После убедительной победы демократов на выборах 1921 года в Манхэттене «Банда четырех» значительно прибавила в политическом весе. Всюду были друзья. Враждебным республиканцам достались жалкие крохи в виде муниципального комитета по переименованию улиц и прочих «контор» подобного рода. В любом государственном учреждении Фрэнк Костелло был желанным гостем, так как «смазной банк» выделил на финансирование избирательной кампании демократов полмиллиона долларов. Из некогда небольшой шайки «Банда четырех» трансформировалась в мощную, влиятельную структуру. Помимо Ист-Гарлема, новым территориальным приобретением стал Бронкс, в котором всеми делами заправлял кровавый беспределыцик Артур Флегенхаймер — или, как он сам себя величал, Датч Шульц.

Если Арнольд Ротштейн ограничился вложением пятидесяти тысяч в развлекательный комплекс «Эмбасси клаб», в котором веселились денежные мешки из Бронкса, более дальновидный Мейер Лански инвестировал в «предприятия» Шульца сумму в пять раз большую. На эти деньги был построен подпольный завод, выпускавший имбирное пиво, открыты игорные дома и бордели. Естественно, Шульц отдал предпочтение тому, кто заплатил больше. Почувствовав за спиной поддержку, он сразу подтвердил свой имидж беспредельщика, когда залез в Гарлем, на территорию Джека Даймонда, и попытался вырвать у последнего контроль над нелегальной лотереей «числа». Ни Чарли Луканиа, ни Арнольд Ротштейн не успели вмешаться. Громкая разборка в клубе «Хости-Тости» закончилась плачевно для Ноги Даймонда. Молодчики Шульца разгромили ресторанный зал, а сам Датч едва не прострелил владельцу заведения вторую ногу. Под угрозой оружия Даймонд поклялся, что уступит гарлемскую лотерею. На следующий день Шульц поставил в Гарлеме своих банкиров.

Возникший конфликт пришлось улаживать на высшем уровне. На встрече с Чарли Луканиа Арнольд Ротштейн предъявил довольно резкие претензии.

— Я сам готов застрелить этого дикаря, — раздраженно ответил Чарли.

— Нет, стрелять — это, пожалуй, лишнее, — заметил Ротштейн, — но надеть на него крепкую узду не помешает.

Ротштейн привез с собой двух специалистов по героину — Якоба Катценберга и Джорджа Аффнера. Оба недавно вернулись из Гонконга, где налаживали контакты с местными производителями. Представители китайской триады гарантировали поставку ста килограммов порошка ежемесячно, и перед Ротштейном вплотную встала проблема размещения такого огромного количества белого зелья. Он смотрел вперед дальше всех. Было очевидно, что «сухой закон» рано или поздно отменят. И тогда главным вопросом для всех гангстерских боссов станет переориентация на такой же высокодоходный бизнес, каким был бутлегинг. Ротштейн не сомневался: единственный товар, на котором можно будет хорошо зарабатывать в будущем, — это наркотики. Поэтому в то время как другие вкладывали миллионы в операции с пойлом, Ротштейн потихоньку прибирал к рукам контроль над торговлей героином. Эти неприятности с Шульцем подоспели как нельзя кстати. В качестве компенсации Ротштейн потребовал допустить в Гарлем и Бронкс своих толкачей. Вопрос контроля над лотереей «числа» его не интересовал.

— Арнольд, ты знаешь мое правило, — сказал на это Луканиа, — я не имею дел с наркотиками. Если тебе надо — я не возражаю. Тогда пусть «числа» остаются у Шульца — и на этом конфликт исчерпан.

Ротштейн согласно кивнул:

— Все справедливо, Чарли. Я вложил деньги в этого подлеца и имею право на свой кусок. А Даймонд сам виноват — десять человек слышали его слова: «Датч, я уступаю». Тут уже ничего не поделаешь. Пусть продает в своем клубе мой товар, а деньги на реконструкцию скачаем с Шульца.

Чарли не возражал. Он позвонил Мейеру Лански и честно высказал все, что думает по поводу его протеже.

— По-моему, с ним надо распрощаться.

— Чарли, не делай этого, — уговаривал Лански, — парень крепко держит весь Бронкс. Ну, молодой, ну, горячий — с кем не бывает. А знаешь ли ты, что каждый месяц он отчисляет в наш банк целых сто кусков?

К тому времени раздражение в душе Чарли несколько улеглось. Он спокойно выслушал Мейера и проворчал:

— Ладно, черт с ним. Пусть живет. Пока. А там видно будет.

Лански со своей стороны пообещал более тщательно подходить к вопросу подбора кандидатов в банду. Следующий неофит, Луис Бачелтер из Бруклина, по прозвищу Лепке, произвел на сицилийца благоприятное впечатление. Неуклюжий, долговязый, с огромными навыкате глазищами, отличавшийся крайней неопрятностью в одежде, Лепке проявил во время собеседования максимальную покладистость. В Бруклине он работал на Якоба Оргена, известного под кличкой Литл Оджи (Маленький Людоед). Однако специфика еврейских банд была такова, что каждый, номинально подчиняясь тому или иному боссу, имел право работать самостоятельно. Лепке являлся по первому зову Оргена, но что он делал лично для себя, на стороне — никого не касалось. Вместе со своим другом детства, Якобом Шапиро, Лепке занимался рэкетом в сфере торговли готовой одеждой. Именно в этом бизнесе ему требовалась поддержка «Банды четырех». Внимательно выслушав его, Чарли Луканиа сказал: «О’кей». Вслед за Лепке в банду был принят еще один еврей — Абнер Цвиллман по прозвищу Лонджи (Длинный), занимавшийся крупномасштабным бутлегингом в Нью-Джерси. В составе банды также появились новые итальянские гангстеры: Фрэнки Чех Скализе, Карло Гамбино, Альберт Анастасиа из Бруклина и еще один тип из Малой Италии — Вито Дженовезе. Дружбы Чарли Луканиа искали Томми Луччезе, Джо Бонанно, Джо Профачи, Том Рейна — «капореджиме» из семейств Маранцано и Массерия. В 1923 году оборот «Банды четырех» достиг двенадцати миллионов долларов. Чарли становился весьма заметной фигурой в преступном мире Нью-Йорка. Имея широкий круг друзей среди городских политиков, он считал себя неуязвимым. На первый взгляд это было верно. Когда Чарли попался полицейским в Джерси-Сити с незаконным стволом в кармане, то без проблем получил условный приговор. Однако никогда ему не приходило в голову жалеть о том, что он родился сицилийцем. Но, как ни странно, неприятности возникли именно по этой причине.

Издавна сицилийская мафия (или, как она именуется официально, Общество Чести) имела право по-своему решать судьбу каждого сицилийца. Кем бы он ни был — епископом или простым крестьянином. И хотя Малую Италию отделяли от Сицилии пятнадцать тысяч морских миль, законы жизни здесь оставались те же самые.

Власть мафии распространялась на всех иммигрантов без исключения. А кем, по существу, был Чарли Луканиа? Самым обычным сицилийским иммигрантом! Так рассуждал дон Сальваторе Маранцано, глава самой могущественной мафиозной семьи в Нью-Йорке. Но этот простой иммигрант здорово обскакал дона Сальваторе в бутлегерском бизнесе. Впрочем, трудности с алкоголем были не только у Маранцано, но и у всех прочих донов, исключая хитрого Фрэнка Айяле, который, пренебрегая обычаями предков, вел дела с евреями и потому немало преуспевал. Однако дон Сальваторе, Джузеппе Бальзамо, Чиро Терранова и Джо Массерия, неукоснительно соблюдавшие древние традиции мафии, считали ниже своего достоинства даже разговаривать с потомками Иуды. А поскольку евреи держали в руках основные потоки контрабанды, мафия лишь издалека улавливала аромат миллионов гектолитров великолепного алкоголя — в то время, как тот же Луканиа просто купался в нем. Не имея в перспективе ничего лучшего, старые доны принялись гнать самогон. Рецепты заимствовали у фермеров. Самогонные аппараты устанавливали везде, где только можно: в домах иммигрантов, в гаражах, в подвалах. Доны безжалостно обдирали своих земляков, платили им по десять центов за литр пойла, которое потом продавали по цене девять долларов. Дым от тысяч аппаратов день и ночь облаком клубился над Малой Италией — как смог над Лондоном. Более предприимчивые бутлегеры зло смеялись над мафией. Томми Луччезе едва не пристрелил Карло Гамбино, когда тот вздумал спросить:

— Знаешь, почему Маранцано так часто ходит в церковь? Оформляет великомучениками всех, кто травится его самогоном!

Дон Сальваторе прекрасно понимал необходимость перемен. Но, опять же, по-своему. Он решил просто надавить на самого преуспевающего молодого бутлегера — Чарли Луканиа, который, будучи сицилийцем, хорошо знал, что такое мафия.

Сальваторе Маранцано назначил Чарли встречу на своей территории, в ресторане «Палермо». Старый дон, несмотря на традиционную для сицилийцев ограниченность, был в своем роде уникальным типом. Он свободно владел пятью языками, в том числе латынью и греческим. Большой знаток истории древнего мира, Маранцано особенно восхищался Гаем Юлием Цезарем и старался во всем подражать великому римскому императору. Кроме того, дон Сальваторе обожал бросаться крылатыми латинскими фразами вроде: «Mortem effugere nemo potest».

При появлении Чарли Луканиа Маранцано вышел ему навстречу и напыщенно произнес: «Salutami, juve Caesar!». После чего разразился назидательной тирадой на латыни, в которой молодой сицилиец уловил только одно знакомое слово: «pater», ибо в детстве слышал его от матери, читавшей на ночь «Отче наш».

Немного смутившись, Чарли ответил на сицилийском:

— Мой отец вполне здоров, дон Сальваторе, чего желаю вам и всем вашим родным.

Маранцано резко перешел на родной язык:

— Нет, я не спрашивал о твоем отце, потому что у тебя нет семьи.

Глаза Чарли вспыхнули негодованием, когда он услышал этот истинно сицилийский упрек.

— Тебе не нравятся мои слова? — спросил дон Сальваторе. — Но я сказал то, что есть. Разве настоящий сицилиец, настоящий galantuomo, устыдится своего имени? Разве станет он путаться с жидами? Кто его будет после этого уважать?

От ярости у Чарли свело скулы. С ним обращались, как с обвиняемым! Он сделал глубокий вздох, чтобы не сорваться, и твердо произнес:

— Дон Сальваторе, если вы меня не уважаете, то это не значит, что не уважают все. Если все, что вы хотели мне сказать, уже сказано, тогда я пойду. У меня, знаете ли, очень много дел.

— Не торопись, мой мальчик, — невозмутимо ответил Маранцано, — ты умен и поэтому понимаешь, что спешка иногда очень вредна. Конечно, я сказал тебе не все, что хотел. Я позвал тебя, чтобы оказать тебе помощь.

— Помощь? Мне?! — Чарли не скрывал своего удивления.

Маранцано говорил вдохновенно, крепко запутывая в паутине слов:

— Все сицилийцы одна большая семья — cosca. (Старый хитрец умышленно употребил это слово, так как на сицилийском диалекте оно означает одновременно два понятия: просто семья и семья мафии.) Во главе нашей большой cosca стоит capo di tutti capi, отец всех сицилийцев. Таким был дон Виттоне Ферро. И таким скоро стану я.

— А как же Джо Массерия? — коварно спросил Чарли. — Он вроде бы тоже метит в главные боссы? Недаром его так и зовут: Джо Босс.

При упоминании имени Массерии дон Сальваторе сморщился, будто проглотил лимон.

— Ему не быть capo di tutti capi, потому что он carogna. Поставив на него, ты совершишь самую большую в своей жизни ошибку. Исправь ее, пока не поздно, Сальваторе, войди в мою семью и, клянусь именем господа, — при этих словах Маранцано перекрестился — ты станешь первым из моих сыновей!

Луканиа никак не ожидал такого поворота событий. Он меньше всего хотел подчиняться кому бы то ни было. Осторожно подбирая слова, Чарли сказал:

— Дон Сальваторе, вы перестали бы мне доверять, если бы я не поразмыслил как следует над вашим предложением.

— Что ж, подумай. — Маранцано разломил хлеб на два куска, посыпал солью, натер чесноком и протянул один Чарли. После хлеба выпили по стакану красного вина. Отказываться было нельзя — таков обычай. Ни к чему не обязывающее прощание — и вместе с тем эзотерический символ кровных «семейных» уз. Как сама жизнь в Сицилии: противоречивая, скользкая и беспощадная.

На следующий день Чарли отправил своего шофера Джино в «штаб-квартиру» семьи Маранцано на Парк-авеню. В письме, написанном по-сицилийски, он сообщал, что не чувствует себя готовым взвалить на свои плечи столь серьезную ответственность и вообще это слишком большая честь для него. В виде бесплатного приложения к письму дон Сальваторе получил ящик виски «Кинг рансом» двенадцатилетней выдержки. Таким образом Чарли Луканиа позолотил пилюлю. Ознакомившись с содержанием письма, Маранцано разорвал его в мелкие клочья, немного подумал и со вздохом произнес: «Manum necessarium — necessarium».

…Две недели спустя Вито Дженовезе бомбой влетел в апартаменты Луканиа в отеле «Кларидж»:

— Послушай-ка, Чарли, у меня на руках шикарная комбинация!

По радио передавали новости об очередной кровавой разборке в Бруклине. Только что был убит Натан Кид Дроппер Каплан, главарь одной из еврейских шаек. Неохотно приглушив звук, сицилиец кивнул головой в сторону приемника:

— Слышал? Это наш друг Лепке отличился. Его работа.

— Да к черту Лепке! — нетерпеливо сказал Дженовезе. — Ты лучше меня послушай!

— Ну, в чем дело, Вито?

— Я только что разговаривал с Питти Лагайпой. Он бегает по всей Малой Италии, ищет деньги. Ему надо помочь.

Луканиа сдвинул брови, пытаясь вспомнить:

— Лагайпа… Пит Лагайпа… Что это за тип?

— Вряд ли ты его знаешь. Он из молодых. Толкает героин на 109-й улице.

— Героин? — Чарли нахмурился. Он знал, что у Вито сдвиг на наркотиках. Дженовезе постоянно носился с идеей монополизировать торговлю героином в Манхэттене и утверждал, что в первый же год на этом можно заработать три миллиона долларов.

— Надо вложить всего лишь двадцать кусков, — рассказывал Дженовезе. — Питти говорит, что дело сулит двести пятьдесят тысяч чистыми.

Луканиа махнул рукой:

— Нет, я не согласен. Не втягивай меня во все это.

— Чарли, ты же умный парень, — терпеливо подзуживал Вито, — ты не теряешь свои деньги. На каждый вложенный доллар придется семь долларов прибыли. Как видишь, это серьезные бабки.

— Проклятье, я дважды попадал в дерьмо с этими наркотиками!

— Что тебя беспокоит, Чарли? Ведь ты же тут ни при чем. Главный риск берет на себя Пит Лагайпа. Твое дело только обеспечить финансовую поддержку. Все просто. Зачем отказываться от неплохих денег, которые сами плывут в руки?

Вито не вышел из номера, пока не добился своего.

— Ладно, — проворчал Чарли, — только сначала я сам встречусь с этим пушером.

Встреча состоялась в бильярдной Сарди на 106-й улице. Питер Лагайпа по кличке Биг Ноуз (Большой Нос) оказался бледным, тощим, вертлявым типом с мутными глазами неопределенного цвета. Свою кличку он получил за пристрастие нюхать героин через трубочку. Всякий раз после очередной «дорожки» ноздри Лагайпы чудовищно разбухали и наливались кровью. Этот парень сразу не понравился Чарли. Впрочем, обыкновенный уличный подонок, крепко привязавшийся к героину и зарабатывающий на жизнь его продажей, не мог выглядеть иначе. Преодолев отвращение, Луканиа бросил:

— Ну, рассказывай.

— В Чайна-Тауне есть один желтый, — заторопился Лагайпа, — на днях он привез из Гонконга партию товара. Я так понял, тип хочет открыть здесь свой канал, поэтому для начала продает очень дешево.

— «Дешево» — это сколько? — перебил Чарли.

— Пятнадцать грантов за килограмм. Порошок чистый. Восемьдесят процентов. Я пробовал. Его можно разбавить в пять раз. Десять тысяч у меня есть. Одолжите мне еще двадцать, и мы купим два кило. Ваша доля — сто пятьдесят плюс долг, всего, значит, получится сто семьдесят. Если вы решите брать больше, ну, скажем, килограммов семь-восемь, желтый уступит за пятьдесят. В общем, все как обычно, правила в этом бизнесе вы знаете.

Луканиа задумался. Килограмм героина, доставленный из Гонконга в Нью-Йорк, стоил как минимум двадцать пять тысяч. Если парнишка не врет, то дело действительно очень выгодное и отказываться глупо. Да и с чего бы ему врать? Кто он такой? Одно слово Чарли — и от этого наркомана мокрого места не останется.

— Хорошо, — наконец произнес сицилиец, — я дам тебе пятьдесят тысяч. Но если что-то случится с этими деньгами, ты пожалеешь, что появился на свет. Понял?

Питер Лагайпа доставил товар в условленное место — небольшое кафе на Малберри-стрит. Восемь килограммов героина были разложены по одному в пластиковые пакеты и аккуратно упакованы в металлический контейнер. По требованию Чарли Лагайпа вскрыл один пакет. Попробовав на язык несколько кристаллов, сицилиец ощутил во рту знакомую горечь. Это был настоящий героин, но его чистоту еще предстояло проверить. Отмерив по одному грамму из каждого пакета, Чарли положил образцы в карман. Джо Адонис ждал его в отеле вместе с известным специалистом, который в считанные минуты мог определить степень чистоты героина с точностью до полпроцента.

Чарли вышел на улицу. Из припаркованного рядом черного «Бьюика» тотчас выскочили трое крепких мужчин. От удара в живот Луканиа согнулся пополам. Еще секунда — и на его руках щелкнули наручники. Перед глазами мелькнул полицейский значок.

— Отдел по борьбе с наркотиками! — рявкнул грубый голос с ирландским акцентом. — Вы арестованы по подозрению в торговле героином. Имеете право хранить молчание. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас. Ты все понял, засранец?

Копы ловко обыскали ошеломленного сицилийца. Из кармана пиджака на свет божий были извлечены восемь бумажных свертков. Изъятие наркотиков оформили тут же, на месте.

— Ну все, парень, — здоровенный фараон схватил Чарли за шею и швырнул в машину, — теперь ты к нам надолго.

…Офицер, допрашивавший Чарли, сразу взял доверительный тон:

— Мистер Луканиа, вы видите, у меня в руках ваше старое уголовное дело, тысяча девятьсот шестнадцатого года. Уверен, вы знаете, что это означает. На всякий случай напомню, что по законам штата Нью-Йорк повторность является фактором, существенно отягчающим вину. Сейчас вам… — офицер сверился с делом, — двадцать шесть лет. Если вы будете молчать, играть в эдакое блатное благородство, тем самым себя погубите. Вам обеспечено тюремное заключение сроком от двадцати до тридцати лет. Ваши лучшие годы пройдут в вонючей железной клетке. Неужели это вас не беспокоит?

— Офицер, произошла ошибка, — уверял Чарли, — я давным-давно завязал с этим бизнесом. Не верите мне — спросите у своих осведомителей. Они вам подтвердят. Героин, который у меня нашли, я брал для себя. Я просто хотел немного расслабиться, вот и все.

Полицейский усмехнулся:

— И поэтому расфасовали порошок по весовым граммам, как это делают розничные торговцы? Не смешите, Луканиа.

— Я хотел угостить друзей.

— Кого конкретно? Назовите имена.

— Офицер, ни к чему беспокоить этих уважаемых людей. Они ни в чем не виноваты.

— Луканиа, перестаньте! Вам грозит тридцать лет тюрьмы. Все улики налицо. Тем более вас взяли с поличным. Назовите своих сообщников, и я гарантирую, что вы предстанете перед судом как свидетель.

— Я ни в чем не виноват!

Слащавая улыбочка медленно сползла с лица офицера.

— Вижу, вы не хотите нам помочь. О’кей, сейчас с вами поговорят другие люди.

Чарли заперли в небольшой пустой камере. Ему пришлось томиться в ожидании не более пяти минут. В камеру вошли трое мордоворотов. Каучуковые дубинки в их мощных ручищах казались безобидными прутиками. Верхние пуговицы на форменных рубашках были расстегнуты, рукава по-хозяйски закатаны. Рядом с этими громилами Чарли сам себе показался пигмеем.

Полицейские не произнесли ни слова. Допрос шел при помощи дубинок. Подвешенный за руки к потолку, Чарли первые минуты только шипел сквозь судорожно сжатые зубы, но потом закричал. Этот страшный нечеловеческий вопль раздираемого болью тела отчаянно бился в каменные стены.

— Говори, подонок, или останешься без почек! — орали полицейские. Скованный по рукам и ногам, Чарли зубами рвал кожу на плечах, пытаясь хоть немного заглушить одну боль другой. Истязатели работали поочередно: один бьет, двое отдыхают. Таким образом обеспечивалась «непрерывность процесса». Примерно через два часа сицилиец сломался.

— Я буду говорить. Нет, ни одного имени не назову. Но я могу сказать, где хранится все это дерьмо, вся партия. Там восемь килограммов. Это будет ваша самая большая удача за год. Вы станете знаменитыми. Без трепотни. Но взамен вы должны выпустить меня отсюда.

Полицейские переглянулись.

— Ну-ка, Дик, сходи к лейтенанту, спроси, как ему эта идея, — приказал старший.

Оформление необходимых бумаг заняло около пяти часов. Лейтенант Мэйсон запросил согласие прокуратуры. Окружной атторней подписал все подготовленные документы. Оперативная группа, направленная в кафе на Малберри-стрит, обнаружила контейнер с героином. Вечером все газеты вышли с фотографиями Линдона Мэттингли, шефа Нью-Йоркского отдела по борьбе с наркотиками, который искренне считал себя героем дня. Все это время Чарли Луканиа лежал на койке в камере и скрипел зубами от боли. Иногда вставал, держась руками за стену, подходил к параше и мочился кровью. Но самые большие неприятности ожидали его на свободе.

По всей Малой Италии люди Сальваторе Маранцано распространяли слухи, что Луканиа скурвился, стал стукачом. Хуже всего было то, что слухи эти имели под собой реальное основание. Репутация Чарли серьезно пострадала. Многие итальянские гангстеры поверили Маранцано и отшатнулись от него. Старый дон крепко поквитался с ним, это надо было признать. Чарли, вынужденный скрываться от позора в отеле «Кларидж», еще очень долго приходил в ярость при одном упоминании имени Вито Дженовезе. Тот, понимая, что своей жадностью подставил босса, стремился не попадаться ему на глаза. Расправиться с Питом Лагайпой не удалось, он куда-то исчез из города. И скорее всего навсегда. Даже Фрэнк Костелло, наиболее верный друг, хмуро советовал:

— Чарли, для тебя сейчас наступили не самые лучшие дни. Сделай вид, что ты отошел от дел. Покажи этому ублюдку Маранцано, что зализываешь раны. Пусть все немного успокоится. А там видно будет, что делать.

Случай вернуть уважение своему имени представился Чарли Луканиа неожиданно быстро. Видимо, фортуна, таинственная «Леди Лак», явно благоволила к нему.

На сентябрь 1923 года в Нью-Йорке был назначен бой за звание чемпиона мира по боксу в тяжелом весе. На этот титул претендовал Луис Анджело Фирпо по прозвищу Дикий Бык. Против него выступил чемпион мира 1922 года легендарный Джек Демпси. В течение нескольких дней цены на восемьдесят две тысячи мест в спорткомплексе «Поло граунд» подскочили до небес. Самые предприимчивые любители бокса искали помощи у гангстеров, которые могли достать любой товар, пользующийся широким спросом. Первым к Чарли обратился Бен Джимбе, владелец сети крупных магазинов. Он хотел иметь два места за любые деньги. Было вполне вероятно, что подобные просьбы поступят еще в ближайшие дни. И тогда у Чарли возникла гениальная идея. «Достаньте мне двести билетов, — сказал он Фрэнку Костелло и Мейеру Лански, — цена меня не интересует». Позднее Чарли признался, что эта затея обошлась ему в двадцать пять тысяч долларов. Заполучив билеты, он объявил, что собирается пригласить сто друзей, которые могут привести еще кого-нибудь по своему желанию. С этого момента дозвониться в отель «Кларидж» стало практически невозможно. Конечно, нашлись недовольные, но 14 сентября 1923 года две сотни новых «друзей» приветствовали Чарли Луканиа из разных уголков зала.

Чарли в этот торжественный день надел темносерый костюм, белую шелковую рубашку, французский галстук от Шарле. С застывшей на лице улыбкой он едва успевал отвечать на приветствия и комплименты видных политических деятелей, звезд богемы, знаменитых спортсменов. «Все, даже судьи, гордились тем, что втиснули свои ж… в предоставленные мной кресла», — рассказывал Чарли после окончания боя, который длился всего два раунда. Самое интересное заключалось в том, что после столь короткого удовольствия Джимми Хиннес и Али Маринелли, «демократы номер один и номер два» в Нью-Йорке, не смотались под шумок, а подошли поблагодарить Чарли. Ричард Энгрис, шеф городской полиции, до боли тряс ему руку. Это был день великого триумфа!

Бурная радость Чарли несколько поутихла, когда к нему направился Сальваторе Маранцано с четырьмя своими телохранителями. Багси Сигел и Джо Адонис на всякий случай встали рядом. Однако старый дон добродушно сказал:

— Самый главный чемпион сегодня — это ты, Сальваторе Луканиа. Тебе достался самый большой приз.

Маранцано с усмешкой обвел глазами полицейских, судей, политиков, стоявших за спиной низкорослого, смуглого сицилийца.

— Приходи завтра в мой ресторан. Есть важный разговор.

Луканиа нахмурился:

— Нам не о чем разговаривать.

Одна бровь дона угрожающе поползла вверх.

— Надеюсь, ты не хочешь проявить ко мне неуважение?

— Хорошо, я приду, — процедил Чарли.

На этой встрече он не услышал от Маранцано ничего нового. Дон Сальваторе много говорил об уважении, о чести, о несокрушимом единстве всех сицилийцев. Вернувшись в «Кларидж», Чарли собрал Адониса, Дженовезе, Костелло, Лански и Сигела, чтобы совместно обсудить ситуацию. Никто из них, даже «дипломат» Костелло, не верил в искренность намерений Маранцано. Особенно Мейер Лански и Багси Сигел, которые, будучи евреями, первыми попадали под удар. Следующими, по идее, должны были исчезнуть Костелло, Дженовезе и Адонис, потому что неаполитанцам дон Сальваторе тоже не доверял. А уже последней наступит очередь Чарли, поскольку он не уважает старые обычаи и не носит усы.

Мейер Лански подвел резюме:

— Пока мы вместе, с нами ничего не случится и мы сами сможем любого загнать в гроб.

На этот раз Чарли не стал посылать подарки дону Сальваторе, а просто позвонил и ответил на его предложение коротким, сухим отказом. Сейчас же «Банда четырех» перешла на военное положение. На улице они держались группами по три-четыре человека, поскольку так было легче отбить внезапное нападение. Однако Маранцано не решился на открытую войну. Он помнил о своем главном враге — Массерии, который не замедлит ударить в спину, стоит только пролиться первой крови в Вест-Сайде. Одновременно воевать и против «Банды четырех», и против Джо (Босса) Маранцано было не под силу. В случае необходимости он умел быть благоразумным. Старый дон избрал иной способ пощекотать нервы молодым гангстерам.

Примерно год назад Чарли Луканиа наладил деловые контакты с Никки Джонсоном, который контролировал Атлантик-Сити, крупнейший курорт на Восточном побережье. Помимо отелей, казино и публичных домов, Джонсон занимался контрабандой. Два раза в неделю в маленькие бухточки к северу и югу от Атлантик-Сити прибывали корабли из Европы, загруженные спиртным. Товар тут же перемещался в кузова грузовиков, которые следовали в Нью-Йорк через сосновые леса Нью-Джерси. Чарли Луканиа составил четкий график движения конвоев. Однако в ночь с 4 на 5 марта 1924 года очередной груз в Нью-Йорк так и не прибыл. Особенно сильно переживал Фрэнк Костелло, потому что конвой вел его брат Эдди.

Эдди Костелло не суждено было вернуться из этой поездки. Где-то в лесах, примерно на полпути до Нью-Йорка, колонну грузовиков атаковали неизвестные гангстеры. С обеих сторон дороги они открыли плотный пулеметный огонь. Ни у кого из тех, кто находился в машинах сопровождения, шансов выжить не было. Если конвой влетал в засаду, то первый, самый сильный удар принимали на себя именно они.

Эдди Костелло погиб в первые минуты боя. Чуть позже были убиты все остальные охранники. Расстреливать водителей пулеметчики не стали. Мейер Лански оценил понесенный ущерб в семьсот тысяч долларов. Фрэнк Костелло был безутешен. Он не скрывал своих слез. Чарли Луканиа положил руку на плечо старого друга и сказал:

— Фрэнки, я клянусь, мы отомстим за твоего брата. Ответим Маранцано ударом на удар.

Но через два дня случилось нечто, болезненно ударившее по карману каждого из «Банды четырех». Федеральная полиция провела большой рейд на севере Манхэттена. Все нелегальные склады спиртного были разгромлены. Пострадал даже Арнольд Ротштейн, который вплотную занимался только героином, а снабжение своих заведений спиртным доверил Чарли Луканиа. «Банда четырех» оказалась на пороге реального финансового краха. Владельцы ресторанов предъявляли Чарли претензии, жаловались на «засуху» и угрожали обратиться за помощью к Маранцано. В сопровождении Джо Адониса Луканиа помчался в Атлантик-Сити.

В белоснежном костюме, с красной гвоздикой в петлице, Никки Джонсон встретил их очень радушно. Однако Чарли было не до дружеских объятий:

— Ник, если ты срочно не достанешь для меня партию пойла, я вылечу в трубу. Готов заплатить любые деньги. Выручай!

Джонсон не спеша раскурил длинную гаванскую сигару:

— Чарли, ну что я могу сделать? Прибытие груза ожидается завтра в Вентор-Бэй. Но помочь тебе я ничем не могу, и дело тут не в деньгах. Понимаешь, этот груз уже куплен.

— Неважно. Я перебью цену. Кто этот тип?

Никки улыбнулся:

— Это Сальваторе Маранцано.

— Вот те раз, — заметил Джо Адонис, — оказывается, старый дурак решил завязать с самогоном. Надо же, а?

Луканиа хмуро сказал:

— Если я не могу купить пойло, тогда отберу его силой. Как следует плюну в рожу этому старому мерзавцу.

— Я слышал, Маранцано навел на тебя полицию? — спросил Джонсон. — Мне это трудно понять. Конфликты между нами не касаются никого. Тем более незачем вмешивать в эти дела легавых.

— Ты говоришь, Вентор-Бэй? — уточнил Чарли.

— Да. Вот здесь, — Джонсон показал на карте, — завтра в десять часов вечера.

— Спасибо. Это все, что мне надо знать. Я не забуду о твоей услуге, Никки.

«Банда четырех» устроила засаду в лесах Нью-Джерси. По обеим сторонам дороги расположились Чарли Луканиа, Мейер Лански, Багси Сигел, Лепке Бачелтер, Гюрах Шапиро, Док Стэйчер, Фрэнк Скализе и Томми Луччезе с автоматами Томпсона. Путь преграждала поваленная пихта.

Около часа ночи показалась головная машина — лимузин с охраной. Охранники сразу заметили дерево на дороге и с ходу стали стрелять по обочинам. Но ответный огонь был настолько уничтожающим, что ровно через двадцать секунд в лимузине не осталось ничего живого. Задняя машина прикрытия развернулась и исчезла за поворотом. Из кабин первых трех грузовиков затрещали винтовочные выстрелы. Немедленно окна кабин попали под перекрестный огонь. Битое стекло брызнуло пополам с кровью. На этом сопротивление прекратилось. Водители изо всех сил тянули руки вверх. Оружие было брошено на дорогу. Убивать водителей посчитали излишним. Пострадал только один из них, которому Джек Даймонд проломил голову прикладом. Забравшись в кабины, гангстеры повели грузовики в Вест-Сайд.

На следующий день во всех ресторанах снова кипело веселье. Добытое с боем виски золотилось в хрустальных бокалах. Бутлегеры демонстрировали Чарли Луканиа свое уважение. Мейер Лански нежно похлопывал ладонью плотные пачки долларов. Даже Фрэнк Костелло оживился, ибо его брат был отомщен. На этот раз серьезно пострадала репутация Сальваторе Маранцано. Молодые гангстеры одним ударом сравняли счет, а старый дон затаился.

Не был забыт и Никки Джонсон. Луканиа, Сигел, Костелло и Лански единодушно решили перевести на его счет десять процентов всей выручки, хотя Джонсон был человеком довольно богатым и лишние сто тысяч для него погоды не делали.