Борис, это муж Эллы и наш друг, я вам про них уже говорила, он всегда, когда надо проявить хоть какую-то ловкость, ведет себя как полный мудак. Он получил повестку. Сосед позвонил в дверь, Борис его увидел в глазок, Борис открыл дверь, старый гад сунул ему повестку и сказал: «Спокойной ночи». Когда мы об этом услышали, мы с Кики, это было в один из военных сочельников, я почувствовала облегчение. Вообще-то я всегда чувствую облегчение, когда у кого-нибудь из друзей проблемы. Понимаете, получается, что не ты, а они по уши в дерьме и ты можешь им помочь и от этого чувствуешь облегчение. Практически в любой ситуации. За исключением той, когда твой друг получает повестку. Тут ничем не поможешь. Остается просто почувствовать облегчение. Оттого что повестку получил не ты. У Бориса была идея фикс, что это ему специально подгадил начальник городского комитета обороны. Какой-то Виктор. Жену его зовут Мирьяна. Она сербка, но выглядит совершенно нормально. Блондинка. На голове у нее как настоящая грива, я ее видела на Корзо. Прекрасные волосы. Пряди не меньше чем ста оттенков. А стоит такое не меньше ста евро. Высокая. Просто оглобля. Борис встретил ее однажды вечером на Корзо, когда был карнавал, ну, шествие масок, и он ее вылизал. Откуда я знаю? Мне Элла рассказала. Как он ее вылизал? Ну что вы за козлы такие! Пожалели бы человека, он же повестку получил. Жена его полные штаны наложила — да, Элла сразу представила себе, что он вернется обратно в черном пластиковом мешке. И я тоже наложила полные штаны, потому что испугалась, что моей приятельнице Рене, она патологоанатом, придется Бориса резать, а потом зашивать… Вместо того чтобы расстроиться, вы расспрашиваете о таких деталях, как Борис лизал Мирьяну, пока по Корзо таскались ряженые. Вы просто извращенцы! Говнюки! Говнюки бесчувственные! Спрашиваете, когда точно он ее лизал? До войны, дамы и господа. Во время войны ряженые сидели по домам. Согласитесь, было бы некрасиво, если бы толпа в костюмах и масках орала и скалилась на Корзо, пока нормальные люди погибают и приносят в жертву свои молодые жизни везде, где это нужно Родине, на всех ее просторах. Я сейчас чуть не сказала «от Вардара и до Триглава», но вы не думайте, я знаю, что границы теперь другие, считайте, что я ничего такого и не думала. Я знаю, что так было до войны. Когда война началась? Я ведь знала. Знала, знала, говнюки вонючие, что вы меня про это спросите! Просто была уверена. А вот вы мне скажите, когда началась война! Скажите вы, когда началась война. Ну когда началась война? Когда началась война, ну-ка, головы без языка! Скажите, и тогда я вам скажу, когда Борис вылизал Мирьяну. Когда началась война?! Молчите. Я знаю только насчет той войны. Та война началась, когда выстрелило первое ружье в маленькой, совсем маленькой деревеньке Рудо. Где она находится, эта деревенька Рудо? Издеваетесь?! Вы же знаете, что я ни хрена не смыслю в географии! А вот вы знаете, где находится деревенька Рудо? Как же, хрена лысого вы знаете! Может, ее вообще нет! Может, ее выдумали, эту деревеньку Рудо! Знаете что, я даже не знаю, когда закончилась эта война. «Без понятия», — как сказала бы моя Аки. Но я знаю, когда закончилась та война. Партизанская конница вступила в Загреб. Кони были белыми и коричневыми. Девушки бросали им в морды цветы. Партизаны хватали девушек под мышки и поднимали к себе на коней. Белых и коричневых. Я видела фотографии, в учебнике истории. Когда закончилась эта война? Когда?! Ну, головы без языка, давайте! Тоже не знаете! Может быть, конница еще только должна войти в Загреб? Может быть, нам еще только предстоит бросать коням в морды цветы?!

Корзо. Дивный конец дня. Почти стемнело. Кончается последний кусочек дня. Жуткий холод. На трибунах ни одного зрителя. Что за трибуны? Какой такой день кончается? Что происходит на Корзо? Почему ты перескакиваешь с темы на тему, как взбесившаяся дикая коза? Успокойтесь. Я говорю вам о жутко холодном конце дня, говорю о том дне, когда на Корзо был маскарад, то есть о шествии ряженых. Когда по Корзо таскаются ряженые, то по обе стороны кто-то, ну, наверное, какие-то рабочие, ставят сборно-разборные трибуны. Чтобы отцы города и матери города, а также гости города из далеких стран могли смотреть на парад масок сидя. Тогда они смогут с комфортом скалиться и махать ряженым, а ноги у них не затекут и позвоночник не устанет. Ведь отцы и матери города и гости города в основном люди в возрасте. Были гости даже из Японии. Короче, я хочу сказать, что этот маскарад не просто какой-то пиздёж местного значения. Я уже сказала, было жутко холодно. На трибунах — никого. С сиденья на сиденье скакала детвора. Куда подевались матери, отцы и гости? Вы слишком много от меня хотите. Может, они в какой-нибудь кофейне сидели. Хрен их знает. Колонна разукрашенных машин двигалась очень медленно. Все они — и большие грузовики, и маленькие грузовики, и автобусы, и легковые машины, — каждое транспортное средство представляло собой какой-то сюжет, какой-то отдельный образ. Сюжет? Какой сюжет? Да, именно сюжет, мать вашу. Сюжет. Вы что, никогда не видели маскарад? Не видели маскарад, известный на весь мир?! Так это же третий из самых главных маскарадов мира! Первый в Риоде, второй в Венеции, а третий здесь. В нашем городе. У этого маскарада своя многолетняя традиция. Своя история. Например, в историю маскарада нашего города несомненно войдет один огромный автомобиль — это был здоровенный грузовик в хрен знает сколько брутто регистровых тонн, который изображал унитаз. Жалко, что вы не видели. У зрителей буквально колики начались от смеха, когда они увидели этот толчок. И у гостей из далеких стран. И конкретно у японцев. И у отцов города, и у матерей города. Вот, все говорят о сексе, а никто еще не сказал, какую огромную роль в жизни человека играет тот факт, что ему приходится срать. Если бы это было не так, то люди не хохотали бы и не аплодировали как сумасшедшие, а этот здоровенный грузовик не получил бы первую премию и не вошел бы в историю. Короче, грузовик представлял собой толчок, а на выходное отверстие толчка была надета выпускная труба — огромная, широкая, серебряная… Почему серебряная? Зачем вы задаете глупые вопросы? Я не знаю. Хотите, чтобы я вам наврала? Или труба желтого цвета кажется вам более подходящей? Дрочилы несчастные! На этот толчок через определенные промежутки времени садился великан, думаю, не надо отдельно пояснять, что он был огромный, раз я уже сказала, что это был великан, и этот великан тянул за толстую цепь, ну, значит, спускал воду, а из серебряной трубы появлялось говно в натуральный человеческий рост. То есть появлялись люди, наряженные так, что выглядели как огромные округлые светло-желтые куски говна. Народ рыдал от смеха. Почему? Не знаю. Это было нужно видеть. Наука еще не дала ответа, почему огромного размера говно в жутко холодный вечер может вызвать массовую истерику. В тот вечер, когда Борис вылизал ту женщину, Мирьяну, колонна двигалась медленно. Вообще-то она всегда медленно двигается. ОК. Колонна двигалась за лентами… Какими лентами? Господи боже мой! Вы что, действительно никогда не смотрели наш маскарад? Внутри пространства, отгороженного лентами. Существует лента, которая отделяет ряженых от обычных людей. От зрителей. От тех, кто без масок. От серьезных. Нет, я вовсе не хочу сказать, что эти серьезные задумчиво смотрели в далекие дали, нет, просто они не двигались в колонне, они же по другую сторону ленты, и на них нет масок и костюмов… Вы следите за моими объяснениями? Матерь божия! Там были тысячи зрителей. Тысячи! И все это в прямом эфире передавала радиостанция «Город». Знаете, два этих радиорепортера… Какие два радиорепортера? Вы что, не слушаете радио «Город»? Только время от времени. Понятно. Как вам тогда объяснить? Ладно. Просто два репортера. Их все знают. Кроме вас. Один с волосами, другой без. Люди их обожают. Люди по ним с ума сходят. Потому что они создают вокруг себя атмосферу радости, веселья и оптимизма. Разумеется, пьяными они не были. Были ли они трезвыми? Что за идиотский вопрос! Разумеется, они не были трезвыми. Участники маскарада со своих машин время от времени бросали им бутылки с домашним вином, пластиковые бутылки, из-под кока-колы. И оба они время от времени потягивали из этих бутылок. Но это совершенно разные вещи — быть пьяным и время от времени потягивать. И вам следует иметь в виду еще кое-что. На Корзо во время маскарада всегда настоящее светопреставление. Репортерам приходится буквально пупки себе надрывать… Слышите! Это просто супер! Можете мне поверить! А можете и не верить. Мне вдруг сейчас стукнуло в голову, что значит надрывать пупок. Это значит орать из самой глубины своего тела, из того места, где у нас пупок завязан. Когда орешь, надрывая пупок, это значит, что ты прямо весь орешь, всем своим организмом… Да оставь ты этот организм! А что это вы так разнервничались? ОК. В основном они орали: «Это безууууумие, безууууумие!» Или: «Это же сууууупееерр! Просто сууууууупееееер!» Или: «Вот, ко мне подходит маленькая мышка. Эээй, мыыышка, пусти меня в свою норку! Ха-ха-ха, дорогие слушатели! Ха-ха-ха!» Или: «Нет, вру, это же не мышка, это большой мышь! Ну-ка, господин мышь, скажите что-нибудь слушателям радио „Город“!» И тут репортер протягивает микрофон к огромной морде огромного мыша, который стоит на огромной машине с подъемным краном, видимо, замаскированной под мышиную нору. «Мышь вас забодай! — говорит мышь в микрофон. — Вы почему дома сидите? Почему не идете на Корзо?!» «Сууууупер! — заорал тот, что без волос. — Слышали мыша, ха-ха-ха, дорогие слушатели, вы его слышали?!» «Ко мне направляется маленькая балерина! — заорал тот, что с волосами. — Маленькая балерина, покажи-ка, где твоя мандо… лина, ха-ха-ха, дорогие слушатели». Борис следил за тем, как медленно ползет колонна. Паучьи гнезда, огромные каторжники в полосатых костюмах и на ходулях, довоенные политики противоестественно большого роста, публичный дом, полуголые бляди, их клиенты в трусах-боксерах, испанки, танцовщицы, исполняющие танец живота, змей высотой четыре метра, Мисс Город с замерзшей задницей, ведущий парада во фраке… Борис почувствовал на своем бедре чью-то руку. Вы, конечно, сразу решили, что это какой-нибудь педрила? И Борис так подумал. Борис красавец. Высокий, стройный, с круглым задом, живот, ну не буду упоминать гладильную доску, скажу просто — как доска, а вы сами добавьте любое подходящее определение, темные волосы, синие глаза… Не воняй! Ну что у вас за лексика, граждане? Зачем так вульгарно! Вы думаете, что я над вами издеваюсь, что таких мужчин на свете нет. Что все люди такие, как мы с вами, слегка увядшие, вместо доски подушка. Но Борис действительно похож на танцора риверданса. Что такое риверданс? Шутите, да? Ну вы просто ненормальные. Как он был одет? Кому это интересно? Когда вокруг столько костюмированного народа! Понятия не имею. Да. Короче, он почувствовал на своем бедре руку и медленно повернул свою красивую голову. Не спешите. Нервы у Бориса как канаты. Это у меня они как паутина. Да, у меня нервы тонкие как паутина. И тут он увидел карие глаза Мирьяны. Как он в темноте разобрал, что они карие? Почему карие? Голубые красивее! Еще красивее зеленые! Серые красивее! Стоп, не спешите. Тихо. Не орите. Борис знал, что у Мирьяны карие глаза. Он видел ее не в первый раз. Они когда-то вместе ходили в школу. В какой-то ЦПОСО. Что такое ЦПОСО? Найдите себе переводчика. Ладно, не сердитесь, это Центр профессионально ориентированного среднего образования. Мирьяна сербка. Это не существенно. Это абсолютно несущественно. Кому какое дело. На этот факт можете насрать. Это вам просто для информации. А не для того, чтобы делать выводы. Знаете, что сейчас происходит на экране? Молодые будущие семейные пары прыгают и пытаются большими иглами проткнуть воздушные шары, которые гроздьями развешаны у них над головами. У каждой пары на спине номер. Кто продырявит больше шариков, получит приз. У телевидения города всегда была потрясающая фантазия. Редакторы там просто чума. У них юмор прямо мирового класса. Победители выиграют ужин для двоих в дорогом ресторане в Опатии. На экране стол. У самого моря. Мы как-то сидели за тем столом. Хозяин ресторана задолжал Кики сто шестьдесят евро и поэтому решил пригласить нас поужинать. Официант подвез к нам столик на колесах, с мертвыми рыбами. Я выбрала небольшую ораду. Кики заказал жареные кальмары. Кики любит жареные кальмары. Может трескать их до полного умопомрачения. Словно это последняя в его жизни жратва. Эти бедняги на экране скачут как обезьяны и прокалывают, прокалывают, прокалывают шарики. Самая преуспевшая пара сядет за тот стол. Они не знают того, что знаю я. Там так воняет, что хоть святых выноси. Как раз под тем столом выходит в море канализационная труба, через которую в воду сливают все говно из целой Опатии. Там реально невыносимо. За тот столик сажают только тех, кто не должен платить, или чехов, которые в первый раз приехали в Опатию… Нехорошо так говорить о чехах? Вы считаете, это свинство — так говорить про чехов? Выходит, я — свинья? Я, а не хозяин, который для них держит этот стол с табличкой «Стол заказан»? Лицемеры! Говнюки! Мы с Кики тогда не ели. Из-за вони мы просто сожрали все как можно скорее и свалили. Скажите, вам когда-нибудь случалось быть при смерти? Ну, типа, в таком состоянии, словно ты уже готов отдать Богу свою душу, мать ее. А Он не хочет принимать, ему насрать на тебя. Он вообще в это время отвернулся в другую сторону. А вы Его молите, упрашиваете: прими душу, прими мою душу, мать твою так. Вот она, моя душа, возьми ее. Приблизительно так я себя чувствовала, когда вернулась домой. Во-первых, мне было жутко холодно, мурашки бегали по спине вверх-вниз, вверх-вниз… Почему это покороче? Я включила три электрических обогревателя. «У тебя наверняка вирус», — сказал Кики. Сейчас вирусы в моде. Все только и пердят про них: «Это какой-то вирус гуляет». А на самом деле только на мраморном столе моей подруги Рене… Рене, я вам говорила, режет трупы. Так вот, только на ее столе можно узнать, вирус это был или нет. Ледяные мурашки. Головная боль. Потолок кружится перед глазами. Свет пронзает мозг. Хорошо, сказала я Кики, дай мне большую миску, я имела в виду пластмассовую миску, в которой я раньше делала салат оливье, рецепта сейчас не вспомню, хоть убейте, оливье мы теперь покупаем в ашане, готовый, короче, я имела в виду именно ту миску. Кики принес мне большую, типа, миску из муранского стекла, за которую мы в Венеции выложили кучу денег, и я уселась на толчок с муранским стеклом в руках. ОК. Я наблевала полную миску и насрала полный толчок. Кики поднял меня с унитаза, вытер мне задницу, брак очень сближает людей, подмыл меня теплой водой, вытер, потом теплым полотенцем обтер мне рот… Нет-нет, рот он обтер другим полотенцем, не тем, что вытирал задницу. Не пердите. И отвел на диван. Губы мне намазал, кстати, не знаю зачем, это вам придется у него спросить, да, намазал мазью уайт петролеумджели Ю. Эс. Пи. Упаковка в сто грамм. Канадская. Ее можно купить в конце Корзо за семнадцать кун. Отличная мазь — и для растрескавшихся губ, и при геморрое. Если он у вас есть. Если нет, то задницу не мажьте, потому что останется жирное пятно на трусиках. Вот так я пролежала на диване восемь дней. И целыми днями читала газеты. Недалеко от нашего города есть небольшой городок. В нем жили сербы. Трубочисты, судьи, прокуроры, служащие, учительницы… А что они с нами делали?! Ладно, ладно, успокойтесь. Они жили в многоквартирном доме. И тут наступила темная ночь, и люди в масках вошли в дом, а потом раз, два, три… А сербы их ждали. За закрытыми дверями. Как Анна Франк. Да, Анна Франк! Нет, мне не надо лечиться! И я никакая не старая корова! Это вам лечиться надо! Онанисты! Люди в масках выломали двери, вытащили сербов из квартир, отвезли их в какую-то казарму, потом затолкали в грузовики, потом на луг, потом их переубивали, свалили в кучу и подожгли… А что они с нами делали?! Да. Что они с нами делали. Может, вы и правы. Война — это особый случай. Смягчающее обстоятельство. Это так. Если хотите знать мое мнение, я бы всех военных преступников и тех, кто себя ими чувствует, выпустила на свободу. Это разные вещи — выебать девочку когда война или когда мир. Или бросить в колодец старушку. Убить мальчика. И потом этот пиздёж насчет молодежи на войне. Да, пиздёж. Война для молодых и существует. Десятилетний пацан на войне уже не пацан. Кто может знать, сколько минимум лет может быть врагу? Кто? Никто. Почему пятилетний мальчик не может быть четницким говном? Дети сегодня умны. А вспомним Бошко Буху… А Мирко и Славко? Да. И? Сколько им лет было? А какие это были бойцы!

Эти бедняги. Эти молодые супружеские пары на экране. Знай себе прыгают. Знай себе дырявят шарики. Ведущая верещит. Платье с разрезом до пояса. Сверкает юное бедро. Победители продырявили двадцать три шарика. По экрану пролетают номера телефонов телевидения «Город». Кто позвонит, получит в подарок гель для волос. Парочка победителей выглядит как двое детей, каждый из которых жил со своей мачехой. Аленушка и Иванушка, но не родственники. Не буду туда звонить. В гробу я этот гель видала. У меня от него на голове аллергия.

Да. Так на чем я остановилась? Борис посмотрел в глаза Мирьяны. А может, и нет. Может, он посмотрел на ее сиськи. Или в направлении ее сисек. Кто это может знать? Ведь было темно, а Мирьяна была в пальто. Мирьяна сказала «хей». Почему «хей»? А что она должна была сказать? «Бог в помощь»? Она сказала «хей». И отвяжитесь от меня. И Борис сказал «хей». Побыстрее? Сдается, что и у вас нервы не канаты. «Что ты здесь делаешь?» — спросил Борис. Какой пиздёж! Что она там делает? Вяжет крючком перчатки из черной шерсти? Она там смотрит на мужчин. Но ведь разговор всегда с чего-то нужно начать. И вы, и я знаем, что через несколько минут или через час он ее вылижет, но это никак, ни в коем случае не означает, что Борис должен сказать этой женщине: слушай, давай я тебя поскорее вылижу и пойду домой. Это было бы абсолютно дико и не по-людски. Просто как-то по-сербски. А Борис хорват. Культурный человек. И образованный. С дипломом судостроительного факультета. Когда закончил? Вы задаете слишком много вопросов. «А ты отгадай», — сказала Мирьяна, но совсем не издевательски. Чтобы Борис не обиделся. Мужчины очень чувствительны. Если мужчина почувствует, что женщина над ним подшучивает, у него сразу повисает. А Мирьяна не хотела, чтобы у Бориса повисло. Но у Бориса до этого момента и не стояло! Ха, вижу, вы действительно в хорошем настроении. Борис не дрочит с пятнадцати лет. Мирьяна рассчитывала на то, что у него встанет, что у него должно встать, она хотела, чтобы у него встало, поэтому она это «а ты отгадай» сказала обольстительно, а не издевательски. Не так, как это сказала бы ему я. Потому что мне уже давно по хую все эти хуи. Да еще когда такой пронизывающий холод и на Корзо орут пьяные ряженые. Это определенно не моя чашка чаю, как сказали бы англичане и знатоки английского языка. Да. Борис и Мирьяна стояли рядом в толпе, а к ним приближалось судно огромных размеров. Судно? Рыболовное судно огромных размеров. Разумеется, это не было настоящее китобойное судно. Просто грузовик, замаскированный под судно. Почему рыбак в тельняшке бросил с борта сеть в сторону Мирьяны? Кто может знать? Почему в сеть попалась женщина моего возраста? Кто может знать.

— Пошли, — сказал Борис Мирьяне, — чтобы тебя у меня не увели.

Как вам это нравится? Вот ведь говнюк! Живет в счастливом браке и боится, как бы у него не увели Мирьяну. У него?! Мужчины действительно говнюки.

— Я должна помахать Виктору, — сказала Мирьяна и кивнула в сторону проползавшей мимо них машины. Это была огромная клетка. Через верхние прутья торчала длиннющая шея жирафа. Три огромные курицы противоестественного размера клевали гранулированный корм противоестественного размера. Рычал лев. Тигр почему-то издавал лающие звуки. Страус, видимо, все-таки в натуральную величину, зачем увеличивать страуса, страусы и так огромные животные, идеальные для маскарада… На чем я остановилась? Да, у огромного страуса в том месте, где его большое толстое тело соединяется с длинной тонкой шеей, было маленькое окошко. Почему вы считаете, что это профанация? Это же маскарад! Ряженые! Те животные вовсе не были увеличенными копиями животных из энциклопедии животного мира, если такая вообще существует. Это были люди, участники маскарада. А в страусе имелось окошко, потому что внутри страуса был Виктор. Виктор через это окошко смотрел по сторонам и пытался найти Мирьяну. В страусе ему, должно быть, было жарко. Мирьяна весело махала страусу. Обеими руками. И кричала. «Виктор, Виктор…» Вот блядина. Виктор тщетно напрягал свои глаза влюбленного супруга. Тщетно. Потому что кто его знает. Если бы Виктор через окошко увидел Мирьяну, если бы Мирьяна встретилась с ним взглядом, если бы… Вылизал бы тогда Борис Мирьяну? Если бы… да кабы… Глупо пытаться что-либо предположить. Дело сделано. Возврата нет.

Они отправились в отель, который находится совсем рядом с Корзо. Тогда этот отель был тем, старым, отелем. Сейчас его отремонтировали. Он теперь совсем не такой, каким был в тот вечер, когда Борис и Мирьяна вошли в него. Нет. Он не там ее лизал. То, что они вошли в отель, это был пролог. Предыгра. Как краткий поцелуй с языком во рту партнера. Легкое покусывание левого уха. Улыбки. Взгляды. Ну, в конце концов, добавьте еще что-нибудь, что вы делаете перед тем, как расставить ноги или засунуть. Не морочьте мне голову. Отель. Старый отель. Отель до ремонта. Здесь у довоенных политиков были комнаты для «послеполуденного отдыха». Вы думаете, что я вешаю вам лапшу на уши, а это чистая правда. В рабочее время они заскакивали в номер, трахали свою шлюху, или секретаршу, или любовницу, а потом возвращались к трудовой деятельности. А когда день подходил к концу, спешили домой, обедали, а после обеда отправлялись отдыхать по-настоящему, в свою брачную постель. Они говнюки? Посмотрите на нынешних! А тогда, там, в том отеле, номер для послеполуденного отдыха был и у известной в городе женщины-судьи. Она время от времени привозила туда прямо из камеры одного уголовника. Трахала его в своем номере для послеобеденного отдыха и возвращала в кутузку. Можно ли представить себе что-нибудь подобное сегодня?! Сегодня несчастную женщину на мелкие клочки разодрали бы журналисты. Эти стервятники. Сегодня такое невозможно. Сегодня женщины-судьи не трахаются по отелям. Сегодня и отели другие. Мирьяна и Борис вошли в отель, полный многолетнего тепла, воспоминаний, кратких, сладких полуденных мгновений в комнатах для послеобеденного отдыха. Мирьяна дула на заледеневшие пальцы, у нее, должно быть, была плохая циркуляция крови. Борис взял ее пальцы в свои ладони, он грел их собственным дыханием и смотрел ей в глаза. Короче, этот фильм вы видели сто раз. Подошла официантка. Ей тут же стало ясно, что за маленьким стеклянным столиком сидят двое людей, состоящих в браке, точнее, в разных браках. Мужья своим женам не дуют на пальцы. Они заказали пунш или глинтвейн, пожалуйста, не надо ловить меня на мелочах. Наверняка это было что-то горячее. Когда Элла мне все это рассказывала, она вдруг заявила, что мне следует кое-что знать. Что эта информация мне поможет. Что так я легче пойму. Как будто для того, чтобы понять мужчину, который вылизал женщину, которая ему не жена, нужна специальная подготовка. Как будто такое в состоянии понять только доктор психологии. Или психиатр со стажем. Как будто сейчас, прямо в этот момент, миллионы мужчин, у которых за спиной не одна только их первая брачная ночь, не вылизывают чужих жен. Понимаете? Элла преувеличивает. Ладно, не важно. Элла рассказала мне все, что, по ее мнению, мне следовало знать. Борис и Мирьяна вместе учились в школе, точнее, в четырех последних классах гимназии. Борису она тогда нравилась, но они не успели трахнуться, потому что четыре класса — это слишком мало времени. Если не оставаться на второй год. Быстро подходят выпускные, потом надо сразу готовиться к вступительным, если у твоих стариков нет денег на платное… Одним словом, поезд ушел. Но потребность кого-нибудь трахнуть то ли в гимназии, то ли в техникуме, если не сделать этого вовремя, эта потребность остается. Как сказала Элла, «покуда ты жив». Когда дрочишь, думаешь об этой первой любви из школы, когда спишь с женой, думаешь о гимназической любви, потому что без этого у тебя не стоит, и когда трахаешься с любовницей — тоже… Разумеется, мы сейчас говорим о нормальных людях. Элла сказала, что Борис сказал, что это называется «неосуществленная мечта». И у всех у нас это было. Об этом написано много книг, исследований, стихов, сняты художественные и документальные фильмы, документальные я просто обожаю, а еще фильмы на основе подлинных событий. Да вы тот фильм наверняка видели. По телевизору показывали. Снят на основе реальных событий. Большая гостиная в доме престарелых. В углу старик в инвалидной коляске. В другом углу старуха, тоже в коляске. Входит медсестра. Везет старуху на обед. В это время входит другая медсестра. Везет на обед старика. Коляски сталкиваются. Старуха почти ничего не видит, но у нее хорошо развито обоняние. Это называется компенсация. Она принюхивается. Принюхивается. В воздухе витает запах свежевыглаженной рубашки. В воздухе, в гостиной этого дома престарелых, в момент столкновения их колясок. Запах свежевыглаженной рубашки. Так пахло от Джона в гимназии, в тридцать пятом году.

— Это ты, Джон? — спрашивает она дрожащим голосом.

Здесь я немного сокращу, потому что старик почти глух и ей приходится, крича, повторять вопрос несколько раз:

— Это ты, Джон?

— Это ты, Дороти? — вопит в ответ старик примерно через полчаса.

Именно столько времени ушло у медсестры на то, чтобы громкими криками объяснить старику, что спрашивает у него старуха из соседней коляски. Старики никого особенно не волнуют, поэтому дальше я опять прокручу эту историю, снятую на основе реальных событий, в ускоренном темпе. Грандиозное венчание. Джон, разумеется, вдовец, а Дороти вдова. Муж Дороти, которого она никогда не любила, потому что всю жизнь мечтала о Джоне, умер лет десять назад. Отравился рыбой. Они прожили в несчастливом браке шестьдесят лет. Нелюбимая супруга Джона умерла после пятидесяти лет несчастливого брака. Без какой-либо особой причины. Просто угасла. Пара влюбленных, которые не успели трахнуться в гимназии или в партизанской школе в лесах, наконец-то встретилась. На венчание собрались все. Старики и старухи из дома престарелых, врачи и медицинские сестры, дети от их браков; договоры о наследстве и брачные контракты подписаны, поэтому дети могут спокойно радоваться счастью Джона и Дороти. Здесь и телевидение, и огромный торт. И пластмассовые куколки жениха и невесты на седьмом этаже торта. Почему именно на седьмом? О, этого я ждала. Я ждала этого дурацкого вопроса. И теперь я спрашиваю себя: а когда вы смотрели этот фильм, вы хоть поняли его главную мысль, его послание? Какая разница, в сколько этажей был торт? Да никакой. Может быть, семь этажей было потому, что свидетели жениха и невесты слишком толстые и у них хороший аппетит. А ведь кусок торта полагается каждому! Онанисты несчастные! Вы вообще хоть что-нибудь понимаете? Здесь главный акцент на истории «неосуществленной мечты», истории, которая актуальна не только для меня, Бориса, Мирьяны. Это повсеместное явление. Всеобъемлющее. Общее место. Это то, что отличает одних людей от других. Отличает огромное нормальное большинство, которое в гимназии или в любом другом учебном заведении системы народного просвещения не сумело осуществить траханье, от незначительного меньшинства, которому удалось вовремя вставить или принять член. Взять хотя бы мой случай. Мы отмечали пятнадцатилетие окончания школы. Да, я туда пошла. Хотела встретиться со своей Неосуществленной Мечтой. Мой Кики про Него знал. Я моему Кикочке перед свадьбой рассказала всю свою жизнь. Поэтому в тот день, перед тем как я отправилась на празднование окончания школы, Кики меня оттрахал не просто, а образцово-показательно. Чтобы во время встречи у меня не проснулся интерес к члену. Праздновали мы в ресторане «Пещера». Кики знает этот ресторан, он вообще отлично знает весь город.

— Там выступает тот самый дуэт, — сказал Кики. — Всю ночь там будут играть Энджи. Ты ведь знаешь Энджи!

Я в музыке не разбираюсь. Мне вообще противна любая музыка, кроме Габи Новак и Тины… И вовсе не потому, что мы с ними ровесницы!! Говнюки! Злобные говнюки! Вот вы кто! Просто обе они на самом деле классно поют. Да, музыку я не люблю, но кто такие эти Энджи, знаю.

— Имей в виду, — сказал Кики, — мне совсем не наплевать, если тот тип тебя трахнет. Имей это в виду. И когда он, пока парочка дрочил будет тянуть жилы из «Анджелы», возьмет тебя за задницу, подумай о том, что я смотрю на тебя, все вижу и говорю тебе: «Тонка, держись подальше от его члена!»

Ладно. Мы сидели за большим столом. Белые скатерти. Шум моря. Неосуществленная Мечта стал гораздо лучше, чем был в гимназии. Уши поменьше, шея потолще. Когда мы прикончили ужин, на танцпол вышли два фраера, Энджи. У каждого в руках гитара. Акустическая, как сказал мне дома Кики. И эти Энджи, так сказать, наполнили теплую ночь звуками музыки. Во время ужина я делала вид, что Неосуществленная Мечта вовсе не был моей неосуществленной мечтой. Просто обычный одноклассник вроде толстяка Матко, который вел себя совершенно по-дурацки. Мара несколько раз давала ему слово, он поднимался и низким голосом зрелого мужчины начинал: «В те годы…» И делал многозначительную паузу. А потом нам, которые в те годы сидели в классе за ним, детским голоском шипел: «Подскажи, ёб твою мать» — и снова: «В те годы…», потом пауза, потом опять: «Ёб твою мать…» Понимаете? Я делала вид, что Неосуществленная Мечта и толстяк Матко играли в моей жизни одинаковую роль. Но любому притворству в определенный момент приходит конец. У каждого человека есть границы его возможностей. Когда парни с гитарами заиграли «Анджелу», Мечта заключил меня в объятия. Под «Анджелу» нельзя танцевать на расстоянии пяти метров друг от друга. Это всем ясно. Я тут же почувствовала, как у него встает здоровенный член. Откуда я знаю, что он здоровенный? Сейчас я сообщу вам кое-что, чего вы обо мне не знаете. Дело в том, что на эту тему я могла бы защитить кандидатскую, докторскую, стать профессором, деканом, ректором, ведущим колонки в самом солидном еженедельнике. Неосуществленная Мечта танцевал с полузакрытыми глазами. Я смотрела на темно-синее море за его плечом, оно было темно-синим, это я знала, хотя в темноте казалось черным. Я почувствовала его крупные ладони, ладони, напоминавшие лопаты, на своей маленькой, высокой, круглой заднице… Кто врет?! Да вы-то откуда знаете, какая у меня задница?! Он плотно прижал меня к своему гибкому, твердому зверю, соприкосновения с которым я избегала, к зверю, который становился все нетерпеливее и даже уже начал выходить из себя. Может быть, даже высовывать голову из клетки. Я на миг закрыла глаза. «Анджела» кончилась. И тут же зазвучала снова. Я в музыке не разбираюсь. Видимо, сейчас я употреблю неправильное слово. Та музыка, в ту ночь, это было попурри… я правильно сказала — попурри? Вы тоже понятия не имеете? Короче, эта музыка — это было попурри из десяти или даже больше чем десяти «Анджел», которые без паузы сменяли одна другую. Если, конечно, попурри это когда играют песню за песней без пауз. Кроме того, я не знаю, может ли попурри быть из одной и той же песни за песней без пауз? Всегда одна песня? Да, вижу, вы тоже не очень в этом вопросе ориентируетесь. Неосуществленная Мечта, танцуя, увлек меня на террасу. Обнявшись, мы смотрели вдаль. Туда, где утром появится огромный красный или еще какой-нибудь шар. Разумеется, если мы действительно смотрели на восток. Если же нет, то утром шара не будет, но это неважно. «Пойдем?» — сказал Неосуществленная Мечта и мотнул головой в сторону красного ауди. Его ауди. И тут у меня в ухе зазвучал голос Кики: «Тонка, держись подальше от его члена!» И голос этот был каким-то угрожающим. Кики вообще-то миролюбив. И нервы у него вовсе не слабые. Но именно такие люди оставляют не очень приятное впечатление, когда выходят из себя, когда начинают говорить таким голосом, каким Кики в тот вечер прошипел мне в левое ухо: «Тонка, держись подальше от его члена!» Так что я проигнорировала член и продолжила танцевать «Анджелу». Но теперь с толстяком Матко.

Да. Мирьяна и Борис держались за руки, их пальцы сплелись. Они не сводили друг с друга глаз. На Корзо продолжали вопить ряженые. Мирьяна понимала, что страус медленно приближается к цели. К какой цели? К паркингу метрах в пятистах от Корзо. Если вы не страус и не едете на машине, участвующей в параде масок, то до паркинга можно дойти за несколько минут. Через новый мост. Он называется мост Героев. Но если вы в колонне, на машине, да к тому же еще и в страусе, дорога до паркинга может занять несколько часов. Элла в тот день навещала больную маму. На визит к маме тоже может уйти несколько часов. Нужно заварить ей чай, прочитать, что написано мелкими буквами на бумажке. Действительно ли этот антибиотик следует принимать каждые два часа по две таблетки, как утверждает больная мама, или же иначе. От мамы вы услышите, что партизаны расстреливали своих же товарищей, если те украдут горсть черешни, а эти, нынешние… Маме неудобны зубные протезы, и верхний и нижний, теперь они совсем не те, что делали раньше, умерла тетя Славка, какая тетя Славка, та, которая присматривала за тобой, умерла и Мица, какая Мица, ну та, из нашего магазина… Нужно посмотреть «Вести». И фотографии из маминой молодости. Приходится смотреть и фотографии из своего детства. С собакой, с котом, с покойным отцом покойного отца, потом настроить спутниковую антенну, посмотреть отекшие пальцы на маминых ногах, помассировать ей тонкую шею, найти таблетки вольтарена, на ночь, разломить таблетку ирумеда в десять миллиграмм на две половинки по пять… На все это нужно время. Так что у Мирьяны и Бориса было много, много времени. И все же люди, которые годами ждали осуществления своей мечты, всегда бывают нетерпеливы. И им не хочется терять драгоценные минуты, дуя на заледеневшие пальцы и сжимая их в своих ладонях. Они встали из-за столика. Почему я так спешу? Почему хочу поскорее перейти к сексу? Я знаю, у вас дома тоже есть и ирумед, и вольтарен. И мазь, и таблетки. И мама у вас тоже есть. ОК. Они встали из-за столика. Борис повел Мирьяну к своему стоядину… Кто над вами издевается?! Вы что, забыли стоодинов?! Вы не помните своих стоодинов?! Я уверена, что иногда вы их вспоминаете. Хотя бы раз в месяц, когда выплачиваете по двести пятьдесят евро по кредиту, взятому на покупку вашего нынешнего металлолома. Так вам и надо! Короче, Борис повел Мирьяну к своему стоядину! Да! Он запарковал его в монастырском саду. Как это он нашел место в такой толчее? Что вы за гады такие недоверчивые! А вот так и нашел, нашел, потому что хорошо знал город, а еще потому, что до войны у попов не было такого транспортного парка, как сейчас. Сегодня у каждой монашки в распоряжении джип, ауди для поездок в Триест и смарт, чтобы передвигаться по городу. Тогда было не так. Довольны? Сейчас в этом саду не запаркуешься. Места нет. Ворота открываются прямо с алтаря, пультом. По ограде пропущен ток. Сигнализация. Сейчас другое дело, сейчас все стало хреново. Да, я же должна вам рассказать, что произошло в том автомобиле. Но меня там не было. Это, конечно, всегда создает трудности. Трудно говорить о чем-то с чужих слов. Скорее всего, в машине Мирьяна сняла туфли, колготки и трусики, а еще до этого пальто и жакет и расстегнула блузку и бюстгальтер. Скорее всего. Вероятно. А Борис расстегнул ширинку. «Ширинка» — это мощное слово! Звучит гораздо лучше, чем «шлиц». «Шлиц» звучит уж очень как-то резко, остро, вроде опасной бритвы. А бритва и член… Плохое сочетание. Мирьяна сказала Борису:

— Вылижи меня.

Борис вылизал. Как? В каком смысле — как? Наверное, нормально. Так, как обычно и лижут. Ничего эксклюзивного в его вылизывании не было. В стоядине, рядом с монастырем, при температуре минус семь?! Мирьяна, вероятно, кончила и, судя по словам Бориса, сказала:

— Об этом я мечтала многие годы.

Видите? Это то, о чем я вам и говорила. Человека буквально пожирают неосуществленные мечты. Тогда Борис сказал Мирьяне: «Отсоси мне». Или просто: «Отсоси». Или вообще ничего не сказал. Замужней женщине на другом конце члена говорить ничего и не нужно. Достаточно просто мотнуть головой. Замужние женщины это нормальные женщины. Мирьяна сделала отсос. Дальше можно сократить. Она натянула трусики, колготки, надела туфли, застегнула лифчик, блузку, может быть, поправила боди. Борис застегнул брюки и вытер рот рукавом футболки. Они вышли из машины и рядом со стоядином поцеловались со вкусом спермы и пизды. Мирьяна не спеша отправилась к паркингу ждать страуса. Борис пошел домой и стал ждать Эллу. И ждал ее, и ждал, и ждал. Но с больными мамами никогда ничего нельзя планировать. Элла осталась ночевать у мамы.

Почему Мирьяна через три недели или через три месяца позвонила Элле? Почему она все рассказала мужу? Почему позвонила Борису и сказала ему, что позвонила Элле и что все рассказала Виктору? Почему? Ответа на этот вопрос мы не узнаем никогда. Элла от этой новости просто охуела. «Мне казалось, — сказала мне Элла, — что я смотрю немой фильм. Только картинка. Без звука». Так она мне сказала. Я ее слушала в пол-уха. У нас имеется только один факт. Борис вылизал Мирьяну. Все остальное просто боль и слезы. При чем здесь «немой фильм», при чем «только картинка»? Глупости все это.

«Тонка, — говорила мне Элла, — я смотрю кадр за кадром. Один кадр — мой Борис дыханием согревает пальцы Мирьяны, следующий кадр…»

Элла вышивала скатерть из пагских кружев. Для стола на двенадцать персон. Представляете себе, что это за труд? Адский! Работы на сто лет. Я имею в виду — вышивать по кружеву. И тогда я отключила слух. И включила его, когда Элла начала плакать, а люди стали на нас смотреть. Мы были в кофейне «Старый город», там, рядом с церквушкой. Крупная псина, здоровенный дог, длиной от кончика носа до кончика хвоста примерно метр семьдесят три, облизывал сахарницы, которые стояли на столах. Он переходил от столика к столику и вытягивал длинный, длинный, длинный темно-красный язык в сторону сахарницы. Оближет и идет дальше, к следующему столу. «Смотри», — сказала я Элле, и мы рассмеялись.

Я смотрю на седого типа на экране. Он рассказывает о последних мгновениях жизни господина Крлежи. «Он дергал руками и ногами, знаете, так как-то очень по-крлежиански, словно от чего-то защищаясь. Удивительно, очень удивительно» А что тут удивительного. Люди не знают, а пердят на всю округу с умным видом. Я вам рассказывала, как умерла моя бабуля? Сейчас расскажу, а потом вы и про Крлежу поймете. Почему Крлежа действует вам на нервы? Онанисты! Я же не собираюсь анализировать художественные особенности образа Филиппа Латиновича, я просто хочу рассказать, как умерла моя бабуля. Родом она была из Лики. Когда она переехала в Опатию, сто лет назад, ее называли Хорватка, потому что в Опатии ее воспринимали как иностранку. И у меня, и у моей старухи остались о ней самые классные воспоминания, потому что она отправилась на тот свет без больших проблем. Если у вас в семье есть старики, то вы поймете, о чем я говорю. Ваша мама носит памперсы? Шит! Но что поделаешь, такова жизнь. Приходится снимать со стариков засранные памперсы. Кто-нибудь, у кого дома нет стариков, может подумать, что менять памперсы старику и грудному младенцу один хрен. А это небо и земля. Дерьмо в начале жизни и дерьмо в конце жизни воняет по-разному. Памперсы, снятые со стариков, вызывают депрессию. Человек начинает задавать себе разные вопросы. Поэтому бабуля осталась у нас в прекрасных воспоминаниях. Она не срала в кровать. По крайней мере, дома. Мы ее устроили в больницу. Нет, устроить в больницу вашу маму я не могу. Бабулю мы устроили в больницу по мощному блату. Когда я сегодня это анализирую, мне сдается, что моя старуха в те времена была не последним человеком в городе. Тогда мало кто мог отправить старика умирать в больницу. Бабуля в больнице все время плакала. «Заберите меня домой. Заберите меня домой». Ей делали капельницу. То, что должно было попадать в вену, в вену не попадало, а попадало куда-то рядом. При каждом уколе иглы появлялась небольшая фиолетовая припухлость. Однажды я нашла бабулю в другой палате. Очень тесной. Она лежала в окровавленной рубашке, вырванная из руки игла болталась в воздухе, бабуля дергала руками и ногами. «Очень по-крлежиански». Как будто лежа едет на велосипеде. И хрипела: «Гррррррр… Хррррррр…» Или как-то вроде этого. Внутри у нее все клокотало. «Сестрааа!..» — заорала я. Сестра пришла. Те сестры, которые из кинофильмов, они похлопывают родственников по спине, шепчут ласковые слова в их опечаленные уши, а старики или молодые в кинофильмах едут на своих велосипедах за закрытыми дверями палат. Сестра мне сказала: «Это нормально». Я закричала. Но если вы находитесь не в кинофильме, то сестре ваши крики похуй. Она ушла. Я хватала бабулю то за ноги, то за руки, потом опять за ноги… ОК. Не буду останавливаться на деталях. Бабуля умерла. И я не стала бы вам об этом рассказывать, если бы этот старый пердун на экране не молол чушь про последние мгновения жизни господина Крлежи. И не твердил, как все это было удивительно, очень удивительно и очень по-крлежиански. Терпеть не могу свидетелей последних мгновений, которые не знают, что в предсмертной езде на велосипеде нет ничего удивительного. Это нормально. Моя бабуля дергалась, Крлежа дергался. И вы будете дергаться… И я буду дергаться… Да! Что это я завелась на пустом месте. Нервы у меня… Вы правы. Тонкие как паутина.

Вы были в «Двух каштанах»? «Два каштана» — это кофейня на первом этаже нашего дома. На экране две тёлки пьют в какой-то кофейне пиво и демонстрируют здоровенные сиськи. Кофейня на экране просто говно, а не кофейня. Знаете, ростфрай, хромированный металл… Без души. «Два каштана» во время войны была просто суперкофейня. Мы там собирались: Кики, Борис, Элла и я. Мы тогда каждый день накладывали полные штаны из-за орудийной канонады и военных кораблей на горизонте. Хозяином был Джуро, не серб. А хозяйкой Нэлла, хорватка. И ротвейлер Роти… Роти точно не был сербом. Не издевайтесь! Фашисты! В «Каштаны» мы приходили всегда перед началом программы «Новости». И смотрели, где сегодня объявлено состояние повышенной опасности. «Жупанья!» «Состояние повышенной опасности в Жупанье!» Никто из нас понятия не имел, где она есть, эта Жупанья. Но мы испытывали чувство солидарности и сострадание по отношению к гражданам этого города, отстоящего от нашего, казалось, на миллионы километров. Или: «Состояние повышенной опасности в Бабиной Греде!» Где Бабина Греда, знают все. Бабина с большой буквы, Греда тоже с большой. Да. Если, конечно, не изменились правила правописания. Правда, никто не знает, где просто Греда. И несчастная просто Бабина. Но в любом случае мы солидаризировались и с их жителями. В «Два каштана» захаживали и наши герои, они за рюмку бренди рассказывали, как воевали. Как они вошли в село. Как подожгли его. Как лаяли собаки. Как они их перестреляли. Как мычали коровы. Как они их доили. Как бросились бежать какие-то крестьяне. Как они их убили. Как в полуразрушенном доме остались девочка и старуха. Как они их прикончили. Потому что одному из героев понадобилась коробка. Какая коробка? Дверная коробка, на которую навешивают дверь. И они выломали ее и погрузили на грузовик. А что они с нами делали?!!

Это я вам должна рассказать. Как-то вечером мы в «Двух каштанах» смотрели «Унесенные ветром». «Унесенных» я могла бы смотреть миллион раз, да я их столько раз и смотрела. Этот фильм настоящая чума. Полная чума. Ретт и Скарлетт потрясают. Потрясают, как ледяные фигуры в синей ночи, как драгоценный камень на белом снегу, как маленькая панда или детеныш коалы. Как котенок в плетеной корзине. Как моя Аки, когда она была совсем крошкой. Или как Кики, когда он принес мне ветку орхидеи в больницу, я там была после аборта. Ретт и Скарлетт. Я могла бы смотреть на них по три раза в день. В тот вечер, когда мы смотрели «Унесенных», было состояние повышенной опасности в городе. В нашем городе. По экрану то и дело пробегало предупреждение: «Состояние повышенной опасности в городе», «Состояние повышенной опасности в городе», «Состояние…» Понимаете? ОК. Это было дерьмово, совсем дерьмово. Одно дело, когда на экране пробегает «Чазма», или «Греда», или «Загреб». Это еще как-то можно себе представить, ну, в том смысле, что эти города исчезают с лица земли, объятые дымом и пламенем. На войне как на войне. Возможно все что угодно. Но есть одно «но». Эти города бог знает как далеко. Это не то что твой собственный дом, прямо здесь. Город?! Ёб твою мать! Ну и дела! А тут еще на экране Атланта, вся в огне, Тара в огне, Ретт несется во весь опор через пламя, негры визжат и падают, сраженные пулей в черное сердце. Небо горит, земля горит, кони ржут… А ты даже не можешь полностью погрузиться во всю эту страшную атмосферу. Не можешь ей насладиться. Потому что по экрану то и дело пробегает «состояние повышенной опасности в городе». И эта «опасность» человека жутко достает. ОК. Я попробую покороче. Мы несколько раз заказывали еду, думали, что это наш последний ужин. Кики смолотил три тарелки жареных кальмаров, я — две порции спагетти с соусом из помидоров. Мы много пили. И ждали конца фильма. Как будто слова Скарлетт: «Завтра будет новый день» — способны переместить «повышенную опасность» в Бьеловар или в какую-нибудь другую дыру. Почему вы считаете, что Бьеловар это не дыра? ОК. Короче, мы ждали конца. И ничего. Титры. И ничего. Кто его знает, как долго мы пялились на экран, трясясь от страха и ужаса, пока до нас не доперло, что «Унесенных» мы смотрели в записи, что это была «опасность» десятидневной давности и что гребаная Нелла, хозяйка, нас просто наебла. Вот сука! Подлая сука! А теперь стоп! Внимание! Вы думаете, в мире нет справедливости? Нет Бога? Послушайте-ка эту историю. Поехали! Представьте себе старый отель в Римини. Штук тридцать обветшалых номеров. И одни апартаменты. В них живут Лучо и Лина. И Она. Лучо восемьдесят один год, у него паркинсон. Лине восемьдесят один год, у нее паркинсон и альцгеймер. Лучо влюблен в Лину, Лучо безумно любит Лину, он курлычет над ней, держит ее за руку, спит с ней в одной постели, Лучо страшно богат. У него только в банке на счету два миллиарда лир, но Ей он никогда не платит больше ста тысяч. Слушайте дальше.

06.00. Она встает. Пьет кофе на террасе и выкуривает первую сигарету. В комнатах Ей курить запрещено.

07.00. Она отставляет в сторону утюг и подбирает каждому из них таблетки на весь день. Раскладывает их по коробочкам. Варит жидкую манную кашу и готовит жидкий пудинг. Наводит чистоту во всех трех комнатах и ванной.

08.00. Лина должна проглотить чайную ложку растолченных таблеток. Лина не хочет открывать рот. Она пытается открыть ей рот пальцами. Лучо в это время завтракает на кухне. Лина за ночь обоссалась по самую шею. Она натягивает перчатки. Переодевает ее. Лина сильная. Брыкается, машет руками. Весу в ней тридцать два килограмма, но силы много. Мыться ненавидит. Вся коченеет. Буквально в камень превращается. Она вся в синяках от ударов Лины. И мокрая от воды. Вытерев Лину, Она ее одевает. И снимает постельное белье. Постельное белье Она меняет два раза в день, кроме тех дней, когда Лина принимает слабительное. Наконец Лина одета. Сидит в кровати. Привязанная. Все время трясется. Она ложечкой засовывает ей в рот жидкую манную кашу. Лина выплевывает. Правда, не все, кое-что попадает ей в желудок.

09.00. Приходит медсестра. Подключает Лину к капельнице. Лина беспокойна. Она привязывает ее руки к кровати. Заталкивает в ее открытый рот еще немного каши. Лина сопротивляется. Но Она настойчива.

10.00. Она кладет зассанное постельное белье в стиральную машину. Снимает то, что высохло со вчерашнего дня, и гладит его.

10.30. Она готовит обед для Лины. Овощи, мясо, морковка, рыба. Все это с помощью миксера превращает в жидкую кашицу. Для Лучо накрывает стол в кухне. На обед каждый день должна быть закуска и одно блюдо. Закуска — спагетти или ризотто, горячее блюдо — цыпленок и пюре. Кабачки должны быть почти подгоревшими, иначе он не будет их есть. И кабачки тоже должны быть на обед. Каждый день.

12.30. Обед. Лучо в пижаме. Дрожит. Расспрашивает. Почему Лина привязана? Достаточно ли она съела? А выпила? Весь трясется. Она оставляет его в кухне. Он ест самостоятельно. Она идет к Лине. Снова чайная ложечка. Снова полуоткрытый рот, который при виде ложки Лика старается закрыть. Она пытается запихнуть в узкую щель между губами хоть немного рыбы, овощей и моркови. Лина опять по уши обоссалась. Она отмечает в ежедневнике, сколько ложек проглотила Лина. Сколько жидкости выпила. Это для домашнего доктора.

13.30. Она моет Лину с головы до пят. В вене у Лины игла от капельницы. Лина сопротивляется. Она ее одевает. Поднимает из кровати. Лина тяжелая, когда вот так висит на ее руках. Как камень. Она относит ее в кресло. Лучо рядом, он несет штатив с капельницей. Она привязывает Лину к креслу. Свободная рука Лины должна быть под контролем, чтобы она не вырвала трубочку капельницы. Меняет постельное белье. Зассанные простыни сует в стиральную машину. Моет посуду, убирается в комнате, гладит белье…

15.30. Перетаскивает Лину в чистую и сухую кровать. Лучо несет штатив. Лина сопротивляется. Она тяжелая как камень. Не хочет в кровать. Она привязывает ее к кровати и подключает к капельнице вторую бутылку. В вену Лины течет вода и глюкоза. Лучо сейчас лежит рядом с Линой. Держит ее за руку, за ту, что свободна, ласково воркует: «Знаешь, кто я такой? Я Лучо. Твой муж…» Лучо однажды настоял, чтобы Лину отвезли в больницу, потому что врачу показалось, что у нее что-то не так с маткой. В больнице Лучо потребовал осмотра у самого лучшего гинеколога. К счастью, рак у дорогой Лины не обнаружили. Их дочка навещает стариков два раза в неделю. По дороге к парикмахеру. Лучо гладит волосы Лины. Она гладит белье. Гладит.

17.30. Приходит медбрат. Отключает капельницу. Накладывает на руку повязку, но дыра в вене остается.

18.00. Ужин. Да. Лекарства Она дает им на протяжении всего дня. Ужин. Лина плюется фруктовым пюре. Чайной ложечкой Она собирает пюре вокруг маленького рта и запихивает его обратно, в отверстие. После еды Она ее переодевает. Лина обоссалась до самых ушей. Снимает постельное белье. Лучо ужинает на кухне. Рыбу, очищенную от костей, овощи, фруктовое пюре. Да. Раз в два дня Она дает Лине слабительное. И как бы это сказать… Лина после этого какается несколько раз в день, до самых ушей. Или обсирается несколько раз в день до самых ушей. Или… Короче, ясно. Вы меня поняли. В такие дни, когда Лина какает, или срет, или назовите это как вам угодно, Она постоянно меняет постельное белье, стирает, сушит в сушилке и гладит.

20.30. Лина в кровати, готова ко сну. Одну таблетку она выпила в двадцать часов. И сейчас ей нельзя позволять заснуть.

21.00. Лина глотает последние таблетки. Измельченные, в ложечке. Лучо лежит рядом с Линой. Не спит.

22.00. Лучо глотает свои последние таблетки. Она моет посуду. Курит на террасе. Гладит. Развешивает выстиранное белье. Курит на террасе.

23.00. Она принимает душ. Ложится в кровать. Думаете, тут же засыпает, потому что устала как собака? Ничего подобного. Без своих таблеток Она бы вообще не заснула.

24.00. Она глотает снотворное.

00.30. Засыпает.

Она зарабатывает восемьдесят три тысячи лир в день. Имеет право на четыре свободных часа в неделю. Не возмущается. Русские и польки стоят в два раза дешевле. Кто такая эта «Она»? Она — это Нелла. Та самая Нелла, которая нам пустила «Унесенных» с видеокассеты. Справедливость существует! Знаете, нельзя издеваться над людьми!

Жалко, что вы никогда не увидите Эллу. Мою лучшую подругу. Она моложе меня на двенадцать лет. Сейчас ей, может быть, сорок, или тридцать восемь, или тридцать шесть. Помните, как мы с ней сидели в маленькой кофейне рядом с той церковью… Когда пес облизывал сахарницы? Да. Тогда ей еще не было тридцати. Элла высокая, я бы сказала, длинная женщина. Может быть, метр восемьдесят. Шестьдесят два или три килограмма. Волосы светло-каштановые. Густые. До плеч. Прямые. Чаще всего она носит хвост. Хорошо помню, как она выглядела тогда, когда тот пес, когда мы с ней сидели в кофейне рядом с маленькой церковью… Глаза ее были за практически черными очками, лицо — бледное, белое, без макияжа — смотрело на меня, а розовые губы — без помады, довольно полные — то открывались, то закрывались, то открывались… И снова закрывались. Не надо издеваться. А я смотрела на белые, ровные, крупные зубы. У нее высокие скулы. Элла красавица. Я не говорю — сказать такое было бы свинством, но мне приятно, что Борис вылизал Мирьяну в холодной ночи. Элла моя подруга. Но когда я смотрела на Эллу, когда я смотрела на ее красивые губы и зубы, ее собственные зубы, без всяких там коронок, и вспоминала собственные зубы под коронками, мне было очень приятно, что все происходит не по правилам. Что красота не дает никакой гарантии, не является страховкой. Можно быть хорошенькой, как котенок в плетеной корзине или как глаз бегемота, а это самое красивое, что я в жизни видела, — глаз бегемота. Вы не понимаете, о чем я говорю? Вы когда-нибудь смотрели внимательно в глаза бегемоту? Жаль. Короче, я просто хочу сказать: ты можешь быть красива, как глаз бегемота, а твой муж все равно потянется языком в сторону чужой пизды. Прекрасное чувство. Прекрасное! Элла тогда, в кофейне, когда тот пес облизывал сахарницы, а она мне рассказывала, как Борис лизал Мирьяну, похлопала меня по плечу:

— Ты меня слушаешь?

— Да, — сказала я.

— Что бы ты сделала на моем месте? Что ты мне порекомендуешь?

Какое слово — «порекомендуешь»! Когда в Опатии, в том ресторане, я ела рыбу, после которой срала несколько дней подряд, официант мне, помню, сказал: «Я бы порекомендовал вам…»

Говно. Терпеть не могу рекомендовать. Я молчала.

— Скажи что-нибудь, — сказала Элла.

— Слушай, — сказала я, — давай подойдем к этому разумно.

— Давай, — сказала Элла.

— Представь, что это ты стоишь на ледяном Корзо.

— Да, — сказала Элла.

— Вокруг тебя толпа.

— Да, — сказала Элла.

— Тебе холодно. Ты рассеянно смотришь на шествие масок, колонну грузовиков и все остальное говно…

— Да, — сказала Элла.

— Борис в Далмации, у своих. Тебе холодно, но домой, в пустую квартиру, идти не хочется. Диджеи орут: «Супееер, супееер, дорогие слушатели!»

— Да, — сказала Элла.

— У тебя в гимназии была несостоявшаяся любовь? Большая любовь? Твоя мечта?

— Нет, — сказала Элла.

— Ну, тебе в старших классах нравился кто-нибудь из школы? Хоть когда-нибудь? Может, из какой-то другой школы?

— Нет, — сказала Элла.

— Ну хоть один раз, хоть раз, хоть раз, мать твою, тебе кто-нибудь нравился?

— Да, — сказала Элла.

— Хорошо, — сказала я, — супер. Ты стоишь там, в демисезонном пальто, тебе холодно, вокруг толпа. Тебе даже не протолкаться до автобуса. А машину взял Борис.

— Да, — сказала Элла.

— Вдруг в этой толпе этот, твой, дотрагивается до твоего плеча. Ты вздрагиваешь, оборачиваешься и видишь… Какие у него глаза, у твоего?

— Карие, — сказала Элла.

— Значит, ты видишь карие глаза и говоришь, неважно, что говоришь, это мы пропустим, а то мне уже начало действовать на нервы, а он тебе говорит «пойдем» и берет тебя за руку, ну, ты бы с ним пошла?

— Да, — сказала Элла.

— Вот видишь, — сказала я, и мне стало немного легче.

Элла сняла очки.

— Он приводит тебя к своей машине, машина у него какая?

— Стоядин, — сказала Элла.

— Ладно, вы сидите в машине, тип запускает какую-нибудь кассету, ты музыку любишь, какую кассету?

— «Квин», — сказала Элла.

— ОК. «Квин». Их я знаю. И пока покойный пидор Фредди и толстуха Монтсеррат орут «Барселооооонааа…», он тебя вылизывает. Когда покойник опять заводит «Барселооонааа», ты ему отсасываешь. Неужели это что-то совершенно невероятное?

— Нет, — сказала Элла.

— ОК, — сказала я. — Тогда прости и забудь.

В этой кофейне к чаю подают еще и маленькие пирожные в форме сердца. Я сунула в рот это пирожное. Пока оно там у меня таяло и Элла уверенными движениями закуривала сигарету, а глаза у нее были похожи на две темно-коричневые маслины в прозрачном оливковом масле, я спросила:

— А кстати, кто он, этот тип, который тебе нравится?

— Кики, — сказал Элла.

Да. Вы правы. Хотя вы ничего и не сказали. Крайне глупо пердеть во все стороны и что-то рекомендовать. Но вы меня плохо знаете. Вы, должно быть, думаете, что я просто охуела, когда услышала, что Элла мечтает, чтобы язык Кики оказался у нее между ног. Вовсе нет. Мне было очень приятно. Потому что я знаю, что Кики никогда, никогда, никогда не дотронулся бы до плеча Эллы. Кики никогда не потянулся бы языком к ее пизде. Я это точно знаю. Но если вдруг когда-нибудь, когда угодно, когда бы то ни было, один раз он что-то там и вылижет… Короче, вы меня понимаете. Так вот, если… Я вам вот что скажу. Я бы на это закрыла глаза. Если кого-нибудь любишь, то тебе должно быть приятно, если с твоим любимым происходит что-то хорошее. Люди, ведь жизнь так коротка. И если хочется вылизать чью-то пизду, ну вылижи ты ее! Чтобы потом годами не сокрушаться, что не вытер тогда рот рукавом футболки. Нет, я не мать Тереза. Нет, если бы мой Кики мне изменил, я бы не стала топором отрубать ему член. У вас просто не все дома.

На экране реклама. «Маме» пятнадцать лет. Может, даже меньше. Она собирает вокруг себя троих «детей». Почему это мамам в хорватской рекламе почти всегда по пятнадцать лет? Почему эти гребаные педофилы не найдут себе другой работы?! «Мама» крошит шоколад в какую-то смесь, похожую на рисовую кашу на молоке, но это не рисовая каша на молоке, а какое-то кремовидное говно. Белое. У всех троих тупых сопляков текут слюни. «Мама» чайной ложечкой запихивает деткам в их глупые рты эту рисовую кашу, которая вообще не имеет ничего общего с рисовой кашей. Молочная рисовая каша! Это моя любимая еда. Я не знаю, какое впечатление производят на вас абики, ну, я имею в виду абортированные. И что вы вообще о них думаете. Некоторые считают, что абики это тоже дети. Маленькие человечки, у которых отняли шанс вырасти и стать людьми с большими руками и ногами. У них есть все, хотя они очень маленькие. Просто у них все это в зачаточном состоянии. Они даже могут чувствовать боль. Как вы или я. Я всех своих абиков забыла. Хотя они были детьми и мне следовало бы их помнить. У моей бабули был сын, который умер, когда ему было две недели. Бабуля помнила его всю оставшуюся жизнь. Пятьдесят два года. Вот видите. Все мы разные. И все-таки я думаю, что вокруг этих абортированных детей поднимают слишком много шума. И делают это мужчины. Мужчины, которым плевать на своих больших детей. Тех, у которых уже есть руки и длинные ноги. И которые уже пошли в первый класс. И которым нужно купить ранец и посидеть вместе с ними над домашним заданием по рисованию. Но на таких им насрать. Они на них и алименты не хотят платить. Считают, что мамаша, курва, потратит деньги на лак для ногтей на ногах, а потом будет задирать эти ноги вверх, чтобы принять какой-то гнусный чужой член. Для них, отцов, это совершенно неприемлемо. На собственных детей у них нет ни денег, ни времени, однако о ваших и о моих детях, у которых еще даже не выросли руки и все остальное… ОК. Если бы я дала им шанс, у них бы выросли и руки, и ноги. Вы понимаете. Так на чем я остановилась? Да, такие типы знать ничего не желают о своих собственных детях, зато всё знают об абортированных. Пишут научные работы, выступают с лекциями, раздают листовки, показывают слайды, демонстрируют фильмы, в которых с помощью замедленной съемки можно увидеть, как при аборте разрывается на кусочки крошечное тельце. У этих онанистов взгляд полон любви к уже покойным абортированным и ко всем будущим жертвам. Они только что не кричат: «Абортированные всех стран, соединяйтесь!» Хотят всех их поднять на ноги! Не горячитесь! Я всех моих абиков забыла. А их у меня было несколько. Да, хреново это, когда у тебя задержка. Хреново — еще мягко сказано. Начинаешь с того, что щупаешь сиськи. В такие дни они всегда делаются крупнее, чем обычно. Набухают, дотрагиваться больно. Суешь палец между ног. В надежде выковырять что-нибудь красное. Если не красное, то хоть коричневое. Или цвета ржавчины. Что угодно, хоть что-нибудь. Но жизнь говорит тебе: не горячись. Меня, например, постоянно мучает кандида. Что такое кандида? Вы что, с луны свалились? Это грибок такой. Он развивается, когда падает иммунитет. А у меня иммунитет всегда в полной жопе. Но в те дни, я имею в виду дни, когда суешь себе в дырку палец, даже этого проклятого грибка нет. Ничего нет! А купить тест рука не поднимается, потому что хочется надеяться на лучшее. В жопу тест! Легче всего купить тест! А знаете, что хуже всего? И это я тоже проходила. Хуже всего думать негативно. То есть думать, что ты залетела! Когда ты вовсе не залетела, но считаешь, что залетела! И трахаешься так, как будто ты действительно уже залетела, хотя ты не залетела, и из-за этого залетаешь… Не успеваете следить за ходом моей мысли? ОК. Я хотела сказать вам, что хуже всего, когда точно не знаешь. Когда узнаёшь, то все остальное — это вопрос техники. С утра пораньше с полиэтиленовым пакетом в руке идешь в роддом и встаешь в очередь в регистратуру. У всех у нас, в очереди, в пакетах ночная рубашка, тапочки, гигиенические пакеты, запасные трусы, носки из чистого хлопка, потому что на «кобыле» жуткий холод, ступни просто леденеют… После первого абика я, когда отправлялась в роддом, всегда брала с собой не полиэтиленовый пакет, а кожаный дорожный саквояж. Потому что так похоже, что я собралась в командировку и в роддом зашла просто на минутку, по дороге в аэропорт. Да и вообще, с сумкой практичнее, потому что можно сунуть в нее и дополнительное снаряжение: жидкое мыло, полотенце простое, полотенце махровое, косметику, «Унесенных ветром» на случай, если не остановится кровотечение… Когда подходишь к окошку, то приходится орать медсестре свое имя, фамилию, адрес, год рождения… Эти гребаные сестры, те, которых сажают в окошко, как назло всегда глухие. Но чистые и аккуратные. И никогда не носят в животе абика. От них хорошо пахнет даже в семь часов утра, и им никогда не приходилось переживать долгую ночь, отвратительную ночь, в течение которой сто, и сто, и сто, и еще сто раз мучаешь себя вопросом: ну какого хрена?! И ведь ему, как назло, в тот раз было совершенно плевать, куда кончить. Им, как правило, это действительно безразлично. Одна дырка, вторая, третья… Они кончают, как мы захотим. Но это мы, именно мы считаем, что они просто рвутся кончить в нас, и мы хотим доставить им такое удовольствие. Считаем, что именно так мы привяжем мужчину к себе, не останемся одинокими, сможем издевательски улыбаться, читая в очереди к парикмахерше лизу. Текст под названием «Как привязать Его к себе». Мы Его уже привязали! Наш кончает в нас, наш не натягивает на свой член гидрокостюм! И поэтому Он — наш!! Мы не такие, как те дуры, у которых Его нет, которые не привели в состояние полной боеготовности все свои дырки и поэтому теперь вынуждены читать лизу. А мы живем в счастливом браке, нас соединяет счастье, мы счастливо прилепились друг к другу, мы счастливы на «кобыле». Анестезиолог спрашивает, нет ли у тебя аллергии, а сестра тебе говорит: ниже, ниже, ниже, ниже… Врач не говорит ничего, ты у него сегодня девятая, он на тебя не смотрит, он тебя не видит… Этой ночью у него было дежурство, он не спал, новенький совсем не ориентируется, и кто ему только диплом выдал, не будь его отец тем, кто он есть, этот обалдуй был бы просто шофером в Италии. Все это он говорит сестре, которая молча слушает, следя за тем, где твоя задница, а где пизда. Анестезиолога не видишь, но чувствуешь. Он стоит у тебя за спиной. А потом, и это самые приятные мгновения моей жизни, тебе втыкают в вену иглу. Чувство такое, как будто летишь куда-то туда, куда и хочешь улететь, но не решаешься или же, решившись, получаешь облом, как это было со мной, когда они меня разбудили и сказали, что я должна была подумать о тех, кто мне дороже всех, короче, рядом с этим чувством полета меркнет любой оргазм. И новая пара туфель от прада, и даже глаз бегемота… За тот момент, когда анестезиолог втыкает тебе в вену иглу, можно отдать без преувеличения все… А потом просыпаешься. В палате с еще пятью или шестью дамами. Четыре из них уже складывают в пакеты свои ночные рубашки и окровавленные трусики, пятая курит в коридоре. Когда я просыпаюсь после наркоза, мне всегда хочется молочной рисовой каши. Молочную рисовую кашу обычно дают мамам после родов. Это мое самое любимое блюдо. И получить его можно только в роддоме. Вы можете иметь кучу денег, ваш муж может быть президентом страны или главарем хорватской мафии, но вы все равно не сможете заказать молочную рисовую кашу даже в самом дорогом ресторане Опатии. Ни за какие деньги. Таких денег нет. Эти мудаки просто не умеют ее варить. Я такую кашу ела в первый раз после того, как родила Аки. До сих пор помню ее вкус. Как-то раз, после аборта, я попросила принести мне молочную рисовую кашу. Я знала, что женщины после аборта не имеют права ни на обед, ни на воду, ни на чай, короче, ни на что. Да и у кого поднимется рука принести этой проклятой бляди, которая убила человеческое существо, которая не дала вырасти крохотным ручкам и масеньким ножкам, которая заставила угаснуть сияние очей и задушила смех и радость, у кого, я спрашиваю, поднимется рука принести такой бляди обед! Если только этот обед не последний обед в ее жизни. А на это было не похоже. И теперь представьте себе выражение лица медсестры, у которой эта маленькая блядюшка, какой я была двадцать пять лет назад, требует рисовой каши! Представьте себе ее лицо! Это не от избалованности, глупости или капризного характера! Это от бесстыдства! Это провокация! Какой тут поднялся крик! Вопли! Ах вы жопы сраные! Мать вашу! Неужели у меня нет права на такое скромное желание?! И она орала на меня там, где говорят шепотом! Рисовой каши мне, конечно, никто не принес. Я не обиделась. У сестры тоже есть свои права, например, на верность собственным принципам. Но я дала себе зарок. Рано или поздно, рано или поздно… Да. Я еще получу свою молочную рисовую кашу. На последний аборт я отправилась как раз тогда, когда была какая-то заваруха на Плитвицких озерах. Жуткая заваруха! Поэтому я и запомнила. Кстати, может быть, это как раз и было начало этой войны? Но меня это с курса не сбило. Я забралась на «кобылу» и потом проснулась в палате. Одноместной. Это оплатил мой Кикочка. В вазе стояла ветка орхидеи. Мне именно ветку и хотелось. Нежно-розовая ветка орхидеи в стеклянной вазе. Не в трехлитровой банке из-под маринованных огурцов или вишневого компота, а в вазе. Мне хотелось увидеть что-нибудь красивое, когда проснусь. Я знала, что проснусь. От аборта редко помирают. Раньше, во всяком случае, так оно и было. «Что вам угодно? Что вам подать? — спросила медсестра. — Горячий чай, сок, обед, бульон?» «Молочную рисовую кашу, двойную», — сказала я. Медленно, ложку за ложкой, я отправляла в свой голодный рот горячую кашу. Но что вы можете об этом знать! Откуда вам знать о том, что могут сделать деньги? Кики заплатил тысячу марок. За тарелку риса и горячего молока. А почему я уже сто лет назад не выписала рецепт из «Золотой кулинарной книги» покойной синьоры Вучетич? Вы просто глупы. Глупы как тупой нож.

Конечно же, Элла чуть с ума не сошла, когда Борис получил эту гребаную повестку. А, вы уже забыли… Нет? ОК. Это было очень неприятное чувство. Мы встретились в «Двух каштанах». Десять утра. Может, одиннадцать. Официант принес нам два двойных макьятто. Он знал, что мы обычно пьем в десять или одиннадцать утра. Глаза у Эллы блестели. Я уже вам говорила. Две большие коричневые маслины в белом, прозрачном оливковом масле. В ледяной воде.

— Я не могу представить себе мертвого Бориса на каменном столе. Разрезанное и грубо зашитое тело…

Элла смотрела слишком много детективов.

— Не перди, — сказала я, — на войне получают пулю в грудь или тебя на куски разрывает взрыв гранаты в каких-нибудь лесных дебрях. Откуда там каменный стол, в лесу-то…

— Я и этого не могу представить, — сказала Элла и пронзила меня ледяным взглядом. Именно ледяным.

— Я пойду к нему. Войду в его кабинет и скажу: «Я Элла, жена Бориса».

Я уже вам говорила, Виктор, тот, который был в страусе, муж Мирьяны, он был начальником городского комитета обороны. Элла и Борис были уверены, что повестка пришла из-за того самого вылизывания в ледяную ночь. Что вы такое говорите? Ну и что, что вас забрали на войну, хотя вы никого не лизали? Не пердите! Я вам об их уверенности говорю. Если что-то кажется тебе правдой, то это и есть правда. Для тебя. А на других ты просто кладешь. Да. Это была просто жуть! Жуть с ружьем! Представьте, каково это — понимать, что ты погибнешь из-за того, что твой язык вылизал не ту пизду! Мерзкое чувство. Этот говнюк хотел возложить жизнь Бориса на алтарь Родины за то, что тот вылизал его жену. Понимаете, какая дерьмовая ситуация! Люди, бойцы, герои погибают на войне за идеалы, за принципы, за свободу, мир и демократию, за лучшее будущее для своих детей… Понимаете? Какая это дерьмовая ситуация — погибнуть, отдать жизнь за Хорватию из-за того, что ты вылизал не ту пизду?! Что это за страна, которой приносят такие жертвы! Вот такие мысли кружились у нас в головах — у Кики, Бориса, у меня, у Эллы… Тогда, за столом в «Двух каштанах», Элла мне сказала:

— Я войду к нему в кабинет. И, если понадобится, дам ему.

Она закурила сигарету. Я, слава богу, больше не курю. В городе говорят, что в наше время курят еще только сербы и портовые грузчики.

— Не понимаю, — сказала я, — как ты это себе представляешь? Войти в кабинет и сказать Виктору: «Трахни меня!» Если бы таким способом можно было освободить человека от армии, Виктор бы двадцать четыре часа в сутки трахал, и трахал, и трахал. Все бы выстроились в очередь и давали бы ему по три раза в день ради спасения жизни своих мужей. Элла, ты не в себе. Успокойся.

— Послушай, — сказала Элла, — моя пизда не просто какая-то первая встречная пизда. Борис вылизал его жену, Виктор вылижет меня, и мы будем квиты.

Я смотрела прямо в Эллины маслины в масле.

— Что ты об этом думаешь? — спросила меня Элла.

— Супер, — сказала я. — Одно вылизывание не стоит стольких разговоров. Если это может помочь, то чего ждать?

— Это будет не первый случай в истории человечества, — сказала Элла.

Я насторожилась. Стоит кому-нибудь в разговоре упомянуть историю, я всегда очень, очень настораживаюсь. В истории я вообще не ориентируюсь. Ничего не знаю.

— В какой истории? — спросила я.

— В истории человечества уже были случаи, когда женщины своим телом расплачивались за свободу.

— Дааа? — спросила я, наполненная незнанием космического масштаба. Даже переполненная.

— Ну, например, вспомни Юдифь, — сказала Элла. И уставилась на меня. Я вам уже говорила про ее глаза как маслины в прозрачном масле. Юдифь? Юдифь?! Кто эта проклятая Юдифь? Можете мне, конечно, не верить. Единственная Юдифь, которая пришла мне на ум, была сестра моей свекрови. Старая, скупая, богатая высохшая гадина, о которой я вообще не желаю говорить. Юдифь. Юдифь? Юдифь??!!!

— Да, — сказала я, — ты права.

И продолжала смотреть в глаза Эллы, потому что мне не хотелось, чтобы она узнала, что я ничего не знаю о Юдифи, которая сделала кому-то отсос, чтобы спасти мужа от армии.

— Если Юдифь смогла дать Олоферну, а ты себе представляешь, как выглядел Олоферн, то и я могу дать Виктору.

Олоферн. Олоферн?! Олоферн!!! Может, вы знаете, как выглядел Олоферн? Может быть, вы не болтались в парке во время уроков, когда учительница Мара рассказывала про эту курву Юдифь и ёбаря Олоферна. Вы-то, может, и нет. А вот я — да. У меня как-то не хватает духу признаваться, когда я чего-то не знаю. Мне неловко. У всех, кто меня окружает, высшее образование. И у Кики, и у Бориса, и у Мики, и у Эллы, все они всё знают о Юдифи и Олоферне, вот мне и неловко.

— Но правда, — сказала Элла, — Юдифь принесла себя в жертву, чтобы спасти свой народ, весь народ, а не одного мужчину; она потрахалась с Олоферном и отрезала ему голову ради спасения всего народа, но кому какое дело, я…

Тут я здорово струхнула, можно сказать, просто обосралась.

— Ты собираешься отрезать Виктору голову… ты что…

— Да нет, — сказала Элла, — я собираюсь с ним трахнуться, или дать ему меня вылизать, или отсосать ему! Я не желаю смотреть, как мертвый Борис лежит на каменном столе.

На экране опять реклама. Мобильники. Эскимосы дрочат мобильники, посылают сообщения бог знает кому, а старая эскимоска скалится на мобильник как сумасшедшая, которой показали куклу без головы. Меня ошеломляет развитие телефонии. Во время прошлой войны мы с Кики ездили в Илирскую Бистрицу делать шопинг. Там все было дешевле. Теперь мы ездим в ашан. По субботам. Знаете этот маленький маркет в Бистрице, рядом с почтой? Не знаете. Не знаете даже, где Илирская Бистрица?! ОК. Рядом с шоссе небольшой маркет, а рядом с маркетом почта. Я ненавижу маркеты, и минимаркеты, и мегамаркеты. Я в них захожу только в случае крайней необходимости. Что Кики купит, то и хорошо. Все-таки в ашан я с ним иногда езжу. Чтобы он не оказался там единственным мужчиной без жены. В маленький маркет в Бистрице я никогда не заходила. А на почту заходила. Тогда из Хорватии нельзя было позвонить в Сербию. А из Словении можно. За три или четыре марки в минуту. Прикиньте, каково! Все наши городские сербы ездили в Илирскую Бистрицу, а там прямиком на почту. Перед телефонными кабинами ждать приходилось часами. В кабину втискивались целыми семьями. Мама, папа, дети. И кто-то один крутил, и крутил, и крутил диск. Когда дозванивались, передавали друг другу трубку. «Это ты, Васааа? Как там у вас? Аааа… Слышишь меня?.. Жарко, это Жарко говорит… Жарко!.. У нас все хорошо, передаю трубку Данице». «Это Даница, Даницааа, у нас все в порядке, я получила хорватский паспорт… вчера, нет, папе не дали… и брату тоже… вот тебе Саша…» «Да жив я, жив, сейчас дам вам папу». Связь часто прерывалась. Те, кто был в кабине, кричали в мертвую трубку, не понимая, в чем дело, но зато те, кто стоял перед дверью снаружи, понимали. Та кучка людей, которые были в очереди следующими, немного приближалась к стеклу кабины. Не агрессивно, не нервозно. Медленно. Так, чтобы те, кто в кабине, увидели, что они, снаружи, знают, что связь оборвалась и что теперь их черед попытать счастья. А те, из кабины, выбирались наружу и довольные и одновременно приунывшие. А что они с нами делали?!! Я на той почте была раз сто. Никто ни разу не повысил голоса. Сербы вытирали ноги о половик, складывали зонты, никогда после разговора не проверяли счет. Почтовые служащие мерили их ледяными взглядами и всегда закрывали дверь ровно в семь часов. Пусть даже в очереди ждет сто человек. Всегда ровно в семь. Кому звонила я? Прерывалась ли связь у меня? Ну что вы за гады такие! Злобные гады! Да никому я не звонила! Поэтому я туда и приходила! Доказать самой себе, что там, вдалеке, у меня никого нет! Что это у кого-то другого там, по ту сторону, есть Васа и вся его родня. Что это они сербы, а не я. У меня в голове все время вертелось, что меня сделал гребаный Живко Бабич и что быть сербом это не состояние духа, а биология! Я знала это! Сербство можно доказать. Если твою мать трахнул Живко, то просто нужно взять у него ДНК, сдать свою ДНК, и если они совпадут, можешь зайти в кабину и орать «алло, алло»… Разумеется, можно пердеть во все стороны, что ты хорват до мозга костей, никто не запрещает, можно пиздеть, что ты дышишь по-хорватски, что все, что у тебя есть, — здесь, что там ты вообще никогда не был, что ты не собирался заходить в кабину, что ты не пойдешь в кабину, что кабина и так битком набита, что связи нет, что… Да ни хрена! Это не аргумент! Это интерпретация. Субъективное впечатление. Как малыш Йово представляет себе хорвата. А что этот малыш Йово знает? Малыш Йово ничего не знает. Этот мой взгляд в сторону кабины в Илирской Бистрице — флешбэк? Это я флешбэкую??!! Что, это я сейчас перескочила на флешбэки?! Кто может следить за ходом моих мыслей?! Проклятые флешбэки. Вы когда-нибудь о них думали? Вспомните-ка ту коробку. Какую такую коробку? Коробку, дверную коробку. Я вам рассказывала, как наши тогда кокнули девочку и старуху из-за коробки. А что они с нами делали?!! Вы думаете, у того типа, который погрузил коробку на грузовик, будут флешбэки? Думаете, его будет прожигать насквозь взгляд девочки за секунду до того, как пуля разнесла ей голову? Или ему не даст спать видение окровавленного седого затылка старухи?! Пуля настигла ее, когда она что-то засовывала в печку. Вы думаете, что, когда тот тип будет проходить через укрепленную в этой коробке входную дверь своего дома на самом берегу моря или, может, немного подальше, ему каждый раз вместо лика Богородицы будут являться остекленевшие мертвые глаза, рот, из которого на тощий подбородок стекает тоненькая как нитка струйка слюны? Или мертвая девочка, которая улыбается кровавой улыбкой? Бабушка и малышка будут являться этим типам и в флеше, и в бэке?!

Вы ненормальны. Вот скажите мне одну вещь. Кто может кому бы то ни было доказать какой угодно флешбэк? Вам хоть когда-нибудь приходило в голову, что все эти жертвы посттравматического синдрома на этом играют? Нет. А они играют. Все без исключения! Они хотят получать больше денег! Хотят, чтобы их кто-то слушал! Хотят квартиру и работу! Если флешбэк нельзя точно доказать, именно что доказать, то любой хрен может флешбэкироваться и пудрить другим мозги. А может быть, все эти флеши и бэки просто выдумка обдирал психиатров? Которые благодаря им приобретают деньги, любовниц, работу для дочери-тупицы, которая благополучно закончила медицинский по психиатрической кафедре только благодаря связям своего пронырливого и лживого отца-психиатра. Да и эта война! Кто может доказать, точно доказать, что война — это травма? Военный посттравматический синдром?! Ну как же! Так я вам и поверила! Кто может доказать, что война — это травма? Почему это война должна быть травмой? Горящие деревни и на горизонте, и совсем рядом? Состояние общей опасности в Жупанье? ОК. Понимаю. Нелегко упаковать маленький член в армейские штаны и двинуться на поле боя, когда температура воздуха минус пятьдесят. Нелегко. Нелегко надрать сербам жопу, мать их! На ледяном льду и на обжигающей жаре. Нелегко. Нелегко превратить сербский пердёж по всей Хорватии в Косовскую битву. Это, кстати, единственный известный мне исторический факт. Сербов там наебли по полной программе. Нелегко. А подмыться, отправиться в городской комитет обороны и перепихнуться там с начальником, чтобы спасти жизнь мужу? Нелегко. Но есть одно «но». А травма ли это? Погодите! Я поднимаюсь и иду посмотреть в словаре иностранных слов. Именно встаю и иду! Уже листаю. «Травма». «„Травма“ — это греческое слово. Повреждение организма, вызванное внешним воздействием, механическим, химическим, электрическим и проч.». Вот видите! Нигде не написано «война». Понимаете? Механика, химия, электричество — все это может наебать вас и в условиях мира. Понимаете? Тогда и мир — тоже травма!! Значит, этот мир, в котором мы живем, за который и ради которого герои положили свои жизни на алтарь Родины, и он тоже может быть травмой. Дочь без работы. Вторая дочь дала преподавателю перед экзаменом и получила двойку. Единственное ваше развлечение это субботняя поездка в ашан. Оплата карточкой, кредит по которой вы, может быть, сумеете покрыть, а может, и не сумеете. Наша подруга подмывает засранные задницы старикам в Италии. Отец, профессор, ухаживает за чужим садом в Венеции. Сын на героине. Обе дочки в Триесте, сосут члены. Мир? Мир?! Мир!!! Это наш мир! Про мир мы знаем, что это не травма. Не существует такого понятия как «посттравматический синдром мира». Если бы он существовал, то лечить его нужно было бы войной. Понимаете? Я ничего не смыслю в математике, в математической логике. Поэтому я сбилась и потеряла нить рассуждений. Не могу ее найти. Никак. Но мне все-таки кажется, что и мир тоже травма. А синдрома нет. Если мир, так же как и война, это травма, но синдрома мира нет, ага, вот, я поймала эту гребаную нить, значит, и синдрома войны нет. Или же война и мир — это одно и то же, но тогда нет травмы. Или еще лучше. И война, и мир — это одно и то же. А ничего другого, кроме войны и мира, нет. Эврика! Вся наша жизнь — это травма! И посттравматические синдромы не должны нас ебать! Это мы их ебать хотели!!! Говорить о них это все равно что лаять на луну! Или жаловаться всем подряд, что жизнь трудна и невыносима. Или причитать, что тебя доканывает бессонница. Да всем плевать на это. Я вам жутко благодарна. У вас есть душа, я вижу. Вы понимаете, как мне трудно вот так вот лежать без сна и дожидаться утра, когда придет Мики. В семь. Вы меня слушаете?

На экране опять реклама. Гребаная реклама. А документальный фильм? Хотя бы один-единственный. Сплошная реклама. Гребаная реклама. Опять «семья». На этот раз и «папа» дома. «Папа» и «мама» и два ангелочка сидят в каком-то отеле. Возле окна. Виден белый снег. «Папе» лет двадцать, «маме» лет пятнадцать, детки помладше. Пьют чай. Мы его покупаем в ашане. Кики покупает. Мне это все до лампочки. Покупать чай мне даже в голову не приходит. В маркеты я захожу только иногда, чтобы сделать приятное Кики. ОК. Я вам уже говорила. Мы по субботам ездим в ашан. Вы ведь тоже по субботам ездите в ашан. Супер. Значит, соответствуете. Вы со мной. Супер. Ездим по субботам в ашан. Гребаный ашан. Заходим, толкаем перед собой тележки. Каждый свою. Больше всего меня развлекает покупка фруктов. Фрукты я терпеть не могу. Меня просто тошнит от любых фруктов, кроме вишни в собственном соку, без косточек, в стеклянной банке. Но мне нравится накладывать фрукты в тонкий пакетик, класть его на весы, нажимать нужную клавишу и приклеивать к пакетику самоклеящийся чек. Это просто супер. Классно. Я испытываю благоговение перед любым аппаратом. Компьютером, мобильником, видаком, пультом для переключения программ, факсом, плеером… Поэтому я горжусь тем, что умею таким манером покупать фрукты. Умею нажимать нужные кнопки. А без этого сегодня тебе конец. Не выжить. Иногда мне кажется, очень редко, но такое бывает, когда я приклеиваю этот сраный чек на тонкий пакетик, что я бы смогла, если бы проявила упорство, научиться включать компьютер, посылать имейл, передавать эсэмэс. Ведь может такое быть? Все возможно. Кики миллион раз, миллион раз хотел купить мне мобильник. Миллион раз. По случаю всех годовщин, дней рождения, новых годов, дней святого Валентина, тех дней, когда мы потрахались раза два подряд, миллион раз! Три миллиона раз! Я отказалась четыре миллиона раз. Ненавижу мобильники и весь этот связанный с ними онанизм. Ненавижу чувство того, что кто угодно в любое время дня и ночи может меня достать. И пиздеть о своих проблемах. Требовать от меня ответа на вопросы, которые мне совершенно неинтересны. Неинтересны мне и люди. Они у меня в печенках сидят! Самовлюбленные дрочилы, которые звонят только тогда, когда им что-то нужно. И никогда не звонят, чтобы просто поинтересоваться, как дела у меня! Не нужно ли мне что-нибудь? Понимаете? Поэтому у меня нет мобильного. Мобильный можно выключить? Вот за это я вас и люблю. За ваш ум. Не будь вы такими умными, мы бы не проводили эту ночь вместе. Я разборчива в общении. Ненавижу, когда рядом кто-то пиздит. Такое позволено очень узкому кругу лиц. Числу лиц, не выходящему за пределы статистической погрешности. Вообще не уверена, что такие есть! Видите, нервы у меня очень чувствительные. Очень! Да. Браво! Вы совершенно правы! Мобильный можно выключить. И никто до меня не дозвонится. Но тогда позвольте задать вам вопрос. Если я ношу в сумке выключенный мобильник, на кой хрен мне нужен этот мобильник?! Я могу сама кому-нибудь позвонить? Я — кому-нибудь позвонить?!! Вы меня, оказывается, вообще не слушаете, это ясно. Вам насрать на все, что я говорю. Да не желаю я никому звонить! Понимаете?! Никому! Нет такого человека на всем земном шаре, чей гребаный номер я набрала бы на мобильном, если бы у меня был мобильный! Ладно, оставим это!

В ашане мне нравится чувствовать, что я что-то собой представляю. Иду к девушке, которая продает хлеб. На ее печальной головке веселая шапочка. Красная с белым кантиком. Зимой. Летом что-то другое. Не знаю что. Ашан только недавно появился в городе. Они здесь всего шесть месяцев. «Мне, пожалуйста, горячий хлеб», — произношу я холодно. «Горячего хлеба нет», — отвечает Краснаяшапочка. «Подогрейте его в микроволновке, — говорю я ледяным тоном. — Я вернусь через семь минут». Мне известно, сколько времени нужно этому хлебу, чтобы он стал горячим. И так далее, все в таком же роде. В коляску я бросаю нивею — молочко для тела, ставлю горшочек с остролистом, маленькую юкку, анютины глазки всех цветов, крупные маслины, у которых на место косточки всунут миндальный орех. Если две кассы из двадцати не работают, я ору: «Почему я здесь должна полдня ждать за свои деньги?! Где ваш шеф?!» Вот что я ору. Кики меня не слышит, он в другом конце огромного зала. Выбирает вина. Из-за кассы на меня испуганно смотрит маленькая засранка в шапочке на маленькой головке. Очень приятно, что она сидит в своей крошечной клетке прямо на сквозняке. Когда открывается дверь, в ее маленькую спину дует ледяной ветер. Ленивая тёлка. Мясо у них супер. Нарезано и полностью готово, можно сразу поставить на плиту и приготовить гуляш. Идеально для женщин, которые готовят гуляш. Я не готовлю. Это делает Кики. Еще у них всегда есть какое-нибудь мясо, которое называется «акция». «Акцию» Кики никогда не покупает, потому что это всегда большие количества. Я в полный голос требую коробки. Ору. «Где эти ваши гребаные коробки? Почему я должна платить за ваши гребаные рекламные пакеты? Если вы хотите брать с нас деньги за ваши гребаные пакеты, уберите с них свой логотип! Брать деньги за пакеты с собственной рекламой! Мы вам платим за то, что вас же и рекламируем! Говнюки!» Ору. И наслаждаюсь. Несчастные маленькие гадины в своих тесных клетках за кассами думают, что они там только временно. Они надеются, что их крепкие сиськи и заледеневшие нежные спины еще дождутся дня… В ашан зайдет прогуливающийся владелец виллы на берегу моря. Например, той, что в Медвее. Я там купалась, когда была маленькой. Владелец дворца выберет одну из Красныхшапочек, она ему улыбнется, юный господин освободит ее из клетки и на руках унесет как гребаный офицер и гребаный джентльмен в свою виллу в Медвее. Эта вилла до войны ему не принадлежала, уважаемые господа! Владелец виллы и маленькая ашан-гадина будут купаться в море, которое до войны им тоже не принадлежало, уважаемые господа.

Я вам еще не говорила. Моя бабуля на свое венчание приехала в экипаже. Мне бы, конечно, было очень приятно, если бы я могла сказать, что моя бабуля была владелицей какой-нибудь виллы вроде той, в Медвее. Но это не так. Она была прислугой. Но хозяин ее любил и поэтому в день венчания предоставил ей свой экипаж. Моя бабуля никогда не падала духом. Часто смеялась. Я не такая. Годами я не смеялась из-за второго левого сверху, да и потом тоже. Люди все разные. Мне редко хочется смеяться. Мне ничего не кажется смешным. Бабуля смеялась. Даже когда объедала хорошую часть подгнившего персика. Мы всегда покупали подгнившие персики. ОК. Вы правы, бабуля не могла смеяться, когда объедала хорошую часть подгнившего персика. Она не могла и есть и смеяться. Я просто хотела сказать, что она была веселой и любила фаршированный перец. Больше всего на свете. Вообще-то ее жизнь была мало похожа на распродажу в россини. Вы не бывали на распродаже обуви в россини? Это полная чума. Там счастье можно ножом резать, причем огромными кусками. У моей бабули первый муж погиб в Лике, а второй в Америке. Малыш Йошко умер еще грудным. Потом началась та война, и немцы сожгли ее дом. Она осталась на пожарище в одном платье. Она и моя старуха, в юбочке, блузке и ботинках. Бабуля много лет верила в Бога. До тех пор, пока на нее не посыпались беды. Одна за другой. И тогда она прервала с Ним все связи. Она Его просто отъебла. Она часто говорила: если Он есть, то не одной только ей пришлось бы говно есть. Ясное дело, она это говорила другими словами. Я вам просто перевожу. Поэтому я не ходила в церковь. Вы думаете, и думаете совершенно неправильно, что при той системе люди не ходили в церковь. Считаете, что Югославия была царством мрака для церкви и попов. Что верующие были вынуждены тайком пробираться на мессу через горы и долины в далекие пещеры. Что молодые матери носили крестить своих младенцев только под покровом темной ночи, когда гэбисты закрывали свои утомленные глаза. Что девочки отправлялись на первое причастие только в День Республики, когда все граждане в длинных колоннах, торжественной поступью устремлялись к огромным каменным памятникам. Под звуки «Ленинского марша». Духовой оркестр! «Вы жертвою пали в борьбе роковой!» И тут — баммм! Здоровая желтая тарелка брякает о другую здоровую желтую тарелку! Слушайте дальше. «За жизнь его, честь и свобоооооду…» Баммм! Опять тарелки! Здоровенные! Обожаю «Ленинский марш». Хит моего детства. Сейчас расскажу вам кое-что из вашего детства. Слушайте. Первое мая. Или День Республики. Или День армии. Или День национального восстания. Или День освобождения. Или День молодежи. Длинная колонна. Мы, девочки, держим в маленьких руках концы фиолетовых лент. На лентах приветствия и поздравления какой-то Дивизии или какому-то Дню. Венки несут товарищи герои или просто товарищи. Колонна движется медленно. С достоинством, но не скорбно. Потому что сейчас мир и свобода и павшие должны знать, что отдали свои жизни не за какую-то хуйню, что у живых нет причин скорбеть. Они просто продолжат дело павших с того места, где те пали. Ровно с того самого места. Чтобы павшие товарищи были счастливы, если бы смогли восстать из могил и увидеть, за что они пали. Именно так, убедиться своими собственными глазами, если им, конечно, не пришлось пасть уже без глаз. Если им еще до того, как они пали, кто-нибудь их не выколол. Ведь и такое случалось. Это была кровопролитная борьба. Короче, чтобы павшие товарищи, если они встанут и увидят, за что пали, захотели бы снова за это пасть. Если бы можно было пасть дважды. Но так не бывает. Да и из могилы не встанешь. Ни разу. Так что павшие товарищи не встают, а спят сном героев и павших товарищей. А потом колонна останавливается. Или перед большим серым камнем в виде павшего бойца с винтовкой в руках, или на берегу серого моря. Если это День Республики. Или на берегу темно-синего моря, если это Первое мая. Венки кладут возле камня. Мы, девочки, поправляем фиолетовые ленты. Венки эти пролежат свежими долго, потому что они пластмассовые. Если колонна останавливается на берегу серо-синего или ярко-синего моря, венки бросают в воду. Фиолетовые ленты плавают по поверхности как мертвые фиолетовые кальмары. Живые кальмары внизу. Ближе ко дну. В колонне все — и стар и мал. Грудные дети, мамы, папы, дедушки, бабушки, ветераны, родственники ветеранов и родственники павших товарищей. Все. Всё село. Весь город. Поэтому вы и считаете, и совершенно неправильно считаете, что в этой стране «Ленинского марша» и шествующих в колоннах демонстрантов нельзя было ходить в церковь в белом платьице и принимать первое причастие. Вы просто забыли. Считаете, что таких детей бросали в море и они плавали по поверхности как белые кальмары?! Или что некоторые храбрые девочки в длинных белых платьицах все-таки пробирались через дремучие леса к маленьким церквушкам, затерянным в глуши за семью горами, за семью морями?! И к тому же только тогда, когда их никто не может увидеть, потому что все воодушевленно шествуют в колоннах?! А за семью горами, за семью морями девочек в белом ждал священник. И быстренько их причащал. Потом стаскивал с их худеньких тел беленькие платьица… Нет! Нет!! Нееет!!! Совсем не это! Наоборот, для конспирации натягивал на их худенькие тела синенькие юбочки и беленькие блузочки, а на тоненькие шейки повязывал красный галстук и надевал на головки синие пилотки, да, и еще не забыть беленькие носочки… Потому что торжественная колонна может свернуть со своего обычного маршрута!!! С маршрута, ведущего в сторону большого камня или темно-синего или серого моря! Она может резко развернуться в сторону маленькой церквушки за семью горами, за семью морями!!! Посмотреть, нет ли там священника и белой девочки!!! И бросить в море священника, пусть плавает по поверхности как большой дохлый белый кальмар; и бросить в море девочку, пусть плавает рядом как маленький дохлый белый кальмар!!! Вы, знаете ли, совершенно рехнулись! Вы просто идиоты, если так думаете! Вы всё забыли! Колонна никогда не отклонялась от маршрута! Никогда! То, что вы думаете, это чистой воды пиздёж. Там, где жила я, в Увале, там, где жили мы, моя бабуля, моя старуха и я, в том подвале, из которого мы смотрели на ноги людей и на собачьи и на кошачьи ноги, как они идут, вверх и вниз, и вверх, и вниз, и вверх… Некоторые ноги не возвращались, потому что наверху, там, где кончалась лестница, было шоссе, и ноги… Это я вам уже говорила. Те ноги тогда удалялись по шоссе в каком-то другом направлении. Так вот, в Увале только я одна не ходила в церковь! Я. Единственная! Все остальные ходили. И старухи, и старики, и молодые люди, и девушки, и мужчины, и женщины, и дети, и грудные младенцы. Все. Кроме меня. Это отвратительное, отвратительное, отвратительное чувство. Отвратительное. Быть не такой как все. Твои подруги, все без исключения, в длинных белых платьицах отправляются в церковь, а ты остаешься посреди площади, в шортах, одна. Они возвращаются из церкви с белыми молитвенниками в руках и золотыми цепочками на шее. Отвратительное. Отвратительное. Отвратительное чувство. Вы не в состоянии это понять. Кажешься себе полным дерьмом! Ненавидишь и мать, и гребаную, гребаную, гребаную диктаторшу бабулю, которая командует и тобой, и твоей мамой. И которая тебя мучает из-за того, что у нее у самой были проблемы. Она потеряла малыша Йошко. И двух мужей, и дом, и все остальное. Но это она, а не я! Так пусть она и стоит здесь в шортах! Да пошла она на хуй, старая гадина! Почему по ее прихоти я осталась без белого платья, длинного, до пола, и без белых туфелек и длинной свечи?! И без чувства того, что я такая же, как и все остальные?! Гадина! Сука! Гребаная! Карга старая!

Стоп. Надо перевести дух. Глубокий вдох. Видите, как мало мне надо? Какие у меня слабые нервы. Тонкие как паутина. Надо же так разозлиться на бабулю, которая уже тысячу лет как умерла! Нет, все-таки я ненормальная! А ведь на самом деле я просто хотела объяснить вам, почему люблю попов. Попов никто не любит. Ни верующие, ни неверующие. Попов ненавидят все, кого я знаю. Ненавидят за то, что они говорят тихим голосом, за то, что нервы у них очень даже крепкие, за то, что они знают ответ на любой вопрос, за то, что ездят на хороших машинах, за то, что трахают молодых женщин, которые им в ухо шепчут о своих тайнах, за то, что лапают девочек за только появившиеся сиськи и любят прижать ладонь к маленькому детскому члену, люди ненавидят попов за то… Короче, вы поняли. Люди ненавидят попов за то, что попы такие же, как мы с вами. А вам бы хотелось, чтобы попы были не такими. Вам бы хотелось, чтобы попы были такими, какими они себя перед нами выставляют. Как будто вы такие же, какими пытаетесь выглядеть. Или я? Если бы все мы говорили о себе правду, жизнь стала бы просто невыносимой. Я люблю попов! И ничего не имею против Бога! Потому что мне он жизнь не отравлял! Ребенок мой жив, дом цел, никакие немцы его не сожгли, мы с Кики любим жизнь. Маленькие радости жизни. Как-то раз жизнь свела Кики с одним крупным городским жуликом, адвокатом. И Кики впарил ему три кашемировых пальто разом! Черное, синее и табачного цвета! Знаете, многое должно было совпасть, чтобы Кики повезло выставить того адвоката на такие деньги. Адвокат был в прекрасном настроении, а такого человека может привести в прекрасное настроение, например, продажа дома. Типа, купил дом за тридцать тысяч евро, потом продал за сто десять. Или кто-нибудь из осужденных дал ему особую доверенность на продажу своего дома на условии «дай что дашь». Понимаете? У фраера есть дом, но нет денег. И ближайшие сто лет ему предстоит провести за решеткой. И ему, ясно, нужны деньги — на сигареты, на наркотики, на молоденькую задницу. Сегодня все дорого. Вот он и дает адвокату такую доверенность, особую. Адвокат берет за дом двести тысяч, а фраеру, тому, который за решеткой, отстегивает, например, пятьдесят. И все довольны. Кстати, его жену, я имею в виду, жену адвоката, заинтересовал мужской, а женских, может, и не бывает, пиджак канали, да, она носит мужской канали сорок восьмого размера. Короче, это был один из таких редких суперудачных моментов. Когда такое случается, ну, маленькое событие из разряда радостей жизни, то мы с Кики идем в ресторан «Солнце». Знаете, тот, над Опатией. Там полно народу. Всегда. Столик нужно заказывать заранее. Прямо у самого входа там большой камин. Рядом с камином стол. Для самых важных посетителей. Если человек при деньгах, если он сумел за один день продать три кашемировых пальто и канали сорок восьмого размера, то он ведет себя как самый важный посетитель и ему насрать на табличку «Стол заказан». Сейчас я вам скажу то, что никогда не говорила моему Кики. Но вам скажу. Это особый стол, но он вовсе не лучший. Все считают, что именно он лучший. Но это не так. Всегда, когда я сижу у камина, спина буквально поджаривается. Умираю от жары. Но молчу. Женщинам моего возраста лучше не упоминать о том, что их бросает в жар. Стол в дальнем правом углу, если смотреть от входа, гораздо лучше. Спину греет радиатор, который греет нормально. Сзади у тебя стена, перед глазами весь ресторан. Контролируешь все тарелки, а в твою могут заглянуть только самые близкие соседи. Но есть одно «но». Когда ты сидишь у камина, пусть даже тебя сжигает этот гребаный адский огонь, ты самим этим фактом всем присутствующим передаешь послание. Типа, я гость высшей категории. Вы скажете, что я глупая корова. Глупая корова, которая хочет быть тем, кем она не является. Которая поджаривает спину только для того, чтобы выглядеть богаче, чем она есть. Конечно, вы правы. Вот только слово «богаче» здесь ни при чем. Богаче может быть кто-то, кто богат. Мы с Кики богаты только время от времени. Ладно, хватит выёбываться. Это очень приятное чувство! Когда ты выглядишь кем-то, кем не являешься. Просто суперчувство! Я бы всю жизнь могла так прожить. Для меня самое большое счастье быть не тем, кто я есть. И я в таких ситуациях смеюсь, а Кики заказывает дингач, официант наливает ему немного дингача в отдельный бокал, Кики пробует, слегка задумывается, потом говорит, да, это то, оно самое, тогда официант наливает в наши бокалы, мы потихоньку попиваем, хотя после дингача у меня всегда свербит в заднице из-за геморроя. И ведь знаю, что мне нельзя пить красное вино, знаю, что потом буду десять дней срать кровью и мазать жопу канадской мазью, которую можно купить в конце Корзо за семнадцать кун. А все равно пью дингач. Вы хотите спросить, почему мы не пьем белое вино, если красное мне вредно? Это вопрос к Кики. Я в винах совершенно не разбираюсь. Но наслаждаюсь. Как вам это объяснить? Да никак. Или вы это понимаете, или не понимаете. А вдруг у вас нет денег и вы не можете позволить себе сесть за стол возле камина и стать не тем, кто вы есть. Или вам кажется непереносимым адский огонь, который печет вашу раскаленную спину? Все мы разные. Вам удобно и мягко в собственной шкуре. И вы не чувствуете потребности содрать ее? И пойти гулять по свету окровавленным, без кожи? Все мы разные. ОК. Я улыбаюсь Кики так, словно адского огня нет и в помине. Он с наслаждением жует свой толстый, кровавый бифштекс. Понимаю вас, мне тоже. Мне тоже отвратительно толстое, кровавое говяжье мясо. Именно отвратительно. Больше всего я люблю спагетти с соусом из свежих помидор. В том ресторане их очень хорошо готовят. Как-то раз я там унюхала запах спагетти с соусом из свежих помидор. Кики любит только жареные кальмары. Но нельзя же прийти в «Солнце» и заказать кальмары и спагетти. Знаете, как принято в ресторанах: ты то, что ты ешь. Все заглядывают друг другу в тарелки. Только очень богатые люди могут заказывать что-нибудь дешевое. Им не нужно рассылать вокруг послания. Они сами представляют собой послание. Если бы я была богатой, то заказала бы спагетти. Но если я закажу их сейчас, я, такая как есть, это будет выбор женщины, у которой нет денег, а не женщины, которая любит спагетти. Не знаю, удается ли вам следить за моей мыслью. Я терпеть не могу бифштекс и красное вино. Вообще-то я хотела рассказать вам не об этом. Но и не о том, что всякий раз, когда мы возвращаемся из «Солнца», Кики меня трахает. Всегда. И не просто, а по полной программе, долго и изобретательно. Не знаю, откуда у мужчин такое мнение, что трахаться нужно часами. Что именно это и есть как раз то, что женщине нужно. Что женщине обидно, если мужчина кончает за час. Все это пиздёж. Но именно это мы видим во всех фильмах. И читаем в книгах. В научно-популярной литературе. В приложениях к ежедневным газетам. Только знаете что, прежде чем читать это говно, посмотрите, кто его написал. Мужчины! Откуда мужчины знают, что нужно женщинам? Можно подумать, мужчины трахаются, чтобы доставить удовольствие женщинам?! Да этим типам просто нравится ебаться часами. А потом они преподносят это читателям журналов как «результат научных изысканий». Может, никто в мире такого еще не говорил. Но я скажу, мне терять нечего. Мужчины! Мы, женщины, не любим, когда вы ебёте нас часами. Вот так. На спине. Потом на животе. Потом «не трогай его». Потом «почеши мне яйца. Отпусти его! Подержи его! Полижи мне ухо! Дай полизать тебе ухо! Укуси меня! Укуси меня за задницу! Ну укуси же меня за задницу! Потрогай яйца! Нет, только яйца! Яйца! Подожди! Перестань! Отпусти его! Полижи мне яйца! Еще полижи мне яйца. ТОЛЬКО яйца! Отпусти его. Отпусти его! Возьми его еще! Еще, полижи его еще, еще, еще, еще, ещё-ооо, еще, еще, еще, еще, ещё-ооооо! Зачем ты это сделала?!!» Зачем я это сделала?! Если бы я этого не сделала, так мы бы до сих пор трахались, вот прямо до этого самого момента трахались бы. И я бы с вами разговаривала трахаясь! Ёб твою мать! А что я такого сделала? В чем вообще смысл секса? Какова его цель? Я полагаю, кончить и заснуть. Или одеться и пойти домой. Поэтому меня перестал волновать секс с Кики. Это так утомительно — дрочить часами во имя моего счастья. Меня легко сделать счастливой. Для этого никому не нужны дооооооооооооолгие часы! Но мужчинам плевать на наше счастье! Исследователи! Ученые! Но я не это хотела вам сказать! Короче, в тот ресторан часто приходят два попа. Один старый и толстый и один молодой. Нет, вы ошибаетесь. Молодой тоже толстый. И они там, за столом, а точнее под столом, буквально ебутся. Всухомятку. Сидя над тарелками с пршутом или ньоками с трюфелями. Они всегда сидят в глубине, за столом справа, если смотреть от входа. Так, что адский огонь их не жарит. На закуску едят ветчину, молодой иногда заказывает густой говяжий суп с лапшой. Такой, который больше похож не на суп, а на кашу. И все время говорят, говорят и говорят. И у них то и дело звонят мобильники. Просто два бизнесмена. Выше пояса. А под столом их туфли играют совсем в другую игру. Лакост и александер. Старый носит лакост. Крокодильчики соприкасаются с александером. Трутся друг о друга, гладят один другого, прижимают, ласкают. Пара крокодилов втискивается между двумя александерами, потом александеры прижимаются друг к другу, а крокодилы слегка расступаются. С ума сойти. Я хорошо разбираюсь в обуви. Мне можете верить. Кики получает туфли от Желька, из Загреба. А Желько обувает весь хорватский парламент. Труднее всего достать мужские, сорок третий. Все мужчины носят сорок третий. Дома у нас лежат пачотти, сорок восьмой. Можете хоть сейчас получить их за сто евро. Это полцены. Ладно, я бы их и за пятьдесят отдала. Но у вас нет такой ноги. Ни у кого нет такой ноги. Кроме часового на входе в американское посольство. Но туда же не отправишься с коробкой размером с детский гробик. Американцы превратились в настоящих параноиков. Зачем Кики их взял, если никому не продашь? Вы хотите сказать, что мой Кики свалял дурака, что он глуп как жопа? Это не так. Желько дал ему эти туфли в счет мелкого долга. Какие-то десять евро. Он бы эти десять евро никогда не вернул. «Разве это деньги, так, херня», — сказал мне Кики. Херня? Когда как. Когда у нас деньги есть, то и сто евро кажутся херней, а вот когда денег нет… Я вам уже говорила, что люблю цветы. Знаете, сколько стоит кустик анютиных глазок? Пять кун. Вот видите. Иногда у меня нет этих пяти кун. Прохожу мимо цветочного магазина и говорю себе: корова глупая, когда у тебя будут деньги, вспомни эти гребаные анютины глазки, вспомни, что ты сейчас чувствуешь, в этот момент, перед этим цветочным магазином с голой жопой, вспомни. И потом никогда не вспоминаю. Когда у меня есть деньги, я не думаю про анютины глазки, а отправляюсь с Кики в «Солнце» греть раскаленную спину.

Людям не нравится, что два попа ебутся за столом справа в глубине, если смотреть от входа. И хозяину это тоже не нравится. Он верующий и чувствует свою ответственность. Получается, что это вроде как он сам под столом тискается ногами со своим официантом. Как будто под столом ебутся киокарловац и пеко. А вовсе не его посетители. Если бы он мог, то выгнал бы их. Но он не может. Кто сегодня может позволить себе выгнать посетителей из своего ресторана? Никто. Мне вся эта история насчет попов кажется полной хернёй. Значит, по-вашему выходит, попам следовало бы быть поскромнее, потому что Хорватия в полной жопе. Не надо бы им обувать дорогие туфли, надевать на себя золото и импортный шелк. Да и вообще, одежду лучше получать из каритаса. Не стоит им красить волосы в светло-каштановый цвет, чтобы они выглядели как натуральные. Все это полная херня! Кому нужны пастыри с голой жопой? Какое это будет послание?! Если попы это представители Бога на земле, то какое послание хочет передать нам через них Бог?! Что все это будет продолжаться еще триста лет?! Какое это будет послание, если на алтаре Загребского кафедрального собора появится, только не надо ловить меня на слове, я не уверена, можно ли сказать «на алтаре Загребского кафедрального собора», потому что моя гребаная бабуля не пускала меня в церковь, вы это сами знаете. ОК. Так вот, какое это будет послание, если шеф всех хорватских попов на рождественской мессе в Загребском кафедральном соборе появится в довоенном костюме вартекс и в довоенных же кроссовках адидас? Что это будет означать? Если у хорватов шеф церкви выглядит как кучка говна под проливным дождем, то как же тогда выглядим мы, простые хорваты? Одежда — это сообщение, послание! Послание! Если он весь в золоте, если они все в золоте, то значит, и нам недолго осталось сидеть в жопе. Еще чуть-чуть. Понимаете?! Наберитесь терпения! Дрочилы нетерпеливые! Вот вы кто! Нетерпеливые дрочилы! Упертые! Нетерпимые! Хотелось бы мне посмотреть, каково бы вам пришлось, будь вы на месте какого-нибудь попа или кардинала! Представьте, что к вам на исповедь заявляется похотливая дамочка, которая вообще не думает о своих грехах, тяжелых и многочисленных, а всей своей пиздой возбуждается от звука вашего глубокого голоса. Вы бы удержали свой член в штанах? Бедному попу полагается держать свой член под сутаной?! Да что вы говорите! А почему эта блядь не сидит дома со своими детьми и не готовит мужу обед?! Таким вопросом вы не задаетесь? Да, бывает такое, что поп трахнет деревенскую девчонку. Или городскую. А потом родители на каждом углу раздают журналистам интервью про то, что они об этом думают! И общественность тоже обязательно должна на этот счет высказаться! Заголовки длиной в полметра! Девчонка во всех деталях рассказывает женщине-судье, что именно и как священнослужитель совал ей в пипку! Но это же просто непорядочно! Что, разве одни только попы любят девочек?! Как будто вам самому не хочется иногда оттрахать дочурку вашего лучшего друга! Это ваше подлое лицемерие меня просто достало. На самом деле достало. Если Бог прощает, а он все прощает, почему тогда только одни попы должны держать свой член под сутаной?! Или в штанах?! Пусть трахают, пусть дрочат на скамейке в парке, пусть красят волосы в светло-каштановый цвет, чтобы выглядели натуральными, пусть получают зарплату от государства, пусть поют даже тогда, когда у них нет голоса, пусть монашки воспитывают для них стада тощих овечек и пусть они дерут этих овечек в задницу, пока монашки их воспитывают! Пусть! Пусть! Жизнь у человека одна! Попам платят деньги за то, чтобы они прощали нам наши грехи! И они нам их прощают. А мы, кто мы такие, чтобы судить их?!

Да, я же должна вам еще кое-что рассказать про ту повестку, про повестку, которую получил Борис. Мы с Эллой были в спальне. В спальне Эллы и Бориса. Кровать у них супер. Старинная. Борису эту кровать привез дед, моряк. Она плетеная, из прутьев. Большой шкаф, зеркало на двери шкафа. И это ему досталось от деда, И плетеный, тоже из прутьев, сундук В нем Элла держит запасные одеяла, пуховые и легкие, подушки и купальные костюмы. Сундук дед притарабанил из Китая. Элла любит старинные вещи. Я тоже. Но у меня ничего старого нет. Потому что моя старуха была настоящая жопа: когда могла, не захотела взять даже еврейскую люстру. Или хотя бы хрустальный ночник. Глупая корова. Коровища. Единственный старый предмет, который есть у моей старухи, это орден. Кажется, «За заслуги перед народом» третьей степени. Или четвертой. Во всяком случае, какой-то хуёвой степени. Эти старые ордена сейчас последний крик моды. За них дают гору денег в Америке и в других странах, где такого не было. Моя старуха держит его в красной коробочке, оригинальной, того времени, а коробочку в кожаной сумке, где лежат все наши воспоминания. Мои детские фотографии, фотографии моей бабули, фотографии моей старухи, на ногах у нее всегда ботинки, и фотографии покойного Рысика. Рысик — это кот. Точнее, это был кот. Но орден моя старуха мне не дает. «Подожди, пока умру», — говорит. Как будто это не кусочек железа, а драгоценный камень из короны королевы Елизаветы. И ничего с этим не поделаешь. Старуха моя в этом смысле ненормальная, а у меня не хватит духа, когда ее нет дома, залезть в сумку, которой уже пятьдесят лет. Да мне и не к спеху, можно подождать. Рано или поздно я все равно прикреплю орден «за заслуги перед народом третьей или четвертой степени» к армани, или к акваскутум, или к ивсенлоран. Что же это я все время отклоняюсь от темы! Скачу как глупая коза по горному склону! Ищет траву, а травы нигде нет. Если, конечно, коза ест траву. Может, она ест что-то другое. Мне козы нравятся. Худые, крепкие, жилистые, с большим выменем, они какие-то самодостаточные. Какие-то дикие. Как дикие козы. Если бы я могла родиться второй раз и при этом могла бы выбирать кем, я выбрала бы дикую козу. Скакала бы со скалы на скалу, с камня на камень, прыгала бы высоко вверх, взбиралась бы на вершины гор. Далеко-далеко-далеко от людей. От вас.

ОК. Значит, сидим мы в спальне. Элла и я. Моей заднице было не очень-то удобно на прутьях плетеного сундука, который бог знает когда прибыл из далекого Китая. Элла сидела на кровати и курила. Курильщики мне отвратительны, все. Особенно те, которые курят в спальне. Наркоманы! Кретины! Всякий раз, когда я чувствую запах сигареты, если кто-нибудь, как тогда Элла, курит рядом с моим носом, во мне вскипает страшное, страшнейшее, жутчайшее желание вырвать сигарету из чужого рта и сунуть в свой. А я ведь уже много лет не курю. Но я тогда говорю себе то, чему обучены любые леченые алкоголики. Сегодня не буду, покурю завтра. Из окна Эллиной комнаты видны окна других домов, здесь, в их районе, все они одинаковые. Блочно-монтажное говно. Какая-то женщина на балконе снимает с сушилки белье. Ладно. Неважно. Да. Мы с Эллой ломаем голову, как ей одеться для встречи с Виктором. Тем самым, из страуса. Нельзя же понравиться мужчине, если на тебе костюм моей матери, в котором ее награждали тем самым орденом какой-то степени. Кажется, все-таки третьей. Элла разложила по широкой двуспальной кровати весь свой гардероб. Люди! Вы бы видели! Ну и ну! Две шелковые блузки! Желтая и белая. Удлиненная темно-синяя юбка. Белая, короткая, кургузая маечка. Три пары джинсов, джинсовая куртка. Темно-синий пиджак, несколько светлее, чем юбка. Так что вместе они за костюм не сойдут ни в коем случае. Две части от разных комплектов — одного цвета, но разных оттенков. Если такое надеть, ну, такое, что почти одного цвета, но все-таки не одного, контраст получается больший, чем у сочетания желтого с фиолетовым. Но желтое с фиолетовым-то сочетается. А вот два таких синих цвета? Ни в коем случае! В Элле почти два метра, ну, может, метр восемьдесят. Из моего ей не подойдет ничего. «Слушай, — сказала я ей, — если ты наденешь эту длинную глупую темно-синюю юбку, то будешь похожа на Ледиди в том возрасте, когда ее еще не трахали. Элла, одежда — это послание! Послание!» Элла смотрела на меня. Я уже говорила вам про ее маслины в прозрачном светлом оливковом масле. ОК. Можно и покороче. Она натянула на свои маленькие, голые, высокие, вероятно крепкие, сиськи белую кургузую маечку, а на стройные бедра джинсы. Если бы я была мужчиной, то тут же соскочила бы с китайского сундука и трахнула ее. Но я не мужчина. И мне не нравятся женщины. Или я думаю, что они мне не нравятся. Или я так воспитана, что они мне не нравятся. Или еще что-то. Дежурная на входе в городскую управу, ну, знаете, на набережной, нет, не та, которая старая, а молодая, с короткими курчавыми волосами, она сказала Элле: «Третий этаж, кабинет шесть. Слева». Элла сначала пыталась связаться по телефону. Вы когда-нибудь, во время войны, звонили в городской комитет обороны? Ага, значит, сами знаете. Никаких шансов. Поэтому Элла пошла туда без предупреждения. И была готова ждать под дверью кабинета шесть, слева, если потребуется, хоть целый год. Единственная проблема состояла в том, чтобы найти кабинет шесть слева. Для некоторых женщин это действительно проблема. Я имею в виду, ориентироваться во времени и пространстве. Для большинства женщин это неразрешимая проблема. Я одна из них. Какой год? Какой день недели?! Какой месяц?!! Какая это сторона света? Какой поворотник включить, если собираешься свернуть к булочной???!!! В этом смысле мы все одинаковы. На третьем этаже Элла остановилась. Подняла одну руку. Попыталась что-то написать в воздухе. Не получилось. Так она определила, что подняла левую руку. Этой рукой она ничего не смогла написать. Если она этой рукой не может писать в воздухе, значит, не может писать ею вообще. Следовательно, там и будет слева. И она устремилась в том направлении, которое показала рука, которой она не смогла писать. И нашла кабинет шесть. Знаете, я просто ненавижу всякие догадки и попытки объяснить необъяснимое. Короче, это был не тот кабинет. Не тот, который был ей нужен. И точка. Это знаем мы с вами. Сейчас. Но Элла этого не знала. Тогда. Элла не знала к еще кое-чего. Перед дверью комитета обороны во время войны, запомните, пожалуйста, я говорю овременикогдабылавойна, всегда стояли сотни женщин. Сотни. И у каждой в руках было не меньше шести справок, которыми они хотели доказать, что их мужья не могут служить в армии. Такое было время. Элла этого не учла. А женщинам, чьи мужья не получили повесток, делать в этом здании было просто нечего. Короче, Элле не показалось странным, что перед кабинетом шесть, слева, никого нет. Она постучала. Никто не ответил. Ладно, буду короче. Она вошла. Кабинет. Большой стол. Коричневый, деревянный. Обыкновенный. Компьютер. Включенный. Телефон. Панасоник. Трубка лежит рядом с аппаратом. «И в углу какой-то фикус с белыми цветами». Вот коза! Элла не любит цветы и не разбирается в них. Фикус с белыми цветами?! Корова! Я не удивилась бы, если бы она назвала мои любимые анютины глазки ирисами! Ирисы прекрасны, я не говорю, что они некрасивы. Но ирисы это не анютины глазки. Надеюсь, вы в состоянии следить за ходом моей мысли. Если, конечно, вы не относитесь к тем скотам, которые не любят цветы! Не понимаю, как вообще существуют такие люди! И люди ли они?! ОК. Элла цветы не любит. Моя Аки цветы не любит. Может, она их не любит только потому, что я по ним с ума схожу? Может, она ревнует? Может, она полюбит цветы, когда я умру? И тогда анютины глазки, которые в городе растут повсюду, где есть хоть немного огражденной бетоном земли, может быть, тогда эта анютины глазки напомнят ей о маме… Ха-ха! Какое у меня нежное сердце! Но знаете, мне тяжело думать, что мы с Аки как-то не особенно любим друг друга. И я всегда надеюсь, что это временно, что, может быть, все-таки когда-нибудь… А потом вижу. И ваши дети вас тоже не любят. Почему тогда меня должна любить моя Аки? Дети нас не любят. С этим нужно смириться. А про все это говно, ну, смерть, клочок земли, анютины глазки, вокруг бетон, про все это забудьте. Так на чем я остановилась? Знаете, у меня есть одна проблема. То, что для обычной собаки большая кость или для фокстерьера крот, если, конечно, фокстерьеры охотятся именно на кротов, а не… ну что я за идиотка, они же лисиц выволакивают из нор, а не кротов. Вот уж действительно идиотка! Короче, то, что для лисы фокстерьер, то есть наоборот, для фокстерьера лиса, а для кокера все что угодно, эти могут и говно сожрать, такие они прожорливые, так вот для меня это анютины глазки. Но это я вам уже говорила. Да. Может, я вам еще не говорила, что люблю бегемотов! Я по ним просто с ума схожу! По их маленьким глазкам. Таким хитрым. Черным. Я видеть спокойно не могу этот глаз под тяжелым веком. Документальные фильмы о бегемотах я могла бы смотреть годы напролет. До самой смерти! ОК. Вернемся в тот кабинет. Перед столом стоял стул. Ну, Элла села. Не стоять же неизвестно сколько. И стала ждать, когда кто-нибудь войдет. Расслабила сжатые кулаки. Нельзя предлагать человеку пизду с такими сжатыми кулаками. Это было бы просто профанацией. В кабинет вошел мужчина, который… Э, тут бы мне надо, чтобы создать напряжение, такое напряжение, как у хорошего, большого зонта барберри, у которого не вываливаются спицы и через который на вас не сыпется водяная пыль, короче, мне надо было бы долго и щедро дрочить про то, что она, блаблабла, типа, не знала, а если бы, блаблабла, типа, знала, то…. У кого сегодня есть время на длинные истории? На «Поиски утраченного времени»? Нет, я не читала, но слышала, что это жвачка длиной в несколько сот километров. У кого есть на это время? Ни у кого! Ладно, идем дальше. В кабинет вошел мужчина. Это был Мики. Мой дружок! А вовсе не Виктор! Ну Виктор, который из страуса! Ё-моё! Да, такое иногда случается. Не часто, конечно. Но иногда случается. Мики. Высокий, метр семьдесят пять-шесть, хотя сам он привирает, что метр восемьдесят. Как же! Килограммы? Вес? Сейчас вес все скрывают. Мне кажется, он тянет килограммов на девяносто. Но, конечно, никогда в этом не признается. Джемпер лакост, зеленый, стопроцентный хлопок, с двумя желтыми полосами, под джемпером желтая рубашка, виден ее воротник, такого же цвета, как эти полосы. Джемпер в «Лакосте» на Корзо стоит сто евро, у моего Кики пятьдесят, прикиньте сами. Коричневые левайсы. Коричневые туфли. Неизвестной марки. Вся голова в темных завитках. Карие веселые глаза. Полные губы. Зубы, верхние вторые кривоваты, но совсем чуть-чуть. Мики что-то сказал в трубку, что-то несущественное и для вас, и для меня, и посмотрел Элле в глаза. Не буду повторять, что они похожи на две темно-коричневые маслины в прозрачном масле. Это вы уже знаете. «Я жена Бориса», — сказала Элла. Мики молчал и ждал, что будет дальше. «Я жена Бориса», — повторила Элла, снова сжав пальцы в кулаки. Если бы Мики был неврастеником, таким дерганым типом, каких было много во время войны, ну конечно, они встречаются и в мирное время, то он бы сказал: «Прошу прощения! У меня мало времени! Объясните, в чем дело! Кто такой Борис? Итак?..» Или что-нибудь в этом роде. Но Мики вовсе не неврастеник, а Элла — настоящая красавица. А с красивыми женщинами мужчины никогда не раздражаются и никуда не спешат. На них время всегда есть. Это мое мнение. Хотя на сто процентов я не уверена. Не знаю. Потому что с какой стороны ни посмотри, меня красавицей не назовешь. Красавицей я не была никогда. Так что по собственному опыту я этого знать не могу. Но предполагаю. Если бы я была мужчиной и если бы ко мне в кабинет вошла эдакая красотка, метр восемьдесят, шестьдесят два килограмма, с такой фигурой, с таким лицом и такими глазами, нервничать или раздражаться мне бы не захотелось. Но если бы эта красотка твердила «я жена Бориса» таким тоном, как будто это что-то значит, человеку, для которого это ничего не значит, то такой человек, не исключено, мог бы подумать, что красотка слегка не в себе. Война! «Что я могу для вас сделать?» — спросил Мики, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. Элла расслабила кулаки и сказала: «Что могу сделать для вас я?» Понимаете? Какая херня?! Какая глупость?! Какое ёб твою мать! Война! Люди, вы понимаете? Война! Мики улыбнулся. И я бы точно так же поступила на его месте. Его карие глаза превратились в две щелочки, стали видны два верхних маленьких кривоватых вторых зуба. А потом сверкнули и все остальные — небольшие, красивые, здоровые зубы. Без пломб. «Это не смешно», — сказала Элла. Ей и вправду было не до смеха. Война. Сумасшедший дом. «Люди должны уметь прощать. Люди должны быть более терпимыми. Люди должны уметь прощать. И забывать. Как можно жить, помня вечно? Никак!» Тут Эллу понесло, у нее начался настоящий словесный понос. Она срала как сытая горлица или огромная жирная чайка. Всегда, когда такая огромная говнюха насрет на наш ауди, Кики говорит, что это к деньгам. Но деньги здесь ни при чем. Просто говнюха облегчилась на первое, что попало под ее вечно готовый насрать задний проход. Чайки вообще-то стервятники. Они выклевывают глаза жертвам кораблекрушений, где-нибудь далеко в открытом море, если эти жертвы плывут в одиночку, я имею в виду, одни, не в компании. Вот что такое эти чайки. А никакие не предвестники денег. Короче, гады! И горлицы не лучше! Они жутко действуют мне на нервы, когда сидят на яйцах, а их мужья, эти летучие крысы, таскают им еду. Когда я работала в Ядроплове, там были кабинеты с окнами внутрь. В смысле, во двор. Так там, на окнах, эти засранцы устроили себе гнезда и ворковали, ворковали, ворковали. Я бы все эти гнезда линейкой… Раньше в каждом кабинете обязательно были длинные деревянные линейки, только не спрашивайте меня зачем. Я, бывало, возьму такую линейку — и на охоту! Гнезда и яйца так и летят во все стороны. Могу себе представить. Очень хорошо могу себе представить, что чувствовали эти сраные голуби, когда открывалась дверь кабинета. В двери — я. С линейкой в руке! Сейчас я вам кое-что расскажу. ОК. Понимаю, это повредит истории про Эллу и Виктора. Потому что мне следовало бы держать вас в состоянии высокого напряжения. Чтобы вы тряслись от желания узнать, сумеет ли Элла спасти Бориса от армии или нет. Но высокое напряжение и череп с костями на высоковольтных столбах действуют мне на нервы. Поэтому я скажу вам сразу. Борис таки попал на поле боя. Ебёна мать! Но не он первый, не он и последний. Да. Так на чем я остановилась? На Ядроплове, на том кабинете, где окна выходят во двор. Представьте себе картину. В голове вашей нарисуйте себе картину! Голуби, точнее, сраная горлица в своем гнезде. Греет свои идиотские яйца. Она воркует. «Гу, гу, гу, гу, гу…» Мерзкие звуки, но голубю они ОК. Прилетает голубь, тащит своей горлице в клюве какую-то дрянь. И давай вместе: «Гу, гу, гу, гу…» А тут я открываю дверь! Резко! Без стука! Вхожу! И сразу к окну! В руках у меня та самая большая линейка! Крепкая! Деревянная! Понимаете? В гнезде паника! Ужас! Жуть! Такое чувство, что никому не спастись! И тебе тоже! Я имею в виду чувства отца-голубя! И твоей жене! И твоим нерожденным детям! Я приближаюсь к окну! Значит, ты, голубь, не хочешь оставлять в беде свою жену? И нерожденных детей? И не улетаешь, ждешь! Моя рука поднимает тяжелую линейку. Деревянную. И бьет тебя по голове! И ты больше ничего не видишь! И никогда не увидишь! Линейка бьет твою жену, горлицу! И она больше ничего не видит! И никогда не увидит! А как летит вниз гнездо! Как летят вниз яйца! В мрачный двор!! И всмятку о землю!!! Вы меня понимаете.

Да. Короче, я уже сказала, что Борис таки попал на поле брани. В один городишко недалеко от города. В какой-то Мухосранск. Там жили какие-то сербы. Гражданские сербы, не военные. Знаааааю! Знаааааю! А что они с нами делали?! Сейчас вы просто опизденеете от того, что я расскажу! Но я должна вам это рассказать! Если еще не рассказала. Да насрать мне! Насрать мне на все ваши гневные отповеди во мраке этой ночи. Которая уже почти превратилась в утро. «Отповедь». Какое выразительное, сильное слово. Или «протест»? ОК. Выбирайте сами. Короче, те гражданские сербы, в том Мухосранске, те женщины, старики, учительницы, футболисты, судьи, прокуроры, служащие… это были как бы голубиные яйца в гнезде, а Борис как бы отправился в бой с линейкой в руке. Ха! Только не пиздите! Не пиздите! А что они с нами делали?! Вы сейчас пиздите! Да насрать мне! Что вы мне сделаете? Ничего! У меня есть право на свое мнение! Те сербы, те яйца, они не смогли получить аусвайс, отличное слово «аусвайс», прекрасное немецкое слово; так вот поэтому они не могли убежать из того гнезда. Глупые яйца, недотепы! Короче, все яйца были в гнезде. Темная ночь. Появляются парни с линейками в руках. Среди них и Борис. Вопреки своему желанию — это известно и вам, и мне, и ему. Яйца об этом не знают, и толку им от этого никакого. Яйца ждут. И вот уже первые из них летят вниз, во двор. Крики. В воздухе кружатся перья. Крики. Крики. Октябрь девяносто первого. Ого! Некоторые даты я все-таки знаю! Не так уж я женственно глупа! Те сербы, те голуби, и горлицы, и яйца… Некоторые горлицы орали: «Меня, меня, меня! Убей меня! Только не трогай яйца!» Вы понимаете. Какая хуйня! Как будто те, кто был с линейками, пришли слушать голубиное воркование. Какая хуйня! ОК. Я буду покороче. Те голуби оказались на земле во дворе. И горлицы. И их яйца. Все. ОК. Оставим в покое и голубей, и сербов, и яйца, и гнезда, и горлиц, и городишко Мухосранск недалеко от города. Прекратим весь этот пиздёж. Почему Борис бросил линейку, послал армию на хуй и уехал в Монфальконе? Он там работает на судоверфи. Счищает ржавчину. Инженер?! Ну так что! А чем занимается в Венеции ваша дочь? Почему она с университетским дипломом в кармане торгует пиздой? Говнюки! Вы, вы! Вы говнюки! Да. Ладно. Я вам скажу, почему Борис покинул армию. Он дезертировал. Это будет более точная формулировка. А дело было так. Представьте себе комнату в этом самом городишке, в Мухосранске. Комната. В комнате печь. В печи дрова. Горит огонь. Вы уже представили себе, как там тепло и уютно. Можете представлять себе что угодно. Это ваше право. В углу кровать. На кровати лежит женщина. Какая женщина? Обычная. Не женщина-сербка, а просто женщина. Например, уборщица. Или еще кто. Она лежит на кровати голая, и ее заставляют встать на карачки. Вокруг нее солдаты. Вооруженные. И среди них Борис. В комнату приводят голого мужчину. Серба. Серб должен забраться на кровать и всунуть в женщину член. Сзади. У него не встает. Солдаты заставляют женщину сделать так, чтобы встало. Она сосет. Тогда у него встает. Тут женщину заставляют снова встать на карачки. Он ей сует. И тут солдаты палят в него. Все! Да! Все! И… И Борис! На войне как на войне. Женщина выбирается из-под кровавой сербской каши и голая бежит в темную, ледяную, октябрьскую ночь 1991 года. А они с нами что делали?! Да, мудаки, вы правы!

ОК. Ладно, мы снова в кабинете. Мики, мой дружок, пьет кофе, Элла — фруктовый чай. Это им принесла уборщица, которая обязана не только убирать, но и разносить по кабинетам кофе и фруктовый чай. В том здании есть небольшое кафе для сотрудников. Можно даже горячий обед заказать. Посмотрим, чем занимается наша пара.

— Успокойтесь, прошу вас, — сказал Мики.

Должно быть, заметил ее сжатые кулаки.

— Как вас зовут?

— Элла, — сказала Элла.

— Элла — это сокращенное от Хелена?

Элла — это сокращенное не от Хелена, а от Елена, так назвали ее отец Зоран и мать Милица. Оп-па?! Не ждали? Да, но Элла пришла в тот кабинет не для того, чтобы говорить правду и только правду и тем самым по уши вляпаться в говно. Поэтому она, Елена, дочь отца Зорана и матери Милицы, сказала: «Элла — это сокращенное от Хелена». Война. Вот что такое война! Короче, мне не хочется рассказывать вам, как они высыпали из пакетиков сахар в свои чашки с кофе и чаем… Потом размешали. Это для нашей истории несущественно. Зазвонил телефон, Мики что-то кому-то сказал о какой-то доверенности. Специальной. Но кого это интересует! Это все хуйня. Кому до этого есть дело? Ни вам, ни мне. Ладно. Элла сняла джинсовую куртку. И продемонстрировала небольшую, крепкую, высокую грудь в кургузой маечке. Тоненькой. Был сентябрь, конец сентября. Скорее всего. Если Борис дезертировал с поля боя в конце октября девяносто первого, то Элла сидела в том кабинете в конце сентября. Но пусть даже и раньше. Это неважно. Она сняла куртку.

— Мне жарко, — сказала она. Ясно, она не обязана была это объяснять. Но я-то должна вам сказать, что она сказала. Мне незачем врать.

— Хорошо, — сказал Мики. Или, может: — Пожалуйста, пожалуйста. — Или: — Чувствуйте себя свободно. — Или: — Скажите мне, не смущайтесь, чем я могу вам помочь?

Или ничего не сказал. Может, просто улыбнулся. И Элла сказала… Бла-бла-бла-бла-бла… что-нибудь насчет его чувств и что она его понимает; кстати, хочу вам напомнить, что Элла по-прежнему была уверена, что Мики это не Мики, а Виктор. Я говорю об этом на тот случай, если вы отвлеклись от предмета нашего разговора и думаете о какой-нибудь хуйне. Такое со мной бывает, когда слишком долго пережевывают какую-нибудь историю. Короче, после этого «бла-бла-бла…» Элла сказала:

— Я понимаю, что может чувствовать мужчина, после того как другой мужчина вылизал его жену.

Мики оказался в грудном положении. Глаза его опять превратились в узкие щелочки. Рот сжался. Вероятно, он посмотрел на дверь. Так, как смотрит человек, когда понимает, что оказался запертым в одной комнате с сумасшедшим, а спасателей все нет и нет.

— Я постаралась все это забыть, — вывязывала Элла сложный узор разговора. — Вы забыть не можете. ОК. Я вас понимаю, — говорила Элла, — но я предлагаю вам бартер. Можете меня трахнуть, или я могу вам сделать отсос, прямо здесь и сейчас…

Мики вздрогнул. И опять посмотрел на дверь. Напрасно. Спасатели еще далеко.

— Можете меня вылизать, если хотите. Только оставьте в покое Бориса! Смилуйтесь!

Конечно, сейчас нам с вами легко рассуждать насчет того, что у Эллы тогда просто поехала крыша. Но это сейчас, когда наступил мир, если, конечно, это мир. И если то, в чем мы живем сейчас, действительно мир. Но тогда шла война. Поэтому Элла заплакала. Из ее глаз потекли настоящие ручьи.

— Успокойтесь, — сказал Мики.

И опять посмотрел на дверь. Да, полиция на девяти машинах, с включенными сиренами и в сопровождении кареты «скорой помощи» обычно появляется уже после того, как герой сам нанес убийце удар ножом в шею. Они никогда не успевают вовремя. Элла высморкалась.

— Прошу вас, Виктор, скажите хоть что-нибудь! Ответьте мне, Виктор!

Господи Иисусе, вероятно, подумал Мики. Да она же просто сумасшедшая! Однако смотри-ка, какая у Виктора жена! Если, конечно, Мики вообще понял, кто кого в этой истории трахал. Скорее всего, понял, потому что Мики очень сообразительный. Смотри-ка, смотри-ка, ну и жена у Виктора! Потаскушка! Кто бы мог подумать! Вот что, должно быть, промелькнуло в голове у Мики. А может, и не промелькнуло. Кто я такая, чтобы рыться в чужой голове?

— Элла, — сказал Мики, — к сожалению, я не Виктор.

Понимаете? Какой говнюк! «К сожалению»!!! Для Эллы речь шла о жизни и смерти, Элла тогда еще не знала, что Борис все равно попадет в армию и дезертирует, чтобы спастись, и для нее речь шла действительно о жизни и смерти, а Мики вздумал шутить. Да, таковы мужчины. Это сильнее их. Ладно. Про Эллин конфуз лучше не рассказывать. Ее охватила… неловкость. Растерянность. Ее бросило в жар. Она покраснела. Ну, в общем, все, что и должно быть, когда Юдифь входит в шатер, предлагает Олоферну пизду, трахается, отрезает ему голову и только тут понимает, что из окровавленной шеи капает не та кровь. Что это, оказывается, вовсе не Олоферн, а какой-то Томица! Твою мать! Оказывается, эта отвратительная голова в ее руках — голова мудилы Томицы, а не Олоферна! Ну или что-нибудь в таком роде. Похожее. Но! Важно не это. Важно, что Юдифь отправилась домой, а Борис на войну. В тот самый Мухосранск — охотиться на голубей, горлиц и их яйца. Про которых вы думаете, что все было совсем не так. Что они были нашими врагами. И еще вы думаете: «А они с нами что делали?» Ладно, ладно. Не надо вставать на дыбы! У нас демократическое государство. И у меня есть право на неправильное мнение, как сказал кто-то, кажется, Эзоп. Он писал о животных. В частности, должно быть, и о голубях.

ОК. Нам с Кики было очень неприятно, что Борис вляпался в это дерьмо. И еще было неловко, что задницу Кики не обтягивают камуфляжные штаны. Он один в городе не носил форму. Да, нам было очень и очень неловко. Мы даже подумывали о том, чтобы где-нибудь купить Кики за тридцать марок армейский прикид и за сто калашникова, чтобы, когда поедем в Загреб за товаром, чувствовать себя людьми. Но не купили. Побоялись военной полиции. Короче, решили, что лучше ему остаться хоть и презираемым, но живым, чем попасть в программу новостей в виде некролога.

На экране три девушки листают космополитен. Космо. Там моей Аки рассказывают, как удержать Его рядом с собой. Где у Него эрогенные зоны, с какой стороны надо чесать Ему яйца, чтобы Он не ушел, чтобы остался с тобой навсегда. Я вам кое-что скажу. Никто из моих подруг. Никто из моих неподруг. Никто из подруг моих неподруг. Никто из моих знакомых. Никто. Я не знаю ни одной. Ни одной женщины, которая хотела бы удержать рядом с собой мужчину своей жизни. Все мы хотим избавиться от мужчин нашей жизни. Все мы по горло сыты мужчинами нашей жизни. Мужьями с многолетним стажем, ёбарями, женихами, любовниками, интимными друзьями, «приятелями», «хорошими приятелями». Мы устали от мужчин нашей жизни. Мы все мечтаем о мужчинах чужой жизни. О тех, которые моложе, крепче, мягче, теплее, холоднее, одним словом — другие! Чужие, ёб твою мать!

Уже поздно? Или рано? Знаете, что сейчас на экране? Сейчас?! В такое время ночи?! Когда многие люди не могут заснуть?! Бессонница — это болезнь современного человека! В такое время ночи следовало бы показывать что-нибудь, что помогает человеку расслабиться, успокоиться. Документальный фильм об анютиных глазках или о бегемотах. Например, как бегемот спокойно лежит в воде, несмотря на то что не умеет плавать. Но он об этом не думает. Ему наплевать. Если бы мы, люди, лежали в воде, не умея при этом плавать, мы бы уже охуели от фрустрации. Нам бы уже давно понадобился какой-нибудь сраный психиатр. Мы бы уже задали себе сто глупых вопросов! Но бегемот не такой. Ему на самом деле наплевать. Он лежит и смотрит маленькими черными глазками. И все ему по барабану. Это единственное из существ на земле, которое импонирует мне на все сто процентов. Его душевный мир успокаивает мою мятежную душу. ОК. Оставим бегемотов в покое. На экране красная дырка и здоровенный член. Черный. В нее — из нее — в нее — из нее. Почему в порнофильмах здоровенные члены всегда черные? Откуда такая дискриминация?! Неужели белый не могут найти?! ОК. Не стану утверждать, что они попадались мне часто. Но они существуют! Ладно. Этот такой здоровый, что с трудом влезает. Честно говоря, он не черный, а скорее какой-то фиолетовый. Цвета баклажана. И вот теперь скажите мне, пожалуйста, кому это надо?! В такое время ночи! Когда лежишь в кровати одна или, того хуже, — рядом с ним и тебе приходится смотреть, как наслаждаются другие. Да, счастье живет за далекой дверью. Конечно, тебе тоже начинает хотеться чего-нибудь такого. Чтобы баклажан проник в твое бессонное тело. Но! Где баклажан? Тот, кто лежит рядом с тобой, громко дышит открытым ртом, он не почистил зубы, и ты чувствуешь вонь от сожранных кальмаров с чесноком. Будить такое нет никакого смысла. Дрочить, когда на тебя дышат кальмарами, тоже нет смысла. Поэтому я и не люблю порнофильмы, когда вот так лежу в темноте. Нажимаю кнопку на пульте. Опять «но». Такое я тоже не люблю! Не люблю такое! Что это там? Судан? Уганда? Афганистан? Марокко? Сенегал? Проклятая география, я в ней ничего не смыслю, это я вам уже сто раз говорила. Так что не могу сказать, как называется этот черный Пиздостан. Детские трупы в кузове полуразвалившегося грузовика. Допотопного. Большая гора маленьких тел, это, должно быть, какой-то иностранный канал. По телам ползают мухи. Мухи ползают и по глазам еще живых детей. Большой глаз смотрит на меня с крупной головы, которая висит на тонкой шее. Такое вы тысячу раз видели. А вот молодые белые женщины, они смотрят озабоченно, с болью, они суют в черные рты маленькую ложку. По экрану ползут цифры. Можно и карточкой. Если мы переведем деньги, будет меньше маленьких трупов и меньше мух в глазах. ОК.

Кики тогда тоже получил повестку. Мы слышали, как это бывает, от других, кто уже вляпался, но слушали в пол-уха, потому что считали, что с нами такого не случится, ведь люди всегда надеются, что оказаться по уши в дерьме могут только другие, а никак не они; короче, мы слышали, что если откроешь дверь, то повестку нельзя не брать. Слышали мы и фразу: «Никогда не открывай дверь!» Повестку всегда приносит знакомый: брат, соседский ребенок, сам сосед. Обязательно кто-то знакомый. Никогда не открывать дверь знакомым?! Что за чушь! Кому тогда открывать?! Только незнакомым? Бред! Короче, все постоянно держали двери на запоре. Тогда повестки стали приклеивать к почтовым ящикам. И такие считались врученными. А если ты ее «не заметил» или если ее кто-нибудь сорвал, то за тобой приходили. Ночью. Когда меньше всего этого ждешь. Поэтому лучше все-таки было открыть дверь. И я открыла. Сосед Томо. Из квартиры рядом с нашей.

— А, это вы! Какие новости? — сказала я.

— Вот такие, — сказало это говно.

Опустим детали. Когда я вошла в гостиную, Кики лежал на диване, смотрел на меня и мотал головой влево-вправо, влево-вправо, влево-вправо. Он был невменяем. Он слышал разговор в прихожей. И конечно же он знал, что рано или поздно получит повестку. Что это то единственно возможное развитие сюжета, которого следует ждать. И тем не менее мотал головой влево-вправо… Это я уже говорила. И вы это понимаете. Когда тебе пришла повестка, то ты уже не ты. Ты становишься кем-то другим. Каким-то другим человеком, невменяемым, который лежит на диване и мотает головой влево-вправо, влево-вправо… Старые говнюки, которые разносили по соседям повестки, должно быть, получали премиальные за каждого человека. Война! Я расписалась. И улыбнулась. Чтобы старый пердун не подумал, что я не рада, что нам пришла повестка. И не начал вонять, что ему, мол, показалось, что Кики не горит желанием отдать жизнь за Хорватию. Когда все остальные горят. Все, кроме тех, кого мы знаем. А еще я сказала старому пердуну: «Огромное вам спасибо». И тут же про себя пожелала, чтобы его в этот же момент, прямо на месте, сожрал рак или какая-нибудь другая гадость. К сожалению, в наше время все болезни лечатся. И к тому же у этих старпёров очень высокая сопротивляемость. Иммунная система такая, что даже головной боли не бывает. Это я вам уже говорила. Он и сейчас жив-здоров, живет в квартире рядом с нашей. Короче, мы заплатили. Кому и сколько, я не скажу. Кто мне даст гарантию, что сейчас мир? Может быть, как раз в этот момент, именно в этот момент, когда в комнату начинает проникать утро, где-то уже пишут новые повестки! Кики и вам. У Кики есть справка, что он не годен к службе в армии. Но она действительна только для той войны, которая уже закончилась. Если она и вправду закончилась, если это и вправду мир.

На экране Великие Белые Сердца колют тонкими иглами тонкие как прутики черные ручки. Великие Белые Сердца. Они повсюду приходят на помощь — и в Судане, и в Сараево, и в Боснии, и в Нью-Йорке. Повсюду, где над мертвыми ртами кружатся крупные мужи. Гады! Да, помню, это было просто супер, когда на экран вылезли все американские мегазвезды. Когда они пели и говорили по телефонам. Это организовал американский Красный Крест. Когда рухнули «близнецы». Весь доход предназначался в помощь семьям погибших, которых выкопали из-под «близнецов», или родственникам тех, кого уже никогда не выкопают. Тех, кого зальют свежим бетоном. Это было просто супер. Огромный, тяжелый, черный занавес. Горит миллион настоящих свечей. Типа, вся Америка тяжко скорбит и находится в коме и глубоком трауре. Траурные свечи горят и горят. Американские звезды поют и разговаривают по телефонам, а по экрану ползут цифры. Можно кэш, можно карточкой. Можно позвонить Джеку Николсону и спросить его, как дела, парень, или можно просто послать его на хуй. И он все расскажет и все стерпит, только заплати. Набралась гора денег! Гора! Потому что человеческая глупость безгранична. Гора денег в помощь семьям погибших. Гора денег. Только вот эти семьи хуй чего получили. Прекрасный, здоровенный, толстенный, огроменный, причем не цвета баклажана, а белый хуй! Может быть, американцы первый раз в истории человечества получили такой же хуище, какие они обычно раздают по всему свету. Да, это был один из самых счастливых дней моей жизни. Великие Белые Американские Сердца собрали деньги и распихали их по своим карманам. А вы, американские жертвы, можете идти на хуй! Выкручивайтесь как знаете! ОК.

В соседней с нами стране, Боснии, жили не только сербы и мусульмане, но и хорваты. И им требовалась помощь. Над их ртами кружились мухи, они остались без своих домов, спали в палатках, их истощенных детей кололи тонкими иглами в тонкие ручки… Там был один господин. Великое Хорватское Сердце. Он распределял помощь среди хорватов в соседней с нами стране. Великое Хорватское Сердце больше не живет в соседней с нами стране. Великое Сердце купил себе виллу в Хорватии, может быть, самую роскошную. Или одну из самых роскошных. Понимаете? Кружатся мухи, на меня смотрят глаза, ползут цифры. Можно кэш, можно карточкой. Можно и хуй собачий, если вас интересует мое мнение.

Да, близится утро, мать его. У нас с вами осталось совсем мало времени. Вернемся к Мики и Элле. Когда Мики позвонил Элле? День! Месяц! Год! Точно не знаю. А обманывать вас не хочу. Знаю, что они встретились в одном пабе. На Градине, но пусть это останется между нами. В нашем городе пабы в большой моде. Ну, вы сами знаете: свечи, гиннес, коктейли, на стенах рыцарские щиты, всё зеленого или зеленоватого цвета, старинные фотографии… Хозяин смешивает Маргариты и манхэттены, из динамиков ползет джаз или блюз… В городе теперь на всех углах пабы. Они пошли в паб. Она заказала Маргариту, он — мартини драй. Только не спрашивайте, что это за напитки. Я не пью. Мерцали свечи, они сели в углу. Я уже сказала, стулья зеленого цвета — и сиденья, и спинки. Короче, Ирландия в чистом виде, только немного южнее. Если по отношению к Ирландии мы действительно на юге. Я этот паб знаю. Если прийти утром или в первой половине дня, то там просто супер. Никого нет, пьешь себе спокойно чай или макьятто без кофеина, и к тому же в знак внимания получаешь еще маленькую шоколадку; за другим столом сидит какой-нибудь моряк с пуделем персикового цвета, из динамиков льются мелодии из фильма «Кто здесь сумасшедший»: Клуни и компания. Фильм полное дерьмо, но музыка супер! Супер! Но если зайти в этот паб часов в десять вечера, там не протолкнуться. Давка дикая. Пиздит Бибикинг. Дымище жуткий. Стоишь на одной ноге и пьешь бибиси. Поэтому Элла и Мики пошли в паб в первой половине дня. Я вам уже говорила. Они были практически одни, только еще какой-то моряк в углу, с пуделем персикового цвета.

Когда Мики и Элла в первый раз трахнулись? В первый раз? Во второй? В третий? Не знаю. Я просто знаю, что они трахаются. Элла ничего не говорит. Я не спрашиваю. Я тоже трахаюсь с Мики. Я ничего не говорю. Элла не спрашивает. То, что Элла и Мики трахаются, это их дело. Только вот Элла начала действовать мне на нервы. Всякий раз притаскивает к нам домой жуткое количество дисков. Знаете что? Сейчас я выберусь из кровати! И продиктую вам некоторые названия! Всего несколько названий из двух, или трех, или пяти сотен, которые живут теперь у меня в гостиной. В стойках для дисков, которые мы с Кики купили. Получается, мы купили стойки для чужих дисков, которые поселились у нас в доме! Понимаете? Нет. ОК. Вот, послушайте! У меня в руках пять штук тотального говна. Послушайте! Читаю. Диана Крол, «The Look of Love», дальше еще одно дерьмо, «More Best of Leonard Cohen», потом еще, тоже говно, Santana, дальше настоящий дрочила, «The Very Best of J. J. Cale», а вот это, это просто вершина онанизма: «Buena Vista Social Club»… Понимаете?! Понимаете мои проблемы? Вы хоть раз слышали про этих онанистов? Вот видите! А теперь добавьте к ним еще миллион других дрочил! Которых мне приходится слушать, когда Элла ко мне приходит. Потому что Элла, пока эти проклятые мудилы дрочат свои гитары и завывают… Стоп! Они не все завывают! Вот, например, этот сраный Коэн! Этот дрочила не поет! Он шепчет. Так шептал наш мясник Михайло до того, как ему прооперировали рак горла. Теперь он вообще молчит. И слава богу. Лживое сербское говно. Всю войну этот ёбаный сербский Коэн шептал, что он хорват. Сейчас говорить он не может, а просто пишет, что он хорват. Меня достали сербы, которые хорваты! ОК. Когда эти онанисты всех мастей и оттенков воют, или шепчут, или дрочат свои гитары, или лупят по разнокалиберным барабанам, мать их так, причем происходит все это у меня в гостиной, Элле кажется, что Мики как бы здесь, с ней, «в воздухе». А может, Мики как раз дома. Трахается с женой или занимается с дочкой чтением, у малышки с чтением плохо, потому что она то ли глупа в мамину маму, то ли страдает дислексией. У Мики из-за этого бывают приступы обжорства. А ему надо бы поберечь себя. У кого-то из американских президентов была дислексия. У кого? Не помню.

Да. Я вам не сказала. Но вы и сами поняли. Мики уволился с той своей работы, заплатил-таки пять тысяч евро вступительного взноса коллегии адвокатов, как вам нравится, вот гады, это же надо, дерут по пять тысяч евро, и стал адвокатом. Он думал, что будет защищать крупных воров и грести деньги. Защищать крупных воров???!!! От кого?!! А Эллу уволили из городского банка. Не захотела дать главному менеджеру. Что дать? Ну ясно, речь не о деньгах. А этот тип не так давно был объявлен менеджером года в целой Хорватии. То есть я хочу сказать, что он не какой-нибудь мелкий гад. Вы спросите, почему же она тогда не дала ему, чтобы не остаться без работы? Потому что не захотела опять оказаться в роли Юдифи. Мы, женщины, всю жизнь только и делаем, что играем этих проклятых Юдифей. Кому только не даем! Даем, чтобы спасти шкуру своему мужу, даем, чтобы не потерять работу и нищенскую зарплату, даем, чтобы ребенка записали в детский садик, даем, чтобы наш муж не впал в депрессию, даем, чтобы наш любовник чувствовал себя счастливым, даем, чтобы нам задаром поставили пломбу, даем, чтобы подарили длинное кожаное пальто и ужин… Мы то и дело оказываемся этой ёбаной Юдифью! При этом головы Олофернов остаются на месте! Гады! Элла не захотела больше быть Юдифью! И правильно! Браво, Элла! ОК.

Элла никогда мне не говорила, как трахается Мики. И я ей не говорила. Но как-то раз она довела меня почти до помрачения рассудка рассказом про то, как трахается Борис. Как трахается Борис, когда раз в три месяца приезжает из Монфальконе в город.

«Он тащит меня в комнату или подходит ко мне со спины, если я на кухне готовлю. Задирает юбку и спускает колготки. До щиколоток. Так что я не могу двинуться с места. Потом берет меня на руки. Как какой-нибудь сраный молодожен, который переносит свою сраную молодую жену через их сраный порог. И бросает меня на кровать.

— Пусти меня подмыться, — говорю ему иногда.

— Ради меня можешь не подмываться, подмывайся для любовников».

Борис сохранил чувство юмора.

«Потом он снимает с меня колготки, трусики, переворачивает меня на живот, стаскивает с меня майку».

Элла не носит бюстгальтер.

«А потом обратно на спину и начинает лизать. Веки, уши, глаза, нос, губы, шею, грудь, живот, пизду пропускает, бедра, ноги до самых щиколоток, потом пальцы на ногах. Один за другим. Облизывает все десять пальцев».

— А ты что делаешь, пока он тебя лижет? — спросила я Эллу.

— Просто лежу. А потом он устраивается у меня между ног и начинает меня вылизывать, очень медленно, с засосом.

— А ты кончаешь? — спросила я.

— Всегда, — сказала Элла.

— А потом встаешь и идешь на кухню… — сказала я.

— В каком смысле? — спросила Элла.

— Ну, кончишь, а его оставляешь на кровати всухомятку.

— Нет, — сказала Элла.

— А что? — сказала я.

— Я делаю ему отсос. Он стоит на кровати, а я на коленях перед ним, или он меня трахает, или я ему дрочу между сиськами, а потом вытираюсь трусиками, или подхожу к нему сзади, когда он стоит, и лижу ему яйца и дрочу член, пока он не кончит в зеркало на шкафу рядом с кроватью.

— Зачем ты мне все это рассказываешь? — спросила я Эллу.

— Мне бы не хотелось, чтобы ты думала, что я не люблю Бориса.

ОК. Я слышу вас! Хватит дрочить, онанисты несчастные! Это же не порнорассказ! Это обычная история из жизни. Почему вы так учащенно задышали? Вы просто говенные извращенцы! А, просыпается. Ерзает. Пёрнул. Сейчас проснется. Мой Кики. Мой Кикица. Смотрит на меня. Добрые карие глазки. «Доброе утро, Кикица». Такой симпатичный, с растрепанными волосиками. Что?! Что такое?! Что вы так орете?! Кики не в Любляне?! Нет. Ааа, значит, я лгала?! Я обманщица?! Обманщица?! Я?! Обманщица?! А вы?! Вы что, всю свою жизнь проводите, положив член на Библию и клянясь говорить правду и только правду?! Мудаки! Мелкие душонки! А Мики?! Что «а Мики»?! Что такого с Амики?! Получается, что Мики я выдумала?! Где Мики?! Подать нам Мики!!! Я его не выдумала! Вы что, оглохли?! Слышите, звонят?!! Звонят! Мики звонит! Мики у двери! И он звонит! Вот пусть и звонит. Есть две теории насчет того, как следует поступать с мужчиной, который звонит в твою дверь. Первая — это теория космо. Нужно быстро вскочить с постели, подбежать к двери, открыть, упасть на колени, расстегнуть ему ширинку, тут же, не отходя от кассы, сделать отсос, прямо на пороге, а его яйца держать в своей левой руке, держать так, как он больше всего любит. А есть и другая теория. Теория Магды из глории. Пусть звонит! Пусть ждет! Мужчина должен ждать! Магда просто супер! Слово Магды — закон! Она самая умная женщина в Хорватии! Пусть звонит! Пусть ждет! Пусть он ждет! Ему придется подождать! Потому что на экране появилась надпись: «Документальный фильм»!!! А вы знаете, что это для меня значит! Я с ума схожу от документальных фильмов. Вдруг сейчас покажут бегемотов?! Этих прекрасных, самодостаточных животных. Уверенных в себе. Которые проводят в воде всю жизнь, хотя не умеют плавать. Включаю звук.