Когда пошёл тридцатый час бессонницы, я окончательно утратил контроль над чувствами. По-прежнему сидел в придорожном кафе, пил неизвестно какую по счёту чашку кофе, ел неизвестно какой по счёту салат, а меня бросало от необъяснимой радости к ещё менее объяснимой злости. В какой-то момент я решил, что последние четыре месяца в Чикаго были самыми счастливыми в моей жизни, и опять не сдержал слёз – говорил себе, что готов променять все свои завтра на одно-единственное вчера, что хочу вернуться в август, чтобы вновь прожить все эти недели и ничего в них не менять. Вновь смотреть фильмы в подвале, ходить на занятия профессора Джей и писать для него зарисовки, сидеть в библиотеке с Эшли, а по вечерам слушать, как играет Мэт. Я бы даже не стал отселяться от Мэкси, согласился бы опять жить с ним в одной пахнущей по́том и ванилью комнате. Тёр влажные веки, чувствовал, как тяжелеют, наливаются дымом глаза, а потом про себя признавал, что ничего уже не вернуть, и тогда меня накрывало раздражение. Я вцеплялся в столешницу, начинал заламывать себе пальцы. И когда официантка принесла очередную чашку кофе, я вздрогнул так, будто меня ударило током, – официантку это испугало, она пролила кофе на стол, а я процедил:

– Сука.

Никогда прежде ничего подобного не говорил вслух, всегда избегал ссор, ругани, а тут не сдержался. И ведь по такому ничтожному поводу… Раздражение усилилось, я не мог с ним совладать.

– Простите, – прошептала девушка. – Я сейчас уберу.

И она была такой аккуратной, тихой, а её улыбка была такой горькой, обиженной, что я проклял себя, захотел тут же извиниться, но вместо этого одним движением смахнул чашку со стола:

– Пошла ты…

Руки дрожали.

Чашка упала под соседний столик, разбилась. Девушка вскрикнула. Какое-то время растерянно стояла на месте и смотрела на то, как растекается серое пятно от пролитого кофе, затем прошептала что-то неразборчивое и быстро зашагала прочь.

Я обхватил голову. Сдавил виски. Они пульсировали болью. Мне стало страшно от того, что я совсем не знал себя настоящего. Вечно закутанный в эти улыбки, с золотой медалью и школьными фотографиями, где я кажусь таким счастливым, со всеми этими днями рождения, на которых папа говорил, что гордится мной, и с его шутками, что я ещё обгоню сестру… Стиснул зубы, чтобы не закричать, а потом волна злобы сошла, и я опять сидел опустошённый, тихий.

Понял, что должен извиниться перед девушкой. Она ни в чём не была виновата. Встал из-за столика. Пошёл к стойке, за которой ещё сидел один из стариков. Он хмуро поглядывал на меня, но молчал. Дверь на кухню распахнулась, ко мне вышла хозяйка. За её спиной я мельком увидел, что официантка плачет.

– Вам лучше уйти, – хозяйка сказала это вежливо, но твёрдо.

Я стал говорить ей, что жалею о том, что сделал. Попросил меня понять, зачем-то упомянул бессонную ночь. Сказал, что хочу лично извиниться перед девушкой, что она меня не так поняла. Кажется, я говорил что-то ещё, путаное, невразумительное, а хозяйка только повторила:

– Вам лучше уйти.

И она была права, но я не хотел её слушать. Начал плакать. Просто потому что мне было жалко и себя, и эту девушку, которой я вот так одним движением испортил весь день, а ведь она была такой милой, такой аккуратной.

– Уходите.

И я ушёл. Расплатился за кофе и разбитую чашку, схватил рюкзак и вышел на улицу, но задержался на углу – понял, что даже не знаю, куда идти. Вернулся к кафе. Не рискнул заходить. Сказал себе, что буду стоять здесь до тех пор, пока официантка не выйдет на улицу. Я должен был извиниться перед ней лично. А потом увидел её в окно, и она явно испугалась. И на улицу вышла хозяйка, и сказала, что вызовет полицию, а я опять плакал и говорил, что чувствую себя паршиво, что прошу дать мне возможность извиниться, но, когда хозяйка во второй раз упомянула полицию, я вспомнил о свёртке и понял, что мне в самом деле лучше уйти.

Шёл вперёд по улице, даже не всматриваясь, куда именно иду, и опять погружался в дымку раздражения. Хотелось сорвать с себя одежду, а заодно кожу. В кровь расцарапать своё тело.

Вышел за последний из домов, увидел перед собой заснеженное поле – понял, что дальше идти некуда, что придётся возвращаться, – и застонал от отчаяния, будто оборвавшаяся улица была самым страшным из моих разочарований. Скинул рюкзак, дёрнул молнию. Выхватил свёрток и, размахнувшись, бросил его подальше, на белоснежное полотно сугробов. Испугался. Так и стоял возле расстёгнутого рюкзака, пытаясь понять, что сделал. Простонав от обиды, бросился вперёд. Сразу провалился по колено в снег. Разгребая его, шёл к тому месту, куда упал свёрток, и мне казалось, что я иду целую вечность. Пытался расслышать хоть одну мысль в голове, понять, что со мной происходит, но все мысли, обезумев, кричали что-то неразборчивое, и казалось, что голова, не выдержав такого напряжения, взорвётся кровавым фонтаном, вспыхнет жёлтыми огнями, и весь этот паршивый городок увидит одну голубую вспышку, и тогда все закричат: «Ого-о-о!» Но голова не взрывалась, мысли затихали, а добравшись до провала в снегу, я весь упал в него, будто захотел одним прыжком сразу нырнуть на самое дно бессонницы, о котором мечтал все эти дни.

Не сразу нащупал свёрток. Нащупав, прижал к груди. Встал. Пошатываясь, взглянул назад, на дорогу. Испугался, что за мной наблюдают. Но никого поблизости не было.

И ледяная корка тела. А внутри – тьма, жара, гниль, духота, вонь. И тысячи сожжённых мостов, по которым я не решусь пройти. Копоть скроет моё лицо. И если маску ещё можно снять, то эта копоть впитается в кожу навсегда. Каждый вдох будет с привкусом гари и страха. Вечная трусость. Вечное бегство. Всегда с оглядкой. Всегда в опасении, что кто-то разглядит в тебе того, кем ты стал. Ещё один шаг – и необратимость. Вот она, настоящая бездна, над которой я стоял все эти дни.

Я дрожал. От холода. От слабости. От жалости к самому себе. А потом… Потом развернулся и швырнул свёрток с такой силой, на какую только были способны мои онемевшие руки. На этот раз он отлетел ещё дальше. И я понял, что всё кончено.

Не помню, как возвращался к дороге. Не помню, как брёл по улице. Даже не помню, как нашёл мотель. Он был похож на мотель, в котором мы остановились в Вирокве, только людей здесь оказалось больше. В соседней комнате шумел телевизор, и я этому только обрадовался. Мне было важно чувствовать, что рядом есть кто-то живой.

Я не знал, что делать дальше. Почувствовал себя китом, выброшенным на берег.

Лёг на пол. Закрыл глаза. Уже не боялся уснуть. Представил, что оказался в библиотеке Брэндел, в отдельной комнате для занятий на третьем этаже. Думал о том, как бы всё сложилось, если б я вёл себя иначе – если б ничего не боялся, если б изначально сказал Эшли правду.

Крис, Мэт и Эшли наверняка искали меня. Не поверили, что я могу вот так уйти в пургу, и первым делом отправились в мотель с зелёным керамическим гномом у входа и выслушали немало добрых слов от хозяина о том беспорядке, что мы оставили после себя: о прилипших к простыням и одеялам желейных конфетах, об испачканных подушках. Потом они ездили по городу и спрашивали прохожих, не попадался ли им странный парень с рюкзаком. Прокатились до Вестби, встретили тех ребят из церкви Святого Николая с их брошюрками, узнали о нашей ночной встрече. Потом ещё долго ходили по городку. Добрались до кафе, где я нагрубил официантке, наконец заехали в мой мотель и теперь постучали ко мне в дверь. Я вынырнул из полудрёмы, впустил их, и мы смогли нормально попрощаться. Я рассказал им обо всём, что случилось за последний день, и они меня поняли и больше не осуждали. На прощание я обнял Эш и услышал, как она говорит:

– Знаешь, мы все хотим быть счастливыми. Но этого мало. К счастью нужно быть готовым. Нужно ждать его – каждый день, каждую минуту. Это как сидеть на чемоданах и ждать, что за тобой придут друзья. Нужно быть причёсанным, бодрым, открытым, чтобы не вышло так, что к тебе пришли с дарами, а ты не можешь их принять, потому что тебе их не во что положить. Даже если никто не придёт, если в дверь так никто и не постучит, по крайней мере ты будешь знать, что был к этому готов. Хуже, если счастье придёт, а ты не сможешь его встретить – будешь весь растрёпанный, помятый, чужой. Нужно быть достойным счастья, которого ждёшь. Всё просто. И пусть все мосты будут целы – ты должен знать, откуда пришёл. Оглянувшись назад, важно видеть, что ты не затерялся в тумане, что всё это время действительно шёл вперёд – к своей вершине, к своему счастью.

– Значит, если б я был готов встретить тебя, всё сложилось бы иначе?

– Этого я не знаю.

– И уже ничего не изменить?

– Нет. Но ты должен жить. Сжать кулаки и жить. Потому что однажды мы встретимся вновь, и ты должен быть к этому готов. У меня будет другое имя, другой голос, но это буду я.

Нет, бессонница не заставила меня поверить, что весь этот разговор состоялся на самом деле. Синди говорила, что безумие приходит на семьдесят втором часу, а я продержался лишь тридцать семь и несмотря ни на что всё ещё мог отделить реальность от наваждения, но мне было приятно представить, как я прощаюсь со всеми – как в последний раз целую Эш, жму руку Мэту, обнимаю Крис. Нам было хорошо вместе, и я знаю, что со временем, когда боль утихнет, я буду с улыбкой вспоминать о нашей поездке в Висконсин. Эшли тоже станет воспоминанием – той самой девушкой, которая могла «laugh away the dark clouds», «smile away the thunder», «cry away the snow», той самой девушкой, о которой вспоминаешь в конце пути и понимаешь, что однажды был счастлив.

Я так и лежал на полу. Из всего, о чём я успел подумать за долгие часы бессонницы, я не вынес каких-то определённых и сформулированных решений, до этого ещё было далеко, но во мне появилась твёрдость – уверенность, что теперь я всё делаю правильно. И сделаю это сам. Я уже не сторонний наблюдатель своей жизни. Пока к этому трудно привыкнуть. По сути, мне нужно заново учиться жить. От этой мысли стало действительно легко, просторно. Я улыбнулся, потому что как никогда раньше мне было интересно, что же случится дальше – как сложится моя жизнь и каких людей я повстречаю на этой долгой пыльной дороге.