Синей осенью, в двадцать девятом, о руду навострив топоры, обнесли мы забором дощатым первый склад у Магнитной горы. Друг на дружке досаду срывая, мы пытали друг друга всерьез: — Где ж Индустрия тут мировая, до которой вербовщик нас вез? Договоры подписаны нами, дезертирами быть не расчет… И пришлось нам в тот год с топорами встать на первый рабочий учет. До чего ж это здорово было! Той же самой осенней порой как пошла вдруг да как повалила вся Россия на Магнитострой. Обью, Вологдой, Волгою полой, по-юнацки баской — без усов, бородатою, да длиннополой, да с гармонями в сто голосов. Шла да грелась чайком без закуски, по-мордовски — в лаптях напоказ, сгоряча материлась по-русски, по-цыгански бросалася в пляс. Будто в войске, со всеми по-братски, как на битву, союз заключив, шли отметные шагом солдатским то путиловцы, то москвичи. И дивился народ, раскрывая удивленные тысячи глаз: — Где ж Индустрия тут мировая, та, что из дому требует нас!.. А вокруг — только степь на полмира, тусклым камнем рыжеет гора, да навстречу идут бригадиры, комитетчики да повара. У костров, до утра негасимых, под сияньем Полярной звезды здесь во фрунт становилась Россия, все народы скликая в ряды. И отсель до морей ледовитых отдавалося в каждой груди: — Землекопы есть?.. — Мы!.. — Выходите!.. — Есть партийные?.. — Есть!.. — Выходи!..

Я партийным по юности не был и в ударники шибко не лез, и ржаного пайкового хлеба мне хватало на ужин в обрез. Жил я вроде без лени и страха, может, слаб на большие дела, и своя, пусть худая, рубаха ближе к телу всегда мне была. Но скажу безо всякой оглядки, договор отработав сполна: здешних мест голоса и порядки переполнили сердце до дна то ли ширью своей многолюдной, всем открытой на страдный постой, то ли близкою, завтрашней, чудной, несказанной пока красотой. И какую разгадку найти ей, если дивную, грозную ту кто — индУстрией, кто — индустрИей, кто — гигантом зовет красоту. Был мне люб ее образ и страшен: весь в громах, в озаренном дыму, свыше сказочных замков и башен, недоступных уму моему. И еще — будто крепость, могучей, аж до неба, с железной трубой, той, что станет щитом или тучей над моей деревенской судьбой. …Будто выдало время задаток, чтоб ценой отработанных сил жил и я под брезентом палаток, под подушкой портянки сушил. По гудкам поднимался до свету, шел под бурями, щеки знобя, кроме города, коего нету, никаких городов не любя. Да чтоб ждал я по собственной воле, по денечкам считая года, как заветного дня своей доли, как великого часа, когда встанет наземь в железной оправе чудо-юдо — мудреный завод и в деревню меня не отправит, а в ученье к себе позовет. Вот и ждал я, да сбился со счета, сколько дней отстоял я в строю, сколько гербовых грамот почета заработал на душу свою. И не счесть ни в кубах и ни в тоннах, не упомнить, какое число лесу, камня, земли да бетона через руки мои перешло, сколько жару да хмельного пота, силы сердца, да мозга, да рук забрала и дала мне работа — высший курс постройковых наук.

Стал я чуточку старше и крепче, и не раз довелось замечать, кто-нибудь да и спросит при встрече: «А по батюшке как величать?..» А однажды сошлись на ночевку все соседи мои за чайком. Вдруг заходит охранник с винтовкой и велит мне немедля в партком. Время позднее, стужа снаружи, на меня все глазеют молчком: дескать, что ж, подпояшься потуже, чай допей, запасись табачком. Чай не в чай, а пугать себя нечем. И пошли. К огонькам по прямой. А пурга наседает на плечи, а охранник молчит, как немой. А в парткоме народу не меньше, чем в нарядной у нас пред гудком. Бригадир с первой домны, мой сменщик, у порога шепнул мне: — Нарком!.. Ну вхожу я, дают мне дорогу. Я опешил… А тут наш прораб увидал меня, вышел к порогу, тянет к центру: давно, мол, пора! Только слышу, как громко да часто бьется сердце мое на весь мир. А прораб говорит: — Наш участок… …по три нормы… бетон… бригадир… Человек с обаятельным взглядом глаз горячих, в искринках огня, вдруг легко поднимается рядом и глядит и глядит на меня. И тогда задохнувшись огромным рыбьим вдохом, я вымолвить смог: — Добрый день… Я Егор… с первой домны… Добрый вечер, товарищ… — и смолк. То ли грудь от волнения сжало, то ли сердце зашлось под пургой. А нарком, как ни в чем не бывало, руку сжав, подсказал мне: — Серго… Никогда не игравший с мечтою, я стоял наяву перед ним, чести этакой вовсе не стоя по трудам невеликим своим. И при всех вдруг меня разуважил, молвит, голосом ласку храня: — Ну спасибо товарищам вашим, вам — от Партии и от меня!.. Чем же было теперь отвечать мне, если в жизни моей небольшой ни высоких заслуг за плечами, ни глубоких наук за душой. А нарком — напрямик, без осечки — сыплет мне за вопросом вопрос про житье, про палатки, про печки, про еду, да пимы, да мороз… И, ни в чем не успев разобраться, говорю, осмелев наконец: — Это верно! Живем тут с прохладцей… Так и я ведь мужик, а не спец!.. Улыбнулся он, двинул бровями: — Что ж, прошу извинить за прием да за то, что послали за вами невзначай человека с ружьем… А потом попрощался со мною, сел на белый некрашеный стул и, чуть-чуть покачав головою, на прораба с укором взглянул.

Я не знаю, взаправду ли, в сказке — каждый час, каждый день, каждый год сам Железный нарком по-хозяйски обходил все участки работ. Будто б раз перед самым рассветом, приглушив от волненья буры, горняки его видели летом на крутых горизонтах горы. А под осень — на трапах плотины, по приметам действительно он, с бригадиром одним беспартийным полчаса толковал про бетон. По сугробным, невидимым тропам, поздним вечером, в лютый буран он зашел на часок к землекопам в освещенный костром котлован. Может, нами порой не примечен, утомясь от бессонниц и дел, для торжественных радостей встречи беспокоить он нас не хотел. И, по компасу путь выбирая, шел пешком через ямы и тьму, к первым стройкам переднего края, лишь по картам знакомым ему. Ну а люди легко разглядели, самым сердцем подметив в тот час, как шагает он в длинной шинели, нахлобучив кубанку до глаз. Каждый раз — и зимою и летом — не по слухам, не зря, не тайком, по своим незабвенным приметам знали мы, что приехал нарком. Эх, и мыкались братцы-завхозы, окна мылись, и шторки цвели, и прорабы метались, как грозы, под ногами не чуя земли. И не как-то бочком да вразвалку — все начальники наши в момент враз бросались к бетономешалкам добывать нам песок и цемент. Будто в праздник, на скатерти белой, вся бригада, садясь у стола, даже щи со сметаною ела, даже чай с белым хлебом пила. А по складам, конторам, столовым шепотком, отдаваясь как гром, проходило железное слово, огнестрельное слово: «Нарком!» И недаром, бывало, с устатку, загораясь душевным огнем, горожане в походных палатках по ночам толковали о нем. Дескать, наш, настоящий, народный комиссар всех заводов и гор, будто он еще в давние годы вел с самим Ильичем разговор: как Россию спасем да распашем, доживем до великой поры, станем строить индустрию нашу у чудесной Магнитной горы. …И теперь вот, по-воински туго сжав солдатскую пряжку ремня, он проходит, оставивший друга тихо спящим сейчас у Кремля. В самый полдень, на зорьке, ночами он идет сквозь жару и сквозь снег, строгий-строгий, железный начальник, Ильичевой души человек. …Мы вчера разобрали палатку, перебрались в бревенчатый дом, домну сдали под сборку да кладку, вроде б с домной простились на том. Желтой курткой шагреневой кожи наградил меня нынче цехком… Даже будни на праздник похожи при отменном порядке таком. И, возможно, взаправду как в сказке, каждый час, каждый день, каждый год мой товарищ Серго по-хозяйски обходил все участки работ.