– Конечная эволюционная цель всего человечества и каждого человека в отдельности – познание…

Аня пересказала брату слова Артуро.

– Неудивительно, что они с отцом нашли общий язык, – усмехнулся Максим. – От таких рассуждений – один шаг до одержимости mysterium tremendum.

– Великая тайна. Тайна, внушающая благоговение, – задумчиво прошептал Дима. – А вообще, в этом что-то есть.

– И ты туда же?

– Просто… Слушай, я как-то читал об одной теории некоего Брода, кембриджского профессора. Он утверждал, что наш мозг на самом деле играет роль… ну, как бы это лучше сказать… редуцирующего клапана.

– И что же он редуцирует? – с притворным интересом спросил Максим.

– Заложенные в нас знания. В общем, Брод считал, что в человеке изначально таится Весь Разум. Это как у чавин, помнишь? Они ведь тоже говорили, что каждый из нас обладает божественным всеведением.

– И его можно высвободить, лишив человека жизни и заставив его кровь, пока она не остыла, говорить.

– Ну да. Так вот Брод утверждал, что на самом деле мы уже знаем ответы на главные вопросы жизни, вселенной и всего такого, понимаешь, о чём я? И если Весь Разум – это что-то вроде раскалённого шара…

– Раскалённого шара? – кажется, Максим не воспринимал Диму всерьёз.

– …то наш мозг – это титановый колпак, не позволяющий свету Всего Разума вырваться наружу. Точнее, колпак с крохотными прорезями, в которые едва просачиваются тоненькие ручейки Великого знания. И это вынужденная мера. Снять колпак – всё равно что…

– Поднять таинственный покров карающей богини?

– Именно! Взгляд Изиды нас испепелит. Мы тут же умрём. Не потому, что не выносим мы богини чудной вида, нет. Тут дело в другом. Просто само биологическое выживание для нас станет невозможным. Ты банально не сможешь позаботиться о своём теле. Не сумеешь даже пожарить яичницу на завтрак. Для тебя не останется ни плиты, ни сковородки, ни яиц. Они – только отблеск, только тени от незримого очами. Перед тобой распахнётся бескрайний мир, сотканный из энергии, которая перетекает в материю, чтобы потом вновь стать энергией; тебе откроется первопричина всего сущего. Ты почувствуешь пульсацию мироздания и потеряешь себя как отдельного человека.

Дима, возбуждённый собственными рассуждениями, поднялся с тюфяка и быстро прошёлся от стола к двери, затем вернулся назад. Казалось, так и будет расхаживать тут, однако быстро запыхался и в итоге сел на стул.

Выделенная им хижина, три на два метра, больше напоминала лавку старьёвщика. Пол был выстелен кусками старого линолеума, над серыми брусьями тонких стропил крепились наложенные одно на другое полотна синего полиэтилена, а стены, сплетённые из тростника и закреплённые точно такими же брусьями, укрывало разноцветное тряпьё, в котором угадывались и распоротые рубашки, и платки, и какие-то безразмерные обрезы грубой ткани. Кровать, на которой лежала Аня, была так же в несколько слоёв покрыта тряпками, от которых пахло чем-то прогорклым. Под кроватью лежали тюки с шерстяными пледами и свитерами. Два тюфяка, выделенные Диме с Максом, были обшиты пришедшей в негодность одеждой. Другая одежда, ещё годная для носки, свисала со стропил, из-за чего передвигаться тут приходилось чуть согнувшись. Из мебели в хижине стояли лишь сколоченный из необструганных досок стол, белый пластиковый стул и кровать.

Бедность жилища, несмотря на цену за проживание в нём, сопоставимую с ценами в лучших отелях Пуно, была предсказуемой, и никто не жаловался. Более того, Максим добровольно заплатил сверх оговорённой суммы – попросил хозяев никому не рассказывать о трёх чудаковатых постояльцах и об устроенном цирке с затоплением лодки.

Им предстояло провести тут одну ночь. Хозяева заботились о них, чем смягчали прочие неудобства. Индейцы забрали у Максима его мокрую одежду и кроссовки; те быстро высохли на солнце и ветру. Затем принесли обед в глиняных мисках. Обедать, правда, пришлось крохотными и довольно костлявыми рыбками карач, такими же крохотными варёными яйцами и белым очищенным тростником – на вкус его мякоть напоминала влажную кокосовую стружку. Воду хозяева принесли бутилированную, но Максим попросил Аню с Димой до вечера пить как можно меньше, потом что в туалет пришлось бы плыть на соседний остров, где располагалась общая для нескольких семей урос туалетная будка, а выходить из хижины Максим запретил до тех пор, пока снаружи не стемнеет.

– Если верить словам Артуро, да и твоей мамы, – продолжал Дима, – Сергей Владимирович считал открытие в себе Всего Разума главной эволюционной целью человечества. Высвободить спрятанные в нас знания любой ценой. Даже ценой смерти. «И оттого в отчаянье немею, что символов огромных не постиг». Чувствуешь парадокс? Ведь истинное знание – то, что прячется в глазах Изиды, – не может быть записано, передано или получено. Оно может быть обретено только как одно целое. Поэтому, наверное, речь о том, чтобы просто взглянуть в глаза Изиды, а не, например, поговорить с ней и задать ей какие-то вопросы. Символы, как и наш язык, намекают на что-то большее, но это всегда искажённый отклик торжествующих созвучий. Они бесплодны. Они – это тупик.

Максим с удивлением посмотрел на Диму. Кажется, не ожидал от него подобных рассуждений. Дима между тем не успокаивался:

– Любые символы навсегда останутся лишь символами, то есть отблесками, тенями, никогда не смогут воплотить то, что по своей сути призваны замещать. Отсюда и терзания твоего папы. «У человека – душа, у вещи – история». Ведь он говорил это про свои экспедиции? Постоянные поиски всевозможных артефактов, каждый из которых по отдельности был для него символом главной mysterium tremendum – заложенного в нас Всего Разума. И он понимал, что такой путь ни к чему не приведёт, а другого всё равно не видел. Как высвободиться из-под титанового чехла, если он – очередной символ и не более того? Кажется, теперь я понимаю его отчаянье, его одержимость… «Стою, стою и думаю – и вновь в Ничто уходят Слава и Любовь». Сергей Владимирович отрёкся от семьи и карьеры. Бросил своё детище, антикварный магазин «Изида», бросил вас с Екатериной Васильевной. Хоть и понимал, что этого всё равно мало. Да и какой смысл отрекаться от того, чего на самом деле не существует?

Максим больше не усмехался, не перебивал Диму шутливыми вопросами. Слушал с грустью и тяжёлым сосредоточением.

– А ты? – Дима посмотрел на Максима. – Ты бы согласился обрести великое знание? Если бы можно было по одному щелчку, разом постигнуть величайшие тайны вселенной?

– Не знаю, Дим. – Макс, заложив за голову руки, откинулся на тюфяк. – Я ведь даже не понимаю, о чём ты спрашиваешь. Все эти тайны чавин, тайны вселенной… Просто красивые слова.

– А ты? – Дима неожиданно повернулся к сестре.

– Мне нравится яичница, – растерявшись, ответила Аня. – С помидорами, кабачками и сосисками.

– Что?

– Я… не хочу забыть, как её готовить. Вот и всё.

Дима, озадаченный, принялся теребить свои отросшие за последние недели кудрявые волосы, а Максим вдруг рассмеялся:

– Хороший ответ, Ань. Мне нравится. Вот ты бы точно с моим отцом не ужилась. Ты как моя мама. Отец изучал древние тексты, цеплял на бельевые верёвки картонные карточки с цитатами, а мама жаловалась, что ей негде сушить бельё. «Он мне про тайны, а я ему про сушку белья».

Аня не понимала, над чем он смеётся, – над ней или над их обсуждением в целом. Ей стало неловко и неуютно. Зря она сказала про яичницу. Это в самом деле прозвучало глупо.

– Кажется, я знаю, как ответить на твой вопрос, – приподнявшись на локтях, Максим посмотрел на Диму. – Если титановый колпак существует, я бы не хотел его снимать. Не хочу никакого великого знания. Зачем оно мне? Я растворюсь в нём. Меня не станет. А знание останется знанием. Ничего не изменится, просто я перестану существовать.

Их разговор прервала хозяйка – индианка в розовой домотканой кофте и жилетке, ярко-зелёной шерстяной юбке и жёлтой тростниковой шляпке с повязанной на тулью ленточкой, кажется, тоже сплетённой из волокон тростника. Вообще, женщины тут одевались лучше мужчин, вот только, как и мужчины, почему-то предпочитали ходить босиком. Хозяйка зашла в хижину и жестами напомнила постояльцам, что они могут брать любую из приглянувшихся им накидок. Вечерами на остров опускался ощутимый холод. Напомнила также, что её брат – тот индеец, что встретил их первым, – готов в любой момент переправить желающих к туалету на соседнем острове.

– Получается, ты, как и Фрауенберг, придерживаешься одного мнения с песенкой про семь единственных удовольствий? – едва индианка прикрыла за собой хлипкую дверь, Дима вернулся к прерванному разговору.

– Почему бы и нет? – Максим вновь откинулся на тюфяк, а чуть позже добавил: – Только не забывай, у меня по зарубежке трояк. «Маульташ» меня не впечатлила. И семи удовольствий будет маловато. Хотя про лучшее из них в той песенке сказано верно. И сейчас я бы с радостью ему предался.

– Может, ты и прав, – Дима наконец и сам вернулся на тюфяк. После сегодняшних приключений даже сидеть было утомительным занятием. – Знание останется знанием, а мы перестанем быть собой. Станем кем-то ещё. Людьми с третьей импульсной системой. И это по-своему прекрасно. Наверное, повсюду наступят благоденствие и радость. Вот только наслаждаться новым миром будут уже они, а не мы, даже если тела у них по-прежнему сохранятся наши. Людям лучше вообще не приближаться к тайнам вселенной. Пусть себе пьют, едят, облегчаются от выпитого и съеденного, купаются, валяются с жёнами на кровати и спят. Чего ещё? И вообще: «Дар может быть проклятьем. Дайте людям крылья – и они устремятся навстречу раскалённому солнцу. Дайте им пророческую силу – и они будут жить в страхе перед будущим. Дайте им величайший дар, невероятные способности – они будут считать, что призваны управлять миром».

– Тоже из Фейхтвангера? – спросил Максим.

– Почти, – усмехнулся Дима.

Они провели за разговорами весь день. Вспоминали побег от Паука, гадали, в самом ли деле тот действовал с Артуро в одной связке и довелось ли ему прокатиться по заливу до прибрежной Такасайонипампы, чтобы услышать выдуманную Димой историю о скрывшихся на машине беглецах. И всякий раз неизменно возвращались к главному открытию – карте на спине Инти-Виракочи.

В том, что им открылась именно карта, указывавшая положение затерянного в сельве Города Солнца, Максим не сомневался. Более того, считал, что это о ней Сергей Владимирович упомянул в письме: «Она составлена скрупулёзно, со всем тщанием в деталях, и всё же я уверен, что практического применения у неё не было». Базальтовый тридцатисантиметровый памятник, триста лет назад высеченный кем-то из соляриев, Шустов-старший обнаружил в Нидерландах и тогда назвал изощрённой насмешкой от жителей возрождённого Эдема, потому что его владелец «никогда не распознает на нём карту, а распознав, всё равно не сможет ею воспользоваться, не зная, к какой местности её применить».

Сама карта представляла собой сложный узор из линий, пунктиров и отдельных крохотных завитков. Основную линию, наиболее широкую и выраженную, Максим посчитал чем-то вроде тропы. Такая линия была одна. Тонких, обрывающихся линий на спине Инти-Виракочи оказалось значительно больше. Их Максим считал реками. Определить назначение завитков, похожих на ископаемые отпечатки от раковин, и едва намеченных пунктиров Максим не мог. Только предполагал, что так обозначены приметы, вроде скальных останцев, оврагов или, например, особенно больших деревьев.

Инти-Виракоча за три столетия поизносился. Трещины на его спине скрывали некоторые детали, мешали в точности отследить изгибы линий, но самым неприятным тут оказались не трещины и не сколы отдельных участков, а то, что узоры успели во многом сгладиться. Кто знает, где побывала статуэтка? Быть может, какое-то время провела под водой или в песках. Сергей Владимирович в письме об этом не упоминал, да и, скорее всего, сам этого не знал. И если чавинские ягуары на груди по-прежнему сохранили рельефность, если лицо Инти-Виракочи хорошо просматривалось во всех уже знакомых по картине Берга деталях, то карта на его спине, будто нарочно затёртая, на первый взгляд представлялась набором разрозненных щербинок. Её завитки и линии настолько изгладились, что даже на ощупь стали едва различимы – о том, чтобы сложить из них полноценный рисунок, не было и речи. Однако Сергей Владимирович нашёл способ проявить карту без рентгенов, микроскопов и каких-либо особых реагентов. Хватило воды. Той самой, что, по его словам, следовало пролить вместо крови.

Дима был близок к решению головоломки. Достаточно было связать статуэтку Инти-Виракочи и Ланзон – копьеобразную скульптуру из Чавин-де-Уантара, которой он так восхищался. Ведь Дима сам отметил, до чего схожи покрывавшие их узоры. И сам же тогда рассказал Ане, что над Ланзоном прежде располагалось отверстие, по которому на скульптуру стекала кровь тех, кого жрецы храма приносили в жертву своему ягуароподобному богу. Обагрённый кровью, Ланзон начинал говорить. «Каждая её капля превращалась в отдельное слово. И жрецы называли это голосом крови». Дополнительной подсказкой была и открытка со стелой Раймонди, предположительно участвовавшей в подобных ритуалах.

Шустов-старший оставил вполне конкретные указания, как поступить с Инти-Виракочей. Предложил полить статуэтку по древнему обычаю, однако не кровью, а простой водой. Базальт на её спине, напитавшись влагой, потемнел до черноты и заговорил голосом крови: стёртые узоры остались чуть более светлыми и оказались различимы – проявилась карта. Аня по просьбе Максима перерисовала её на отдельный листок.

Поначалу Аня недоумевала, почему Максим с Димой так сдержанно отнеслись к сделанному ими открытию, а теперь поняла, что в любом случае толку от него мало. На базальте не было названий, а значит, и сама карта оставалась голой, ни к чему не привязанной.

– Мы знаем, куда она ведёт, – объяснил Дима. – Но мы не знаем, где она начинается. Тут нет отправной точки. Может, это храм Солнца в Куско, который инки считали центром вселенной. А может, плантация Карлоса дель Кампо или что-то ещё из его владений… Гадай хоть до старости. А просто соотнести эту карту с реальными топографическими картами уже не получится. Всё изменилось за три века. Одни реки исчезли, другие поменяли русла, третьи появились там, где их прежде никогда не было. И ориентиры давно сменились.

– Зачем тогда Сергей Владимирович её оставил?

– В качестве изощрённой насмешки над теми, кто не сможет ею воспользоваться, а значит, не сможет и последовать за ним в возрождённый Эдем, – без улыбки ответил Максим.

– Вряд ли, – Дима качнул головой. – Сергей Владимирович ничего не делал просто так. И уж точно не для того вёл тебя через полмира, чтобы…

– Я шучу, Дим, шучу.

– Ясно… В общем, думаю, должна быть вторая часть карты. Нечто такое, что укажет на отправную точку.

– И где? – Аня, почувствовав приближение ночной прохлады, последовала совету хозяйки и теперь разбирала тюки с шерстяными вещами. Палантин Сергея Владимировича остался у Паука.

– Да бог его знает, – вздохнул Максим. – Но проводник в Икитосе – наша последняя зацепка. Марден наверняка помнит, откуда началась экспедиция отца. Он ведь должен был его сопровождать.

– Хорошо, если так, – согласился Дима.

– Узнаем, где начинается карта, – твёрдо сказал Максим, – и можешь звонить Егорову. Мы своё дело сделаем. Дальше пусть занимаются чем хотят. Пусть идут по карте, ищут Город Солнца, ищут отца. Меня это уже не волнует.

– А дневник Затрапезного?

– Не знаю, Дим… Может, он как раз у проводника лежит.

– И там указана отправная точка?

– Не знаю! Пусть сами разбираются со своим дневником. У нас ни намёка, где его искать. Да, я бы тоже не отказался найти в Икитосе и отца, и дневник Затрапезного, а потом разом передать их Скоробогатову. Но с меня хватит и карты. Потому что время на исходе. Больше нет возможности мотаться по всему Перу в поисках неизвестно чего.

– Значит, ещё пара дней, и мы вернёмся домой? – спросила Аня.

– А у нас только пара дней и есть.

– Да уж… Надеюсь, после нашего побега они покормили Екатерину Васильевну.

– Это почему?

– Ну… больше некому отправлять её фотографии, зачем продолжать пытку? Зачем мучить Екатерину Васильевну, если всё равно некого этим шантажировать?

– Я тоже так думал, когда мы прилетели в Перу, – прошептал Максим. – Ладно. Там будет видно. Вначале доберёмся до Икитоса.

Когда стемнело, Максим разрешил всем выйти из хижины и первым делом отправиться в туалет на соседнем острове. Плыть пришлось не больше пяти минут на тростниковой лодке, однако Аню эта вылазка напугала. И самым страшным было не пробираться через темноту, а, набрав воды в пластиковую лейку, войти в деревянную будку, под которой крепилась металлическая столитровая бочка – её врéзали в тростниковое основание острова, и Аня боялась провалиться в озеро, даже попросила Максима не отходить от двери, чем рассмешила его и Диму.

Вернувшись на свой остров, они осмотрели построенные на нём четыре хижины, небольшой садик доморощенного тростника и поднятую на треноге громадину тростниковой рыбы, в темноте казавшуюся довольно жутким тотемом. Обнаружили, что один из углов острова отчасти затоплен, там образовалось местное болотце. В остальном на острове можно было без опасений хоть бегать, хоть прыгать, и это удивляло Аню больше всего – когда Дима только предложил укрыться тут от погони, она ждала, что окажется на пружинящей трясине.

К ночи на острове в самом деле стало холодно. После прогулки, не брезгуя закутаться в шерстяные вещи хозяев, втроём устроились на тростнике возле своей хижины. Спать пока не торопились, хотели насладиться редкими часами покоя.

– Так значит, у нас закончились все подсказки? – спросил Дима. – Последней была статуэтка с водой, которая проливается по ней вместо крови и заставляет её говорить.

– Уже скучаешь по головоломкам? – Максим подтянул к себе экспедиционную сумку, будто мог вытащить из неё охапку новых загадок.

– Не скучаю, просто непривычно. Ещё две недели назад было так много всего. И открытка, и статуэтка, и Ямараджа с радиаторами, и всё остальное. Собственно, с того дня, как ты рассказал про картину Берга, столько всякого наваливалось. А теперь ничего. Только… Постой, – Дима оживился, – а ты уверен, что хорошо помнишь схему с домом проводника?

– В общих чертах помню, – спокойно ответил Максим.

– В общих чертах?! Да мы там полгода будем шарахаться! Дельгадо ведь писал, что у них даже адресов нет. Просто трущобы какие-то.

– Надо было его сфотографировать, – вздохнула Аня.

– Не дёргайтесь, – усмехнулся Максим. – Прилетим в Икитос и на месте разберёмся.

– Как?! – не успокаивался Дима.

– Вся переписка ждёт нас в отеле.

– Что… Так ты… Вот зачем ты ходил на почту! – Дима, как и Аня, позабыл о странном поведении Максима в Трухильо перед последней прогулкой с Артуро.

– Ну да, – как ни в чём не бывало кивнул Максим. – А ты думал, я вправду отправлял маме подарки? Говорю же, не хотел рисковать после Чавина. Статуэтку спрятал, а письма и палантин отправил в Икитос на своё имя в отель, где уже оплачены два двухместных номера. Выкупил их на всю неделю, до седьмого октября. Пауку достались конверты с чистой бумагой и отцовские тетради, от которых уже никакого толку.

– Палантин-то зачем отправил? – буркнул Дима, недовольный тем, что от него утаили часть плана.

Максим не ответил. Возможно, просто завернул в палантин письма, как ранее Сергей Владимирович завернул в него карту со скрытыми рисунками, однако Аня предпочла считать, что Макс позаботился о ней – видел, как она укрывалась палантином, как срисовывала с него узоры и… Узоры… Аня напряглась. Максим с Димой обсуждали, что может скрываться в последних, пока не расшифрованных письмах. Аня их не слушала. Уцепилась за неожиданную догадку. Хотела тут же озвучить её, но сдержалась. Из-за усталости и не уходившего из-под макушки холодка мысли отказывались выстраиваться в нужном порядке. Обхватив колени руками, Аня напряглась и постаралась как можно более последовательно сказать себе: «Карта на статуэтке – лишь половинка. Нужен ещё один фрагмент. Нечто такое, что укажет на отправную точку. Это понятно. Дальше. У нас есть палантин. Его Сергей Владимирович хранил в сейфе. А он ничего не делал просто так. Или делал? Вот свои тетради он хранил в хадаке. А если это был не его хадак? Тут вполне мог подсуетиться Джерри. Подумал, что освящённый шарф как-то защитит тайны Шустова… Хорошо. Ясно. И что теперь? – Аня тряхнула головой. – Что же… Да, точно! Сергей Владимирович всегда оставлял стихи в качестве указателя. Лохвицкая означала, что его исчезновение напрямую связано с делом Скоробогатова. Соловьёв означал, что в тетрадях зашифровано нечто важное. А Китс… он указывал на письма. И это логично. А если он указывал и на палантин? Нет… Хорошо, что промолчала. Опять бы только повеселила Диму».

Палантин не мог быть частью карты. Аня слишком хорошо запомнила его узоры и знала, что они лишь повторяли узоры культуры Паракас. И больше там ничего не было – ни скрытых посланий, ни вложенных шифров, Аня бы заметила их. Так что нет, палантин тут ни при чём.

– Почему не отправил по почте статуэтку? – Дима продолжал неспешно допрашивать Максима.

– Потому что её могли не пропустить. Она же старинная.

– Это точно, – вздохнул Дима. – А со стелой Раймонди… Ведь получается, Сергей Владимирович всё продумал в Ладакхе – заранее попросил Гаспара оставить в музее коробочку с ключами и адресом. И открытка стала одновременно сигналом для твоего папы и зацепкой, которую он оставил тебе и Екатерине Васильевне.

– Получается, что так…

За подобными разговорами они провели не меньше часа. Наблюдали, как тяжелеет звёздное небо, как нехотя восходит луна и как проявляются перламутровые разводы Млечного Пути. Аня, как и Максим, лежала на спине. Из глубин озера даже через трёхметровый слой тростника и дёрна тянуло холодом, но шерстяные накидки грели, и возвращаться в хижину пока не хотелось. А потом пришли хозяева – семья, жившая на острове. Пять человек, закутанные в цветастые пончо и с весёлыми ушастыми шапками на голове. Аня вдруг осознала, что не спросила их имён. Быть может, к лучшему. Пусть это знакомство останется безымянным и мимолётным.

Индейцы принесли горячий ужин – суп, заправленный лёгкой травой вроде спаржи. Заодно принесли пятиструнную чаранго и небольшую флейту-кену, вырезанную из палисандра и при свете луны казавшуюся красной. Хозяин приложил флейту к нижней губе, и по острову скользнула прерывистая, грубоватая на высоких нотах, но такая уместная здесь мелодия. Кена звучала одновременно заунывно и задорно. Это странное противоречие завораживало.

Отложив пустую миску, Аня увидела, что на животе Максима уже спит не пойми откуда появившийся пятнистый кот – спит так глубоко и безмятежно, словно освоил это местечко давным-давно и лишь ненадолго отлучался, чтобы поохотиться на… На кого тут мог вообще охотиться кот? Да и как он жил на столь крохотном островке?

К флейте присоединилась чаранго, и женщина, приносившая им обед, запела простоватым голосом. Аня не понимала слов. Индианка пела на аймара. Её песню нельзя было назвать красивой, да и дело тут не в красоте. Просто Ане казалось, что именно так все предыдущие века пели люди урос – с той поры, как ушли в добровольное изгнание на плавучих островах.

Чуть позже Аня попросила индейцев исполнить что-нибудь на испанском. После небольшой заминки мужчина – тот самый, что днём наблюдал за их попытками утопить лодку, – запел, но уже без флейты и чаранго. Собственно, его песня больше походила на речитатив, однако Аня осталась довольна.

Когда мужчина умолк, Аня перевела его песню на русский. И ей стало грустно. Потому что песня была грустной. И потому что ей стало жаль сидевших рядом безымянных для неё индейцев. Аня не смогла бы как-то выразить или объяснить свою жалость, да и не хотела этого делать.

Дима, вздохнув, сказал, что песня понравилась бы Софии. Ещё какое-то время они с Максом шутили о том, как Дима однажды вернётся в Трухильо, как будет по два раза в день наведываться к Софии на экскурсию, прежде чем решится пригласить её на обед. Потом Аня позвала всех спать – успела договориться с индейцами о лодке до острова Такиле и понимала, что встать им придётся в половине шестого, а день предстоял долгий.