Выехали позже, чем рассчитывали.

У Крис были какие-то проблемы с итоговой работой по экономике, и я уже думал, что придётся ехать одному. Даже посмотрел в интернете, что билет до Вироквы обойдётся в пятьдесят семь долларов, и это было не так много, а я всё равно переживал, потому что боялся полицейских собак на автовокзале и потому что действительно хотел эти два дня побыть с друзьями. Не был готов расстаться с ними вот так – мимоходом, в спешке.

Когда Крис разобралась с экономикой, мы наконец выехали. Мэт спросил, в чём там было дело, а Крис только буркнула, что её преподаватель – старый козёл, а со старых козлов спрос невелик. Больше она не добавила ни слова, и всем было понятно, что Крис расстроена, так что поначалу мы ехали молча и настроение у всех было паршивое, и уже казалось, что вся поездка будет такой – паршивой.

Мэт сидел впереди, слушал музыку в наушниках. Мы с Эшли сидели сзади, и Эшли переписывалась с кем-то по телефону. Потом я узнал, что переписывалась она с Дереком, что на эти выходные у них было запланировано что-то не очень важное, но такое, что Дерек совсем не хотел отменять, и Эшли даже написала ему, что он может к нам присоединиться, но Дерек, к счастью, отказался.

Мы ехали в одной машине, но как-то порознь.

Молчание угнетало, потому что в голову лезли не самые приятные мысли. Я был в тумане из-за бессонной ночи, из-за того, что не верил в происходящее.

Ещё на рассвете забрал свои вещи из шкафчика в спортзале, разрезал банковскую карточку отца, в последний раз постирал вещи в прачечной и даже перекинулся там парой слов с Мэкси. Пожелал ему успехов в футболе, хотя это прозвучало скорее насмешкой, потому что команда нашего университета была едва ли не слабейшей в лиге, да и, побывав на одном матче, я осознал, что совершенно не понимаю американский футбол со всеми его постоянными остановками, с кучей арбитров и какими-то флажками на палках, но всё равно пожелал Мэкси успехов, и сделал это искренне.

Синди, Мэкси и другие, с кем я говорил этим утром, удивлялись моим словам, не знали, что я прощаюсь с ними навсегда. А мне почему-то действительно захотелось со всеми попрощаться – по-настоящему, но так, чтобы никто не понял, что происходит. Даже думал написать преподавателям. Да, и профессору Джей тоже. Но не стал этого делать.

Мы почти выехали из Чикаго, когда я просунулся между передними сиденьями, выключил радио с его болтливым и неуместно весёлым ведущим. Подключил свой плеер и поставил «Sing a travelling song» Кэша. Подумал, что эта песня сейчас уместна как никогда. Откинулся на потёртый подголовник, закрыл глаза и представил, что песню пою я сам, что голос Кэша – это мой голос.

Передо мной разыгралась настоящая сценка, и это было забавно. Я увидел себя в чёрном плаще, с большим чёрным гитарным кейсом, как на обложке альбома «American Recordings». И вот я стоял на пороге своего дома, вид у меня был серьёзный, а передо мной вся в слезах стояла девушка. Почему-то девушкой я представил Синди, и волосы у неё были с начёсом, как на старых фотографиях Джун Картер, и она была в фартуке с цветочками, будто ещё минуту назад стояла на кухне, готовила мне ужин – лишь в последнее мгновение поняла, что я уезжаю навсегда, что на ужин я не приду, как не приду на завтрак, на полдник, на обед. Синди плакала, а я с твёрдой грустью в голосе пел:

– Послушай, не стоит плакать. Не трать своё время и не спрашивай меня почему. Я и сам не знаю. Знаю только, что должен двигаться дальше. Ты говоришь, что дом – это место, где меня ждёт любовь? Но для меня дом – это место, где я лягу спать. А сейчас… сейчас пришла пора отправляться в путь.

Я не пытался утешить Синди, как бы горько она ни плакала, потому что мои утешения ничего не могли изменить, как не могли изменить её слёзы. Я сделал шаг в сторону, но Синди перехватила мою руку. Она опять умоляла остаться, и в ответ я пропел:

– Послушай, ты хочешь, чтоб у тебя был дом и чтоб он всегда был полон друзей. А я по-настоящему хочу одного – чувствовать, как ветер подгоняет меня в спину. Ты говоришь, что любовь – это друзья, дети и дом? Но пойми, любовь не купишь в рассрочку и не возьмёшь в аренду, так не бывает. И я прошу, не плачь о жизни, которой всё равно не могло быть. Однажды ты встретишь мужчину, который будет так же, как и ты, любить детей, дом и друзей, и он обязательно сделает тебе предложение, и вы будете счастливы. Просто так уж получилось: то, что правильно для других, мне совсем не подходит. И я должен отправляться в путь.

Наконец Синди отпустила меня, и я был этому рад, потому что не хотел её отталкивать, а каждая минута промедления обжигала мне грудь. Синди ещё плакала на крыльце, когда я вышел на дорогу…

Песня закончилась.

Я открыл глаза, и настроение уже было совсем другим.

Следом заиграла «Me and Bobby McGee», и это было как нельзя кстати. Эшли уже не переписывалась по телефону, Мэт снял наушники, и мы вместе слушали Джоплин, а когда песня закончилась, Крис поставила её заново, и мы прослушали её не меньше десяти раз подряд, и теперь уже действительно ехали вместе.

Я почувствовал, что счастлив. И пусть у меня не было ни губной гармошки, ни красной банданы, из-под которой я мог бы эту гармошку достать, и я не оставался на мели в Батон-Руж, но всё это не имело значения: я верил, что моя жизнь могла быть именно такой, и моей Бобби, конечно, была бы Эшли.

Мы заговорили про Керуака. Крис и Мэт его не читали. Эш взялась пересказывать им сюжет «В дороге», но быстро выяснилось, что никакого сюжета там нет, однако Эшли всё равно пересказывала книгу – сбивчиво, путаясь в именах, и это не мешало нам её слушать, потому что Джоплин пела песню Кристофферсона уже бог знает в какой раз, а этого было достаточно, чтобы всё понять без каких-то слишком умных цитат и объяснений.

Потом мы слушали «Can’t help but wonder where I’m bound» Тома Пакстона, и его песня не совсем подходила под ритм дороги, хотя она и была о дороге, но всё равно показалась нам прекрасной, и Мэт даже сказал, что хочет разучить её на фортепьяно. Отчего-то Крис такая идея показалась смешной, и она смеялась, а с ней смеялись и мы с Эшли, хотя я тоже ничего смешного в словах Мэта не нашёл, но под конец уже смеялся и сам Мэт, и всё это было действительно здорово.

Мы слушали ещё много песен, и некоторые из них – по нескольку раз подряд. Эшли заявила, что готова вот так ехать хоть целую неделю или даже месяц, на что Крис ответила, чтобы Эшли нашла себе другого водителя, потому что у неё от долгих поездок начинает болеть попа. Мэт заявил, что готов на остановках разминать Крис всё, что у неё будет болеть, и мы опять смеялись, а Эшли сказала, что хочет вот так сесть в машину и катиться через оба континента – от Мичигана до са́мой Патагонии. И она перечисляла места, в которые нужно заскочить по пути, и мы с Мэтью добавляли что-то своё и даже спорили, когда потребовалось решить, по какому из побережий ехать в Южной Америке, по восточному или западному. Мэт склонялся к Аргентине, а я требовал Перу, так как хотел непременно увидеть Мачу-Пикчу, и мы так громко спорили, что Крис пришлось на нас прикрикнуть, после чего она сказала, что мы дураки, потому что после Патагонии нам всё равно нужно возвращаться назад, а значит, туда можно ехать по одному берегу, а обратно – по другому, и нам это предложение понравилось. Мы ещё какое-то время спорили, с какого побережья начать, но в итоге согласились, что это не так важно. Какое-то время молчали, слушали музыку, а потом одновременно заговорили о совершенно разных вещах и от этого опять рассмеялись.

Мне было хорошо, и всё же я с грустью подумал, что на самом деле никогда бы не решился на такое путешествие. Мне было достаточно о нём мечтать. Я ведь и жить-то по-настоящему не хочу – хочу быть старым и вспоминать ушедшие годы. Эшли спросила, о чём я думаю, и я все эти мысли произнёс вслух. Добавил, что и любить по-настоящему не хочу – хочу вспоминать о любви, как это делал Маккьюэн.

Эшли толкнула меня в плечо и заявила, что я сам себя запутал:

– Тут всё проще! Тебе сейчас нравится думать о себе старом, думающем о своей прожитой жизни.

– Ты называешь это «проще»?

– Я к тому, что тебе хочется и жить, и любить. Просто сейчас ты не можешь вот так, на всю катушку сделать то, о чём мечтаешь, вот и оплакиваешь это старческими слезами – будто отчасти переживаешь всё это по-настоящему, а заодно находишь причину ничего по-настоящему не делать.

– Ты сама-то поняла, что сказала? – с улыбкой спросила Крис. – Ты что-нибудь понял?

– Понял, – с серьёзным видом кивнул Мэт. – Она сказала, что знает о том, что он знает, чего хочет, потому что они оба давно об этом знают, хотя узнали это только сейчас и оба этого хотят.

Эшли не обратила на них внимания. Мы с ней ещё какое-то время поспорили, потом окончательно запутались, смешав и прошлое, и будущее, и то, что было, и то, чего не будет.

Когда я закурил, Крис сказала, что в машине курить нельзя, но, когда я затушил сигарету, Крис сама закурила и нашла всё это очень забавным. На самом деле ничего забавного в этом не было, но мы опять смеялись, курили все одновременно, и пепел разносило по салону, и Крис крикнула, что заставит нас всё убирать, но была довольна поездкой, а про университет уже не вспоминала. Чикаго остался позади. С ним исчезли его тревоги и его картонное небо. Мы поднимались на север, и нам было хорошо.

Заиграл бодрый, но неисчерпаемо однообразный Лайтфут, и мы притихли. Впрочем, однообразность и прямолинейность Лайтфута не мешали слушать его песни бесконечно долго, да и мы уже молчали совсем не так, как в Чикаго, – теперь мы молчали вместе, так что настроение оставалось хорошим, но смех сменился сонливостью, и все, кроме Крис, решили вздремнуть. Крис явно не отказалась бы тоже поспать, но не сказала по этому поводу ни слова, просто смотрела вперёд, на дорогу, иногда сверялась с картой и слушала, как Лайтфут поёт свой «Early morning rain».

Выныривая из дрёмы, я приоткрывал глаза и видел, как вдоль дороги текут города и совсем мелкие поселения с крохотными домами, будто вырезанными из рекламных щитов и расставленными по обочине вместо унылой череды деревьев. Мелькали мотели, моллы, кафетерии, синие и зелёные щиты с указателями и надписями. Блестели озёра, а по узким дорожкам катились велосипедисты. Я даже не знал, где именно мы едем, но спрашивать об этом Крис не было никакого желания, и я опять проваливался в полумрак сна, а открыв глаза, видел только серые поля и голые, будто ощипанные, но всё же по-осеннему красивые кусты.

Проснувшись в очередной раз, я только заметил, что Гордон Лайтфут давно сменился Нилом Янгом, чей слабый голос был едва различим на фоне гудящего двигателя. Крис о чём-то говорила с Мэтом. Эшли спала, но ей было неудобно – она то и дело принималась ворочаться, пыталась получше пристроить голову. А за окном серое полотно полей выкрасилось в изморозь, блестело на солнце и от этого казалось покрытым не травой, а бирюзовым мхом или чем-то подобным.

Эшли наконец открыла глаза. Не размыкая губ, зевнула – сладко, протяжно, до дрожи. Затем хмуро посмотрела на меня из-под сбившихся волос, будто я был виноват в том, что ей никак не удаётся найти удобное положение. Наклонилась, чтобы снять кроссовки, и с ногами забралась на сиденье, при этом спиной упёрлась в меня, а голову склонила в промежуток между подголовниками.

Не могу сказать, что мне было удобно, приходилось твёрже держать левое плечо, но тогда это не имело значения. Я только протянул руку, чтобы коснуться её волос. Эшли не сопротивлялась, и я уже смелее погладил её шею, и никогда прежде я не испытывал такой нежности, такого желания охранять чей-то покой. То, какой Эшли была худенькой, лёгкой, то, как она вся притулилась ко мне и сколько в этом незначительном прикосновении было тепла и уюта, показалось мне достойным лучших текстов Маккьюэна, и я удивился, почему во всех этих песнях, где так много поют о дороге и любви, никогда не говорят, до чего приятно вот так сидеть, прижавшись друг к другу, забывать о мире вокруг, а главное – не желать ничего большего.

Я опять уснул, а когда проснулся, за окном уже появились высокие здания. По улицам шли люди в тёплых ботинках, пальто и меховых наушниках. Я, конечно, знал, что мы отправились на север, что на календаре – зима, но не ожидал, что смена погоды будет настолько стремительной, ведь в Чикаго я мог ходить в одной футболке, а тут не отказался бы от свитера и шапки.

Голова Эшли лежала у меня на коленях, а Крис иногда с улыбкой поглядывала на нас в зеркало заднего вида, и я был благодарен ей за эту улыбку.

– Висконсин, – сказала Крис.

– Я догадался.

– У тебя есть свитер?

– Нет.

– Напрасно.

– А у тебя?

– У меня есть машина.

– Понятно…

Вместо того чтобы смотреть в окно, изучая новый для меня штат, я смотрел на Эш. На её короткие цветные носки, на тонкие запястья, едва прикрытые рукавами клетчатой рубашки, на мягкий покатый подбородок – он был такой аккуратный, маленький, что казался детским.

Я постарался бережно оправить волосы Эшли, но стоило к ним прикоснуться, как она открыла глаза.

– Привет. – Эшли была всё такой же сонной, будто и не спала вовсе, но посмотрела на меня с улыбкой.

– Привет, – усмехнулся я.

Эшли потянулась – я почувствовал напружиненность её тела. Одним движением смахнула с лица волосы, но не стала затягивать их в хвост, да и вообще не стала подниматься. Только закинула одну ногу на другую – пальцами теперь касалась окна. Достала телефон. Так и лежала головой у меня на коленях, что-то писала в телефоне, а я запоминал каждую связанную с ней деталь, будто должен был впоследствии по ним перед кем-то отчитаться.

В Милуоки остановились перекусить и первым делом переоделись во всё самое тёплое из того, что оказалось в наших вещах. Мы с Эшли натянули толстовки с капюшонами и синей эмблемой университета, Мэт надел флисовую рубашку с замшевыми налокотниками, а Крис нашла в багажнике древнюю, растянутую в рукавах розовую кофту с вышитым блёстками Микки-Маусом – с учётом фиолетовых «найков», тёмно-синих лосин, бордовой юбки ниже колена и коротко стриженных, таких же бордовых волос выглядела она, как и всегда, довольно необычно. Картину дополняли браслеты, красная помада и сложный пирсинг в ушах. Мэт шёл рядом с Крис и явно любовался тем, как она выглядит, а я должен был признать, что, несмотря на разницу в росте, они неплохо смотрятся вместе.

В кафе оказалось людно, и мы не сразу нашли себе местечко, а когда нашли, выяснилось, что из еды тут подают только блинчики, и я предложил поискать что-нибудь ещё, но все запротестовали, заверив меня, что блинчики – это не так уж плохо.

Я обратил внимание, что по сравнению с Чикаго тут совсем мало чернокожих. Сказал об этом Мэту. Он пожал плечами. Его куда больше интересовал кофе, который он заказал себе и который теперь пила Крис, изначально заявившая, что хочет только погреть руки. В итоге Мэт заказал ещё один кофе, а когда ему принесли вторую кружку, её сразу перехватила Крис, взамен отдав первую, уже остывшую. Они начали спорить, в итоге расплескали кофе по столу и оба остались этим довольны, хотя ещё несколько минут поглядывали друг на друга с наигранной злостью.

Эшли сидела рядом со мной. Иногда, закрыв глаза, упиралась головой мне в плечо. Потом начинала зевать прямо в мою толстовку – я чувствовал её горячее влажное дыхание. И удивлялся тому, как легко и естественно мы тут все сблизились – вели себя так, будто у нас было не меньше десятка таких поездок.

Наконец нам принесли блинчики, и Крис с Мэтом успели подраться вначале за, в общем-то, совершенно одинаковые тарелки, а затем и за мёд с ореховой стружкой. Эш, взяв мою руку вместо подушки, положила голову на стол. Вся сонная, мягкая. Я склонился к ней, и спросил, будет ли она есть, и прошептал этот вопрос так, что губами коснулся её уха. Эш вздрогнула и рассмеялась, потому что ей стало щекотно, а потом выпрямилась и сама притянула к себе одну из тарелок.

Всё это происходило до того буднично, естественно, что не хотелось ни о чём думать. У нас не было ни прошлого, ни будущего, но мы вели себя так, будто и то и другое у нас было. При этом ни на мгновение не забывали об истинном положении вещей, просто до времени спрятали это понимание куда-то вглубь – знали, что здесь и сейчас мы вместе, а всё остальное не имеет значения, ведь при всей своей будничности этот простой перекус в Милуоки казался чем-то невероятно важным – тем, ради чего и стоит жить.

Мы вышли из кафе и поначалу шли неспешно, наслаждались тем, как прохлада скользит по нашим тёплым лицам, но тепло быстро выветрилось, и мы заторопились к машине.

Когда Милуоки остался позади, спать уже никто не хотел, и мы говорили так жадно и так много, будто нас целый год держали в камерах-одиночках и только сейчас нам наконец разрешили встретиться, предупредив, однако, что не пройдёт и трёх суток, как нас опять заставят молчать и смотреть на однообразные скучные стены. И не имело значения, о чём мы говорили, а говорили мы обо всём подряд, перебивая друг друга или начиная перекрёстные разговоры: я с Крис, а Эшли с Мэтью, или наоборот.

В краткие мгновения тишины мы вновь слышали музыку, и могло показаться, что нам уже нечего обсуждать, но достаточно было выглянуть в окно, чтобы сразу нашлась тема, по своей важности превосходившая всё, о чём мы успели поговорить.

И вот Мэт замечал рекламный плакат с девушкой в бикини, говорил о глупости такой рекламы, и мы наперебой начинали обсуждать то, как вообще много эротики в рекламе, и Крис говорила, что это хорошо, а Мэт заявлял, что это грустно, потому что означает, что люди не такие уж развитые при всех своих университетах и квантовой физике, если вот так легко ведутся на простейшие уловки. Эшли с ним соглашалась и говорила, что в «YouTube» больше просмотров там, где на заставку вынесена фотография из порно – такая, что ничего порнографического там и нет, но все понимают, откуда такая фотография, и что конкретно на ней делает девушка, и чьи там торчат ноги. Мэт признавал, что это тоже печально, а потом глубокомысленно, игнорируя Крис, говорил, что для человека важна причастность к чему-то запретному, ведь эротика на «YouTube» запрещена – ну, такая эротика, чтоб можно было разглядеть гениталии. Наконец Крис удавалось его перекричать, и она объявляла, что Мэт говорит, как старик из шестидесятых, а слово «гениталии» мерзкое, потому что какое-то больничное, и, когда он его произносит, ей хочется надеть на него белый халат плешивого импотента.

И мы ещё минут десять обсуждали, какое слово тут было бы уместно, а я только жалел, что Эшли больше не лежит у меня на коленях и что я не могу вот так, невзначай, к ней прикоснуться. Потом решил, что это до смешного глупо, и положил свою ладонь поверх её руки, и на мгновение задохнулся от неожиданного страха – испугался, что Эшли посмотрит на меня с упрёком, что всё испытанное окажется лишь наваждением, навеянным дорожным сном, но Эшли руку не убрала и даже позволила нашим пальцам переплестись.

Мэт тем временем говорил, что людей притягивает всё постыдное – такое, что запрещено и вынесено за скобки морали. Крис закатила глаза и даже стукнула по рулю, но Мэт продолжал рассказывать о запретном плоде, о естественном любопытстве, о неизменном желании человека разбить стену запретов, с которыми он вполне мог бы ужиться, если б не знал, что это именно запреты, а не какие-нибудь естественные условности.

Я почти не слушал Мэта – весь сосредоточился на том, как неспешно и буднично мы с Эшли перебираем пальцы друг друга. Думал, что это совсем не похоже на то, как Крис гладила мою руку, – тогда мне тоже было приятно, но те прикосновения не были настоящими.

Мэт не успокаивался. Заявил, что человек от природы неизменно тянется к нарушению запретов:

– В этом вся суть ориентировочного рефлекса.

– Чего? – поморщилась Крис.

– Ну, не только в этом, но… Каждого из нас тянет испытать, каково это – переступить черту дозволенного. И если боишься рисковать своим комфортом и достатком, в итоге делаешь всё по мелочам. Ведь смотри, сейчас пожалуйста – тысячи порносайтов, можешь найти что угодно и когда угодно, только кликни мышкой.

– Смотрю, у тебя большой опыт, – усмехнулась Крис.

– Но это неинтересно. – Мэт не обращал на неё внимания. – Потому что доступно и предсказуемо. Человека тут интересует не само порно, а наложенный на него запрет. Увидел картинку в «YouTube» и надеешься, что там действительно что-нибудь промелькнёт. Поэтому сразу переходишь по ссылке и ждёшь.

– Я не перехожу.

– И вся эта реклама, и все эти знаменитости, у которых что-то там подсмотрели под юбкой или…

– «Что-то там»?

– …или у которых украли телефон с фотографиями. И ведь громче всех о разврате кричат как раз те, кто потом с особым вожделением все эти фотографии рассматривает.

– «С особым вожделением»?!

– Хватит повторять за мной слова!

– Просто удивляюсь, что ты такой извращенец.

– Уж кто бы говорил!

– Ты на что-то намекаешь или просто грубишь?

Крис и Мэт продолжали пререкаться, а я не сдержался и процитировал любимый отрывок из Сологуба:

– Даже в рассказе влюблённого в красоту поэта нагота непорочного тела, словно наглая нагота блудницы, вызывает осуждение лицемеров и ярость людей с развращённым воображением. Строгая нравственность всех этих людей навязана им извне. Она не выдерживает никаких искушений и обольщений. Они это знают и опасливо берегутся от соблазна. А втайне тешат своё скудное воображение погаными картинками уличного и закоулочного развратца – дешёвого, регламентированного и почти безопасного для их здоровьишка и для блага их семьишек.

И да, я произнёс это по-русски, отчего заставил всех в изумлении замолчать. Затем Мэт рассмеялся и спросил:

– Ты сейчас говорил по-русски?

– Да.

– Я вообще как-то забыла, что ты говоришь на другом языке. – Крис приоткрыла окно и закурила.

Словно по команде закурили и мы с Мэтом. Я предложил сигарету Эш, но она отказалась. Я пытался прикурить одной рукой, но у меня ничего не получалось – мешал ветер из открытых окон. Я вновь и вновь чиркал зажигалкой, пробовал укрыть её за сбившимся набок капюшоном толстовки, и Эшли наконец поняла, почему я стараюсь прикурить непременно одной – свободной – рукой. Усмехнулась и пересела поближе, прижалась ко мне так, будто старалась укрыться от сквозняка. Когда я наконец прикурил, Эш сама взяла мою руку, и мы опять переплели наши пальцы.

– Это было какое-то русское проклятье, да? – продолжал Мэтью. – Ты нас всех проклял?

– Очень смешно, – поморщилась Крис.

Всё-таки удивительно, до чего разговорчивым да и вообще энергичным оказался Мэт, стоило нам выехать из Чикаго. Подумав об этом, я неспешно, стараясь подобрать соответствующие слова, перевёл цитату на английский. Она, конечно, утратила своё несколько пафосное звучание, но суть я сохранил, и Мэт остался доволен, будто я только для того цитировал Сологуба, чтобы подтвердить всё, что он нам тут наговорил.

Эшли прошептала мне, и теперь её губы коснулись моего уха, и я был уверен, что она делает это нарочно, и мне было приятно, хотя слова её были серьёзными:

– У тебя в голове слишком много цитат.

– Знаю. Так проще.

– Что проще?

– Формулировать мысли. Почему бы не довериться хорошим писателям, если они уже сформулировали то, о чём я думаю, и сделали это куда лучше меня самого?

– Может быть… Но всё же не стоит так доверять цитатам. Даже если они очень точные.

– Почему?

– Не знаю. Что, если однажды ты упустишь мысль, которая будет по-настоящему твоей? Не поверишь в неё, потому что она прозвучит непривычно и… нескладно.

– Может быть, – я пожал плечами. – Но я привык. Мне с детства говорили, что у меня хорошая память, что этим нужно пользоваться.

– И ты пользовался?

– Да. Когда в девятом классе пошёл на юридические курсы, это пригодилось.

– Ты сам пошёл на эти курсы?

– Я не возражал.

– Понимаю…

– Мне так было проще. Я и не знал толком, чего хочу. Ну и доверился родителям. Точнее, отцу.

– Получается, университет за тебя тоже выбрал он?

– Не только университет. Много чего. Но я не возражал. К тому же отец действительно хотел мне помочь. Думаю, он бы меня поддержал, если б я сразу выбрал какое-то другое направление – если б точно знал, чего хочу.

– Но ты не знал.

– Да. А потом было поздно.

– Что поздно?

– Что-то менять. Родители в меня много вложили. Я это знаю и ценю.

– Ты их любишь?

– Не знаю, не думал об этом. Мы просто разные. Но мне их, в общем-то, не в чем упрекнуть.

Прежде я ни с кем вот так откровенно не обсуждал свою семью, и мне стало не по себе. Да, я мог бесконечно долго говорить с Эшли – делиться с ней тайнами своей души, пока нас не разлучит её поворот возле Салинас, но при этом я знал, что нельзя пересекать черту – ту самую, что отделяет мираж, в который мы погрузились, от бездны, на пороге которой я продолжал с улыбкой пить свой кофе со сливками.

Эшли на удивление быстро уловила моё настроение и сменила тему: заявила, что знает, как проверить мою память. Предложила делать ставки на то, сколько я запомню городов из песни «I’ve been everywhere» после одного прослушивания. Мэт, не поворачиваясь, сказал, что затея не самая удачная, но тут же добавил, что ставит десять баксов на то, что я запомню не больше тридцати процентов. Крис была явно лучшего мнения о моих способностях и назвала пятьдесят процентов.

– Половину? – с сомнением протянул Мэт.

– Половину, – кивнула Крис.

Я сказал Эшли, что спор получится не совсем честный, я уже слышал эту песню – она мне попадалась, и не раз.

– Это ничего не значит, – Эшли качнула головой. – Даже Кэш её пел только с листа. Ну, не полностью с листа, но во время концертов подглядывал, это точно. Список-то приличный.

– Это да, – тут я не мог не согласиться, а Эш, рассмеявшись, крикнула:

– Девяносто четыре процента!

Услышав её ставку, Крис и Мэт заговорили одновременно. Крис заявила, что мы в сговоре и что просто решили их обчистить. Мэт стал допытываться, почему именно девяносто четыре, а не, скажем, девяносто три или девяносто пять процентов. Потом мы ещё минут двадцать обсуждали, как именно я буду составлять список, и что делать, если кто-то начнёт подсказывать, и как быть, если какой-нибудь город я напишу с ошибкой, а главное – кто будет засекать время и какой установить лимит.

Наконец включили песню, и я сразу понял, что никаких девяноста четырёх процентов у меня не получится, – из-за шума дороги я разбирал далеко не все названия. Я уж не говорю, что часть городов мне вообще показалась вымышленной. Затем выяснилось, что в машине нет ни листочка, ни ручки. Пришлось остановиться. Я выскочил наружу, открыл багажник и вырвал из дневника две страницы. Торопился скорее взяться за список и слишком сильно хлопнул дверью – Крис стала ругаться, но я её не слушал, нужно было скорее записать самые сложные из городов: Токопилья, Оскалуса, Тексаркана и всё в таком духе. Всякие Бостоны и Канзас-Сити я оставил напоследок.

Пока я составлял список, Эшли, прижавшись ко мне, внимательно следила за каждой новой строчкой, а Мэт слушал «I’ve been everywhere» в наушниках – старательно записывал текст себе в телефон, чтобы потом высчитать точный процент.

Из девяноста одного города я указал лишь сорок семь, если не считать ещё десятка городов, названных мною наугад, – среди них был и Гринбоу, штат Алабама, но никто, даже Крис, не оценил мою шутку.

Мэт с сожалением объявил, что это пятьдесят два процента, а значит, все деньги достанутся Крис. Мы ещё долго гадали, каким был бы результат, если я б догадался слушать песню, как и Мэт, – в наушниках, а не из колонок гудящей машины. И Крис предложила подыскать похожую песню и ещё раз сыграть на деньги, но я сразу сказал, что эта песня наверняка единственная в своём роде, а потом заметил, что вдоль дороги лежит снег. За каких-то восемь часов пути мы попали в настоящую зиму.

С каждой минутой снега становилось больше, затем вовсе началась пурга, застившая окна белым мельтешением. Крис включила дворники, а мы, зачарованные, притихли. И дворники, шаркающие по лобовому стеклу, стали маятником, отсчитывающим время нашей жизни.

После Мэдисона, где мы опять остановились выпить по чашке кофе, нам уже почти не встречались большие города – лишь редкие и, казалось, пустующие селения, дома в которых липли к высоким водонапорным башням и были до того аккуратными, уютными, что я впервые подумал о рождественской поре как о чём-то действительно приятном. Венки из омелы и все эти бутафорские вертепы всегда казались мне довольно пошлыми, но здесь они бы смотрелись гармонично, и я бы, поселившись в одном из этих домов, мог без притворства отмечать Рождество и даже слушать повторяющиеся из года в год рассказы о волхвах и Вифлеемской звезде. Нет, я бы не стал ходить на исповеди и проповеди, но рождественский альбом Синатры, да и госпелы в исполнении Кэша уж точно начал бы слушать с умилением и умиротворением.

Леса в Висконсине стояли на удивление густые, будто мы давно пересекли границу штата, проехали Миннеаполис и теперь, сами того не понимая, углублялись в дебри одного из северных заповедников Миннесоты.

Отправляясь на поиск амишей, мы заранее обсудили, куда именно ехать, и ещё в пятницу выбрали графство Вернон, где располагалась одна из самых крупных общин, Хилсборо. Знаю, когда речь идёт о США, county принято переводить как «округ», но я предпочитаю английский вариант – «графство», потому что ни в какой «округ Вернон» я ехать не хочу, а вот «графство Вернон» – в самый раз. Захолустное местечко, в котором за последние сто лет погибло лишь три сотрудника из управления местного шерифа, и все трое – в автомобильных авариях.

Мэт предлагал навестить амишей из Медфорда, расположенного в графстве Тэйлор, так как эта община была самой старой, основанной ещё в 1920 году, но я вычитал в интернете, что Медфорд давно обнищал и стал едва ли не самой крохотной общиной во всём Висконсине. К тому же он располагался на севере штата, и ехать туда пришлось бы слишком долго. Был ещё вариант с графством Кларк, где также встречались амиши, и на этом варианте настаивала Крис, потому что у неё был знакомый, родившийся недалеко от Кларка. Крис этот аргумент казался довольно хорошим, но общим числом голосов мы выбрали именно Вернон, в который приехали уже поздно ночью.

На территории графства Вернон могли разместиться три таких города, как Чикаго, однако всех его жителей при желании можно было бы спокойно заселить в десяток чикагских высоток, и мы не удивились, обнаружив, что к полуночи здесь закрылись все магазины. О том, чтобы нормально поужинать, не было и речи. Мы даже думали, что придётся ночевать в машине, потому что отелей нам встречалось не больше, чем ресторанов и кафе. Впрочем, тут сказывалась неослабевавшая пурга, из-за которой едва удавалось рассмотреть стоявшие вдоль дороги дома. Карта помочь не могла, но по крайней мере мы знали, что находимся в са́мом крупном городе графства, в Вирокве, хотя слово «крупный» скорее звучит насмешкой.

Мы дважды проехали по главной и отчасти занесённой снегом улице, прежде чем Мэт разглядел слабые огни неоновой вывески. Так мы нашли мотель и были этому очень рады.

Окна центрального блока пульсировали цветными огнями – там работал телевизор. Зелёный керамический гном у входа. Над фрамугой – жёлтый фонарь. Сразу за порогом – два автомата: с газировкой и с презервативами.

За стойкой нас встретил заспанный старичок в синем стёганом халате, надетом поверх майки и полинявших джинсов. Старичок даже не поинтересовался, куда мы едем и на сколько дней планируем у него остановиться. Спросил наши ID, зевая переписал все данные, попросил нас расписаться и выдал ключи от двух номеров.