Какой бы пламень гарью нас не метил, какой бы пламень нас не обжигал, мы станем чище, мы за все ответим — чем крепче боль, тем памятней закал. ...И я живу, не жалуясь на долю, в пустыне, за полярною чертой, привыкший к баням с ледяной водою, привыкший к жизни трудной и простой. Здесь все пути-дорожки перевиты, здесь каждый вор отныне мне знаком, здесь битые, матерые бандиты, раздобрившись, зовут меня «сынком». И, не глухой к соседским разговорам, я про себя нередко слышу сам: «Парнишка, видно, был неважным вором, в своей деревне лазил по дворам. Уж больно заморенный он и слабый, как захудалый пес промеж зверей; его, наверно, шибко били бабы за масло, за сметану, за курей...» В беде своей суровы, нелюдимы, измерив жизнь на свой кривой аршин, не верят люди в честные седины, не замечают чистый след морщин. ...Отпела песни юность. Отмечталась. Ушла моя жар-птица в перелет. Уже сжимает чувства возмужалость и сдержанность, холодная как лед. Старухой стала девка-синеглазка, в живой воде целебный дар исчез, и не хватило хлеба старым сказкам, чтоб верить им и требовать чудес. И словно вовсе не было любимых, живых девчат, не спящих до утра. И надо вспомнить весны мне и зимы, и подсчитать года свои пора... 1 Рожденный при царе, крещен в купели в дому столетнем прадедов своих, где входят в кровь, как воздух, с колыбели желания, повадки, сказки их; где по ночам — мы жались первым страхом — выл домовой, яга стучалась в дом, змей пролетал над крышей и с размаху хлестал по окнам огненным хвостом; где нам, мальчишкам, бабки нагадали: по золотым жар-птицыным следам за самым верным счастьем рваться в дали к премудрым людям, к дивным городам, людские притчи помнить слово в слово, пройти всю землю вдоль и поперек, добыть в бою из золота литого заветный, непродажный перстенек. С ним яд не травит, горе не калечит, над ним ни жар, ни стужа не вольны. Не страшно с ним идти врагам навстречу и в мирный день, и в черный день войны; с ним год от году ясный глаз яснее, спокойней сердце, жилистей рука, с ним человек в сто раз сильнее змея, в сто раз бесстрашней лютого врага... Но жили деды, старясь от безверья в далекий мир чудесных небылиц,- не довелось им рук обжечь о перья никем еще не пойманных жар-птиц. Из рода в род земной надел приемля, хлеб добывая искони горбом, с любовью деды веровали в землю, всю жизнь лукаво сомневаясь в том, чего нельзя доподлинно потрогать сухой ладонью собственной руки, не раз в уме жалеючи, что бога им не пощупать... Руки коротки. И, молча покоряясь божьей власти, обид не причиняя никому, не признавали счастья, кроме счастья до ста годов прожить в своем дому, не быть в боях, не мучиться разлукой, тюрьмы не знать, не нашивать сумы и ни мечтой, ни службой, ни наукой не утруждать мужицкие умы. Но помер дед. И, родом сиротея, сыны его на кладбище снесли, безбожники, вояки, грамотеи, наследники его святой земли. ...И, может, деду в мертвом сне приснится, как, чернозем отряхивая с рук, в семнадцать лет, приметив след жар-птицы, с его землей без слез прощался внук. 2 Есть города — из дерева и камня, в рубцах и шрамах, с гарью вековой, а нам пришлось вот этими руками из вечных сплавов строить город свой. По чертежам — чудесный, как из сказки, рождением захватывая дух, он дал нам всё — от хлебушка до ласки, работу дал нам, каждому за двух. Мы землю рыли, стены клали сами, но не бывало случая у нас, чтоб и во сне, закрытыми глазами не видели мы даже в этот час свой первый город, недоступный бурям, никем еще не виданный вовек, весь — без церквей, без кабаков, без тюрем, без нищих, без бандитов, без калек. И все-то в юности казалось проще: и звезды ближе, и земля круглей, весь мир, казалось, знали мы на ощупь, едва приняв из рук учителей. Надежный мир, где можем мы с порога, впервые забывая детский страх, потрогать небо — синее, без бога, со смехом вспомнить о земных царях. Где можно жить, как в самый светлый праздник, по-русски настежь раскрывая дом, любому гостю веря без боязни, что он к тебе приходит не врагом. Привычно наделяя черным цветом бесцветное, слепое слово «враг», мы понимали, что живет он где-то, со всех границ рванувшись к нам на шаг, готовый юность выжечь, как проказу, и не жалеть каленого свинца для нас, еще не видевших ни разу ни рук его, ни взгляда, ни лица. Владея, будто змей, заморским миром, он для убийц царем и богом стал. Он звался папой, фюрером, банкиром и величался оптом «капитал». Казалось нам, по первому ненастью, по страшным сказкам с детства он знаком с железной головой, с гремучей пастью и с огненным заморским языком; с душою непроглядной, полной яда, любого зверя лютого лютей, дыханьем жгучим, ненавистью взгляда он должен отличаться от людей. Но в ясный день далекий гром не страшен, и враг не страшен, издали грозя, покуда по прямым расчетам нашим кругом — одни надежные друзья, покуда в женских ласках нет печали, покуда мы при мысли о войне невольно только сердцем подмечали, кто будет в битвах с нами наравне, кто сможет рядом впроголодь и в стужу солдатскую поклажу перенесть, кто песни любит, попусту не тужит, горбом своим, как хлеб, добудет честь. И как бы нас война ни разметала, всю нашу юность в памяти храня, товарищи мои, бойцы с Урала, в боях бы поручились за меня. Нам поровну приходится порою — в полярный холод или в южный зной — далекие огни Магнитостроя припоминать с невольною слезой. Нам поровну приходится, старея, во сне ночами обходить с тоски цеха свои, забои, батареи, все уголки площадок заводских, где мы работой славились когда-то, где мы по суткам не знавали сна, где жен себе сосватали без сватов, от юности хмельные без вина; где мы узнали, кровь смывая с кожи, что кровный враг наш, тайный, но живой, пробился к нам, нисколько не похожий на все изображения его. Невидимо, стоглазый и сторукий, минуя все привады волчьих ям, никем еще не признанный, гадюкой он всюду полз за нами по пятам, без свастики, без флагов, без орудий, в той хитрой битве, будто невзначай, в забоях засыпая нас по груди, леса со стен срубая по ночам. Он полз, как вор, под нашей тенью кроясь, на золото считая барыши за пролитую каплю нашей крови, за муки каждой травленой души. Он в праздники садился с нами вместе, знал беды наши, вкусы, имена. И если не хмелели мы от лести, вином своим поил нас допьяна. И в городе, омытом нашим потом, от наших спящих жен невдалеке, он песни пел нам по заморским нотам на задушевном нашем языке: о городах, которых мы не знали, о славе неизвестных нам знамен, о золоте, дороже нашей стали, о женщинах, прекрасней наших жен... ...Разведчик смерти. Рано или поздно — вернее, поздно и не к чести нам — он будет понят, пойман и опознан и, как убийца, скручен по рукам. На черный день, последний день расправы, когда минуты жизни на счету, последней каплей собственной отравы для нас хранит он сердцем клевету. И, словно бы раскаиваясь с виду, до жгучих слез жалея без стыда, что мы живем и, не стерпев обиду, по праву жертвы требуем суда, крестом трехпалым осенясь под стражей, перед судом открыв поганый рот, он судьям пятерней на нас укажет и первыми друзьями назовет... Покуда жив, смертельно ненавистен до сей поры живучему врагу, терпеть я не могу ходячих истин, но позабыть до смерти не смогу: как больно нам, почти что не под силу, в последний раз врага не поборов, войти с ним рядом, молча, как в могилу, в казенный дом бандитов и воров; как страшно нам под мертвым камнем камер однажды пережить такую ночь, когда любимый город огоньками из-за окна не сможет нам помочь; как горько нам под стражею в этапах по родине пройти в июльский день, почувствовать лугов медовый запах, увидеть крыши отчих деревень... 3 Полярный ветер. Сопки голубые. Тиха в снегах тайга. Текли года. Друзья меня, возможно, позабыли, но я не забывал их никогда. Я вижу их в работе и в сраженьях, идущих с честью по земле родной, их красота душевным отраженьем не гаснет ни на час передо мной. И мне ли не грустить о них до боли в пустыне, где глаза слепят снега, где трудно жить собратом поневоле для всех сынков и пасынков врага. В одном бараке видеть их с собою, помочь по-братски, забывая все, своим кайлом в нетронутом забое на ужин заработать им хлеб-соль. Последней папиросою делиться, своим теплом спасать от зимних стуж и, видя их улыбчивые лица, знать все узлы змеиных длинных душ. Как мертвецы, без чести, без опаски, считая адской пыткой черный труд, со всех своих страстей теряя маски, здесь юности ничьей не берегут. Здесь каждый вечер, расслабляя плечи, гася сиянье глаз и свежесть лиц, как ржа, травило душу человечью звериное безверие убийц. Ни памятью, ни жаждой, ни мечтою не зная ни к чему людской любви, они плевали на мое святое, на все, чем жизнь текла в моей крови. Они грозили: — Сдохнешь с нами рядом. Забудь свободу. Будь как битый зверь. Ни родине, ни матери, ни братьям ты, нашей метой меченный, не верь! Как против хвори, жутче, чем холера, всю кровь мою бросала к сердцу вдруг рабочая неистовая вера во всё, что сам я строил парой рук. А руки знали: есть на свете первый мой город без крестов и без икон, есть дом родимый, есть мой символ веры — родным народом писанный закон. Его кляли убийцы и бандиты, срамили воры в страхе и тоске. Но я дышал той верой, даже битый, живя средь них, как ершик на песке. Вот здесь пришлось мне с юностью проститься и в первый раз со зрелостью бойца, не раз и два, а двадцать раз и тридцать вновь пережить, продумав до конца, труды и муки, радости и встречи, всей жизни каждый шаг и каждый миг и в памяти горящие, как свечи, страницы мудрых и любимых книг. Здесь довелось мне, гневным и усталым, душевной правдой разум окрыля, хоть раз весь мир в своем увидеть, в малом, как видел Ленин, спящий у Кремля; въявь слышать шаг врага, и вдох, и выдох, узнать его ходы, засады, стан, и таинства боев прямых и скрытых, и души близких и далеких стран; всему найти жестокую примету — добру и яду, злобе и любви, любому взгляду, теплому по цвету, но холодок таящему в глуби. И мне не жаль ни крови, ни покоя за строгий возраст первой седины, за счастье знать оружие такое, которому и в сказках нет цены. С ним яд не травит, горе не калечит, огонь бессилен, стужа нипочем, не страшно с ним идти врагам навстречу, друзей надежных чувствуя плечом. С ним год от году каждый взор яснее, спокойней сердце, жилистей рука, с ним человек в сто раз сильнее змея, в сто раз бесстрашней лютого врага. 4 Не может быть, чтоб силою отгула родных гудков, их вечного «Пора!» по-матерински нас не притянула к груди своей Магнитная гора. И, как солдаты, после битв живые, испытанные болью огневой, пройдя все испытанья силовые, мы возвратились в вечный город свой. Великий город, непокорный бурям, своим трудом построенный навек, свой — без церквей, без кабаков, без тюрем, без нищих, без бандитов, без калек. Железный город. Богатырь на страже. Работой дни и ночи занятой, поднявшийся над всею злобой вражьей стальной творимой вечно высотой. Здесь, как огонь, сердца людские чисты и крепостью похожи на руду. Здесь мы всю жизнь живем как коммунисты, по радостям, по чести, по труду... На холоде ладони разогреем в руках друзей — товарищей своих, по всем цехам, забоям, батареям, на всех углах площадок заводских. И до утра не в силах распроститься, смутив себя, присядем у стола, дивясь тому, что детских снов жар-птица когда-то нашей юностью была. Спасибо ей за сказку в колыбели, за первую изведанную страсть, за то, что заставляла рваться к цели, без страха заблудиться или пасть, за то, что жаждой мучила немало, лишала нас еды, терпенья, сна, когда для взлета крыльев не хватало, а улица казалась нам тесна. Но не забудем пустоцвет во взгляде, когда, глазами избегая тьмы, мы гордо жили, в тень свою не глядя, и только в муках прозревали мы. И враз поймём, что мы совсем не дети, и наши раны пот соленый жжет, и не было, и нет жар-птиц на свете — есть наша воля жить на полный взлет. И мы — почти что веку одногодки — про юность песни вечные споем, за юность нашу выпьем доброй водки в последний раз... И чарки разобьем.

Дни за днями ходим рядом эстакадою литой с нашим горем и отрадой, с нашей Любкой золотой. Отсмеялись, забывая, что на горе нам дана на четырнадцать товарищей учетчица одна. С нею — друга не отбреешь словом, крепким сгоряча, ни за что не пожалеешь онемевшего плеча. Поворачивайся, кабы на безусых мужиков дорогая (всё же баба) не глядела вожаком. Где уж нам уж до любови, коли, губы не раскрыв, улыбается любому, вроде ласковой сестры, синим глазом не разведав, кто измучился любя... ...Отсмеялись за беседой, отстрадали про себя. Так по своему урону, у обиды в поводу, проморгали, проворонили мы девичью беду. Не заметили, как песней да ухваткой плясовой неизвестный нам ровесник водит девку за собой, будто клятвой отвечая, самой лучшей, самой той, августовскими ночами перед звездочкой святой. Дни зарницами летели, август сказкой позади... Вот осенние недели и недельные дожди. В эту пору смутным часом подошла в ночи одна. Постояла, постучала в стекла нашего окна. Отворили, привечали, словно время нипочем, поздоровалась печально, не спросила ни о чем. Мы молчали. Было тихо. И никто спросить не мог: — Что за горе, что за лихо, синеглазый огонек?.. Не почуяли, не знали неразгаданную боль, что окончилась слезами злая девичья любовь. И, как будто ради смеха, всей судьбе наперекор, сам любимый вдруг уехал от любви своей, как вор. Дни снежинками летели, ветром путались в ногах... Вот февральские метели, перелетные снега. Каждый день и каждый месяц эстакадою литой, как всегда, ходили вместе с нашей Любкой золотой. В холоду поземок вьюжных, втихомолку, как могли, пуще камушка-жемчужины девчонку берегли. По особенной поруке, оградив ее собой, всю работу в наши руки брали мы наперебой. Только где-то днем недальним, не спросив самой пока, поневоле загадали день прощального гудка. Мы же знали, скоро-скоро, по причине горевой Любка бросит горный город — город славы мировой. И на родине равнинной с материнской долей мук склонит голову повинную в родительском дому. И потянутся недели надоедливым житьем у высокой колыбели над оплаканным дитем. Нас припомнит ненароком на работе заводской... ...Ночь за дверью, сон у окон, губы скованы тоской. Жили мы, не замечая, как пришла весна, и вот белый свет кипит ручьями, в теплом золоте живет. Цвет земной лежит на взгорьях, по реке летит вода. Позабыла девка горе, позабыла холода. Целый день зима лютая, белоснежная гроза по снежинкам тихо тает в настрадавшихся глазах. Да еще до боли узок, перетянут в час любой тонкий пояс каждой блузки — белой, синей, голубой. И, душевность сберегая, как-то в полдень лучевой, мы сказали: — Дорогая, обойдемся... Ничего... Поняла. И побледнела. Со слезами на глазах улыбнулась: — Ваше дело... И ушла, не досказав. День скучала, отдыхая, а с утра пришла назад. Всё стояла. Всё вздыхала. Улыбалась невпопад. Дома солнышко не светит, в доме, зимнем и глухом, все соседки, все соседи бредят девичьим грехом. День такой, огнем богатый,- за недели, за года все товарищи-ребята не забудут никогда. На широком белом свете громко пели молотки, улетали с южным ветром синекрылые гудки. На горе гудели камни, поезда дышали в ход. Мы горячими руками с жарких лиц стирали пот. От разлета безголосы, распалены, как огонь, брали с ходу под колеса эстакадный перегон. Любка, словно бы хмелея, зашаталась на бегу, белой кофточки белее, простонала: — Не могу... Снизу — грохот без ограды, сверху — небо, с неба — зной. Полетела эстакада мимолетной тишиной... Вдруг во все врываясь звоном, как тревога, как беда, засверкали телефоны, закачались провода. Три минуты — часом плыли, будто впрямь из дальних стран, красный крест автомобиля, белоснежная сестра. Любка, слезы пересилив, улыбается добрей, только губы спеют синью, будто вишня в сентябре. По ступенечкам отвесным по настилу белых плах мы снесли ее, как песню, на взволнованных руках. И погас, умчался былью невеселый красный крест — за гудком автомобиля, за дорожный переезд. В ночь ресницы не смежили, всё гадали, всё тужили. Утром в наш открытый дом залетела весть о том, как в другом, незнамом доме белых коек и палат несказанно молодого Любка сына родила... Мы пошли своей дорогой, в вечный грохот, в черный дым, и задумчивы немного и отчаянно тверды. За день отдыха не знали, жаром-полымем дыша, думкой тайною за нами целый день девчонка шла. И дышал — спокойно белый, и кричал, сквозь дым и гром, стоголосой колыбелью дивный дом, родильный дом. Развернули зори крылья... И нежданно в час такой двери легкие раскрыла белой робкою рукой. Говорила. Голос звонок. Свет широкий в окна тек. И заплакало спросонок неразумное дите. Кто расскажет,- потому ли мы, впервые на веку, сами руки протянули, улыбнулись пацанку. На лету минуток ясных позабыли про часы. И крутили миру на смех долгожданные усы. В эту пору, в это утро не бывало на земле старше ласковых и мудрых — нас, проживших двадцать лет. Солнце всходит и заходит, снова ты в жару и дождь — с непокорными в походе, непокорная, идешь. Гром гремит без перебоя, гром гремит без берегов и берем всегда с тобою эстакадный перегон. Чуть помянешь, как бывало, как в тумане, как во сне, как любила, как страдала, как родила по весне. А пока ложатся росы, незаметны и легки, под высокие колеса, под сухие каблуки.

Каждый день страна рядила в подорожный суховей самых верных и родимых, самых первых сыновей. ............ Час за часом, год за годом, зубы стиснув, руки сжав, мы прошли огонь и воду, смех и горе, лед и жар. С нами, плеч не разгибая, потом вымыт, славой сыт, жил да был Калина Баев — молодой крестьянский сын. Как он встанет на заре, над открытым миром, хлопнут тысячи дверей в городских квартирах. Морем глаз вокруг горя, здорово и мудро, за него сама заря объявляет утро. И по всем статьям поры, от земли до леса, мир захвачен в топоры, в переплет железа. Сердце гор лежит в ногах, бьется частым боем, встала радуга-дуга вровень с головою. И земля на полный мах вышла синим кругом, и горят во всех громах золотые руки. Только вихорь забусит потные сорочки. Только катятся часы пулеметной строчкой. А пойдет Калина сам — все возьмет руками, вырастают корпуса, бьются насмерть камни. От забоя до реки, по цехам долинным нет дорожек, по каким не ходил Калина. Помнят ночи, помнят дни и зимой и летом. Слава гонится за ним, от него — по свету. Сто газет портретов ждут почтой скороходной, репортеры на ходу целятся повзводно. Но, как гром, не возмутим никакой погодой, он берет свои пути в боевые годы. Дымки песен разостлав выше поднебесья, три великих ремесла знает лучше песен. Первое — по топору пустыри разметив, неизменной парой рук строить все на свете. По второму — с камнем в спор, подымая удаль, вырывать из горла гор потайные руды. А про третье ремесло много славы, мало слов. Это — век на свете жить, сталь отменную варить... Провода гудят недаром, по земле несут молву, каждый знает сталевара, что Калиною зовут. Ста морями хлещет плавка, в темны ночи ярче дня, зори прежние в отставке по бессилию огня. И теперь в сплошных пожарах небо над Магнит-горой для всего земного шара стало вечною зарей.

На Приднепровье жито смято, в Руси пылают города, и на шляхах, как в час заката, багрянцем светится вода. Ще третi пiвнi не спiвали, Стожары светят с высоты, а гулкий ход заморской стали грозой течет через мосты. Ростов шатает канонада, перешибая потолки, и старожилы Ленинграда на битву строятся в полки. А за Орлом в садах, в дубровах шумит полночный листопад, от скрипа виселиц сосновых Смоленск и Новгород не спят. И нелюдимо и сторожко до синя моря напролет, на всех дорогах и дорожках нерусский окрик: — Кто идет?! А идет навстречу страже, как хозяин в стане вражьем, дымом-пламенем таимый, тьмой ночей, туманом рек, по земле своей родимой невидимый человек. Через Днепр идет — не тонет, через Харьков — не горит, обожжется — не застонет, кто такой — не говорит. Гром над ним гремел у Пскова, ливень мыл его в Крыму, ветер берега донского шапку высушил ему. Неприметно, легким шагом, по каменьям, по траве, возле складов, возле штабов, возле самых патрулей. В каждой хате хлопнет дверью, в каждом доме скажет вдруг: — Эй, хозяин! Чуешь зверя? На охоту время, друг!.. Спросит дедов на майдане, хлопцев возле переправ: — Чи вы чулы, громадяны, шо нам Ленин наказав? Поторопит, вызывая: — Слухай, братка, будь готов! Зараз пiвнi заспiвають, вахта дремлет у мостов... А уж ноченька-то ночь — никому заснуть невмочь... Захромали наши кони, немцами подкованы, все российские гармони арестованы... Вот и дожили, друзья, до седого волоса, даже песни спеть нельзя вполуголоса... Уж ты, сад, ты, мой сад, невеселый ты, мой сад, на дубах твоих столетних братовья мои висят! Разожгли фашисты печь, автоматы сняли с плеч, поселились гады в доме — хозяевам негде лечь... Сама сад я поливала — нынче видеть не могу, сама домик наживала — сама домик подожгу. И пойду гулять по селам, по сожженным городам, чужеземным новоселам на Руси житья не дам. Далеко в дыму позиций неприступная Москва. Далеко у стен столицы бьются русские войска. Сторона моя, сторонка, вдовья, неутешная, скольких за ночь похоронят, скольких перевешают?.. Ой, да ты не плачь, не грусти, нынче слезы не в чести, бей фашистов чем сподручней, мать их... господи прости!.. Вянет хмелю, как подкошен, пересохла в вишне сласть... Накопила девка грошей, сама замуж собралась. В Оршу босая ходила, на наряд купила шелк. Только пиво забродило — на войну жених пошел. Наезжали к ночи сваты с пограничной полосы, девку вывели из хаты за две русые косы. Не спросили сваты, верно, бедна ли, богата ли, под германским револьвером до утра сосватали. И просила девка мать лихом дочь не поминать... — Не видать менi веселья, бела грудь замучена. Дай же, маты, жменю зелья самого падучего! Дай же, маты, вострый нож, что на вора бережешь... Як я сватам послужу, спаты рядом положу. А несхочут сваты спаты, хай повинятся ножу!.. Что ж вы к ночи невеселы, новоселы-господа? Или сбились, новоселы, с невидимкина следа? А живу я, как вчера, возле старого двора, под забором, под мостом, под березовым кустом, возле города Ростова, возле Марьева села, меж орешника густого, где медведушка жила; у дуба высокого, вроде птицы сокола, на болоте, на лугу, крутояром берегу... А если точно знать хотите те крутые берега, нынче сами приходите, коли... жизнь не дорога. Правил вор — фашистский ворон русским городом Орлом, загулял по гнездам вором, подушил орлят крылом. До утра в Орле не спят, у могил костры горят, по орловским старожилам автоматчики палят. А под утро, как спросонок, из могилы встал седой недострелянный орленок, горожанин молодой. На Оке густы туманы, бережок с краев во льду, остудил парнишка раны и промолвил, как в бреду: — Не считай меня убитым, мой орлиный комсомол, невидимым, позабытым я вернусь в родной Орел. Если раны вспыхнут болью, я, товарищ, не паду. Все, что скажешь, я исполню, где прикажешь, я пройду. Смерть навеки мне знакома, сталь оружья по плечу. Я Орловскому горкому лично взносы уплачу! А покуда пушки бьют, Дон да Волга битвы ждут, мы и сами над гостями по-хозяйски правим суд. — Хлеб советский ели? Ели! А хозяев как жалели? Мед советский пили? Пили! Чем хозяевам платили? Неостывшею золой, непромыленной петлей!.. Нынче жита не косили, все добро пошло в разор... ...Именем всея России кровью пишем приговор, втихомолку, ночью мглистой, вполдыхания дыша... ............ Нынче с каждого фашиста причитается душа. Ниже трав и тише вод невидимка в бой идет, стежки тайные сплетая, ступит где — врагу беда: бомбовозы не взлетают, замолкают провода, динамитом пахнут грозы, и спасенья нет от гроз — с ходу рвутся паровозы броневые под откос. А на речке Чигиринке, от печали чуть жива, с горя справила поминки чигиринская вдова. Наварила баба пива, гречаныки испекла, застелила всем на диво три дубовые стола. Помолилась в добрый час, смыла слезы с карих глаз. — Будьте ласка, паны немцы, повечерять прошу вас!.. Оказали паны честь, гречаныки сели есть. Ели паны, пили паны, надивиться не могли, до полночи шибко пьяны, паны наземь полегли. Баба жар в загнетке взбила, баба вьюшечку прикрыла, за водою вышла баба, повернула за дубы... А наутро подле штаба клали панов во гробы. Бабу требуют к ответу, отыскали вдовий след... А на речке бабы нету, ведра тут, а бабы нет. Он идет перед народом, невидимый на виду, слово скажет мимоходом, улыбнется на ходу. Либо дедом бородатым с вечной торбой за спиной, а в суме-то, чай, гранаты, будто хлебушко ржаной. Либо бабкой в старой свитке, а под свиткой, будто спит, как младенец малый с виду, громоносный динамит. Либо хлопцем синеглазым, на груди, как птиц, храня окрыленные приказы из далекого Кремля. Либо девкой-домовницей, а под шалью, только тронь, красным солнышком таится флага красного огонь. Либо батькой, либо сыном, либо дочкою с лица — мимо дома, мимо тына, мимо отчего крыльца. Сколько раз меня встречала, а встречать не чаяла, нипочем не уличала, милая, печальная... Если я усну от боли с легкой пулею в груди, не ищи, как ветра в поле, за недолю не суди. И сложи такую песню, будто в мире наяву я, одной тебе известный, невидимкою живу. Я, как суд, иду по свету, чистой правды не тая. Там фашистам веры нету, гибель ждет их там, где я. А в Донбассе, страже зоркой обушком кончая век, вышел к шахте перед зорькой невидимый человек. Как ударил гром по штреку, крепи вечные дробя, не хватило человеку малость смерти для себя. Вышло войско по тревоге на отвалы и валы... Обыскали все берлоги, к штабу дядьку привели. Глянул дядька из-под чуба, вытер бороду рукой, дядька ростом до полдуба. Смотрят немцы: кто такой? Чуют немцы: взятки гладки, дядька на зуб сам остер, только в лоб получишь с дядьки, по рукам видать, шахтер. Вышел к дядьке для почину старый, вроде главаря (генерал, видать, по чину), деликатно говоря: дескать, вам, как диверсанту, жить на свете ровно час, опишите вашу банду, а не то повешу вас. ...Зорька зрела ранним цветом, ветер тронул тополя, над Артемовским Советом флаг германский шевеля. Поглядел шахтер на небо, сдвинул брови и сказал: — Запишите, колы треба, герр вельможный генерал. Сам старенький, незавидный, добре ваше геррство бье, е у мене батька рiдный, та браты у мене е, та сынов с дочками мав, та внучкiв нагодував, та ще кумы, та ще сваты дуже порохом богаты. Та колы писаты кряду, запишить менi — мою всю донецькую громаду, всю шахтарьскую семью. Та ще треба записать те, шо ты, собака, тать, и в Донбаси тоби, татю, николы не панувать!.. Не слыхать в полях сражений, в селах улицы пусты, возле складов оружейных бродят тенями посты. А по травам то ли шорох, то ли щебет, то ли речь... Тяжело фашистам порох по ночам в Руси стеречь. Не спасет его средь ночи туча черная дождем, если спички дождь замочит, сердцем порох подожжем. Ходят ходики без стука, у порога бродит кот, плачет бабка возле внука, внуку плакать не дает: — Спи, мой малый, помолчи, воры съели калачи. Нынче мамку взяли воры, деда ищут, бабку бьют... Будет голод, будет горе... Баю-баиньки-баю! А в московской стороне на измученном коне ездит тятька без дорожек, день в бою и ночь в бою, нам помочь пока не может... Баю-баиньки-баю! Слышишь, малый! Ровно в ряд воры в горнице храпят. Тихо, тихо, будто дрема, как прикованный к ружью, ходит дед твой возле дома... Баю-баиньки-баю! Ходит старый у ворот, скоро в горницу войдет. Не поднимут воры веки, не увидят смерть свою. Лягут воры спать навеки... Баю-баиньки-баю! Будет время, помолчи, разведу огонь в печи, чем душе твоей угодно накормлю и напою... Спи, мой тихий, мой голодный... Баю-баиньки-баю! Ты припомни, мать Россия, непреклонная в войне, как сама меня растила, в зыбке сказывала мне: «Если враг с его оружьем — ложью, ядом и огнем, словно змей, тебя окружит, словно вор, вползет в твой дом, стань живучим как вода, негорючим как руда, стань сильнее змей гремучих, не сдавайся никогда! Без сомненья, без опаски по велениям моим стань, родимый, будто в сказке, вражьим глазом невидим...» Не нашел я крепче силы, чем святая сила — гнев. Гнев поднимет из могилы, закалит в любом огне, поведет непобедимо человека за собой через крепость — невидимым, невредимым — через бой. Не считает стен преградой, бронь застав развеет в пыль... В гневе сказка стала правдой, в гневе песней стала быль. Будто вымер пленный Киев в черном пламени-дыму, в переулки городские нет прохода никому. Огневые ветры дуют... ...На горелом пустыре чью-то старую, седую мать пытают на костре. Дюже бабка виновата перед гадами была: бабка смолоду когда-то коммуниста родила. Вырос в битвах невредимый, изо всех душевных сил крепче матери родимой только Родину любил... ...Сохнут с жару капли слез, палачи ведут допрос: — Укажи, старуха, честно, с кем он связан, где хранит, как взрывает повсеместно большевистский динамит... То за сердце пламя тронет, то колени обоймет... Мать ни слова не проронит, мать ни шагу не шагнет. ...Долог день, короток суд, мать по Киеву ведут. Вдоль по улицам паленым, битым камушкам каленым, по майданам, по посадам, по днепровским берегам под сыновним, может, взглядом, невидимым для врага. Может, скажет бабка слово у несказанных ворот, может, самого родного перед смертью позовет. И тогда, никак не волен в горе справиться с собой, сам из сказки выйдет воин на убой — в открытый бой. ...Долог век, короток суд, мать по Киеву ведут. Стража слева, стража справа, только шаг неровный тих, и не стынет след кровавый на широких мостовых, да багровою листвою опадают с высоты над головушкой седою обожженные сады. Только кровь горит над бровью в цвет багрового листа, только гневом и любовью в муке скованы уста. А уж ночь, такая ночь — никому дышать невмочь! В Минске виселицы строят, в Курске кровь, как воду, льют, на Дону живых хоронят, мертвым смерти не дают... И встает, как жизни рада, в бой за Родину свою невидимая громада, смертью смерть поправ в бою.