– Не такое уж и бессмысленное, – возразил Дима. – Мы хотя бы знаем, что на самом деле случилось с женой Дельгадо. Ну, или примерно знаем.

Максим его не слушал. Торопливо зашнуровывал кроссовки – они всю ночь пролежали на батарее, сушились. Проверял содержимое сумки. Кажется, не был уверен, брать ли с собой Инти-Виракочу.

– Она отправилась с твоим папой в экспедицию, – продолжал Дима. – Видела, как один за другим гибли её участники. Возможно, видела смерть собственного мужа. А потом ещё несколько месяцев сама шарахалась по джунглям. Помнишь, что сказал Марден? «Едва живая. Когда её нашли, она кору с деревьев объедала». Вот Исабель и тронулась. Заодно свою болезнь там где-нибудь подцепила. И с тенями всё ясно. Наверняка в помешательстве слышала голоса Гаспара и остальных – из тех, кто погиб в экспедиции. Логично?

Максим не ответил. Помедлив на пороге, сказал только:

– Я быстро. А вы пока займитесь делом.

– Займитесь делом, – проворчал Дима, когда Максим захлопнул дверь. – Просто замечательно.

– Мужик что бык, – без улыбки промолвила Аня. – Это про вас обоих.

– Ну да, конечно.

Отговаривать Максима было бесполезно. Получив вчера новую фотографию мамы, он уже ни с кем не разговаривал, не обсуждал расшифрованные письма. Всю ночь ворочался. Дима слышал, как Макс скидывает и опять натягивает одеяло, отбрасывает и вновь берёт подушку. Слышал, как к нему на матрас перебралась Аня. Как что-то шептала ему. Кажется, Максим только после этого и уснул. А утром заявил, что должен ещё раз сходить к проводнику.

– Он же уплыл! – простонал Дима, уверенный, что и ему придётся опять тащиться в Белен.

Потом выяснилось, что Макс собирается туда один. Надеется, что Марден, протрезвев, вернулся и сможет говорить без припадков страха и многоголосия.

– А если его там нет?

– Тогда переверну лачугу вверх дном. Если понадобится, разберу её по доскам.

– Это ты можешь.

– Надо было сразу там всё обыскать.

– И что ты хочешь найти?

– Что угодно. А вы разберитесь с письмами. Если что-нибудь найду, дам знать.

– Макс, это опасно… Идти в Белен одному.

Аня считала, что за ними по-прежнему следят. Дима этому не верил. Слишком уж много сил они отдали там, на Титикаке, чтобы раз и навсегда избавиться от любых преследователей, кто бы там ни бегал за ними по всему Перу: Артуро, Паук или кто-то ещё из поклонников Шустова-старшего. То, что Марден после разговора с мальчишкой Лучо, подгоняемый своими бзиками, вдруг взялся размахивать мачете и спрашивать, с кем они пришли, ещё ничего не означало. Даже то, что он с таким напором грёб подальше от своей лачуги, торопился выплыть в Амазонку, казалось Диме обычным психозом. Однако Дима не стал говорить об этом вслух. Понадеялся, что сестре удастся запугать Максима. Не удалось. Максим ушёл.

Убедившись, что он не одумается, Аня легла на его матрас. Подложила под спину две подушки, укрылась от кондиционера палантином Шустова и взялась за листки с шифралфавитами. Дима, вздохнув, завалился на свою кровать. Оставалось потерпеть совсем немного. Уже вечером он рассчитывал позвонить Егорову. Мог похвалить себя за то, что выучил его номер, иначе тот навсегда пропал бы вместе с украденным в Трухильо смартфоном.

Диме нравилось здесь, в гостинице. С выкрашенными в бледно-зелёный цвет стенами, крохотным окошком под самым потолком, в которое только и было видно, что кирпичную стену соседнего здания. Искусственное освещение, прохлада от шумевшего кондиционера и обычная гостиничная стерильность, которую разбавляли лишь два брошенных у двери рюкзака и ещё не вскрытый мешок из прачечной – Аня утром успела сходить за постиранными вещами, – всё это позволяло забыть место, где они оказались. В Икитосе, в Ауровиле, в Коломбо или в Москве – представляй что хочешь. Ты вырван из уличной духоты. Тут не чувствуется смена дня и ночи. Сиди себе и подбирай буквы под зашифрованным посланием Дельгадо.

Первое из двух последних писем Дима с Аней наполовину расшифровали ещё полчаса назад, с Максимом. Убедившись, что речь в нём идёт исключительно о биографии плантатора, Макс сорвался в Белен. Между тем картина из письма складывалась понятная и до смешного знакомая – слишком уж судьба дель Кампо напоминала судьбу Затрапезного со всеми его полотняными мануфактурами, красильнями и бумажными фабриками.

Потомок выходцев из Андалусии, одних из первых переселенцев, бежавших в Новый Свет после засухи в тысяча пятьсот двадцать первом году и впоследствии подвизавшихся то в скотоводстве, то в конкистадорских экспедициях, Карлос дель Кампо и сам поначалу брался за любую возможность заработать. О его молодости Гаспар почти ничего не знал, однако выяснил, что уже к двадцати пяти годам тот поставлял в Испанию кожи для подвижных частей различных механизмов, для кузнечных мехов, рессор и всего остального, потребность в чём усилилась после начала промышленной революции в Европе. Кроме того, кожи дель Кампо шли и на более привычные нужды: сапоги, шоры, постромки.

Не удовлетворившись этим, Карлос занялся заготовкой солонины, которую продавал действующему флоту вице-короля и в некоторые из шахтенных городов Верхнего Перу. По словам Гаспара, это было довольно смелое решение. Прежде в Перу заготовкой солонины занимались редко, а туши забитых для кожи коров часто оставляли гнить без всякой пользы – с них среза́ли только ту часть мяса, которую можно было съесть без засолки.

На этом Карлос не остановился. Предчувствуя, что в поставках солонины и кож вскоре будет невозможно конкурировать с торговцами из аргентинского Буэнос-Айреса, дель Кампо вложил накопленные средства в, казалось бы, значительно более рискованное предприятие. Гаспар во всех подробностях описывал удивительную прозорливость Карлоса и его желание обустроить собственную хлопковую плантацию. Подобных плантаций в Перу было не так уж много. Ещё инки в прибрежных районах выращивали несколько сортов хлопчатника, однако в колониальный период их занятие не получило ощутимого продолжения.

Итак, дель Кампо к тысяча семьсот шестидесятому году отстроил себе на северном побережье Перу собственную асьенду в духе римской виллы, окружённую амбарами, конюшнями, отдельными зданиями для работников и, конечно же, хлопковыми полями, на которых трудились как рабы, так и наёмные индейцы. В те годы окрепла хлопковая промышленность Каталонии. Каталонцам удалось механизировать как прядильный, так и ткацкий процесс, – именно им Карлос и начал поставлять свой хлопок-сырец, на чём разбогател ещё больше, чем на кожах и солонине.

Впоследствии дель Кампо задумался о строительстве цеха для переработки сырья и об организации собственной полотняной мануфактуры – прежде всего для внутренней, то есть перуанской торговли, так как вывоз готовой хлопчатобумажной ткани в Испанию был частично ограничен, а торговля с соседями, Новой Гранадой и Новой Испанией, была вообще под запретом. Гаспар в письме к Сергею Владимировичу указывал, что в эти годы, скорее всего, и состоялись первые ознакомительные экспедиции к будущему месту Города Солнца, которые по неизвестной причине произвели на Карлоса исключительное впечатление.

Как бы там ни было, всё изменилось в тысяча семьсот шестьдесят третьем году – за год до встречи дель Кампо с Затрапезным. Именно тогда Карлос, никак не обосновав своих вложений, начал закупку горно-шахтенного оборудования, да и в целом стал отходить от торговых дел, переложив управление пока процветавшей плантацией на своих помощников. Наконец, в шестьдесят четвёртом году он побывал в Испании. Познакомился там с Затрапезным, и с тех пор его прежде стремительное и неотступное обогащение остановилось. Возможно, с Алексеем Ивановичем его изначально свели общие полотняные интересы.

Но ты прав, Серхио, детали не имеют особого значения. Неважно, с чего началось их общение. Важно лишь, что дальше в жизни дель Кампо творилось сплошное умопомешательство. Хотя нельзя не отметить, что на то были вполне объективные причины. Ну, или сам Карлос сделал всё, чтобы они казались именно такими.

На плантацию Карлоса в последующие три года после его встречи с Затрапезным обрушилось несколько напастей. Во-первых, на асьенде, которые в Перу тогда называли чакрами, случился пожар, официально погубивший запасы зерна и часть уже подготовленного к продаже хлопка. Во-вторых, по плантации дважды за три года прошлась эпизоотия, унёсшая без остатка весь принадлежавший Карлосу скот, а заодно и несколько десятков его рабов. Причём, как отмечает Гаспар, ничего подобного в том регионе тогда не происходило. Ему не удалось найти ни одного упоминания о схожих проблемах в те годы. Наконец, сюда можно добавить массовый побег рабов – тех самых, что двадцать пять лет спустя в значительно поредевшем составе вернутся на асьенду с рассказами о возрождении великих богов-первопредков и разъярённом боге, пославшем за ними «тени своего гнева» в образе «гигантов с обезображенными лицами на груди».

Ты конечно скажешь, Серхио, что все несчастья, среди которых разве что не хватало нашествия жаб и пёсьих мух, наш плантатор подстроил и выдумал с целью скрыть освоение земель под Город Солнца. Не рискну с тобой спорить. И только скажу, что подобная блажь выглядит исключительно безумной, если учесть обстановку в Перу, а точнее, благоприятные экономические условия, которых так ждал дель Кампо и которые прежде так хорошо умел предвосхищать. Ведь в шестьдесят восьмом году, то есть всего лишь через год после того, как, по твоему предположению, были построены первые дома Города Солнца, испанская корона отменила запрет на торговлю между вице-королевствами, а ещё десять лет спустя вообще сделала торговлю в Испанской империи свободной – нелепая и запоздалая попытка в борьбе с контрабандистами. Эти условия позволили бы дель Кампо подняться до прежде не виданных в его семье высот. Он осуществил бы мечту своих дедов, приплывших в Перу за два века до того и мечтавших о подлинном признании. Но Карлос отринул их мечты и собственные, прежде всегда такие однозначные устремления. К девяносто второму году он полностью разорился – лишился последних владений, что, впрочем, не помешало ему таинственным образом вплоть до тысяча восемьсот восьмого года подписывать значимые заказы на поставку продовольствия.

Пока Аня, подёргивая узелки палантина, вслух переводила историю дель Кампо, Дима уже возился с шифром последнего письма. Надеялся покончить с ним до возвращения Максима.

– Знаешь, что самое смешное? – Когда Аня дочитала письмо о бесславном разорении плантатора, Дима встал с кровати и в носках, хромая, принялся ходить по комнате. Ботинки он в номере старался не надевать. – Ведь Макс, сама знаешь, кого только не подозревал. Из-за Лизы бросался на отчима, даже на тебя косо смотрел.

– На меня? – удивилась Аня. Удивление в её голосе прозвучало фальшивым, натужным.

– А ты забыла, какую он нам закатил сцену, когда я ещё только подозревал, что Кристина – не Кристина, а бог знает кто. Забыла? «Бросила свой мадридский университет и вернулась в Москву. Якобы соскучилась по Москве. Сомнительное оправдание. И любопытное совпадение». Он же тогда чуть ли не заявил, что тебя к нему подослал сам Скоробогатов, чтобы ты, видите ли, втёрлась к нему в доверие! – Дима хохотнул. – И кстати, у тебя неплохо получилось. Смотрю, втёрлась просто замечательно. Теперь вы даже спите вместе?

– Дим… – Аня, отложив листок, глубже спряталась под палантином.

– Прости, – потупился Дима. Хотел пошутить, не думал, что его слова прозвучат так грубо. – Да я не об этом… Я просто говорю, что Макс всех вокруг подозревает. Когда в Уарасе увидел фотографию мамы, полез ко мне с вопросами. «Ты имеешь к этому отношение? Ты знал, что такая фотография вообще существует?» И когда ты с Артуро разлюбезничалась, думаешь, он ревновал тебя? Ну да, конечно. Скорее вспомнил старые подозрения. Наверняка хоть на секунду, а подумал, что ты с Артуро была уже знакома, что вас обоих подослал Скоробогатов. Бред, конечно, но… А вот мы почему-то Макса никогда не подозреваем.

– Ты о чём?

– Ну… Не знаю. А может, он всё это нарочно затеял? А? С самого начала. Хотел найти отца. Или наслушался от него в детстве сказок и сам захотел найти этот чёртов Город Солнца.

– Очень правдоподобно, – вздохнула Аня.

– А что?

– Да нет. Всё верно, – Аня говорила заговорщицким тоном. Смеялась над братом. – И коварный план Максима состоял в том, чтобы заманить нас как главных экспертов по шифровкам, инкам и перуанским плантаторам. Потому что без нас он бы ничего не добился.

– Ну что правда, то правда.

– И маму свою он нарочно отдал Скоробогатову, чтобы пугать нас фотографиями. Или, подожди, может, они в сговоре? Может, Екатерина Васильевна тут рядом, в соседнем номере? Хочешь проверить?

Дима ответил со всей серьёзностью:

– То есть Екатерина Васильевна сейчас в плену, и Макс сразу стал самым несчастным, и ему можно всё простить? Пусть делает что хочет. Ничего не объясняет. Срывается посреди дня и оставляет нас тут одних. А мы ни в чём его не будем подозревать.

– Дим…

– А если бы нашу маму сейчас держали люди Скоробогатова? Он бы так же легко терпел любые наши выходки?

– Замолчи. Это уже не смешно. Просто замолчи.

Дима вернулся на кровать. Понял, что в самом деле наговорил лишнего.

Хотел извиниться перед сестрой, но не подобрал слов. В итоге молча взялся за последнее письмо из тех тринадцати, что Шустов-старший оставил для них в тайнике. Ещё один шаг, и всё будет кончено.

– Сегодня вечером позвоним родителям по скайпу, – твёрдо сказала Аня. – Вместе. И всё им расскажем. Вначале Егорову, потом родителям.

– Егорову тоже вместе? – примирительно улыбнулся Дима.

С последним письмом, датированным две тысячи десятым годом, управились за три часа. Работали быстро и слаженно. Диме даже стало обидно, что оно действительно последнее.

Гаспар,

Ш.

на досуге напиши, как тебе живётся после смерти. Был на твоих похоронах в Малаге. Искренно и со всей скорбью тебя оплакал, а теперь готов посмертно поздравить тебя с приобщением к плеяде мёртвых мастеров. Отныне твоё имя в этой истории законно стоит в одном ряду с другими испанцами, умершими для Европы, чтобы возродиться для Южной Америки и своим возрождением ознаменовать возвращение земного Эдема. Кроме шуток, признаю чудовищность и вместе с тем неизбежность твоего поступка. Кажется, смерть, так уж сложилось, – единственный надёжный путь в Город Солнца, в наш с тобой «Дом Соломона». Я ведь тоже по-своему умер, пусть никто и не подумает меня оплакать или хотя бы проводить скорбными речами.

Не далее как на прошлой неделе, рискуя угодить в руки Скоробогатова, я побывал в России. Навестил свою семью в Ярославле. Простился с ними издалека. Просто наблюдал, как из школы возвращается мой сын. И мне захотелось выйти к нему и проститься прямо, по-человечески, но я решил, что этим только всё осложню, ведь у него, как и у моей Кати, началась новая жизнь. Она близка со столяром, с которым я сам её познакомил в своё время. И я рад её выбору. Надеюсь, Катя обретёт то, к чему всегда стремилась, пусть и не всегда могла признаться в этом самой себе, по большей части из-за любви ко мне и уважения к моим поискам. У неё появился шанс жить в ладу с богом и людьми. Она станет добропорядочной Ингеборг Хольм, а мой сын станет её Гансом Гансеном. И будут они жить «свободными от проклятья познания и творческих мук, любить и радоваться блаженной заурядности». И я со всеми своими терзаниями уже не помешаю их покою. Так что простился я с ними с тяжестью, но вслед почувствовал облечение. Потому что, прощаясь с женой, простился с соблазнами умершего во мне заблудшего бюргера, а прощаясь с сыном, простился с самим собой и сейчас могу лишь гадать, будет ли мой Максим хоть отчасти похож на меня – заговорит ли в нём когда-нибудь голос моей крови.

Что же до твоего решения взять Ису, могу лишь сделать то, что так любишь делать ты, то есть развести руками и признать свою беспомощность. Ты ведь и без меня знаешь, что с женой тебе будет сложно. В конечном счёте вы всё равно должны будете проститься. Исабель – неужели ты этого не видишь? – так до конца и не поняла, во что ты её втянул, а значит, на последнем рубеже испытает куда больше страданий, чем испытала бы, мирно оплакав тебя в родном доме. Пишу это не для того, чтобы повлиять на твой выбор, – я бы никогда не оскорбил тебя подобными намерениями, да и глупо было бы делать это сейчас, когда Исабель всё знает, – но лишь в расчёте, что ты употребишь каждый из оставшихся у вас дней не для наслаждения друг другом и воспоминаний о беззаботном счастье прошлых дней, а на подготовку к неизбежному и окончательному расставанию. Memento, quia pulvis es.

Что бы ни происходило в дальнейшем, наши семьи в безопасности. Утешаю себя этой надеждой, однако не могу не признать её зыбкость, потому что видел и слышал, какой стала одержимость Скоробогатова. Такой она была в последние два-три года; какой же станет, когда он прочитает мою расшифровку дневника Затрапезного? Да, Гаспар, ты всё понял верно. Я был вынужден сполна и без оговорок передать ему получившийся текст, однако в сухом остатке это мало что изменило для самого Скоробогатова, а для нас открыло прежде недоступную дорогу. Я обнаружил карту доподлинного и вернейшего, теперь без каких-либо ухищрений вроде тех, что позволяли себе солярии, пути к Городу Солнца и при других обстоятельствах, не умея обуздать своё рвение, мог бы отправиться по ней хоть завтра и ни на мгновение не сомневался бы, что она приведёт меня по назначению. Но обо всём по порядку.

Как ты знаешь, я больше года безуспешно бился над шифром Затрапезного, логики которого и приблизительной структуры не понимал даже после всех проведённых нами с тобой исследований. С каждым днём у меня находилось всё меньше аргументов против твоей занимательной гипотезы, что дневник Затрапезного – шизофреническая шутка вроде манускрипта Войнича. Всё изменилось после того, как Скоробогатову удалось раздобыть одно из писем, отправленных Затрапезным ещё в ту пору, когда он по злому наущению своих алчных родственников был сослан на учёбу в Ригу. И главным в этом письме оказалось не его содержание, довольно скучное и не имеющее к нашему делу отношения, а то, что написано оно было на трёх языках: русском, голландском и нижненемецком. Это и стало ключом к расшифровке дневника – я предположил, что он составлен тем же диким многоязычным образом, и оказался прав. Дальше всё стало проще. Мне хватило двух месяцев, чтобы учесть возможное содержание, а значит, и лексику дневника, учесть грамматические особенности тех лет и в конечном счёте добиться результата – я расшифровал весь текст, за исключением последней страницы. Именно над ней я и корпел последнее время. Теперь же, взломав и её, пишу тебе это письмо.

Сейчас, когда мы как никогда близки к Городу Солнца, могу признать, что был поражён содержанием дневника не меньше, чем ты, хоть и заранее представлял, что прочитаю нечто подобное. Однако обсуждение наших чувств и эмоций отложим до других времён, а пока скажу, что секрет последней страницы решался просто. Затрапезный на этот раз не просто использовал три языка и многоалфавитный шифр, но к тому же догадался делать в тексте предварительную перестановку по арифметической прогрессии, что было довольно новаторским подходом для его эпохи, – переставлял первую и третью букву, затем пятую и седьмую, девятую и одиннадцатую и так далее, чем, надо признать, внёс чудовищную путаницу, справиться с которой было непросто.

На последней странице Затрапезный указал, что подробная, им самим составленная карта, уводящая прямиком к тому месту, где они с Карлосом дель Кампо только начали возводить Город Солнца, спрятана не где-нибудь, а в самом дневнике. Он зашил её в многослойный кожаный переплёт. Признаюсь, я был обескуражен прежде всего собственной непроницательностью. Увлёкшись шифром, совсем не подумал изучить его носитель. И вся беда была в том, что сам дневник к тому времени лежал под присмотром Скоробогатова. Аркадий Иванович давно заподозрил, что я взялся играть по собственным правилам, в обход его интересов, и во многом ограничил мне доступ к документам и памятникам, которые мы с тобой все эти годы с таким трудом находили и выкупали.

Не буду расписывать подробности недавних событий, скажу лишь, что провернул шутку в духе соляриев. Видишь ли, Скоробогатов, потеряв ко мне доверие, обратился к другим специалистам. Я рассудил, что они рано или поздно, изучив письмо Затрапезного – не Розеттский камень, конечно, но важнейшая зацепка, – и без меня справятся с дневником. Скрывать его содержимое было бессмысленно. И я торжественно передал расшифрованный текст Аркадию Ивановичу, после чего получил от него воздаяния моим талантам не только на словах, но и в виде довольно неожиданного подарка – картины Александра Берга, то есть его полотна «Особняк на Пречистенке». Знаю, ты сам был бы не прочь заполучить «Особняк», однако я нашёл ему более удачное применение, о котором пока не хочу тебе писать. Но всё это проза. Поэзия тут была в том, что я воспользовался вернувшимся ко мне расположением Скоробогатова – истребовал у него дневник и возвращать его, разумеется, не собираюсь. Представь весь ужас Аркадия Ивановича, когда он ознакомился с текстом, точнее, когда прочитал его заключительную страницу – ту, где пишется о карте, спрятанной в переплёте дневника.

Скажешь, что я мог бы проявить больше осторожности и утаить от Скоробогатова последнюю страницу – таким образом выиграть время до тех пор, пока нанятые им люди не укажут ему на это упущение? Нет, Гаспар, не мог. Ты знаешь, не в моих привычках лгать. Я добиваюсь своего иными способами. И, сказав Аркадию Ивановичу, что передаю ему всю шифровку целиком, а иначе нельзя было вернуть его расположение, я затем лишь поступил сообразно своим словам. К тому же Скоробогатов не заслужил прямого обмана. Он ведь не ростовщик какой-нибудь, не дешёвый торговец порченым товаром. Не забывай, без его помощи мы бы не добились таких результатов. Что же до содержимого дневника – сомневаюсь, что Скоробогатов сполна его оценит. Возможно, оно Аркадия Ивановича разочарует. Так или иначе, карта у нас. И у меня нет оснований сомневаться в её точности. Значит, нам с тобой предстоит затаиться до времени, а затем уже взяться за подготовку нашей экспедиции. Уверен, пройдёт не больше пяти-шести лет, как мы воочию увидим возрождённый Эдем.

Для меня, признаюсь, до сих пор остаётся загадкой, почему Затрапезный вообще составил этот дневник, который, по сути, и не дневник вовсе, а вполне законченное послание. Если и не послание, то отчёт по всему, что они к тому году с дель Кампо успели разведать и сделать. Почему Алексей Иванович его написал и почему оставил вместе с картой в России? А если хотел, чтобы кто-то из родственников прочёл эти записи и проявил к нему сочувствие, то почему спрятал их под таким сложным шифром? Впрочем, сейчас нет смысла задаваться подобными вопросами. Уверен, ответы мы найдём в самом Городе Солнца.

На этом прощаюсь. Не знаю, когда смогу написать следующее письмо. Пока что укроюсь у своего друга в Шри-Ланке. Затем, как пройдёт достаточно времени и гнев Скоробогатова утихнет, переберусь в Ладакх.

Никому не доверяй. В первую очередь избегай соблазна сообщить что-либо своему племяннику Артуро. Он из тех, кто не умеет держать язык за зубами. Не вздумай намекать ему, что жив и находишься, как я надеюсь, в полном здравии.

– Мой Максим, – повторила Аня, закончив перевод последнего письма.

– И почему Лиза сказала Максу не открывать дневник? – Дима вновь принялся ходить по номеру. – Глупость какая-то. Он бы там всё равно ничего не понял.

– Наверное, имела в виду карту в переплёте. Думала, если Макс её заполучит, то… не знаю, не сдержится. Отправится по ней искать папу.

– Ну да, звучит логично. Весело получается… Мы теперь так много знаем, а по сути не знаем ничего. Где Шустов, где Дельгадо? Добрались они до своего Эдема, а если добрались, почему не вернулись? – устало перечислял Дима и в такт словам шагал от двери к окну и обратно. – Почему Марден отказался сопровождать их до конца? Что на самом деле случилось с Исабель? Мрак…

– Мой Максим, – вновь прошептала Аня.

Кажется, она не слушала брата. С потерянным видом гладила бахрому на палантине, перебирала узелки.

– Ань, слушай. – Дима остановился возле матраса, на котором сидела сестра. – А ты не боишься, что… Ну, если у вас с Максом всё серьёзно, не боишься, что однажды в нём действительно заговорит голос отцовской крови – он оседлает своего Пегаса и взлетит к звёздам, а тебя оставит внизу, в конюшне, подбирать крохи, то есть… ну, жарить свою яичницу с кабачками?

– Господи, Дим, о чём ты?

– Ну да, конечно. Екатерина Васильевна тоже об этом не думала, когда они… А теперь вот второй день без воды, седьмой день без еды.

Дима, обессилев, сел на кровать. С грустью посмотрел на сестру. Надеясь хоть как-то её развеселить, спросил:

– Считаешь грехи?

– Что? – Аня застыла с узелками палантина в руках.

– Иезуиты убедили индейцев, что спасение души возможно лишь благодаря раскаянию в грехах, а поскольку индейцы в основном были безграмотные, что бы там ни говорил Артуро, иезуиты предложили им пользоваться старым проверенным способом, то есть кипу. Узловым письмом. – Дима провёл ладонью по болевшему бедру. Зря он тут расхаживал босиком. – Грех ведь понятие вполне конкретное. Грехи можно посчитать. Вот индейцы ещё несколько веков и подсчитывали грехи, чтобы не забыть о них на исповеди. Согрешил десять раз – завяжи узелок. Не забудешь. По одной верёвке на месяц.

– Ты это серьёзно? – недоверчиво прищурилась Аня.

– Вполне.

– Тогда Сергей Владимирович был тем ещё грешником.

– Ты о чём?

– Ну, палантин-то ему принадлежал. Или Дельгадо. В общем, кто-то из них в первый месяц, – Аня с улыбкой перебрала узелки на первой нити бахромы, – согрешил… Ого! Сорок раз. В третий жил поскромнее. Согрешил только тридцать раз. На пятый – аж семьдесят…

Последние слова Аня произносила всё тише. Дальше считала молча. А потом её взгляд остановился. Дима, затаив дыхание, наблюдал за сестрой. Ждал. Неожиданная догадка сдавила виски. Боялся пошевелиться, будто одним лишь движением мог отогнать такое тёплое, такое приятное наитие.

– На шестой – уже девяносто раз… – прошептала Аня и посмотрела на брата.

Кажется, тоже поняла. Ведь это очевидно. До боли, до слёз очевидно! Очевидно настолько, что, наверное, видно с самых вершин и Чёрных, и Белых Кордильер. Видно даже на ощупь. А они не увидели. Взяли палантин из сейфа вместе с картой затонувшего острова и стихотворением Китса и ничего не поняли. Просто потому, что всё время были заняты чем-то другим. А это… Это всегда было рядом. Сколько раз Аня укрывалась палантином? Сколько раз теребила эти чёртовы узелки, а они…

– Дим? – испуганно протянула Аня.

Дима удивлялся, что за испугом сестры совсем нет азарта. Да, лучше обойтись без новых открытий и сделать как они задумали – позвонить Егорову, позвонить родителям, а тут… Никто не знал, что они сейчас нащупали и как на это отреагирует Максим. Но неужели Аня не чувствовала оживляющего ликования? Дима решил, что не скажет ни слова, пока Аня сама не произнесёт своих мыслей вслух.

– Думаешь, здесь что-то есть?

Дима кивнул. Прикрыл глаза, наслаждаясь мгновением. Если где-то в самом деле существует Эдем, то в нём подобные мгновения должны быть продлены в необозримую бесконечность. Предчувствие триумфа, пусть самого мимолётного, – вот что приносит неоспоримое счастье. Сам триумф не сравнится с ним по глубине восторга. Это радость в чистом виде, без червоточин. Это как последний шаг, занесённая нога Норгея – ещё один удар сердца, и он поставит её на обледенелый уступ и сможет сказать, что первым из людей поднялся на величайшую вершину нашего мира. И пока его нога занесена, он может ликовать, он ещё существует. Когда же нога опустится, он исчезнет. Останется лишь триумф сам по себе – очередная запись в летописи горных восхождений. И потом люди скажут, что первым поднялся не он, а Хиллари, потом начнутся интервью, книги, разговоры, и они будут по-своему приятны, но все они ничто в сравнении с тем самым последним шагом.

Дима рассмеялся. Подумал, что примерно такие мысли привели Артуро к его Стене рубежей. Племянник Дельгадо был по-своему прав. Наши слабости, наши ошибки – это всегда начало историй, из которых в конечном счёте складывается наша жизнь. В них заключены мы сами. А в наших победах ничего нет. Они – это конец. Пустая раковина, выставленная в ореоле оптоволоконного света в музейной витрине. Красивая, достойная восхищения, но пустая. Слабость несёт жизнь. От силы веет смертью. Конечная остановка. Вы прибыли по назначению. Можете выходить. Поезд дальше не идёт.

– Мы все умираем победителями – людьми, победившими жизнь, – промолвил Дима.

– Что?

– Не обращай внимания. Это я так.

Палантин Сергея Владимировича трудно было назвать Эверестом. Да и сполна насладившись самим предчувствием, Дима уже без лишнего трепета взял палантин у сестры. Разложил перед собой на кровати. Разгладил так, чтобы видеть весь узор целиком. Затем бережно вытянул из бахромы каждую длинную нить. Тринадцать нитей. Все красные, без дополнительных обозначений.

– Кипу, – кивнул Дима и принялся поочерёдно считать узелки. – Четыре. Четыре. Три. Три. Семь. Девять…

Шестьдесят шесть узлов.

Аня стояла возле брата. Ждала, когда Дима объяснит ей суть найденной подсказки. Вот только Дима и сам не понимал, что же тут зашифровано.

Попросил Аню записать все числа. Получилось:

40403030709070602090-(пустая нить)-5070.

– И что это значит? – Аня отдала листок брату.

– Не знаю.

– Может, опять указание на вес книг?

– Каких ещё книг?

– Ну, в кабинете Гаспара стоял книжный шкаф. Там…

– Нет. Сергей Владимирович ни разу не повторился в головоломках. Всегда придумывал что-то новое. Значит, и тут надо искать другое решение. Хотя сложно сказать. Вы же не показали мне тот шкаф у Рашмани, – Дима с укором посмотрел на сестру, хоть и понимал, что она тут ни при чём. Это Максим тогда, в Ладакхе, сделал всё, чтобы Дима почувствовал его недоверие.

– А если…

Аня не успела озвучить своё предположение. В дверь постучали.

Не дождавшись ответа, постучали ещё раз.

Дима с Аней оставались на месте. Прошло четыре часа с тех пор, как ушёл Максим. В общем-то, ему следовало уже вернуться. Если только он не задумал действительно разобрать лачугу Мардена по доскам. Но у Макса был ключ. Уж он бы точно не стал стучать.

– Горничная? – спросила Аня.

– В три часа дня?

– Тогда кто?

Дима шепнул Ане, чтобы она спрятала палантин, а сам направился к двери. Когда в третий раз раздался стук, вставил и провернул ключ. Потянул за ручку и увидел в коридоре худенького парня лет двадцати. Тёмное индейское лицо с широкими скулами и обветренными губами. Спортивные штаны, футболка с растрескавшимся неразличимым принтом на груди.

– Такси, – радостно заявил незнакомец и протянул Диме сложенный листок желтоватой бумаги.

– No pedimos un taxi, – по-испански отозвалась Аня.

Незнакомец улыбнулся и ещё раз настойчиво махнул бумажкой.

– Что ты ему сказала? – спросил Дима.

– Сказала, что мы не заказывали такси.

– Ясно.

Дима взял листок. Развернул его. Послание было отпечатано на русском языке. Странное послание. Дима прочитал его дважды, когда незнакомец повторил:

– Такси!

– Да понял, понял, – проворчал Дима и отдал листок подошедшей Ане.

Ему было страшно. Меньше всего он рассчитывал здесь, в Икитосе, получить такую бредовую записку.

Если тебе надоела неполная жизнь без любви, откликнись на призыв фармацевта двадцати лет и приезжай ко мне на такси.

– Бред… – выдавил Дима, поглядывая на довольного незнакомца.

Волнение усиливалось. Мешало дышать. Дима чувствовал себя беспомощным. Не понимал, как объяснить происходящее. Аня же, напротив, развеселилась. Даже улыбнулась стоявшему на пороге индейцу.

– Это от Макса, – уверенно заявила она.

– С чего ты взяла?

– «Фармацевт двадцати лет». Это из «Брачной газеты».

– Брачной… Ань, что вообще…

– Откликнись, честная добродушная девица не меньше среднего роста. По-моему, там было так.

– Аня! – процедил Дима, краем глаза продолжая следить за переминавшимся на пороге незнакомцем.

– Когда мы были в «Изиде», ну, в антикварном магазине на Новом Арбате, где раньше…

– Знаю, знаю.

– Вот. Когда мы там были с Максом, он показал мне объявление в «Брачной газете» именно с такими словами.

– Что… Зачем?

– Папа ведь работает в фармацевтической компании, вот и… Просто забавно было. Одним словом, это от Макса. – Аня выглядела довольной. – Он ведь сказал, что даст знать, если найдёт что-то важное.

– Такси, такси! – настойчиво запричитал индеец.

– Да съешь ты своё такси! – по-русски огрызнулся Дима. – Не нравится мне это. Почему Макс не позвонил?

Дима, рассчитывая тут же набрать перуанский номер Максима, достал из кармана свою новенькую «Ксиаоми». Опрометчиво. Стоило отойти на пару шагов. И надо было лучше следить за незнакомцем. Индеец одним выверенным движением выхватил у Димы смартфон и, покачивая им в воздухе, затараторил по-английски:

– Нет, нет, нет. Никаких мобильных. Он просил никуда не звонить.

– Кто – он? – Дима, испуганный, отшатнулся.

– Максим? – тут же уточнила Аня.

– Максим, да, Максим! Такси, давайте, идём!

– Я ему не верю, – прошептал Дима, словно боялся, что индеец понимает русские слова. – Это же бред.

– Нужно ехать. – Аня бросилась к кровати за рюкзаками.

– Если это простой таксист, зачем схватил мой смартфон?! – возразил Дима, примериваясь сцепиться с незнакомцем и понимая, что всё равно не сможет с ним совладать. Тот был слишком шустрым.

– Думаю, Макс нашёл что-то важное и не хочет, чтобы мы звонили Егорову. Вот и сказал следить за этим. «Никаких мобильных». Вполне в духе Макса. – Аня принесла из ванной Димины ботинки.

– Бред…

Выбора у них всё равно не было. Дима, растерявшись, не представлял, как иначе поступить. Не ввязываться же в драку? Он бы вообще остался в номере и не сделал бы из него ни шагу, однако Аня настояла на немедленном отъезде. Уверяла, что никто, кроме Максима, не написал бы подобную записку, хоть и не могла объяснить, зачем ему вообще понадобилось её отправлять, да ещё и с этим надоедливым таксистом.

В конце концов Дима уступил. Решил, что уже в пути попробует позвонить с Аниного телефона. Что бы там ни нашёл Макс, Диме происходящее не нравилось.