Я часто думала после, что, возможно, это действительно был бы конец для меня. В полном смысле этого слова.
Если бы не желание жить и вернуться к тем людям, которых я бесконечно люблю. И если бы не ответная любовь этих людей — разная, но такая уютная и проникающая через внеземные запреты.
Я отчетливо помню, как парила в каком-то тумане, мимо проплывали незнакомые люди, многие смеялись и спешили вперед, а я летела, постоянно оглядываясь, пытаясь понять, где я и почему.
И не могла вспомнить.
Только знала, что если я полечу вперед, мне будет так хорошо, как никогда не бывало раньше. А я все равно не спешила и то и дело смотрела назад и по сторонам. А потом я начала слышать невнятные звуки и чьи-то голоса. Присматривалась к пролетающим мимо, но нет, это не они говорили.
А кто?
В тумане было удобно, но я захотела понять, разобраться, захотела узнать, кто говорит и что. И почему эти голоса слышу лишь я. Закрыв глаза, я остановилась. Поначалу голоса по-прежнему были невнятными, а потом я стала разбирать… разбирать слова и беззвучно рыдать…
Мои любимые. Мои самые дорогие люди. Они злились, они обвиняли себя, они просили вернуться, они угрожали и шантажировали, и я так хотела увидеть их, что перед глазами промелькнули их образы — как черно-белый калейдоскоп.
— Доченька, пожалуйста, возвращайся… — это мамочка, моя строгая, моя добрая мамочка.
Она гладила меня по волосам и умоляла, и умоляла…
— Ева, я, конечно, понимаю, что ты не хотела быть юристом, но не подозревал, что так сильно. Когда вернешься, мы снова поговорим об этом. — Это мой папа, он сидел на стуле и смотрел на кого-то с такой пустотой во взгляде, что мне хотелось кричать. И он словно понял — поднял голову, осмотрелся, а потом сказал: — Просто вернись. Вернись — и живи, как хочешь. Но живи, доченька…
А потом я увидела девушку — такую яркую, и которой бы очень пошла улыбка. Она стояла и смотрела прямо перед собой с отчаянной злостью. Лариса. Моя лучшая, моя единственная и самая верная подруга. Она долго молчала, а потом как закричит:
— Феникс! Феникс, я знаю, что ты меня слышишь! Вернись! Феникс, вернись к нам! Вспомни, что лететь можно в разные стороны!
Я вздрогнула, обернулась и медленно и с большим трудом сделала шаг назад, против тумана. Нет, тяжко и больно… Присела. И тут же почувствовала, как ко мне прикоснулись невидимые руки, схватили меня и встряхнули:
— Феникс, лети! Феникс, не заставляй меня выселять тебя из квартиры! Лети, спасай кота и цветы! Ты слышишь меня? Я не собираюсь лечить твоего полосатого! И цветы поливать не буду! Феникс, твой хлорофитум сохнет! Так и знай, что зря ты его тащила домой! А так нельзя: спасать и бросать! Слышишь меня? Слышишь…
Перед глазами мелькнул подоконник, уставленный цветами. И одно пустое пятно на нем. Я знала, почему-то знала, что там должен стоять хлорофитум, вот только поставить его пока некому.
А еще я видела высокого черноволосого мужчину, стоящего у подоконника и рассматривающего ночной город. Я знала, что он ненавидит ночь. Раньше было без разницы, а теперь ненавидит. Потому что ночь отняла у него… меня?
Меня…
Я с жадностью рассматривала фигуру мужчины, и так хотелось к нему прикоснуться. А когда он неожиданно обернулся и словно взглянул на меня, я не выдержала того отчаяния, что плескалось в его изумрудных глазах. Изумрудных… так странно, я стала видеть цвета…
— Ева… — услышала его хриплый голос, словно он кричал несколько дней. — Ев…
— Матеуш… — шепнула я.
Он положил руки в карманы, а я, проследив за этим движением, зарделась. Ремень… Ужасно хотелось его расстегнуть, и я сделала еще один шаг.
— Матеуш, — шепнула смущенно, и он вздрогнул, словно услышал.
А моя боль усилилась.
Но я снова шагнула.
К нему.
А потом это видение растворилось в тумане и показалось другое.
Рыжий мальчишка плакал так горько и такими огромными слезами, что его веснушек почти не было видно.
Мне так хотелось его утешить, так хотелось его обнять — я знала, что ему еще больно передвигаться, он только сегодня начал вставать с постели, но когда узнал, что случилось, пришел. Держась за стенки и какого-то смутно знакомого парня, кусая в кровь губы, бледнея и почти теряя от боли сознание, пришел. И плакал. Он — мальчик с сердцем мужчины, который не плакал, даже когда думал, что никогда не будет ходить, открыто лил слезы и забывал их стирать рукавом.
Мальчик… мой брат… Хоть мы с ним не похожи…
Прохор…
Опустившись на колени, я закрыла лицо руками, и туман с удовольствием стал меня обволакивать. Он скрыл мои слезы, он спрятал дымчатой вуалью глаза, он был готов укрыть меня полностью, уберечь от боли, и я знала, что с ним мне будет комфортно, но…
Мужской голос… Я снова услышала его и узнала — Матеуш. Подняв голову, я увидела сквозь сизую дымку тумана, как он сидит у кровати, смотрит куда-то вниз и с тихой злостью отчаяния сильного человека, который не желает признавать в чем-то бессилия, шипит рассерженным змеем:
— Не смей, Ева. Не смей от меня уходить! Сначала выбросила меня из личной зоны комфорта, а теперь пытаешься выбросить из своей жизни? Ничего у тебя не выйдет! Я не позволю! Не отпущу…
Какое-то время он молчал, а я любовалась им. И так хотелось, просто ужасно хотелось…
А вот чего? Не помню. Но что-то я очень сильно хотела с ним сделать…
Туман стал гуще, мысли текли ленивей, безумно хотелось лечь, позволить стихии обнять себя и успокоить…
— А знаешь… — услышала ехидный смешок, который заставил привстать и вновь заинтересованно взглянуть на мужчину.
Он сидел, закинув ногу на ногу, взъерошивал свои черные волосы и усмехался — небрежно и так знакомо, что я протянула руку, желая к нему прикоснуться. А он…
— Я позволю тебе сделать то, о чем ты, оказывается, давно мечтала и о чем рассказала врачам, пока была в полубессознательном состоянии. Позволю. Почему нет? Только тебе, любовь моя, придется для начала вернуться! А уж потом… Мое тело будет в полном твоем распоряжении — ставь засосы, сколько душе угодно! Только верни свою душу! Поняла, Ева? Верни свою душу моей!
Я вздрогнула от силы и уверенности, что отразил его голос. Он говорил так, будто имел право заполучить мою душу. И будто она уже была его… ранее…
А слова про засосы на теле… Неужели я говорила об этом? Немного стыдно и бесконечно жаль, что не вышло…
— Смешная девчонка, мечтающая о карьере модели… — с усмешкой продолжил Матеуш. — С навязчивым желанием записаться на актерские курсы… Всегда держался на расстоянии от таких. Но ты так уверенно разрушила барьер в нашу первую встречу… Сделай это еще раз! Пожалуйста… Выберись, Ева-Ева… Я ведь жду…
Жду…
Ноги не слушались, туман уговаривал, ветер поднялся и бил в лицо, но я шла вперед.
Шла и… нет, голоса больше не слышала, но знала, что он так же зовет меня и рассказывает… Много рассказывает… Приоткрывает свою душу, уговаривая мою, привязывая к себе…
Каждый шаг приносил сильную боль, но срывал одну за другой завесы, и я видела…
Видела, как маленький мальчик с черными волосами и удивительными глазами цвета зелени после дождя хватается за брюки стройной женщины и просит не уходить. Она снисходительно улыбается, гладит его по макушке кончиками пальцев и говорит, как ей жаль, но мир моды не ждет, он так переменчив. А к нему она вернется… когда-нибудь…
Свой уход она пытается утешить подарками — их так много, и они все дорогие, но мальчик, получая их, даже не смотрит, что там внутри. Он просто знает — там снова что-то бессмысленное. Купленное просто так, а не для него.
Гора подарков растет, вскоре она угрожает занять весь этаж, но однажды ее разрушают две девочки. Зайдя в комнату мальчика, они начинают лихорадочно вскрывать коробки и отрывать ленты, а мальчик, увидев это, не расстраивается, а лишь усмехается. И закрывает дверь, позволяя грабительницам продолжить грабеж. Они маленькие, они избалованные, они капризные, но они — его сестры.
Сестры, которые пока не понимают, что красивая женщина, так часто мелькающая по телевидению — это их мама.
Кадр за кадром я вижу мальчика, застывшего у телевизора и наблюдающего, как стремительно мама строит карьеру. Всего несколько лет прошло, а она уже не только модель, но и актриса. Ее хвалят, у нее берут интервью — очень много интервью, в которых она мельком говорит о любимых детях, но не упоминает даже имен. Не хочет светить их личную жизнь. Так говорит она. А мальчик, усмехаясь, бормочет, что это она не хочет светить их в своей жизни…
И он клянется, что никогда больше не впустит в свою жизнь модель или актрису. Никогда. Это табу.
Спустя какое-то время мама пытается вернуться, она даже уговаривает папу мальчика дать разрешение пожить в большом доме. Говорит, что одумалась и что любит. Но она просто живет. Живет и играет роль мамы. Девочки верят. Папа и мальчик нет. И потому, наверное, им не так тяжело, как девочкам, когда мама снова уходит. Ей дали новую роль, у нее новый виток карьеры, а дети не пропадут без нее. Дети не пропадают, они просто растут и больше не забывают. Даже девочки, которым проще стать злючками, чем снова кого-то любить…
Я так долго иду по туману, что вижу мальчика уже взрослым. Он богат и красив, он нравится девушкам, а ему нравится жить без любви. Карьера — вот что самое главное, а девушки… Их много, и если что, они подождут.
И только единственный раз он ставит на первое место не карьеру, а девушку. Потому что она его ждать не согласна. Она даже не думает его ждать. Она вообще о нем просто не думает! Только в качестве босса, от которого удалось улизнуть…
Щекам становится жарко, когда я слышу женский заразительный смех, улыбаюсь в ответ и понимаю, что это я…
Это я смеюсь так открыто. И это я — причина того, что Матеуш отменяет поездку в Лондон. Выдерживает разговор с отцом, но не едет из города.
Я… Я… Я…
Я вижу свое отражение в зеленых глазах мужчины — там я такая забавная и одновременно красивая, что хочется застыть и рассматривать, и любоваться. Оказывается, когда я смеюсь, у меня появляется ямочка на щеке… А еще у меня такие стройные и длинные ноги, что даже не верится…
Я вижу свое отражение в глазах рыжего мальчика — там я такая светлая, почти как блондинка и, кажется, над головой от моей доброты иногда светится нимб. Ох, Прохор… вот как он видит меня…
Я вижу свое отражение в мудрых глазах моего отца. Конечно, я отражаюсь в них, как наивная девочка, которая так беззащитна в этом коварном мире и которую надо от всех защищать. В представлении папы у меня иногда на голове даже бантик мелькает, а глаза огромные и прозрачные, как озера, а если я плачу… то все, это так горько, словно озеро высыхает…
Я вижу свое отражение в глазах мамы. Она видит меня настоящей, девушкой, она принимает то, что дочь выросла, но я чувствую на себе ее зоркий взгляд. Она наблюдает и, как оберег, отгоняет зло. Для нее я — принцесса, иногда на моей голове мелькает призрачная корона, которая, к счастью, на ней не задерживается.
Я вижу свое отражение в глазах Ларисы. Для нее я — смех и что-то родное. Я — та частичка, без которой ее собственный юмор погаснет. Я — друг. Я — на равных. Я всегда иду рядом. И мы обе хохочем. Кстати, в ее глазах я почти как дистрофик, но ладно, друга прощают.
И вдруг я вижу свое новое отражение… Да, свое, хотя и не сразу это осознаю, потому что оно какое-то странное. То мелькают какие-то разноцветные кубики, то тарелка, то миска, то ладонь, в которую хочется уткнуться усами, то…
А, понятно, это Мурзик признал за мной право кормить, баловать себя и поглаживать, когда ему вздумается, и позволять ему все, что хочется. А коту, что бы там люди ни думали, хочется много и часто, и вообще, кот — это самое главное в жизни! Не спас ни одного кота — и не жил, можно так смело муркнуть!
Мур… мур… мяу, блин! М-мяу, я сказал, хватит дрыхнуть! Тут котики голодные и перепуганные!.. Их трясут! Из них душу выколачивают! А у них всего девять жизней! Эй, мя-я-у! Ну все, блин, это уже достало!
Я так ясно вижу мордочку обиженного кота, что смеюсь. Смеюсь, и не могу перестать. И чувствую, как грудная клетка просто разрывается от дикой боли, а смеюсь и смеюсь…
Перед глазами мелькают родные лица, смешиваются голоса, и я понимаю, что соскучилась и хочу к ним. Даже если будет еще больнее. И делаю рывок. Второй. Но не могу вырваться, не могу переступить через невидимую преграду. Бью по ней ладонями, не обращаю внимания на кровь, что начинает сочиться, кричу в ответ на голоса близких, и…
Они слышат. И зовут громче. И отделяет нас лишь эта преграда. Но я не знаю, не понимаю, как обойти ее. А потом из тумана вырастает огромный хлорофитум, один из его листков подкрадывается ко мне и застывает, приглашая рискнуть и поверить.
Я вижу, что лист не выдержит. Я знаю, что он не выдержит, а второй попытки не будет.
Но я делаю шаг и становлюсь на него.
Листок ползет вверх, но так медленно, что я устаю, и…
— Так, блин, повторюсь: вы достали! Не умеете гулять между мирами — чего лезете? Тут котики голодные, между прочим! Тут ждут, а вы… — шипит кто-то возмущением, а потом мне мерещится серый хвост, который ударяет по зеленому листку с такой силой, что лист в страхе дергается и взмывает вверх, а я прыгаю.
Прыгаю в новую порцию боли.
И открываю глаза, чтобы увидеть близких…
Я знаю, что сейчас их увижу… Но первый, кого замечаю — кот. И он очень, он просто крайне недоволен тем, что еще всерьез болен, почти по настоящему при первой смерти, а уже путешествует по городу. Да еще в таком виде! В переноске! Стыд какой!
— Ну все, — усмехается кот в усы, — хватит читать мои мысли, и так часто угадывала. А-бал-деть!
Я удивленно моргаю, и вижу уже Ларису, которая шепчет:
— А-балдеть…
А потом подрывается с места, выбегает из палаты и визжит на весь мир, что феникс вернулся! Ее феникс вернулся!
Ага, понимаю, это я… я вернулась…
И, с трудом улыбнувшись, снова закрываю глаза.
На этот раз я попадаю не в туман, из которого редко кто возвращается, а в сон. Просто в сон…
Не раз я пыталась припомнить, что было в тумане еще. Мне казалось, что я познала что-то тайное, важное, интересное, то, в чем многие сомневаются… Но сколько я ни пробовала обойти непонятный блок, память увиливала. Полагаю, именно сон скрыл от меня то, что помнить не надо. А что надо и важно — оставил…
Важно…
Важного было так много…
Позже я как-то спросила у Матеуша — приходил ли он ко мне в больницу, а он, удивленно взглянув на меня, ответил, что да, конечно.
— А ты что-нибудь мне говорил? — спросила я как можно небрежней.
— Я общался с тобой всегда. Даже когда меня не было рядом, — так же небрежно ответил он, а потом обнял меня и выдохнул так тяжело, что…
Я не стала его тревожить своими воспоминаниями. Убедилась, что все, что привиделось в тумане — правда, и ладно. Я не хотела его беспокоить еще сильнее, он и так очень долго в мою сторону даже дышать боялся. Возился, как с хрупкой вазой, настаивал на том, чтобы мне помогали восстанавливаться лучшие доктора и медсестры, и не верил, что лучшие доктора для меня — это он, мои родители, Прохор, Лариса и кот.
Кстати, кот пережил лечение и карантин и переехал в квартиру Матеуша. Как и я. И как Прохор, который, пока я была между жизнью и смертью, принял решение, что другом ему будет Тумачев, а не я. Я буду — семьей. И мои родители — тоже его семья. И Матеуш. И пока хватит. Пока. А потом хотелось бы, чтобы в нашей семье появился кто-то мельче него. Например, девочка. Или еще один мальчик…
Строя планы, он коварно обменивался взглядами с Матеушем, а я, наблюдая за ними, краснела и пыталась объяснить, что мы так далеко в будущее не заглядываем и что…
— Ничего, — усмехнулось рыжее солнышко, — главное, что вы не отказываетесь в принципе заглянуть …
— Да, — поддакнул ему Матеуш.
Заговорщики.
Авантюристы.
Мне вообще кажется, что эти зеленоглазые нашли друг к другу подход куда раньше, чем я к ним обоим. Мне же пришлось постараться, чтобы Прохор поверил, что по-настоящему дорог мне. И пришлось попыхтеть, чтобы убедить Матеуша перестать возиться со мной, как с раненной птицей и поверить, что я снова могу встать на крыло, и лететь вместе с ним, если он этого хочет…
Впрочем, я знала, что он хотел.
Только вбил себе в голову, что я еще слишком слаба и мне нужно время, и…
Одни поцелуи…
Я жила в его квартире уже больше месяца, я полностью восстановилась после аварии, а у нас по-прежнему были одни поцелуи…
Ну что же, пришлось перенять его тактику и начать незаметно подкрадываться. Ни один из сотрудников огромной компании «Синергия Лайт» не подозревал, кому обязан приказу, пришедшему в виде смс-рассылки, что в пятницу рабочий день сокращается на два часа. А Матеуш вообще не подозревал о таком приказе — он был занят подготовкой к переговорам с новыми клиентами, так что в принципе сотрудников не замечал. Немного удивился тишине, когда делал себе кофе в пустой приемной, но не обратил на это внимания, вновь погрузился в работу. И только поздно вечером, когда он, взглянув на часы, выскочил в коридор, понял, что никого нет.
Никого лишнего.
Только он. И я.
— Привет, — улыбнувшись его секундному удивлению, я протянула руку и пригласила: — Пойдешь со мной?
Спустя один шаг и два вдоха, его ладонь обхватила мою. Не было вопросов ни о чем, не было тени сомнения. Только мелькнули в зеленых глазах упрек, что пришла без его контроля и обещание припомнить и наказать за своеволие.
Что ж, на ближайшее будущее наши планы совпали. Посмотрим, что дальше…
Я шла впереди всего на полшага. Он молча двигался следом. И я знала, что он мной любуется. Я старалась, я хотела ему понравиться, я подготовилась — салон красоты, юбка, облегающая мои длинные ноги (так считает Матеуш, а я не спорю, он мужчина — ему виднее, как выглядит его женщина). Блуза с глубоким вырезом и пуговичками, которые просились быть расстегнутыми сильной мужской ладонью. И высокие красные каблуки. Те самые, что были на мне в нашу первую встречу…
Мы подошли к лестнице, но не остановились. Я знала эту дорогу — все подготовила в прошлый раз, вот только по моей вине свидание сорвалось. Авария, восстановление, но обошлось, и спасибо Господу. Спасибо, что обошлось у всех, кто был в той аварии. Надеюсь, все сделают выводы и используют второй шанс. Надеюсь. Я так точно упускать его не собираюсь.
Быстрый подъем по незаметной крутой лесенке, и вот мы на крыше. А там…
У Матеуша даже глаза округлились, когда он увидел домик. Настоящий деревянный домик с зелеными ставнями. И я видела, он узнал, он понял к чему это, а следующие слова, сказанные немного хриплым от волнения голосом, подтвердили мою догадку:
— Здесь, наверху, все ни на что не похоже, — повторил он за Малышом из известной сказки.
— Да, к счастью, — ответила я вместо пузатого мужичка с пропеллером.
— Куда ни глянь — крыши! — воскликнул он, войдя в роль.
— Несколько километров крыш, где можно гулять и проказничать, — процитировала я, и подвела Матеуша к краю нашей крыши, чтобы лучше было видно, как раскрашивают закатные лучи небо, золотят купола и отражаются в многочисленных стеклах города.
— Но… как?
— Договорилась с твоим другом Карлсоном об аренде.
Мою улыбку поцеловали, окутали надежным кольцом из рук и доверили сокровенное.
— Знаешь, когда мама от нас ушла, я мечтал, что однажды ко мне в окно залезет Карлсон и позовет гулять по крышам. Я хотел, чтобы он выбрал в друзья меня, а не Малыша. Я был даже согласен на испытание в виде Фрекен Бок.
Я погладила пальцы Матеуша, а он поцеловал мои, показав, что принимает поддержку и нежность.
— Я был слишком маленьким, — продолжил мужчина, — но знал, что в самолет меня одного не пропустят, а вот улететь на пропеллере… Это шанс. На друге с пропеллером, если быть точным… Я надеялся: если мама меня увидит и поймет, как я рисковал, чтобы добраться к ней, она вернется… Ко мне, к моим сестрам, к папе…
Здесь он надолго замолчал, и тишину разрывали лишь звуки вечернего голоса да крики пролетающих мимо птиц. А еще ускоренный ритм сердца, которое привыкло биться закрытым.
— Я так часто думал о Карлсоне, что он стал для меня почти реальным, — вновь послышался голос Матеуша. — Я все ждал и ждал, а потом… Сначала я понял, что Карлсона не существует, а потом — что дружба с несуществующим Карлсоном более вероятна, чем возращение мамы… И даже когда она вновь появилась в доме, она пришла не для того, чтобы вернуться к нам. Она снова искала себя… Она наслаждалась жизнью сама, без оглядки на нас, на папу. Он долго не брал развод, но вскоре даже видимость отношений мамы с нашей семьей стала невозможна…
Медленный выдох пощекотал мою шею, но я не смогла улыбнуться. Мое сердце также ускорилось, переживая за мальчика, который искал любви того, кто, казалось бы, должен любить просто так. Но так только казалось…
— Спасибо, — моей шеи коснулись пересохшие губы, — спасибо, что вновь вернула мне сказку.
— Пустяки, — усмехнулась я, думая, что он имеет в виду домик со ставнями. — Карлсон торговался недолго.
Но губы Матеуша прошлись слева направо, рисуя отрицание, а потом он пояснил то, что имел в виду изначально:
— Спасибо, что вернулась ко мне.
— Ты рад? — развернулась в уютном кольце, встретила насмешливую улыбку, лукавый взгляд, насыщенный зеленью, но не сдалась, не прониклась, а нетерпеливо потребовала: — Докажи!
И посмотрела на домик, даря такой явный намек, что понять невозможно.
— Ева… — Матеуш прикоснулся лбом к моему, тяжело выдохнул. — Ева, ты…
— Я совершенно здорова! — рассерженно топнула туфелькой, но тут же откинула призрачную корону капризной принцессы. — Я уже давно совершенно здорова, Матеуш, и давно… в нетерпении — скажем так.
— В нетерпении? — усмехнулся он. — Судя по тому, как сверкают твои глаза, ты, любовь моя, в бешенстве!
— Что? — изумленно ахнула я.
А потом почувствовала, что взмываю вверх, и…
Все так же насмешливо улыбаясь, Матеуш понес меня к домику, а я смотрела ему в глаза и…
Поверить не могла тому, что услышала.
Любовь моя…
Нет, я слышала эти слова, когда находилась в тумане, но сейчас… в реальности… это было впервые…
И хотя я знала, была уверена, и все-таки…
Внутри меня распустился нежный цветок, я зарделась, опустила ресницы, замерев в ожидании, что сейчас, уже совсем скоро я и Матеуш… Матеуш и я… мы наконец-то… Моя душа буквально пела от той романтики, которой был наполнен сегодняшний вечер, а я…
Я даже дышать боялась.
Все было так волнительно и…
И вдруг я с удивлением поняла, что нервничаю. Всерьез нервничаю и вот даже мелькнула мысль как-то выкрутиться, отложить этот момент, потому что… Ну, а вдруг ему не понравится? Все-таки следы после аварии еще были заметны. А вдруг я сама не смогу расслабиться и все испорчу, и…
А вдруг…
И вдруг я услышала хохот. А, вынырнув из тревожных размышлений, поняла, что так открыто и весело над чем-то смеется Матеуш!
— Кажется, мой детский друг смухлевал и дважды сдал домик в аренду, — Ковальских развернулся так, чтобы мне стало видно пару голубей, воркующую возле ложа.
Заметив вторжение, голуби забеспокоились и забили крыльями, и нам пришлось выйти, чтобы позволить им вылететь. Голубь-самец освобождал домик последним и с явной неохотой. А когда мы снова вернулись, я вздохнула, вздохнула еще раз и попросила Матеуша опустить меня на пол.
— И когда они успели? — посетовала, подойдя к сбитой шелковой простыне, на которой лежали перышки, указывающие либо на линьку, либо на бурно проведенное время.
Потянув простынь, откинула ее с матраса и снова вздохнула. Ну вот, теперь не так романтично. Простынь была с огромными маками, которые как бы намекали, а так… И я ведь буквально двадцать минут назад ее постелила, а потом пошла за Матеушем… эх… эх-эх…
Я еще раз вздохнула, а потом до меня дошло, что в домике нас двое, а дыхание почему-то слышно только мое. Обернулась — да нет, никуда мой мужчина не уходил, просто находился под таким впечатлением, что затаился.
Тихонько подошла к нему, встала рядом и взглянула на маленький деревянный столик, который рассматривал Матеуш. Да, полюбоваться было на что: пузатый, начищенный самовар, деловито показывающий наше отражение; большие чашки для травяного чая с рисунками из мультика про Карлсона. Но, думаю, Кавальских завис на другом — рядом с самоваром и чашками стояли пять полулитровых банок с вареньем, разных сортов, разных цветов, но уже без крышек и с огромными ложками внутри, которые приглашали отведать.
— Все так, как ты любишь? — усмехнулась, припоминая его слова.
Когда-то он говорил, что единственное, чему его научил сказочный персонаж — это есть варенье не из вазочки, а прямо из банки.
— Почти, — Матеуш подошел к варенью, зачерпнул ложкой вишневое, закинул в рот и прикрыл глаза в удовольствии.
Он так искренне наслаждался, что я не удержалась и хвастливо заметила:
— Рада, что ты не расстроился, что как мой непосредственный руководитель, не был в курсе всего.
Он оставил ложку в покое, обернулся, в одно мгновенье преодолел пару шагов, что нас разделяли, и подхватил меня. Но не на руки, как в прошлый раз, а вынуждая обхватить себя ногами.
— Еще одна вещь, которую ты должна знать обо мне, Ева-Ева… — он хитро улыбнулся, а у меня сердце зашлось барабаном от его жаркого взгляда, и от того, как меня называл только он. — Твои провокации оказались успешны, и, так и быть, я согласен быть твоим Адамом!
— Что?! — я попыталась соскользнуть обратно на пол, но меня, смеясь, подхватили, а потом чуть-чуть опустили вниз и тут же чуть-чуть подняли вверх, заставляя если не поверить, то прочувствовать, что…
Ну, что никто меня не отпустит. И что на меня у кого-то совершенно другие и определенные планы. И что когда я в юбке с разрезом, позволяющим обхватывать ногами мужские бедра, так удобно, когда у мужчины такие жесткие брюки и… О, ремень… Провела жадными пальцами по кожаному ремню, погладила бляху, прикусила губу в нетерпении, а потом стала расстегивать ремень — медленно, кайфуя от ожидания и не обращая внимания на хриплый смех.
— Я тут делом занимаюсь, между прочим, — пропыхтела обиженным ежиком, почувствовав движение, которое отвлекало. — А ты…
— А я просто хочу немного тебе помочь! — притворно возмутился Матеуш, опуская меня на ложе.
И что? Я лежу — он стоит. Протянула руку — не дотягиваюсь. А ремень еще до конца не расстегнут.
— Помог, называется, — проворчала, глядя на довольную улыбку того, кто так далеко и так беспечен, когда я уже, прямо скажем, горю.
— А так?
Улыбнувшись еще шире, он лег рядом и раскинул руки в стороны. То есть, не было поцелуев. Не было прикосновений ко мне. Не было ничего отвлекающего. И… и мне только что предоставили полную свободу действий!
— А так мне подходит! — приободрившись и, пока не раздумал, я села ему на ноги и, наконец, опять прикоснулась к тому, что так давно жаждала.
Провела пальцами по ремню, уверенно расстегнула, погладила бляху, а потом, сглотнув, потянула за молнию брюк, и… Всего на секунду прервалась на выдох Матеуша, а уже оказалась не сверху, а снизу. Услышала, как быстро вжикнула молния, Ковальских со стоном прижался ко мне, и стало так горячо…
— А так больше подходит мне! — он двинулся вперед, очень определенно намекая на веские причины своего стона и моего сбившегося дыхания. Сдвинул мои трусики в сторону, усилил причины и самоуверенно заявил: — Тебе так тоже понравится, Ева-Ева. Уж я постараюсь…
У меня было что сказать по этому поводу. Правда, было. Просто… Ну, просто я сперва не успела — Матеуш накрыл мои губы своими, а потом стало не о чем спорить. Тем более что Ковальских не бравировал, а всего лишь предсказывал… как оказалось.
Мне действительно понравилось все, что он делал. И то, как он делал. Для моего убеждения старались его губы и руки, а его бедра вообще двигались напористо и без остановки, и…
И так размашисто, жадно.
Каждой клеточкой тела я ощущала, что он не просто соскучился, а скучал. Не просто хотел меня, а нуждался во мне. И не просто ласкал, а занимался со мной любовью. И в доказательство…
— Любовь моя… — слышался мужской шепот между толчками и поцелуями.
И я расцветала и открывалась не только телом, но и душой. И рвалась к нему, прижимая к себе. Не позволяя ему отодвинуться хоть чуть-чуть, хоть немного, хоть на секунду.
Он был только моим.
И во мне.
И мы настолько синхронно парили, что перед глазами у меня мелькали маки… красные маки…
И они же гладили лепестками уставшие губы, они же спускались по опустошенному телу и возвращали к жизни. И заставляли снова обхватывать мужские бедра ногами, и держаться, чтобы взлететь еще выше…
И рухнуть обратно.
И потеряться от нежности, которая встретила мое возвращение.
— Люблю тебя… — выдохнула устало, уткнулась в мужскую грудь и почувствовала, как Матеуш беззвучно смеется.
— Так-то… — он пригладил мои растрепавшиеся волосы и я потянулась за новой порцией ласки, решив не требовать ответных признаний. А через секунду услышала: — Так то, любовь моя… А то: «Возможный руководитель меня не устроил»… Это же надо было так меня спровоцировать… У меня, когда я это услышал, даже картинки перед глазами замелькали, КАК я могу тебя устроить… И вот, сбылось…
— Знаете, что, Матеуш Леславович… — зашипела я рассерженной кошкой.
Но тут же была окутана кольцами покаяния, состоявшими из нескончаемых поцелуев, жадных рук, позволяющих себе все, чего больше всего хотелось обоим нам, и еще более напористых движений бедер. Ох… ух…
— Поздно, любовь моя, переходить на отношения исключительно босс-подчиненная, — нависая надо мной после и тихонько подув на мои прикрытые ресницы, нахально заявил Матеуш. — И поздно пытаться вернуться к вежливому обращению «Вы» и по имени-отчеству. А вот к фамилии можешь начинать привыкать. Ева Кирилловна Ковальских звучит куда лучше, чем Соколова, не правда ли?
Последние слова его прозвучали жестче, и я поняла: волнуется. По сути делает мне сейчас предложение, и волнуется. И я сама разволновалась так, что сказала совершенно не то, что планировала. То есть, я бы и так и так согласилась, но… лучше бы все же не так, но тут уж что сделано…
— Да, босс, — погладив Матуша по щеке, заметила, что он заметно расслабился. — К тому же у меня большие подозрения, что Карлсон, улетая с этой крыши, сдал мне в аренду домик, а тебе подарил пропеллер. И разве могу я отказать такому мужчине в самом расцвете сил?
— Ева! — расхохотался Ковальских, обнял меня и перекатил на себя, все еще хохоча. — Ева, ты невозможная!
— Да, — кивнула с готовностью и стерла его «смешную» слезинку.
— Невероятная, — уже улыбаясь, добавил он
— Да, — я снова была рада кивнуть.
— Любимая, — сказал он на полном серьезе.
И я просто кивнула. А уже потом, понимая, что он ждет ответ, собралась с остатками сил и озвучила:
— Да.
— И моя.
Это было так трогательно, что слова растерялись, у меня защипало в глазах, и я, спрятав их за ресницами, прибегла к более подходящим случаю подтверждениям. А что же? Мои губы и руки тоже не просто скучали по нему. Они бесконечно соскучились. И они уже знали, что такое терять.
А теперь хотели и жаждали — не отпускать.
Никогда.
Никогда больше.
Даже если для того, чтобы быть вместе с этим мужчиной, придется сменить фамилию и поговорить с папой.
Н-да…
Но я знала, я верила, что от строгого папы-прокурора, который будет не рад столь раннему браку своей маленькой дочери, нас прикроет мама-судья. И Прохор. И кот.
Так что Матеуш прав: потихоньку надо уже привыкать к мысли, что скоро (уверена, что кое-кто ждать не захочет) я стану Ковальских, женой грозного босса, Питона. Кстати, вот интересно, а жена у Питона — это питониха или просто змея?
— Ева! — воззвал к моей совести строгий босс и погладил по щеке, заставляя вынырнуть из размышлений. — Витать в облаках приятно, но несравнимо с полетом от страсти.
— Вот как? — хитро улыбнувшись, обхватила Ковальских бедрами и нагло потребовала: — А ты докажи!
И что тут началось…
В общем, все сначала тут началось. И не единожды. И когда мы вышли из домика, была глубокая ночь.
Голуби давно уснули, летучие мыши, видя наши уставшие физиономии, не приставали, а разлетались в стороны, а мы пили чай с вареньем и смотрели с крыши на город, раскинувшийся специально для нас. И смеялись. Просто так, потому что нашли друг друга, потому что все близкие живы и потому что мы счастливы.
В какой-то момент мы притихли и долго просто молчали. Я уютно устроилась в объятиях Ковальских. А он… Ну, не знаю, было ли ему удобно сидеть, да еще и меня на себе держать. Но он не жаловался. Я тоже. А потом я кое-что вспомнила, обернулась к нему и…
— Что? — услышав разочарованный выдох после моего копошения, поинтересовался Матеуш.
— Темно тут, — посетовала я.
— Ночь, — пояснил очевидное он.
— Угу, — я снова вздохнула. — И потому я только утром увижу: оставила ли на тебе хоть одну свою метку.
— Не буду строить из себя строгого босса и наказывать тебя за невыполненную работу, — поднявшись, Матеуш, обнял меня и повел к домику с развеселыми ставнями. — Лучше я, как хороший руководитель, дам тебе исправить оплошность. Прямо сейчас. Не откладывая на утро.
— Да, босс! — отрапортовала с готовностью я.
Но стоило войти в домик и лечь, я… уснула.
И не потому, что устала. Да, устала, и все же… Мне было так хорошо и уютно в объятиях своего мужчины…
Ковальских… Ева Ковальских, надо же…
— Надо! — услышала уверенный шепот и тихонько хихикнула.
— Ну, надо — так надо, — шепнула в губы, дарящие ночной поцелуй. — Как скажет великий босс — так и будет!
Великий босс обнял меня, прижал покрепче к себе и выдохнул облегченно. Совсем как обычный мужчина. Обычный счастливый мужчина…