Прошли первые сутки без сна. Тяжело. Не уверен, что вытерплю семьдесят два часа.

Нужно всё записывать в дневник, фиксировать каждую ступеньку, по которой я спускаюсь на дно бессонницы.

До сих пор не понимаю, как справился с пургой. Стоило выйти из тёплого отеля, как ветер усилился. Я затерялся в его порывах. Достал из рюкзака запасную футболку, намотал её на шею, набросил и затянул капюшон, но шея всё равно онемела. Мне никогда не было так холодно. Снег забивался в кроссовки, и он не таял, приходилось выгребать его одеревеневшими пальцами. Смотреть вперёд не удавалось – снежный песок царапал глаза, они слезились и, казалось, покрывались льдом.

Быстрый шаг не согревал. Я дышал в кулаки, тёр резиновые чужие щёки.

Пробовал бежать, но выдохся, наглотался стеклянной крошки – она в кровь выскоблила горло. Пришлось остановиться, успокаивать дыхание, и мне стало ещё холоднее.

Достал сигарету, вставил её в слипшиеся твёрдые губы, пытался прикурить, но не мог совладать с большим пальцем – он соскальзывал с колёсика зажигалки, не гнулся. Я нависал над зажигалкой, прятал её под собой, но это не помогало. Кажется, провозился не меньше десяти минут. Сдался. Выбросил сигарету и опять зашагал вперёд.

Нужно было постоянно смотреть под ноги. Боялся, что сойду с дороги. Иногда я всё же сходил с асфальта, но сразу узнавал об этом, потому что на обочине по колено проваливался в сугроб. Возвращался на дорогу и шёл дальше.

Голову стянули ледяные скобы. Неисчерпаемый, неодолимый холод. Разве этот путь мог быть иным? Дрожали руки, живот, ноги, дрожало всё тело. Стоило приоткрыть рот, и начинала дрожать челюсть. Ноздри слипались.

Зачарованно смотрел на указатель: «Восемь миль до Вестби». Ни одной машины. Восемь миль…

Я знал, что, остановившись отдохнуть, уже никогда не дойду до этого городка. Заставлял себя идти дальше. Повторял себе, что дорога к свободе должна быть именно такой. Это был очищающий холод подлинного одиночества.

«Где здесь пропасть для свободных людей?»

В заледеневшей голове метались пустые мысли. Обрывки цитат, песен, разговоров. Они сопротивлялись. Просили одуматься, но я знал, что скорее лягу здесь, на обочине, в сугроб, чем поверну назад. Я впервые сам сделал выбор и не мог от него отказаться, даже если он вёл в самую глубь пурги.

«Ты увидишь машины, многолюдные города, пустые троны, бесплодные ложа, обманные писания, людей, обольщаемых ложной надеждой и мучимых истинной скорбью, поклоняющихся творенью своих рук, но отрезанных от матери своей, Земли, и отца своего, Неба».

– Прочь! Прочь!

Кажется, я кричал в бурлящую пустоту снежной кипени. Не знаю. Помню только, что ветер поначалу бил с разных сторон: то подталкивал вперёд, даря надежду, то захлёстывал сбоку, играя, а потом стал упрямо задувать спереди, трижды усложняя каждый шаг. И я был этому рад. Я бы проклял эту дорогу, если б она оказалась лёгкой, и, когда сквозь пургу мелькнули жёлтые фары, я даже не пытался остановить машину, более того – упал на колени, чтобы остаться незамеченным. Боялся, что кто-то вздумает мне помочь.

«И всё лишь потому, что нет ему нигде пристанища, нет такого места, которое бы ему не надоело, и ещё потому, что некуда ехать, кроме как куда угодно, лишь бы катить вперёд под звёздами».

Я чувствовал, как ветром из меня выдувает эти цитаты, все прочитанные книги – они вылетали лазоревыми сгустками и быстро терялись в ночной мгле. Следом уходили воспоминания.

Я видел, что иду не один. Стоило пройти под очередным фонарём, и мне удавалось разглядеть, как вровень со мной плетутся родители Крис – те, которых она так и не отважилась увидеть. Когда их одолел ветер, взамен появился мёртвый отец Мэта – весь бледный, опутанный прозрачными трубками капельниц, закутанный в белые простыни, он рассыпался белым песком, и его смело́ без остатка. Затем я увидел профессора Джей. Он шёл твёрдо, приосанившись, а я смотрел на него и говорил, что прощаю ему то, что он сделал с Эш. Я прощал своих родителей, которые меня не знали, своих друзей, которые не были моими друзьями, любимых, которых никогда по-настоящему не любил. Родственников, преподавателей, знакомых – всех, кто меня не понял и не услышал. Я их всех прощал. Их абрисы терялись в полумраке пурги, отставали от меня, но в редкие минуты ясности, стоило оглянуться, все эти люди вставали на удивление чётко – сонм воспоминаний, вызванный меня остановить, но вынужденный подчиниться моей воле. Среди них я видел бездомного Джима с его мечтами о космосе, сестру с её твёрдой, чуть насмешливой улыбкой, Синди, Мэкси, Дерека, Луиса, даже Стива и Маркуса с его неизменной бейсболкой козырьком назад – десятки и сотни людей умирающего мира. Но мне не было страшно. Я знал, что не остановлюсь. А потом они исчезли. Я только оглянулся и увидел, что дорога пуста. И единственный силуэт ещё какое-то время проглядывал в стороне – силуэт безликого пахаря, ставшего моим отражением, моей тенью.

Не осталось ни злости, ни обиды. Я мог идти так всю жизнь. Но впереди показались жёлтые огни. Я добрался до Вестби.

Крохотный городок, ничем не отличающийся от Вироквы и всё же отделённый от неё бесконечной пропастью моего одиночества. Сейчас я уже не был уверен, что вообще когда-либо встречал Мэта и Крис. Только Эшли осталась живым воспоминанием – едва ли не единственное, с чем я не захотел расстаться.

Рядом проехало несколько машин. Под ногами теперь лежал вычищенный от снега тротуар. Идти было непривычно легко. Ветер ослаб. И только онемевшее тело напоминало о пройденном пути. Я наконец сумел закурить, но в промёрзшем горле совсем не чувствовался табачный дым. Сделав несколько затяжек, я выбросил сигарету.

Впереди, на пустой улице одноэтажных домов, показались два человека. Они шли ко мне. Чёрные брюки, чёрные зимние куртки с капюшонами. И я не испугался. И это было прекрасно. Мне нечего было терять. Подумал, что это и есть свобода; впрочем, догадывался, что тут просто мог сказаться пропитавший меня холод.

– Привет, – сказал мне тот, что был повыше.

Второй зашёл сбоку.

Я был готов к тому, что меня ударят. Ограбят. Почему бы и нет. Пусть так. Страх всё равно не приходил. Разве что не хотелось терять свёрток, но даже эта мысль сейчас не беспокоила.

– Привет, – хрипло ответил я и не узнал собственный голос.

Одни в ночном опустевшем городке. Затерянные посреди вьюги.

– Ты местный? – говорил только тот, что был повыше.

– Нет.

– Мы из церкви Святого Николая.

Я не сразу понял смысл его слов.

– Что?

– Из церкви Святого Николая.

Парень, которому едва ли было восемнадцать, продолжал что-то говорить об этой церкви, а у меня из горла вырвался тихий, едва различимый смешок. Всё это показалось до того глупым, нелепым, что я ожил. Даже почувствовал, как чуть потеплело в груди. Пришлось стиснуть зубы, чтобы не засмеяться вслух.

– Вот, возьмите. – Парень протянул мне несколько брошюрок. – Если хотите, можем поговорить о Библии, о Христе.

– Сейчас? – только и выдавил я.

– Да, конечно. Если вас что-то беспокоит, если… вы нуждаетесь в этом, мы готовы.

Я отказался.

Ребята ушли, а я ещё несколько минут стоял на месте, невидящими глазами смотрел на зажатые в пальцах брошюрки. Дышал протяжно, со стоном, и сам не понимал, смеюсь или плачу. Быть может, и то и другое одновременно. Потом я выронил брошюрки в снег и вскоре уже не мог сказать наверняка, привиделась ли мне эта встреча или нет.

Надеялся, что ближе к центру Вестби обнаружится какой-нибудь мотель. Вместо мотеля нашёл прачечную с вывеской: «Открыто 24 часа. Самообслуживание». Внутри горел свет, стеклянная дверь была в самом деле открыта.

Вошёл. Справа – закуток со стеклянной стеной, выводящей на заснеженную улицу. В закутке стояли два автомата с крекерами, конфетами и газировкой, три автомата со стиральными порошками. В углу – телефон, под ним, на столике, – телефонный справочник.

Обстучав с кроссовок снег, прошёл вглубь прачечной. За мной протянулись грязные разводы с узорами подошв. Пахло пластмассой.

По левой стене – большие стиральные машины: опусти доллар с четвертью, и через полтора часа твои вещи будут постираны. Справа – пластиковый стул, стол с пепельницей, дальше – две двери: одна вывела в чулан, другая – в туалет. В туалете – мыло, рулон туалетной бумаги, тюбик с чем-то оранжевым. В дальнем конце прачечной – высокие, выше меня, сушилки: опусти доллар, и через час твоя одежда будет сухой. Напротив стола с пепельницей, под потолком, – чёрный экран телевизора. На стуле – пульт.

Из этих деталей сейчас сложился весь мой мир. Больше у меня ничего не было. У меня не осталось прошлого. Оно обуглилось, рассыпалось в чёрную труху. Я родился здесь, в прачечной, и жил тут все годы.

Ни охраны, ни администрации, ни камер наблюдения. На двери нет ни замка, ни защёлки – она то и дело приоткрывалась, впускала внутрь холодные порывы сквозняка. Пришлось закрыть её на сложенный носок.

Никак не мог одолеть зевоту. В ушах гудело, в глазах собирались слёзы.

Снял мокрые кроссовки, сменил носки. Толстовку снимать не стал. В прачечной было тепло, но я не мог согреться, дрожал.

Сел на пластмассовый стул. Ноги поставил на кроссовки. Закурил. Затянулся покрепче – уголёк на сигарете покраснел, удлинился и стал потрескивать. Серый, шершавый дым внутри. Мерзкое чувство, будто я вылизывал пепел из пепельницы. Не докурив, разломал сигарету.

Знал, что могу вот так, сидя, уснуть, поэтому включил телевизор. Долго переключал каналы. Музыкальные клипы. Загорелые девушки на пляже. Жёлтый песок лета. Реклама декоративных каминов. «Мертвец» Джармуша. Вспомнил, как мы смотрели его в подвале Солбер-холла, и в груди вдруг разлилась такая тоска, такая щемящая боль, будто я пришёл на собственные похороны, чтобы оплакать самого себя.

«Так не должно быть».

Достал из кошелька счастливые двадцать пять песет с дыркой. Я так и не увидел ме́ста, где ночует Джим. Интересно, он когда-нибудь ночевал в прачечной?

Положил монетку на телефонный справочник. Оставил её там.

Спустил всю мелочь в автоматы, накупил крекеров и конфет, но так ничего и не съел. Горло сузилось, отказывалось что-либо пропускать. Даже глотать приходилось с усилием.

Боялся, что сон окажется сильнее, поэтому часто вставал, подходил к стеклянной стене. На улице – ни прохожих, ни машин. Унылый свет фонарей жёлтой плёнкой обтягивал сугробы, выстилал заснеженные тротуары.

Вернулся на стул, продолжил переключать каналы.

– Открой для себя американские блинчики, от которых у тебя голова пойдёт кругом. Нью-йоркский чизкейк. Блинчики с персиками из Джорджии. Блинчики с черникой и ежевикой со всей Америки, которые мы подаём круглый год!

В полу, перед самым стулом, – зарешеченное отверстие. Каждые десять минут в нём начинал жужжать вентилятор. Вверх поднимался ветерок. Я прикрыл отверстие рюкзаком, но это не помогло. Стал придавливать рюкзак ногами, чтобы совсем перекрыть холодный воздух. «Теперь тебе есть чем заняться», – подумал я и улыбнулся. Всё происходящее начинало казаться каким-то глупым, пошлым.

Когда на улице загудел мотор машины, я вскочил со стула. Испугался, что меня обнаружат здесь одного. Спрятался за автоматом с газировкой. Когда звук приблизился, я мельком выглянул – успел заметить, что это патрульная машина. Страх оглушил. У меня тряслись руки. Я представил, как в прачечную входит полицейский, как спрашивает у меня ID, а потом просит открыть рюкзак.

– Ещё никогда выбор блинчиков не был таким богатым. Всё, как ты мечтал. Приди голодный, уйди счастливый.

Поначалу хотел спрятаться в чулане, чтобы уж наверняка укрыться от людей, а потом придумал достать из рюкзака все запасные вещи. Их было не так много. Ещё одна футболка, пара чистых носков, трусы, небольшое полотенце. Скрутил всё это в плотный ком – решил, что при случае заявлю, будто приехал сюда стирать вещи. Такое объяснение показалось мне вполне логичным.

Я успокоился и продолжил смотреть телевизор, а потом взглянул на стиральную машину. «Загрузка не более 30 фунтов сухого белья».

Тридцать фунтов. Тринадцать килограммов. И я – со своим комочком из трусов и полотенца. Не сдержавшись, хохотнул. «Да, я приехал сюда ночью из Чикаго, чтобы постирать носки, а что?» Конечно, такое заявление ни у кого не вызовет подозрений. И опять всё происходящее показалось таким глупым, бессмысленным, что мне стало и больно, и весело одновременно. Я ещё несколько минут сидел на месте, сжимая приготовленный для стирки комок, посмеиваясь, подрагивая, а потом, сам того не заметив, стал плакать. Слёзы катились по щекам, падали на брюки.

– Порадуйте себя и близких. Вы отправитесь в настоящее путешествие, не выходя из дома. Плазма, семьдесят дюймов. Предел ваших мечтаний. Это не телевизор, это окно в мир приключений.

Я был один. И не чувствовал никакой свободы. Только боль и разрывающую пустоту внутри. Повторял себе, что должен вытерпеть. Опуститься на самое дно бессонницы. Не сдаваться. Не отступать. И чем дольше говорил себе об этом, тем сильнее плакал, пока наконец не сжался весь в надрывном стоне – таком, что мог бы привлечь людей из соседних домов. И в натужном порыве, желая притупить внутреннюю боль, а заодно заставить себя молчать, принялся колотить руками по столу. Задел пепельницу, рассёк мизинец. Пепельница отлетела. А я продолжал бить, снова и снова. На столе оставались грязные следы от пореза, кровь перемешалась с рассыпанным пеплом, а я презирал себя, потому что в эти мгновения боялся подцепить заразу и думал о том, что рану нужно обработать, будто всё это действительно имело значение. Я ненавидел себя, потому что где-то глубоко внутри понимал, что не отдаюсь своему безумию целиком – даже удары наношу не в полную силу: боюсь расшибить руку, боюсь сломать стол.

Стиснув зубы, старался бить сильнее, но не мог. Хотел растереть кровь между ладонями, а потом вымазать кровью лицо, закричать во всю силу голоса, разломать стул, разбить телевизор, выбить стекло внешней стены, но ничего этого не сделал.

– Распродажа одного дня. Самые низкие цены сезона и особые утренние предложения – такие как мужские шёлковые рубашки всего за 17.99.

Остановился, чувствуя, как дрожит тело, и понял, что Эшли права. Я всего лишь трус. И обманывал не только её, обманывал самого себя. Каждый день, каждая мысль – всё было ложью. В том, что я делал, не было свободы. Был только страх. Страх потерять обещанный комфорт, обеспеченную жизнь, заботу близких. Я даже боялся потерять отца со всеми его специалистами и профориентациями. Поэтому поехал в Висконсин не один, а с друзьями. Поэтому сделал всё, чтобы кто-то из них нашёл свёрток и попытался меня остановить. Поэтому так разгуливал по ночному городу, а сейчас прятался в открытой прачечной – чтобы кто-то меня здесь обнаружил, полиция или жившие поблизости люди. Обнаружил и остановил.

Вся эта затея с бессонницей – лишь отговорка, отсрочка того, чего я на самом деле не хотел делать. И во всём этом – никакой свободы. И так было всегда. В школе, в университете. Мне было приятно чувствовать себя жертвой, приятно говорить, что никто меня не понимает. Я не хотел, чтобы меня поняли. Боялся ошибиться, поэтому и отказывался сделать выбор. Так проще. Пусть отец выберет за меня специализацию. Пусть мама выберет за меня друзей. Пусть весь мир выберет за меня мою жизнь. И я всегда смогу обвинить их в том, что они сделали неправильный выбор, а сам его делать не буду, потому что боюсь. Боюсь ответственности и не понимаю, что свобода в том и состоит, чтобы делать свой выбор вопреки всему и принимать его последствия, какими бы они ни были.

Ошеломлённый, я стоял возле перепачканного стола. В голове будто лопнула какая-то перепонка, долгие годы сдерживавшая все эти мысли, и они хлынули единым потоком, из которого пока что не удавалось толком выделить ни одной законченной и понятной. Затем поток ослаб, и я почувствовал, что вымотался. Больше не было сил о чём-либо думать. Я рухнул на стул. Забыл и о рассечённом мизинце, и о ненависти к себе. Сидел опустошённый, выпотрошенный, и лишь гулкая тишина внутри пульсировала тяжёлыми ударами ещё живого тела.

– Запланируйте дерзкий побег с набором из пяти чемоданов всего за 49.99.

Я был уверен, что погружение на дно бессонницы принесёт ясность, что в бессоннице всё станет простым и понятным, а мне останется сделать последний шаг, после которого не будет возврата, но ещё не прошли намеченные семьдесят два часа, а я лишь понял, что окончательно запутался. Теперь и желание сжечь мосты казалось трусостью.

«Так и будешь всю жизнь бежать. Только от себя не убежишь, сколько мостов ни сожги. Свобода – это не то, к чему ты в итоге приходишь. Свобода – это и есть та дорога, по которой ты идёшь».

Я представил, что всё это говорит Эшли. Слышал её голос. Закрыв глаза, видел её улыбку. Вспоминал тепло её прикосновений. И плакал. Теперь боль была не такой резкой, истончилась. И я до рассвета ждал, что дверь в прачечную распахнётся, что на пороге появится Эшли, а за её спиной покажутся Крис и Мэт.

– И сногсшибательные бриллиантовые серёжки в полкарата всего за 399. Приходите раньше, чтобы сэкономить ещё больше.

Когда рассвело, я надел влажные кроссовки и отправился на улицу. Больше не мог сидеть в прачечной. Только перед выходом протёр носками столешницу, поставил на место пепельницу и выключил телевизор.

Бесцельно бродил по заснеженным тротуарам. И не сразу заметил, что день просыпался солнечный, ясный. Непогода окончательно улеглась. Небо было высокое и звонкое.

Выйдя на дорогу, увидел, что над Вестби возвышается белый гриб водонапорной башни. Даже не гриб, а гигантский мячик для гольфа на гигантской подставке. И на этом мячике убогонько написано красными буквами: «Westby». И весь этот городок – такой же убогий, как эта надпись, с его растрескавшейся, залатанной дорогой, с полинявшими кирпичными домами, половина из которых обнесена сайдингом, тоже полинявшим, давно утратившим изначальную белизну, и с этой неторопливой, будто сонной жизнью его обшарпанных горожан.

К одиннадцати часам я зашёл позавтракать в придорожное кафе и решил первым делом записать всё в дневник: яичница с беконом уже остыли, но я должен был освободиться от того, что испытал этой ночью. Теперь внутри совсем пусто. Не знаю, как быть дальше. Свёрток Луиса по-прежнему лежит в рюкзаке, а я по-прежнему опускаюсь на дно бессонницы.

В кафе почти нет людей. Только два старика сидят за стойкой и о чём-то болтают с хозяйкой. Официантка протирает столы, расставляет салфетницы. Я сижу возле окна, за круглым коричневым столиком. Передо мной, на подоконнике, – цветы в пластмассовых кашпо, а я поглядываю на улицу в надежде увидеть серебристый «Lincoln» девяносто седьмого года.