до этого случая с аварией.

То есть, если что, на моей стороне не только правда, но и эффект неожиданности. Но я не спешила отбиваться, не спешила заполучать свободу и наказывать Тумачева внезапным ударом.

Уж слишком неожиданным для меня было то, что с ним происходило сейчас.

— Не понимаю… — шипел он злобой. — Не понимаю, Соколова… Какое тебе дело до всего этого?! Тебе… У тебя же обеспеченные, нормальные родители! Как… почему у них получилась такая дочка, как ты?!

— Может, как раз потому, что они нормальные?

Он рассмеялся и отпустил мои предплечья, а потом обхватил кисти моих рук и завел их мне за спину, пряча за лестничные узоры перил.

— И все это время ты приходила… Я думал, что мы друзья. Думал, что наконец-то в этом гребаном институте нашелся хоть один порядочный человек, а ты… Все знала и приходила, и молчала, и ведь видела, что я рад тебя видеть… Нормальные… — Он снова расхохотался. — Нет уж, с этим я точно погорячился. Они просто обеспеченные! Но недостаточно, да? Тебе мало? Тебе не хватает? Сколько ты хочешь, Соколова, чтобы закрыть свой гребаный рот, такой невинный… и свалить с моих глаз?! Сколько тебе надо, чтобы заткнуться?!

Чем больше я всматривалась в Тумачева, тем отчетливей понимала, что что-то не так. Интуитивно ощущала, что мы говорим о том же, но как будто о разном. И его злость…

Он совершенно точно считал, что имеет на нее полное право. А я должна оправдываться, защищаться. И деньги, которые он предлагал за молчание…

Это не было попыткой задобрить и откупиться. Это была жажда унизить еще больше того, кто только что опустился в твоих глазах, и по ком хочется пройтись каблуками.

Я легко определила это желание — скорее всего потому, что у меня самой давно мелькали такие же мысли в отношении Тумачева. Так странно… В ту минуту его эмоции во многом отзеркаливали мои. Я была не против его раздавить. Он тоже видел во мне нечто вроде дождевого червя. Я считала, что он упал ниже плинтуса. А он легко мог отдать мне роль таракана. Я была уверена, что права в своей злости. И он…

Он считал также! Он был уверен, что правда на его стороне!

И вот это… Наверное, именно это и сдерживало меня от того, чтобы хорошенько двинуть его. А еще хотелось докопаться, попытаться понять, что с ним не так… А с ним явно что-то было не так.

— Ты просто еще одна попрошайка! — моего одногруппника настиг новый приступ веселья, а глаза оставались злыми и… разочарованными. — Ты просто хотела денег! Так почему ты молчишь? Говори: сколько и сваливай! Одной бродяжке уже заплатили — на тебя тоже хватит. Только проваливай, прошу тебя, проваливай, Соколова, потому что…

Я позволяла Тумачеву говорить. А сама слушала и наблюдала. И все больше убеждалась, что здесь какая-то путаница, паутина из событий и странных эмоций.

— Иначе ударишь? — пристально глядя ему в глаза, задала важный вопрос.

— Да пошла ты! — отшатнувшись, он убрал свои руки и, я видела, с трудом удержался от того, чтобы сплюнуть на пол. — Я с женщинами не воюю. Даже с такими, как ты!

— А с детьми?

— Ты не только жадная, Соколова — никак сумму не посчитаешь, которую можно с меня состричь! — он полоснул по мне презрительным взглядом. — Ты еще и чокнутая! Проваливай, Соколова! Сбросишь потом см-с и номер карточки, и… К осени, надеюсь, остыну и снова смогу тебя просто не замечать.

Он устало выдохнул, отвернулся, и…

— А мальчика? — разминая запястья, спросила я.

Он обернулся и изумленно взглянул на мой плоский живот. А потом скривился еще презрительней: мол, ну ты и дура, мы же даже ни разу не целовались!

И я поняла, вернее, теперь убедилась, что он понятия не имеет о Прохоре! Не знаю, как это вышло. Вернее, ясно, что постарались родители. Но как он до сих пор не узнал всей правды здесь, в больнице, где его ненавидели все медсестры и вряд ли хорошо относились врачи? Даже с учетом, что им хорошенько платили…

Впрочем, деньги меняют не только события, но и людей. Деньги и страх. Я бросила взгляд за спину Тумачеву — медсестры с замиранием следили за нашим разговором, и шикали на больных, которые просили градусник или померить давление. Потом-потом — отмахивались от них. Но вмешиваться, помочь не спешили. А ведь слышали и теперь понимали, что я Костику не невеста.

Но ладно. Это ладно. Какое мне дело до их редких порывов душевной доброты и внезапных ожесточений. Главное, что эти порывы были в защиту Прохора. А я справлюсь сама. В том числе, распутаю эту странную паутину.

— Костик, — он вздрогнул, услышав, что я обратилась к нему по имени после всего… после всех его слов и угроз. — Костик, ты знаешь, что мальчик, которого ты сбил, выжил?

Никогда не видела, чтобы люди бледнели в одну секунду.

— Мальчик? — повторил он глухим голосом, а потом громко расхохотался и снова навис надо мной. — Соколова, прежде чем начать шантажировать, ты хотя бы узнала подробности! Я сбил бомжиху! Бомжиху, которая и раньше не собиралась сдыхать! А теперь, с тем состоянием, что ей отвалили за руку, раз сто переломанную еще до того, как она попала под колеса моей машины, она может купить себе пару цистерн горючего эликсира долголетия!

Он веселился. И все еще верил в то, что говорил правду. И потому ему так легко было хамить мне. Он ведь прав, это я — шантажистка.

— Ты же — юрист, Соколова! — пренебрежительно обронил он. — Даже если твои оценки — это так, типа по блату. Неужели твои родители так же по блату не научили тебя: факты и анализ. Анализ и факты — вот, что тебе пригодится, вот без чего развалится любое обвинение! Тем паче, такое нелепое, как твое!

Его смех стал невыносимо громким. А я, скрестив руки на груди, просто ждала. Когда он успокоится, когда откроет глаза и посмотрит не только на меня, но и на всю ситуацию в целом. Когда учтет, что шантажисты так себе не ведут. Когда проанализирует то немногое, что знал обо мне и поймет…

— Ты… — он запнулся, смех стих.

И я почти увидела те шестеренки, которые закрутились сейчас в его голове, позволяя увидеть и меня, и все, что случилось, по-новому. Сначала увидел, а потом сумел допустить эту мысль — то, что я говорю правду. И что мне не нужны его деньги. Да, я приходила в больницу, но не ради денег или него.

Он резко обернулся — медсестры дружно взвизгнули и побежали раздавать градусники, кому там было необходимо, и мерить давление всем, кто проходил мимо по коридору.

— Мальчик… — повернувшись ко мне, выдавил Тумачев. — Он… здесь. В этой больнице…

— Да, — подтвердила я.

Тумачев отвернулся и медленно направился по коридору. Я — следом за ним. Мы прошли мимо его палаты. Мимо суетящихся и удивительно молчаливых медсестер. Мимо других палат. А потом он услышал смех, который я мгновенно узнала, а он…

Он, наверное, догадался, интуитивно почувствовал, хотя и говорят, что у мужчин этого чувства нет.

Подойдя к палате, где лежал Прохор, он прислонился к косяку двери с одной стороны. Я — с другой. И мы оба посмотрели на рыжего мальчика, смех которого заставлял взрослых серьезных мужчин улыбаться. А мою строгую и любимую маму, как и меня, срочно тянуться за сумочкой.

Тумачев оттолкнулся от двери и молча ушел. А я, ответив на радостное приветствие Прохора, который ужасно хотел вскочить с кровати при виде меня, обняла его, поцеловала в веснушчатую щеку, поправила непослушный локон, поздоровалась со всеми мужчинами. А потом подошла к маме и достала из своей сумочки то, что она искала в своей — влажные салфетки.

И поняла очень важное: я не опоздала на ее первую встречу с Прохором. Я как раз вовремя.