На правый берег Клязьмы Прасковья, бабушка Корноухова, с небольшой группой поселенцев пришла в холодную осень сорок восьмого года. Они добирались пешком из Рязанской области, несли незамысловатые пожитки, гнали корову и готовились к привычной сельской жизни, не слишком разбирая, что там, в скупых лесах Клязьминского лесничества, происходит.

Прасковья шла беременная и родила на второй месяц после прибытия – в фанерном бараке, куда к тому времени заселилось двадцать других семей. Под наспех сделанную люльку она подкладывала прокалённый на огне кирпич, а после родов дважды тяжело болела и даже была при смерти, но умерла лишь полвека спустя, пережив чуть ли не всех соседей.

Тот барак был первым строением в посёлке, впоследствии названном Менделеево, а бабушке Корноухова и другим поселенцам надлежало обжить места, подготовленные для научно-исследовательского института метрологии. Сама Прасковья не смогла бы толком объяснить, чем заняты учёные института, и только знала, что её руками на землях Льяловского колхоза была построена самая настоящая лаборатория времени – место, где до сих пор хранился эталон времени, а заодно и множество других эталонов, необходимых при создании измерительной техники.

Старший сын Прасковьи тридцать восемь лет работал шофёром при институте, а своему сыну, Паше, определил более заметное положение. Корноухов дважды провалил сопромат, по одному разу теорфизику и инженерную графику, но всё же получил диплом зеленоградского МИЭТа и, отслужив в армии, вернулся в родное Менделеево.

Отработал в институте три года инженером-сметчиком, после чего неожиданно для всех разругался с отцом и уехал в Ярославль, где вместе с двумя сослуживцами занялся торговлей советским антиквариатом – преимущественно мебелью тридцатых и пятидесятых годов. Тогда-то Корноухов и познакомился с отцом Максима. Шустов Сергей, окончивший Строгановку, помогал ему в оценке и реставрации наиболее дорогих экземпляров.

В девяносто пятом маму Корноухова парализовало после инсульта. Приехав на следующий год хоронить бабушку Прасковью, Корноухов заодно помог перевезти маму из менделеевского общежития в Клушино, да так там и остался. Правда, в институт возвращаться не захотел. Продолжал заниматься антиквариатом, ухаживал за мамой и вскоре остался с ней наедине – отец, так и не ужившись с сыном, вернулся в Менделеево.

Тогда-то Корноухов купил свой первый токарный станок со сменными насадками и съёмным очистным блоком. Проводил за ним одинокие вечера. Чувствовал, как стрекот силовой установки, шум шкивов и сладковатый запах политуры накрывают его непроницаемым куполом умиротворения.

Похоронив маму, хотел продать дом, но в итоге остался здесь, в Клушино, ради старенького отца, который к тому времени смирился с занятием сына и даже научился ему помогать, подыскивая заказчиков среди знакомых и дальней родни. Заказ от Дома метролога Корноухов получил как раз благодаря отцу.

Максим сейчас стоял возле верстака и понуро, без показного интереса рассматривал начатое, но ещё далёкое от завершения панно – одно из тех, что должны были украсить стены Дома метролога. Каждое панно рассказывало об отдельном периоде менделеевской истории.

– Там и корова будет, – заметил Корноухов.

– Это которая с твоей бабушкой пришла?

– Да. С неё, считай, начиналась хозяйственная жизнь Менделеево.

– Ну да.

Корноухов неторопливо рассказывал историю посёлка и своих родителей. Единственное, что, кажется, действительно заинтересовало Максима, так это эталон времени.

– Как думаешь, какая у него погрешность?

– Не знаю, – пожал плечами Максим.

– Понятно, что не знаешь. Скажи примерно, как думаешь.

Максим не ответил. Корноухов и сам понимал, что затеял глупую игру. В итоге сказал:

– Одна секунда за полмиллиона лет.

Попытался объяснить, как работает эталон и благодаря чему обеспечивается такая точность. Не смог. Сразу увидел, как поскучнел, обесцветился взгляд Максима.

Он редко бывал здесь, в мастерской, и сейчас осматривал развешенные на крюках инструменты. Ухватившись за длинную, лоснящуюся от многолетнего использования рукоять топора «Хадсон Бэй», сделал пару неловких взмахов и едва не задел циркулярную пилу. Корноухов сжал губы.

Максим был неплохим парнем. Уравновешенным, рассудительным. Не любил пустых разговоров и всегда искренне отвечал на прямой вопрос. Замечания выслушивал молча. Почти никогда им не следовал, зато не пытался юлить или оправдываться.

Своих детей у Корноухова не было, и своего сына он вполне мог представить именно таким. Только чуть менее упрямым. Однако Максим был сыном Шустова. В отличие от Кати, носил его фамилию. И внешне с каждым годом всё больше напоминал отца. Те же вечно растрёпанные каштановые волосы, подвижное лицо и неизменный прищур, с которым он выслушивал любые советы Корноухова, когда тот пытался хоть как-то повлиять на его поведение.

Максим посмотрел на электронные часы, висевшие над токарным станком. Зелёные светодиодные цифры показывали половину третьего дня. Прошло двадцать две минуты с того мгновения, как Максим принёс сюда бутерброды с чаем. Катя нарочно попросила сына об этом. Пыталась свести их, надеялась, что сын с отчимом найдут общий язык. Максим хотел угодить матери – не уходил, слушал и, быть может, в самом деле старался проявить хоть какой-то интерес к работе отчима.

Поднос по-прежнему стоял на верстаке. Корноухов к еде не притронулся. Зато вспомнил об «Особняке». Прокля́тая картина. Он-то сразу понял, откуда она взялась. Мгновенно уловил далёкую, почти забытую вонь. В первые два-три года, когда они с Катей только поженились, был настороже – знал, что её прошлая жизнь напомнит о себе. Но сейчас, спустя шесть лет, это казалось невероятным. И кредиты тут были плохим оправданием.

– Ты ведь теперь почти не работаешь? – Максим остановился возле массивного, подготовленного к обработке берёзового сувеля.

Корноухов спилил его своими руками ещё прошлой весной. Найти такой в здешних лесах было трудно.

– А что такое? – с сомнением и, пожалуй, чересчур резко уточнил он и тут же примирительно добавил: – Теперь особо не поработаешь.

– Но всё равно приходишь сюда в семь утра. Живёшь по обычному графику.

– Так проще.

– Чем?

– Не знаю. Привык. Привычка вообще хорошая вещь.

– Что в ней хорошего?

Затянувшийся разговор стал утомлять. Но Корноухов ответил:

– Мне нравится, когда я вижу, как пролетают дни. Один за другим, в строго отмеренном порядке. Есть в этом какое-то… удовлетворение. А главное, никогда не испытываешь разочарования, как это бывает, когда ложишься спать и не знаешь, всё ли успел. Ёрзаешь в кровати, никак не можешь устроиться, потому что тебя не оставляет сомнение, будто ты чего-то недополучил или вообще забыл. А я засыпаю спокойно. Знаю, что отработал свои часы по графику, значит, успел всё, что мог успеть. И другого спроса с меня нет.

– И тебе не кажется, что из-за такого однообразия вся жизнь пролетает как-то уж слишком быстро?

– Не кажется. Всё идёт своим чередом. Наоборот, появляется чувство какой-то направленности и, не знаю, прозрачности, что ли. Начинаешь просто жить. Признаёшься себе, что дни пролетят быстро, но это не пугает, а наоборот, успокаивает.

– Почему?

– Потому что тебе не надо ничего выдумывать, обманывать себя какими-то ложными вершинами. Ты становишься собой.

– И всё это благодаря постоянному графику?

Корноухов на мгновение поверил, что Максим его действительно слушает, а теперь ему показалось, что тот над ним издевается.

К счастью, в мастерскую зашла Катя. Заметила, что бутерброды с чаем остались нетронутыми, и, конечно, неправильно это истолковала – подумала, что, увлёкшись беседой, он забыл перекусить. Корноухов не хотел разубеждать Катю и при её появлении чуть громче обычного сказал, будто заканчивая не вовремя прерванную мысль:

– В любом случае организованность помогает. Со временем сам поймёшь. Главное, не забывать сверяться с графиком.

– И смотреть на точные часы с погрешностью одна секунда в полмиллиона лет, – Максим подыграл ему, и всё это прозвучало до того фальшиво, вымученно, что Корноухов не сдержал улыбку.

Катя выглядела довольной. Если она и почувствовала наигранность в отношениях мужа и сына, то никак этого не показала. Вот такая получалась странная игра. Самое смешное, что, привыкнув к своим ролям, они в самом деле могли бы стать нормальной семьёй – в конце концов поверить в те чувства, которые изображали друг перед другом.

– Пойдём. У меня кое-что интересное, – позвала Катя, больше обращаясь к сыну.

Корноухов понадеялся, что его оставят в покое и он вернётся к «Преступлению Сильвестра Бонара», но из Катиных слов узнал, что через десять минут ей должен позвонить Погосян – заведующий отделом технологических исследований Русского музея. У него были новости по «Особняку» Берга.

– Ты сам просил держать тебя в курсе, – Катя ободряюще улыбнулась, будто речь шла о каком-то пустяке.

Кажется, она не совсем понимала серьёзность их положения. В любом случае, нужно было послушать, что скажет её питерский знакомый, а потом заставить Катю скорее избавиться от картины. Исчезновение Абрамцева лишь подтверждало, что тот занимался не самым честным бизнесом. Корноухов не хотел, чтобы его жена оказалась замешана в чём-то подобном. Ему хватило разбитой головы и разгромленного дома.

Корноухов ненадолго задержался во дворе. Прошёлся до калитки. Открыл её и выглянул на улицу. Посмотрел вперёд по дороге – туда, где утром, возвращаясь с перевязки, увидел серебристый «мерседес». В этой части Клушино такие машины появлялись редко, если только искали объезд или сбились с пути. И, конечно, не парковались у мусорных контейнеров, куда разве что сосед из девятого дома иногда ставил свою красную «шестёрку». Возле «мерседеса» тогда стоял чернобородый мужчина. В его облике угадывалось что-то неприятное, жестокое, если не сказать – звериное.

Сейчас дорога пустовала. Ни машины, ни странного чужака. Ещё раз взглянув в сторону мусорных контейнеров, Корноухов наконец закрыл калитку и вернулся во двор.

В Катиной комнате привычно пахло ополаскивателем для белья. После погрома здесь стало меньше мебели, однако порядок сохранился неизменный. На подоконнике до сих пор стояла пластиковая ваза с сухими ветками ольхи. Катя принесла их в начале апреля, думала, что это верба. Через два дня шишки распустились, и Катя поняла, что ошиблась, однако выбрасывать ветки не стала.

Корноухов постарался сесть так, чтобы не попадать в камеру и при этом видеть изображение на мониторе. Максим последовал его примеру и, сдвинув вазу с ольхой, устроился на подоконнике.

Погосян позвонил на шесть минут позже обещанного.