День благодарения я провёл с Эшли, в гостях у её мамы; правда, праздник выдался не самый приятный.

Крис уехала к приёмным родителям, Мэт отправился к маме и отчиму. Они меня приглашать не стали, так как я уже сказал им, что поеду с Эшли, зато ещё раньше меня пригласил Мэкси – и настолько этим поразил, что я с радостью простил ему историю с воровством и незакрытые двери с включённым телевизором. Мэкси спросил, есть ли у меня планы на День благодарения, и тут же добавил, что я могу поехать с ним, что его мама готовит отличный тыквенный пирог, а Мэкси знает, что я люблю тыквенные пироги. И всё это: и приглашение, и то, что Мэкси запомнил, с каким удовольствием я ещё в октябре ел тыквенный пирог, которым меня угостила Эшли, – всё это было настолько неожиданным, что я расчувствовался и решил, что у меня не такой уж плохой сосед, разве что с маленькими слабостями. А потом меня в самом деле пригласила Эшли, и я подумал, что у нас будет больше времени, чтобы побыть наедине, но я забыл про её парня, а именно он забрал нас из кампуса на своей машине.

Его оливковый «Buick LaCrosse» с кожаным салоном был настолько ухожен, и так в нём хорошо пахло чем-то фруктовым, и таким удобным оказалось сиденье, что я сразу понял: парень Эшли мне не нравится. Совсем не нравится. Вот ни капельки. Даже музыка в машине раздражала, хотя к Стингу я, в общем-то, относился спокойно.

Парня Эшли зовут Дерек. Не то чтобы я забыл о его существовании, но всё это время он для меня был чем-то вроде литературного героя или призрака, не знаю, как это выразить точнее. Я знал, что он существует в жизни Эшли, знал, что он иногда забирает её на выходные и что вообще-то они живут вместе, хотя Эшли в учебное время чаще ночует в общежитии. Но я никогда не воспринимал его всерьёз, будто у него и плоти-то настоящей не было. А тут увидел его, и даже поздоровался с ним, и пожал ему руку. И это пожатие было каким-то вялым, будто у него вместо руки – холодное рыбное филе в пакетике, а я, конечно же, решил пожать её как можно сильнее, ожидая, что он ответит тем же, в итоге получилось неловко, он наверняка подумал, что я странный, если со всей дури сдавливаю руку при знакомстве, хотя на самом деле мне было всё равно, что он там обо мне думает.

Да и вообще Дерек меня разочаровал, с первого взгляда. Я надеялся, что он будет красавчиком. Почему-то был уверен, что он выглядит примерно как Маркус, разве что без бейсболки козырьком назад и без всех этих глупых татуировок и пирсинга, и что он к тому же умён – действительно умён, и об этом можно сразу сказать, как если б он был весь обвешан дипломами, медалями и всем в таком духе. Наверное, я надеялся, что Дерек будет такой, каким я бы сам хотел быть, и тогда мне было бы проще видеть, как его обнимает Эшли, как они при встрече целуются. Я бы мог совсем расслабиться, а так мне стало тошно, потому что Дерек если и не глупый, то уж точно не красавчик.

Во-первых, он выглядит лет на тридцать пять, хотя ему нет и тридцати. Ростом он ниже меня, но незначительно. У него короткая стрижка и глубокие залысины, из-за которых надо лбом получился округлый полуостров из рыжеватых волос. Во-вторых, он немного полноват. И он носит очки. Я ничего не имею против очков, Эшли и сама надевает очки, когда нужно смотреть вдаль – на экран в Миллениум-парке, где показывают старый чёрно-белый фильм, или на сцену в Карлсон-тауэре, где читают проповедь для студентов. Эшли как-то затащила меня на такую проповедь, и для меня это была уже вторая проповедь за семестр, только теперь её читал не старый эмигрант из России, а живенький и весь такой воодушевлённый чернокожий священник – настолько воодушевлённый, что казалось, он в своей проповеди вот-вот проголосит что-нибудь вроде «Everybody from the 313» и окончательно перейдёт на рэп. Кстати, он тоже был в очках. Да и Мэт носит очки. И Синди их иногда надевает. Так что дело тут не в самих очках, а в том, что на Дереке они смотрятся как-то глупо, будто он их купил, только чтобы казаться образованным, а на самом деле совсем в них не нуждается.

– Ты в порядке? – спросила Эшли, и я понял, что за всю дорогу не проронил ни слова.

Мне захотелось крикнуть как можно громче:

– Почему ты с ним?!

Но я ничего такого не крикнул, а только сказал, что не выспался, и нарочно зевнул, и у меня это получилось вполне естественно – я даже подумал, что действительно не отказался бы сейчас вздремнуть. Но поспать в машине мне не удалось, потому что со мной заговорил Дерек.

Он поглядывал на меня в зеркало заднего вида, ловил мой взгляд и задавал вопросы, а потом сам многое рассказывал, и в какой-то момент я подумал, что он не такой уж мерзкий, хотя и совершенно не подходит Эшли. Чем больше я за ним наблюдал, тем больше в этом убеждался. Вот если смотреть на Дерека как на незнакомца, с которым ты столкнулся где-нибудь в лифте, пока едешь на сто третий этаж Сирс-тауэр, или где-нибудь на Кэдзи, пока ждёшь поезда, то он совсем не вызывает раздражения, даже его имя кажется вполне нормальным. А стоит подумать, что он – парень Эшли, как внутри всё скручивается.

Бесит, что он так строго выдерживает скоростной режим на шоссе. Бесит, что он сразу попросил и меня, и Эшли пристегнуться. Бесит, что он держит руль двумя руками, как на какой-нибудь картинке в автошколе. А если говорит по телефону, то через гарнитуру. И куртка у него дурацкая – выглаженная и с блестящими замочками.

На какое-то мгновение я подумал, что это ревность, и развеселился, потому что ничего подобного прежде не испытывал, но вскоре понял, что никакая это не ревность, а просто обида за то, что Эшли встречается именно с таким парнем. Наконец я решил, что в Дереке должно быть что-то особенное – то, чего я пока не могу разглядеть, ведь не зря Эшли позволяет ему к ней прикасаться, целовать её, не стала бы она с ним жить из жалости или просто по привычке. Подумав так, я успокоился и остаток дороги уже не притворялся сонным, вполне бодро отвечал на вопросы Дерека, а их у него оказалось много.

Дерек расспрашивал меня о России, о том, понравился ли мне Чикаго и сложно ли учиться на английском, какое направление я выбрал, хочу ли остаться в США после учёбы и всё в таком духе. Самое странное, что он только задавал вопросы, а всё равно успевал многое рассказать о самом себе. Это, правда, было очень странно, я так никогда не умел. Вот он спросил, заходил ли я на Корнелл-авеню, в новое здание «Hyde Park», где в прошлом году выставлялась Эш, и тут же добавил, что работает там одним из организаторов, что помог пристроить все три картины Эш и что покупатели остались довольны – предрекли Эш большое будущее и сказали, что покупка таких картин со временем окажется неплохим вложением. Затем Дерек спросил, холодно ли сейчас в Москве, и сразу добавил, что дважды был в Петербурге, а в позапрошлом году сотрудничал с одной из местных галерей и ему очень понравился Невский проспект, а дома у него до сих пор висит китайский плакат с надписью «Разбить собачью голову советских ревизионистов». Спросил, долго ли я учил английский, после чего оговорился, что сам знает испанский и давно хочет выучить португальский, потому что это поможет ему в работе, а зная испанский, не так уж и трудно выучить португальский. Спросил, буду ли я в следующем семестре ходить в клуб свободных искусств при нашем университете, и тут же признался, что раньше сам вёл там занятия и как раз в этом клубе познакомился с Эшли – она была его студенткой.

Я честно отвечал на все вопросы Дерека. Представлял, что говорю только для Эшли, потому что она никогда такие вопросы не задавала, а я был, в общем-то, не против, если она узнает обо мне чуть больше, хотя, конечно, все эти факты из моей жизни звучали пошло и неуместно.

Я готовился к тому, что весь День благодарения пройдёт именно так: Дерек будет расспрашивать меня о жизни, а заодно говорить о себе, хотя мне, честно говоря, было совершенно неинтересно, в какой колледж он ходил, в какой галерее начинал работать, и как он в детстве четыре года прожил в Барселоне, потому что его родители занимались антиквариатом и вообще интересовались всем баскским, и почему он считает, что в нашем университете довольно слабые преподаватели истории искусств. Побыть наедине с Эшли я уже не надеялся, но был доволен и тем, что мы сможем обмениваться взглядами, значение которых будет понятно только нам двоим, как это было, когда Дерек сказал, что в Национальной галерее Вашингтона есть интересные работы импрессионистов и он надеется, что там однажды появятся работы Эшли. Однако всё вышло совсем иначе.

За разговорами я толком и не понял, куда именно мы приехали. Это был какой-то спальный район на окраине Чикаго, а может, и дальше, где-нибудь за границей Вест-Сайда. По всем улицам стояли одинаково уютные, почти игрушечные двухэтажные домики с одинаковыми верандами, лужайками, заездами в гараж и белой изгородью – такой, что, кажется, толкни – и она упадёт.

Асфальт здесь был насыщенно-чёрный, гладкий и чистый, будто его мыли шампунем, а Эшли сказала, что его в самом деле моют, только не шампунем, а каким-то специальным раствором, похожим на шампунь, и если лечь на асфальт, то можно почувствовать, что он пахнет мятой. Я встал на колени и принюхался, но ничего такого не почувствовал – Эшли нашла забавным, что я вот так буквально её понял, а Дерек посмотрел на меня с явным недоумением, но промолчал, хотя в его молчании совершенно отчётливо прозвучало, что он считает меня странным, но готов не обращать на мои странности внимания, раз уж Эшли всё это забавляет, и я подумал, что это даже к лучшему, потому что я был бы противен сам себе, если б Дерек вдруг проявил ко мне настоящее дружелюбие и действительно захотел бы со мной сблизиться.

Пока мы шли от парковки, Дерек умудрился рассказать мне о своих новых проектах, о том, какой успех был у недавно организованной им выставки примитивистов, и даже процитировал рецензию из «Chicago Sun-Times» – с такими отточенными интонациями, будто все эти дни цитировал её по меньшей мере два раза перед завтраком и один раз после ужина. И ведь опять получилось, что он всё это не просто рассказывал, а как бы невзначай упоминал, задавая очередной вопрос. Даже не знаю, как долго я смог бы изображать улыбку и хоть что-то отвечать Дереку, но, когда мы зашли в дом, выяснилось, что бабушку Эшли увезли в больницу, и настроение у всех упало.

Они с профессором Джей расстались ещё после того случая в детстве Эш и с тех пор не обменялись ни словом. Профессора на общие семейные праздники никогда не приглашали, но я почему-то боялся, что увижу в доме какие-нибудь фотографии, где профессор будет молодым и улыбающимся. Знал, что тогда по-настоящему его возненавижу и, наверное, даже не смогу нормально общаться с мамой Эшли, которая вот так взяла и простила своего отца, но фотографий профессора я не заметил, а мама Эшли оказалась приятной худенькой женщиной, и я подумал, что Эшли в пятьдесят будет точно так же приятной и худенькой, и что будет носить такие же забавные брюки с вязаными тесёмками на поясе, и что на кухне у неё тоже будут стоять разноцветные банки для приправ, и мне это очень понравилось. Вообще я был не против получше узнать маму Эшли да и остальных её родственников, которых в доме оказалось не меньше двадцати, но никакого общения не получилось.

Посовещавшись, почти все решили отложить застолье и навестить бабушку Эшли. Она и раньше попадала в больницу, но в этот раз всё выглядело серьёзно. Эшли, её маму, дядю и совсем ещё маленького двоюродного брата Дерек уместил в свой «Buick», остальным пришлось вызвать такси. При этом у Дерека был такой сосредоточенный вид и он так сердечно поддержал идею немедленно выехать в больницу, что мне захотелось его пнуть, хотя я не мог не признать, что он делает всё правильно.

В доме, не считая меня, осталось пять человек, из которых я по имени знал только Сэма – ещё одного двоюродного брата Эшли. Кроме того, с нами была двоюродная бабушка Эшли, которая почти не вставала с инвалидного кресла, однако оказалась довольно живой и разговорчивой, а в больницу не поехала лишь из-за усталости после перелёта из Алабамы. За ней и за сыном осталась присматривать мама Сэма, хотя Сэму было уже пятнадцать и в присмотре он явно не нуждался. Ещё в доме были две женщины, но я даже толком не понял, кому и кем они приходятся.

Мы надеялись, что к вечеру все вернутся, но вскоре позвонила мама Эшли – сказала, что они проведут в больнице всю ночь. Мы нехотя приступили к еде, но вместе просидели недолго, так как говорить нам было не о чем, да и от праздничного настроения не осталось и следа. Постепенно все разошлись по разным комнатам, и в доме стало совсем тихо – было хорошо слышно, как шумят и веселятся соседи.

Я остался в зале на первом этаже. Вообще я хотел зайти в комнату Эшли, посмотреть, как там всё обставлено, но выяснилось, что с тех пор, как Эшли переехала к Дереку, её комнату переделали в гостевую. Я всё равно туда зашёл, вот только ничего интересного там не обнаружил. А ещё Сэм сказал, что у Дерека крутая двухэтажная квартира, и что у них с Эшли всё хорошо, и что мама Эшли за них счастлива. И мне стало совсем паршиво.

Мы с Сэмом остались одни, и он предложил смотреть телевизор, а потом принёс целую стопку дисков. Я поставил перед собой тыквенный пирог и вспомнил про Мэкси. Зачем-то рассказал Сэму о том, как дважды застукал Мэкси в кровати и как в нашей комнате всегда пахнет по́том и ванилью. Мне просто хотелось отвлечься и не думать об Эшли, а Сэм уже был достаточно взрослым, чтобы слушать такие истории. Правда, Сэму моя история не понравилась. Он резонно заметил, что это всё мерзко, я с ним согласился, и мы даже подружились. Не то чтобы мы стали друзьями, но поняли, что готовы провести вместе ещё пару часов, а быть может, и всю ночь – пока из больницы не вернутся Дерек с Эшли и все остальные.

Сэм погасил общий свет, включил торшер, облепленный старыми наклейками с Человеком-пауком, и поставил первый фильм, а я ещё до того, как появилось название, съел полпирога. К середине фильма я съел и вторую половину. Сэма это впечатлило, потому что сам он тыквенные пироги не выносил, да и съеденный мною пирог был довольно-таки большим. Я сказал Сэму, что готов съесть ещё один, но не хочу, чтобы его родственники потом рассказывали, как к ним на День благодарения завалился студент из России и как он жадно поедал тыквенные пироги, пока все сидели с бабушкой в больнице. Это была чистая правда, но Сэм сказал, что это забавно и что я классный. В данном случае это, пожалуй, была наивысшая похвала из всех, что я мог заслужить. Мне даже захотелось сделать или сказать что-нибудь ещё, не менее забавное, чтобы Сэм окончательно убедился в том, что я действительно классный, но ничего такого не придумалось, и дальше мы смотрели фильм молча.

Один раз я встал с дивана и вышел размяться на задний двор. Было уже темно, и меня порядком напугала промелькнувшая тень. Выяснилось, что это енот. И он был какой-то хамоватый, потому что совсем не испугался, когда я притопнул, а потом и шикнул на него. Енот бегал возле мусорного бака и несколько раз приближался ко мне. Я не знал, кусаются ли еноты, но решил, что не хочу это выяснять, и больше во двор не выходил.

Когда закончился первый фильм, Сэм сразу поставил второй, и это был какой-то триллер, и там много стреляли, играла тревожная музыка, но я всё равно уснул. Лежал на диване, прикрывшись пледом, вдыхал такой уютный, домашний запах старой подушки и представлял, что лежу вместе с Эш, слышу, как пахнут её волосы. Это было довольно странно, в таком точно не признаются вслух, но мне было всё равно, а потом я уснул. И мне в самом деле снилась Эшли. Ничего особенного во сне не было, но мне хватило и того, что она стояла рядом и можно было смотреть, как от смеха подрагивает кончик её носа. Потом Эшли куда-то пропала, и я проснулся. Увидел, что по экрану бегут титры под неизменно тревожную музыку. Должно быть, концовка фильма оказалась напряжённой, и там погибло много людей. Так или иначе, Сэм тоже уснул – свернулся в кресле, а голову положил на подлокотник, и выглядело это не очень удобно, но Сэм точно спал, и, кажется, крепко.

Я нехотя оглядел праздничный стол. Там были самые разные пироги, не только тыквенные, но в итоге я открыл банку арахисового масла. Сменил диск в проигрывателе и сел обратно на диван. По первым же кадрам стало ясно, что это комедия и, кажется, по-своему смешная, но я смотрел на неё в каком-то сонном отупении и даже не сразу понял, что арахисовое масло, которое я ел ложкой, без хлеба, оказалось отвратительным. Поставил банку на стол и ещё долго ворочал языком, будто это могло избавить меня от дымного привкуса.

Встал, чтобы проветриться, и только у двери вспомнил про енота. Тихо выругался. Долго смотрел в окно, пытаясь понять, ушёл он или по-прежнему возится возле мусорных баков. Решил не рисковать. Вернулся на диван.

Уныло смотрел на мельтешение чего-то смешного на экране, силился вспомнить, в каком фильме уже видел одну из актрис. Вспомнил, обрадовался и тут же понял, что думал совсем о другой актрисе, а эта только похожа, и то не очень. Потом пытался вспомнить название само́й комедии. В какой-то момент отвернулся от телевизора и стал осматривать зал с его искусственным камином, тёмными картинами, судя по всему нарисованными Эш, а может, и просто купленными на распродаже за пять долларов штука, искусственными цветами в горшках и праздничными украшениями с надписью «Wishing you a harvest of good health»…

Проснувшись, обнаружил, что Сэм по-прежнему спит, а у меня затекла шея. Заметил, что по телевизору идёт другой фильм. Какой-то хоррор. С кровью, кишками и завывающими мертвецами. Значит, Сэм просыпался и менял диск. Фильм показался довольно забавным, но я так толком и не понял, что в нём происходит, так как не видел завязку, а включать его заново было бы глупо, потому что я видел середину. Несмотря ни на что, досмотрел фильм и уже под конец примерно догадался, что было в начале, а затем поставил ещё один диск.

Я даже не знал, который час. Была просто ночь. Бездонная и бесконечная. А я подумал, что готов вот так провести несколько недель и даже месяцев. Смотреть все эти фильмы, проваливаться в сон, просыпаться и думать, что скоро вернётся Эш…

Проснувшись в очередной раз, я невольно затаил дыхание. По телевизору шёл новый фильм. Должно быть, Сэм увидел синий экран, поставил следующий диск и даже не заметил, что я уже ставил этот диск раньше, и теперь в комнате опять мерцала та самая комедия, в которой одна из актрис показалась мне знакомой. Но, конечно, не это так поразило меня и заставило затаить дыхание. Я лежал на диване, а рядом со мной лежала Эшли. Точнее, она сидела на полу, но её голова и руки лежали возле моего живота, и сейчас, при свете торшера, я хорошо видел её лицо.

Боялся пошевелиться. Не хотел будить Эш. И только гадал, почему она так заснула. Подумал, что, когда Эш спит, лицо у неё почти такое же красивое, как и когда она улыбается. Безмятежное и очень родное. Не знаю, как сказать точнее. Я ещё долго рассматривал его, пытался описать – так, будто решил посвятить ему отдельное эссе, – но всякий раз сравнения приходили какие-то неуклюжие, а в голове возмущённо кричал Керуак: «Нет, нет и нет! Ты несёшь абсолютную чушь, романтическую ахинею в духе Вулфа!» И я подумал, что уж Вулф-то смог бы описать лицо Эшли, пусть даже на это ушёл бы десяток, а то и больше страниц, и он бы наверняка упомянул «пробуждение высокой музыки», «эпическую поэзию красоты и отдохновения», «птицу, пролетевшую сквозь её карие глаза и оставившую в них тень своих крыльев», и всё это, наверное, было бы очень поэтично и по-своему точно, и кто-нибудь обязательно восхитился бы музыкальностью его слога, но всё равно он бы не смог передать всего, что я чувствовал. Никто бы не смог. Может, это и к лучшему. Сформулировать и описать – значит отпустить, а я не хотел отпускать. Хотел сохранить в себе это чувство в его первозданном, обнажённом виде, не перетянутом ни словами, ни сравнениями. Я так тогда на диване и подумал – буквально, слово в слово, и мне это показалось бесконечно верным и даже романтичным, а сейчас, когда я всё это записываю, кажется безумно пошлым; даже не знаю, почему так получается.

Я бережно сдвинул руку – так, чтобы прикоснуться к Эшли, чтобы почувствовать её тепло, – и меня вновь окутала дымка сна. Я спал и слышал, как Крис Кристофферсон поёт своим твёрдым, но меланхоличным голосом:

Потом Кристофферсона стали перекрикивать другие голоса, и я понял, что это кричит телевизор. Я разозлился. Попытался схватить пульт, чтобы наконец выключить эту бесконечную вереницу фильмов, но пульт почему-то оказался куском тыквенного пирога, и я весь перепачкался, а заодно испачкал диван. Принялся тереть его влажными салфетками, но пятен становилось только больше. Хотел позвать Сэма на помощь и тут увидел, что дверь на задний двор открыта, а вдоль стены бежит тень оскалившегося енота, и в зале сразу стало шумно, появились какие-то люди, а мне хотелось плакать от отчаяния, потому что я всех подвёл. Раздался смех – и я проснулся.

В зале никто не смеялся. Телевизор был выключен. Сэм сидел в кресле, играл на телефоне и выглядел вполне выспавшимся. На улице уже было светло. Возле окна стояли Эшли, её мама и Дерек. Они о чём-то тихо переговаривались.

Позже я узнал, что у бабушки Эшли был инсульт, но скорая приехала вовремя, и бабушка теперь в порядке, однако из больницы вернётся только к вечеру.

Так что всё закончилось хорошо, но День благодарения, конечно, оказался подпорченным, а главное, у меня так и не было возможности поговорить с Эшли наедине. Я планировал рассказать ей кое о чём из того, что задумал, – надеялся на её помощь. Хотя это нечестно, ведь Эш даже не будет знать, в чём именно мне помогает…

До первого декабря остаётся шесть дней, нужно торопиться. Надеюсь, завтра или по крайней мере послезавтра мы всё-таки поговорим. А пока я чувствую, как свёрток Луиса обжигает меня каждый раз, когда я открываю свой шкафчик в спортзале. Стараюсь заглядывать туда ежедневно. На всякий случай.

Скорее бы всё закончилось.