Кристина даже не попыталась прикрыть синяк консилером. Будто нарочно выставляла его напоказ. Зачем? Надеялась на сочувствие? Сейчас и так всё крутилось вокруг неё. Макс часто о ней вспоминал, чуть что – звонил именно Кристине. Едва они выехали из Москвы, сразу набрал её номер – пересказал ей всё, что удалось узнать от Покачалова. Зачитал стихотворение про Изиду. Чтец из него, правда, был так себе.

И Дима в последние дни говорил о Кристине. После той встречи в Клушино сразу полез в интернет искать её в социальных сетях. Правда, ничего не нашёл. Только пустой «Фейсбук» и закрытый «Инстаграм» с парой сотен подписчиков. На этом не успокоился. Вместо того чтобы, как ему поручил Макс, искать информацию о Скоробогатове, пытался раскопать что-нибудь по Абрамцеву и его дочери. Пустая трата времени.

Аня знала, что никогда не выскажет своё недовольство вслух. Потому что это было нечестно. Кристине в самом деле досталось. Аня не могла и предположить, как бы сама повела себя в такой ситуации: потерять отца, угодить в лапы трёх незнакомцев, получить синяк на поллица. И всё же Кристина ей не нравилась. Она привлекала слишком много внимания. А когда Аня с Димой приехали в Клушино, разгуливала по дому в свитшоте Максима – так, будто они встречались и в этом не было ничего необычного.

Аня потом сама над собой смеялась. Это глупо. Она ревновала. К брату, к Максиму. И злилась из-за того, что Кристина, несмотря на все Анины попытки, отказывалась с ней сблизиться. Принимала её участие, не оттолкнула, когда Аня в искреннем порыве сочувствия обняла её там, в Клушино, но не более того. Кристина держала очевидную дистанцию. Когда рядом не было ни Димы, ни Максима, вовсе отказывалась с ней говорить, лишь отвечала что-нибудь односложное, будто отмахивалась от надоедливой мухи. А ведь они могли бы подружиться. Тогда не осталось бы никакой ревности.

– О чём думаешь? – неожиданно спросил Максим.

– Я… – Аня растерялась. – Думаю, что Дима себя странно ведёт.

– Это точно. Не знаешь, какие там у него сегодня дела?

– Не знаю…

Когда Дима установил скрытую камеру в комнате Екатерины Васильевны, Аня решила, что брат вообще попросится жить у Максима – будет сторожить камеру и захочет первым увидеть запись. А сегодня Дима вдруг отказался ехать в Клушино. Сказал, что будет занят. Судя по всему, сам был этому не рад, но как-то объяснять свою занятость отказался. Аня давно хотела поговорить с родителями, но пока не решалась. Слышала, как они изредка ругались с Димой и делали это подозрительно тихо – так, чтобы Аня ничего не услышала. К тому же Дима по меньшей мере два раза в неделю куда-то исчезал. Оставалось надеяться, что он ходит на свидания. Аня улыбнулась. Она бы многое отдала, только бы посмотреть на девушку брата.

– Кристина подъедет часам к трём, – сказал Максим, вновь и вновь просматривая стихотворение, записанное его отцом. – Вот почему так?

– Что?

– Не мог он просто оставлять какие-нибудь заметки в книгах? Писать что-нибудь на полях, подчёркивать? Нет. Он лучше будет разбрасываться шифровками и всякими загадками. – Максим вернул Ане телефон.

– О чём ты?

– Да так…

Аня теперь не сомневалась, что приехала из Испании вовремя. Значит, предчувствие не подвело. Оставалось следить, чтобы Дима не наделал глупостей. Если бы Аня могла, она бы вовсе увезла его подальше от Москвы. Надеялась, что родители возьмут Диму с собой, они как раз собирались летом в Грецию. В конце концов, могли бы отправить его куда-нибудь подальше, например, на стажировку.

Екатерина Васильевна уехала в Петербург на встречу с женой Погосяна, а Корноухов предупредил Максима, что весь день проведёт в Менделеево, в Доме метролога – он размечал по стенам места под вырезанные им панно.

Дом в Клушино был в их полном распоряжении, и всё же Максим торопился. Когда они приехали, оставил Аню на кухне, а сам отправился в мамину комнату. К тому времени, как Аня принесла ему кружку чёрного чая с бергамотом и блюдце холодных сырников – единственное, что удалось найти готового, – Максим уже подсоединил камеру и скопировал себе в папку объёмный файл видеозаписи.

– Ну как? – спросила Аня, пройдясь по комнате.

Здесь приятно пахло ополаскивателем для белья. Ане было неловко вот так, за спиной Екатерины Васильевны, ходить по её спальне, поэтому она старалась ничего не трогать. И только удивилась, заметив на стене в изголовье маску – ту самую, что раньше висела в гостиной: с рогатой синей головой, с тремя глазами, большой пастью и застывшими деревянными языками пламени.

– Сейчас посмотрим…

Максим включил запись. Стал проматывать вперёд по несколько минут. На экране неизменно держалось тёмное изображение клавиатуры. С такого ракурса была видна грязь под её клавишами. Кажется, Максим тоже обратил на это внимание – несколько раз продул клавиатуру, словно её можно было так очистить.

На четвёртом часу клавиатура сдвинулась, зажёгся свет. Появились руки Екатерины Васильевны. Аня узнала её по коротким ногтям, покрытым полупрозрачным лаком. Указательные пальцы коротко отбили пароль, но их движения были скрыты средним и безымянным пальцами левой руки. Не получилось ничего разобрать.

Максим несколько раз просмотрел этот фрагмент. Затем стал проматывать запись дальше.

За шестнадцать часов, пока работала камера, Екатерина Васильевна лишь дважды набирала пароль. Во второй раз она ещё больше сдвинула клавиатуру. Там вообще ничего не удалось разглядеть.

Пришлось вернуться к записи на четвёртом часу.

Максим просматривал её вновь и вновь. Пробовал повторить движения мамы – видел, что они сосредоточены где-то по центру клавиатуры. Вспомнил, что Димина камера записывает звук. Включил колонки и по щелчкам клавиш высчитал, что пароль составляют четыре буквы.

Чай в кружке перестал пари́ть. На его поверхности собралась едва заметная коричневая плёнка. Максим не вспоминал о нём. К сырникам даже не притронулся.

Аня села рядом. Вглядывалась в затемнённое изображение, потом смотрела на клавиатуру. Подумала, что их задумка с камерой провалилась, но тут Максим сделал очередную попытку, и «Виндоус» огласил комнату приветственной мелодией.

– Получилось! – вскрикнула Аня.

– Да, – отчего-то с раздражением сказал Максим.

– Ты чего?

– Перс.

– Что?

– Я перепробовал десятки вариантов, вспомнил имена и фамилии всех наших родственников, даже пробовал ввести улицу, на которой в Иркутске живут мамины родители, а про кота не вспомнил.

– Пароль – «Перс»?

Максим кивнул и, как только загрузились все программы, открыл «Оперу».

Аня тем временем отправила Диме эсэмэску, написала ему, что план с камерой сработал на отлично. Оставалось забраться в почту.

Когда приехала Кристина, пришлось ненадолго отвлечься. Максим вышел встречать её к калитке. Вскоре они уже втроём всматривались в перечень писем из папки «Входящие». Пароль от почты, к счастью, не потребовался – браузер его сохранил и не запрашивал.

Писем было много. В основном реклама. Несколько частных писем, заглядывать в которые Максим не собирался. Письма с работы. Электронные билеты на поезд. Несколько заказов из онлайн-магазинов. И всё. Максим пролистал до декабря прошлого года, но сообщений от краеведа не обнаружил.

– Значит, мама их удалила…

– Может, он писал на другую почту?

– Нет. У мамы одна почта. И я видел, как она открывала первые письма про нестыковку дат.

– Мда… – Кристина, как и всегда, одетая во всё тёмное, отошла от компьютера.

Сегодня на ней была тёмно-синяя шифоновая блузка с воротником-стойкой и стянутыми в локте рукавами три четверти. Из-под блузки просвечивала чёрная футболка. Не лучшее сочетание, если учитывать чёрные левайсы, белые носки и не самую опрятную причёску со взъерошенной чёлкой.

В отличие от Ани, Кристина не стеснялась ходить по комнате, осматривать вещи Екатерины Васильевны. Потом вовсе села в её кресло у торшера. Вела себя как дома.

Максим заглянул в корзину. Там вообще не было ни одного письма.

– А можно как-то восстановить удалённые письма? – спросила Аня и тут же написала брату об их неудаче.

– Вряд ли. Если только писать в службу поддержки. Но всё равно сомневаюсь.

– Что это? – спросила Кристина, заметив на стене маску.

– Это Ямараджа. Правитель Яма. – Максим откинулся на спинку стула. – Первый из всех умерших людей, который теперь правит миром мёртвых – судит их души и в зависимости от того, как они вели себя при жизни, решает, кем и когда им переродиться вновь. Великий судья, знающий все тайны людей, проницающий прошлое, настоящее и будущее. С одной стороны, персонифицирует смерть, с другой – лучше многих понимает человеческую жизнь, умеет отделить в ней хорошее от плохого. Как-то так.

– Красивая.

«Красивая?!» Аня никогда бы не решилась спать под таким страшилищем.

– Раньше она была в гостиной, – Максим пожал плечами. – Не знал, что мама её перевесила. Маску подарил отец. Лучше бы выбросила.

От Димы пришёл ответ.

– «Проверь „Отправленные“», – прочитала вслух Аня. – Ерунда какая-то.

Максим помедлил. Оживившись, придвинулся к компьютеру. Затем рассмеялся:

– Передай Диме, что он гений.

– Так и написать?

– Да. И скажи, чтобы приезжал к нам.

– Он ещё в универе. А потом у него дела…

– Ну да, дела.

– Что там? – Кристина встала с кресла.

– Когда пишешь письмо, – объяснил Максим, – под твоим текстом остаётся текст, на который ты отвечаешь. Если его нарочно не удалять, то в «Отправленных» сохраняется вся переписка. Понятно?

– И Екатерина Васильевна…

– Мама удалила входящие от краеведа. Очистила корзину.

– А про исходящие забыла?

– Сейчас посмотрим… Точно! – Максим хлопнул ладонью по столешнице. – Про исходящие забыла! Точнее, не подумала.

Аня и Кристина встали справа и слева от Максима. Следили за тем, как он открывает одно письмо за другим – сразу закрывает те, содержание которых им уже было известно.

Кристина не просто стояла рядом, она буквально прижалась к Максиму и положила руку на спинку стула. Склонилась так, что её чёрные и, судя по всему, обработанные муссом волосы упали ему на плечо. Он этого не замечал. Или не противился этому. «Называется, не любит чужих прикосновений… Значит, не считает Кристину чужой».

– Вот. Десятого мая. За неделю до исчезновения Погосяна.

Как Дима и предположил, в ответе Екатерины Васильевны сохранился весь изначальный текст краеведа. Читали его в тишине, надеясь выудить хоть что-то ценное из этих отчётов.

«Катя, кажется, я разобрался с твоим Бергом. Ну если и не разобрался, то уж точно нащупал что-то интересное. Ты была права, тут замешаны Голицыны. Одного не понимаю, как ты вообще об этом догадалась? Или я чего-то не знаю?»

– Князь Голицын, – кивнул Максим.

– А что с ним? – не поняла Аня.

– Мама говорила, что Скоробогатов интересовался какой-то коллекцией Голицына. И поэтому нанял отца.

«Ключом стала сургучная печать на подрамнике. Я наконец понял, что там изображено. Это никакая не обезьяна, как тебе показалось. Вообще стыдно. Могли бы сразу догадаться. Хотя да, сохранность у неё плохонькая. Так вот, это не обезьяна и не скорпион. Это лев с торчащим хвостом и струящейся гривой, а в лапах у него колесо на пять спиц. Поняла? Это герб рода Олсуфьевых. Вот отсюда я и начал плясать.

Для начала порылся в дневниках Юрия Олсуфьева, нашёл кое-что неопубликованное из отдела рукописей Ленинки, поспрашивал у сведущих людей. В общем, картина получается такая. Твой Голицын во второй половине восемнадцатого века построил на Девичьем поле особняк. Там хранилась его личная коллекция живописи. Ну, точнее часть этой коллекции. Как известно, самые ценные полотна он передал в Голицынскую больницу – ни много ни мало, почти пять сотен штук. Караваджо, Рубенс, Лука Джордано. По сути, это первая публичная галерея в России. Любопытно, правда? Приехал помирать, заодно и шедеврами полюбуйся. Даже нет, лучше так – хочешь поглазеть на Караваджо, ломай себе ногу. Сломанная нога – вместо входного билета. Ну, это я так, прости. Возвращаюсь к Голицыну.

Он, значит, самое ценное отдал в больницу, а себе оставил что попроще. В основном семейные портреты. Десятки портретов. Ну и всякую мелочовку. Надеюсь, Рокотов, Левицкий и Тропинин не обидятся. Мелочовка, конечно, условная. Я бы сказал, выдающаяся. Но всё-таки не Караваджо. Опять же, не в обиду.

Так вот, среди этой мелочовки был и твой Берг. Как он оказался у Голицына, мне ещё предстоит выяснить. Вообще, в 1870 году твой особняк за 110 тысяч рублей серебром купила Елизавета Голицына, там ведь до сих пор на торце флигеля значится её вензель „ЕГ“ – посмотри по фотографиям, его хорошо видно. Но я пока не уверен, что это как-то связано.

Значит-с, Берг твой висел на Девичьем поле в особняке, который после смерти Голицына перешёл наследникам. До сорок второго года там заправляла его незаконнорождённая дочь Екатерина Александровна де Лицына. Занимательно, правда? Голицына – де Лицына. Совсем неприметно. И дочь не обидел, и общественность не фраппировал. Когда же Екатерина Александровна скончалась, особняк со всем живописным фондом перешёл к старшему сыну её сестры, то есть к Александру Дмитриевичу Олсуфьеву. Вот! (Надеюсь, ты ещё не запуталась.) Тут-то твой Берг, а заодно и другие картины получили заветный оттиск на сургучных печатях. Дальше отследить судьбу коллекции чуточку сложнее.

Сама знаешь, в конце девятнадцатого века дворянство мельчает. „О мой милый, мой нежный прекрасный сад! Моя жизнь, моя молодость, счастье моё, прощай!“ и всё такое. Доход от поместий падает, и дворяне теперь не брезгуют заниматься банальной коммерцией. Особняки идут в наём или перестраиваются под доходные дома. Особняку на Девичьем поле повезло ещё меньше. Он пришёл в запустение, а потом отправился под снос. А собрание картин поделили между собой правнуки Голицына. Ближе к революции они свои доли распродали. Тут вообще много картин пропало бесследно. Тогда же где-то в этой мешанине затерялся и твой Берг, который теперь вдруг всплыл у тебя в Клушино. Забавно, правда? И какими это тропками он туда добрёл?

Ладно, знаю. Ты ведь как Сергей. Многого не скажешь.

Как найду что-то ещё, дам знать».

– Как всё сложно, – вздохнула Аня.

– А главное, бессмысленно, – кивнула Кристина.

– Почему бессмысленно?

– Потому что ничего не даёт.

– Подожди. Посмотрим, что дальше. – Максим открыл следующее письмо, а Кристина тем временем вернулась к маске Ямараджи.

Ане, напротив, было интересно узнать, чем закончилось расследование краеведа, и она с интересом взялась читать следующий отчёт, отправленный маме Максима семнадцатого мая.

– Неделю назад, – удивилась Аня.

– Да, через два дня после того, как пропал Погосян.

– С ума сойти.

– Что?

– Прошло только чуть больше недели, а кажется, что целая вечность.

– Да уж…

– Читай, если что-то интересное, – попросила Кристина.

«Катя, что-то я не очень понял твоё „Будь осторожен“. Ты не могла бы писать конкретнее? Ты же вроде говорила, с картиной всё чисто и проблем не будет? Может, наконец скажешь, откуда она у тебя?

Я так понимаю, без Шустова тут не обошлось? У меня вообще складывается неприятное впечатление, что я иду по тропе, которую уже давно проторил кто-то другой. Почти по всем документам в архивах передо мной в списке непременно значатся Покачалов и Сальников. Везде пахнет „Изидой“. Нет, я не против. Но, может, есть возможность чуть облегчить мои поиски? Знаю, Сальников давно пропал, но что там с Покачаловым? Почему не поговорить с ним? Он мог бы поделиться старыми данными.

А Егоров? Этот тоже из „Изиды“? Хотя вряд ли. Покачаловские запросы все девятого и десятого года. А этот запрашивал документы уже в двенадцатом».

– Егоров… – выдохнул Максим.

– Что-то не так? – поинтересовалась Кристина.

Максим прочитал ей отрывок из письма и сказал, что именно такая фамилия была у доцента, который заменил их преподавателя в университете и который, скорее всего, вывел людей Скоробогатова на Олега Шульгу.

– Думаешь, это тот самый Егоров? Фамилия распространённая.

– Может быть.

Следующее письмо краевед отправил в этот же день, поздно ночью.

«Кать, я тут немного продвинулся. Вообще, честно говоря, история становится всё более любопытной.

Я добрался до записей Александра Богданова. Он был предводителем дворянства в Зарайском уезде. Суть в том, что ему в жёны досталась Олсуфьева, одна из правнучек Голицына, а с ней, соответственно, и часть коллекции из особняка на Девичьем поле. Они в начале двадцатого века продали почти все полотна, а перед продажей составили опись, где указали год, имя художника и тому подобное. Заодно указали детали бытования – из того, что знали сами и нашли в документах. Тут-то самое интересное.

Богданов пишет, что в доставшейся ему коллекции было три картины, которые князь Голицын купил в девяностые годы восемнадцатого века напрямую у Алексея Ивановича Затрапезного. На одной из картин вроде как был особняк, некогда принадлежавший этому Затрапезному, где в гостях, за пару лет до его продажи, успел побывать Голицын. Знаешь, что получается?»

– Что-то я запуталась, – Аня отчаялась запомнить всё, о чём писал краевед. – Вначале Голицын, потом Олсуфьев, теперь Затрапезный… Знать бы ещё, кто все эти люди.

– Затрапезный? – оживилась Кристина и оставила в покое маску Смерти.

В её голосе, в том, как она произнесла эту фамилию, прозвучал какой-то странный, не то жадный, не то испуганный оттенок.

– Ты что-то о нём слышала? – удивился Максим.

– Ничего такого. Отец, кажется, упоминал. А может, я путаю, – уклончиво ответила Кристина и вернулась к компьютеру, проявив к новому письму неожиданный интерес.

«Одним из владельцев особняка на Пречистенке числился именно Алексей Затрапезный. Статский советник, между прочим. Единственный наследник всего состояния мануфактурщиков Затрапезных. А это, я скажу тебе, немало. Особняк на Пречистенке он продал в конце семидесятых. И Голицын вполне мог побывать у него в гостях. Может, вообще хотел приобрести этот особняк. Он ведь в 1778 году переехал из Петербурга в Москву и наверняка заранее подыскивал усадебку для какой-нибудь пассии. Чтобы не мучиться в одиночестве, ну ты понимаешь. Но самое интересное тут другое.

Твою картину, как я уже написал выше, Голицын купил в девяностые годы! Уж не знаю, зачем она ему понадобилась. Может, напоминала Голицыну о какой-нибудь расчудесной ночи в одной из спален особняка. Но главное – продажа зафиксирована, тут не может быть ошибки. И вроде бы как он точно купил полотно именно у Затрапезного. А Затрапезный, Катя, ещё в семидесятых – семидесятых! – уехал сначала в Испанию, а потом не то в Перу, не то в Бразилию, с тех пор в Россию вообще не возвращался и помер где-то там не позже восьмидесятого года!»

– Южная Америка… – прошептал Максим.

«Точной даты его смерти нет. В одних источниках пишут, что Алексей Иванович умер в 1773, в других, что умер в 1779. Большой разрыв, согласись. Это тебе не плюс-минус пара дней. Но в любом случае получается, что он умер лет за десять до того, как лично продал картину Голицыну. Как тебе такое?»

– Берг пишет картину после смерти, а Затрапезный после смерти её продаёт… – вздохнул Максим. – Хорошее дельце. Сплошные мёртвые души.

«Этот Затрапезный вообще тот ещё фрукт. Нужно покопаться в его биографии. Но теперь, честно говоря, я окончательно запутался. И чёрт с ними, с датами смерти. Мало ли кто что напутал (случайно или намеренно). В любом случае получается, что Затрапезный заказал твоему Бергу написать принадлежавший ему особняк, но почему-то сделал это уже в те годы, когда особняк давно перешёл к другим владельцам. Сам при этом сидел на другом конце света и в итоге продал картину Голицыну. Зачем?! Что вообще всё это значит?

И ты говорила, что у картины есть ещё один слой. Ты же собираешься делать рентген? Может, там будет хоть какая-то подсказка. Я пока, честно говоря, ума не приложу, где искать концы всей этой истории».

– Затрапезный продал картину Голицыну в девяностые годы, – медленно повторил Максим.

– И что? – спросила Кристина.

– А то, что свою внутреннюю картину Берг, к тому времени уже давно сгоревший в пожаре, датировал как раз девяносто третьим годом. Вот что. Ладно, посмотрим, что там дальше.

На следующий день от краеведа пришло ещё одно коротенькое письмо:

«Кстати, тот символ, который ты мне прислала, откуда он? В нём есть что-то племенное, не находишь? Южноамериканское, я бы сказал. Индейское. А теперь вот – Затрапезный с его интересом к колониальным странам. Может, объяснишь, что происходит?»

На это письмо Екатерина Васильевна ответила просьбой немедленно прекратить расследование. Обещала всё объяснить при личной встрече. Если от краеведа и были другие письма, то мама Максима на них не отвечала и в «Отправленные» они не попали.

– Не густо, – подытожил Максим.

– Значит, по двум направлениям пока тупик? – Кристина опять подошла к маске. Теперь, не спрашивая разрешения, сняла её со стены. – Только стихотворение про Изиду от твоего отца и признание краеведа, что он сам запутался в своих документах и архивах?

Кристина сегодня была не такой скромной, как в тот день, когда Аня с Димой приехали сюда с ней знакомиться. Почти не обращалась к Ане, не смотрела на неё и в остальном вела себя так, словно предпочла бы остаться с Максимом наедине. Аня ощутила себя здесь лишней. Неприятное чувство.

– Теперь нужно что-нибудь узнать про Скоробогатова, – прикрыв глаза, сказал Максим.

Он выглядел утомлённым.

– И расшифровать письмо, – Кристина перевернула маску и не смогла скрыть удивление: – Ого.

– Что?

– Эта маска… она тоже какая-нибудь антикварная?

– Вряд ли.

– И откуда здесь это?

Кристина принесла маску к столу. Не отрываясь смотрела в углубление на её тыльной стороне. Затем показала остальным. Максим и Аня подались вперёд. Сразу увидели то, о чём говорила Кристина.

Там, на сером неотшлифованном дереве, были вырезаны тонкие линии, из которых складывался хорошо узнаваемый символ – человек с распростёртыми руками и солнцем над головой. Тот самый символ с внутренней картины Берга, о котором спрашивал краевед.

– И как он тут оказался? – Кристина выглядела взволнованной.

Максим выхватил маску и теперь не отпускал её. Прошёлся с ней до двери, будто хотел выйти из комнаты. Аня и Кристина заторопились следом, но Максим остановился и, не обращая ни на кого внимания, вернулся к столу.

Так и ходил из стороны в сторону. Молчал. Настойчиво всматривался в вырезанную фигурку человека.

– Если маска не такая старая, откуда здесь символ с картины Берга? – настойчиво повторила Кристина.

Максим качнул головой. Сел на стул. Провёл языком по сухим губам и прошептал:

– Значит, отец вырезал его перед тем, как подарить маме.

– Зачем?

– Господи… – Максим зажмурился.

– Может, объяснишь?!

Аня по-прежнему стояла возле двери. Растерянно наблюдала за происходящим.

– Как же я сразу не догадался! – обессилев, выдавил Максим.

– О чём?!

– Это же так очевидно… И она висела тут всё это время, пока я…

– «И в глазах смерти увидишь мою жизнь!» – вскрикнула Аня, мгновенно озвучив неожиданную мысль. – Письмо твоего отца!

– Именно, – кивнул Максим.

– Персонификация смерти. Маска… – теперь и Кристина догадалась. – Так, значит, она поможет расшифровать письмо?

– Тише.

– Но как может маска…

– Тише!

Аня удивилась тому, с какой настойчивостью Максим это сказал, а потом услышала шум на улице.

Кто-то открыл калитку. Направился к дому.

– Корноухов, – выдохнул Максим.

Ещё несколько мгновений они втроём стояли молча, не шевелясь. А потом резко сорвались с места. Кристина вернула маску на стену, Максим выдернул шнур компьютера из розетки.

Аня не понимала, зачем устраивать такую суету. Можно было спокойно остаться в комнате и сказать Павлу Владимировичу, что они работают над каким-нибудь университетским заданием Максима, ну или что-то в этом духе. Ведь Макс и раньше пользовался компьютером мамы. Однако Аня даже не успела высказать всё это вслух. Максим увлёк её вначале на кухню, а затем и в ванную комнату.

Кристина последовала за ними.

Пробраться в комнату Максима или в старую часть дома они бы не успели.

– Почему мы прячемся? – наконец спросила Аня.

– Потому что я сказал, что буду в университете. И потому что Корноухов сказал, что будет в Менделеево.

Ане такое объяснение показалось странным, однако она смирилась, а потом услышала шаги. Едва различимый скрип открывающейся двери. Следом – шорох.

– Что он делает? – прошептала Кристина.

– Не знаю, – процедил Максим. – Но он точно ошибся комнатой.

– Что?

– Он в маминой комнате.

– Ты уверен?

Максим не ответил. Только тяжело вздохнул.

Оставалось ждать.