Дедушкин дом продали шесть лет назад. Маме пришлось это сделать, чтобы хоть отчасти погасить кредит. Вряд ли глобус пролежал в сарае незамеченный. Старый, захламлённый сарай вообще могли снести, как и сам дом. Но Максим должен был попробовать. Глобус оставался последней зацепкой.
Мама пыталась отговорить Максима, но в конце концов послушалась его. Сложнее было избавиться от отчима – Корноухов хотел сам съездить в Ярославль. Пришлось ругаться, спорить. Доказывать, что Максим справится с этой нехитрой задачей. К тому же он хорошо знал сарай – когда дедушка ещё был здоров, помогал ему мастерить всякую мелочь: от рукомойника для туалета до новой вешалки в коридор.
Максим теперь иначе смотрел на Корноухова. Тот действительно заботился о маме. Готов был на многое, только бы защитить её. Даже согласился уехать из родного дома, бросить оборудованную мастерскую. Максим был ему благодарен. Первым делом, когда они остались наедине, извинился за свои подозрения. Неожиданно осознал, что они действительно стали семьёй. Довольно угловатой, противоречивой, но всё-таки семьёй. И пусть они с Корноуховым никогда не будут по-настоящему близки, любовь к маме их объединяла. Этого было достаточно, чтобы всё начать сначала. Оставалось избавиться от последних воспоминаний об отце.
После долгих обсуждений решили, что отчим с мамой пока что действительно уедут в Курск. Мама наконец согласилась продать оставшуюся после отца «вольво». Они с Корноуховым пока начнут обустраиваться на новом месте, найдут себе работу, а Максим сделает всё, чтобы разобраться с глобусом. Закроет сессию. И после этого сам приедет в Курск.
Максим обещал каждый день писать и по возможности звонить маме, а мама в ответ обещала во всём помогать Максиму, но, к сожалению, толку от этого было немного. Тогда, в хостеле, она ответила на все его вопросы. Ничего важного Максим от неё не услышал. Когда мама начала пересказывать ему письма краеведа, признался, что уже прочитал их. Затем спросил про символ на скрытой картине Берга. Мама не знала и этого. Впервые увидела символ на маске Ямараджи, а прежде никогда с ним не сталкивалась и даже не пыталась выяснить его значение. Отец ей ничего не рассказывал.
В Ярославль поехали с Кристиной и Димой. Аня осталась готовиться к экзаменам. К тому же не было никакой необходимости ехать вчетвером. Дима мог пригодиться со своими китайскими отмычками – Максим не был уверен, что их вообще впустят в дом, готовился при необходимости тайком проникнуть туда ночью. А Кристина сама настояла на своём участии. Если в глобусе действительно было какое-то указание, где спрятаны вещи, документы, картины или что там ещё украл Шустов-старший, то это была последняя надежда найти Абрамцева. Или наверняка узнать о его гибели.
Поехали на субботнем фирменном «102Я». В поезде обсудили дальнейшие действия, ведь в случае успеха ещё предстояло как-то выйти на людей Скоробогатова. Однако тут проблем не предвиделось. Максим знал, к кому обратиться.
– Покачалов, – догадался Дима.
– Именно.
– Надо думать, он обрадуется, если ты опять заявишься к нему в «Изиду».
– Это точно.
Дедушкин дом стоял на окраине села Норское, теперь формально считавшегося северо-западной окраиной Ярославля. Максим прожил здесь меньше двух лет и всё же считал эти места по-своему родными.
Дедушка всегда любил свой дом, любил Волгу. И своему сыну, отцу Максима, завещал жить здесь же, хотя к нашим дням Норское, как и сама Волга, обмельчало. Отец любовь к этим местам не разделял. И чем сильнее становилось запустение родного села, тем нестерпимее оказывалось желание покинуть его, наконец увидеть остальной мир, которым так беспрекословно пренебрегал Владимир Георгиевич.
Максим же с интересом слушал дедушкины рассказы о семье Шустовых, и эти воспоминания заменили ему примечания и мысли, выписанные на полях в книгах Корноухова, позволили без отвращения называть себя Шустовым и в своё время заставили отказаться от маминого предложения сменить фамилию. Чем слабее становился дедушка, тем больше уходил в марево давно минувших лет, и Максим погружался туда вместе с ним: в послевоенные годы – Владимир Георгиевич родился в августе сорок первого – и в годы дореволюционные, когда тут родился прадед Максима.
Тогда село было иным. По волжским деревням жгли Масленицу – отблески костров играли по берегу, и весну встречали весельем шумных плясок. На Пасху четыре церкви Норского Посада облачались в мерцающую сеть разноцветных фонариков, своей непривычной красотой завлекали и до онемения зачаровывали местную ребятню.
В апреле по Норскому от дома к дому бегали мальчишки. Кричали: «Лёд пошёл! Лёд пошёл!» Волга просыпалась от зимнего сна, и сельчане, отказавшись от других дел, торопились на берег, чтобы увидеть, как по реке тяжёлым галопом, сшибаясь и теснясь, выскальзывая одна на другую, идут серые громадины льдин. Волга шипела, трещала – утробно, зловеще. Её воды поднимались к высокому берегу Норского, выгрызали целые куски из земляного яра, уносили сломки и выворотни берёз. Но сельчане не расходились. С восторгом следили за происходящим и по-своему сетовали, глядя, как ломаются снежные тропы, по которым они ещё утром ходили на другой берег, – на льдинах до сих пор виднелись их недавние следы.
К лету на Волге, чуть ниже села, сколачивали деревянные купальни с дощатым, на полтора метра опущенным в воду полом. По реке мимо Норского плыли «Князь Михаил Тверской», «Юрий Долгорукий». За буксирами шли нефтеналивные баржи, на которых крупными буквами значилось: «НОБЕЛЬ». Навигация не прекращалась до первых льдов, и у каждого из пароходов был свой особенный голос. Прадед Максима наряду с другими мальчишками всякий раз спорил, стараясь по одному только гудку заранее определить имя и владельца подплывавшего судна.
Прадеду едва исполнилось семь, когда мимо Норского, направляясь из Углича в Кострому, волжским пароходом плыл Николай II. В ознаменование трёхсотлетия царской династии на палубе того парохода стоял оркестр – без отдыха, не прерываясь, играл бесконечную вереницу маршей. А люди по берегам, среди которых были и прапрадед, и прапрапрадед, и четыре раза прабабка Максима, приветствовали Николая не то праздничным, не то шутливым криком, подкидывали шапки, шли ещё, сколько хватало сил и усердия, вдоль берега и никак не могли насмотреться на праздничный ход.
С тех пор многое изменилось. Не было шумной Масленицы, разноголосых пароходов, красочных фонарей на Пасху, да и церковь Успения, стоявшая по другую сторону реки Норы, до того обветшала, облупилась, что вовсе терялась за ветками деревьев. За домами ближайших сёл поднялись новые фабричные трубы, а Волга оскопилась и замерла – шлюзы Рыбинского водохранилища успокоили её течение. Лёд теперь сходил тихо, почти неприметно, никого из местных жителей не привлекал.
Максим без труда нашёл у вокзала нужную маршрутку. Ехать, правда, пришлось с пересадкой, но через полчаса они уже вышли в Норском, в сотне метров от дедушкиного дома.
Максим с грустью осмотрелся. Людей на улице не было. В кустах взволнованно кричали воробьи. Они терзали ломоть вымокшего хлеба и лишь ненадолго отвлеклись от своего пира, когда Дима спугнул их тростью.
По небу тянулись жгуты серых облаков, и не удавалось понять, готовится вечерний дождь или же, наоборот, скудеют дневные тучи.
Сойдя с битого асфальта, Максим пошёл прямиком к дому, повёл всех по грязи. Приходилось наступать на кирпичные осколки и доски – они лежали здесь старым мусором и постепенно срослись в некое подобие гати.
Пахло помойкой.
Под осиной стоял пьяный, весь перепачканный мужчина. Он что-то бормотал, и густая слюна тянулась от его губ к зелёной куртке. Кристина посмотрела на него с нескрываемым отвращением.
Шли молча. Не знали, удастся ли заполучить глобус, да и вообще сохранился он или отправился на свалку вслед за остальным хламом из сарая. Впрочем, Максим надеялся на бережливость новых хозяев, так как глобус был красивый и, конечно, не самый дешёвый.
– Значит, продали, – заметил Дима.
– Могли.
– Тогда будем искать покупателя, – отозвалась Кристина.
Максим на всякий случай взял пять тысяч из денег, отложенных на фотоаппарат. Готов был выкупить глобус. Когда Дима предложил свою помощь, отказался от неё.
Дедушкин дом построили в конце девятнадцатого века, а к первой революции успели разделить на две части: в одной жили хозяева, Шустовы, а в другой – квартиранты. По словам дедушки, среди съёмщиков в основном были евреи, приезжавшие отдохнуть на Волге. Агафья, четыре раза прабабушка Максима, встречала их свежей выпечкой и травяным чаем.
К тому времени, как в доме поселился Максим, гостевая сторона пришла в запустение. На две расположенные в ней просторные комнаты уходило слишком много дров.
Отчества Агафьи дедушка не знал, а в остальном всех родственников называл полным именем. Гордился своей фамилией. И сына своего, Шустова Сергея Владимировича, любил. Заболев, ждал, что тот приедет. Когда боль и лекарства ввели дедушку в беспамятство, мама придумала говорить ему, что Серёжа приезжал буквально вчера, сидел у кровати и рассказывал дедушке о своих поездках по дальним странам. Владимир Георгиевич верил и радовался. А Максим стоял, оцепенев, в дверях и плакал.
Остановились у калитки. Во дворе никого не было. Кристина и Дима разошлись вдоль забора, надеясь высмотреть хозяев, а Максим остался на месте. Гнал от себя воспоминания.
Внешне дом почти не изменился. Новые владельцы покрасили его в зелёный цвет, подвели рамы белыми полосами, кажется, переложили металлочерепицу, но за каких-то шесть лет краска успела потемнеть, а местами облупиться, показав под собой старый коричневый слой, – словно грунты «Особняка на Пречистенке», в трещинах которого реставратор Савельев разглядел скрытую первоначальную картину Берга.
Максим прошёл вслед за Кристиной. Обогнул дом с западной стороны. Через зелень молоденьких берёз разглядел купола стоявшей неподалёку церкви Троицы. Там отпевали дедушку. Он и креста никогда не носил, и крещёным, кажется, не был, но церковь эту любил, заглядывал в неё по выходным. Собственно, в будние дни она почти не открывала своих ворот, и постоянного прихода тут давно не собиралось.
После семнадцатого года церковь отдали под сапожную мастерскую, и она долгое время стояла невзрачная, растрескавшаяся, но теперь, в отличие от церкви Успения, ожила: стены ей отбелили, купола подновили и выкрасили в чёрный цвет.
У дедушки было три сестры и брат. Они все умерли ещё до рождения Максима. Брат детей не оставил, а сёстры, выйдя замуж, сменили фамилию. Так что Шустов из всей семьи остался один – Максим. Правда, мама говорила о дальних родственниках, живших не то в Канаде, не то в Новой Зеландии. Отец как-то пытался с ними связаться, но из этого ничего не вышло. И дедушка умирал с грустью о том, что Шустовы все вывелись. Хотел бы и после смерти остаться здесь, возле семейного дома, но хоронить его пришлось за десять километров отсюда, на Осташинском кладбище.
Когда-то при церкви Троицы было своё кладбище, но его разобрали – плиты сняли, а гробы оставили гнить в земле. Вместо крестов высадили берёзовую рощу. Впрочем, роща ещё толком не разрослась, как её отдали под дачные участки. Максим с весёлой грустью увидел, что пока желающих построить дом на старых могилах не отыскалось и берёзы стояли нетронутые.
– Ну что? – спросила Кристина. – Может, позвать?
Максим напомнил себе, что нельзя отвлекаться на воспоминания. Не сходя с места, окрикнул хозяев:
– Есть кто дома?
В долгой тишине ждал ответа. Одновременно боялся и надеялся его услышать.
Никто не ответил.
Вернулся к калитке, возле которой уже караулил Дима, и позвал ещё раз. На соседнем участке вяло гавкнул пёс – даже не выглянул из будки, просто обозначил своё присутствие, не более того.
Максим рассчитывал в субботу застать хозяев, но ошибся.
– Будем ждать до вечера? – поинтересовалась Кристина.
– Может, они на выходные уехали, – Дима постучал тростью по забору.
– Нет, никого мы ждать не будем. – Максим привстал над калиткой, опустил за неё руку.
Нащупал щеколду. Дёрнул её за рычажок.
– Ты уверен? – с сомнением спросил Дима.
– Тебе лучше тут подождать.
– Ещё чего!
Втроём зашли во двор. Максим на всякий случай опять позвал хозяев.
Двор во многом изменился, и всё же было непривычно идти по нему с такой опаской.
На дальней стороне участка, сразу за огородом, виднелся старенький уазик – зелёный с проплешинами ржавчины. Рядом, прислонённые к нему, стояли листы шифера, а на крыше уазика возвышались два покрытых клеёнкой бидона. В остальном двор был ухоженным и расчищенным. Именно это напугало Максима больше всего.
Сарай остался на месте, но его обтянули пошловатым пластиком светло-коричневого сайдинга.
Заглянув в окно сарая, Максим в отчаянии стукнул по стене кулаком. Привычная захламлённость исчезла. Мама сказала, что спрятала глобус справа, под нижней полкой фанерного стеллажа, сразу за чугунной раковиной. Указания точные и понятные. Вот только теперь тут не было ни раковины, ни стеллажа. Аккуратные полки с инструментами, морозильник, какие-то ящики, мешки и, кажется, спуск в погреб. Больше ничего.
– Что будем делать? – прошептал Дима.
Ему было не по себе.
– Дождёмся хозяев, – так же тихо ответила Кристина. – Поговорим, может, они помнят, что сделали…
– Нет. – Максим понимал, что ожидание может затянуться. – Идём в дом.
– Что? – одновременно спросили Кристина и Дима.
– Взял отмычки?
– Да…
– Ну вот и покажешь, как ими пользоваться.
– Уверен?
– Давай.
Открывая калитку и заходя во двор, Максим не переживал. Теперь же почувствовал, как глухо бьётся сердце – разносит по телу белёсый туман отрешения. Оступился на расшатанной бетонной плитке. Приходилось контролировать каждый шаг.
Поднялись на крыльцо.
Дверь стояла старая, а вот замок сменили.
– Справишься?
– Дай мне пять минут.
Диме потребовалось гораздо больше. Максим не знал, сколько именно, но ему казалось, что не меньше пятнадцати. Потом замок щёлкнул. Дима рассмеялся. Слишком громко. Значит, нервничал.
Первой, разувшись, вошла Кристина. Конверсы взяла с собой. Сказала, что осмотрит левую часть дома:
– Если глобус правда красивый и дорогой, его могли сохранить. Такие штуки ставят на видное место.
– Ты уверен, что тут никого?
На этот раз Максим не решился звать хозяев. Снял кроссовки. Последовал примеру Кристины – перехватил их за шнурки, будто собрался перейти вброд реку, и двинулся вперёд.
Дима остался на пороге. Стал тщательно обтирать подошву о дверной коврик. Разуться не мог, а наследить боялся.
Максим запретил себе думать о том, как сильно изменился дом. Боялся заблудиться в воспоминаниях. Ведь от старой обстановки почти ничего не осталось. Только эти полки. Это зеркало в кованой раме. Этот шкаф. Трельяж и тумба, теперь перекрашенные и… «Нет! Хватит! Сосредоточься!»
Максим заставил себя идти вперёд.
Прошёлся по гостиной. Ничего не обнаружил. Только старое чёрное пианино «Лира» с расставленными по корпусу фотографиями в рамках.
Заглянул в комнату, где когда-то жил дедушка. Затем в комнату, где жили они с мамой. Бегло осмотрел мебель.
Искал. Не находил.
Вздрагивал, когда скрипели старые половицы. Дышал ртом. Думал, что делать, если придут хозяева.
Почти бегом вернулся в прихожую. Захлопнул распахнутую дверь. Изнутри замок отпирался без ключа. В отчаянии не мог вспомнить, закрыл ли калитку. Нельзя было оставлять её открытой. Это могло привлечь внимание.
– Мы закрыли калитку? – сдавленно спросил Диму, как-то уж чересчур опасливо изучавшего содержимое платяного шкафа.
– Не знаю…
Пришлось обуться, выбежать во двор.
Калитка оказалась закрыта на щеколду.
Здесь ничто не указывало на непрошеных гостей. Только несколько неловких следов на плитке. Дима… Не додумался заранее обтереть подошву.
Максим, взмокнув от бега и волнения, ринулся к сараю. Хотел найти метлу или что-нибудь ещё. Ничего не было. Дёрнул дверь. Закрыта. Думал позвать Диму, чтобы тот вскрыл очередной замок, но потом остановил себя. Заставил вернуться в дом.
– Нужно уходить, – встретила его Кристина.
– Что такое?
– Машинка работает.
– Какая?
– Стиральная. Ещё сорок минут будет стирать.
– Плохо.
Значит, ушли ненадолго. Может, в гости. Или в магазин. Максим отмахнулся от этих мыслей. Они только отвлекали. Теперь уже не снимая кроссовки, вернулся в гостиную.
– Это не тот? – с сомнением спросил Дима.
Он стоял возле зелёного Г-образного дивана с большими стёгаными подушками. У подлокотника – тумба на две открытые полки. На нижней полке – запылённые статуэтки слонов. Малахитовые, деревянные, хрустальные, фаянсовые. На верхней полке – каменная подставка с тремя штырями, на которых восседал шар глобуса. Сейчас он казался не таким большим, как в детстве. Всего-то сантиметров тридцать в диаметре. Это был тот самый глобус. А ведь Максим тут, возле этого дивана, прошёл несколько раз и даже… Хлопнула калитка!
Все замерли. Прислушались.
Шаги. Голоса.
Максима оглушило собственное дыхание. Волнение сковало руки. Он не знал, что делать. Разом стал перебирать все подготовленные варианты и не мог ухватиться ни за один из них. Потом увидел растерянное, испуганное лицо Димы, и волнение разом ослабло. Пришла уверенность.
Подбежал к тумбе. На ходу перекинул свой однолямочный рюкзак со спины на руки. Раскрыл молнию. Втиснул внутрь глобус и подставку. Они едва поместились. Затем подхватил Диму под руку и рванул в ближайшую комнату. Кристина последовала за ними.
Закрыл дверь. Бережно, медленно. Даже чересчур. Обернувшись, увидел, что Кристина открывает окно. Хорошо. Ей не нужно было ничего объяснять.
– Я не смогу, – пробормотал Дима. Потом громче: – Я не смогу!
Оконная рама предательски щёлкнула. Этот звук хлестнул по голове, заставил опять затаиться.
В тишине было слышно, как в замке входной двери лязгает ключ.
– Давай, – Максим кивнул Кристине.
Она торопливо натянула конверсы. Наскоро завязала шнурки.
Вылезла первой.
– Я останусь тут.
– Дима, соберись.
– Нет, нет, нет. Подожди. У меня есть деньги.
– Что?
– Я взял с собой деньги. Я им заплачу. Скажу, что…
Максим не стал слушать. Выхватил у Димы трость и бросил её во двор, в открытое окно. Затем, обхватив самогó Диму, приподнял его над полом и в два коротких шага поднёс к подоконнику. Чувствовал, как тот сопротивляется, неуверенно выставляет руки. Толкнул вперёд. Дима едва ухватился за раму. Максим стал забираться следом, и Диме ничего не осталось, кроме как сползти наружу – зацепившись рубашкой за наличник, он расцарапал спину, но всё же оказался внизу. Кристина тут же всучила ему трость.
Максим постарался по возможности прикрыть за собой окно.
Втроём, пригнувшись, стараясь не шуметь, направились прямиком к забору. К счастью, тот был невысоким, метра полтора.
Протянули через рыхлые грядки череду глубоких следов. Не было времени беспокоиться из-за таких мелочей. Хозяева всё равно обнаружат, что в доме кто-то побывал.
У забора Дима уже молчал. Делал всё, чтобы скорее перебраться на другую сторону, но в итоге провозился тут куда больше, чем возле окна.
Выбрались на улицу, за которой начиналась берёзовая роща.
Заторопились в сторону от Волги. Нужно было сделать крюк и так выйти к остановке.
Шли молча. С дрожью встречали прохожих, прятали от них лица.
Окончательно успокоились только в автобусе.
– Ну дела… – Дима рукавом отирал со лба испарину.
– Прости, что пришлось вот так, – Максим поглядывал в окно.
Боялся, что за ними будет погоня. Прислушивался, не кричит ли поблизости полицейская сирена. Теперь ему даже водитель казался подозрительным. Стоило тому позвонить по телефону, как Максим сразу заподозрил неладное. Паранойя.
– Да нет, всё в порядке, – Дима отмахнулся. – Будет что Ане рассказать.
– Это точно.
– А ты уверен, что не ошибся с глобусом?
– Уверен.
Дима хотел сказать что-то ещё, но сдержался. Только мельком посмотрел на сидевшую за ними Кристину.
Максиму ещё утром показалось, что Дима старается улучить момент и поговорить с ним наедине, но Кристина всегда была рядом, а если и отходила, то быстро возвращалась. Дима вообще в последнее время вёл себя странно. Раньше казалось, что он чуть ли не увлёкся Кристиной, и это было забавно с учётом того, как неловко Дима выказывал своё внимание, как шутил и пытался рассказать ей что-нибудь интересное. А теперь он даже не пробовал заговорить с Кристиной, сторонился её.
Глобус осмотрели уже в вагоне. Пришлось сесть на обычный архангельский поезд. Он ехал долго, останавливался в Берендеево и Александрове, но ждать фирменный никто не собирался. Все хотели скорее выбраться из Ярославля.
– «Когда мир лишится оков, оковы станут ключом, и ты расскажешь о своём путешествии, чтобы узнать мою тайну», – повторил Дима подсказку из зашифрованного письма. – И как… что теперь делать-то?
Этого Максим не знал.
Он запомнил глобус именно таким. Под внешней прозрачной оболочкой таился сам земной шар с английскими названиями и цветным изображением стран. Россия значилась зелёной, США – бежевыми, Китай – синим и так далее. Между внешним корпусом и земным шаром была залита какая-то жидкость. Жидкость равномерно распределялась в промежутке, не позволяла шару и корпусу соприкоснуться. Как бы Максим ни прокручивал внешнюю оболочку, смещая её шов от экватора, шар внутри оставался на месте, а Земля Франца-Иосифа и Гренландия смотрели строго вверх.
Подставка под глобус представляла собой каменное основание, выполненное в виде слезы или груши, и три перпендикулярных ему каменных столбика. Впрочем, Максим не был уверен, что это именно камень. Возможно, подставка была сделана из какого-то пластика, на ощупь напоминавшего пемзу.
На боковине основания было выгравировано: «CIVITAS SOLIS».
– Что это значит? – спросила Кристина.
– Сейчас посмотрим, – Дима достал телефон. – Это у нас… Латынь. И переводится… Вот! «Город Солнца».
– «Город Солнца»? Мы же его на первом курсе проходили! – вспомнил Максим.
– Да. Работа Томмазо Кампанеллы. Начало семнадцатого века. Написана в тюрьме, куда Кампанелла угодил за ересь и крамолу.
– Чудесно.
– О чём она? – заинтересовалась Кристина.
– Так, ничего особенного, – с сомнением ответил Дима. – Философия, астрология. Коротенькое описание идеального государства. Что-то вроде «Утопии» Мора. Город стои́т на холме посреди плодородных долин, на океаническом острове. Там вместе учатся, трудятся, не обременяют себя частной собственностью и дружно постигают великие тайны существования.
– Понятно… Думаешь, это что-то значит? – Кристина посмотрела на Максима.
– Не знаю. Может, просто название фирмы-производителя.
Дальнейший осмотр глобуса ничего не дал. Максим только обнаружил два крохотных, почти незаметных запечатанных отверстия на внешнем корпусе. Их использовали, чтобы залить жидкость внутрь. В остальном глобус казался самым обыкновенным.
– Тут килограммов шесть, не меньше, – Дима покачал его в руке.
– Значит, внутри что-то есть, – оживилась Кристина. – Надо его вскрыть.
– Подожди, – Максим качнул головой. – Это было бы слишком просто. Отец тогда бы не сочинял все эти подсказки.
– И что ты предлагаешь?
– Предлагаю подумать и не торопиться. Разломать всегда успеем. Вначале нужно поискать ответы на его поверхности.
– Это как?
Максим пожал плечами. Если глобус в самом деле был «миром», о котором отец писал в зашифрованном письме, то оставалось понять, как именно «лишить его оков».
– Оковы станут ключом… – прошептал Максим.
Пока что в этом не было никакого смысла.