Какой бы пламень гарью нас не метил, какой бы пламень нас не обжигал, мы станем чище, мы за все ответим — чем крепче боль, тем памятней закал. ...И я живу, не жалуясь на долю, в пустыне, за полярною чертой, привыкший к баням с ледяной водою, привыкший к жизни трудной и простой. Здесь все пути-дорожки перевиты, здесь каждый вор отныне мне знаком, здесь битые, матерые бандиты, раздобрившись, зовут меня «сынком». И, не глухой к соседским разговорам, я про себя нередко слышу сам: «Парнишка, видно, был неважным вором, в своей деревне лазил по дворам. Уж больно заморенный он и слабый, как захудалый пес промеж зверей; его, наверно, шибко били бабы за масло, за сметану, за курей...» В беде своей суровы, нелюдимы, измерив жизнь на свой кривой аршин, не верят люди в честные седины, не замечают чистый след морщин. ...Отпела песни юность. Отмечталась. Ушла моя жар-птица в перелет. Уже сжимает чувства возмужалость и сдержанность, холодная как лед. Старухой стала девка-синеглазка, в живой воде целебный дар исчез, и не хватило хлеба старым сказкам, чтоб верить им и требовать чудес. И словно вовсе не было любимых, живых девчат, не спящих до утра. И надо вспомнить весны мне и зимы, и подсчитать года свои пора... 1 Рожденный при царе, крещен в купели в дому столетнем прадедов своих, где входят в кровь, как воздух, с колыбели желания, повадки, сказки их; где по ночам — мы жались первым страхом — выл домовой, яга стучалась в дом, змей пролетал над крышей и с размаху хлестал по окнам огненным хвостом; где нам, мальчишкам, бабки нагадали: по золотым жар-птицыным следам за самым верным счастьем рваться в дали к премудрым людям, к дивным городам, людские притчи помнить слово в слово, пройти всю землю вдоль и поперек, добыть в бою из золота литого заветный, непродажный перстенек. С ним яд не травит, горе не калечит, над ним ни жар, ни стужа не вольны. Не страшно с ним идти врагам навстречу и в мирный день, и в черный день войны; с ним год от году ясный глаз яснее, спокойней сердце, жилистей рука, с ним человек в сто раз сильнее змея, в сто раз бесстрашней лютого врага... Но жили деды, старясь от безверья в далекий мир чудесных небылиц,- не довелось им рук обжечь о перья никем еще не пойманных жар-птиц. Из рода в род земной надел приемля, хлеб добывая искони горбом, с любовью деды веровали в землю, всю жизнь лукаво сомневаясь в том, чего нельзя доподлинно потрогать сухой ладонью собственной руки, не раз в уме жалеючи, что бога им не пощупать... Руки коротки. И, молча покоряясь божьей власти, обид не причиняя никому, не признавали счастья, кроме счастья до ста годов прожить в своем дому, не быть в боях, не мучиться разлукой, тюрьмы не знать, не нашивать сумы и ни мечтой, ни службой, ни наукой не утруждать мужицкие умы. Но помер дед. И, родом сиротея, сыны его на кладбище снесли, безбожники, вояки, грамотеи, наследники его святой земли. ...И, может, деду в мертвом сне приснится, как, чернозем отряхивая с рук, в семнадцать лет, приметив след жар-птицы, с его землей без слез прощался внук. 2 Есть города — из дерева и камня, в рубцах и шрамах, с гарью вековой, а нам пришлось вот этими руками из вечных сплавов строить город свой. По чертежам — чудесный, как из сказки, рождением захватывая дух, он дал нам всё — от хлебушка до ласки, работу дал нам, каждому за двух. Мы землю рыли, стены клали сами, но не бывало случая у нас, чтоб и во сне, закрытыми глазами не видели мы даже в этот час свой первый город, недоступный бурям, никем еще не виданный вовек, весь — без церквей, без кабаков, без тюрем, без нищих, без бандитов, без калек. И все-то в юности казалось проще: и звезды ближе, и земля круглей, весь мир, казалось, знали мы на ощупь, едва приняв из рук учителей. Надежный мир, где можем мы с порога, впервые забывая детский страх, потрогать небо — синее, без бога, со смехом вспомнить о земных царях. Где можно жить, как в самый светлый праздник, по-русски настежь раскрывая дом, любому гостю веря без боязни, что он к тебе приходит не врагом. Привычно наделяя черным цветом бесцветное, слепое слово «враг», мы понимали, что живет он где-то, со всех границ рванувшись к нам на шаг, готовый юность выжечь, как проказу, и не жалеть каленого свинца для нас, еще не видевших ни разу ни рук его, ни взгляда, ни лица. Владея, будто змей, заморским миром, он для убийц царем и богом стал. Он звался папой, фюрером, банкиром и величался оптом «капитал». Казалось нам, по первому ненастью, по страшным сказкам с детства он знаком с железной головой, с гремучей пастью и с огненным заморским языком; с душою непроглядной, полной яда, любого зверя лютого лютей, дыханьем жгучим, ненавистью взгляда он должен отличаться от людей. Но в ясный день далекий гром не страшен, и враг не страшен, издали грозя, покуда по прямым расчетам нашим кругом — одни надежные друзья, покуда в женских ласках нет печали, покуда мы при мысли о войне невольно только сердцем подмечали, кто будет в битвах с нами наравне, кто сможет рядом впроголодь и в стужу солдатскую поклажу перенесть, кто песни любит, попусту не тужит, горбом своим, как хлеб, добудет честь. И как бы нас война ни разметала, всю нашу юность в памяти храня, товарищи мои, бойцы с Урала, в боях бы поручились за меня. Нам поровну приходится порою — в полярный холод или в южный зной — далекие огни Магнитостроя припоминать с невольною слезой. Нам поровну приходится, старея, во сне ночами обходить с тоски цеха свои, забои, батареи, все уголки площадок заводских, где мы работой славились когда-то, где мы по суткам не знавали сна, где жен себе сосватали без сватов, от юности хмельные без вина; где мы узнали, кровь смывая с кожи, что кровный враг наш, тайный, но живой, пробился к нам, нисколько не похожий на все изображения его. Невидимо, стоглазый и сторукий, минуя все привады волчьих ям, никем еще не признанный, гадюкой он всюду полз за нами по пятам, без свастики, без флагов, без орудий, в той хитрой битве, будто невзначай, в забоях засыпая нас по груди, леса со стен срубая по ночам. Он полз, как вор, под нашей тенью кроясь, на золото считая барыши за пролитую каплю нашей крови, за муки каждой травленой души. Он в праздники садился с нами вместе, знал беды наши, вкусы, имена. И если не хмелели мы от лести, вином своим поил нас допьяна. И в городе, омытом нашим потом, от наших спящих жен невдалеке, он песни пел нам по заморским нотам на задушевном нашем языке: о городах, которых мы не знали, о славе неизвестных нам знамен, о золоте, дороже нашей стали, о женщинах, прекрасней наших жен... ...Разведчик смерти. Рано или поздно — вернее, поздно и не к чести нам — он будет понят, пойман и опознан и, как убийца, скручен по рукам. На черный день, последний день расправы, когда минуты жизни на счету, последней каплей собственной отравы для нас хранит он сердцем клевету. И, словно бы раскаиваясь с виду, до жгучих слез жалея без стыда, что мы живем и, не стерпев обиду, по праву жертвы требуем суда, крестом трехпалым осенясь под стражей, перед судом открыв поганый рот, он судьям пятерней на нас укажет и первыми друзьями назовет... Покуда жив, смертельно ненавистен до сей поры живучему врагу, терпеть я не могу ходячих истин, но позабыть до смерти не смогу: как больно нам, почти что не под силу, в последний раз врага не поборов, войти с ним рядом, молча, как в могилу, в казенный дом бандитов и воров; как страшно нам под мертвым камнем камер однажды пережить такую ночь, когда любимый город огоньками из-за окна не сможет нам помочь; как горько нам под стражею в этапах по родине пройти в июльский день, почувствовать лугов медовый запах, увидеть крыши отчих деревень... 3 Полярный ветер. Сопки голубые. Тиха в снегах тайга. Текли года. Друзья меня, возможно, позабыли, но я не забывал их никогда. Я вижу их в работе и в сраженьях, идущих с честью по земле родной, их красота душевным отраженьем не гаснет ни на час передо мной. И мне ли не грустить о них до боли в пустыне, где глаза слепят снега, где трудно жить собратом поневоле для всех сынков и пасынков врага. В одном бараке видеть их с собою, помочь по-братски, забывая все, своим кайлом в нетронутом забое на ужин заработать им хлеб-соль. Последней папиросою делиться, своим теплом спасать от зимних стуж и, видя их улыбчивые лица, знать все узлы змеиных длинных душ. Как мертвецы, без чести, без опаски, считая адской пыткой черный труд, со всех своих страстей теряя маски, здесь юности ничьей не берегут. Здесь каждый вечер, расслабляя плечи, гася сиянье глаз и свежесть лиц, как ржа, травило душу человечью звериное безверие убийц. Ни памятью, ни жаждой, ни мечтою не зная ни к чему людской любви, они плевали на мое святое, на все, чем жизнь текла в моей крови. Они грозили: — Сдохнешь с нами рядом. Забудь свободу. Будь как битый зверь. Ни родине, ни матери, ни братьям ты, нашей метой меченный, не верь! Как против хвори, жутче, чем холера, всю кровь мою бросала к сердцу вдруг рабочая неистовая вера во всё, что сам я строил парой рук. А руки знали: есть на свете первый мой город без крестов и без икон, есть дом родимый, есть мой символ веры — родным народом писанный закон. Его кляли убийцы и бандиты, срамили воры в страхе и тоске. Но я дышал той верой, даже битый, живя средь них, как ершик на песке. Вот здесь пришлось мне с юностью проститься и в первый раз со зрелостью бойца, не раз и два, а двадцать раз и тридцать вновь пережить, продумав до конца, труды и муки, радости и встречи, всей жизни каждый шаг и каждый миг и в памяти горящие, как свечи, страницы мудрых и любимых книг. Здесь довелось мне, гневным и усталым, душевной правдой разум окрыля, хоть раз весь мир в своем увидеть, в малом, как видел Ленин, спящий у Кремля; въявь слышать шаг врага, и вдох, и выдох, узнать его ходы, засады, стан, и таинства боев прямых и скрытых, и души близких и далеких стран; всему найти жестокую примету — добру и яду, злобе и любви, любому взгляду, теплому по цвету, но холодок таящему в глуби. И мне не жаль ни крови, ни покоя за строгий возраст первой седины, за счастье знать оружие такое, которому и в сказках нет цены. С ним яд не травит, горе не калечит, огонь бессилен, стужа нипочем, не страшно с ним идти врагам навстречу, друзей надежных чувствуя плечом. С ним год от году каждый взор яснее, спокойней сердце, жилистей рука, с ним человек в сто раз сильнее змея, в сто раз бесстрашней лютого врага. 4 Не может быть, чтоб силою отгула родных гудков, их вечного «Пора!» по-матерински нас не притянула к груди своей Магнитная гора. И, как солдаты, после битв живые, испытанные болью огневой, пройдя все испытанья силовые, мы возвратились в вечный город свой. Великий город, непокорный бурям, своим трудом построенный навек, свой — без церквей, без кабаков, без тюрем, без нищих, без бандитов, без калек. Железный город. Богатырь на страже. Работой дни и ночи занятой, поднявшийся над всею злобой вражьей стальной творимой вечно высотой. Здесь, как огонь, сердца людские чисты и крепостью похожи на руду. Здесь мы всю жизнь живем как коммунисты, по радостям, по чести, по труду... На холоде ладони разогреем в руках друзей — товарищей своих, по всем цехам, забоям, батареям, на всех углах площадок заводских. И до утра не в силах распроститься, смутив себя, присядем у стола, дивясь тому, что детских снов жар-птица когда-то нашей юностью была. Спасибо ей за сказку в колыбели, за первую изведанную страсть, за то, что заставляла рваться к цели, без страха заблудиться или пасть, за то, что жаждой мучила немало, лишала нас еды, терпенья, сна, когда для взлета крыльев не хватало, а улица казалась нам тесна. Но не забудем пустоцвет во взгляде, когда, глазами избегая тьмы, мы гордо жили, в тень свою не глядя, и только в муках прозревали мы. И враз поймём, что мы совсем не дети, и наши раны пот соленый жжет, и не было, и нет жар-птиц на свете — есть наша воля жить на полный взлет. И мы — почти что веку одногодки — про юность песни вечные споем, за юность нашу выпьем доброй водки в последний раз... И чарки разобьем.

Дни за днями ходим рядом эстакадою литой с нашим горем и отрадой, с нашей Любкой золотой. Отсмеялись, забывая, что на горе нам дана на четырнадцать товарищей учетчица одна. С нею — друга не отбреешь словом, крепким сгоряча, ни за что не пожалеешь онемевшего плеча. Поворачивайся, кабы на безусых мужиков дорогая (всё же баба) не глядела вожаком. Где уж нам уж до любови, коли, губы не раскрыв, улыбается любому, вроде ласковой сестры, синим глазом не разведав, кто измучился любя... ...Отсмеялись за беседой, отстрадали про себя. Так по своему урону, у обиды в поводу, проморгали, проворонили мы девичью беду. Не заметили, как песней да ухваткой плясовой неизвестный нам ровесник водит девку за собой, будто клятвой отвечая, самой лучшей, самой той, августовскими ночами перед звездочкой святой. Дни зарницами летели, август сказкой позади... Вот осенние недели и недельные дожди. В эту пору смутным часом подошла в ночи одна. Постояла, постучала в стекла нашего окна. Отворили, привечали, словно время нипочем, поздоровалась печально, не спросила ни о чем. Мы молчали. Было тихо. И никто спросить не мог: — Что за горе, что за лихо, синеглазый огонек?.. Не почуяли, не знали неразгаданную боль, что окончилась слезами злая девичья любовь. И, как будто ради смеха, всей судьбе наперекор, сам любимый вдруг уехал от любви своей, как вор. Дни снежинками летели, ветром путались в ногах... Вот февральские метели, перелетные снега. Каждый день и каждый месяц эстакадою литой, как всегда, ходили вместе с нашей Любкой золотой. В холоду поземок вьюжных, втихомолку, как могли, пуще камушка-жемчужины девчонку берегли. По особенной поруке, оградив ее собой, всю работу в наши руки брали мы наперебой. Только где-то днем недальним, не спросив самой пока, поневоле загадали день прощального гудка. Мы же знали, скоро-скоро, по причине горевой Любка бросит горный город — город славы мировой. И на родине равнинной с материнской долей мук склонит голову повинную в родительском дому. И потянутся недели надоедливым житьем у высокой колыбели над оплаканным дитем. Нас припомнит ненароком на работе заводской... ...Ночь за дверью, сон у окон, губы скованы тоской. Жили мы, не замечая, как пришла весна, и вот белый свет кипит ручьями, в теплом золоте живет. Цвет земной лежит на взгорьях, по реке летит вода. Позабыла девка горе, позабыла холода. Целый день зима лютая, белоснежная гроза по снежинкам тихо тает в настрадавшихся глазах. Да еще до боли узок, перетянут в час любой тонкий пояс каждой блузки — белой, синей, голубой. И, душевность сберегая, как-то в полдень лучевой, мы сказали: — Дорогая, обойдемся... Ничего... Поняла. И побледнела. Со слезами на глазах улыбнулась: — Ваше дело... И ушла, не досказав. День скучала, отдыхая, а с утра пришла назад. Всё стояла. Всё вздыхала. Улыбалась невпопад. Дома солнышко не светит, в доме, зимнем и глухом, все соседки, все соседи бредят девичьим грехом. День такой, огнем богатый,- за недели, за года все товарищи-ребята не забудут никогда. На широком белом свете громко пели молотки, улетали с южным ветром синекрылые гудки. На горе гудели камни, поезда дышали в ход. Мы горячими руками с жарких лиц стирали пот. От разлета безголосы, распалены, как огонь, брали с ходу под колеса эстакадный перегон. Любка, словно бы хмелея, зашаталась на бегу, белой кофточки белее, простонала: — Не могу... Снизу — грохот без ограды, сверху — небо, с неба — зной. Полетела эстакада мимолетной тишиной... Вдруг во все врываясь звоном, как тревога, как беда, засверкали телефоны, закачались провода. Три минуты — часом плыли, будто впрямь из дальних стран, красный крест автомобиля, белоснежная сестра. Любка, слезы пересилив, улыбается добрей, только губы спеют синью, будто вишня в сентябре. По ступенечкам отвесным по настилу белых плах мы снесли ее, как песню, на взволнованных руках. И погас, умчался былью невеселый красный крест — за гудком автомобиля, за дорожный переезд. В ночь ресницы не смежили, всё гадали, всё тужили. Утром в наш открытый дом залетела весть о том, как в другом, незнамом доме белых коек и палат несказанно молодого Любка сына родила... Мы пошли своей дорогой, в вечный грохот, в черный дым, и задумчивы немного и отчаянно тверды. За день отдыха не знали, жаром-полымем дыша, думкой тайною за нами целый день девчонка шла. И дышал — спокойно белый, и кричал, сквозь дым и гром, стоголосой колыбелью дивный дом, родильный дом. Развернули зори крылья... И нежданно в час такой двери легкие раскрыла белой робкою рукой. Говорила. Голос звонок. Свет широкий в окна тек. И заплакало спросонок неразумное дите. Кто расскажет,- потому ли мы, впервые на веку, сами руки протянули, улыбнулись пацанку. На лету минуток ясных позабыли про часы. И крутили миру на смех долгожданные усы. В эту пору, в это утро не бывало на земле старше ласковых и мудрых — нас, проживших двадцать лет. Солнце всходит и заходит, снова ты в жару и дождь — с непокорными в походе, непокорная, идешь. Гром гремит без перебоя, гром гремит без берегов и берем всегда с тобою эстакадный перегон. Чуть помянешь, как бывало, как в тумане, как во сне, как любила, как страдала, как родила по весне. А пока ложатся росы, незаметны и легки, под высокие колеса, под сухие каблуки.

Каждый день страна рядила в подорожный суховей самых верных и родимых, самых первых сыновей. ............ Час за часом, год за годом, зубы стиснув, руки сжав, мы прошли огонь и воду, смех и горе, лед и жар. С нами, плеч не разгибая, потом вымыт, славой сыт, жил да был Калина Баев — молодой крестьянский сын. Как он встанет на заре, над открытым миром, хлопнут тысячи дверей в городских квартирах. Морем глаз вокруг горя, здорово и мудро, за него сама заря объявляет утро. И по всем статьям поры, от земли до леса, мир захвачен в топоры, в переплет железа. Сердце гор лежит в ногах, бьется частым боем, встала радуга-дуга вровень с головою. И земля на полный мах вышла синим кругом, и горят во всех громах золотые руки. Только вихорь забусит потные сорочки. Только катятся часы пулеметной строчкой. А пойдет Калина сам — все возьмет руками, вырастают корпуса, бьются насмерть камни. От забоя до реки, по цехам долинным нет дорожек, по каким не ходил Калина. Помнят ночи, помнят дни и зимой и летом. Слава гонится за ним, от него — по свету. Сто газет портретов ждут почтой скороходной, репортеры на ходу целятся повзводно. Но, как гром, не возмутим никакой погодой, он берет свои пути в боевые годы. Дымки песен разостлав выше поднебесья, три великих ремесла знает лучше песен. Первое — по топору пустыри разметив, неизменной парой рук строить все на свете. По второму — с камнем в спор, подымая удаль, вырывать из горла гор потайные руды. А про третье ремесло много славы, мало слов. Это — век на свете жить, сталь отменную варить... Провода гудят недаром, по земле несут молву, каждый знает сталевара, что Калиною зовут. Ста морями хлещет плавка, в темны ночи ярче дня, зори прежние в отставке по бессилию огня. И теперь в сплошных пожарах небо над Магнит-горой для всего земного шара стало вечною зарей.

На Приднепровье жито смято, в Руси пылают города, и на шляхах, как в час заката, багрянцем светится вода. Ще третi пiвнi не спiвали, Стожары светят с высоты, а гулкий ход заморской стали грозой течет через мосты. Ростов шатает канонада, перешибая потолки, и старожилы Ленинграда на битву строятся в полки. А за Орлом в садах, в дубровах шумит полночный листопад, от скрипа виселиц сосновых Смоленск и Новгород не спят. И нелюдимо и сторожко до синя моря напролет, на всех дорогах и дорожках нерусский окрик: — Кто идет?! А идет навстречу страже, как хозяин в стане вражьем, дымом-пламенем таимый, тьмой ночей, туманом рек, по земле своей родимой невидимый человек. Через Днепр идет — не тонет, через Харьков — не горит, обожжется — не застонет, кто такой — не говорит. Гром над ним гремел у Пскова, ливень мыл его в Крыму, ветер берега донского шапку высушил ему. Неприметно, легким шагом, по каменьям, по траве, возле складов, возле штабов, возле самых патрулей. В каждой хате хлопнет дверью, в каждом доме скажет вдруг: — Эй, хозяин! Чуешь зверя? На охоту время, друг!.. Спросит дедов на майдане, хлопцев возле переправ: — Чи вы чулы, громадяны, шо нам Ленин наказав? Поторопит, вызывая: — Слухай, братка, будь готов! Зараз пiвнi заспiвають, вахта дремлет у мостов... А уж ноченька-то ночь — никому заснуть невмочь... Захромали наши кони, немцами подкованы, все российские гармони арестованы... Вот и дожили, друзья, до седого волоса, даже песни спеть нельзя вполуголоса... Уж ты, сад, ты, мой сад, невеселый ты, мой сад, на дубах твоих столетних братовья мои висят! Разожгли фашисты печь, автоматы сняли с плеч, поселились гады в доме — хозяевам негде лечь... Сама сад я поливала — нынче видеть не могу, сама домик наживала — сама домик подожгу. И пойду гулять по селам, по сожженным городам, чужеземным новоселам на Руси житья не дам. Далеко в дыму позиций неприступная Москва. Далеко у стен столицы бьются русские войска. Сторона моя, сторонка, вдовья, неутешная, скольких за ночь похоронят, скольких перевешают?.. Ой, да ты не плачь, не грусти, нынче слезы не в чести, бей фашистов чем сподручней, мать их... господи прости!.. Вянет хмелю, как подкошен, пересохла в вишне сласть... Накопила девка грошей, сама замуж собралась. В Оршу босая ходила, на наряд купила шелк. Только пиво забродило — на войну жених пошел. Наезжали к ночи сваты с пограничной полосы, девку вывели из хаты за две русые косы. Не спросили сваты, верно, бедна ли, богата ли, под германским револьвером до утра сосватали. И просила девка мать лихом дочь не поминать... — Не видать менi веселья, бела грудь замучена. Дай же, маты, жменю зелья самого падучего! Дай же, маты, вострый нож, что на вора бережешь... Як я сватам послужу, спаты рядом положу. А несхочут сваты спаты, хай повинятся ножу!.. Что ж вы к ночи невеселы, новоселы-господа? Или сбились, новоселы, с невидимкина следа? А живу я, как вчера, возле старого двора, под забором, под мостом, под березовым кустом, возле города Ростова, возле Марьева села, меж орешника густого, где медведушка жила; у дуба высокого, вроде птицы сокола, на болоте, на лугу, крутояром берегу... А если точно знать хотите те крутые берега, нынче сами приходите, коли... жизнь не дорога. Правил вор — фашистский ворон русским городом Орлом, загулял по гнездам вором, подушил орлят крылом. До утра в Орле не спят, у могил костры горят, по орловским старожилам автоматчики палят. А под утро, как спросонок, из могилы встал седой недострелянный орленок, горожанин молодой. На Оке густы туманы, бережок с краев во льду, остудил парнишка раны и промолвил, как в бреду: — Не считай меня убитым, мой орлиный комсомол, невидимым, позабытым я вернусь в родной Орел. Если раны вспыхнут болью, я, товарищ, не паду. Все, что скажешь, я исполню, где прикажешь, я пройду. Смерть навеки мне знакома, сталь оружья по плечу. Я Орловскому горкому лично взносы уплачу! А покуда пушки бьют, Дон да Волга битвы ждут, мы и сами над гостями по-хозяйски правим суд. — Хлеб советский ели? Ели! А хозяев как жалели? Мед советский пили? Пили! Чем хозяевам платили? Неостывшею золой, непромыленной петлей!.. Нынче жита не косили, все добро пошло в разор... ...Именем всея России кровью пишем приговор, втихомолку, ночью мглистой, вполдыхания дыша... ............ Нынче с каждого фашиста причитается душа. Ниже трав и тише вод невидимка в бой идет, стежки тайные сплетая, ступит где — врагу беда: бомбовозы не взлетают, замолкают провода, динамитом пахнут грозы, и спасенья нет от гроз — с ходу рвутся паровозы броневые под откос. А на речке Чигиринке, от печали чуть жива, с горя справила поминки чигиринская вдова. Наварила баба пива, гречаныки испекла, застелила всем на диво три дубовые стола. Помолилась в добрый час, смыла слезы с карих глаз. — Будьте ласка, паны немцы, повечерять прошу вас!.. Оказали паны честь, гречаныки сели есть. Ели паны, пили паны, надивиться не могли, до полночи шибко пьяны, паны наземь полегли. Баба жар в загнетке взбила, баба вьюшечку прикрыла, за водою вышла баба, повернула за дубы... А наутро подле штаба клали панов во гробы. Бабу требуют к ответу, отыскали вдовий след... А на речке бабы нету, ведра тут, а бабы нет. Он идет перед народом, невидимый на виду, слово скажет мимоходом, улыбнется на ходу. Либо дедом бородатым с вечной торбой за спиной, а в суме-то, чай, гранаты, будто хлебушко ржаной. Либо бабкой в старой свитке, а под свиткой, будто спит, как младенец малый с виду, громоносный динамит. Либо хлопцем синеглазым, на груди, как птиц, храня окрыленные приказы из далекого Кремля. Либо девкой-домовницей, а под шалью, только тронь, красным солнышком таится флага красного огонь. Либо батькой, либо сыном, либо дочкою с лица — мимо дома, мимо тына, мимо отчего крыльца. Сколько раз меня встречала, а встречать не чаяла, нипочем не уличала, милая, печальная... Если я усну от боли с легкой пулею в груди, не ищи, как ветра в поле, за недолю не суди. И сложи такую песню, будто в мире наяву я, одной тебе известный, невидимкою живу. Я, как суд, иду по свету, чистой правды не тая. Там фашистам веры нету, гибель ждет их там, где я. А в Донбассе, страже зоркой обушком кончая век, вышел к шахте перед зорькой невидимый человек. Как ударил гром по штреку, крепи вечные дробя, не хватило человеку малость смерти для себя. Вышло войско по тревоге на отвалы и валы... Обыскали все берлоги, к штабу дядьку привели. Глянул дядька из-под чуба, вытер бороду рукой, дядька ростом до полдуба. Смотрят немцы: кто такой? Чуют немцы: взятки гладки, дядька на зуб сам остер, только в лоб получишь с дядьки, по рукам видать, шахтер. Вышел к дядьке для почину старый, вроде главаря (генерал, видать, по чину), деликатно говоря: дескать, вам, как диверсанту, жить на свете ровно час, опишите вашу банду, а не то повешу вас. ...Зорька зрела ранним цветом, ветер тронул тополя, над Артемовским Советом флаг германский шевеля. Поглядел шахтер на небо, сдвинул брови и сказал: — Запишите, колы треба, герр вельможный генерал. Сам старенький, незавидный, добре ваше геррство бье, е у мене батька рiдный, та браты у мене е, та сынов с дочками мав, та внучкiв нагодував, та ще кумы, та ще сваты дуже порохом богаты. Та колы писаты кряду, запишить менi — мою всю донецькую громаду, всю шахтарьскую семью. Та ще треба записать те, шо ты, собака, тать, и в Донбаси тоби, татю, николы не панувать!.. Не слыхать в полях сражений, в селах улицы пусты, возле складов оружейных бродят тенями посты. А по травам то ли шорох, то ли щебет, то ли речь... Тяжело фашистам порох по ночам в Руси стеречь. Не спасет его средь ночи туча черная дождем, если спички дождь замочит, сердцем порох подожжем. Ходят ходики без стука, у порога бродит кот, плачет бабка возле внука, внуку плакать не дает: — Спи, мой малый, помолчи, воры съели калачи. Нынче мамку взяли воры, деда ищут, бабку бьют... Будет голод, будет горе... Баю-баиньки-баю! А в московской стороне на измученном коне ездит тятька без дорожек, день в бою и ночь в бою, нам помочь пока не может... Баю-баиньки-баю! Слышишь, малый! Ровно в ряд воры в горнице храпят. Тихо, тихо, будто дрема, как прикованный к ружью, ходит дед твой возле дома... Баю-баиньки-баю! Ходит старый у ворот, скоро в горницу войдет. Не поднимут воры веки, не увидят смерть свою. Лягут воры спать навеки... Баю-баиньки-баю! Будет время, помолчи, разведу огонь в печи, чем душе твоей угодно накормлю и напою... Спи, мой тихий, мой голодный... Баю-баиньки-баю! Ты припомни, мать Россия, непреклонная в войне, как сама меня растила, в зыбке сказывала мне: «Если враг с его оружьем — ложью, ядом и огнем, словно змей, тебя окружит, словно вор, вползет в твой дом, стань живучим как вода, негорючим как руда, стань сильнее змей гремучих, не сдавайся никогда! Без сомненья, без опаски по велениям моим стань, родимый, будто в сказке, вражьим глазом невидим...» Не нашел я крепче силы, чем святая сила — гнев. Гнев поднимет из могилы, закалит в любом огне, поведет непобедимо человека за собой через крепость — невидимым, невредимым — через бой. Не считает стен преградой, бронь застав развеет в пыль... В гневе сказка стала правдой, в гневе песней стала быль. Будто вымер пленный Киев в черном пламени-дыму, в переулки городские нет прохода никому. Огневые ветры дуют... ...На горелом пустыре чью-то старую, седую мать пытают на костре. Дюже бабка виновата перед гадами была: бабка смолоду когда-то коммуниста родила. Вырос в битвах невредимый, изо всех душевных сил крепче матери родимой только Родину любил... ...Сохнут с жару капли слез, палачи ведут допрос: — Укажи, старуха, честно, с кем он связан, где хранит, как взрывает повсеместно большевистский динамит... То за сердце пламя тронет, то колени обоймет... Мать ни слова не проронит, мать ни шагу не шагнет. ...Долог день, короток суд, мать по Киеву ведут. Вдоль по улицам паленым, битым камушкам каленым, по майданам, по посадам, по днепровским берегам под сыновним, может, взглядом, невидимым для врага. Может, скажет бабка слово у несказанных ворот, может, самого родного перед смертью позовет. И тогда, никак не волен в горе справиться с собой, сам из сказки выйдет воин на убой — в открытый бой. ...Долог век, короток суд, мать по Киеву ведут. Стража слева, стража справа, только шаг неровный тих, и не стынет след кровавый на широких мостовых, да багровою листвою опадают с высоты над головушкой седою обожженные сады. Только кровь горит над бровью в цвет багрового листа, только гневом и любовью в муке скованы уста. А уж ночь, такая ночь — никому дышать невмочь! В Минске виселицы строят, в Курске кровь, как воду, льют, на Дону живых хоронят, мертвым смерти не дают... И встает, как жизни рада, в бой за Родину свою невидимая громада, смертью смерть поправ в бою.

Ой, стоят леса сыр-дремучие, выше лету стоят вороньего, ниже лету стоят орлиного. Как медведь пойдет — елка сломится, старый волк пойдет — хрустнет косточка, а пойдет лиса-землянишница — тишина кругом высока, густа. ....В тех сырых лесах дремучих льется речка тыщу лет, и стоит над самой кручей Черноборский сельсовет. А отсюда с давних пор шла дорога в Черный бор. Дальше в лес — помене ветра, дальше в бор — поболе дров. На тридцатом километре жил да был лесник Крылов. Николай Ильич Крылов — черноборский зверолов. До сих пор Крылову снится, как в дивизии служил, возле Волги за Царицын чудом жизнь не положил. Отгремели все сраженья, и пришел он в край родной весь в военном снаряженье, в шапке с красною звездой. Год за годом мирно прожил, полушубки черной кожи из конторы получал, но военную одежу не снимал Крылов с плеча. Где протрется — залатает, латку к латке ниткой шьет, но одежа фронтовая износилась в свой черед... И остались у солдата от походной справы той ремень вечный, рубцеватый, шапка с красною звездой. Шапка пулями пробита, шапка ливнями промыта, шапка возраста не знает: был у смушки сизый цвет — смушка по лесу летает, а на шапке смушки нет. На спине Крылова нес конь каурый, уши врозь. Конь печатает подковы на песке в неровный ряд. Слева бродит шум сосновый, справа елки говорят. Едет, в качке приседая, упираясь в стремена, из-под шапки чуб спадает, а на чубе — седина. Седина летит, как иней, прямо в синий левый глаз. Был и правый тоже синий, да от пули глаз погас. Сжата кожаная куртка в перекрестные ремни. ...Дремлет старый конь-каурка, спотыкается о пни. Так с винтовкой в годы мира едет воин по лесам, сам себе за командира, сам товарищ комиссар. По чаще, по лесосекам проезжает, лес храня от лихого человека, от злодейского огня. Озирает по порядку все тропинки и кусты... Словно спят бойцы с устатку от походной маеты. В жажде спят, забыв про фляги, не прикрыв ничем голов... И хранит заснувший лагерь Николай Ильич Крылов.

«1 день остался до пуска домны». Газета «Магнитогорский рабочий», 30 сентября 1931 года Бог, как выдумка, выжил из моды. Я и сам — гражданин без креста — позабыл, что считаем мы годы с рождества Иисуса Христа. Ныне, веруя истою верой в труд и правду, в закон и еду, как строитель, особою мерой исчисление жизни веду. Не за день или час — за минуту горизонт раздавался слегка, мы чуток вырастали как будто, за два года пройдя сквозь века: Земляной, Деревянный, Бетонный... И уже замирает душа, как загрохал над первою домной завершающий век Монтажа. Он зиял перед нами разрезом тайных стоков для огненных рек, крыл железом, мостил их железом и клепал их в железо навек. В кожушке броневого закала пятым, праздничным веком Литья на глазах по часам вырастала Домна-матушка, юность моя, не кренясь от сварного убора, тягой в добрые тысячи тонн... Знать, под стать ей земная опора — нашей вечной закваски бетон! И теперь в ожидании строгом красной даты, немыслимой встарь, рождеством чугуна, а не бога жил единственный наш календарь. Жил, как молния, точный и срочный, озаряя весь мир и судьбу, даже днем электрической строчкой пламенея у домны во лбу. Не прося ни единой поправки, мы считали от каждой зари: — Сколько зорек осталось до плавки? Вот сто пять... Сто четыре... Сто три... Будто жизнь свою с домной сверяя, шли мы фронтом бетонных работ. Вот взошла на фундамент вторая, третью ставим, четвертая ждет. Лета словно бы не было вовсе, время катится в гору, как вспять. До вершинной зари — двадцать восемь... Двадцать семь... Двадцать шесть... Двадцать пять... А кругом уже хмарились дали, ветер пуговки рвал на груди, и на нас то снежком опадали, то лились окладные дожди. И вдруг он приспел, календарный канун... Во фрунт наша домна стоит на кону, стоит, будто в песне тот крейсер «Варяг», готовая к таинству битвы. Все вымпелы вьются, все звезды горят, все стенки бронею обиты. Как насмерть, засел боевой экипаж — «Механомонтаж» да «Энергомонтаж». А что там творится — в середке, в нутре, — нельзя ни единым глазком подсмотреть. Хоть мы не спецы, но прямая родня — пехота всего Домностроя, согласная ждать здесь победного дня, вкруг домны оградою стоя. Любой ради домны хоть в пекло готов... И нынче в последнем аврале от мусора собственных черных трудов площадку к параду прибрали... Нынче сам не приметив ни разу ни огня и ни дыма в печи, затаил я в душе, как заразу, непокой за неладный почин. Я, причастный к ударному штабу, в сей момент, как последний вахлак, чуть не плача, толкую прорабу, дескать, что-то маленько не так... Видно, где-то замешкалось чудо, все в тумане секретов и тайн... И молчит наша домна покуда, как пустой и холодный титан. Вздел очки мой прораб. Глянул сверху. Будто столб, отшатнулся на шаг. — Кто ты есть, — говорит, — на поверку, друг мой ситный, дурак или враг? Оглядись, — говорит, — да осмысли: въявь подходит святое число! Может, пять, может, десять комиссий пишут гербовый акт набело. Сам видал, сам считал, сам проверил: за весь день то гурьбой, то поврозь больше ста только шляп да портфелей на командный помост поднялось. И еще, — говорит, — нам на счастье, здесь, как туз меж козырных гостей, первый в мире по доменной части вроде б кум наш, колдун, чудодей! Дорогой от макушки до пяток, самый тот доброхот, в чей доход двести долларов, как бы в додаток, каждый день наш Госбанк отдает... Все он знал, наш наставник бетонный, что к чему, кто причем, что почем: — Если сами не справимся с домной, так наладим валютным ключом... Словно б кончился он так, как надо, календарный обратный отсчет. И написаны над эстакадой охрой лозунги: «Полный вперед!» ...И за полночь, шибко умаявшись сам, прораб нам велел разойтись по домам да глотки просил поберечь до утра от ветра, воды и махорки, чтоб завтра исполнить такое «ура», чтоб стекла звенели в Нью-Йорке... Все свершилось. Исполнились сроки. В тучах — первая ночь октября. В первый раз нам не светит высокий луч погасшего календаря. В глубоком сердечном запале, не чуя ни рук и ни ног, под утро мы словно б заспали торжественный первый гудок. Позорно проспали под кровом внезапный небесный аврал, когда бело-ярым покровом зазимок всю землю сковал. Совсем не дождавшись сигнала, безделье считая за грех, рабсила сама пошагала в заветный наш доменный цех. Без нас тут вся страсть отгорела, остудное солнце встает. ...Лебедок застывшие стрелы, конструкций да труб переплет. И стынет маячною башней, в броне вороненой до плеч, готова хоть в бой рукопашный огнем не крещенная печь. Дите богатырской породы, с какой стороны ни гляди, стотонные трубопроводы как руки скрестив на груди. И словно по прихоти вражьей, штыком осадив нас назад, стоял перед нею на страже наш русский курносый солдат. Стоял с петушиной осанкой, проходу не дав никому, как будто перед арестанткой, доверенной только ему. — А кто виноват? — мужики говорят. — Кто главный тут в праве и силе? — Пошто ни одну из монтажных бригад на главный свой фронт не пустили?! Пошто все фронты перекрыты подряд и наши доходы под снегом горят?! Нам стужа не студит каленые лбы... И, чистым снежком приодеты, сегодня молчат цеховые штабы, рабочей судьбы комитеты. Один комитет... Другой комитет... Куда ни пойдешь, а хозяев там нет. В то утро без трубного зова, тревогу душой ощутив, как будто он мобилизован, собрался партийный актив. Сошелся, по-штатски неслышный, на высший совет фронтовой под самой просторною крышей, в шатровый дворец цирковой. И что там, к добру или худу, говорено и решено, того беспартийному люду пока еще знать не дано. Словом, вышел для нашего брата нынче полный, бессрочный простой. И стоит, словно туча, крылатый, замороженный наш Домнострой... Только вдруг у крылечка столовой, издалече приметный на взгляд, увидали мы новый, тесовый, с трехметровым значеньем плакат. А на нем, как живой, без движенья, дюжий парень с разинутым ртом стал навстречу нам ростом саженьим, будто в лоб мой нацелясь перстом. Будто требуя спросом законным, строгой совестью точный ответ: «Стой, строитель! А техникой домны ты уже овладел или нет?» Кто-то вычитал скороговоркой: дескать, вечером, в шесть в аккурат, мистер Шпрот, консультант из Нью-Йорка, для рабочих читает доклад... День короткий, а времени мало — надо в баню и надо в кино. Только сердце всегда уступало, если домны касалось оно. В бездорожье, почти что не рада на ночь глядя терпеть маету, все же срочно решила бригада навести на себя красоту. Отскреблась от бетона и глины, каждый сам прифрантился, как мог. Апельсиновый блеск гуталина не зажег моих драных сапог. Первой вьюгой бесилась погода, снежный путь становя на дыбы. И застряла бригада у входа, вся, как в мыле, от жаркой ходьбы. Лучше было сидеть бы нам дома... Только вижу: по списку, с листа вызываются члены цехкома, за столом занимают места. И шепнул я: «За мною, ребятки!» Сам пробился. Повел и повел... Прямо с ходу, по залу, к раздатке, на свободное место, за стол. Сел у края, совсем задыхаясь. Отдышался. Гляжу. А правей — вся в шелку, проморенном духами, чистокровная дама червей. Глаз сиинцовый, а бровь — ровно с нитку, медным жиром горят волоса, и лежит на плечах вперекидку, скаля зубы в лицо мне, лиса. И сейчас же, как яблочко красный, услыхал я, как будто в упрек: — Молодой человек, как ужасно пахнет ваксой от ваших сапог!.. Но, звеня в колокольчик по чину, председатель собранья встает и выводит к трибуне мужчину, дескать, вот вам и сам мистер Шпрот — главный спец по литейным заводам, как спаситель, явившийся к нам, с русским, самым рабочим народом хочет сам толковать по душам. Как ударили все мы в ладоши, в сотни битых, с мозолями, рук: ты хоть мистер, но, видно, хороший, раз ты с нами — так, стало быть, друг. Как один, поднялись для привета, оказали великую честь... На! Учи, помогай нам, советуй! Разгляди нас, какие мы есть! Трижды руки сцепив и раскинув, мистер кланялся, счастлив и рад. Трижды перстнем звенел по графину и кричал нам: — Руссия! Ол райт!.. И когда отошло успокоясь, сердце с сердцем забилося в лад, глянул мистер в то сердце людское, руки вскинул и начал доклад. То — назад, оседая на пятках, то — на цыпках подавшись вперед, говорил никому не понятно, но сильно говорил мистер Шпрот. Будто вновь со столба по соседству в ту трубу заработал опять первый радиоголос из детства: звук железный, а слов не понять... Но, поставив последний крючочек в свой с червонным обрезом блокнот, встала сбоку мадам переводчик, как машина, начав перевод: «Мистер Шпрот потрясен и растроган, лично видя, как трудно живет богатырь, но покинутый богом, черный труженик — русский народ...» Тут я даже чихнул втихомолку: «Верно, мистер! А бог-то при чем? Видно, ты, брат, не нашего толку, не по-нашему жизни учен!» Ну, а речи ведут по порядку: мистер — дама, и всяк в свой черед. Мистер нам загадает загадку, дама ключик к разгадке дает. Даже малость вокруг посветлело, вширь и ввысь подраздался барак. И по технике самого дела мистер Шпрот нам докладывал так: домна-уникум нравом упряма, столь ей надобно средств и ума, так что даже Америка-мама чуть не плачет с той дочкой сама. Так ведь это царица прогресса, всё у ней на особый манер: каждый мастер — по классу профессор, а любой горновой — инженер. Что ж ты хочешь, касатка Россия, с нищетою бросаясь в бои, или технику лбами осилят голорукие слуги твои? Кто из слуг твоих встанет у горнов на премудрых и страшных печах? Кто из слуг твоих схватит за горло катастрофу, аварию, крах! И, вздохнув умилительно сладко, аж в словах зажурчала слеза, мистер нас оглядел и заплакал, рукавом утирая глаза. Плакал мистер не меньше минуты от щедрот христианской любви, что раздеты, Россия, разуты, не накормлены люди твои!.. Мы отчаянно сдвинули брови, зуд смешинок во рту заглушив, дескать, плачь, дорогой, на здоровье, да про нас языком не греши... Знать, порвались сердечные струнки: на носочках взметнувшись рывком, грохнул Шпрот по фанерной трибунке костоломным своим кулаком. То ли вправду посланником бога грозный мистер поблазнился ей, словно ноту, торжественно-строго, огласила нам дама червей: — Мистер Шпрот возмущен беспардонным своеволием русских коллег, что монтируют первую домну, словно варвары, в холод и снег. И отныне до самого лета консультант-металлург мистер Шпрот налагает сезонное вето на объекты монтажных работ... «Вето»! Ишь ты, каков острослов! Тоже шпилька для наших голов. Мы глазели с открытыми ртами, в суть, как в муть, проникая не вдруг. И стоял, подбочась, перед нами будто впрямь господин наших рук, сытый, сбитый из жира да сдобы, на фанеру осев животом, этот Шпрот, побуревший от злобы, сразу ставший заморским китом. То простой, то чуток простоватый, весь наш брат, переполнивший зал, здесь по кровным рабочим утратам иностранный язык постигал. Словно корь, нам далась та наука, грудь сдавила и кровь разожгла, и, не выжав из глоток ни звука, раскалила весь свет добела... Скинул шапку седой, но вальяжный, вольный слесарь и вольный казак, батя всей нашей рати монтажной трубно крякнул и трубно сказал: — А что, господин, ты хоть сам сознаешь, что нам твое вето есть чистый грабеж! Вроде б так пособлять некрасиво, обе шкуры сымая зараз: золотую — натурой с России, а последнюю, драную — с нас! Самолично, без дамской поддачи, разумея не хуже, чем свой, понял русский язык наш докладчик и рванулся с трибуны долой. Посверкав, словно молнией, взглядом, в царской шубе в полста килограмм, мистер под руку с дамой парадом, как сквозь строй наш, потопал к дверям. И тогда от единого вдоха как пробрал нас да пронял взахлест не смешок, а безудержный хохот — до упаду, до хрипа, до слез. Все смешинки, что в горле молчали, все догадки, что в думках росли, так взрывались, что лампы качали, деревянные стены трясли. Кто-то звал приступить к перекуру, кто-то: «С богом!» — кричал на весь зал, кто-то даже «товарищем» сдуру чай пить с сахаром мистера звал. Где-то пела гармонь с перебором, в тесноте обрываясь с ремня, а один старичок из конторы как чумной налетел на меня. А потом, извините, как баба, головенку в ладонях зажал, голося: — Мирового масштаба! Чрезвычайно опасный скандал!.. Так что, ежели, чинность нарушив, мы судили про все прямиком, ты прости беспартийные души, юность нашу, товарищ Цехком. Сам винюсь в неустойке немалой: позабыв, что я твой активист, как пустил я вдогонку трехпалый, деревенский мальчишечий свист. Похмельная, будто в том наша вина, тверёзая полночь настала. Губам не до смеха, глазам не до сна, все явное явственней стало. Выходит, что мы лишь на то мастера: горбы подставлять да горланить «ура», свистать благодетелям вслед... Стихия! Которой отныне — конец, поскольку тот богом ниспосланный спец на жизнь налагает запрет... Та горькая суть, лишь истаяв дотла, до самого мозга сей ночью дошла. И словно б во тьме, обступившей барак, порой возгораясь на миг, зловещего мира блуждающий зрак в мужичьих виденьях возник. Всю ночь растянув на неведомый срок, впотьмах не давая покоя, Америка тайной грядущих тревог мерцала над нашей судьбою. И только прожектор в ночи засветив, решает загадки партийный актив. Как будто сомлев от угара, шагнув за барачный порог, с дружком задушевным на пару пошли мы в тот самый сполох. Поземка бросалась по-рысьи в глаза нам горстями земли. И самые жгучие мысли бессонные головы жгли загвоздкой той головоломной: по чьей же недоброй вине горит без огня наша домна, а мы, как слепцы,- в стороне? А нам, как заклятым, не спится. Весь мир обернулся вверх дном... Пробьемся до штаба партийцев, а точку опоры найдем. И пусть они станут отныне (назло всем купцам и дельцам) партийным сердцам как родные, открытые наши сердца. И пусть в них тревожно и юно, как истинный праздник, живет партийное чувство кануна заветных и главных работ.

1 Злого да веселого, где ж тебя встретишь, при каком навадке иль в ночном бору, на спокойном озере путающим сети, где ж тебя встретишь, отпетый друг, если на могиле камни прорастают травами бесплодными густо, без числа, если жизнь хваленая твоя, непростая была да отгрохала, быльем поросла,- где ж тебя встретишь? Обойду дозором сосняка исхоженного целый квартал, рыбные озера, синие озера, усталью измучаюсь — и нет ни черта. Только на могиле, как слеза, безвестной все равно почувствую: в золотой пыли лебеда качается лебединой песней, рослая крапива завистью палит, тихой и невидимой, невидимой и ярой, и сейчас проснувшейся память освежить завистью, которой открывалась старость — открывалась старость и кончалась жизнь. 2 Это детство идет навстречу, и встаешь в нем крутою судьбой ты — станичник, рыбака вечный, матерщинник и зверобой. О Карпатах поются песни, о казачьих гнедых конях, по озерам, по густолесью за тобою ведут меня. И десятую часть столетья я знавал в жару и в мороз, как охотился лютый ветер за папахой твоих волос; как ты пахнешь смолою бора, кровью волка и косача, всеми водами и простором оренбургского казачья; как незыблемо в вечер росный у костра догоревших лет — голубым дымком папиросы подымался покой бесед. Ты кипел, горячился, хвастал, вороша густоту седин, славу бешеного ненастья, славу двух военных годин, что гремели под Ляоляном, под чужою стеной Карпат и шагали в седом тумане по кладбищам и по гробам. ............ Только ты не ругал, а хвастал на становьях любых дорог годы бешеного ненастья, потому — другого не мог. Чем похвастаешь, кроме вздоха, если жизнь волокла тебя по задворкам чужой эпохи без уюта и без рубля; если, в обе руки контужен, в годы мира устав от битв, голодал и страдал не хуже от бедняцкой своей судьбы. Не похвастаешь — не увидишь гордость маленькую свою, и покажется жизнь обидой, зря не сбитой в любом бою. Жизнь покажется горем сразу, непригодной, как старый скит... И кипели твои рассказы не от радости, от тоски, чтоб седины стали любимей хоть насильно да хоть на час, чтобы я и твоей судьбине позавидовал невзначай. Я не верил глазам и речи, не завидуя, не хваля... ...Это детство идет навстречу, ветром волосы шевеля. 3 Снова ты зовешь меня украдкой от девчат, вечерок и огней дотемна шататься по навадкам, а с рассвета крючить окуней. Дробовик бывалый, бью не в воздух. От прицела взгляд, похолодев, вместе с уткой падает на звезды в небо, потемневшее в воде. Озеро с кровавыми кругами, да роса в холодных зеленях. Ты же, не хваля и не ругая, как завистник, смотришь на меня. Смотришь так, молчанье сберегая, если я удачливей тебя по чутью подъязка подсекаю с легкостью, доступной голубям. Смотришь так с улыбкою несладкой, если необъезженный скакун гордо пронесет мою посадку, крепкую на яростном скаку. Смотришь, если песни бродят кровью в плясовой, неугомонный час, если чуб спадает по надбровью вороненым крылышком грача. Так без окончанья и начала, как свою веселую сестру, по закону молодость встречал я на любом разнузданном ветру. Как завистник, без тоски и вздоха, силы собирая и храня, ты во всем, от удали до крохи, перещеголять хотел меня. Забывал заброшенные дали, Ляолян, Карпаты и года, и мои удачи подмывали добиваться собственных удач. Так до перебоя, без ограды, потеряв подсчеты месяцам, жизни наши проходили рядом, споря до поклонного конца. 4 Теченье времен из-под ног убегало. От детства и дружбы озерных огней прошли мимо деда, станиц и рыбалок счастливые кольца дороги моей. По родине плыли ветра и метели. Снежинки слезинками липли к окну. А он умирал на горячей постели, косоворотку едва расстегнув. В зимовке запевки рыбацкие пели, охотники ждали счастливого дня, а он умирал на последней постели, в минуту предсмертную вспомнив меня. Ему показалось: и солнце и зори удачей улова плывут по земле, ему показалось: в вечерних озерах раскинуты сети на тысячи лет. Ему показалось... И глянул на дверцы, сухой и колючий, как зрелый репей, поднялся, держась не руками, а сердцем. Шагнул, покачнулся и захрипел. Холодные губы не ждали ответа, веля провожатым, молчавшим над ним, при встрече со мной о кончине поведать, порадовать сердце поклоном земным. За щучьей ухой да за чашками водки поминки отплакали старики... ...А я неустанною прежней походкой немного подольше пройдусь у реки. Пройдусь до рассвета по старым навадкам и песен от удали не запою. Я только и сделаю, что по порядку обдумаю светлую зависть твою. ............ ...Ты не заметил за годы разлуки, за годы навадков, костров, окуней, как выросла зависть бесценной порукой двадцатилетней удачи моей, идущей навстречу и солнцу над нами в закате, в работе, в дыханье страны, и старость, кончая последними днями, ее принимает поклоном земным. Ее принимает — весеннюю завязь эпохи, растущей во все этажи, в которой и зависть, великая зависть поется как песня, и сила, и жизнь. 5 Незачем шататься без причала. Ночь ушла, меня не покорив. По могилам проходя, встречаю зачинанье утренней зари. И при расставанье молчаливом под конец минуты проходной до зеленых листиков крапивы кланяюсь я зависти родной.